На берегах Невы

Спасибо Вам, Ирина Владимировна, за то, что подарили мне незабываемые, великолепные вечера. Большая честь познакомиться с Вами, и спасибо Вам, что впустили меня в свой круг.

Я безмерно благодарна Вам, что познакомили с Николаем Гумилёвым, Михаилом Лозинским, Осипом Мандельштамом, Александром Блоком, Корнеем Чуковским, Алексеем Ремизовым, Андреем Белым, Юрием Анненковым, Фёдором Сологубом, Михаилом Кузьминым, Анной Ахматовой... Да, взаправду, список велик. Но Вы и без меня знаете, насколько насыщенной была Ваша жизнь.
Вы приподняли завесу и позволили увидеть людей, окружавших Вас, восхищенными глазами молодой рыжей девушки с чёрным бантом.

Да, я, наверное, через чур близко к сердцу воспринимаю события Вашей жизни. Признаюсь, я Вам завидую белой завистью, я бы очень хотела прочувствовать всё на яву. Вы искренне, неподдельно описывали каждый момент, я верила в Вас, а Вы вселяли в меня веру в себя и чувство, что остаётся только шаг до невероятного полёта.

Вы только посмотрите, как спустя десятилетия Вы настолько точно передаете поступки, цитируете людей, повстречавшихся Вам на пути, изменивших Вас. Я восхищаюсь. И вижу, что Вы ценили каждое мгновение своей жизни, каждую минуту, проведенную с ними. Ваше восхищение, Ваша любовь к ним помогали Вам узнавать их до конца.

А как вы тонко описали поэтическое противостояние Москвы и Петербурга. В фактах, вскользь, но чувствовалось, что отношение к поэзии как небо и земля разнилось в восприятии людей двух городов. Я была удивлена, что в Москве петербуржцев презирали, считали "хламом и мертвечиной", хотели, чтобы малая столица склонила голову перед воспрянувшей Москвой. Мне их не понять.

Я увидела Вас в то непростое время. Вы жили в "позолоченной бедности", были все еще прекрасно одеты и мёрзли и голодали в больших, барских квартирах (на тот момент до Петербурга "уплотнения" пока ещё не дошли). И несмотря на революцию, Вы не выходили из дома без шляпы, и даже без перчаток.
И только тогда и там, в Петербурге, чувствовалась эта горячая, живая связь слушателей с поэтами, эта любовь. В этих условиях людям ничего не оставалось, как становиться более духовными, чем физическими существами. И Вы, как и Ваше окружение, ещё не очерствевшие душой, легко смеялись, также легко плакали, вас любили, и вы были счастливы этим.

Я рассыпаюсь в благодарностях, Вы меня вдохновили, Вы подарили мне искреннюю поэзию, Вы подарили мне свой неповторимый Петербург.

От всего сердца.
Спасибо.

Искренне Ваш,
Алён

#Г1_2курс

Признаюсь, я не любила поэзию. Я не понимала ее, не умела слушать и декламировать и потому не любила. До этой книги.

Одоевцева описывает одну из самых страшных эпох российской истории - революцию. Вернее, самой революции здесь нет, повествование начинается только в 1918 году, но изменения, которым подвергся быт людей прописаны с жестокой точностью. Эта книга - воспоминания. О голоде, о холодных зимах, о арестах, о бедности. Но и о поэзии.

Книга пропитана поэзией. Все герои воспоминаний знакомы нам со школьной скамьи, но только здесь действительно оживают. Гумилев, Мандельштам, Белый, Кузьмин, Адамович, Г. Иванов, Блок, Ахматова... Одоевцева тщательно останавливается на каждом и описывает их, как потом скажет в "На берегах Сены" такими, какими их задумал Бог. Возможно слишком хорошими, правильными, но эта книга не о недостатках и грязном белье, а о вдохновении.

Книга о времени, когда стихи были людям нужнее хлеба.

Замечательнейшая книга! Я ведь того и гляди начну любить мемуары! А ведь всегда считала это очень скучным чтением и жеманным притворством современника, хвастающего знакомством с гением, в лучшем случае. В худшем - попыткой очернить и развенчать кумира после смерти.
По крайней мере в первом я точно ошибалась. Книга Ирины Одоевцевой, жительницы Петербурга послереволюционных лет, читается на одном дыхании. Молодая девчонка, мечтающая стать поэтом или даже считающая себя таковым, попадает на курсы "Живое слово" и окунается в богемную среду. Волею случая, а так же, судя по всему, благодаря весьма миловидной внешности и очаровательному огромному банту, эта девушка знакомится с Гумилевым, а позже становится и его ученицей. Можно ли научить быть поэтом? Очень вряд ли. Не знаю как вы, а я об Одоевцевой как о поэтессе никогда не слышала. Впрочем, она с лихвой окупила свою поэтическую безвестность этой книгой. Перед нами как живой предстает прежде всего Николая Гумилев. Я, честно признаюсь, очень плохо знаю его поэзию, разве что вот это (кто же его не знает):
" Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф"...

Это стихотворение, тонким девичьим, запредельно сказочным голосом, при свечах, читала моя подруга на поэтическом вечере. Кажется, этот эпизод навсегда останется в моей сокровищнице воспоминаний. Однако, желания узнать поэзию Гумилева поближе у меня не возникло, знакомство на этом и закончилось.
И вот теперь Одоевцева открыла для меня Гумилева в первую очередь как человека. Странный, местами отталкивающий, местами чудаковатый, весь с налетом сказочности, как будто из легенд об эльфах старой Англии - он не мог не очаровать, при всей неудобности его личности и порой чудовищности поступков.

Здесь же, на страниц этих мемуаров, мы встретим и Блока, и Белого, и Маяковского, и Ахматову, и Мандельштама, и еще ряд знаменитых поэтов того времени мне, по невежеству, незнакомых.
Но это ничуть не умаляет потусторонности, волшебности этих встреч.
И пусть личность Одоевцевой не может не проглядывать в ее строках, как бы она сама себя не убеждала, что пишет беспристрастно, но все же книга остается совершенно уникальным памятником тому времени.
Книга отправляется в избранное с пометкой "Великие" и "Серебряный век".

#О1_3курс
#Топонимика

В такие вот вечера
Цветут на столе георгины,
А в окнах заката парча.
Сегодня мои именины
(Не завтра и не вчера).

Поздравлять приходило трое,
И каждый подарок принес:
Первый - стихи о Трое,
Второй - пакет папирос.

А третий мне поклонился:
- Я вам луну подарю,
Подарок такой не снился
Египетскому царю...

А вы читали стихи Одоевцевой? Я до недавнего времени совсем ничего не знала о ней. А между прочим эту самую луну из стихотворения ей подарил Николай Гумилёв. Приглашаю вас погрузиться в воспоминания "любимой ученицы Гумилёва" о Серебряном веке русской поэзии, о его прекрасных и трагических героях, о его закате.
Спасибо Одоевцевой за её хорошую память и внимательные уши. Как она и обещает в самом начале, она не столько пишет о себе, сколько о тех, кто её окружал, о тех, кто творил тогда. И хотя пишет она уже в зрелом возрасте, её всё время воспринимаешь как опрятную, прилежную, немного робкую и преданную ученицу и её образ "маленькой поэтессы с огромным бантом" следует неотступно.
Больше всего она пишет о своём учителе, как зарождалась их дружба, которую Одоевцева и не осмеливается назвать дружбой, она не восхищается им слепо, но уважает безмерно, принимая со всеми недостатками и достоинствами. Мне Гумилёв напомнил часто встречающийся типаж среди людей искусства - талантливый, немного заносчивый, представляет своё мнение как непреложную истину и с гордым налётом менторства. О Гумилёве здесь и правда очень много, неиссякаемые анекдоты и смешные ситуации, моменты грустные и задумчивые, порой обнажающие душу разговоры, его африканский портфель, доха и ушастая оленья шапка.
Но есть множество историй и портретов других современников: смешливый и ранимый Мандельштам, загадочный непонятный Блок, Георгий Иванов, будущий муж Одоевцевой, Ахматова и Цветаева, Оцуп, Лозинский-переводчик, Андрей Белый... Серебряная лоза славных имён! И конечно же, льющаяся бурная река стихотворений, эти воспоминания - сплошная поэзия, с надрывом и нервной дрожью. Невозможно не отвлечься с этих мемуаров на поэтов и их творения.
А само время: трагическое, роковое, страшное. Время потрясений и революций, голодное время. Невыразимо тяжело пришлось тем, кто выбирал свободу мысли, свободу творчества, и большинство дорого за это заплатили.
Каждый ходил по острию бритвы.
И невозможно не содрогнуться от горечи блоковской речи: "…покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем: жизнь для него потеряла смысл".
А потом ... самоубийства Цветаевой, Маяковского, Есенина, Виктора Гофмана, Игнатьева; гибель в лагерях Мандельштама; расстрел Гумилёва, его сына от Ахматовой Льва сослали в лагеря, позже его вторая жена и дочь умерли в голодное время блокады. Не забыть и философский пароход.
При всей этой трагичности, воспоминания Одоевцевой полны любви и светлой памяти. И приятно вместе с ней гулять по улицам северной столицы: вот дом Мурузи на Литейном и Дом Литераторов на Бассейной, а вот квартира на Преображенской, а как приятно в Летнем и Таврическом садах. И хочется крепко пожать каждому поэту руку и сказать, мы продолжаем гулять по тем же улицам, что и вы, вдыхаем влажный воздух на берегах Невы, восхищаемся вашей поэзией и помним вас, помним!
И не просто потому что об этом просила Одоевцева:
"И если вы, мои читатели, исполните мою просьбу и полюбите тех, о ком я сейчас пишу, — вы обязательно подарите им временное бессмертие, а мне сознание, что я не напрасно жила на этом свете.
О, любите их, любите, удержите их на земле!"

#Бойцовский_клуб (Книга-автобиография)

До этой книги я считала, что, в общем-то, люблю стихи. Ну а кто не любит! Выйдя в ясный зимний день на улицу воскликнуть: "Мороз и солнце, день чудесный!" В осеннем лесу многозначительно процитировать: "Унылая пора, очей очарованье..." Тащишь два пакета продуктов: "Есть женщины в русских селеньях" или "...лошадка, везущая хворосту воз". Моя соседка по даче, бывшая библиотекарь, та вообще раскидывает удобрения под цветы, бормоча Ахматову: "Когда б вы знали, из какого сора растут мои стихи..."
И вот так, с двумя десятками поэтических цитат на все случаи жизни, я вполне счастливо дожила до прочтения этой книги.
Книга охватывает небольшой отрезок времени, с 1918 до 1921 примерно года. Но это настолько насыщенное время, столько происходит разнообразных событий, встреч, открытий, что как будто несколько десятков лет вместили эти три-четыре года. Потрясающе передается невероятная жизнь послереволюционного Петербурга: кружки, студии, новоиспеченные университеты, курсы. А еще - личное общение: долгие прогулки, вдохновенные разговоры ночи напролет у печки-буржуйки, поэтические вечера... Откуда черпали силы на все это голодающие поэты? Поистине, это было очень странное и необыкновенное время.
Автор книги, Ирина Одоевцева, сама была поэтесса. Он прожила долгую, и надеюсь, счастливую жизнь. В ее воспоминаниях очень мало ее самой, информацию о ней я искала дополнительно (не устаю благодарить гугл). Ее любопытство к происходящему позволило ей с чисто женской наблюдательностью и точностью запомнить и бережно сохранить тысячи подробностей литературной жизни того времени. Кроме любопытства, сыграла свою роль неугасимая страсть к поэзии. Она сама пишет, что поэзия в то время была для нее всем. Она не мыслила своей жизни без стихов. Они были для нее воздухом, водой, пищей и сном. Вообще, сквозь строки книги просвечивает очень симпатичный образ Ирины Владимировны, "маленькой поэтессы с огромным бантом". По-человечески я очень рада была узнать, что жизнь Ирины Владимировны сложилась довольно благополучно по сравнению с другими эмигрантами. Может быть, поэтому и книгу было читать очень легко, так как я знала, что у автора все хорошо, несмотря на то, что она рассказывала и о трагических событиях.
Конечно, Одоевцева была не единственной влюбленной в поэзию. У меня сложилось впечатление, что это был какой-то феномен тех лет. Поклонницы и поклонники тысячами строф заучивали стихи гениальных поэтов, буквально носили любимцев на руках, да каких только безумств не совершали ради них. Сами поэты не отставали в своих вычурных выдумках от поклонников, вернее даже, сами задавали тон всеобщему сумасшествию. Пожалуй, в атмосфере какого-то всеобщего легкого помешательства Серебряный век далеко даст фору веку Золотому.
Самое важное, что мне дала эта книга - тесное вплетение стихов в повседневную жизнь того Петербурга, в повседневную жизнь авторов. Узнав, в какой обстановке творили, как жили Блок, Гумилев, Белый, Ахматова, Мандельштам, мне кажется, я лучше пойму их стихи. Раньше при словах "поэзия Серебряного века" у меня включался какой-то режим неприятия, помню как тупо и долго я зубрила стихи этого периода, задаваемые в школе: они казались мне надуманными, выморочными.
Советую читать эту книгу всем, а сама иду вытаскивать сборники поэтов из вторых рядов книжного шкафа...

#О1_3курс
#Топонимика