Книга Письма в Древний Китай онлайн - страница 3

ПИСЬМО ПЯТОЕ

(суббота, 24 июля)

Дорогой друг Цзи-гу,

я снова сижу в комнате дома господина Шу Ши-ми, хотя это не совсем дом, но об этом позже. Со времени моего последнего письма к тебе прошло два дня. Пока я остановился у господина Ши-ми, да благословит его Небо, – воистину он человек в самом высоком понимании слова, хотя по его внешнему виду этого не скажешь. С каждым днем мы понимаем друг друга все лучше. Он отвел мне одну из своих комнат. Хоть это и совсем крохотная комнатка – тебе она показалась бы величиной с лачугу батрака, – в ней я уже немного чувствую себя дома, прежде всего потому, что могу носить свое обычное платье. Выходя на улицу, мне приходится облачаться в ужасные тесные одежды, которые носят местные жители, – они называют их «Ко-тунь». Одежда Ко-тунь состоит из множества сложных и неудобных частей. Сначала натягивают тесные белые мешки на ноги и на туловище, потом два черных мешочка на ступни, потом надевают узкие серые штаны и куртку из тонкой материи со множеством пуговиц. Концы этой куртки (ее называют, если я правильно понял, Лю Ба-хуа) засовывают в штаны, а воротник, и без того неудобный, еще затягивают особой лентой, назначение которой мне пока неясно. Лента должна иметь определенную длину и свободно свисать с шеи. Такие ленты носят здесь многие мужчины, и я признаюсь тебе, что пока только благодаря им могу отличать мужчин от женщин, потому что женщины их не носят. Эти ленты бывают разного цвета. Та, которую господин Ши-ми дал мне, красная. Сам он носит синюю. Завязывают их на шее чрезвычайно сложным способом. У меня пока не получается, и господину Ши-ми приходится помогать мне. Пока я не знаю истинного назначения этих лент, но думаю, что они служат знаками различия рангов. Надеюсь, что красная лента хотя бы в какой-то мере соответствует моему званию мандарина четвертого ранга и начальника Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал». Но что означает синяя лента, которую повязывает господин Ши-ми, – высший ранг, чем мой, или низший? Я чувствую себя неловко оттого, что не знаю здешних рангов и званий, а потому не могу соблюдать правила поведения в общении с разными людьми. И язык я пока знаю слишком плохо, чтобы спрашивать о столь сложных вещах. Не думаю, чтобы у господина Ши-ми был ранг выше моего, потому что на мои поклоны он всегда отвечает совершенно такими же; однако при случае мне бы хотелось это узнать. Надеюсь лишь, что его ранг по сравнению с моим не слишком низок.

И все же он так помог мне и помогать продолжает – теперь я понимаю, как нелегко пришлось бы мне без его помощи, – что, наверное, будь он даже чиновником самого низшего восемнадцатого ранга, в седьмой и последний раз провалившимся на экзамене по стихосложению, я все равно любил и уважал бы ею. В таком положении, в каком я очутился, неизбежно напрашивается мысль, что ранг и экзамен не всегда позволяют оценить человека по достоинству.

Но я еще не закончил описания здешней одежды, называемой Ко-тунь. После штанов, тонкой куртки и ленты из материи надевают еще плотную верхнюю куртку. Ноги же засовывают в маленькие шкатулки из возмутительно твердой кожи, снабженные завязками; ходить в них очень трудно. Поверх всего этого иногда – например, когда наступает вечер и становится холодно, а здесь это бывает даже летом, – надевают довольно длинную, тоже серую накидку, которая здесь заменяет плащ. Ощущение в таком полном облачении – как у запеленутого ребенка: пошевелиться почти невозможно. От нашей привычки прятать руки в рукава здесь приходится отказаться. Руки люди прячут в особые углубления, устроенные в самых неожиданных местах, – таких углублений на одежде довольно много. Но еще больше на Ко-туне пуговиц: их так много, что делается даже смешно. Целый ряд пуговок расположен прямо на срамной части. Очевидно, это какое-то местное суеверие, связанное с культом плодородия.

В таком виде я и хожу по здешним улицам. Приходится терпеть: ведь я прибыл наблюдать, а не быть предметом всеобщего любопытства. Тем более что и одетый в Ко-тунь я выгляжу еще слишком необычно.

Прежде чем продолжить описание событий первого дня, хочу поблагодарить тебя за твое доброе, хотя и краткое письмо. Правда, указанного тобой лана серебра я не нашел – вероятно, только бумага способна безболезненно преодолеть расстояние в тысячу лет. Так что в будущем тебе, видимо... (Странно, что, обращаясь к прошлому, я еще могу упоминать о «будущем»...) И потом, я пока не нуждаюсь в деньгах. Я отдал господину Ши-ми всего один из пятидесяти бывших при мне ланов серебра, и он обменял его на местные деньги (я полностью ему доверяю). На эти деньги он и купил для меня одежду Ко-тунь и целую кучу других вещей и потом показал, жестами – если я правильно истолковал их, – что денег осталось еще много. Единственное, что мне действительно нужно, это наша бумага, способная перенести путешествие длиной в тысячу лет, потому что письма выходят довольно длинными, и мои запасы уже заканчиваются. Так что в следующий раз пошли мне, если сможешь, кипу чистой бумаги.

В остальном же я рад, что моя дорогая Сяо-сяо жива и здорова. Мне было приятно узнать, что она обо мне скучает. С какой бы радостью я взял ее с собой в это путешествие; но для нее лучше все же было остаться дома. Это будущее «здесь» могло бы оказаться для нее губительным.

Но продолжу мое повествование. Я проснулся в своей тюремной камере от того, что некий сердитый, хотя и не умышлявший зла великан отворил дверь и подал мне завтрак на жалком, до неприличия безвкусно сделанном подносе. Попробовав немного темно-коричневой массы, состоявшей, по всей видимости, из плохо пропеченного и пересоленного теста (к жидкости в непрозрачном сосуде, страшно горячей и издававшей незнакомый запах, я из опасения за свою жизнь даже не притронулся), я вернул поднос тюремщику. Он погремел ключами, очевидно, подавая мне знак; я оделся и последовал за ним. Он долго вел меня по шумным, грязным и пахнущим все той же затхлостью коридорам, долго находиться в которых ни я, ни ты не смогли бы. Однако здешние люди, кажется, не обращают внимания на этот запах. О запахах в здешнем мире вообще можно было бы написать целую главу. Даже господин Ши-ми, по-моему, никогда не слышал о благовонных курениях. Меня ввели в довольно просторную комнату. Там сидел человек – да, настоящий человек, хотя и походивший лицом на здешних великанов. Но глаза у него были иные. Я сразу понял и, наверное, не ошибся, что это – здешний судья и мандарин высокого ранга. Вначале, когда меня еще только ввели, вид у него был такой же недоуменный, как и у всех прочих. Но что я мог поделать? Если бы перед нами, в наше славное время, освященное правлением всемилостивейшего и высокочтимейшего Сына Неба, предстал человек, прибывший, скажем, из эпохи династии Шан^[9], он вряд ли бы показался нам более странным и диковинным, чем приезжий из далеких западных провинций, где говорят на своем языке и соблюдают незнакомые нам обычаи. Так и я для здешних жителей оказался странен и непривычен, как какое-нибудь чужеземное животное или скорее даже как редкостный минерал. Но мы хотя бы знаем о тех императорах и поэтах, которые были за много лет до нас. А здесь никто ничего не знает. Эти люди не только не знают своего прошлого, но, кажется, не подозревают даже, что у них есть прошлое. Не понимаю, как могла между нами и ими за какую-то тысячу лет возникнуть подобная пропасть. Или, может быть, они действительно принадлежат к иной расе – расе чужеземцев, завоевателей, изгнавших или уничтоживших наш народ? Или это мы с тобой ошиблись в расчетах, и я вместо тысячи лет переместился на десять тысяч? Во всяком случае, это предположение объясняло бы хоть что-то.

Счастливее ли чувствуют себя эти люди без прошлого или, наоборот, несчастнее, мне еще предстоит выяснить. Знание прошлого, конечно, тоже может быть в тягость. Просто мне трудно представить себе народ, живущий лишь сегодняшним днем и не помнящий имен предков. Итак, судья или придворный человек, к которому меня привели, тоже попытался поговорить со мной – и тоже безрезультатно. Я несколько раз указал на себя, сопровождая жесты легким поклоном в три восьмых – мне показалось, что ранг у него никак не может быть выше двенадцатого, – и произнес свое имя, медленно и разборчиво: «Гао-дай». Он понял, улыбнулся и записал мое имя на бумаге, лежавшей перед ним (пишут они совершенно непонятными значками, к тому же странным образом не вдоль листа, а поперек, слева направо). Однако потом, к моему величайшему разочарованию, он велел отвести меня обратно в тюремную камеру. Если до сих пор среди моих чувств преобладало любопытство, то теперь оно сменилось отчаянием. Вряд ли хоть один человек на свете когда-либо чувствовал себя таким одиноким, как я. Заброшенный куда-то за тысячу, а то и за десять тысяч лет от своего времени, беспомощный в этом неописуемом сумбуре! Смогу ли я когда-нибудь найти место перемещения? Без чужой помощи – вряд ли. Ведь я не знал даже, на какое расстояние от него увезла меня повозка Ma-шин... Кто скажет, больше ли оно десяти тысяч ли или меньше? Ведь я был без сознания. Нет, думал я тогда, мне никогда больше не найти точку перемещения, эту единственную ниточку, связывающую меня с давно ушедшей в прошлое родиной. Правда, до возвращения оставалось еще восемь месяцев, но как я отыщу туда дорогу – один, без чьей-либо помощи, в этом сумбурном, шумном, не понимающем меня мире сероликих, большеносых крабов? Отчаяние мое было безгранично. Я уже представлял себе, как, выпущенный из тюрьмы, брожу по этому неуютному миру в поисках нашего моста... И не успеваю найти его к назначенному времени... И навсегда остаюсь здесь, в непроницаемом тумане, навеки отрезанный от родины, ото всех, и от тебя, мой друг, и от детей, и от любимой моей Сяо-сяо... Умерших тысячу лет назад, так что даже – прости меня! – не только костей, но и памяти от них не осталось.

Так сидел я, совершенно потерянный, будто на узком мостике без перил, натянутом через пропасть, и вспоминал в тюремной камере стихи великого Линь Цун-Юаня, которых здешние жители, конечно, уже не помнят:

 
Весна, ты идешь на север
И скоро прибудешь в Цинь —
Возьми мои сны с собою.
Оставь там, в старом саду,
Мой сон, что я снова дома.
 

Но человеческое сердце способно выдержать многое. Проспал я часа два, возможно, три; затем дверь открылась, и в камеру, к моему изумлению, вошел тот самый судья и мандарин. Он запомнил мое имя и назвал его. «Хэ Гао-дай!» – сказал он: так принято здесь обращаться к особам высокого ранга^[10]. Поэтому я вновь отвесил ему три восьмых поклона и произнес:

– О добрейший, ниспосланный мне Небом Хэ Судья и Мандарин! Я, ничтожный червь, сердечно благодарю тебя за столь уважительное ко мне обращение. Да благословит Небо твоих предков, среди которых, возможно, нахожусь и я!

Конечно, он не понял этих слов, но, видимо, уловил смысл моей речи и легонько похлопал меня рукой по плечу – вероятно, совершив надо мной таким образом обряд очищения. Я снова поклонился, и он указал мне рукой на открытую дверь. И я понял, что свободен.

На этом я закончу свое сегодняшнее письмо. Чувствую, что настоящие мои приключения только начинаются. Господин Ши-ми стоит и ждет меня еще с тех пор, как я написал строки стихотворения. Он знает, что сегодня мне снова нужно нести письмо на почтовый камень. Господин Ши-ми очень внимателен ко мне и, по-моему, догадывается, что произошло со мной на самом деле.

До сих пор я пока не выходил из дома один. Господин Ши-ми всегда сопровождал меня, потому что я все еще не мог избавиться от страха перед повозками Машин, а отсюда до моста все-таки целых три ли. Хотя заблудиться мне уже не грозит. Так что за свое возвращение я спокоен.

Прими же мой привет, любезнейший Цзи-гу, и напиши мне большое, подробное письмо, как только сможешь —

твой Гао-дай.