Книга Дамский мастер онлайн

1

Я пришла с работы усталая, как собака. Мальчишки – ну, конечно! играли в шахматы. Это какая-то мужская болезнь. Я сказала:

– Черт знает что такое! Опять эти дурацкие шахматы. До каких пор?

На столе было типичное свинство. Пепельница разбухла от окурков. В пивных бутылках медленно надувались и лопались гигантские пузыри.

– Типичные свиньи, – сказала я. – Дела у вас нет, что ли? И это накануне сессии…

– Лапу, – подобострастно сказал Костя.

– Не будет тебе лапы. Свиньи, иначе не назовешь. Приходишь домой как в кабак. Хоть бы один раз пепельницу за собой вынесли! Неужели я, пожилая женщина…

– Прикажете возражать? – спросил Коля.

– Прекратить хамство! – крикнула я.

– Лапу, – потребовал Коля.

Мне улыбаться совсем не следовало, но губы как-то сами разъехались, и я дала ему руку.

– Не ту! – заорал Коля как оглашенный. – Левую, левую!

(Левая ценится дороже – на ней родинка.)

– А мне и правая хороша, мы – люди маленькие, – сказал Костя.

Я дала ему правую. Оба прицеловались – каждый к своей руке. Две наклоненные головы. Соломенно-желтая и угольно-черная. Дураки мои. Сыновья мои. Только не думайте, что вы дешево отделались. Я еще сердита.

– Сейчас же убрать со стола! – крикнула я, чтобы не демобилизовываться.

Костя, кряхтя, взвалил на плечо пепельницу, Коля стал вытирать стол какими-то брюками.

Голодная я была, как собака.

– Обедали?

– Нет. Тебя ждали.

– А дома что-нибудь есть?

– Ничего. Сейчас сбегаем.

– Нет, это черт знает что такое, – сказала я, распаляя себя. – Неужели же…

– …ты, пожилая женщина… – услужливо подсказал Коля.

– Да! Я! Пожилая женщина! – заорала я. – Да, черт возьми! Пожилая! Работающая! Вас, дураков, воспитывающая!

– Но, заметьте, не воспитавшая, – скромненько вставил Коля.

– Да, к сожалению, не воспитавшая! Вся жизнь к черту! Ни за грош пропала жизнь!

– Не гоношись, подруга, – миролюбиво сказал Костя.

Я взяла бутылку и хотела бросить на пол, но не бросила.

– Нет, хватит с меня этого кабака. Уеду от вас. Живите сами.

– Живи и жить давай другим, – снова ровненьким голоском сообщил Коля.

– Довольно дурацких замечаний! Я говорю серьезно. Жизнь – не цирк.

– Как вы сказали? – переспросил Костя. – Жизнь – не цирк? Разрешите записать.

Он вынул записную книжку, послюнявил карандаш и нацелился.

– Жизнь… сами понимаете… жизнь… не… цирк, – записал он.

– И вообще, – перебила я его очень громко, – мне это все надоело! Надоело! Понятно вам? Уеду в Новосибирск. Или, еще лучше, выйду замуж.

– Ото! – заметил Костя. – Это дает!

– А что? По-вашему, я уже не могу ни за кого выйти замуж?

– Только за укротителя, – сказал Коля.

Тьфу, черт возьми!

Я вышла и хлопнула дверью.

Молока бы выпить, что ли. Я открыла холодильник. Он был пустой и обросший, с одной-единственной увядшей редиской на второй полке. Не холодильник, а склеп. Никакого молока, разумеется, нет и в помине. А утром было. "Спороли", как говорила покойная няня.

…Нет, хватит с меня этого, хватит, думала я, расчесывая волосы и со злобы выдирая целые пучки. Не могут два молодых идиота сами о себе позаботиться, не говоря уж о матери… Подумаешь, "лапу"! Лижутся, а мать голодная. Надоело все, надоело… И эти волосы дурацкие, ни два ни полтора; полудлинные, неухоженные… А сколько седых появилось! И все на каких-то нелепых местах, например, за ушами, не то что у людей, те благородно седеют – с висков… Глупо седею, бездарно. А эти самодельные букольки на лбу! Сама, старая дура, на бигуди закручивала. Спать больно, плохо…

…Не буду им готовить обед, пусть сами о себе заботятся…

А с волосами этими что-то нужно делать. Остричься, что ли? Жалко… Уже года три, как отращиваю, столько трудов пропадет… Нет, хватит, остригусь. "Остригусь и начну" – так говорил мой папа. Беспокойно жил мой папа, до самой смерти все хотел "начать"… "Остригусь и начну"…

– Я ухожу, – сказала я мальчикам.

– Куда? – спросил Костя.

– Замуж, – ответил Коля.

2

А улица была прекрасная, вся в свежих каплях недавнего дождя. Листья на липах – светлые, новенькие, отлакированные, и поливальная машина катилась, сияя радугой, зачем-то поливая уже мокрый асфальт. Я купила мороженое и шла, покусывая твердую, украшенную розой верхушку. Зубы тихонечко ныли, но мне было хорошо так обедать – на ходу, мороженым. Что-то студенческое.

Ноги еще легки, весенний день еще длинен, люди идут, торопятся, много хорошеньких, остригусь и начну.

А вот и парикмахерская. В огромной витрине – фотографии девушек в масштабе три к одному, каждая натужно бережет прическу. Надпись: "Здесь производятся все виды обслуживания в порядке общей очереди".

Идти так идти. Я потянула высокую тяжелую дверь с вертикальной надписью: "К себе". Внутри пахло сладким одеколоном, паленым волосом и еще чем-то противным. Сидело и стояло десятка два женщин.

У, какая очередь! Может, уйти? Нет, решено, выстою.

Я спросила:

– Кто последний?

Несколько голов повернулось ко мне и не ответило.

– Скажите, пожалуйста, кто последний?

– Здесь последних нет, – сострила черномазенькая с задорным зубом.

– Крайнюю ищете, гражданочка? – спросила пожилая, в голубых носочках, с седоватой мочалкой на голове. – Крайняя будто за мной занимала, да ушла.

Руки у нее были красные, натруженные и тяжело лежали между колен.

– Так я буду за вами, можно? А как вы думаете, товарищи, сколько придется ждать?

– Часа два в крайнем случае, – ответила пожилая.

Другие молчали. Одна из них, статная, белая, как-то по-лебединому повернула шею, прошлась по мне ярко-синими глазами и отвернулась.

Я, говорят, не робкого десятка, но почему-то робею женщин. Особенно когда их много и они заняты каким-то своим, женским делом. Мне всегда кажется, что они должны меня осуждать. За что? А за что придется. За мой почтенный возраст (тоже красоту наводить пришла!), за очки, английскую книгу в авоське. В этой очереди меня сразу потянуло к той, пожилой, в носочках. И она, видно, тоже заприметила меня. Две бабушки. Она потеснилась на стуле, давая мне место.

– Садись, чего там. Сказано, в ногах правды нет.

Я осторожно примостилась на самый краешек.

– Да ты не бойся, всей задницей садись. Поместимся: у меня-то постная. Была, да вся вышла.

Уселись.

– Хочу шестимесячную сделать, – сказала она. – Боюсь, муж любить не станет. Что-то начал к одной молодой похаживать.

– А дети есть?

– Сыновья. Двое.

– И у меня двое.

– А муж гуляет?

– Нет у меня мужа.

Она помолчала.

– Кому как повезет, – сказала она, подумав. – У меня хоть и гуляет, да не пьет, а у тебя и вовсе нет. Ты все-таки не бросай, надейся. Не такая уж слишком пожилая, из себя полная.

– Я не бросаю, – сказала я.

– Следующий! – крикнул из дверей жирный мастер в белом халате, с ярко-зеленым галстуком.

Черненькая с зубом подскочила и ринулась вперед.

Женщины загалдели.

– Не ее очередь!

– Не пускать!

– Я на шестимесячную, – отбивалась она.

– Все на шестимесячную!

– Я тоже на шестимесячную! – пискнула я.

– Сказано: все виды операций…

– В порядке общей очереди! А это разве порядок?

Общая очередь орала и волновалась.

– Не хулиганьте, гражданочка, – сказал жирный. – Всех обслужим, как один человек, будьте уверены.

Черненькая прошмыгнула в зал. Шум продолжался.

– Он с ней живет, – сказала белая, с лебединой шеей.

– Ну что ж, что живет… Порядок тоже нужно знать. Мало ли кто с кем живет.

– А вот потребуем жалобную книгу…

– Заведующего…

– Позвать заведующего!

Седая старушка за барьером гардероба взялась за вязанье. В кабине кассы розовая кассирша в голубом от белизны халате зевнула, вынула зеркальце и, напряженно растянув рот, стала ваксить толстые ресницы.

Именно эти ресницы меня взорвали. Робости как не бывало. Я подошла к кассе:

– Жалобную книгу.

Она поглядела неприязненно:

– А че вам нужно жалобную книгу?

– Не ваше дело. Любой посетитель в любой момент может потребовать жалобную книгу.

Очередь зарокотала, теперь уже против меня:

– Сразу чуть что…

– Одного человека приняли, а она жалобную книгу…

– Она в жалобную напишет, а людям неприятности…

– Тоже понимать нужно… Работают люди…

Не любят у нас жалобщиков. Но я уже закинулась.

– Гражданка, – сказала я голосом милиционера, – если вы мне сейчас же не дадите жалобную книгу…

Кассирша вышла из кабины:

– Я вам сейчас заведующего позову.

Вышел заведующий – чернокудрый детина с лицом мясника:

– Чего вам, гражданка?

Я объяснила ему, что мастер только что принял женщину без очереди. Ссылалась на свидетелей, но те молчали. Он выслушал меня без выражения лица и потом крикнул в зал, как кличут собаку:

– Роза!

Вышла конопатенькая парикмахерша в марлевом тюрбане.

– Роза, обслужишь гражданку без очереди.

– Слушаю, Руслан Петрович.

– Да разве я об этом? – заволновалась я. – Да разве мне нужно без очереди?

Руслан повернулся и вышел.

– Роза, – обратилась я к ней, – поймите, я совсем не о себе. Я только против беспорядка.

– Сами беспорядок делаете, несознательные, – сказала Роза и тоже ушла.

Я вернулась в очередь. Женщины молчали. Даже пожилая в носочках не подвинулась, а крепко сидела на своем стуле.

Ну и пусть…

Ждать еще долго. Прислонясь к прохладной, маслом крашенной стене, я стояла и думала.

…А хорошо бы все-таки уехать в Новосибирск. Дали бы мне однокомнатную квартиру… Или, еще лучше, номер в гостинице, где прошлый раз жила. Уж больно домик хорош – смешной, разноцветный: ухо зеленое, брюхо розовое. Кругом лес, трава на участке человеку по шею, зеленая, густая, чистая, с султанами. На улицах птицы поют. А по тротуарам – математики, физики, очкастые, бородатые, молодые, веселые…

…А еще хорошо бы, может быть, и в самом деле пойти замуж, выкинуть такое коленце, за старого друга, друга молодости, и уехать к нему в Евпаторию. Он всю жизнь меня любил, любит и сейчас, знаю. Теперь уже старенький – на сколько же лет старше меня? На десять? Как это говорится: старый – это тот, кто старше меня на десять лет. Ну что ж? Взять выйти замуж и уехать. Пусть они наконец-то привыкнут сами о себе думать. А работа? Ну, найду что-нибудь полегче. А то и вовсе поживу без работы. Буду в море купаться, в садике цветы посажу, кур заведу… А что? Стирать буду, белье вешать, голубое от синьки, на солнечном каменистом дворе… Руки мыльные, волосы взмокнут, растреплются, отведу их с лица локтем… А тут он подойдет, по плечу погладит: "Устала, родная моя? Отдохни, голубчик". "Нет, я еще ничего". Чепуха, бред.

– Кто желает обслуживаться? – раздался резкий мальчишеский голос.

Я очнулась.

Рядом с очередью стоял паренек, лет восемнадцати, с хохолком на макушке. Весь какой-то не то чтобы просто тощий, а узкий: узкое бледное лицо, тонкие, до острых локтей голые руки, и на бледном диковатом лице горящие темные глаза. Не то олененок, не то волчонок.

– Кто здесь желает обслуживаться? – повторил он. На очередь он глядел презрительно, словно не он их, а они его должны были обслуживать.

– Я хочу…

– И я хочу…

– И я…

– Я первая сказала!

– Нет, я!

Очередь снова загудела.

– Между прочим, обязан предупредить вас, – сказал паренек, – я еще не мастер, а только стажер и вполне могу вас изуродовать.

Женщины примолкли.

– Нет уж, мы лучше здесь, чин чинарем, – вздохнула пожилая.

Я решилась:

– Давайте уродуйте.

Паренек быстро рассмеялся. Было что-то диковатое не только в глазах его, но и в улыбке. Зубы острые, ярко-белые.

– Это вы хорошо сказали: уродуйте. Я, со своей стороны, постараюсь вас не изуродовать. Пройдемте.

Он провел меня не в зал, а в какую-то заднюю каморку. Два мастера, не в белых уже, а в черных халатах, колдовали над двумя женскими головами, откинутыми назад, в помятые жестяные тазы. Один бритвенной кисточкой накладывал краску, другой разглядывал на свет зеленую жидкость в мензурке. Неужто в зеленый тоже красят?

Пахло здесь как-то по-другому, душно и тускло. У двери два узкобрючных подозрительных шкота с косо срезанными бачками вели пониженными голосами странную беседу: "Тридцать "лонды" плюс пятьдесят фиксажа". Пахло спекуляцией.

– Не стесняйтесь, – сказал паренек, – я вас за той перегородкой обслужу.

Шаткая голубая перегородка покачивалась, словно дышала. На стене в золотой паршивой рамочке висела грамота: "Передовому предприятию".

Я села в кресло.

– Выньте шпильки, – приказал паренек.

Я вынула.

Он приподнял прядь волос, пощупал, пропустил сквозь пальцы, взял другую.

– Волос посечен, – сказал он. – Результат самозакрутки. Какую операцию желаете?

– Остричь… И шестимесячную, если можно.

– Все можно. Можно и шестимесячную. Только предупреждаю, для теперешнего времени эта завивка несовременна. Со своей стороны, могу вам предложить химию.

– То есть химическую завивку?

– Именно. Самый современный вид прически. Имейте в виду, за рубежом совсем прекратили шестимесячную, целиком перешли на химию.

– Чем же эта химия отличается от шестимесячной?

– Небо и земля. Шестимесячная – это баран. Может быть, кому-нибудь и правится баран, по я лично против барана. Химия дает более интересную линию прически, как будто она раскидана ветром.

Мне вдруг захотелось, чтобы у меня прическа была раскидана ветром.

– Валяйте свою химию, – сказала я. – А долго это?

– Часа четыре, не меньше. Если халтурно, то можно сделать и за два часа, но я не привык работать халтурно.

– Что же это – до одиннадцати?

– Если не до полдвенадцатого.

…Эх, Коля и Костя там без обеда… Догадаются ли дурни что-нибудь купить себе? Ничего, пусть привыкают.

– Ладно, делайте.

– А вы не беспокойтесь, – вдруг сказал парень, – я по своей квалификации не ниже мастера, если не выше. Мне сейчас выгоднее быть стажером, чем мастером. План не требуют, и ответственности меньше. Я могу свободно экспериментировать, если кто предоставит свою голову.

– А я и не беспокоюсь, – ответила я. – Было бы о чем. Подумаешь, красоту какую погубите.

Он опять рассмеялся по-своему, быстро показав зубы.

– Это вы интересно сказали. Подумаешь, красоту какую. Это верно.

Ну что ж, сама напросилась.

– А как вас зовут? – спросила я.

– Виталик.

– Терпеть не могу таких имен: Валерик, Виталик, Владик, Алик… Только и слышишь: ик, ик, ик… Это заикание, по-моему, ужасно не свойственно русскому языку.

– Как вы сказали? Не свойственно русскому языку? В каком смысле?

– Раньше таких окончаний не было, они теперь развелись. Что-то в них сентиментальное, сюсюкающее. Представьте себе, например, героев "Войны и мира": Николай Ростов, Андрей Болконский, Пьер Безухов. Вообразите, если бы их звали: Колик, Андрик, Льерик…

Он опять засмеялся.

– Интересно. Значит, нельзя говорить Виталик?

– Не то что нельзя, а лучше не надо.

– А как же меня звать?

– Просто Виталий. Хорошее, звучное имя. "Виталий" – значит "жизненный".

– Позвольте, я запишу.

Он вынул из кармана халата большую потрепанную записную книжку.

– Виталий – жизненный. В этой записной книжке я, между прочим, цитирую разные мысли.

– Какие мысли?

– Разные, относящиеся к разным сторонам жизни. Например, такая мысль: кто своего времени не уважает, сам себя не уважает. Между прочим, верно.

– Чья же это мысль?

– Моя. Голова чистая?

Я не сразу поняла:

– Как будто бы. Вчера мыла.

– Под вашу ответственность.

Ох, и строг. Я чувствовала себя как больной у хирурга и с робостью разглядывала незнакомые инструменты.

– А это что за топорик?

– Дамская бритва. Стрижка под химию всегда выполняется бритвой по мокрому волосу. Ниже голову.

В его коротких командах ("ниже голову") было что-то неуютное, не парикмахерское. Обычно парикмахеры женскую голову именуют "головкой". Он сурово отсекал мокрые пряди, приподнимал их, подкалывал, расчесывал, снова резал. Прошло с полчаса. Он заговорил:

– Если не ошибаюсь, вы сказали, что Виталик говорить нельзя. А как, например, Эдик? Есть такое имя – Эдик? У меня, между прочим, товарищ Эдик.

– Вероятно, он Эдуард.

– Эдуард – это же не русское имя?

– Нет, не русское.

– Откуда же у нас, русских, такое имя?

– Была такая мода одно время, по-моему, глупая.

– А у вас дети есть?

– Два сына.

– Какого возраста?

– Старшему двадцать два, младшему – двадцать.

– Как и мне. Мне тоже двадцать, двадцать первый. А как ваших детей зовут?

– Коля и Костя. Простые русские имена. Самые хорошие.

– А я думал, интереснее – Толик или Эдик. Или еще Славик.

– Это вам только кажется. Когда у вас будут дети, я вам советую назвать их самыми простыми именами: Ваня, Маша…

Это его позабавило. Не знаю, простые ли имена или идея, что у него будут дети.

Он все еще стриг. Сколько времени, оказывается, нужно, чтобы оболванить одну женскую голову…

– Скоро? – спросила я.

– Ниже голову. Нет, еще не скоро. Операция сложная. Извините, если я вас спрошу. Вот вы упомянули в своем разговоре несколько имен и фамилий: Николай, кажется, Ростовский, Андрей Болконский и еще Пьер… Как будто Пьер. Какая его фамилия?

– Пьер Безухов.

– Так вот, я хотел вас спросить. Пьер – это разве русское имя?

– Нет, французское. По-русски – Петр.

– Так вот вы, кажется, упомянули выражение, что Виталик или, скажем, Эдик не в духе русского языка. А сами употребили такое французское имя, как Пьер.

Ай да парень! Поймал-таки меня. Думал-думал и поймал.

– Да, вы правы. Мой пример не совсем оказался удачен.

– И какие эти люди, о которых вы говорите? Андрей, и Николай, и Пьер? Они русские?

– Русские. Но, знаете, в те времена в высшем обществе было принято говорить по-французски…

– А в какие это времена?

– Во времена "Войны и мира".

– Какой войны? Первой империалистической?

Я чуть не засмеялась, но он был очень серьезен. Я видела в зеркале его строгое, озабоченное лицо.

– Виталий, разве вы никогда не читали "Войны и мира"?

– А чье это произведение?

– Льва Толстого.

– Постойте. – Он снова вынул записную книжку и стал листать. – Ага. Вот оно, записано: Лев Толстой, "Война и мир". Это произведение у меня в плане проставлено. Я над своим общим развитием работаю по плану.

– А разве вы в школе "Войну и мир" не проходили?

– Мне школу не удалось закончить. Жизнь предъявила свои требования. Отец у меня сильно пьющий и мачеха слишком религиозная. Чтобы не сидеть у них на шее, мне не удалось закончить образование, я, в сущности, имею неполных семь классов, но окончание образования входит в мой план. Пока не удается заняться этим вплотную из-за квартирного вопроса, но все же я повышаю свой уровень, читаю разные произведения согласно плану.

– И что же вы сейчас читаете?

– Сейчас я читаю Белинского.

– Что именно Белинского?

– Полное собрание сочинений.

Он открыл фибровый чемоданчик и из-под груды бигуди, деревянных палочек, флаконов и еще чего-то вытащил увесистый коричневый том.

Я открыла книгу. Собрание сочинений Белинского, том первый. "Менцель, критик Гете"…

– Виталий, неужели вы все это читаете?

– Все подряд. Я не люблю разбрасываться. К концу этого года у меня намечено закончить полное собрание Белинского…

– А кто же вам составляет план?

– Я сам. Конечно, пользуясь советами более старших товарищей. Я посещал свою учительницу русского языка, она мне дала несколько наименований. Некоторые из клиентов, более культурные, тоже помогают в работе над планом.

– Но ведь это очень долго! Подумать только, Виталий! Год на Белинского?

– Ну что же, что год. Я еще молодой.

…Стрижка как будто приближалась к концу. Мне было боязно взглянуть в зеркало. Всей кожей головы я чувствовала, что острижена коротко, уродливо, неприлично. А, была не была! Назло им обреюсь наголо…

– Виталий, – спросила я, – а что вы собираетесь делать дальше?

– Смочить составом, накрутить…

– Нет, я не о голове своей, а о вашей жизни. Что вы собираетесь делать дальше?

– Этот вопрос у меня тоже подработан. Буду повышать себя в своем развитии, сдам за десятилетку…

– А потом?

– Потом я хотел бы в институт.

– Какой институт?

– Этого я еще не знаю. Может быть, вы посоветуете какой-нибудь институт?

– Это довольно трудно – ведь я не знаю ваших вкусов, способностей. А сами вы чем хотели заниматься?

– Я бы хотел заниматься диалектическим материализмом.

Я даже рот открыла. Любопытный парень!

– В качестве кого, Виталий? Что бы хотели вы – преподавать? Или быть теоретиком, развивать науку?

– Нет, я не сказал бы преподавать. Я не чувствую склонности к преподаванию. Нет, я именно, как вы сказали, хотел бы развивать науку.

– А какие у вас есть основания думать, что вы к этому способны? Ведь это не просто!

– Во-первых, у меня много оснований. Прежде всего, я с давнишнего детства охотно читаю политическую литературу, как-то: "Новое время", "Курьер Юнеско" и другие издания. В школе я всегда был передовиком по изучению текущего момента…

– Но ведь от этого еще далеко до научной работы. Ведь…

Я запнулась. Он смотрел в зеркало суженным взглядом, поверх бигуди, флаконов, ножниц.

– Я думаю, – твердо сказал он, – что я мог бы принести пользу, если бы занялся диалектическим материализмом. А вы не знаете, где специализируются по этой профессии?

– Знаю, – ответила я. – Московский государственный университет, факультет философии.

…Операция была длинная, и мы провели вместе весь вечер. Виталий сосредоточенно возился с моими волосами, накручивал их на деревянные палочки в форме однополого гиперболоида, смачивал составом, покрывал пышной мыльной пеной, споласкивал раз, споласкивал два, крутил на бигуди, сушил, расчесывал. Он уже устал, и на узком лбу, по обе стороны от длинных прямых бровей, выступили капельки пота. Было уже без четверти одиннадцать, когда он последний раз провел щеткой по моей голове и отступил, а я позволила себе взглянуть в зеркало.