Цитаты из книги На Западном фронте без перемен - страница 4

...Он предлагает, чтобы при объявлении войны устраивалось нечто вроде народного празднества, с музыкой и с входными билетами, как во время боя быков. Затем на арену должны выйти министры и генералы враждующих стран, в трусиках, вооруженные дубинками, и пусть они схватятся друг с другом. Это было бы проще и справедливее, чем то, что делается здесь, где друг с другом воюют совсем не те люди.

Через три недели нам уже не казалось непостижимым, что почтальон с лычками унтер-офицера имеет над нами больше власти, чем наши родители, наши школьные наставники и все носители человеческой культуры от Платона до Гете, вместе взятые.

Мы убедились-сначала с удивлением, затем с горечью и наконец с равнодушием-в том, что здесь все решает,как видно, не разум, а сапожная щетка, не мысль, а заведенный некогда распорядок, не свобода, а муштра. Мы стали солдатами по доброй воле, из энтузиазма; но здесь делалось все, чтобы выбить из нас это чувство.

Чей-то приказ превратил эти безмолвные фигуры в наших врагов; другой приказ мог бы превратить их в наших друзей. Какие-то люди, которых никто из нас не знает, сели где-то за стол и подписали документ, и вот в течение нескольких лет мы видим нашу высшую цель в том, что род человеческий обычно клеймит презрением и за что он карает самой тяжкой карой.

Я уже потерял счёт вокзалах, очередям у котлов на продовольственных пунктах, жёстким скамейкам в вагонах; но вот передо мной замелькали до боли знакомые виды, от которых начинает щемить сердце.

Война сделала нас никчемными людьми. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет и мы только начинали любить жизнь и мир. Нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезны от разумной деятельности, от человеческих стремлений и прогресса. Мы больше не верим в них, мы верим в войну.

Допустим, мы останемся в живых, но будем ли мы жить?

Они все ещё писали статьи и произносили речи,а мы уже видели лазареты и умирающих; они все ещё твердили, что нет ничего выше служения государству, а мы уже знали, что страх сильнее смерти.

Когда мы выезжаем, мы просто солдаты, порой угрюмые, порой веселые, но как только мы добираемся до полосы, где начинается фронт, мы становимся полулюдьми-полуживотными.

Раздевшить, Франц Кеммерих становился маленьким и тоненьким, как ребенок. И вот он лежит предо мной, - как же так? Надо бы провести мимо этой койки всех, кто живет на белом свете, и сказать: это Франц Кеммерих, ему 19 с половиной лет, он не хочет умирать. Не дайте ему умереть!