Книга Ниже нуля онлайн

Посвящается Джо Макгиннису

This is the game that moves as you play...

X

There's a feeling I get when I look to the West...

Led Zeppelin

На улицах Лос-Анджелеса люди боятся слиться с толпой. Это первое, что я слышу, вернувшись в город. Блер встречает меня в аэропорту и бормочет это себе под нос, пока ее машина въезжает в гору.

– На улицах Лос-Анджелеса люди боятся слиться с толпой, – говорит она.

Хотя эта фраза и не должна была меня взволновать, она застревает в голове на неприятно долгое время. Остальное кажется неважным. То, что мне восемнадцать и сейчас декабрь, что полет был неприятным и пара из Санта-Барбары, сидевшая напротив в первом классе, довольно сильно напилась. Грязь, забрызгавшая мне джинсы, казавшиеся холодящими и свободными еще сегодня в аэропорту Нью-Гэмпшира. Пятно на рукаве мятой и влажной рубашки, которая утром была чистой и свежей. Вырез моей серой клетчатой жилетки, кажущейся более восточной, чем обычно, рядом с чистыми обтягивающими джинсами Блер и ее бледно-голубой майкой. Все кажется неуместным рядом с этой фразой. Но, похоже, легче слышать, что люди боятся слиться, чем: «Я уверена, что у Мюриэль анорексия», или певца, кричащего по радио о магнитных волнах. Все, кроме этих шести слов, кажется неважным. Ни теплый ветер, словно несущий машину по пустому асфальтовому шоссе, ни выветривающийся запах марихуаны, которым все еще слабо пропитана машина Блер. Все сводится к тому, что я, молодой парень, вернулся домой на месяц, чтобы встретить людей, которых не видел четыре месяца, а люди боятся слиться.

* * *

Блер съезжает с шоссе и попадает на красный. Сильный порыв ветра качнул машину, Блер, улыбаясь, говорит что-то, может быть, о том, чтобы поднять верх, и переключает радиоканалы. Почти у самого моего дома Блер вынуждена остановиться: пятеро рабочих поднимают останки поваленной ветром пальмы, грузят листья и куски мертвой коры в большой красный грузовик, – и Блер снова улыбается. Наконец дорога свободна, ворота открыты, я выхожу из машины, удивленный сухостью и духотой. Я стою довольно долго. Блер, вытащив мои чемоданы из багажника, ухмыляется и спрашивает:

– В чем дело?

– Ни в чем, – отвечаю я.

– Ты что-то побледнел, – говорит Блер.

Я пожимаю плечами, мы прощаемся, она садится в машину и уезжает.

* * *

Дома никого. Работает кондиционер и пахнет хвоей. В кухне на столе записка – мать и сестры уехали за покупками на Рождество. Оттуда, где я стою, видно лежащую у бассейна собаку, она тяжело дышит во сне, шерсть ерошится ветром. Я прохожу наверх мимо новой горничной, она улыбается мне и, кажется, понимает, кто я; комнаты сестер по-прежнему одинаковы, только разные вырезки из журналов на стенах, и, войдя в свою комнату, вижу, что она не изменилась. Все те же белые стены; пластинки на своих местах; телевизор не передвинут; жалюзи открыты, как я их и оставил. Похоже, что, пока меня не было, мать и новая горничная, а может быть, старая горничная, убрались в моем шкафу. На столе пачка комиксов с запиской сверху, вопрошающей: «Они тебе еще нужны?»; сообщение о том, что звонил Джулиан, и открытка с надписью «На хуй Рождество». Я открываю ее – внутри написано: «Давай пошлем Рождество вместе» – приглашение на рождественский вечер к Блер. Я откладываю открытку и замечаю, что в комнате становится холодно.

Я снимаю ботинки, ложусь на кровать, щупая лоб, чтобы узнать, есть ли у меня температура. По-моему, есть. Держась за лоб, с опаской смотрю на застекленный плакат, висящий над моей постелью, но и он не изменился. Это постер к старой пластинке Элвиса Костелло^[1]. Элвис уставился в окно с кривой, ироничной улыбкой. Слово «доверие» парит у него над головой, солнцезащитные очки – одно стекло красное, другое голубое – сдвинуты на кончик носа, так что видны слегка косящие глаза. Впрочем, глаза на меня не смотрят. Они смотрят куда-то в точку возле окна, но я слишком устал, чтобы вставать и идти туда.

Я беру телефон и звоню Джулиану, удивляясь, что помню номер, но никто не отвечает. Сажусь и сквозь жалюзи вижу, как бешено качаются пальмы, просто кренятся под жарким ветром, опять бросаю взгляд на постер, отворачиваюсь, снова смотрю на улыбку и насмешливые глаза, я все еще слышу, что люди боятся слиться, и пытаюсь преодолеть фразу, победить ее. Я включаю MTV, говоря себе: «Я могу ее преодолеть», – и засыпаю, словно приняв валиум, думая о Мюриэль, и, когда начинают мелькать клипы, мне становится нехорошо.

* * *

В этот вечер я прихожу к Блер с Дэниелом, он в темных очках, черном шерстяном пиджаке и черных джинсах. К тому же на нем черные вязаные перчатки, на этой неделе он сильно порезался о кусок стекла в Нью-Гэмпшире. Я ездил с ним в травматологическое отделение больницы и смотрел, как прочищали рану, смывали кровь и начали сшивать проволокой, пока мне не стало дурно, я вышел и в пять часов утра сел в комнате ожидания, слушая, как Eagles поют «New Kid in Town»^[2], мне хотелось домой. Мы стоим возле двери дома Блер на Беверли-Хиллз, Дэниел жалуется, что перчатки цепляются за проволоку и слишком тесны, но не снимает их, потому что не хочет, чтобы все видели, как тонкая серебряная проволока торчит из его пальцев. Блер открывает дверь.

– Привет, красавцы, – восклицает Блер. На ней черная кожаная куртка, брючки, она босая, обнимает меня. Потом смотрит на Дэниела.

– А это кто? – спрашивает она, ухмыляясь.

– Это Дэниел. Дэниел, это Блер.

Блер протягивает руку, Дэниел улыбается и мягко пожимает ее.

– Ну, входите. С Рождеством.

Рождественских елок две – одна в столовой, другая в кабинете. Обе украшены мерцающими темно-красными фонариками. На вечере ребята из гимназии – большинство я не видел с выпуска – все стоят возле двух огромных деревьев. Здесь же Трент, модель, мой одноклассник.

– Привет, Клей, – говорит Трент, на шее у него шарфик в красно-зеленую клеточку.

– Трент, – говорю я.

– Как вы, детишки?

– Отлично. Трент, это Дэниел. Дэниел, это Трент.

Трент подает руку, Дэниел улыбается, поправляет очки и легонько пожимает ее.

– Привет, Дэниел, – говорит Трент. – Ты где учишься?

– Вместе с Клеем, – отвечает Дэниел. – А ты где?

– «Ю-си-эл-эй»^[3], или, как любят называть азиаты, «Ю-си-ар-эй».

Трент изображает старого японца – глаза прищурены, голова наклонена, передние зубы пародийно выпячены – и пьяно смеется.

– А я хожу в Университет Испорченных Детей, – говорит Блер, по-прежнему ухмыляясь, проводя пальцами по своим длинным светлым волосам.

– Куда? – спрашивает Дэниел.

– «Ю-эс-си»^[4], – поясняет она.

– Ах, да, – говорит он. – Правильно.

Блер и Трент смеются, она на секунду хватается за его руку, чтобы удержать равновесие.

– Или «Еврейский эс-си»^[5], – продолжает она, почти задыхаясь.

– Или «Еврейский си-эл-эй», – вторит Трент, все еще смеясь.

Наконец Блер прекращает смеяться и, предложив нам попробовать пунш, летит к двери.

– Я схожу за пуншем, – предлагает Дэниел. – Ты будешь, Трент?

– Нет, спасибо. – Трент смотрит на меня: – Ты что-то бледный.

Я тоже это замечаю в сравнении с ровным, темным загаром Трента и цветом лиц большинства собравшихся.

– Я четыре месяца был в Нью-Гэмпшире.

Трент лезет в карман.

– Вот, – говорит он, вручая мне визитку, – адрес солярия в Санта-Монике. Нет, это не искусственное освещение или типа того, и не надо втирать витамин Е по всему телу. Это называется «Ува-термы», просто красят кожу.

Я перестаю слушать Трента и смотрю на троих ребят, друзей Блер, которые мне не знакомы, все загорелые, светлые, один из них подпевает мелодии, звучащей из колонок.

– Действует, – говорит Трент.

– Что действует? – рассеянно спрашиваю я.

– М-м, «Ува-термы». «Ува-термы». Посмотри на визитку, чувак.

– А-а, да. – Я смотрю на визитку. – Тебе покрасили кожу, так?

– Так.

– Хорошо.

Пауза.

– Чем ты занимался? – спрашивает Трент.

– Распаковывался, – отвечаю я. – А ты?

– Ну. – Он горделиво улыбается. – Меня приняли в модельное бюро, действительно хорошее, – уверяет он. – И угадай, кто будет не только на обложке «Международного мужчины» через два месяца, но и в июне в мужском календаре «Ю-си-эл-эй»?

– Кто? – спрашиваю я.

– Я, чувак, – отвечает Трент.

– «Международный мужчина»?

– Да-а. Мне не нравится журнал. Мой агент сказал им, никаких обнаженных съемок, только «Спидо»^[6] и прочая подобная херня. Я не занимаюсь обнаженкой.

Я верю ему, сам не знаю почему, и оглядываю комнату, ищу глазами Рипа, моего дилера. Не увидев его, поворачиваюсь обратно к Тренту:

– Да? А еще что ты делал?

– Ой, как обычно. Ходил в «Наутилус», нажирался, ходил в эти «Ува»... Да, э-э. Только ты никому не говори, что я там был, хорошо?

– Что?

– Я сказал, никому не говори об этом месте, хорошо?

Трент выглядит взволнованным, почти озабоченным, для убедительности я кладу ему руку на плечо и легонько пожимаю его:

– Да не волнуйся.

– Эй, – говорит он. – Надо обтяпать небольшое дельце. Позже. Ланч, – шутит он, уходя.

Возвращается Дэниел с пуншем, очень красным и крепким, я закашливаюсь, сделав глоток. С моего места мне видно отца Блер, кинопродюсера, сидящего в углу кабинета и разговаривающего с молодой актрисой, с которой я, кажется, ходил в школу. На вечере присутствует и его любовник Джаред, он молодой, светлый, загорелый, с голубыми глазами и невероятно ровными белыми зубами, разговаривает с тремя мальчиками из «Ю-эс-си». Мне видно и мать Блер, которая сидит возле бара, пьет водку, ее руки дрожат, поднося рюмку ко рту. В кабинет входит подружка Блер Алана, обнимает меня, и я представляю ее Дэниелу.

– Ты точь-в-точь похож на Дэвида Боуи, – говорит Дэниелу Алана, очевидно укокошенная по самые гланды. – Ты левша?

– Нет, боюсь, что нет, – отвечает Дэниел.

– Алане нравятся мальчики-левши, – объясняю я Дэниелу.

– И похожие на Дэвида Боуи, – напоминает она мне.

– И проживающие в Колонии, – завершаю я.

– О, Клей, ты такая скотина, – хихикает она. – Клей – полная скотина, – говорит она Дэниелу.

– Да, я знаю, – говорит Дэниел. – Скотина. Полная.

– Ты пробовала пунш? Тебе надо попробовать, – предлагаю я.

– Дорогой. – Она театрально растягивает слова. – Я делала пунш. – Алана смеется, замечает Джареда и внезапно останавливается. – О господи, неужели отец Блер не может не приглашать Джареда на такие сходки. Ее мать от этого так нервничает. Она все равно нагрузится, но с ним будет только хуже. – Она поворачивается к Дэниелу и говорит: – У матери Блер агорафобия. – Потом опять смотрит на Джареда. – То есть на следующей неделе они едут на съемки в Долину смерти, я не могу понять, почему нельзя подождать. А вы? – Алана поворачивается к Дэниелу, затем ко мне.

– Нет, – мрачно говорит Дэниел.

– И я не могу, – поддакиваю я, качая головой. Алана опускает голову, вновь смотрит на меня и произносит:

– Ты что-то бледный. Клей. Тебе надо сходить на пляж.

– Может, и схожу. – Я нащупываю визитку, которую дал мне Трент, и спрашиваю, не придет ли Джулиан. – Он звонил и оставил сообщение, но я не могу до него дозвониться, – говорю я.

– О господи, нет, – стонет Алана. – Я слышала, он в полной жопе.

– Что ты имеешь в виду?

Внезапно трое ребят из «Ю-эс-си» и Джаред громко в унисон смеются.

Алана закатывает глаза, ее лицо выражает страдание.

– Джаред услышал идиотскую шутку от своего любовника, работающего в «Мортонз». «Что такое две самые большие неправды?» – «Я верну долг» и «Я не стану кончать тебе в рот». Я даже не поняла. О боже, лучше пойду помогу Блер. Мамочка идет за стойку. Приятно было познакомиться, Дэниел.

– Ага, мне тоже, – отвечает Дэниел. Алана идет к Блер и к ее матери в бар.

– Может, надо было промычать пару тактов из «Let's Dance»^[7], – говорит Дэниел.

– Может, надо было.

Дэниел улыбается:

– О, Клей, ты полная скотина.

Мы уходим после того, как Трент и один из ребят из «Ю-эс-си» падают на рождественскую елку в столовой. Позже мы сидим в конце темного бара в «Поло-лаунж», сказано не так много.

– Я хочу уехать обратно, – говорит Дэниел тихо, через силу.

– Куда? – неуверенно спрашиваю я.

Долгая пауза, убивающая меня. Дэниел допивает свой бокал, трогает темные очки, которые все еще на нем, и говорит:

– Я не знаю. Просто обратно.

* * *

Мы с матерью сидим в ресторане на Мелроуз, она пьет белое вино, как всегда в темных очках, все время дотрагивается до своих волос, а я смотрю на свои руки, не сомневаясь в том, что они дрожат. Она пытается улыбнуться, спрашивая меня, что я хочу на Рождество. Я поражен тем, сколько усилий требуется, чтобы поднять голову и взглянуть на нее.

– Ничего, – отвечаю я. – А ты что хочешь?

Она долго молчит, я снова смотрю на свои руки, она потягивает вино.

– Я не знаю. Мне просто хочется, чтобы было хорошее Рождество.

Я молчу.

– Ты выглядишь несчастливым, – неожиданно произносит она.

– Но это не так, – возражаю я.

– Ты выглядишь несчастливым, – повторяет она, на этот раз тише.

Она еще раз касается своих обесцвеченных волос.

– Ты тоже, – говорю я, надеясь, что она больше ничего не скажет.

Она ничего не говорит, пока не допивает третий бокал вина и наливает четвертый.

– Как вечер?

– Ничего.

– Сколько человек там было?

– Сорок. Пятьдесят. – Я пожимаю плечами. Она делает глоток вина.

– Когда ты ушел?

– Я не помню.

– В час? В два?

– Наверное, в час.

– У-у-у.

Она вновь замолкает, делает еще глоток.

– Было не очень хорошо, – говорю я, глядя на нее.

– Почему? – спрашивает она с любопытством.

– Так уж, – отвечаю я и снова смотрю на свои руки.

* * *

Я вместе с Трентом в желтом трамвайном вагончике, стоящем на Сансете. Трент курит и пьет пепси, я смотрю в окно на огни проезжающих машин. Мы ждем Джулиана, который должен принести Тренту грамм. Джулиан опаздывает на пятнадцать минут, Трент нервничает и теряет терпение, когда же я советую ему иметь дело не с Джулианом, а с Рипом, как я, он только пожимает плечами. Наконец мы уходим, и он говорит, что мы, может быть, найдем Джулиана в Уэствудском пассаже. В Уэствуде Джулиана мы не находим, Трент предлагает пойти в «Фэтбургер» и что-нибудь там съесть. Он говорит, что голоден, давно ничего не ел, упоминает какой-то пост. Мы заказываем и уносим еду в одну из кабинок. Но у меня нет аппетита, а Трент замечает, что на моем фэтбургере нет чили.

– Это что такое? Нельзя есть фэтбургер без чили.

Я вылупляю на него глаза и закуриваю сигарету.

– Господи, ты съехал. Слишком долго был в ебаном Нью-Гэмпшире, – бормочет он. – Без чили, блядь.

Я ничего не говорю и замечаю, что стены выкрашены очень ярким, почти ядовитым желтым, а при свете флюоресцентных ламп они, кажется, отсвечивают. Джоан Джет и ее Blackhearts в проигрывателе поют «Crimson and Clover». Я смотрю на стены, слушая слова. «Crimson and clover, over and over and over and over...»^[8] Вдруг у меня пересыхает во рту, но я не хочу идти к стойке заказывать выпить, потому что там толстая, с печальным лицом японка, и к желтой стене, подозрительно разглядывая каждого, прислонился охранник. Трент по-прежнему удивленно пялится на мой фэтбургер, и еще в соседней кабинке парень в красной рубашке, с длинными спутанными волосами, изображающий, что играет на гитаре и поет, принимается с открытым ртом трясти головой. «Crimson and clover, over and over and over... Crimson and clo-oh-ver...»

* * *

Два часа ночи, жарко, мы в «Грани» в уборной, Трент примеряет мои темные очки, а я говорю, что хочу уйти. Трент отвечает: мы скоро пойдем, может, через пару минут. Музыка с танцевальной сцены кажется слишком громкой, и каждый раз, когда начинается новая мелодия, я напрягаюсь. Прислонившись к кирпичной стене, я замечаю, как в темном углу обнимаются два парня. Трент ощущает мое напряжение и говорит:

– Ну что ты хочешь от меня? Дать тебе колесико, а? – Он вытаскивает коробочку «Пез» и оттягивает назад крышку с головой Даффи-дака. Я молча смотрю на коробочку «Пез», потом он убирает ее и вытягивает шею: – Это не Мюриэль?

– Нет, эта девушка черная.

– А... ты прав.

Пауза.

– Это не девушка.

Я удивляюсь, как Трент мог принять черного парня, не страдающего анорексией, за Мюриэль, но потом вижу, что черный парень одет в платье. Я смотрю на Трента и опять говорю ему, что должен идти.

– Да, да, мы все должны идти, – мычит он. – Ты уже это говорил.

Я смотрю себе под ноги, Трент подыскивает, что сказать.

– Ты уж чересчур.

Я продолжаю смотреть на свои ботинки, меня подмывает попросить его дать посмотреть коробочку «Пез».

Трент выдавливает:

– Ну и хер с ним, найди Блер, давай пойдем, давай уходим.

Я не хочу возвращаться в главный зал, но понимаю: надо пройти через него, чтобы выйти наружу. Заметив Дэниела, беседующего с очень красивой загорелой девушкой, одетой в майку без рукавов и черно-белую мини-юбку, я шепчу ему, что мы уходим, а он одаривает меня еще тем взглядом и говорит:

– Хватит нести херню.

В конце концов я дергаю его за руку, говоря, что он пьян, а он отвечает:

– Без шуток.

Поцеловав девушку в щеку, он идет за нами к двери, где стоит Блер, разговаривая с каким-то парнем из «Ю-эс-си».

– Мы уходим? – спрашивает она.

– Да, – отвечаю я, думая, где она была. Выходим в жаркую ночь, Блер спрашивает:

– Ну, хорошо было, да?

Но никто не отвечает, и она опускает глаза.

Трент и Дэниел стоят рядом с БМВ Трента, Трент вынимает из бардачка «клиффз-ноутзовский» дайджест «Когда я умирала»^[9] и передает брошюру Блер. Мы прощаемся, проследив за тем, чтобы Дэниел сел в его машину. Трент предлагает одному из нас отвезти Дэниела к себе, но потом соглашается, что везти его к себе, а утром домой – слишком много мороки. Я отвожу Блер к ней на Беверли-Хиллз, она молча теребит трентовскую брошюру и только, пытаясь стереть с руки штамп, произносит:

– Блядь. Ну зачем было штамповать руку черным. Он никогда не сойдет.

Потом она замечает, что за четыре месяца отсутствия я ей ни разу не звонил.

Я говорю: «Прости» и сворачиваю с бульвара Голливуд, слишком сильно освещенного, на Сан-сет, а затем на ее улицу и к ее дому. Мы целуемся, и она, заметив, что я чересчур сильно вцепился в руль, глядя на мои кулаки, говорит:

– У тебя руки красные, – а потом выходит из машины.

* * *

Почти все утро и большую часть дня мы ходили по магазинам в Беверли-Хиллз. Моя мать, две мои сестры и я. Большую часть этого времени мать, вероятно, провела в «Ниман-Маркус», а сестры пошли в «Джерри Маньин» и воспользовались счетом нашего отца, чтобы купить кое-что ему и мне, а затем в «МГА», «Кэмп-Беверли-Хиллз» и «Привиледж», чтобы купить кое-что себе. Я большую часть этого времени сижу в баре в «Ла Скала бутик», мне безумно скучно, я курю и пью красное вино. Наконец в своем «мерседесе» подъезжает мать, ставит машину перед входом в «Ла Скала» и ждет меня. Я встаю, оставляю деньги на стойке и, сев в машину, откидываю голову на сиденье.

– Она гуляет с самым здоровым парнем, – говорит одна из моих сестер.

– А где он учится? – спрашивает другая, заинтересовавшись.

– В Гарварде.

– В каком классе?

– В девятом. На год старше ее.

– Я слышала, их дом продается – замечает моя мать.

– Интересно, продается ли парень? – бормочет старшая из сестер, которой, кажется, пятнадцать, они обе хихикают на заднем сиденье.

Мимо проезжает грузовая машина. В ней – коробки с игровыми приставками; сестры распаляются до форменного неистовства.

– Поехали за ними! – командует одна из них.

– Мам, как ты думаешь, если я попрошу отца, он мне купит на Рождество «Галагу»? – спрашивает другая, расчесывая короткие светлые волосы. По-моему, ей тринадцать.

– А что такое «Галага»? – спрашивает мать.

– Приставка, – объясняет одна из них.

– У вас же есть «Атари».

– «Атари» дешевка, – отвечает младшая, передавая щетку старшей, у которой тоже светлые волосы.

– Не знаю, – говорит мать, поправляя темные очки, открывая люк. – Я с ним сегодня ужинаю.

– Обнадеживает, – саркастически замечает старшая сестра.

– Только вот куда мы ее поставим? – спрашивает одна из них.

– Поставим что?

– «Галагу»! «Галагу»! – кричат сестры.

– Я думаю, в комнату Клея.

Я качаю головой.

– Ерунда! Ни в жизнь, – вопит одна из сестер. – «Галага» не может быть в комнате Клея. Он всегда запирает дверь.

– Да, Клей, это меня действительно бесит, – говорит другая; судя по голосу, она и вправду на грани.

– А почему ты запираешь дверь, Клей?

Я молчу.

– Почему ты запираешь дверь, Клей? – снова спрашивает не знаю которая сестра.

Я по-прежнему ничего не говорю. Я обдумываю, не схватить ли мне один из пакетов из «МГА», «Кэмп-Беверли-Хиллз» или коробку с туфлями из «Привиледж» и вышвырнуть в окно.

– Мам, вели ему ответить мне. Почему ты запираешь дверь, Клей?

Я оборачиваюсь.

– Потому что, когда я последний раз оставил дверь открытой, вы украли у меня четверть грамма кокаина. Вот почему.

Сестры замолкают. По радио начинается «Teenage Enema Nurses in Bondage»^[10] группы под названием Killer Pussy^[11], мать спрашивает, должны ли мы это слушать, сестры просят ее включить погромче, и до конца песни все молчат. Наконец, уже дома, младшая сестра подходит ко мне возле бассейна и говорит:

– Это ерунда. Я сама могу достать себе кокаин.

* * *

Психиатр, к которому я хожу те четыре недели, что я дома, молодой и бородатый, ездит на «Мерседесе-4508SL» и имеет дом в Малибу. В темных очках я сижу в его кабинете в Уэствуде, жалюзи закрыты, я курю, иногда, чтобы раздражить его, валяю дурака, иногда плачу. Временами я ору на него, и он орет в ответ. Я рассказываю о своих странных сексуальных фантазиях, и его интерес заметно возрастает. Я беспричинно смеюсь, а потом мне становится дурно. Иногда я ему вру. Он рассказывает мне о любовнице, ремонте дома в Тахуе, я закрываю глаза и, скрипя зубами, закуриваю еще одну сигарету. Иногда я просто встаю и ухожу.

* * *

Я сижу в «Дюпарз» в Студио-Сити и жду Блер, Алану и Ким. Они позвонили и предложили пойти в кино, но, приняв днем несколько таблеток валиума, я заснул и уже не успевал собраться к началу. Пришлось сказать, что встречу их в «Дюпарз». Сидя в кабинке возле большого окна, я прошу у официантки чашку кофе, но она ничего не приносит, уже начав вытирать соседний столик и приняв заказ еще одного стола. Это меня не очень огорчает, поскольку мои руки довольно сильно трясутся. Закурив, я замечаю над главной стойкой большую рождественскую экспозицию. Санта-Клаус с неоновой подсветкой держит трехфутовый пластиковый леденец, вокруг навалены большие зеленые и красные коробки, и я думаю: есть ли в коробках что-нибудь. Взгляд внезапно фокусируется на глазах маленького, темного, напряженного на вид парня в майке с эмблемой студии «Юниверсал», сидящего через две кабинки. Он смотрит на меня, я опускаю глаза, глубоко затягиваюсь сигаретой. Человек продолжает смотреть, и единственное, что мне приходит в голову: то ли он меня не видит, то ли меня здесь вообще нет. Люди боятся слиться. «Интересно, продается ли он?»

Неожиданно меня целует в щеку Блер, усаживаясь вместе с Аланой и Ким. Блер говорит, что сегодня из-за анорексии госпитализировали Мюриэль.

– Она отключилась на занятиях в классе. И ее отвезли в «Седарз-Синай», прямо скажем, не самую близкую к «Ю-эс-си» больницу.

Блер говорит торопливо, закуривая сигарету. Ким, в розовых солнцезащитных очках, тоже закуривает, затем сигарету просит Алана.

– Ты ведь придешь на вечер к Ким, Клей? Да? – спрашивает Алана.

– А когда это? – спрашиваю я, зная, что Ким сыплет такими вечерами раз в неделю или что-то в этом роде.

– В конце следующей недели, – отвечает она, хотя я понимаю, что это, скорее всего, означает завтра.

– Я не знаю, с кем пойти, – неожиданно говорит Алана. – О господи, я не знаю, блядь, с кем пойти. – Она останавливается. – Я только что поняла.

– А что Клифф? Ты разве не ходила с Клиффом? – спрашивает Блер.

– Я буду с Клиффом, – встревает Ким, глядя на Блер.

– Ну ладно, если ты будешь с Клиффом, тогда я пойду с Уорреном, – произносит Алана.

– Я думала, это ты гуляешь с Уорреном, – говорит Ким Блер.

Я кидаю взгляд на Блер.

– Я ходила, но я не «гуляю» с Уорреном, – после паузы говорит Блер.

– Ты «ходила». Вот пиздец. Ты «не гуляла», – говорит Алана.

– Как знаешь, как знаешь, – мямлит Блер, пробегая взглядом меню, глядя на меня, потом в сторону.

– А ты спала с Уорреном? – спрашивает Ким Алану.

Алана смотрит на Блер, на Ким, потом на меня и говорит:

– Не спала. – Опять смотрит на Блер и снова на Ким. – А ты?

– Нет, но я думаю, что Клифф спал с Уорреном, – смутившись, говорит Ким.

– Может, так оно и есть, но я думала, что Клифф спал с этой ублюдочной, ненормальной Диди Хеллман, – говорит Блер.

– Ой, это неправда. Кто тебе сказал? – интересуется Алана.

На мгновение я осознаю, что мог спать с Диди Хеллман. Я также понимаю, что мог спать и с Уорреном. Я молчу. Они, вероятно, уже знают.

– Диди сказала, – говорит Блер. – Разве она тебе не рассказывала?

– Нет, – отвечает Ким. – Не рассказывала.

– И мне нет, – вторит Алана.

– Ну, а мне рассказывала, – торжествует Блер.

– Ой да что она знает? Она ведь живет в Калабасас, господи ты боже мой, – стонет Алана.

Задумавшись на секунду, Блер медленно, ровно произносит:

– Если Клифф спал с Диди, то он, должно быть, спал и с... Раулем.

– А кто такой Рауль? – одновременно спрашивают Алана и Ким.

Я открываю меню и, делая вид, что читаю его, вспоминаю, спал ли я с Раулем. Имя мне знакомо.

– Это другой парень Диди. Она все время ввязывается в эти отвратительные треугольники. Такие нелепые, – говорит, закрывая меню, Блер.

– Диди сама нелепая, – говорит Алана.

– Рауль ведь черный, да? – немного погодя спрашивает Ким.

Я не спал с Раулем.

– Да. А что?

– Я просто думаю, что встречала его однажды на закрытой тусовке в «Рокси».

– Я думала, он передознулся.

– Нет, нет. Он на самом деле клевый. Он выглядит лучше всех черных парней из тех, что я видела, – говорит Блер.

Алана и Ким согласно кивают. Я закрываю меню.

– А разве он не голубой? – спрашивает встревоженно Ким.

– Кто? Клифф? – спрашивает Блер.

– Нет. Рауль.

– Он – би. Би, – говорит Блер, потом, не очень уверенно, – мне кажется.

– Я не думаю, что он спал с Диди, – говорит Алана.

– Да-а, да и я не думаю, – соглашается Блер.

– Тогда зачем она гуляла с ним?

– Она считала, что прикольно гулять с черным, – отвечает Блер, которой тема уже наскучила.

– Ну и тварь, – говорит Алана, наигранно передергиваясь.

Все трое замолкают, затем Ким произносит:

– Я и понятия не имела, что Клифф спал с Раулем.

– Клифф спал со всеми, – завершает Алана, закатывая глаза.

Ким и Блер смеются. Блер смотрит на меня, я пытаюсь улыбнуться, потом подходит официантка и принимает наш заказ.

* * *

Как я и предсказывал, вечер у Ким – сегодня. Я иду к ней с Трентом. Заехав за мной в галстуке, Трент говорит, что мне тоже надо надеть галстук, и я надеваю красный. Когда мы останавливаемся в «Санто-Пьетро» перекусить перед вечером, Трент видит свое отражение в одной из витрин, строит гримасу и снимает галстук, предлагая снять и мне, что тоже неплохо, поскольку на вечере их никто не носит.

В доме на Холби-Хиллз я беседую с людьми, рассказывающими о покупке костюмов у «Фреда Сигала» и билетов на концерты, слышу, как Трент разглагольствует о своей удовлетворенности коллективом, к которому присоединился в «Ю-си-эл-эй». Я также беседую с Пирсом, другом по гимназии, и извиняюсь за то, что не позвонил, когда приехал, а он говорит: «Не важно», – и что я выгляжу бледным, и кто-то украл новый БМВ, купленный ему отцом в подарок на выпуск. На вечере – Джулиан, и не похоже, что ему пиздец, как сказала Алана; все такой же загорелый, те же светлые короткие волосы, может быть, чересчур худой, но в общем смотрится хорошо. Джулиан извиняется перед Трентом за то, что не смог встретиться с ним в «Картни», уверяя, что был занят, а я стою рядом с Трентом, который только что допил третий джин с тоником, слышу, как он говорит: «Это пиздец как безответственно с твоей стороны», – и отворачиваюсь, размышляя, стоит ли спросить Джулиана, чего он хотел, когда звонил, но когда наши глаза встречаются и мы должны сказать: «Привет», – он отводит взгляд и уходит в гостиную. Ко мне подтанцовывает Блер, напевая «Do You Really Want to Hurt Me?»^[12], вероятно, удолбанная до предела, и говорит, что я выгляжу счастливым, что выгляжу хорошо, и, вручив коробку из «Джерри Маньин», прошептав на ухо: «С Рождеством, хитрюга», – целует меня.

Я открываю коробку. Это шарфик. Я благодарю ее и говорю, что он очень милый. Она просит надеть его и посмотреть, идет ли он мне, а я отвечаю, что шарфы обычно идут людям. Но она настаивает, я надеваю шарфик, она, улыбаясь, бормочет: «Отлично» – и идет обратно к бару, чтобы взять что-нибудь выпить. Стоя один в углу столовой с шарфиком, обмотанным вокруг шеи, я замечаю Рипа, моего дилера, и мне сразу становится намного легче.

Рип носит объемистый белый костюм, купленный, вероятно, в «Парашюте», и дорогую черную «федору»; он направляется ко мне. Трент спрашивает его, не прыгал ли он с парашютом. «Парашютировал – догнал?» – хихикает Трент. Рип пристально смотрит на него до тех пор, пока Трент не перестает хихикать. В комнату снова входит Джулиан, я собираюсь подойти поздороваться, но Рип хватается за мой шарф и втаскивает меня в соседнюю комнату. Я замечаю, что в комнате нет мебели, и начинаю думать – почему; потом Рип легонько хлопает меня по плечу и смеется.

– Как, бля, дела?

– Отлично, – отвечаю я. – Почему здесь нет мебели?

– Ким переезжает, – замечает он. – Спасибо, что перезвонил, конь.

Я знаю, что Рип и не пытался звонить мне, но говорю:

– Извини, я вернулся четыре дня назад и... Я не знаю... Но я тебя искал.

– Да, ну вот и я. Чем могу быть полезен, чувак?

– А что у тебя есть?

– А что ты там изучал? – спрашивает Рип, не особенно интересуясь ответом. Он достает из кармана пиджака два свернутых маленьких конвертика.

– Ну, у меня был курс по искусству, курс по письму и еще по музыке...

– По музыке? – прерывает Рип, изображая восторг. – Ты писал музыку?

– Ну да, немного.

Я лезу в задний карман за бумажником.

– Эй, у меня есть тексты. Пиши музыку. Мы сделаем миллионы.

– Миллионы чего?

– Ты едешь обратно? – спрашивает Рип, не сбиваясь ни на секунду.

Я ничего не говорю, просто смотрю на половину грамма, которую он высыпал на маленькое ручное зеркальце.

– Или ты собираешься остаться... и играть... в Эл-Эе?

Рип смеется и закуривает сигарету. Бритвой он делит кучку на четыре большие дорожки, передает мне скрученную двадцатку, я наклоняюсь и всасываю одну.

– Куда? – подняв голову, громко шмыгая, спрашиваю я.

– Господи, – говорит Рип, наклоняясь. – В школу, оторва.

– Я не знаю. Я предполагаю.

– Ты предполагаешь... – Он втягивает обе свои дорожки, гигантские, длинные дорожки и передает двадцатку мне.

– Да, – пожимаю я плечами, вновь склоняясь к зеркальцу.

– Клевый шарф. Действительно клевый. Похоже, ты все еще нравишься Блер, – улыбается Рип.

– Похоже, – соглашаюсь я, вдыхая вторую дорожку.

– Ну думай, думай, – смеется Рип. Я улыбаюсь, пожимаю плечами:

– Хороший. Как насчет грамма?

– А вот он, чувак. – Он вручает мне один из маленьких конвертиков.

Я даю ему два полтинника и двадцатку, но он возвращает двадцатку со словами:

– Рождественский подарок, пойдет?

– Большое спасибо, Рип.

– Ну, я думаю, тебе пора идти обратно, – говорит он, засовывая в карман деньги. – Не охуевай. Не будь мудаком.

– Как ты?

Я сожалею, что сказал это. Звучит неправильно.

– Как я, чувак, – после паузы отвечает Рип.

– Не уверен, хочу ли... – начинаю я.

– Что ты имеешь в виду?

– Я не уверен. Там не так уж все иначе.

Рип становится беспокойным, у меня же возникает чувство, что Рипу по большому счету все равно, останусь я или уеду.

– Слушай, у тебя длинные каникулы, да? Месяц, правильно?

– Да, четыре недели.

– Правильно, месяц. Подумай об этом.

– Я подумаю.

Рип подходит к окну.

– Ты больше не диджеишь? – спрашиваю я, закуривая сигарету.

– Ни в коем разе, чувак. – Он проводит пальцами по зеркалу, потом трет ими зубы и десны и убирает зеркальце обратно в карман. – Трастовый фонд бдит, так что все шоколадно. Может, покручу еще, когда бабло кончится. Только проблема в том, что, думаю, оно никогда не кончится, – смеется он. – Я нашел офигительно клевый пентхаус на Уилшире. Фантастический.

– Правда?

– Да. Заезжай.

– Заеду.

Рип садится на подоконник и говорит:

– Мне кажется, Алана хочет переспать со мной. Как ты думаешь?

Я молчу. Не могу понять, с чего бы, если Рип не похож на Дэвида Боуи, не левша и не живет в Колонии.

– Ну, выебать мне ее или как?

– Я не знаю, – отвечаю я. – Почему бы и нет?

Рип слезает с подоконника и говорит:

– Слушай, тебе надо заехать ко мне. Я приобрел пиратскую копию «Храма судьбы»^[13]. Четыре сотни баксов. Ты должен заехать, чувак.

– Да, конечно, Рип.

– Заедешь?

– Почему нет?

Когда мы оба входим в столовую, две девушки, которых я не помню, подходят и говорят, что я должен им позвонить, одна из них напоминает о том вечере в «Рокси», я говорю ей, что в «Рокси» была масса вечеров, она улыбается и просит позвонить все равно. Я не уверен, есть ли у меня ее номер, но едва собираюсь попросить его, как ко мне подходит Алана и говорит, что к ней пристает Рип и не могу ли я что-нибудь с этим сделать? Я отвечаю, что вряд ли. И пока Алана заводит разговор о Рипе, я наблюдаю, как рядом с рождественской елкой сосед Рипа танцует с Блер. Он что-то шепчет ей на ухо, они оба смеются и кивают головами.

Присутствует также мужчина в возрасте, с длинноватыми седыми волосами, в свитере от Армани и мокасинах, он крутится вокруг Аланы и меня, потом заговаривает с Рипом. Здесь же один из ребят из «Ю-эс-си», присутствовавший на вечере Блер, он смотрит на мужчину, которому лет сорок – сорок пять, потом поворачивается к девушке, встретившей меня в «Рокси», и строит рожу. В тот же момент он замечает, что я смотрю на него, улыбается, я улыбаюсь в ответ, а Алана не может остановиться, по счастью, кто-то прибавляет звук, и начинает визжать Принц. Алана уходит, как только начинается песня, под которую она хочет танцевать, а парень из «Ю-эс-си», Гриффин, подходит ко мне и спрашивает, не хочу ли я шампанского. Я соглашаюсь, он идет в бар, а я направляюсь в туалет, чтобы выложить еще одну дорожку.

Чтобы попасть туда, мне надо пройти через комнату Ким, поскольку в туалете внизу сломан замок, но, когда я подхожу к комнате, из нее выходит Трент и закрывает дверь.

– Сходи в нижний, – говорит он.

– Почему?

– Потому что здесь ебутся Джулиан, Ким и Дерф.

Я просто стою.

– Дерф тоже здесь? – спрашиваю я.

– Пойдем со мной, – говорит Трент.

Я спускаюсь за Трентом, мы выходим из дома, подходим к его машине.

– Садись, – предлагает он.

Я открываю дверь и сажусь в БМВ.

– Чего ты хочешь? – спрашиваю я, когда он садится на место водителя.

Он лезет в карман и достает небольшой пузырек.

– Немного ко-кейну, – произносит он с фальшивой южной протяжностью.

Я не говорю, что у меня уже есть, он вытаскивает золотую ложечку, погружает ее в порошок, затем подносит к носу и повторяет процедуру четыре раза. Он ставит в магнитофон ту же кассету, что играет в доме, и передает ложечку и пузырек мне. Я тоже делаю четыре захода, глаза мои начинают слезиться, и я сглатываю. Это не тот кокаин, что у Рипа, и я думаю, не от Джулиана ли он. Этот не такой хороший.

– Почему бы, пока ты здесь, нам не поехать на недельку в Палм-Спрингс? – предлагает он.

– Да. В Палм-Спрингс. Конечно, – отвечаю я. – Слушай, я иду обратно.

Я оставляю Трента одного в машине, иду обратно в дом, к бару, где, держа два бокала шампанского, стоит Гриффин.

– Я думаю, оно немножко выдохлось, – говорит он.

– Что?

– Я говорю, твое шампанское выдохлось.

– А-а. – Я теряюсь, смутившись на секунду. – Верно.

Я все равно выпиваю, он наливает мне второй бокал.

– Оно все еще вполне, – продолжает он, допивая свой и наливая себе еще. – Будешь?

– Конечно. – Я допиваю второй бокал, он наливает мне третий. – Спасибо.

– Девушка, с которой я пришел, только что свалила с японцем в майке English Beat^[14] и белых джинсах в обтяжку. Знаешь, кто он такой?

– Нет.

– Парикмахер Ким.

– Круто, – говорю я, допивая бокал шампанского, глядя через всю комнату на Блер.

Наши глаза встречаются, она улыбается, строит мне гримасу. Я улыбаюсь в ответ, но гримасы не строю. Заметив это, Гриффин громко, чтобы перекричать музыку, говорит:

– Ты тот парень, что гуляет с Блер, да?

– Ну, раньше гулял.

– Я думал, вы и сейчас.

– Может, так оно и есть, – говорю я, наливая себе еще шампанского. – Я не знаю.

– Она много о тебе говорит.

– Правда? Ну... – Мой голос сбивается. Долгое время мы молчим.

– Мне нравится твой шарфик, – замечает Гриффин.

– Благодарю.

Я осушаю бокал, наливаю еще, думая, сколько же сейчас времени и как долго я был на вечере. Кокаин отпускает, я начинаю немного пьянеть.

Глубоко вдохнув, Гриффин произносит:

– Эй, хочешь поехать ко мне? Родители в Риме на Рождество.

Кто-то меняет кассету, я вздыхаю, смотрю на бокал шампанского в его руке, быстро допиваю свой и отвечаю:

– Давай, почему бы и нет.

Гриффин стоит возле окна спальни, глядя во двор на бассейн, на нем только трусы, я сижу на полу, облокотившись спиной о кровать, скучающий, трезвый, курю сигарету. Гриффин смотрит на меня, медленно, неуклюже стягивает белье, я замечаю, что у него отсутствует линия загара, удивляюсь, насколько могу, и почти смеюсь.

* * *

Просыпаюсь перед рассветом. Во рту у меня очень сухо, мне больно проводить языком по нёбу. Я крепко зажмуриваю глаза, пытаюсь снова заснуть, но электронный будильник на ночном столике показывает половину пятого. Только сейчас я осознаю, где я. Я смотрю на Гриффина, лежащего на другой половине большой двуспальной кровати. Я не хочу будить его, поэтому встаю насколько могу осторожно, прохожу в ванную и закрываю дверь. Я мочусь, секунду смотрю на себя голого в зеркале, склоняюсь над раковиной, открываю кран и плещу в лицо холодной водой. Снова смотрю на себя в зеркало, на этот раз дольше. Возвращаюсь в спальню, надеваю нижнее белье, стараясь не перепутать, где чье, затем окидываю взглядом комнату и с ужасом понимаю, что не могу найти свою одежду. Вспомнив, что все началось в гостиной, я тихо спускаюсь туда по лестнице огромной пустой виллы. Отыскав одежду, я быстро одеваюсь. Когда я натягиваю штаны, мимо двери проходит черная горничная в голубом халате, волосы в кудряшках, и секунду небрежно смотрит на меня, словно обнаружить в пять часов утра парня лет восемнадцати или около того, натягивающего штаны посреди гостиной, – в порядке вещей. Она уходит, а я мучаюсь, отыскивая входную дверь. Найдя ее и выйдя из дома, решаю, что, в общем, вчера было не так уж плохо. Сажусь в машину, открываю бардачок и, чтобы голова встала на место, выкладываю дорожку. Потом выезжаю из ворот на Сансет.

Я громко включаю радио. Улицы абсолютно пустынны, еду быстро. В искушении проехать подъезжаю на красный, но торможу, заметив афишу, которой, по-моему, раньше не видел, и приглядываюсь. На ней написано лишь: «Исчезни здесь», и хотя это, вероятно, реклама какого-нибудь обезболивающего, меня все равно слегка уносит, я с силой нажимаю на газ, машина взвизгивает, я уезжаю со светофора. За окном довольно темно, но я надеваю темные очки и все время смотрю в зеркало заднего вида, испытывая странное чувство, что меня кто-то преследует. Остановившись на другой красный, я вспоминаю, что забыл шарфик, подаренный Блер; оставил у Гриффина.

* * *

Мой дом стоит на Малхолланд, я нажимаю на автоматический замок ворот, смотрю на Долину, наблюдая начало нового дня, моего пятого дня дома, затем въезжаю по полукруглой дорожке, ставлю машину около машины матери, припаркованной рядом с красным «феррари», который я не узнаю. Сижу, дослушивая последние строчки какой-то песни, потом вылезаю из машины, подхожу к входной двери, нащупываю в кармане ключи и открываю ее. Поднимаюсь по лестнице в свою спальню, запираю дверь, закуриваю сигарету, включаю телевизор, убираю звук, затем подхожу к шкафу и вынимаю пузырек валиума, спрятанный под кашемировыми свитерами. Взглянув на маленькую желтую таблетку с дыркой посредине, решаю, что на самом деле она мне не нужна, и убираю ее назад. Раздеваюсь, глядя на электронный будильник той же модели, что и у Гриффина, замечаю, что до ланча с отцом осталось спать всего несколько часов, и, проверив, поставлен ли будильник, ложусь, уставившись в телевизор, потому что однажды слышал, что, если долго пристально смотреть на экран, можно заснуть.

* * *

Будильник срабатывает в одиннадцать. По радио играет песня «Artificial Insemination»^[15], я жду, когда она закончится, чтобы открыть глаза и подняться. Сквозь жалюзи в комнату льется солнце; я смотрю в зеркало, и моя ухмылка видится мне дикой и безумной. Подхожу к шкафу и разглядываю в зеркале свое лицо и тело; напрягаю пару раз мускулы, размышляя, не пора ли мне подстричься, и решаю, что надо подзагореть. Отвернувшись, я открываю конвертик, также спрятанный под свитерами. Выложив две дорожки кокаина, купленного вчера у Рипа, я сразу чувствую себя лучше. В одних трусах спускаюсь по лестнице. Хотя сейчас и одиннадцать, я не думаю, что кто-нибудь встал, и замечаю, что дверь комнаты матери закрыта, вероятно, заперта. Выйдя наружу, я прыгаю в бассейн, быстро проплываю его туда и обратно двадцать раз, вылезаю, насухо вытираюсь и прохожу в кухню. Достаю из холодильника апельсин, чищу его, поднимаясь наверх. Я съедаю апельсин перед тем, как пойти в душ, и понимаю, что времени на гантели нет. Я прохожу в свою комнату, громко включаю MTV, выкладываю еще одну дорожку и еду на встречу с отцом.

* * *

Я не люблю ездить по Уилшир во время ланча. Машин там всегда кажется слишком много, старики и горничные ждут автобусов, а все кончается тем, что я опускаю глаза, чересчур много курю, включаю радио на полную мощность. Вот и сейчас, хотя зеленый, никто не движется. Я смотрю на людей в соседних машинах. Каждый раз, попадая на Уилшир или Сансет во время ланча, я стараюсь встретиться глазами с водителем соседней застрявшей в пробке машины. Когда это не получается, а это обычно не получается, я, вновь надев темные очки, медленно трогаюсь вперед. Вырулив на Сансет, я проезжаю афишу, которую видел утром, гласящую «Исчезни здесь», и смотрю в сторону, стараясь выкинуть ее из головы.

* * *

Офис моего отца в Сенчури-Сити. Я жду его в большой, дорого обставленной приемной, оттягиваюсь с секретаршами, флиртуя с хорошенькой блондинкой. Меня не напрягает то, что отец заставляет себя ждать тридцать минут, пока у него какое-то заседание, а потом спрашивает, почему я опоздал. Сегодня мне совсем не хочется идти куда-то есть ланч, я бы лучше посидел на пляже или возле бассейна, но я вполне мил, улыбаюсь, много киваю и делаю вид, что выслушиваю все вопросы о колледже и довольно искренне на них отвечаю. Меня не особенно смущает, что по дороге в «Ма-Мезон» он опускает верх «450-го» и ставит кассету Боба Сигера – в качестве безумного жеста взаимопонимания. Меня также не злит, что во время ланча отец разговаривает со множеством бизнесменов, со знакомцами по киноиндустрии, останавливающимися возле нашего столика, которым меня представляет просто как «моего сына»; бизнесмены кажутся все на одно лицо, и я начинаю жалеть, что не захватил оставшийся кокаин.

Если особенно не присматриваться, отец выглядит довольно здоровым. Он дочерна загорелый, две недели назад в Палм-Спрингс ему пересадили волосы, так что теперь у него на голове копна светлых волос. Вдобавок ему сделали подтяжку на лице. Когда он оперировался, я ездил проведать его в «Седарз-Синай» и помню его лицо в бинтах и как он то и дело тихонько их трогал.

– Почему ты не берешь как обычно? – искренне удивляюсь я, после того как мы сделали заказ.

Он улыбается, показывая протезы:

– Диетолог не позволяет.

– А-а.

– Как твоя мать? – холодно спрашивает он.

– Она в порядке.

– Что, абсолютно в порядке?

– Да, она абсолютно в порядке.

Секунду, не больше, меня подмывает рассказать ему о припаркованном у дома «феррари».

– Ты уверен?

– Не о чем беспокоиться.

– Это хорошо. – Он медлит. – Она по-прежнему встречается с этим доктором Грейном?

– Угу.

– Это хорошо.

Пауза. Останавливается еще один бизнесмен, потом уходит.

– Ну, Клей, что ты хочешь на Рождество?

– Ничего, – говорю я через какое-то время.

– Хочешь продлить подписку на «Верайети»?

– Она уже продлена.

Еще пауза.

– Тебе нужны деньги?

– Нет, – отвечаю я, зная, что он сунет мне их потом, может быть, после «Ма-Мезон» или по дороге в его офис.

– Ты выглядишь худым, – замечает он.

– М-м-м-м.

– И бледным.

– Это наркотики, – бормочу я.

– Я не расслышал.

Я смотрю на него и говорю:

– Я прибавил пять фунтов с тех пор, как я дома.

– А-а, – говорит он, напивая себе бокал белого вина.

Подходит еще какой-то бизнесмен. После его ухода отец поворачивается ко мне и спрашивает:

– Ты хочешь поехать на Рождество в Палм-Спрингс?

* * *

Однажды, в последний школьный год, я не пошел на уроки. Вместо этого один поехал в Палм-Спрингс, слушал старые кассеты, которые раньше любил, а теперь не слушаю, заехал в Санленде в «Макдональдс» купить кока-колы, а потом двинул в пустыню и затормозил возле старого дома. Мне не нравился тот новый, что купила наша семья; он был нормальный, но не такой, как старый. Старый дом был пуст, снаружи казался обшарпанным и неухоженным, кругом сорняки, телевизионная антенна упала с крыши, пустые банки валялись на лужайке перед входом. Бассейн был осушен, а на меня нахлынули воспоминания, прямо в школьной форме я сел на ступеньки пустого бассейна и заплакал. Я вспомнил все эти приезды по пятницам вечером и отъезды по воскресеньям, дни, проведенные в шезлонгах возле бассейна за игрой в карты с бабушкой. Но все воспоминания, казалось, померкли в сравнении с пустыми пивными банками, повсюду раскиданными на мертвой лужайке, и разбитыми окнами. Моя тетя пыталась продать дом, но, думаю, поддалась сентиментальности и оставила эти попытки. Отец тоже хотел, и действительно жаль, что никто этого не сделал. Они прекратили говорить об этом, но дом стоял между ними, разговор о нем никогда больше уже не заходил. В тот день я поехал в Палм-Спрингс не затем, чтобы поглядеть на местность или на старый дом, и не потому, что хотел пропустить школу. Мне кажется, я поехал туда потому, что хотел вспомнить, как было когда-то. Не знаю.

* * *

После ланча по дороге домой я заезжаю в «Седарз-Синай» навестить Мюриэль, поскольку Блер сказала, что она жаждет меня видеть. Она очень бледная и такая худая, что ясно различимы вены на шее. У нее также темные круги под глазами, розовая губная помада резко контрастирует с бледным лицом. Она смотрит аэробику по телевизору, на кровати раскиданы номера «Гламура», «Вог» и «Интервью». Шторы задвинуты, она просит раздвинуть их. Я исполняю эту просьбу, а она надевает темные очки и говорит, что у нее никотиновый голод и так хочется сигарету, что она «просто умирает». Я говорю, что у меня нет. Пожав плечами, она прибавляет в телевизоре звук и смеется над людьми, делающими упражнения. Она разговаривает мало, что само по себе неплохо, поскольку и я немногословен.

Я уезжаю со стоянки больницы, пару раз неверно поворачиваю, так что оказываюсь на бульваре Санта-Моника. Я вздыхаю, включаю радио, какие-то девчонки поют о землетрясении в Лос-Анджелесе^[16]. «My surfboard's ready for the tidal wave»^[17]. На следующем светофоре рядом притормаживает машина, я поворачиваю голову посмотреть, кто в ней. В «фиате» двое молодых ребят, коротко стриженных и с кустистыми усами, в клетчатых рубашках с короткими рукавами, жилетках, один с выражением крайнего удивления и недоверия смотрит на меня, что-то говорит другу, после чего они смотрят на меня оба. «Smack, smack, I fell in a crack»^[18]. Водитель опускает свое окно, я напрягаюсь, он меня о чем-то спрашивает, но мое окно и верх подняты, поэтому на вопрос я не отвечаю. Водитель спрашивает снова, уверенный в том, что я какой-то актер. «Now I'm part of the debris»^[19], – визжат девчонки. Зажигается зеленый, я уезжаю, но я в левом ряду, сегодня пятница, около пяти, дороги забиты, так что, когда я останавливаюсь на следующем светофоре – «фиат» снова рядом, и эти два ненормальных пидора смеются, тычут в меня пальцами, опять и опять задавая все тот же ебаный вопрос. Наконец я делаю запрещенный левый поворот, ухожу на боковую улицу, где на минуту встаю и, выключив радио, закуриваю сигарету.

* * *

Рип должен встретиться со мной в «Кафе-казино» в Уэствуде, и он еще не появился. В Уэствуде делать нечего. Гулять слишком жарко, я видел все фильмы, некоторые даже по два раза, поэтому я сижу под зонтиками «Кафе-казино», пью воду «Перье» с грейпфрутовым соком и смотрю, как проносятся по жаре машины. Закурив, гляжу на бутылку «Перье». За соседним столиком сидят две девушки шестнадцати-семнадцати лет, обе коротко стриженные, я время от времени посматриваю на обеих, обе кокетничают в ответ; одна чистит апельсин, другая потягивает эспрессо. Та, что чистит апельсин, спрашивает, не покрасить ли ей прядь волос в малиновый цвет. Девушка с эспрессо делает глоток и отвечает: «Нет». Первая спрашивает о других цветах, об антрацитовом. Девушка с эспрессо делает еще глоток, задумывается на минуту, потом говорит:

– Нет, прядь должна быть красной, а если не красной, то фиолетовой, но точно не малиновой и не антрацитовой.

Я смотрю на нее, она смотрит на меня, а затем я смотрю на бутылку «Перье». После паузы в несколько секунд девушка с эспрессо спрашивает:

– А что такое антрацитовый?

Черный «порше» с тонированными стеклами подкатывает к «Кафе-казино», из него выходит Джулиан. Заметив меня, подходит, хотя, похоже, без особого желания. Одну руку он кладет мне на плечо, я пожимаю другую.

– Джулиан, – говорю я, – как дела?

– Привет, Клей, – говорит он. – Что произошло? Когда ты приехал?

– Пять дней назад, – отвечаю я. Всего пять дней.

– А что ты тут делаешь? – спрашивает он. – Что происходит?

– Я жду Рипа.

Джулиан выглядит очень усталым, вялым, но я уверяю его, что он выглядит отлично, а он говорит, что я тоже, хотя мне и надо подзагореть.

– Эй, слушай, – начинает он. – Извини, что не встретился с тобой и Трентом тогда в «Картни» и поехал на том вечере. Понимаешь, у меня был напряг последние четыре дня, и я просто, просто забыл... Я даже не был дома... – Он трет лоб. – Ой, черт, мать совсем, наверно, с ума сходит. – Он останавливается, не улыбаясь. – Я так устал разбираться с людьми. – Смотрит мимо меня. – Черт, я не знаю.

Я смотрю на черный «порше», пытаясь проникнуть взглядом за тонированные стекла, и думаю, есть ли в машине еще кто-то. Джулиан начинает поигрывать ключами.

– Тебе что-нибудь надо, старик? – спрашивает он. – Я хочу сказать, ты мне нравишься, если тебе что-то нужно, заходи, хорошо?

– Спасибо. Мне ничего не нужно, правда. – Я замолкаю, мне делается тоскливо. – Господи, Джулиан, как ты? Нам надо как-нибудь встретиться. Я давно тебя не видел. – Я останавливаюсь. – Я по тебе скучал.

Джулиан прекращает играть ключами, смотрит в сторону:

– Со мной все в порядке. Как было... о черт, где ты был, в Вермонте?

– Нет. В Нью-Гэмпшире.

– А-а, да. Ну и как там?

– Нормально. Слышал, ты бросил «Ю-эс-си».

– А-а, да. Больше не мог. Полное фуфло. Может, на следующий год, знаешь.

– Да... – мямлю я. – Ты говорил с Трентом?

– А-а, старик, если я захочу увидеть его, я его увижу.

Еще одна пауза, на этот раз длиннее.

– А чем ты занимался? – наконец спрашиваю я.

– Что?

– Ну, где ты был? Что делал?

– А-а, я не знаю. Болтался по округе. Ходил на концерт Тома Петти в... «Форум». Он пел эту песню, ну знаешь, которую мы всегда слушали... – Джулиан закрывает глаза, пытается вспомнить песню. – Вот черт, ты же знаешь... – Он начинает мычать, потом поет: – «Straight into darkness, we went straight into darkness, out over that line, yeah straight into darkness, straight into night...»^[20]

Девушки смотрят на нас. Я смотрю на бутылку «Перье», немного смущенный, и говорю:

– Да, я помню.

– Мне нравится эта песня, – говорит он.

– Да, и мне нравилась, – говорю я. – А чем ты еще занимался?

– Конкретно, – смеется он. – Ой, я не знаю. Тусовался.

– Ты звонил мне и оставил сообщение, так ведь?

– А-а, так.

– Что ты хотел?

– А, оставь, ничего важного.

– Ну ладно, что?

– Я сказал, оставь, Клей.

Джулиан снимает темные очки, прищуривается, глаза его кажутся пустыми; единственное, что мне приходит в голову:

– Как концерт?

– Что? – Он принимается грызть ногти.

– Концерт. Как было?

Он уставился куда-то еще. Девушки поднимаются и уходят.

– Был облом, старик. Был самый настоящий ебаный облом, – наконец произносит он. – Потом. – Он уходит.

– Да, потом, – соглашаюсь я, вновь глядя на «порше»; у меня чувство, что там кто-то есть.

* * *

Рип так и не показывается в «Кафе-казино», он звонит позже, около трех, и предлагает заехать к нему домой на Уилшир. Спин, его сосед, голым загорает на балконе, из колонок звучит Devo. Я вхожу в спальню Рипа, он все еще в постели, голый, на ночном столике рядом с кроватью зеркальце, Рип выкладывает дорожку кокаина. Он приглашает меня войти, сесть, оценить вид. Я иду к окну, он машет в зеркале рукой, предлагая присоединиться.

– Нет, думаю, нет, не сейчас, – отвечаю я.

Из ванной выходит совсем молодой, вероятно, лет пятнадцати-шестнадцати, парень, очень загорелый, застегивает джинсы, затягивает ремень. Сев на край кровати, он натягивает ботинки, которые, кажется, ему слишком велики. У него короткие, торчащие светлые волосы, майка Fear^[21], на одном запястье – черный кожаный браслет. Рип ничего ему не говорит, я делаю вид, что его не замечаю. Он встает, смотрит на Рипа и уходит.

С моего места видно, как поднимается и проходит на кухню по-прежнему голый Спин, выжимает в большой стакан грейпфрут. Кричит Рипу:

– Вы с Клиффом заказали столик в «Мортоне»?

– Да, милок, – кричит в ответ Рип, перед тем как выложить дорожку.

Я удивляюсь, почему Рип позвал меня сюда, а не встретился со мной где-нибудь в другом месте. Над кроватью Рипа висит старый, в дорогой раме, плакат Beach Boys, и, глядя на него, я стараюсь вспомнить, который из них умер. Рип выкладывает еще три дорожки. Он запрокидывает голову, трясет ею, громко шмыгая. Потом смотрит на меня, желая знать, что я делал в «Кафе-казино» в Уэствуде, когда он ясно помнит, что велел мне встретить его в «Кафе-казино» в Беверли-Хиллз. Я говорю ему, что вполне уверен – мы договаривались встретиться в «Кафе-казино» в Уэствуде.

– Нет, не совсем так, – говорит Рип. А затем: – Ну ладно, это не важно.

– Не знаю, наверное.

– Что тебе нужно?

Я вытаскиваю кошелек, и у меня возникает чувство, что Рип не появлялся и в «Кафе-казино» в Беверли-Хиллз.

* * *

Трент у себя в комнате разговаривает по телефону, пытаясь вырубить кокаин у дилера, живущего в Малибу, – потому что не сумел связаться с Джулианом. Поговорив с ним минут двадцать, он вешает трубку и смотрит на меня. Я пожимаю плечами, закуриваю сигарету. Телефон непрерывно звонит, Трент повторяет, что пойдет со мной в кино, на что угодно, в Уэствуд, где с пятницы идут девять новых фильмов. Вздохнув, Трент отвечает на звонок. Это новый дилер. Звонок плохой. Трент кладет трубку, я замечаю, что, может быть, пора идти, а то не успеем на четырехчасовой сеанс. Трент говорит – не пойти ли мне с Дэниелом, или Рипом, или другим из моих «дружков-пидоров».

– Дэниел не пидор, – возражаю я, скучая, переключая телевизионные каналы.

– Все так думают.

– К примеру, кто?

– К примеру, Блер.

– Он не пидор.

– Попробуй объяснить это Блер.

– Я больше не гуляю с Блер. С этим кончено, Трент, – говорю я, пытаясь добавить голосу твердости.

– Мне кажется, что она так не думает, – замечает Трент, лежа на кровати и уставившись в потолок.

Наконец я спрашиваю:

– А почему тебя это заботит?

– Может, и не заботит, – вздыхает он.

Трент меняет тему и говорит, что я должен пойти с ним на вечеринку, которую кто-то устраивает в «Рокси» для какой-то новой группы.

Я спрашиваю:

– Кто устраивает?

Он отвечает, что точно не знает.

– А что за группа? – спрашиваю я.

– Какая-то новая.

– Какая новая?

– Я не знаю, Клей.

Внизу громко залаяла собака.

– Может быть, – говорю я. – Сегодня Дэниел устраивает вечерину.

– О, отлично, – саркастически замечает он. – Пидорскую вечерину.

Снова звонит телефон.

– Пошел ты, – говорю я.

– Господи! – вопит Трент, садится, хватает телефон и орет в трубку: – Да не нужен мне твой хуев, ебаный кокаин! – Он замолкает на секунду, потом тихо говорит: – Да, я сейчас спущусь.

Вешает трубку, смотрит на меня.

– Кто это был?

– Моя мать. Она звонила снизу.

Мы идем вниз. В столовой сидит горничная, озадаченно смотрит MTV. Трент говорит, что она не любит убирать, когда кто-нибудь дома.

– Она все равно всегда укуренная. Мать чувствует себя виноватой, потому что у нее семью убили в Сальвадоре, но я думаю, рано или поздно она ее уволит.

Трент подходит к горничной, та нервно улыбается. Трент пытается что-то сказать по-испански, но общения не получается. Она смотрит на него пустым взглядом, старательно кивая и улыбаясь.

Трент поворачивается и говорит:

– Ну, опять укуренная.

В кухне мать Трента курит сигарету и допивает диет-колу, собираясь пойти на какой-то показ мод в Сенчури-Сити. Трент достает из холодильника пакет апельсинового сока, наливает себе стакан, предлагает мне. Я отказываюсь. Он смотрит на мать, делает глоток. Минуты две все молчат, пока мать Трента не произносит:

– До свидания.

– Ну так что, Клей, ты поедешь вечером в «Рокси» или как? – спрашивает Трент.

– Вряд ли, – говорю я, думая о том, что же хотела его мать.

– Вряд ли?

– Я думаю, что пойду на вечер к Дэниелу.

– Прекрасно, – говорит он.

Я собираюсь спросить, как все-таки насчет кино, но наверху звонит телефон и Трент выбегает из кухни, чтобы ответить. Я прохожу обратно в столовую, смотрю, как садится в машину и отъезжает мать Трента. Горничная из Сальвадора встает, медленно идет в ванную, я слышу, как она смеется, рыдает, снова смеется. В столовую с убитым видом входит Трент, садится перед телевизором; вероятно, опять неудача.

– Я думаю, твоя горничная не в себе, – замечаю я.

Трент смотрит в сторону ванной и говорит:

– Она опять охуевает?

Я сажусь на другой диванчик.

– Похоже.

– Мать рано или поздно ее уволит. – Он делает глоток апельсинового сока из стакана, который по-прежнему держит в руке, утыкается в MTV.

Я смотрю в окно.

– Мне ничего не хочется, – наконец говорит Трент.

Я решаю, что тоже не хочу в кино, и думаю, с кем бы мне пойти на вечер к Дэниелу. Может быть, с Блер.

– Хочешь посмотреть «Чужого»? – спрашивает Трент, глаза закрыты, нога на кофейном столике. – Вот от этого она бы окончательно охуела.

* * *

Я решаю пойти к Дэниелу с Блер. Заезжаю за ней в Беверли-Хиллз. На ней розовая шляпка, голубая мини-юбка, желтые перчатки, темные очки, она говорит, сегодня во «Фред Сигал» кто-то сказал, что ей нужно играть в группе. Вот она, мол, и подумывает, не замутить ли что-нибудь эдакое, что-нибудь слегка «нью-вейвовое». Я неуверенно улыбаюсь (издевается она, что ли), говорю, что это неплохая мысль, и крепче сжимаю руль.

На вечере я едва ли кого знаю, наконец отыскиваю пьяного Дэниела, в черных джинсах, майке Specials ^[22], темных очках, одиноко сидящего возле бассейна. Я сажусь рядом, Блер уходит за выпивкой. Я не знаю, смотрит ли Дэниел на воду или просто отключился, но в конце концов он открывает рот и говорит:

– Привет, Клей.

– Привет, Дэниел.

– Нравится тебе? – крайне медленно спрашивает он, поворачивая голову.

– Мы только что приехали.

– А-а, – на минуту он замолкает. – С кем?

– С Блер. Она пошла за напитками. – Я снимаю темные очки, смотрю на его забинтованную руку. – Мне кажется, она думает, что мы любовники.

Дэниел поднимает темные очки и, не улыбаясь, кивает.

Я снова надеваю очки.

Дэниел поворачивается обратно к бассейну.

– А где твои родители? – спрашиваю я.

– Мои родители?

– Да.

– В Японии, думаю.

– Что они там делают?

– Ходят по магазинам.

Я киваю.

– Может быть, в Аспене, – говорит он. – Какая разница?

Подходит Блер – джин-тоник в одной руке, пиво – в другой, передает мне пиво и, закурив сигарету, говорит:

– Не разговаривай с парнем в сине-красной тенниске. Он явный коп. – А затем: – У меня очки не криво сидят?

– Нет, – отвечаю я.

Она улыбается, кладет руку мне на ногу и шепчет в самое ухо:

– Я здесь никого не знаю. Давай уедем. Сейчас. – Кидает взгляд на Дэниела: – Он жив?

– Не знаю.

– Что? – Дэниел оборачивается, чтобы взглянуть на нас. – Привет, Блер.

– Привет, Дэниел, – произносит Блер.

– Мы уезжаем, – говорю я ему, немного возбужденный шепотом Блер и рукой в перчатке на моей ноге.

– Почему?

– Почему? Ну, потому... – Мой голос замирает.

– Но вы же только приехали.

– Нам правда надо ехать. – Я тоже не очень хочу оставаться, а поехать к Блер было бы недурно.

– Задержитесь. – Дэниел пытается приподнять себя с шезлонга, но не может.

– Зачем?

Это, кажется, сбивает его с толку, и он молчит.

Блер смотрит на меня.

– Просто, чтобы быть... – отвечает он.

– Блер чувствует себя нехорошо, – вру я.