Книга Третий ключ онлайн

Посвящается Стелле, моей матери

Моей дерзкой и непокорной Шарлотте

С любовью – памяти моей бабушки Наташи (1914–2005)

Предисловие

Все действующие лица настоящего романа вымышлены от начала и до конца. Но некоторые из описанных событий имели место в действительности, в особенности те, что произошли на территории оккупированной части Франции летом 1942 года. В частности, грандиозная облава «Велодром д'Ивер», которая состоялась 16 июля 1942 года в самом сердце Парижа.

Настоящее произведение не является историческим исследованием и никогда не претендовало на звание такового. Это дань памяти детям, попавшим в облаву «Вель д'Ив». Детям, которые не вернулись домой. И тем, кто выжил, чтобы рассказать об этом.

Т. де Росней

Мой Бог! Что делает со мной эта страна? И раз она меня отвергла, давайте взглянем на нее беспристрастно, давайте вместе посмотрим, как она теряет свою честь и свою жизнь.

Ирен Немировски. Французская сюита (1942)

Тигр, о Тигр, светло горящий

В глубине полночной чащи,

Кем задуман огневой

Соразмерный образ твой?

Уильям Блейк. Песни невинности и опыта

Париж, июль 1942 года

Девочка первой услышала громкий стук в дверь. Ее комната располагалась совсем рядом со входной дверью. Спросонья она решила, что это стучит отец, покинувший свое убежище в подвале. Очевидно, он забыл ключи, а теперь потерял терпение, когда никто не ответил на его первый, осторожный и робкий, стук в дверь. Но потом послышались голоса, сильные и грубые, разорвавшие тишину ночи. Это никак не мог быть отец.

– Полиция! Откройте! Немедленно!

Стук раздался снова, теперь уже громче. Он потряс ее до глубины души, проник в каждую клеточку ее тела. Ее младший брат, спавший на соседней кровати, зашевелился во сне.

– Полиция! Откройте! Откройте!

Интересно, который час? Она отодвинула занавеску и выглянула в окно. Было еще темно.

Ей стало страшно. Она вспомнила недавно подслушанный негромкий разговор, поздно вечером, когда родители думали, что она уже спит. Она подкралась к двери в гостиную, слушала и смотрела сквозь маленькую щелочку в дверной панели. Напряженный и нервный голос отца. Взволнованное лицо матери. Они говорили на своем родном языке, который девочка понимала, хотя разговаривала на нем не так свободно, как они. Отец шепотом предрекал, что впереди их ждут трудные времена. Он говорил о том, что они должны быть мужественными и очень осторожными. Он произносил странные, незнакомые слова «концентрационные лагеря», «облава, большая облава», «аресты по утрам», и девочке очень хотелось узнать, что они означают. Отец бормотал, что опасности подвергаются только мужчины, что женщинам и детям ничего не грозит и что он каждую ночь будет теперь прятаться в подвале.

Утром он объяснил девочке, что для всех будет лучше и безопаснее, если он некоторое время будет спать внизу. Пока «положение не улучшится», как он выразился. Интересно, какое положение он имеет в виду, подумала девочка. И как оно должно улучшиться? И самое главное, когда? Она хотела знать, что означают слова «концентрационный лагерь» и «облава», но боялась признаться, что несколько раз подслушивала разговор родителей. Поэтому она так и не осмелилась спросить его.

– Откройте! Полиция!

Неужели полицейские нашли папу в подвале, спросила она себя, и поэтому явились сюда, неужели они пришли, чтобы забрать папу с собой и отвезти в те места, которые он называл во время полуночных разговоров: «концентрационные лагеря», «далеко за городом»?

Девочка перебежала на цыпочках в комнату матери, которая находилась дальше по коридору. Мать проснулась сразу же, как только почувствовала ее руку на своем плече.

– Это полиция, мама, – прошептала девочка, – они ломятся в дверь.

Мать сбросила простыню, опустила ноги на пол и убрала с лица прядь волос. Девочка подумала, что она выглядит очень усталой и старой, намного старше своих тридцати лет.

– Они пришли, чтобы увести папу с собой? – жалобно спросила девочка, схватив мать за руки. – Они пришли за ним?

Та не ответила. Из коридора снова донеслись громкие голоса. Мать быстро накинула платье поверх ночной рубашки, потом взяла девочку за руку и подошла к двери. Ее ладонь была горячей и потной, совсем как у маленького ребенка, подумала девочка.

– Да? – дрожащим голосом произнесла мать, не открывая замка.

В ответ раздался мужской голос. Он выкрикнул ее имя.

– Да, месье, это я, – отозвалась она. Ее акцент стал заметнее, он прозвучал резко, почти грубо.

– Открывайте. Немедленно. Полиция.

Мать поднесла руку к горлу, и девочка заметила, что она очень бледна. Она выглядела опустошенной и обессиленной, почти что мертвой. И она не могла заставить себя сдвинуться с места. Девочка еще никогда не видела такого страха на лице матери. Она почувствовала, как у нее пересохло во рту. Ей тоже было страшно и тоскливо.

Мужчины снова забарабанили в дверь. Неловкими, дрожащими руками мать открыла замок. Девочка вздрогнула и напряглась, ожидая увидеть серо-зеленую форму.

На пороге стояли двое. Один из них был полицейским, в темно-синем плаще с капюшоном и круглой фуражке с высокой тульей. Второй мужчина был одет в бежевый дождевик. В руке он держал лист бумаги. Он еще раз произнес вслух имя матери. А потом отца. Его французский был безупречен. Слава Богу, мы в безопасности, подумала девочка. Если это французы, а не немцы, нам ничего не грозит. Если это французы, они не причинят нам вреда.

Мать крепче прижала девочку к себе. Девочка слышала, как под платьем бьется материнское сердце. Ей хотелось оттолкнуть мать, хотелось, чтобы та выпрямилась, храбро взглянула в лицо этим мужчинам и перестала дрожать. И еще ей хотелось, чтобы сердце матери перестало биться, как у испуганного, загнанного животного. Она хотела, чтобы ее мать вела себя достойно.

– Мой муж… его здесь нет, – запинаясь, с трудом выговорила мать. – Я не знаю, где он. Не знаю.

Оттолкнув ее, мужчина в бежевом дождевике вошел в квартиру.

– Поторопитесь, мадам. У вас есть десять минут. Соберите какие-нибудь вещи и одежду. Чтобы хватило на первое время.

Мать не сдвинулась с места. Она во все глаза смотрела на полицейского. Тот стоял на лестничной клетке, повернувшись спиной к двери. Весь вид его выражал равнодушие и скуку. Она положила руку на рукав его темно-синей формы.

– Месье, пожалуйста… – начала она.

Полицейский развернулся, стряхнув ее руку. Глаза его были пустыми и холодными.

– Вы слышали, что я сказал. Вы идете с нами. Ваша дочь тоже. Делайте, как вам говорят.

Париж, май 2002 года

Бертран опаздывал, по своему обыкновению. Я пыталась сделать вид, что мне все равно, но получалось не очень. Зоя прислонилась к стене, ей было скучно. Она была очень похожа на своего отца, и это их сходство иногда вызывало у меня улыбку. Но только не сегодня. Я подняла голову, глядя на древнее, высокое здание. Жилище Mamé.^[1] Старая квартира бабушки Бертрана. А теперь здесь будем жить мы. Мы собирались оставить бульвар дю Монпарнас, с его шумом уличного движения, бесконечной вереницей машин «скорой помощи», спешащих к трем больницам, расположенным по соседству, с его кафе и ресторанчиками, и переехать сюда, на тихую, узкую улочку на правом берегу Сены.

Округ Марэ был мне незнаком, хотя его древняя, увядающая красота приводила меня в восхищение. Была ли я счастлива оттого, что мы переезжаем? Не знаю. Не уверена. Собственно говоря, Бертран даже не спросил моего мнения. В сущности, мы вообще не разговаривали на эту тему. Со своим обычным напором он просто сделал то, что считал нужным. Не поставив меня в известность.

– Вот он, – сказала Зоя. – Опоздал всего на полчаса.

Мы смотрели, как Бертран идет по улице своей знаменитой фланирующей, чувственной походкой. Стройный, смуглый, излучающий сексуальную притягательность, истинный француз. Разумеется, он разговаривал по телефону. Как всегда. Позади плелся его деловой партнер, бородатый и розовощекий Антуан. Их контора находилась на рю де Л'Аркад, прямо за Магдалиной. Бертран подвизался в строительно-архитектурном бизнесе уже давно, когда мы еще не были женаты, но собственное дело, вместе с Антуаном, открыл всего пять лет назад.

Бертран помахал нам рукой, а потом указал на телефон, скорчив гримасу и нахмурившись.

– Якобы не может отделаться от типа, с которым разговаривает, – презрительно фыркнула Зоя. – Как же!

Зое было всего одиннадцать, но у меня иногда возникало ощущение, будто она уже взрослая девушка. Во-первых, из-за роста, отчего все ее подружки выглядели малышками, а во-вторых, из-за размера моей ножищи, мрачно добавляла она, да еще из-за не по годам свойственной ей прозорливости, от которой у меня часто буквально замирало сердце. Было нечто взрослое в строгом взгляде ее карих глаз, в том, как она, задумавшись, задирала вверх подбородок. Она всегда была такой, еще с пеленок. Спокойная, уверенная, разумная. Иногда даже слишком разумная для своего возраста.

Антуан подошел к нам, чтобы поздороваться, а Бертран продолжал болтать по телефону, достаточно громко, чтобы его слышала вся улица. Он размахивал руками, гримасничал, оборачиваясь время от времени, чтобы убедиться, что мы ловим каждое его слово.

– Возникла проблема с одним архитектором, – любезно улыбнувшись, объяснил Антуан.

– Конкурент? – пожелала узнать Зоя.

– Конкурент, – подтвердил Антуан.

Зоя вздохнула.

– Это значит, что мы можем застрять здесь на целый день.

Мне пришла в голову одна мысль.

– Антуан, у вас случайно нет с собой ключей от квартиры мадам Тезак?

– Случайно есть, Джулия, – ответил он и просиял. Антуан всегда говорил по-английски в моем присутствии, хотя я обращалась к нему по-французски. Полагаю, таким образом он хотел выказать мне дружеское расположение, но в глубине души я испытывала раздражение. У меня возникало ощущение, что, несмотря на то что я прожила здесь столько лет, мой французский все еще недостаточно хорош.

С важным видом Антуан извлек на свет ключ. Мы решили подняться в квартиру, все втроем. Зоя ловко набрала нужную комбинацию на digicode.^[2] Пройдя через тенистый, прохладный внутренний дворик, мы подошли к лифту.

– Ненавижу лифт, – заявила Зоя. – Папа должен что-нибудь с ним сделать.

– Милая, он перестраивает только квартиру твоей прабабушки, – заметила я. – А не все здание.

– Может быть, ему стоит подумать об этом, – парировала дочь.

Пока мы стояли в ожидании лифта, мой мобильный телефон зачирикал, выводя мелодию Дарта Вейдера.^[3] Я бросила взгляд на экран, на котором высветился номер. Звонил Джошуа, мой босс.

Я ответила:

– Да?

Джошуа был немногословен. Как всегда.

– Ты нужна здесь к трем часам. Закрываем июльский выпуск. Окончательно и бесповоротно.

– Блин, вот это да! – дерзко и нахально отреагировала я. С другого конца линии до меня донесся короткий смешок, после чего Джошуа повесил трубку. Похоже, ему нравилось, когда я говорила «Блин!». Может, это напоминало ему о молодости. Антуан, кажется, пришел в изумление от моих старомодных американизмов. Я представила, как он коллекционирует их, а потом пытается воспроизвести со своим французским акцентом.

Лифт представлял собой одну из этих неподражаемых хитроумных парижских штуковин с крошечной кабиной, опускаемой вручную железной шторкой и двойными деревянными дверями, которые так и норовили стукнуть вас по носу. Зажатая между Зоей и Антуаном, который, на мой взгляд, несколько перестарался с одеколоном «Vetriver», я мельком взглянула на свое отражение в зеркале, пока мы медленно поднимались вверх. Я выглядела такой же старой и ржавой, как и жалобно скрипящий лифт. Куда подевалась цветущая и свежая красавица из города Бостона, штат Массачусетс? Женщина, которая смотрела на меня из зеркала, пребывала в том кошмарном возрасте, где-то между сорока и сорока пятью, и на ее бесцветном лице явственно видна была обвисшая кожа, намечающиеся морщины и подкрадывающийся климактерический период.

– Я тоже ненавижу этот лифт, – мрачно заявила я.

Зоя засмеялась и ущипнула меня за щеку.

– Мама, в этом зеркале даже Гвинет Пэлтроу была бы похожа на ведьму.

Я не смогла сдержать улыбку. Замечание как раз в духе Зои.

* * *

Мать начала всхлипывать, сначала тихонько, а потом все громче и громче. Пораженная, девочка глядела на нее во все глаза. За все прожитые десять лет своей жизни ей еще ни разу не приходилось видеть, чтобы мать плакала. Она с ужасом смотрела, как по белому, словно бумага, и такому же сморщенному лицу матери текли слезы. Ей хотелось крикнуть матери, чтобы та перестала плакать, ей было невыносимо стыдно оттого, что мать распустила сопли в присутствии этих чужих и незнакомых мужчин. Но те не обратили на слезы матери никакого внимания. Они просто приказали ей пошевеливаться. Времени на разговоры у них не было.

В спальне продолжал крепко спать маленький мальчик.

– Но куда вы собираетесь нас отвезти? – взмолилась мать девочки. – Моя дочь француженка, она родилась в Париже, почему вы забираете и ее? Куда вы нас везете?

Мужчины не проронили ни слова. Они возвышались над нею, огромные и угрожающие. Глаза у матери побелели от страха. Она прошла к себе в комнату и обессилено опустилась на кровать. Но через несколько секунд выпрямилась и повернулась к девочке. Лицо ее напоминало страшную клоунскую маску, а голос походил на шипение змеи.

– Разбуди своего брата. Одевайтесь, оба. Возьми какую-нибудь одежду, для себя и для него. Быстрее! Быстрее, ну же!

Ее братик от ужаса потерял дар речи, когда выглянул в коридор из-за приоткрытой двери и увидел мужчин. Он смотрел на мать, растрепанную, всхлипывающую, пытающуюся впопыхах увязать в узел хоть какие-то вещи. Малыш собрал все силенки, которые нашлись в его четырехлетнем теле. Он отказывался двинуться с места, как ни упрашивала его сестра. Он просто не слушал ее и стоял неподвижно, скрестив руки на груди.

Девочка сбросила ночную рубашку, схватила хлопчатобумажную блузку, юбку. Сунула ноги в туфли. Брат молча наблюдал за ней. Из соседней комнаты до них доносился плач матери.

– Я пойду в наше секретное убежище, – прошептал он.

– Нет! – взмолилась она. – Ты идешь с нами.

Она схватила его, но он вырвался и скользнул в высокий, глубокий шкаф, встроенный в стену их спальни. Тот самый, в котором они любили играть в прятки. Они постоянно отсиживались в нем, закрыв за собой дверцы, и им казалось, что они сидят в собственном маленьком домике. Мама и папа, конечно, знали об этом тайнике, но делали вид, что ни о чем не догадываются. Они окликали их по именам, громко переговариваясь между собой: «Но куда же подевались эти непослушные дети? Ведь они были здесь буквально минуту назад!» А они с братом только тихонько хихикали от удовольствия.

В стенном шкафу у них был фонарик, несколько подушек, игрушки, книги и даже фляжка с водой, которую мама меняла каждый день. Братик еще не знал буквы, поэтому девочка читала ему вслух «Маленького чертенка». Ему очень нравилась история о сироте Шарле и ужасной мадам Макмиш и о том, как Шарль поквитался с ней за жестокость и грубость. Девочка читала и вновь перечитывала ему эту книжку.

Она видела личико брата, когда он смотрел на нее из темноты. Он прижал к груди любимого плюшевого мишку, и ему больше не было страшно. Быть может, там он действительно будет в безопасности. У него есть вода и фонарик. И он может разглядывать картинки в книжке графини де Сегур, особенно одну из них, свою любимую, на которой изображена великолепная месть Шарля. Быть может, ей и в самом деле лучше оставить его там, хотя бы ненадолго. Эти мужчины никогда не найдут его. А она придет за ним позже, сегодня днем, когда им разрешат вернуться домой. И отец, по-прежнему прячущийся в погребе, будет знать, где искать его, если поднимется наверх.

– Тебе там не страшно? – негромко спросила она, когда вновь раздались голоса мужчин, приказывающих им пошевеливаться.

– Нет, – ответил он. – Мне нисколечко не страшно. А ты запри дверь. Тогда они меня не найдут.

Она закрыла дверцу перед его маленьким побледневшим личиком и повернула ключ в замке. Потом сунула его в карман. Замок был скрыт накладным поворотным устройством, выполненным в виде фальшивого старомодного выключателя. Невооруженным взглядом заметить очертания шкафа на фоне обивки было невозможно. Да, здесь он будет в безопасности. Она уверена в этом.

Девочка пробормотала его имя и прижала ладошку к деревянной панели.

– Позже я вернусь за тобой. Обещаю.

* * *

Мы вошли в квартиру, повозились с выключателями. Никакого толку. Антуан раздвинул на окнах жалюзи. Снаружи хлынул солнечный свет. Комнаты выглядели голыми и пыльными. Лишенная мебели гостиная казалась огромной. Золотистые лучи косо падали сквозь покрытые слоем копоти высокие оконные панели, покрывая рыжими пятнами темно-коричневые доски пола.

Я обвела взглядом пустые полки, более темные пятна на стенах, оставшиеся там, где раньше висели чудесные картины, облицованный изразцовой плиткой камин, в котором на моей памяти долгими зимними вечерами гудел огонь, а Mamé протягивала к пламени хрупкие, тонкие руки.

Я подошла к одному из окон и остановилась, глядя вниз на тихий, зеленый дворик. Я была рада, что Mamé уехала, не успев увидеть, как опустела ее квартира. Подобное зрелище наверняка бы ее расстроило. Как расстроило меня.

– Здесь по-прежнему пахнет бабушкой, – заявила Зоя. – Ее любимые духи «Шалимар».

– И до сих пор воняет этой ужасной Минеттой, – поддакнула я, наморщив нос. Минетта была последней любимицей бабушки. Сиамская кошка, страдающая недержанием мочи.

Антуан бросил на меня удивленный взгляд.

– Кошка, – пояснила я. На этот раз я говорила по-английски. Разумеется, я знала, что a chatte – это французский аналог английского существительного «кошка», причем в женском роде, но это слово могло означать и «влагалище». А мне совсем не хотелось, чтобы Антуан потешался над сомнительного качества игрой слов.

Антуан обвел квартиру профессиональным взором.

– Электропроводка совсем древняя, – заметил он, указывая на старомодные фарфоровые пробки. – И отопление ей под стать.

Гигантские радиаторы были черными от пыли и грязи и покрыты чешуйками, подобно рептилиям.

– Подождите, пока не увидите кухню и ванные комнаты, – предостерегла его я.

– У ванны есть настоящие когти, – заявила Зоя. – Мне будет их не хватать.

Тем временем Антуан осматривал стены, постукивая по ним с видом знатока.

– Полагаю, вы с Бертраном хотите сделать здесь капитальный ремонт? – поинтересовался он, глядя на меня.

Я лишь пожала плечами.

– Собственно говоря, я даже не знаю, каковы его намерения. Это была целиком и полностью его идея – переселиться сюда. Я вовсе не горела желанием переезжать, я предпочла бы что-нибудь… более практичное. И желательно новое.

Антуан ухмыльнулся.

– Но эти апартаменты будут выглядеть как новенькие, когда мы закончим здесь ремонт.

– Может быть. Но для меня они навсегда останутся квартирой Mamé.

На всем по-прежнему лежал отпечаток характера и вкуса Mamé, и это притом, что она вот уже девять месяцев как переехала в дом престарелых. Бабушка моего мужа прожила здесь долгие годы. Я до сих пор помню нашу первую встречу, которая состоялась шестнадцать лет назад. На меня произвели неизгладимое впечатление полотна старых мастеров, облицованный мрамором камин, на котором расположились семейные фотографии в серебряных рамочках, обманчиво безыскусная, элегантная мебель, многочисленные книги, рядами выстроившиеся на полках в библиотеке, огромное пианино, покрытое роскошным покрывалом красного бархата. Залитая солнечными лучами гостиная выходила окнами в тихий внутренний дворик, где противоположную стену дома обвивали густые заросли плюща. Именно здесь я встретилась с ней в первый раз и протянула руку, испытывая неловкость, потому что не знала, как себя вести и стоит ли проявлять «эти поцелуйные французские штучки», как выражалась моя сестра Чарла.

С парижанкой не здороваются за руку, даже если вы видите ее в первый раз. Ее следует расцеловать в обе щеки.

Но тогда я этого не знала.

* * *

Мужчина в бежевом дождевике снова заглянул в список.

– Подождите, – сказал он, – не хватает еще одного ребенка. Мальчика.

Он произнес имя мальчика вслух.

Сердце у девочки замерло. Мать посмотрела на нее. Девочка быстро прижала палец к губам. Мужчины не заметили этого движения.

– Где мальчишка? – требовательно спросил мужчина.

Девочка сделала шаг вперед, сжимая руки.

– Моего брата здесь нет, месье, – произнесла она на своем прекрасном французском, на каком говорят только истинные парижане. – Он уехал с друзьями еще в начале месяца. В деревню.

Мужчина в дождевике с сомнением уставился на нее. Потом дернул подбородком в сторону коллеги-полицейского.

– Обыщи квартиру. Только быстро. Может быть, здесь прячется и отец.

Полицейский тяжелой походкой двинулся в глубь квартиры, с грохотом открывая двери, заглядывая под кровати и в шкафы.

Пока он неуклюже ворочался в квартире, второй мужчина в нетерпении мерил шагами комнату. Когда он повернулся к ним спиной, девочка быстро показала матери ключ. Она беззвучно произнесла, усиленно шевеля губами: «Папа придет и спасет его. Папа обязательно придет позже». Мать согласно кивнула. Похоже, она хотела сказать девочке, что поняла, где мальчик. Но вдруг мать нахмурилась и сделала рукой жест, словно поворачивала ключ, открывая замок. Дескать, где ты намерена оставить ключ для папы и как он узнает, где он лежит? Мужчина быстро обернулся и с подозрением уставился на них. Мать замерла. Девочка задрожала от страха.

Несколько мгновений он молча смотрел на них, потом подошел к окну и закрыл его.

– Пожалуйста, – взмолилась мать, – здесь очень душно.

Мужчина улыбнулся. Девочка подумала, что более уродливой и неприятной улыбки ей еще не доводилось видеть.

– Пожалуй, мы все-таки оставим его закрытым, мадам, – возразил он. – А то сегодня утром одна дама выбросила в такое вот окно своего ребенка, а потом и сама выпрыгнула следом. И мне не хочется, чтобы подобное повторилось.

Мать ничего не ответила, она буквально оцепенела от ужаса. Девочка с негодованием воззрилась на мужчину, она возненавидела его – от макушки до пят. Его раскрасневшееся лицо и блестящие тонкие губы вызывали в ней омерзение. Ей был отвратителен мертвый взгляд его холодных глаз. И то, как он стоял посреди их квартиры, расставив ноги, надвинув шляпу на глаза и заложив за спину мясистые руки.

Она возненавидела его всем сердцем, возненавидела так, как никого и никогда прежде. Она возненавидела его сильнее, чем того ужасного мальчишку в школе, Даниэля, который едва слышно шептал в ее адрес непристойности и оскорбления, отвратительные вещи об акценте ее матери и отца.

Она прислушивалась к звукам обыска, учиненного неповоротливым и неуклюжим полицейским. Он не найдет мальчика. Шкаф совсем незаметен. Мальчик будет в безопасности. Они никогда не найдут его. Никогда.

Полицейский вернулся в комнату. Он пожал плечами и покачал головой.

– Здесь больше никого нет, – заявил он.

Мужчина в дождевике подтолкнул мать к двери. Он потребовал у нее ключи от квартиры. Мать молча и боязливо вручила их ему. Они гуськом двинулись вниз по ступенькам, медленно и неуверенно – матери мешали сумки и узлы, которые она несла в руках. Девочка раздумывала над тем, как передать ключ отцу. Где лучше его оставить? У concierge?^[4] Может быть, она еще спит в это время?

Странно, но concierge уже проснулась и стояла за дверью. Девочка заметила на ее лице необычное выражение злорадного торжества. Почему она так смотрит, подумала девочка, почему она не взглянет на нас, на мою маму, на меня? Почему она не сводит глаз с мужчин, как будто в упор не видит ни ее саму, ни ее мать, как будто она и знать их не знает? А ведь мать всегда была добра и любезна с этой женщиной, иногда она даже приглядывала за дочкой concierge, маленькой Сюзанной. Та часто капризничала, жалуясь на боли в животике, а мать всегда была с ней такой терпеливой, постоянно напевала Сюзанне песенки на своем родном языке. Малышке это очень нравилось, и она засыпала, довольная и умиротворенная.

– Вы не знаете, где могут быть отец и сын? – поинтересовался полицейский, отдавая ей ключи от квартиры.

Concierge пожала плечами. Она по-прежнему не смотрела ни на девочку, ни на ее мать. Ключи она сунула в карман быстрым, вороватым движением, которое совсем не понравилось девочке.

– Нет, не знаю, – ответила она полицейскому. – В последнее время мужа я почти не видела. Может быть, он скрывается. Вместе с мальчишкой. Вы можете осмотреть подвал или служебные помещения наверху. Я вам покажу.

Малышка в loge^[5] начала хныкать. Concierge оглянулась через плечо в маленькую комнатку.

– У нас нет на это времени, – сказал мужчина в дождевике. – Впереди еще много дел. Если понадобится, мы вернемся сюда позже.

Concierge подошла к плачущему ребенку и, взяв его на руки, прижала к груди. Потом пробормотала, что знает о том, что в соседнем здании живут еще такие семьи. Она выговаривала их имена и фамилии с видом крайнего отвращения, словно это были непристойности или богохульства, подумала девочка, грязные слова, которые и произносить-то вслух стыдно.

* * *

Наконец Бертран сунул телефон в карман и перенес свое внимание на меня. Он улыбнулся мне одной из своих неотразимых и неповторимых улыбок. И в очередной раз я про себя подивилась тому, чем заслужила такого красивого мужа. Когда я впервые встретила его, много лет назад, катаясь на лыжах в Куршавеле, во Французских Альпах, он был стройным и выглядел совсем мальчишкой. И вот теперь, в возрасте сорока семи лет, став тяжелее и сильнее, он буквально излучал мужскую силу, неподражаемый французский шарм и стиль. Он походил на хорошее вино, которое с возрастом лишь обретает благородное изящество и крепость, в то время как я пребывала в полной уверенности, что моя собственная молодость затерялась и канула в Лету где-то между рекой Чарльз и Сеной. И уж конечно, достигнув средних лет, я отнюдь не расцвела. И если серебристые пряди и морщинки лишь оттеняли красоту Бертрана, то со мной все обстояло в точности наоборот.

– Ну и как? – вопросил он, гладя меня по ягодицам небрежным, властным хозяйским жестом, нимало не смущаясь тем, что на нас смотрит его коллега и наша дочь. – Здесь великолепно, правда?

– Просто блеск, – эхом откликнулась Зоя. – Антуан только что сообщил нам, что здесь все придется переделывать. А это значит, что сюда мы переедем не раньше, чем через год.

Бертран рассмеялся. Смех его был чрезвычайно заразительным, этаким своеобразным симбиозом гиены и саксофона. Вот в чем заключалась проблема с моим супругом. В его пьянящем и одурманивающем очаровании. А он любил включать его на полную мощность. Мне всегда было интересно, от кого он его унаследовал. От своих родителей, Колетты и Эдуарда? Дико интеллигентных, утонченных всезнаек. Но их никак нельзя было назвать очаровательными. От своих сестер, Сесиль и Лауры? Хорошо воспитанных, одаренных, с прекрасными манерами. Но они смеялись только тогда, когда чувствовали себя обязанными сделать это. Полагаю, очарование досталось ему в наследство от бабушки. От Mamé. Воинственной и агрессивной, непокорной и мятежной мадам.

– Антуан такой пессимист, – смеясь, заметил Бертран. – А переедем мы сюда очень скоро. Здесь, конечно, много работы, но мы воспользуемся услугами лучших специалистов.

Мы двинулись вслед за ним по длинному коридору со скрипучими половицами, заглядывая в спальни, окнами выходившие на улицу.

– Эту стену придется убрать, – объявил Бертран, и Антуан согласно кивнул. – Кухня должна быть поближе. В противном случае присутствующая здесь мисс Джермонд не сочтет апартаменты практичными.

Последнее слово он произнес по-английски, озорно подмигнув мне и выразительно жестикулируя, чтобы подчеркнуть смысл, который он вложил в эту фразу.

– Квартира довольно-таки большая, – заметил Антуан. – Роскошная квартира, я бы сказал.

– Сейчас да. Но в прежние времена она была совсем крохотной, и, конечно, намного скромнее, – возразил Бертран. – Моим дедушке с бабушкой пришлось пережить нелегкие времена. Дед начал прилично зарабатывать только в шестидесятые годы, и именно тогда он и приобрел квартиру напротив, объединив ее со своей.

– Получается, когда дедушка был еще ребенком, он жил здесь, в этой клетушке? – поинтересовалась Зоя.

– Совершенно верно, – согласился Бертран. – В этих крошечных комнатках. Здесь была комната его родителей, а сам он спал вот тут. Так что в то время квартира была намного меньше.

Антуан задумчиво постукивал по стенам.

– Да, я знаю, о чем ты думаешь, – улыбнулся Бертран. – Ты хочешь объединить две эти комнаты, верно?

– Правильно! – признал Антуан.

– Неплохая мысль. Но над ее осуществлением придется потрудиться, должен заметить. Вот эта стена с сюрпризом, я потом тебе покажу. Деревянная обшивка очень толстая. А внутри проложены трубы. Так что будет не так легко, как кажется на первый взгляд.

Я посмотрела на часы. Половина третьего пополудни.

– Мне пора идти, – заявила я. – У меня встреча с Джошуа.

– Что мы будем делать с Зоей? – поинтересовался Бертран.

Зоя закатила глаза.

– Я, в общем-то, могу вернуться на автобусе в Монпарнас.

– А как насчет школы? – напомнил Бертран.

Снова многозначительное закатывание глаз.

– Папа, сегодня среда. А по средам у меня нет занятий в школе, помнишь?

Бертран задумчиво почесал в затылке.

– Помнится, в мое время…

– Выходным днем был четверг, и по четвергам у тебя не было уроков в школе, – насмешливо пропела Зоя.

– Это все ваша дурацкая французская система образования, – вздохнула я. – Выходные дни посреди недели, зато занятия по субботам!

Антуан согласился бы со мной. Его сыновья ходили в частную школу, в которой не было занятий по субботам. Но Бертран, как и его родители, оставался стойким приверженцем французской системы бесплатного среднего образования. Я хотела отдать Зою в одну из двуязычных школ, таких в Париже было уже несколько, но клан Тезаков и слышать не желал ни о чем подобном. Зоя француженка, она родилась во Франции. Посему она пойдет во французскую школу. Сейчас она ходила в лицей Монтань, находящийся рядом с Люксембургским садом. Тезаки вечно забывали о том, что у Зои есть мать-американка. К счастью, моя дочь прекрасно владела английским. Я предпочитала разговаривать с ней только на своем родном языке, да и в Бостоне у моих родителей она бывала достаточно часто. Почти каждое лето она проводила в Лонг-Айленде, в обществе моей сестры Чарлы и ее семьи.

Бертран повернулся ко мне. В глазах у него появился знакомый блеск, которого я побаивалась. Этот блеск означал, что он намерен выкинуть либо что-то очень смешное, либо очень жестокое, либо то и другое вместе. Совершенно очевидно, Антуан тоже знал, что это означает, судя по тому, как он с преувеличенным вниманием погрузился в созерцание своих модельных легких кожаных туфель с кисточками.

– О да, в самом деле, нам всем прекрасно известно, какого мнения мисс Джермонд о наших школах, наших больницах, наших бесконечных забастовках, наших долгих каникулах, нашей водопроводной системе, нашей почтовой службе, нашем телевидении, наших политиках, нашем собачьем дерьме на тротуарах, – разразился тирадой Бертран, улыбаясь и демонстрируя мне свои безупречные зубы. – Мы слышали об этом уже неоднократно, даже слишком часто, не так ли? А мне так нравится бывать в Америке, в чистой и безупречной Америке, где все подбирают собачье дерьмо, в славной Америке!

– Папа, прекрати, это жестоко и несправедливо! – возмутилась Зоя и взяла меня за руку.

* * *

Выйдя на улицу, девочка увидела соседа в пижаме, который высунулся из окна. Он был хорошим человеком, этот учитель музыки. Он играл на скрипке, и она любила слушать его. Он часто играл для нее и братика, сидя у окна на другой стороне двора. Это были старинные французские песенки, вроде «Sur le pont d'Avignon» или «A la Claire fontaine», а также песни родной страны ее родителей, песни, заслышав которые ее мама и папа пускались в пляс. Мать весело скользила по доскам пола, а отец все кружил и кружил ее, пока оба, обессилев, не падали на диван.

– Что вы делаете? Куда вы их ведете? – воскликнул он.

Его голос эхом прокатился по двору, заглушая плач ребенка.

Мужчина в дождевике не снизошел до ответа.

– Но вы не можете так поступить, – выкрикнул сосед. – Это хорошие, честные люди! Вы просто не можете так поступить!

При звуках его голоса в окнах начали раздвигаться жалюзи, и из-за занавесок стали выглядывать любопытные лица.

Но девочка заметила, что никто не сдвинулся с места, никто не сказал ни слова. Они просто смотрели.

Мать вдруг резко остановилась, спина ее сотрясалась от сдерживаемых рыданий. Мужчины подтолкнули ее вперед.

Соседи молча смотрели на происходящее. Даже учитель музыки больше не проронил ни слова.

Внезапно мать развернулась и закричала, закричала изо всех сил. Она выкрикнула имя своего мужа, три раза подряд.

Мужчины подхватили ее под руки, грубо встряхнули. Она выронила свои сумки и узлы. Девочка попыталась помешать им, но они отшвырнули ее в сторону.

В дверном проеме появился человек в измятой одежде, он был худощав, небрит, с покрасневшими и усталыми глазами. Он зашагал через двор, стараясь не сутулиться и держаться прямо.

Подойдя к мужчинам, он сказал им, как его зовут. В речи его слышался сильный акцент, как и у женщины.

– Заберите меня вместе с семьей, – сказал он.

Девочка сунула ладошку в руку отца.

Наконец-то я в безопасности, подумала она. Она была в безопасности, рядом с нею были ее отец и мать. Этот кошмар не может продолжаться долго. В конце концов, это ведь французские полицейские, а не гитлеровцы. Никто не причинит им вреда.

Совсем скоро они вернутся домой, в свою квартиру, и мама приготовит завтрак. А маленький мальчик вылезет из своего убежища. Отец отправится в мастерскую, расположенную дальше по улице, где он работает бригадиром и вместе с другими рабочими делает пояса, сумки и кошельки. Все снова будет как раньше. И очень скоро все опять наладится.

Взошло солнце. Узкая улица была пуста. Девочка оглянулась на их дом, на молчаливые лица в окнах, на concierge, баюкающую на руках маленькую Сюзанну.

Учитель музыки медленно поднял руку в прощальном жесте.

Она помахала ему в ответ и улыбнулась. Все будет в порядке. Она вернется, они все вернутся обратно.

Но учитель музыки, кажется, думал по-другому. Черты его лица исказились от боли, из глаз медленно потекли слезы бессилия, беспомощности и стыда, понять которые девочка не могла.

* * *

– Мои слова кажутся тебе грубыми? Твоя мать обожает подобные штучки, – ухмыльнулся Бертран, подмигивая Антуану. – Правда, любовь моя? Ведь я прав, chérie,^[6] не так ли?

Он принялся расхаживать по гостиной, прищелкивая пальцами и мурлыча под нос мелодию из кинофильма «Вестсайдская история».

В присутствии Антуана я почувствовала себя крайне глупо и неловко. Ну почему Бертран всегда получает удовольствие оттого, что выставляет меня необъективной, лицемерной американкой-притворщицей, которая критикует все французское? И почему я просто стою́ и позволяю ему издеваться над собой? Когда-то это было даже смешно и немножко пикантно. В самом начале нашего брака это была его классическая шутка, которая заставляла всех наших приятелей, и французов, и американцев, покатываться со смеху. Но это было давно.

Я улыбнулась, по своему обыкновению. Но сегодня эта улыбка даже мне самой показалась несколько напряженной.

– Ты когда в последний раз навещал Mamé? – поинтересовалась я.

Бертран уже занялся какими-то измерениями, что-то бормоча себе под нос.

– Что?

– Когда ты навещал Mamé? – терпеливо повторила я. – Мне кажется, она хотела бы увидеться с тобой. Чтобы поговорить о квартире.

Он встретился со мной взглядом.

– У меня пока нет на это времени, amor.^[7] А ты ходила?

Умоляющий взгляд.

– Бертран, ты же знаешь, я бываю у нее каждую неделю.

Он вздохнул.

– Она ведь твоя бабушка, – заметила я.

– А любит она тебя, l'Américaine,^[8] – улыбнулся он. – И я тоже, малышка.

Он подошел и нежно поцеловал меня в губы.

Американка. «Итак, вы американка», – констатировала Mamé тогда, давным-давно, много лет назад, в этой самой комнате, глядя на меня своими задумчивыми серыми глазами. L'Américaine. И от ее слов я действительно ощутила себя настоящей американкой, с растрепанными волосами, легкими теннисными туфлями и идиотской доброжелательной улыбкой. И какой истой француженкой выглядела при этом семидесятилетняя женщина с прямой и строгой осанкой, прямым носом патриция, безупречной прической и мудрыми глазами. И все-таки я полюбила Mamé с самого первого раза. Полюбила ее необычный, грудной смех. Полюбила ее сухое чувство юмора.

И даже сегодня я вынуждена была признать, что она нравится мне намного больше родителей Бертрана, которые до сих пор заставляли меня чувствовать себя «американкой». И это невзирая на то, что я вот уже четверть века живу в Париже, пятнадцать лет замужем за их сыном и произвела на свет их первую внучку, Зою.

Спускаясь вниз и вновь с отвращением глядя на свое отражение в зеркале лифта, я вдруг подумала, что слишком долго мирилась с подколками и подковырками Бертрана, реагируя на них лишь безобидным и безответным пожиманием плечами.

Но сегодня по какой-то непонятной причине я вдруг решила, что с меня хватит.

* * *

Девочка старалась держаться поближе к родителям. Они шли и шли по их улице, и мужчина в бежевом дождевике все время поторапливал их. Интересно, куда мы идем, спросила она себя. Почему мы так спешим? Им приказали войти в большой гараж. Она узнала это место – отсюда было совсем недалеко до дома, где она жила, и до мастерской, в которой работал отец.

В гараже над разобранными моторами склонились мужчины в синих комбинезонах, перепачканных маслом. Они молча смотрели на них. Никто не произнес ни слова. Потом девочка заметила большую группу людей, стоящих в гараже, у их ног громоздились узлы и корзины. Здесь находились, главным образом, женщины и дети, решила она. Некоторых она немного знала. Но никто не осмелился поздороваться с ними или приветствовать взмахом руки. Спустя какое-то время появились двое полицейских. Они стали выкрикивать имена. Отец девочки поднял руку, когда прозвучала их фамилия.

Девочка огляделась по сторонам. Она увидела мальчика, которого знала со школы, Леона. Он выглядел усталым и испуганным. Она улыбнулась ему, ей хотелось успокоить его, сказать, что все будет в порядке и что скоро они отправятся обратно по домам. Это недоразумение не может длиться долго, и вскоре их обязательно отправят домой. Но Леон смотрел на нее, как на сумасшедшую. Она опустила глаза, и на щеках у нее выступил жаркий румянец. Может быть, она все-таки ошибается. Сердце гулко стучало у нее в груди. Может быть, все будет совсем не так, как она себе представляла. Она чувствовала себя очень наивной, юной и глупой.

К ней наклонился отец. Щетина у него на подбородке защекотала ей ушко. Он назвал ее по имени. А где же ее братик? Она показала ему ключ. Маленький братишка сидит в безопасности в их шкафу, прошептала она, чрезвычайно гордая собой. Там с ним ничего не случится.

Глаза ее отца как-то странно и необычно расширились. Он схватил ее за руку. Все в порядке, проговорила она, с ним все будет в порядке. Шкаф глубокий, так что в нем достаточно воздуха. И у него есть вода и фонарик. С ним все будет в порядке, папа. Ты не понимаешь, ответил отец, ты ничего не понимаешь. К своему огорчению, она увидела, как глаза его наполнились слезами.

Она потянула его за рукав. Она не могла вынести зрелища плачущего отца.

– Папа, – сказала она, – мы ведь вернемся домой, правда? Мы ведь вернемся домой после того, как они назовут наши фамилии?

Ее отец вытер глаза. Он посмотрел на нее сверху вниз. Потухшими, грустными глазами, в которые она не могла заставить себя взглянуть.

– Нет, – ответил он, – мы не вернемся домой. Они не позволят нам вернуться.

Она вдруг ощутила, как в душе у нее зашевелилось какое-то холодное и страшное предчувствие. Она снова вспомнила подслушанные разговоры, лица родителей, которые она видела из-за приоткрытой двери, их страх и отчаяние в глухую полночь.

– Что ты имеешь в виду, папа? Куда мы идем? Почему мы не вернемся домой? Скажи мне! Немедленно ответь мне!

Последние слова она почти выкрикнула.

Отец смотрел на нее с высоты своего роста. Он снова назвал ее по имени, но очень тихо. Глаза у него по-прежнему были влажными, а на кончиках ресниц дрожали слезинки. Он погладил ее по голове.

– Ты должна быть храброй, моя маленькая девочка. Мужайся, соберись с духом.

Она даже не могла заплакать. Охвативший ее страх был таким сильным, что заглушил все остальные чувства. Казалось, что он, подобно вакууму, высасывал из нее все эмоции до единой.

– Но ведь я пообещала ему, что вернусь. Я пообещала вернуться за ним, папа.

Девочка увидела, что он опять заплакал, что он снова не слушает ее. Он погрузился в пучину страха и отчаяния.

Им приказали выйти наружу. Улица была пуста, если не считать вереницу автобусов, выстроившихся у тротуара. Это были самые обычные автобусы, на которых девочка ездила по городу с матерью и братиком: обыкновенные зеленые и белые автобусы, с открытой площадкой сзади.

Собравшимся приказали садиться в автобусы, и полицейские принялись пинками подгонять их. Девочка снова огляделась в поисках серо-зеленых мундиров, отрывистой, гортанной речи, которую уже привыкла бояться. Но это были всего лишь полицейские. Французские полицейские.

Глядя сквозь запыленное окно автобуса, она узнала одного из них, молодого рыжеволосого парнишку, который часто помогал ей перейти улицу, когда она возвращалась из школы. Она постучала по стеклу, чтобы привлечь его внимание. Но когда глаза их встретились, он быстро отвернулся и стал смотреть в другую сторону. Он казался смущенным, почти раздраженным. Интересно, почему, подумала она. Когда людей силой заталкивали в автобусы, какой-то мужчина запротестовал, и его ударили в спину. Один из полицейских закричал, что застрелит любого, кто попытается убежать.

Равнодушно и без интереса девочка смотрела, как за окном автобуса мелькают дома и деревья. Она могла думать только о своем братике, который остался в запертом шкафу в пустом доме и ждет ее. Она могла думать только о нем и больше ни о чем. Они пересекли мост, и девочка увидела внизу сверкающие воды Сены. Куда они едут? Папа не знал. Никто не знал. И всем было очень страшно.

Раскатистый удар грома потряс и напугал их. С неба обрушился ливень, такой сильный, что автобус вынужден был остановиться. Девочка слушала, как дождевые капли барабанят по крыше автобуса. Но дождь продолжался недолго. Вскоре автобус снова двинулся в путь, и под его колеса с шипением ложилась высыхающая брусчатка. Выглянуло солнце.

Автобус остановился, и пассажиры вышли наружу, нагруженные узлами, чемоданами, волоча за собой плачущих и хныкающих детей. Улица, на которой они оказались, была девочке незнакома. Ей еще никогда не приходилось бывать здесь. Вдалеке она увидела станцию надземного метро.

Их повели к большому серому зданию. На нем что-то было написано крупными черными буквами, только она не могла разобрать, что именно. Зато она заметила, что улица забита такими же семьями, как и ее. Люди выходили из автобусов, подгоняемые криками полицейских. И снова это были только французские полицейские.

Крепко стиснув руку отца, подталкиваемая со всех сторон, она оказалась внутри огромного крытого здания. Здесь была масса людей – и в центре арены, и на жестких металлических стульях на трибунах вокруг. Сколько здесь собралось людей? Она не знала. Сотни. И к ним присоединялись все новые и новые беженцы. Девочка подняла глаза к гигантской голубой застекленной крыше в форме купола. Оттуда, сверху, на них смотрело безжалостное солнце.

Отец нашел место, где они смогли присесть. Девочка наблюдала за нескончаемым потоком людей, который все увеличивался. Гул голосов сливался в непрестанный шум, который становился громче и громче. Хныкали дети, всхлипывали и плакали женщины. Духота была просто невыносимая, и по мере того как солнце поднималось выше, дышать становилось все труднее. Свободного места почти не осталось, они все теснее и теснее прижимались друг к другу. Она смотрела на мужчин и женщин, на детей, на их измученные лица, вглядывалась в испуганные глаза.

– Папа, – спросила она, – сколько еще мы пробудем здесь?

– Не знаю, хорошая моя.

– А почему мы здесь?

Она положила ладошку на желтую звезду, нашитую на блузке спереди.

– Это из-за нее, правда? – сказала она. – Такая же штука есть у всех здесь.

Ее отец улыбнулся. Это была грустная и трогательная улыбка.

– Да, – ответил он. – Это из-за нее.

Девочка нахмурилась.

– Это нечестно, папа, – свистящим шепотом произнесла она. – Это нечестно.

Он прижал ее к себе, ласково называя по имени.

– Да, моя славная, ты права, это нечестно.

Она прижалась к нему всем телом, щекой ощущая звезду, которую он носил на куртке.

Примерно месяц назад мать нашила звезды на всю ее одежду. И не только ей, но и всем остальным членам их семьи, кроме маленького братика. А перед этим на их удостоверениях личности появился штамп со словами «еврей» или «еврейка». Неожиданно оказалось, что им запрещено делать много всяких вещей. Например, играть в парке. Или кататься на велосипеде, ходить в кино, в театр, в ресторан, в плавательный бассейн. Или брать книжки из библиотеки на дом.

Она видела надпись, которая, казалось, появилась теперь повсюду: «Евреям вход воспрещен». А на дверях мастерской, в которой работал отец, кто-то повесил большую табличку, гласившую: «Еврейская компания». Маме пришлось ходить в магазин после четырех часов, когда на прилавках уже ничего не оставалось, потому что продукты продавались по карточкам. В метро они должны были ездить в последнем вагоне. И они обязаны были приходить домой до наступления комендантского часа и оставаться там до самого утра, не смея выйти на улицу. Интересно, что им еще разрешалось? Ничего. Совсем ничего, подумала она.

Это нечестно. Нечестно, и все тут. Но почему? За что? Откуда все это взялось? Похоже, что никто не мог объяснить этого и ответить на ее вопросы.

* * *

Джошуа уже поджидал меня в комнате для совещаний, потягивая слабый кофе, к которому питал необъяснимую слабость. Я поспешила войти и уселась между Бамбером, директором службы фоторепортажа, и Алессандрой, выпускающим редактором.

Комната выходила на деловую и шумную рю де Марбеф, находившуюся в двух шагах от Елисейских Полей. Я не очень любила эту часть Парижа – слишком шумную, яркую и зачастую безвкусную, но уже привыкла приходить каждый день сюда, где по широким пыльным тротуарам в любое время дня и ночи и в любое время года сновали толпы туристов.

Вот уже шесть лет я писала статьи для еженедельного американского журнала «Зарисовки Сены». Журнал выходил в печатном виде, но его можно было найти и на сайте в Интернете. Обычно я писала о событиях, которые могли представлять интерес для проживающей в Париже американской диаспоры. Мой раздел назывался «Местные достопримечательности» и включал в себя новости общественной и культурной жизни – выставки, спектакли, кинофильмы, рестораны, книги – и предстоящие выборы президента Франции.

В общем-то, работа была нелегкой. Сроки всегда были очень жесткими. Джошуа был настоящим тираном. Он мне нравится, но от этого не перестает быть тираном. Джошуа принадлежит к тем боссам, которые не склонны проявлять уважение или снисхождение к личной жизни, браку и детям. Если какая-то из сотрудниц ухитрялась забеременеть, она превращалась для него в пустое место. Если у кого-нибудь из нас заболевал ребенок, мы удостаивались гневного взгляда и недовольного начальственного рыка. Но зато он обладал острым взглядом, талантом настоящего редактора и великолепным чувством времени. Мы все склоняли головы, признавая его главенство. Мы жаловались на него друг другу, стоило ему только повернуться к нам спиной, но при этом мы обожали его. Коренной уроженец Нью-Йорка, которому уже перевалило за пятьдесят, Джошуа выглядел обманчиво мирным и тихим. У него было вытянутое лицо и сонные, прикрытые тяжелыми веками глаза. Но стоило ему открыть рот, и сразу же становилось ясно, кто здесь главный. Джошуа выслушивали и повиновались ему беспрекословно. И никто не осмеливался перебить его.

Бамбер родился в Лондоне. Возраст его приближался к тридцати годам. Ростом он вымахал выше шести футов, носил очки с дымчатыми стеклами и красил волосы в невероятный желто-коричневый мелированный цвет. Он обладал блестящим английским чувством юмора, которое приводило меня в восторг, но которое редко понимал Джошуа. Я питала слабость к Бамберу. Он был надежным и умелым коллегой, товарищем по работе. Кроме того, он чудесно умел разряжать обстановку, когда Джошуа бывал не в духе и срывал зло на нас. Бамбера хорошо было иметь в друзьях и союзниках.

Алессандра была наполовину итальянкой, невероятно амбициозной молодой женщиной с чудесной гладкой кожей. Она была очень красива, обладала копной блестящих черных кудрей и полными, влажными губами, при одном взгляде на которые мужчины теряли голову. Я так до сих пор и не решила, нравится она мне или нет. Она была вдвое моложе меня, но получала уже столько же, сколько и я, пусть даже в выходных данных журнала моя фамилия стояла выше ее.

Джошуа перебирал гранки очередного номера журнала. В нем должна была появиться большая передовая статья о грядущих президентских выборах, которые превратились в объект повышенного интереса с того момента, как Жан-Мари Ле Пен одержал победу в первом туре. Меня не особенно вдохновляла мысль о том, чтобы писать на эту тему, и втайне я была рада, когда это задание досталось Алессандре.

– Джулия, – начал Джошуа, глядя на меня поверх очков, – это твоя епархия. Шестидесятая годовщина событий на «Вель д'Ив».

Я откашлялась, чтобы скрыть смущение. О чем он говорит? Мне показалось, что он пробормотал что-то вроде «вельдиф».

Это слово было для меня пустым звуком.

Алессандра одарила меня снисходительным и покровительственным взглядом.

– Шестнадцатое июля сорок второго года. И это вам ни о чем не говорит? – поинтересовалась она. Иногда я ненавидела ее высокий голос мисс Всезнайки. Как сегодня, например.

Эстафету подхватил Джошуа.

– Грандиозная облава на «Велодроме д'Ивер». Отсюда и пошло сокращение «Вель д'Ив». Знаменитый крытый стадион, на котором проводились трековые велосипедные гонки. Тысячи еврейских семей, запертые на стадионе, провели там много дней в ужасающих условиях. А потом их отправили в Аушвиц. В газовые камеры.

В голове у меня забрезжили кое-какие воспоминания. Но очень слабые.

– Да, помню, – твердо заявила я, глядя Джошуа в глаза. – Хорошо, и что дальше?

Он пожал плечами.

– Почему бы тебе не начать с того, что отыскать тех, кто выжил после «Вель д'Ив», или свидетелей тех событий? А потом вплотную заняться самой торжественной церемонией – кто именно ее организует, когда и где. И наконец, представить некоторые факты. О том, что именно там произошло. Это деликатное поручение, ты меня понимаешь. Французы не особенно любят вспоминать о Виши, Петэне^[9] и прочем. Это не та страница их истории, которой можно гордиться.

– Есть один человек, который может вам помочь, – сообщила мне Алессандра уже не таким снисходительным тоном. – Его зовут Франк Леви. Он создал одну из самых больших ассоциаций, которая помогала евреям отыскать своих родственников после Холокоста.

– Я слышала о нем, – обронила я, записывая его имя в блокнот. Это было правдой. Франк Леви был видным общественным деятелем. Он устраивал пресс-конференции и писал статьи об украденных у евреев вещах и драгоценностях, об ужасах депортации.

Джошуа одним глотком допил кофе.

– Никакого слюнтяйства, – подытожил он. – Никакой сентиментальности. Только факты. Свидетельские показания. И… – он перевел взгляд на Бамбера, – хорошие, сильные фотографии. Просмотри и архивные материалы на эту тему. Ты найдешь там совсем немного, скорее всего, но, может быть, этот малый, Леви, сумеет тебе помочь.

– Я начну с того, что поеду на «Вель д'Ив», – заявил Бамбер. – Взгляну сам, что там и как.

Джошуа криво улыбнулся.

– «Вель д'Ив» больше не существует. Его снесли еще в пятьдесят девятом году.

– А где он вообще находился? – задала я вопрос, про себя радуясь тому, что не одна оказалась невеждой.

Мне снова ответила Алессандра.

– На рю Нелатон. В пятнадцатом arrondissement^[10] Парижа.

– По-моему, нам все равно стоит съездить туда, – предложила я, глядя на Бамбера. – Может быть, на той улице все еще живут люди, которые помнят, как все было.

Джошуа в ответ лишь пожал плечами.

– Можно попробовать, – задумчиво изрек он. – Но не думаю, что вы найдете много людей, которые захотят разговаривать с вами. Как я уже говорил, французы очень чувствительны, а этот вопрос вообще чрезвычайно деликатный. Не забывайте, все эти еврейские семьи арестовывала именно французская полиция, а вовсе не нацисты.

Слушая Джошуа, я поняла, сколь мало мне известно о том, что произошло в Париже в июле сорок второго года. Когда я училась в школе в Бостоне, нам об этом ничего не рассказывали. И даже когда я приехала в Париж двадцать пять лет назад, мне не много довелось прочитать на эту тему. Это был своего рода секрет, тайна, похороненная в прошлом. Нечто такое, о чем никто не хотел говорить. Мне не терпелось усесться перед компьютером и начать поиски нужных материалов в Интернете.

Как только совещание закончилось, я сразу же направилась в свою клетушку, носившую громкое название «офис» и выходившую окнами на шумную рю Марбеф. Мы сидели, что называется, друг у друга на головах. Но я привыкла к тесноте, и она не доставляла мне особых неудобств. У меня и дома не было своего угла, где я могла бы спокойно сесть и писать. Но Бертран пообещал, что в новой квартире у меня будет своя большая, отдельная комната. Мой личный кабинет. Наконец-то. Это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Своего рода роскошь, к которой еще следовало привыкнуть.

Я включила компьютер, вошла в Интернет и отправилась на поисковый сервер Google. В строке поиска я набрала фразу: «velodrome d'hiver vel d'hiv». Ссылок оказалось великое множество. БОльшая часть их была на французском, и во многих приводились многочисленные подробности происшедшего.

Я читала весь остаток дня. Я ничем больше не занималась, только читала, сохраняла найденную информацию и искала книги об оккупации и облавах. Многие книги, как я обратила внимание, так и не увидели свет в печатном варианте. Мне стало интересно, почему. Потому что никто не хотел читать о «Вель д'Ив»? Потому что эти события больше никого не интересовали? Я даже позвонила в парочку книжных магазинов. Мне ответили, что найти эти книги будет нелегко. Пожалуйста, попытайтесь, попросила я.

Выключив компьютер, я ощутила невероятную усталость. У меня болели глаза. В голове и на сердце лежала тяжесть от прочитанного.

На стадион «Вель д'Ив» полиция согнала свыше четырех тысяч еврейских детишек в возрасте от двух до двенадцати лет. Большинство из них были французами, они родились во Франции.

И никто из них не вернулся из Аушвица.

* * *

День тянулся и тянулся, казалось, что он никогда не закончится. Прижавшись к матери, девочка наблюдала за тем, как люди вокруг теряли чувство реальности и медленно сходили с ума. Ни воды, ни еды не было. Жара стояла невыносимая. В воздухе висела сухая, невесомая пыль, от которой щипало в глазах и першило в горле.

Огромные ворота, ведущие на стадион, были закрыты. Вдоль стен выстроились молчаливые полицейские, направив на людей оружие. Идти было некуда. Делать было нечего. Оставалось только сидеть и ждать. Ждать чего? Что будет с ними, с их семьей, со всеми этими людьми, собравшимися здесь?

Вместе с отцом девочка попыталась найти туалетные комнаты, находящиеся по другую сторону арены. Там их встретила невероятная вонь. Туалетов было всего несколько, на такую толпу их никак не могло хватить, и вскоре они вышли из строя. Девочке пришлось присесть на корточки у стены, чтобы облегчиться. При этом ее едва не стошнило, и она вынуждена была зажать рот ладошкой. Повсюду, где только можно и где нельзя, приседая на испачканном полу, мочились и испражнялись люди, сломленные, сгоравшие от стыда и уже потерявшие его. Девочка увидела внушительную и величавую пожилую даму, которую загораживал своим пальто супруг. Другая женщина буквально задыхалась от ужаса, закрыв лицо руками и безостановочно качая головой из стороны в сторону.

Девочка шла сквозь толпу за отцом к тому месту, где они оставили мать. Им буквально приходилось протискиваться через это вавилонское столпотворение. Повсюду на сиденьях и в проходах громоздились узлы, сумки, матрасы, а самой арены не было видно, кругом чернели головы людей. Интересно, подумала девочка, сколько же здесь человек? По проходам между рядами бегали чумазые и перепачканные дети, они просили пить. Беременная женщина, смертельно бледная от жары и жажды, отчаянно кричала, что умрет, умрет прямо сейчас. Внезапно какой-то пожилой мужчина, потеряв сознание, мешком повалился на грязный пол. Его посиневшее лицо исказила судорога. Никто не сделал ни малейшего движения, чтобы помочь ему.

Девочка присела рядом с матерью. Та сидела совершенно спокойно и очень тихо. Она почти не разговаривала. Девочка взяла мать за руку и пожала ее, мать никак не отреагировала. Отец поднялся на ноги и подошел к полицейскому, чтобы попросить у него воды для ребенка и жены. Тот коротко обронил, что в данный момент воды нет. Отец заявил, что это отвратительно, что с ними нельзя обращаться, как с животными. Полицейский молча отвернулся.

Девочка снова заметила Леона, мальчика, которого уже видела в гараже. Он пробирался сквозь толпу, не сводя глаз с гигантских ворот. Она обратила внимание, что у него на одежде нет желтой звезды. Она была оторвана. Девочка поднялась и подошла к нему. Лицо у него было чумазое, перепачканное сажей. На левой щеке красовался синяк, еще один виднелся на шее, возле ключицы. Она на мгновение задумалась над тем, что и сама наверняка выглядит такой же усталой и измученной.

– Я ухожу отсюда, – негромко произнес он. – Так сказали мне родители. Я ухожу немедленно.

– Но как? – спросила она. – Полицейские не выпустят тебя.

Мальчик перевел на нее взгляд. Он был ее ровесником, ему недавно исполнилось десять, но выглядел он намного старше. В его облике не осталось ничего детского, мальчишеского.

– Я что-нибудь придумаю, – ответил он. – Родители сказали, чтобы я уходил. Они оторвали мою звезду. Это единственный способ… В противном случае – конец. Конец всем нам.

И снова девочка почувствовала, как в сердце вполз ледяной холодок страха. Конец? Неужели этот мальчишка прав? Неужели это действительно конец?

Он пристально уставился на нее, и во взгляде его сквозило легкое презрение.

– Ты ведь не веришь мне, правда? Тебе лучше пойти со мной. Оторви свою звезду и пойдем со мной. Мы спрячемся где-нибудь. Я позабочусь о тебе. Я знаю, что делать.

Девочка подумала о маленьком братике, который сидел в шкафу и ждал ее. Она потрогала гладкий ключ в кармане. Она ведь и в самом деле может пойти с этим умным, ловким мальчиком. Она может спасти и братика, и себя.

Но она чувствовала себя слишком маленькой, слишком уязвимой, чтобы совершить нечто подобное в одиночку. Девочка была так напугана. А ее родители… Мать, отец… Что будет с ними? И вообще, правду ли говорит этот мальчик? Может ли она доверять ему?

Чувствуя ее нерешительность, он взял ее за руку.

– Пойдем со мной, – настойчиво сказал он.

– Не знаю, – пробормотала она.

Он отступил от нее на шаг.

– А я все решил. Я ухожу. Прощай.

Она смотрела, как он пробирается к выходу. Полицейские как раз открыли ворота, чтобы впустить новую группу людей: стариков на носилках, в креслах-каталках, бесконечную череду хнычущих детей, заплаканных женщин. Она смотрела, как ловко Леон пробирается сквозь толпу, выжидая подходящую минуту.

В какой-то момент полицейский ухватил его за воротник и отшвырнул назад. Быстрый и ловкий, мальчик вскочил на ноги и снова начал пробираться к воротам, подобно пловцу, искусно и умело сражающемуся с сильным течением. Девочка следила за ним как завороженная.

Несколько женщин яростно атаковала полицейских у входа, требуя воды для детей. На мгновение стражи порядка явно растерялись, не зная, что предпринять. Девочка видела, как в поднявшейся суматохе мальчуган легко проскользнул в ворота, быстрый, как молния. Секунда, и он исчез.

Она вернулась к родителям. На город медленно опускалась ночь, и девочка ощутила, что в ней, как и в тысячах других людей, запертых здесь, поднимается безысходное отчаяние. Это было неподдающееся описанию отчаяние, жуткое, страшное, с которым невозможно было совладать, и ее охватила паника.

Девочка попыталась закрыть глаза, нос, уши, отгородиться от запаха, пыли, жары, от стонов и криков боли, от зрелища плачущих взрослых, хнычущих детей, но у нее ничего не получалось.

Она могла только беспомощно смотреть, не в силах сделать хоть что-то. Откуда-то сверху, из-под самого купола, где люди сидели небольшими кучками, донесся шум. Девочка услышала душераздирающий крик, потом увидела, как через балюстраду перевалилась куча трепыхающейся одежды, и до нее донесся глухой удар. Толпа дружно ахнула.

– Папа, что это было? – спросила она.

Отец попытался заставить ее отвести глаза в сторону.

– Ничего, хорошая моя, ничего особенного. Это просто узел с одеждой, он упал сверху.

Но девочка видела, что произошло, и поняла все. Молодая женщина, ровесница ее матери, и маленький ребенок. Женщина спрыгнула, прижав к себе ребенка, с самой высокой точки балюстрады.

Со своего места девочка видела изломанное тело женщины и окровавленную головку ребенка, лопнувшую подобно перезрелому помидору.

Девочка опустила голову и заплакала.

* * *

Когда я была маленькой и жила в доме под номером 49 по улице Гислоп-роуд в Бруклине, штат Массачусетс, мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я перееду во Францию и выйду замуж за парижанина. Я считала, что останусь в Штатах навсегда. В одиннадцать я без памяти влюбилась в Эвана Фроста, соседского парнишку. Он был веснушчатым подростком с кривыми зубами, словно сошедшим с картин Нормана Рокуэлла,^[11] чья собака Черныш обожала играть на замечательных цветочных клумбах моего отца.

Мой отец, Шон Джермонд, преподавал в Массачусетском технологическом институте.^[12] Он казался воплощением «чокнутого профессора» со своей взлохмаченной шевелюрой и совиными очками. Но при этом папа был очень популярен, и студенты любили его. Моя мать, Хитер Картер Джермонд, была в прошлом чемпионкой по теннису, родом из Майами, этакая спортивная, загорелая дамочка, которая, казалось, никогда не постареет. Она помешалась на йоге и здоровом питании.

По воскресеньям отец и наш сосед, мистер Фрост, устраивали дикие перебранки через забор из-за того, что Черныш затоптал превосходные отцовские тюльпаны, а мать пекла на кухне кексы с медом и отрубями и вздыхала. Она старалась всячески избегать конфликтов. Не обращая внимания на этот бедлам, моя сестрица Чарла смотрела сериалы «Остров Гиллигана» или «Гонщик» в гостиной, погонными метрами поглощая красные лакричные палочки. А наверху мы с моей подругой Кэти Лейси подглядывали из-за занавесок за великолепным Эваном Фростом, который резвился вместе с угольно-черным лабрадором, вызывавшим припадки эпилептического буйства у моего отца.

У меня было счастливое и благополучное детство. Никаких потрясений, никаких сцен или коллизий. Я ходила в школу Ранкля на нашей же улице. Спокойные обеды в Дни Благодарения. Веселые и уютные празднества на Рождество. Долгие и ленивые летние каникулы в Наханте. Спокойные недели складывались в безмятежные месяцы. Единственный раз я перепугалась до смерти, когда в пятом классе моя учительница, вечно встрепанная мисс Себольд, прочла нам вслух «Сердце-обличитель» Эдгара Алана По. Благодаря ей несколько лет подряд мне снились по ночам кошмары.

И только став подростком, я ощутила первые внутренние позывы посетить Францию. Эта страна манила меня неким тайным и даже таинственным очарованием и притягательностью, которые становились сильнее с каждым прожитым годом. Почему именно Франция? Почему именно Париж? Французский язык всегда привлекал меня. Я считала его более мягким и чувственным по сравнению с немецким, испанским или итальянским. Помнится, у меня здорово получалось подражать голоску французского скунса, Пепе ле Пью, из «Песенок с приветом».^[13] Но в глубине души я сознавала, что крепнущее у меня стремление непременно побывать в Париже не имеет ничего общего с бытующими в Америке клише о поисках романтики, смысла жизни и сексуальной свободы. Все было намного сложнее.

Когда я впервые открыла для себя Париж, то была поражена контрастами, таившимися в этом городе. Дешевые и грубые кварталы привлекали меня так же, как и его величественные и роскошные округа. Я обожала его парадоксы, его секреты, его сюрпризы. Мне понадобилось двадцать пять лет, чтобы стать здесь своей, но я добилась цели. Я научилась мириться с нетерпеливыми официантками и грубыми водителями такси. Я научилась ездить по кольцу на Place de l'Etoile,^[14] не обращая внимания на оскорбления, которыми осыпали меня взбешенные водители автобусов и – что было намного удивительнее – элегантные, выхоленные блондинки в сверкающих черных машинах. Я научилась приручать наглых консьержек, высокомерных продавщиц, усталых телефонисток и напыщенных докторов. Я узнала и поняла, что парижане считают себя выше и лучше всех остальных обитателей земного шара, не исключая своих соотечественников, от Ниццы до Нанси, испытывая особенную неприязнь к жителям пригородов Города Света.^[15] Я узнала, что вся остальная Франция величает парижан «собакоголовыми» (Parisien Tete de Chien), и платит им редкой неприязнью. Никто не любил Париж сильнее урожденного, истого парижанина. Никто другой и вполовину не так нахален, заносчив, самоуверен и так неотразим. Иногда я задумывалась над тем, за что так сильно люблю Париж? Может быть, за то, что он так и не принял меня. Он все время был со мной близок, я ощущала ритм его жизни и его дыхание, но он всегда заставлял меня помнить свое место. Американка. Для него я навсегда останусь американкой. L'Américaine.

Помнится, когда мне было столько, сколько сейчас Зое, я хотела стать журналисткой. Впервые я начала писать еще в средней школе, тогда это были заметки для школьной стенной газеты, и с тех пор не могу остановиться. Я приехала жить в Париж, когда мне только-только исполнилось двадцать, сразу же после окончания Бостонского университета, где я получила диплом магистра со специализацией по английскому языку и литературе. Моим первым местом работы стал американский журнал мод, в котором я получила должность младшего помощника редактора колонки. Но вскоре я уволилась оттуда. Мне хотелось писать о чем-нибудь более значимом, нежели длина юбок или какие цвета будут особенно популярны нынешней весной.

Но вышло так, что я согласилась на первую же попавшуюся работу. Она заключалась в том, что я должна была переписывать пресс-релизы для сети американского кабельного телевидения. Зарплата, конечно, оставляла желать лучшего, но на жизнь мне хватало, и я поселилась в девятом arrondissement, в квартире вместе с двумя геями, Эрве и Кристофом, которые стали моими добрыми друзьями.

На этой неделе я собиралась поужинать вместе с ними в их жилище на рю де Кадет, где я жила до того, как встретила Бертрана. Он редко составлял мне компанию. Иногда я даже недоумевала, почему ему настолько безразличны и неинтересны Эрве и Кристоф. «Потому что твой дорогой супруг, как и большинство французских буржуа, благовоспитанных и удачливых джентльменов, предпочитает женщин гомосексуалистам, cocotte, милая моя!» Я буквально слышала томный голос своей подруги Изабеллы, ее озорной и лукавый смешок. Да, она была права. Бертран явно и безусловно отдавал предпочтение женщинам. Бабник, короче говоря, как назвала бы его Чарла.

Эрве и Кристоф по-прежнему обитали там же, где и я жила с ними раньше. Если не считать того, что моя крошечная спаленка теперь превратилась в просторный встроенный стенной шкаф для одежды, в который можно было войти. Кристоф был жертвой моды, чем, впрочем, гордился. Мне нравилось бывать у них в гостях; здесь всегда можно было встретить интересных людей: известную модель или популярного певца, неординарного писателя, чье творчество вызывало неоднозначную реакцию, симпатичного соседа-гея, кого-нибудь из американских или канадских журналистов, а в придачу еще иногда и очередного начинающего редактора. Эрве работал пресс-атташе в большой издательской компании, а у Кристофа был модный небольшой бутик в Латинском квартале.

Они были моими настоящими, верными друзьями. Хотя у меня были здесь и другие друзья, в основном экспатрианты из Америки – Холли, Сюзанна и Джейн. С одними я познакомилась во время работы в журнале, других встретила в американском колледже, куда частенько заглядывала, чтобы повесить там объявления о найме приходящих нянь. У меня в подругах числилась даже парочка француженок, типа Изабеллы. Я обзавелась ими благодаря занятиям балетом Зои, в школе Салль Плейель, но именно Эрве и Кристофу я могла позвонить в час ночи, после очередной ссоры с Бертраном. Именно они приехали в больницу, когда Зоя сломала лодыжку, свалившись с мотороллера. Они были из тех, кто никогда не забывал о моем дне рождения. Из тех, кто всегда знает, какие фильмы сто́ит смотреть и какие пластинки покупать. Их угощение неизменно было изысканным, бесподобным и подавалось только при свечах.

Я прихватила с собой бутылку охлажденного шампанского. Кристоф еще принимает душ, объяснил Эрве, встречая меня в дверях. Ему уже перевалило за сорок, точнее, он приближался к пятидесяти и был пухленьким, лысым и жизнерадостным. При этом Эрве дымил как паровоз. Убедить его бросить курить было невозможно. Поэтому мы даже и не пытались.

– Очень милый жакет, – заметил он, откладывая сигарету, чтобы откупорить шампанское.

Эрве и Кристоф всегда обращали внимание на то, что я ношу и какими духами пользуюсь. Они замечали мой новый макияж или прическу. В их обществе я никогда не ощущала себя l'Américaine, отчаянно пытающейся угнаться за парижским высшим светом. С ними я была собой. И за это была им благодарна.

– Этот сине-зеленый цвет идет тебе, он прекрасно подходит к глазам. Где ты купила его?

– В магазине «ХиМ», на рю де Ренн.

– Ты выглядишь сногсшибательно. А как обстоят дела с квартирой? – поинтересовался он, протягивая мне фужер и теплый гренок, намазанный розовым паштетом из кефали.

– Там нужно чертовски много переделывать, – вздохнула я. – Боюсь, это работа не на один месяц.

– Полагаю, твой дорогой супруг-архитектор пребывает в полном восторге от подобной перспективы?

Я поморщилась.

– Ты хочешь сказать, что он неутомим?

– Ага, – согласился Эрве. – Чем причиняет тебе кучу неприятностей.

– Один-ноль в твою пользу, – проворчала я, отпивая глоток шампанского.

Эрве внимательно взглянул на меня поверх крошечных очков без оправы. У него были светло-серые глаза и невероятно длинные ресницы.

– Послушай, Жужу, – изрек он, – с тобой все в порядке?

Я жизнерадостно улыбнулась.

– Да, у меня все отлично.

Но это было далеко не так. Вновь обретенные познания о событиях июля сорок второго года пробудили во мне чувство незащищенности и уязвимости, порождая в душе доселе неведомую обреченность, какое-то тяжелое чувство, которое я даже не могла описать словами, и это меня беспокоило. И всю неделю – с того самого момента, как я начала поиски информации об облаве на «Вель д'Ив» – я не могла избавиться от этого ощущения, оно ни на минуту не оставляло меня.

– Знаешь, ты сама на себя не похожа, – озабоченно заявил Эрве. Он присел рядом и пухлой рукой похлопал меня по колену. – Я помню, когда у тебя бывает такое лицо, Джулия. Тебя что-то гложет. А теперь будь хорошей девочкой и расскажи мне, что случилось.

* * *

Отгородиться от ада, разверзшегося вокруг, девочка могла только одним способом – уткнуться лицом в острые коленки и зажать уши ладошками. Она принялась раскачиваться взад и вперед, наклоняя голову к самой земле. Думай о приятных вещах, думай обо всем, что тебе нравится, обо всем, что доставляет радость, обо всех особенных, волшебных минутах и событиях, которые помнишь. О том, как мать водила тебя к своей парикмахерше, и о том, как все восторгались твоими густыми волосами цвета спелой пшеницы, которыми ты обязательно будешь гордиться впоследствии, ma petite!^[16]

Или о том, как отец работал с кожей у себя в мастерской, o том, какие быстрые и сильные у него руки, и как она восхищалась его ловкостью и умением. О ее десятом дне рождения, о новых наручных часах в замечательной синей коробочке, о кожаном ремешке, который сделал для них отец, о его пьянящем запахе и о том, как негромко тикали часики на руке, приводя ее в полный восторг. Она так гордилась подарком. Но мама сказала, что не стоит носить часы в школу. Ведь она может разбить их или потерять. Так что новенькие часики видела только ее лучшая подружка Арнелла. И она так ей завидовала!

Интересно, где теперь Арнелла? Она жила на той же улице, что и девочка, и они вместе ходили в школу. Но Арнелла уехала из города с началом летних каникул. Она поехала с родителями куда-то на юг. Девочка получила от нее только одно письмо, и все. Арнелла была невысокой, рыжеволосой и очень умной. Она уже знала всю таблицу умножения наизусть, и даже самые сложные грамматические правила давались ей легко.

Арнелла никогда и ничего не боялась, и эта ее черта очень нравилась девочке. Даже когда посреди урока раздавался зловещий звук сирен, которые завывали, как стая голодных волков, Арнелла оставалась спокойной и невозмутимой. Она брала девочку за руку и вела в школьный подвал, пыльный и покрытый плесенью, не обращая внимания на шепот перепуганных детей и распоряжения, которые дрожащим голосом отдавала мадемуазель Диксо. И они сидели, прижавшись друг к другу, в течение, как им казалось, долгих часов в темной сырости подвала, и на их бледных лицах трепетал робкий отблеск пламени свечей. Они прислушивались к реву авиационных моторов высоко у себя над головой, а мадемуазель Диксо, пытаясь унять дрожь в голосе, читала им вслух Жана де ла Фонтена или Мольера. Ты только посмотри на ее руки, хихикала Арнелла, она боится, ей страшно до такой степени, что она не может даже читать, посмотри на нее. И девочка с удивлением смотрела на Арнеллу и шептала: неужели тебе не страшно? Совсем-совсем не страшно? И та в ответ презрительно встряхивала сверкающими рыжими кудрями. Нет, ничуточки. Я не боюсь. А иногда, когда от грохота разрывов вздрагивал пол под ногами, а мадемуазель Диксо сбивалась и умолкала, Арнелла брала девочку за руку и крепко сжимала ее.

Она скучала по Арнелле. Ей хотелось, чтобы она была с нею здесь и сейчас, чтобы она взяла ее за руку и сказала, что бояться не нужно. Девочка скучала по веснушкам Арнеллы, по ее озорным зеленым глазам и дерзкой улыбке. Думай о том, что любишь, о том, что доставляет тебе радость.

Прошлым летом или, быть может, уже позапрошлым, она не помнила точно, папа отвез их на пару недель в деревню, где была река. Девочка не помнила, как она называлась. Но вода на ощупь казалась такой гладкой, прохладной и ласковой. Отец учил ее плавать. Спустя несколько дней она уже барахталась в воде по-собачьи, вызывая смех окружающих. Тогда, у реки, ее братик чуть не сошел с ума от радости и восторга. Он был еще совсем маленьким, едва научился ходить. Она целыми днями бегала за ним по песчаному берегу, а он уворачивался от нее и восторженно визжал. Мать и отец выглядели спокойными и умиротворенными, помолодевшими и снова влюбленными друг в друга, и голова матери лежала на груди отца. Девочка вспомнила маленькую гостиницу у реки, где они ели простую, здоровую пищу в прохладной, увитой виноградом беседке, и как однажды хозяйка попросила помочь ей. И она подавала гостям кофе, чувствуя себя при этом совсем взрослой и гордясь этим, пока не уронила чашку кому-то на ногу, но хозяйка ничуть не рассердилась.

Девочка подняла голову и увидела, что мать разговаривает с Евой, молодой женщиной, которая жила с ними по соседству. У Евы было четверо маленьких детишек, банда непослушных мальчишек, которые не очень-то нравились девочке. Лицо Евы, как и у матери, осунулось и постарело. Как же так получилось, удивилась она, что они состарились всего за одну ночь? Ева, как и они, была полькой. Как и мать, она не очень хорошо говорила по-французски. Как и у родителей девочки, в Польше у Евы осталась семья. Ее мать и отец, дядья и тетки. Девочка вспомнила тот ужасный день, он случился совсем недавно, когда Ева получила письмо из Польши и с залитым слезами лицом появилась на пороге их квартиры, а потом разрыдалась, обняв мать. Мама попыталась утешить ее, но девочка видела, что она и сама потрясена до глубины души. Никто не пожелал рассказать девочке, что стряслось на самом деле, но она, внимательно вслушиваясь в отдельные слова на идише, которые долетали до нее в промежутках между всхлипами, догадалась обо всем сама. Там, в Польше, происходило нечто ужасное, погибали целые семьи, их дома сжигали, так что оставались только пепел и руины. Она спросила у отца, все ли в порядке с ее бабушкой и дедушкой. С родителями матери, черно-белая фотография которых стояла на мраморной каминной полке в гостиной. Отец ответил, что не знает. Из Польши приходили очень дурные известия. Но он не стал рассказывать, какие именно.

И сейчас, глядя на мать и Еву, девочка вдруг задумалась о том, а правы ли были родители, что старались уберечь ее, что утаивали от нее ужасные новости. Правы ли они были, что не объяснили ей, почему в их жизни произошли столь разительные перемены после того, как началась война. Например, почему не вернулся муж Евы, пропавший в прошлом году. Он просто исчез. Куда? Никто не ответил на ее вопрос. Никто ничего ей не объяснил. Она ненавидела, когда с нею обращались, как с несмышленышем. Она ненавидела, когда взрослые понижали голос, если она входила в комнату.

Если бы они рассказывали обо всем, если бы они поведали ей все, что знали, может быть, тогда сегодня им всем было бы легче?

* * *

– Со мной все в порядке, я просто немного устала, только и всего. Ладно, кого вы ждете сегодня вечером?

Прежде чем Эрве успел ответить, в комнату вошел Кристоф, живое воплощение парижского изящества и элегантности, одетый во что-то цвета хаки с мягкими бежевыми полутонами, распространяя вокруг запах дорогого мужского одеколона. Кристоф был немножко моложе Эрве, поддерживал загар круглый год и носил волосы цвета перца с солью стянутыми на затылке в большой конский хвост а-ля Лагерфельд.

И в это самое мгновение раздался звонок в дверь.

– Ага, – воскликнул Кристоф, посылая мне воздушный поцелуй, – должно быть, это Гийом.

Он поспешил к входной двери.

– Гийом? – Я вопросительно взглянула на Эрве.

– Наш новый знакомый. Кажется, он как-то связан с рекламой. Разведен. Умница. Он тебе понравится. Сегодня он – наш единственный гость. Все остальные уехали из города по случаю долгого уик-энда.

Мужчина, вошедший в комнату, был высоким и темноволосым. На вид ему было около сорока. В руках он держал завернутую в бумагу ароматическую свечу и букет роз.

– Это Джулия Джермонд, – представил меня Кристоф. – Она журналистка, наш добрый друг с очень давних времен, когда мы еще были молоды.

– Вообще-то, это было только вчера… – пробормотал Гийом с истинно французской галантностью.

Я старалась улыбаться почаще, легко и беззаботно, чувствуя, что время от времени Эрве бросает на меня испытующие взгляды. Это было противоестественно, потому что обычно я ничего не скрывала от него. Я могла бы рассказать ему о том, как странно чувствовала себя в последнее время. И о своих отношениях с Бертраном. Я всегда мирилась с его провокационным, а иногда и откровенно оскорбительным чувством юмора. По большому счету, он не задевал меня. И никогда не доставлял особых переживаний. Вплоть до последнего времени. Обычно я восхищалась его умом, остроумием, сарказмом. За это я лишь сильнее любила его.

Люди смеялись над его шутками. Они даже немного побаивались его. Заразительный смех, искрящиеся юмором серо-голубые глаза, очаровательная улыбка скрывали жесткого и требовательного человека, который привык получать то, чего хотел. Я вынуждена была мириться с этим, потому как он всегда извинялся передо мной. Всякий раз, стоило ему понять, что он сделал мне больно, он осыпал меня подарками, цветами, одаривая страстным сексом. Вероятнее всего, только в постели мы с Бертраном и общались по-настоящему, на равных, когда никто из нас не подавлял другого. Я помню, как однажды, оказавшись свидетельницей особенно язвительной тирады, произнесенной моим супругом, Чарла обратилась ко мне с вопросом: «Это урод когда-нибудь относится к тебе хорошо?» А потом, глядя, как лицо мое медленно заливается краской, она поспешно добавила: «Господи Боже! Я все поняла. Разговоры в постели. Поступки говорят громче слов». Она вздохнула и потрепала меня по руке. И все-таки почему я ничего не сказала Эрве нынче вечером? Что-то заставило меня промолчать. Что-то заставило меня держать язык за зубами.

Когда мы расселись за восьмиугольным мраморным столом, Гийом принялся расспрашивать меня о том, на какую газету я работаю. Я ответила, но на лице его ничего не отразилось. Я не удивилась. Французы никогда не слышали об издании «Зарисовки Сены». По большей части, ее читали только американцы, живущие в Париже. Это меня не особенно беспокоило, я не гналась за славой. Меня вполне устраивала хорошо оплачиваемая работа, которая вдобавок оставляла достаточно свободного времени, несмотря на редкие вспышки деспотизма Джошуа.

– А над чем вы работаете в данный момент? – вежливо поинтересовался Гийом, наматывая на вилку зеленые спагетти.

– «Вель д'Ив», – отозвалась я. – Приближается шестидесятая годовщина.

– Ты имеешь в виду облаву во время войны? – с набитым ртом обратился ко мне Кристоф.

Я уже собралась было ответить, как вдруг заметила, что вилка Гийома замерла на полпути от тарелки.

– Да, большая облава на «Велодроме д'Ивер», – сказала я.

– Но ведь это случилось не в самом Париже, не так ли? – продолжал Кристоф, не прекращая работать челюстями.

Гийом медленно и осторожно отложил вилку в сторону. Как-то так получилось, что наши взгляды встретились. У него были темные глаза и чувственные, полные губы.

– По-моему, это были нацисты, – заявил Эрве, подливая в фужер шардоне. Похоже, никто из них не заметил напряженного выражения на лице Гийома. – Нацисты, которые арестовывали евреев во время оккупации.

– Собственно, это были вовсе не немцы… – начала я.

– Этим занималась французская полиция, – перебил меня Гийом. – И это произошло в самом сердце Парижа. На стадионе, где когда-то проводились знаменитые велогонки.

– В самом деле? – воскликнул Эрве. – А я считал, что это нацисты и что происходило это в пригороде.

– Вот уже неделю я занимаюсь изучением этого вопроса, – призналась я. – Да, приказы отдавали немцы, но действовала французская полиция. Разве вам не рассказывали об этом в школе?

– Не помню. По-моему, нет, – пробурчал Кристоф.

Гийом не сводил с меня глаз. Он пристально вглядывался в меня, буквально поедал глазами, как будто надеялся выудить из меня что-то. Мне стало не по себе.

– Просто невероятно, – проговорил Гийом, и по губам его скользнула ироническая улыбка, – какое множество французов до сих пор ничего не знают о том, что случилось. А как насчет американцев? Вам известно, что там произошло на самом деле, Джулия?

Я не отвела глаза и выдержала его взгляд.

– Нет, я лично ничего не знала, и в школе в Бостоне, когда я училась там в семидесятые годы, нам тоже ничего не рассказывали. Но теперь мне известно намного больше. И то, что я узнала, меня буквально потрясло.

Эрве и Кристоф хранили молчание. Похоже, они растерялись и не знали, что сказать. Наконец заговорил Гийом.

– Жак Ширак был первым президентом, который в девяносто пятом году заговорил о роли французского правительства во время оккупации. И, в частности, применительно к этой облаве. Его речь была опубликована во всех газетах. Помните?

Совсем недавно, проводя изыскания, я прочла речь Ширака. Он, без сомнения, превзошел самого себя и многим рисковал. Но я не вспомнила о ней, хотя наверняка слышала о его выступлении в новостях шесть лет назад. А мальчики – я всегда называла их именно так и до сих пор не могла отделаться от этой привычки – явно не читали этой речи Ширака и, соответственно, не помнили о ней. Оба в недоумении уставились на Гийома. Эрве курил одну сигарету за другой, а Кристоф грыз ногти, как делал всегда, когда нервничал или испытывал неловкость.

За столом воцарилась тишина. Она была очень странной и непривычной для этой комнаты, свидетельницы великого множества шумных, веселых вечеринок, сопровождавшихся гомерическим хохотом, бесчисленными шутками, громкой музыкой. Здесь, в этих стенах, разыгрывались забавные игры, здесь танцевали всю ночь напролет до утра, не обращая внимания на раздраженных соседей сверху, которые стучали в пол швабрами.

Тишина стала тяжелой и неловкой. Когда Гийом заговорил снова, голос его изменился. Изменилось и выражение лица. Он побледнел и больше не смотрел нам в глаза. Он не отрывал взгляда от своей тарелки с нетронутыми спагетти.

– В день облавы моей бабушке было пятнадцать. Ей сказали что она может быть свободна, поскольку полицейские забирали только детей от двух до двенадцати лет, вместе с родителями. А ее оставили дома. Но забрали всех остальных. Ее маленьких братьев, младшую сестру, мать, отца, тетку и дядю. Ее дедушку и бабушку. Тогда она видела их в последний раз. Потому что назад не вернулся никто. Ни один человек.

* * *

Перед глазами у девочки стояли ужасные события прошедшей ночи. Ранним утром беременная женщина родила недоношенного мертвого ребенка. Девочка слышала ее крики и видела текущие по лицу женщины слезы. Она видела, как головка ребенка, перепачканная кровью, показалась между ног женщины. Она знала, что должна отвернуться, но не могла отвести глаз и смотрела, зачарованная и испуганная. Она видела мертвое тельце, серое и восковое, похожее на сломанную куклу, неподвижно лежавшее под грязной простыней. Женщина все время стонала. Никто не мог успокоить ее.

На рассвете отец девочки сунул руки в ее кармашек и нашел ключ от потайного шкафа. Он взял его и подошел к одному из полицейских. Он показал ключ. Он объяснил ситуацию. Он пытался сохранить самообладание, но девочка видела, что он на грани срыва. Он говорил полицейскому, что должен пойти и спасти своего четырехлетнего сына. Он обещал, что обязательно вернется сюда. Он всего лишь освободит сына и сразу же вернется. Но полицейский рассмеялся ему в лицо. Он с издевкой поинтересовался: «И ты думаешь, что я тебе поверю, бедный старик?» Отец умолял полицейского пойти вместе с ним, ведь он хотел всего лишь освободить сына, а потом сразу же вернуться. Но полицейский приказал ему убираться. Нетвердой походкой, сгорбившись, отец вернулся на свое место. Он плакал.

Девочка забрала ключ из его дрожащей руки и положила обратно в карман. Сколько же еще сможет продержаться взаперти маленький братик, думала она. Должно быть, он все еще ждет ее. Он доверял ей, да что там доверял, он безоговорочно верил ей.

Мысль о том, что он сидит один в темноте и ждет, сводила ее с ума. Наверняка его уже мучают голод и жажда. И вода у него, скорее всего, уже закончилась. И батарейка в фонарике тоже, наверное, села. Но потом она решила, что лучше быть где угодно, только не здесь. Где угодно, только не здесь, в этом аду, посреди отвратительной вони, жары и пыли, плачущих и умирающих людей.

Она украдкой взглянула на мать, которая сидела, скорчившись, уйдя в себя. За последние несколько часов она не произнесла ни слова. Она взглянула на отца, на его осунувшееся лицо и ввалившиеся, пустые глаза. Девочка огляделась по сторонам, нашла глазами Еву и ее жалких, несчастных мальчишек, посмотрела на другие семьи, на всех этих незнакомых людей, у которых, как и у нее самой, на груди была пришита желтая звезда. Она смотрела на тысячи детей, страдающих от голода и жажды, которые не слушали увещеваний своих родителей и плакали, не находя себе места. Она смотрела на малышей, которые не понимали, что происходит, думая, что это какая-то странная затянувшаяся игра. Им хотелось вернуться домой, в свои постели, к своим любимым плюшевым игрушкам.

Она попыталась отдохнуть, положив остренький подбородок себе на колени. С восходом солнца вернулась жара. Она не представляла, как пережить еще один день здесь. Она чувствовала себя слабой и уставшей. В горле у нее пересохло. Живот от голода сводило болезненной судорогой.

Спустя какое-то время она забылась коротким сном. Девочке снилось, что она вернулась домой, что она опять в своей маленькой комнатке, выходящей окнами на улицу, снова сидит в гостиной, которую всегда заливало своими лучами яркое солнце, рисуя узоры на камине и на фотографии бабушки из Польши. И она слышит, как с другой стороны тенистого дворика до нее доносятся звуки скрипки, на которой играет учитель музыки. Sur le pond d'Avignon, on у danse, on у danse, sur le pont d'Avignon, on у danse tout en rond. Мать готовит ужин, негромко подпевая в такт доносящейся мелодии, les beaux messieurs font comme ca, et puis encore comme ca. В длинном коридоре маленький братик играет с красным поездом, с грохотом и лязгом толкая его по коричневым половицам. Les belles dames font comme ca, et puis encore comme ca. Она ощущала знакомый и родной запах дома, убаюкивающий аромат воска и специй, и прочей вкуснятины, которая готовилась на кухне. Она слышала голос отца, который читал что-то вслух матери. Они были в безопасности. И они были счастливы.

Вдруг она ощутила чью-то холодную руку у себя на лбу. Девочка подняла глаза и увидела молодую женщину в высокой голубой шапочке с вышитым на ней крестом.

Молодая женщина улыбнулась ей и протянула чашку свежей воды, которую девочка жадно выпила. Потом сестра милосердия дала ей тоненькое печенье и какие-то рыбные консервы.

– Ты должна быть храброй, – пробормотала молоденькая сестра милосердия.

Но девочка увидела и еще кое-что: глаза ее, как и у отца, были полны слез.

– Я хочу уйти отсюда, – прошептала девочка. Она хотела вернуться в свой дом, к миру и покою, который там ощущала.

Сестра милосердия кивнула головой. Она снова улыбнулась невеселой и робкой улыбкой.

– Я понимаю. Очень жаль, но я ничего не могу сделать.

Она выпрямилась и направилась к другому семейству. Девочка задержала ее, схватив за рукав.

– Пожалуйста, скажите, когда мы уйдем отсюда? – взмолилась она.

Сестра милосердия покачала головой. Она нежно погладила девочку по щеке. А потом направилась дальше, к другой семье.

Девочка подумала, что сходит с ума. Ей хотелось кричать, хотелось убежать из этого страшного, отвратительного места. Ей хотелось вернуться домой, обратно в ту жизнь, которая была у нее до появления желтой звезды, до того как незнакомые мужчины постучали в их дверь.

Почему подобное происходит с ней? Что сделала она или ее родители, чтобы заслужить такое? Почему так страшно быть еврейкой? Почему вообще с евреями обращаются так ужасно и отвратительно?

Она вспомнила самый первый день, когда пришла в школу с желтой звездой. Тот момент, когда она вошла в класс и увидела, что глаза всех учеников прикованы к ней. К большой желтой звезде, размером с ладонь отца, на ее маленькой груди. И только потом она заметила, что в классе были и другие девочки, носившие желтую звезду. У Арнеллы она тоже была. И от этого ей стало чуточку легче.

На перемене девочки со звездами держались вместе. На них показывали пальцами остальные ученицы, те, кого они раньше считали своими подругами. Мадемуазель Диксо сделала попытку объяснить, что звезда ничего не меняет. Что ко всем ученикам будут относиться так же, как и раньше, есть у них звезда или нет.

Но речь мадемуазель Диксо не помогла. С этого дня большинство девочек перестали разговаривать с детьми, носившими на одежде желтые звезды. Или, хуже того, смотрели на них с нескрываемым презрением. Этого она не могла вынести. И еще этот мальчишка, Даниэль, который шептал на улице ей и Арнелле: «Ваши родители – грязные евреи, и вы тоже грязные еврейки». Почему грязные? Почему евреи обязательно должны быть грязными? Девочке было грустно и стыдно. Ей хотелось заплакать. Арнелла ничего не сказала, только закусила губу до крови. И тогда впервые она увидела Арнеллу испуганной.

Девочка хотела отодрать звезду, она заявила родителям, что больше не пойдет с ней в школу. Но мать сказала, что этого нельзя делать, что она должна гордиться этим, гордиться своей звездой. Ее братик закатил истерику, потому что тоже хотел носить такую же звезду. Но ведь ему еще не исполнилось шесть лет, терпеливо объясняла мать. Ему придется подождать еще пару лет. Он безутешно рыдал весь день, до самого вечера.

Она подумала о братике, который сидел сейчас в большом темном шкафу. Ей хотелось обнять его горячее маленькое тельце, поцеловать вьющиеся светлые волосики, пухленькую мягкую шейку. Девочка изо всех сил стиснула в кармане ключ.

– Мне все равно, что говорят другие, – прошептала она. – Я придумаю, как вернуться домой и спасти его. Я обязательно придумаю.

* * *

После ужина Эрве предложил нам лимонный ликер, ледяной итальянский ликер с лимоном. У него был такой чудесный желтый цвет. Гийом медленно потягивал свой напиток. Во время ужина он говорил совсем мало. Похоже, он был подавлен. И я не решалась вновь поднять тему событий на «Вель д'Ив». Но именно он повернулся ко мне и заговорил, тогда как остальные напряженно слушали.

– Моя бабушка уже совсем старенькая, – сказал он. – Она больше не будет говорить об этом. Но бабуля успела рассказать мне все, что я должен знать; о том дне она рассказала мне все. Я думаю, что самым трудным для нее было жить дальше, зная, что остальные погибли. Продолжать жить без них. Потеряв всю свою семью.

Я не знала, что сказать. Мальчики тоже хранили молчание.

– После войны моя бабушка каждый день приходила в гостиницу «Лютеция», что на бульваре Распай, – продолжал Гийом. – Пожалуй, я бы посоветовал вам самой съездить туда и попытаться найти кого-нибудь, кто вернулся домой из концентрационных лагерей. Там были списки людей и организаций. Она ходила туда каждый день и ждала. Но спустя какое-то время она перестала наведываться в гостиницу. До нее стали доходить слухи о лагерях. Она начала понимать, что все ее родственники погибли. Что никто не вернется назад. В общем-то, тогда об этом никто ничего не знал. Но теперь, после того как вернулись те, кому повезло уцелеть, и рассказали о пережитом, все знают, что там творилось.

За столом снова воцарилась тишина.

– А знаете, что потрясло меня больше всего в событиях на «Вель д'Ив»? – спросил Гийом. – Кодовое название операции.

Благодаря упорным поискам ответ на этот вопрос был мне известен.

– Операция «Весенний ветер», – пробормотала я.

– Не правда ли, очень милое название для таких кошмарных событий? – сказал Гийом. – Гестапо попросило французскую полицию «предоставить» им определенное количество евреев в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет. Но полиция вознамерилась депортировать их как можно больше, и власти решили подкорректировать полученный приказ, так что они арестовали и маленьких детей, которые родились уже во Франции. Французских детей и французских граждан.

– Гестапо не просило арестовывать их? – переспросила я.

– Нет, – ответил он. – Во всяком случае, поначалу. Депортация детей открыла бы правду: всему миру стало бы ясно, что евреев отправляют не в трудовые лагеря, а посылают на смерть.

– Так почему же детей арестовали? – задала я очередной вопрос.

Гийом сделал глоток лимонного ликера.

– Вероятно, в полиции считали, что дети евреев, пусть даже они родились во Франции, все равно остаются евреями. Так что в итоге Франция отправила в лагеря смерти почти восемьдесят тысяч евреев. И назад вернулась хорошо если пара тысяч. А из детей не вернулся никто.

На обратном пути домой я все не могла забыть темные и грустные глаза Гийома. Он предложил показать мне фотографии своей бабушки и ее семьи, так что я оставила ему номер телефона. Он пообещал, что вскоре позвонит.

Когда я вошла, Бертран смотрел телевизор. Он лежал на диване, подложив под голову руку.

– Ну, – поинтересовался он, не соизволив даже оторваться от экрана, – как поживают твои мальчики? Все такие же изысканно утонченные?

Я сбросила с ног сандалии и присела на диван, глядя на его чеканный, элегантный профиль.

– Замечательное угощение. И еще к ним в гости пришел интересный человек. Гийом.

– Ага, – воскликнул Бертран, глядя на меня с некоторым интересом. – Гей?

– Нет, по-моему. Впрочем, я не разбираюсь в таких вещах.

– И что же такого интересного ты нашла в этом Гийоме?

– Он рассказывал нам о своей бабушке, которая сумела избежать облавы на «Вель д'Ив» в сорок втором году.

– М-м, – пробормотал он, с помощью пульта дистанционного управления переключая каналы.

– Бертран, – обратилась я к нему, – когда ты учился в школе, вам рассказывали о трагедии на «Вель д'Ив»?

– Нет, насколько я помню.

– Я как раз работаю над этой темой для журнала. Приближается шестидесятая годовщина.

Бертран обхватил мою босую ступню и начал массировать ее сильными, теплыми пальцами.

– Ты полагаешь, читателям будет интересна эта история с «Вель д'Ив»? – небрежно поинтересовался он. – Это ведь было так давно и осталось в прошлом. По-моему, это не совсем то, о чем хотело бы прочесть большинство людей.

– Ты имеешь в виду, что французы стыдятся этих событий? – сказала я. – Поэтому мы просто должны забыть об этом и жить дальше, так, что ли?

Он убрал мою ногу с коленей, и в глазах у него появился знакомый блеск. Я подобралась.

– Ну-ну, – с дьявольской усмешкой протянул он, – тебе представилась еще одна возможность продемонстрировать своим дорогим соотечественникам, какими непорядочными оказались мы, лягушатники, сотрудничая с нацистами и отправляя эти бедные несчастные семейства на смерть. Маленькая мисс Нахант обнаруживает зловещую правду! И что ты собираешься делать дальше, amour,^[17] ткнуть нас в это носом? Да всем уже давно наплевать на эту историю! Ее уже никто не помнит. Напиши о чем-нибудь другом. О чем-нибудь смешном, занятном, пикантном. Ты ведь знаешь, как это делается. Скажи Джошуа, что с «Вель д'Ив» он промахнулся. Никто не станет читать об этом. Люди зевнут и перевернут страницу, переходя к следующей колонке.

Разозлившись, я встала с дивана.

– Мне кажется, ты ошибаешься, – кипя от возмущения, заявила ему я. – Я думаю, что людям слишком мало известно о тех событиях. Даже Кристоф почти ничего не знает о них, а ведь он француз.

Бертран лишь презрительно фыркнул в ответ.

– А-а, неужели Кристоф умеет читать? По-моему, единственные слова, которые он в состоянии разобрать, это «Гуччи» и «Прада».

Не говоря больше ни слова, я вышла из комнаты, отправилась в ванную и включила воду. Ну почему, почему я не послала его ко всем чертям? Почему я по-прежнему мирюсь с ним, снова и снова? Потому что ты все еще любишь его, правильно? Любишь с той самой минуты, когда познакомилась с ним, несмотря на его властность, грубость и эгоизм? Он умен, он красив, он может быть забавен, он очень хорош в постели, не так ли? Ты помнишь о бесчисленных чувственных ночах, о поцелуях и ласках, о смятых простынях, о его красивом теле, теплых губах, шаловливой улыбке. Бертран. Очаровательный. Неотразимый. Энергичный и трудолюбивый. Вот почему ты терпишь его, не так ли? Но сколько еще это будет продолжаться? Я вспомнила недавний разговор с Изабеллой. Джулия, ты терпишь выходки Бертрана, потому что боишься потерять его? Мы сидели в маленьком кафе неподалеку от школы Салль Плейель, в которой наши дочери занимались балетом, и Изабелла закурила очередную сигарету, которым я потеряла счет, и взглянула мне прямо в глаза. Нет, ответила я. Я люблю его. Я действительно люблю его. Я люблю его таким, какой он есть. Она присвистнула, мои слова явно произвели на нее впечатление, но она мне не поверила. Не до конца, во всяком случае. Ну, что же, тогда ему повезло. Но, ради всего святого, если он зайдет слишком уж далеко, скажи ему. Просто скажи ему об этом.

Лежа в ванне, я вспомнила самый первый раз, когда увидела Бертрана. Это случилось на какой-то эксцентричной дискотеке, в Куршавеле. Он пришел с компанией шумных, подвыпивших приятелей. А я была со своим парнем Генри, с которым познакомилась за пару месяцев до этого, на кабельном телевидении, где тогда работала. У нас был легкий, ни к чему не обязывающий роман. Никто из нас не был так уж сильно влюблен. Мы просто были двумя американцами-соотечественниками, живущими во Франции.

Бертран пригласил меня на танец. Кажется, его ничуть не смутил тот факт, что я сидела за столиком в обществе другого мужчины. Смущенная его беспардонностью, я отказалась. Но он был очень настойчив. «Всего один танец, мисс. Всего один танец. Но это будет замечательный танец, я обещаю». Я посмотрела на Генри. Генри пожал плечами. «Валяй», – сказал он и подмигнул мне. И я встала и отправилась танцевать с нахальным и бесстрашным французом.

В двадцать семь лет я была еще очень красива. И да, меня действительно выбрали «мисс Нахант», когда мне исполнилось семнадцать. У меня до сих пор где-то хранится корона из горного хрусталя, которую мне тогда вручили. Зоя частенько играла с нею, когда была маленькой. Но я никогда не гордилась своей красотой. Впрочем, я заметила, что, переехав в Париж, я стала привлекать к себе больше внимания, чем по ту сторону Атлантики. Я также обнаружила, что французы более смелы и открыты, когда дело доходит до флирта. И я поняла еще одну вещь: несмотря на то что во мне не было ничего от искушенной парижанки – я была слишком высокой, слишком светловолосой, слишком зубастой, – моя внешность уроженки Новой Англии оказалась именно тем, чем надо, своеобразным последним писком моды. Помню, что в первые месяцы своего пребывания в Париже я была изумлена тем, как французы – и мужчины, и женщины – откровенно рассматривают друг друга. Постоянно оценивают себя и окружающих. Изучают фигуру, одежду, аксессуары. Я вдруг вспомнила свою первую весну в Париже, когда шла по бульвару Сен-Мишель вместе с подругами, Сюзанной из Орегона, и Джейн из Вирджинии. Мы даже не одевались специально для выхода в город, на нас были джинсы, футболки и вьетнамки на босу ногу. Но мы, все трое, были высокими, атлетически сложенными, светловолосыми, то есть выглядели явными американками. Мужчины постоянно заговаривали с нами. Bonjour Mesdemoiselles, vous etes Américaines, Mesdemoiselles?^[18] Молодые мужчины, зрелые мужчины, студенты, бизнесмены, бесконечная череда мужчин. Они требовали дать им номера телефонов, приглашали на ужин, просто на рюмочку, умоляли, смеялись, отпускали шуточки. Одни были очаровательными, другие – не очень. Дома такого просто не могло случиться. Американцы не волочатся за девушками на улицах, повествуя о том, какой огонь пылает в их сердцах. Джейн, Сюзанна и я, мы лишь беспомощно хихикали, чувствуя себя одновременно польщенными и смущенными.

Бертран говорит, что он влюбился в меня во время нашего первого танца, в ночном клубе Куршавеля. Прямо там и именно тогда. Я ему не верю. Мне кажется, любовь пришла к нему позже. Может быть, на следующее утро, когда он пригласил меня покататься на лыжах. Merde alors,^[19] француженки совсем не умеют ходить на лыжах, выдохнул он, глядя на меня с нескрываемым обожанием. Что вы имеете в виду, поинтересовалась я. Они и вполовину не так быстры, рассмеялся он и пылко поцеловал меня. А вот я влюбилась в него с первого взгляда. Влюбилась сразу и безоговорочно, так что даже не оглянулась на бедного Генри, чтобы попрощаться, уходя с дискотеки под руку с Бертраном.

Бертран очень быстро заговорил о женитьбе. В общем-то, я не стремилась к этому, тогда меня вполне устраивало положение его девушки и я рассчитывала побыть ею еще какое-то время. Но он оказался весьма настойчив, очарователен и любвеобилен, так что в конце концов я сдалась и согласилась выйти за него замуж. Полагаю, он не сомневался в том, что я окажусь хорошей женой и хорошей матерью. Я была умна, развита и начитанна, образованна (красный диплом Бостонского университета) и воспитанна – «для американки», я буквально читала его мысли. Я была здоровой, красивой и сильной. Я не курила, не употребляла наркотики, почти не пила и верила в Бога. Поэтому, вернувшись в Париж, я была представлена семейству Тезаков. Как же я нервничала в тот самый первый день. У них была элегантная, классическая квартира на rue de l'Universite.^[20] Меня встретили холодные глаза Эдуарда, его сухая улыбка. А потом я увидела Колетту, ее безупречный макияж и стильную одежду. Она пыталась изобразить дружелюбие, угощала меня кофе с сахаром, протягивая мне чашечку холеными, наманикюренными пальчиками. И еще там были две сестры. Одна угловатая, светловолосая и бледная: Лаура. Другая загорелая до черноты, розовощекая и круглолицая: Сесиль. Там же присутствовал и жених Лауры, Тьерри. Он не снизошел до разговора со мной. Зато обе сестрицы рассматривали меня с несомненным и живым интересом, явно озадаченные тем фактом, что их дорогой братец Казанова выбрал себе в спутницы жизни простушку американку, когда le tout-Paris^[21] был у его ног.

Я знала, что Бертран – как и вся его семья – ожидал, что я быстренько, одного за другим, рожу ему четырех или пятерых ребятишек. Но осложнения начались сразу же после нашей свадьбы. Нескончаемые осложнения, которых мы никак не могли ожидать. Череда ранних выкидышей повергла меня в пучину отчаяния.

Спустя шесть нелегких лет я все-таки сумела выносить Зою. Бертран еще долго надеялся, что за ней последует и номер второй. Как и я, впрочем. Но больше мы на эту тему не разговаривали.

А потом была еще и Амели…

Но сегодня вечером я абсолютно не расположена думать об Амели. Я предостаточно занималась этим в прошлом.

Вода в ванне стала едва теплой, и я вылезла из нее, дрожа от холода. Бертран все еще смотрел телевизор. В любой другой день я бы, по обыкновению, подошла к нему, он протянул бы ко мне руки, обнял, приласкал и поцеловал, а я бы пожаловалась, что он был слишком груб, но я бы произнесла это голоском обиженной маленькой девочки, надув губы. А потом мы бы поцеловались, и он повел бы меня в нашу спальню. И мы занялись бы любовью.

Но сегодня я не подошла к нему. Я потихоньку забралась в постель и почитала еще кое-какие материалы о детях на «Вель д'Ив».

Последнее, что я вспомнила, перед тем как выключить свет в спальне, было лицо Гийома в тот момент, когда он рассказывал о своей бабушке.

* * *

Сколько времени они уже провели здесь? Девочка не могла вспомнить. Все ее чувства притупились, она чувствовала себя так, будто что-то внутри у нее умерло. Дни и ночи слились в сплошную неразличимую и однообразную череду. В какой-то момент она заболела, ее рвало желчью, и она стонала от боли. Она чувствовала, как отец обнимает ее, стараясь утешить. Но все мысли ее были только об одном – о маленьком братике. Она не могла не думать о нем. Иногда она доставала ключ из кармана и исступленно целовала его, как будто это были его маленькие пухлые щечки и кудрявые волосы.

В последние дни здесь умерло несколько человек, и девочка видела их агонию своими глазами. Она видела, как мужчины и женщины теряли рассудок в этой ужасной, удушливой жаре, видела, как их валили наземь и привязывали к носилкам. Она была свидетельницей сердечных приступов, самоубийств и приступов лихорадки. Девочка смотрела, как из помещения выносят тела. Еще никогда ей не доводилось видеть такого кошмара. Ее мать превратилась в кроткое и безропотное животное. Она почти не разговаривала. Она лишь молча плакала. И молилась.

Однажды утром громкоговорители выплюнули короткие слова команды. Они должны были взять с собой вещи и выстроиться у входа. Соблюдая тишину. Девочка поднялась на ноги, пошатываясь от слабости и головокружения. Колени у нее подгибались, и ноги едва держали ее. Она помогла отцу поднять мать на ноги. Они взяли с собой сумки и узлы. Толпа медленно продвигалась к дверям. Девочка заметила, что люди шли, с трудом сдерживая болезненные стоны. Даже дети ковыляли, как столетние старики, со сгорбленными спинами, опустив головы. Девочке хотелось знать, куда они направляются. Она уже решила было спросить об этом отца, но, взглянув на его осунувшееся, мрачное лицо, поняла, что сейчас он ничего не ответит. Неужели они наконец отправляются домой? Неужели наступил конец их мучениям? Неужели все закончилось? Неужели она сможет пойти домой и освободить братика?

Они медленно шли по узкой улице, и полицейские подгоняли их. Девочка видела, что отовсюду – из окон, из дверных проемов, с балконов и тротуаров – за ними наблюдают местные жители. У большинства из них были пустые, ничего не выражающие лица. Они просто стояли и смотрели, не говоря ни слова. Им все равно, подумала девочка. Им все равно, что с нами сделают, куда нас ведут. Какой-то мужчина засмеялся, показывая на них пальцем. Почему, подумала девочка, почему он смеется? Неужели мы выглядим смешными в дурно пахнущей, порванной одежде? И поэтому они смеются над нами? Неужели это так смешно? Как они могут смеяться над нами, как они могут быть такими жестокими? Она хотела плюнуть им в лицо, накричать на них.

Женщина средних лет перешла улицу и быстрым, незаметным движением сунула что-то ей в руки. Это оказалась небольшая мягкая булочка. Полицейский оттолкнул женщину в сторону. Но девочка успела увидеть, как та вернулась на другую сторону улицы. Женщина пробормотала: «Маленькая бедняжка. Да смилостивится над тобой Господь». Интересно, что сейчас делает Бог, вяло подумала девочка. Неужели он отвернулся от них? Или он так наказывает их за что-то? Она не знала, за что. Ее родители были не особенно религиозными людьми, хотя она знала, что они верили в Бога. Они не воспитывали ее в традиционном религиозном духе, как воспитывали Арнеллу ее родители, соблюдая все обычаи и обряды. Девочка подумала: может быть, в этом и заключается их наказание? Кара за то, что они верили недостаточно сильно?

Она протянула булочку отцу. Тот сказал, чтобы она съела ее сама. Она быстро проглотила ее, почти не разжевывая. И едва не подавилась.

На тех же самых городских автобусах их отвезли на железнодорожную станцию, выходившую на реку. Девочка не знала, как она называется. Ей никогда не приходилось бывать здесь раньше. За десять лет своей жизни она редко покидала Париж. Когда она увидела поезд, то почувствовала, как ее охватывает паника. Нет, она не может уехать, она должна остаться здесь, должна остаться из-за братика, ведь она обещала вернуться и спасти его. Она потянула отца за рукав, шепча имя братика. Он взглянул на нее сверху вниз.

– Мы ничего не можем поделать, – беспомощно проговорил он. – Ничего.

Она вспомнила того умного мальчика, которому удалось сбежать, который удрал со стадиона. В сердце у нее разгорелось пламя гнева. Почему ее отец так слаб, так нерешителен? Неужели ему безразлична судьба сына? Неужели ему безразлична судьба его маленького мальчика? Почему ему недостало мужества сбежать? Как он может вот так стоять здесь и позволять, чтобы его, как бессловесную овцу, грузили в поезд? Как он можно просто стоять здесь, даже не пытаясь вырваться из этого ада, чтобы вернуться в свою квартиру, спасти сына и обрести вместе с ним свободу? Почему он не заберет у нее ключ и не убежит?

Отец снова взглянул на нее, и она догадалась, что он прочел ее мысли. Очень спокойно он объяснил ей, что они подвергаются большой опасности. Он не знает, куда их везут. Он не знает, что с ними будет дальше. Но он точно знает, что если он попытается сбежать сейчас, то его убьют. Убьют на месте, не колеблясь, на глазах у нее и ее матери. И если такое случится, это будет конец. Они с матерью останутся одни. Поэтому он должен быть с ними, чтобы защитить их.

Девочка слушала. Никогда раньше отец не разговаривал с ней так. Это был тот самый голос, который она слышала по ночам, во время непонятных, странных, тайных разговоров родителей. Она пыталась понять. Она пыталась сделать так, чтобы на лице не отразились обуревавшие ее чувства. Это ее вина! Это она разрешила мальчику спрятаться в шкафу. Во всем виновата только она сама. А ведь сейчас ее братик мог быть с ними. Он мог бы стоять рядом, держа ее за руку, если бы не она.

Она заплакала, и ее горячие слезы обжигали щеки.

– Я не знала! – всхлипывала она. – Папа, я не знала, я думала, что мы вернемся. Я думала, что он будет в безопасности. – Потом она подняла на него глаза, и в голосе ее зазвучали боль и ярость, и девочка забарабанила своими маленькими кулачками по груди отца. – Ты никогда и ничего не говорил мне, папа, ты ничего не объяснил, ты никогда не говорил мне, что мы в опасности, никогда! Почему? Ты думал, что я слишком маленькая, чтобы понять, правильно? Ты хотел защитить меня? Ты ведь этого хотел?

Лицо отца. Она больше не могла смотреть на него. А он глядел на нее с отчаянием и грустью. От слез его лицо расплывалось у нее перед глазами. Она плакала, закрыв лицо ладошками. Ее отец молча стоял рядом, не прикасаясь к ней. И в эти ужасные, страшные минуты одиночества девочка поняла. Она больше не была счастливым десятилетним ребенком. Она стала намного старше. И теперь больше ничего не будет так, как прежде. Для нее. Для их семьи. Для ее братика.

В последний раз ее охватила вспышка ярости, и она с силой дернула отца за рукав, сама удивившись своему поступку.

– Он ведь умрет! Он погибнет!

– Мы все подвергаемся опасности, – ответил он наконец. – Ты, я, твоя мать, твой брат, Ева и ее сыновья, и все эти люди. Все, кто находится здесь. Я сейчас рядом с тобой. И мысленно мы с твоим братом. Он присутствует в наших молитвах, в наших сердцах.

Девочка не успела ответить. Их начали загонять в вагоны – в вагоны, в которых не было сидений, один только голый пол и стены. Это были закрытые вагоны для перевозки скота. Внутри стояла отвратительная вонь, было сыро и грязно. Стоя возле дверей, девочка смотрела на запыленный, серый вокзал.

На соседней платформе какая-то семья ожидала прибытия другого поезда. Отец, мать и двое детей. Мать была очень красивой, и волосы ее были уложены в модную прическу. Наверное, они уезжали в отпуск. Рядом с матерью стояла девочка, ее ровесница. Она была одета в красивое платье лилового цвета. Волосы у нее были чисто вымыты, а туфельки блестели.

Две девочки смотрели друг на друга. И красивая молодая женщина с модной прической смотрела тоже. Девочка, стоявшая в вагоне, знала, что ее заплаканное лицо покрыто грязью, волосы засалились и свалялись. Но она не опустила голову от стыда и смущения. Она стояла, выпрямившись, гордо задрав подбородок. Она даже вытерла слезы с глаз.

А когда дверь тяжело закрылась, когда поезд дернулся, с лязгом и грохотом трогаясь с места, когда внизу заскрипели и застонали, разгоняясь, колеса, девочка выглянула в маленькую щелочку в стене. Она не сводила глаз с крохи на перроне. Она все смотрела и смотрела на нее, пока фигурка в лиловом платье не исчезла вдали.

* * *

Мне никогда особо не нравился пятнадцатый аrrondissement. Может быть, все дело было в безобразных современных небоскребах, которые изуродовали берега Сены, совсем рядом с Эйфелевой башней, к чему я так и не смогла привыкнуть, хотя они были построены в самом начале семидесятых, задолго до того, как я приехала в Париж. Но когда вместе с Бамбером мы свернули на рю Нелатон, где когда-то располагался стадион «Велодром д'Ивер», я вдруг поймала себя на мысли, что эта часть Парижа нравится мне еще меньше.

– Какая ужасная улица! – пробормотал Бамбер. Он сделал пару снимков.

На рю Нелатон было темно и тихо. Совершенно очевидно, что сюда редко заглядывало солнце. На одной ее стороне выстроились каменные дома буржуа, возведенные в конце девятнадцатого века. На другой, где когда-то находился стадион «Велодром д'Ивер», высилось какое-то коричневое сооружение, типичная постройка начала шестидесятых годов, выкрашенная в омерзительный цвет и обладающая отвратительными пропорциями. Над вращающимися стеклянными дверями висела табличка «Министерство внутренних дел».

– Странное и неподходящее место для правительственного учреждения, – прокомментировал увиденное Бамбер. – Тебе не кажется?

Бамберу удалось разыскать всего парочку фотографий прежнего здания стадиона «Вель д'Ив». Одну из них я держала сейчас в руке. На светлом фасаде в глаза бросались огромные черные буквы «Вель д'Ив». Гигантская дверь. У тротуара припаркована вереница автобусов, в окнах которых видны головы пассажиров. Вероятнее всего, снимок сделан из окна через улицу, в то утро, когда началась облава.

Мы поискали глазами мемориальную табличку или что-нибудь в этом роде, что напоминало бы о происходивших здесь событиях, но ничего не обнаружили.

– Не могу поверить, что здесь нет памятного знака, – пробормотала я.

Наконец нам удалось найти кое-что на бульваре де Гренель, за углом. Крошечная табличка. Очень скромная. Я вдруг подумала, что, наверное, на нее никто не обращает внимания.

«16 и 17 июля 1942 года в Париже и его пригородах были арестованы 13 152 еврея. Их депортировали в Аушвиц, где они впоследствии и погибли. На стадионе «Велодром д'Ивер», который некогда располагался на этом месте, в нечеловеческих условиях содержались 1129 мужчин, 2916 женщин и 4115 детей. Всех их согнала сюда полиция правительства Виши по приказу нацистских оккупантов. Да будут благословенны те, кто пытался спасти их. Прохожий, помни о них!»

– Интересно… – протянул Бамбер. – Почему так много женщин и детей и так мало мужчин?

– Просто слухи о большой облаве ходили уже давно, – пояснила я. – Тем более что в августе сорок первого года уже состоялись многочисленные облавы. Но как бы то ни было, тогда удалось арестовать лишь немногих мужчин. Но те облавы не были такими масштабными и так тщательно спланированными, как эта. Вот почему о ней предпочли забыть. В ночь на шестнадцатое июля большая часть мужчин скрылась, полагая, что женщины и дети будут в безопасности. Но они ошибались.

– И как долго ее готовили?

– Несколько месяцев, – ответила я. – Французское правительство целенаправленно работало над организацией этой облавы с апреля тысяча девятьсот сорок второго года, составляя списки всех подлежащих аресту евреев. Для ее осуществления были привлечены свыше шести тысяч парижских полицейских. Сперва ее планировали начать четырнадцатого июля. Но на этот день приходился национальный праздник. Поэтому ее перенесли на более поздний срок.

Мы зашагали по направлению к станции метро. Это была мрачная улица. Мрачная, тоскливая и печальная.

– А что было потом? – спросил Бамбер. – Куда отправили все эти семьи?

– Несколько дней их продержали на стадионе «Вель д'Ив». Спустя какое-то время туда позволили войти группе врачей и медсестер. Потом они в один голос рассказывали о царившем внутри хаосе и отчаянии. После этого несчастных перевезли на вокзал Аустерлиц, а оттуда – в лагеря в окрестностях Парижа. Затем их прямиком отправили в Польшу.

Бамбер удивленно приподнял бровь.

– Лагеря? Ты имеешь в виду, что и во Франции были концентрационные лагеря?

– Эти лагеря считались французскими прототипами Аушвица. Дранси, он был расположен к Парижу ближе всего, Питивьер и Бюн-ла-Роланде.

– Интересно, как выглядят эти места сегодня? – сказал Бамбер. – Пожалуй, нам стоит съездить туда и посмотреть самим.

– Согласна. Так и сделаем, – откликнулась я.

Мы зашли в угловое кафе на рю Нелатон, чтобы выпить по чашечке кофе. Я взглянула на свои часы. Сегодня я обещала зайти к Mamé. Но я понимала, что уже не успеваю сделать этого. Ну что же, значит, завтра. Эти визиты никогда не были мне в тягость. Она стала для меня бабушкой, которой у меня никогда не было. Обе мои бабушки умерли, когда я была еще совсем маленькой. Мне лишь хотелось, чтобы Бертран уделял ей больше внимания, учитывая, что она души в нем не чаяла.

Слова Бамбера заставили меня вернуться к настоящему и причине, по которой мы оказались здесь. К «Вель д'Ив».

– Знаешь, я рад, что не француз, – заявил он.

Потом он сообразил, что только что ляпнул.

– О-о, прошу прощения. Ведь ты теперь настоящая француженка, правильно?

– Да, – ответила я. – По мужу. На самом деле у меня двойное гражданство.

– Я вовсе не это имел в виду, – поперхнулся Бамбер. Он выглядел смущенным и растерянным.

– Не бери в голову, – улыбнулась я. – Знаешь, прошло столько лет, но мои здешние родственники по-прежнему называют меня американкой.

Бамбер ухмыльнулся.

– Это тебя расстраивает?

Я пожала плечами.

– Иногда. Я прожила здесь большую часть жизни. Я чувствую, что именно здесь мое место.

– Сколько лет ты уже замужем?

– Скоро будет шестнадцать. А живу я здесь уже четверть века.

– У тебя было одно из этих роскошных французских бракосочетаний?

Я рассмеялась.

– Нет, все было достаточно просто, в Бургундии, где у моих родственников по мужу дом, неподалеку от Санса.

Перед моим мысленным взором промелькнули воспоминания о том дне. Шон и Хитер Джермонд и Эдуард и Колетта Тезаки практически не разговаривали друг с другом. Казалось, все мои французские родственники внезапно напрочь забыли английский. Но мне было плевать. Я была счастлива. Яркий солнечный день. Тихая маленькая сельская церквушка. На мне было простое платье цвета слоновой кости, которое одобрила моя свекровь. Рядом стоял Бертран, великолепный в своем сером фраке. Торжественный обед дома у Тезаков, роскошно сервированный стол. Шампанское, свечи и лепестки роз. Чарла произнесла смешную речь на своем ужасном французском, так что смеялась только я. Лаура и Сесиль, глупо и жеманно улыбающиеся. Моя мать в костюме цвета бледного пурпура, шепчущая мне на ухо: «Я надеюсь, ты будешь счастлива, ангел мой». Мой отец, вальсирующий с чопорной Колеттой. Казалось, все это было давным-давно.

– Ты скучаешь по Америке? – поинтересовался Бамбер.

– Нет. Я скучаю по сестре. А по Америке – нет.

Подошел молоденький официант с заказанным нами кофе. Он бросил взгляд на огненно-рыжие лохмы Бамбера и самодовольно ухмыльнулся. И только потом обратил внимание на впечатляющее количество фотоаппаратов и объективов.

– Вы туристы? – полюбопытствовал он. – Фотографируете виды Парижа?

– Нет, мы не туристы. Мы фотографируем то, что осталось от «Вель д'Ив», – ответил ему по-французски Бамбер со своим протяжным британским акцентом.

Официант, похоже, растерялся.

– Сейчас уже никто не помнит о «Вель д'Ив», – пробормотал он. – Об Эйфелевой башне спрашивают, да, а о «Вель д'Ив» – почти нет.

– Мы журналисты, – пояснила я. – Мы работаем на американский журнал.

– Иногда сюда приходят евреи со своими семьями, – поделился с нами молодой человек. – После речей в очередную годовщину, которые произносят на мемориале там, у реки.

Внезапно мне в голову пришла одна мысль.

– Вы, случайно, не знаете никого из тех, кто жил на этой улице, соседа, может быть, которому известно что-нибудь об облаве? С кем мы могли бы поговорить? – спросила я. Мы уже расспрашивали кое-кого из тех, кто выжил: большинство написали книги о выпавших на их долю испытаниях, но нам недоставало свидетелей. Нам нужны были парижане, которые своими глазами видели, как все происходило.

Но тут я смутилась и почувствовала себя ужасно глупо. В конце концов, этому юноше едва исполнилось двадцать. Скорее всего, в сорок втором году его отец еще не родился на свет.

– Да, знаю, – к моему удивлению, ответил он. – Если вы пройдете немного по улице в обратную сторону, то слева увидите магазинчик, в котором продают газеты. Его владелец, Ксавье, может рассказать вам что-нибудь. Его мать прожила на этой улице всю жизнь.

Мы оставили ему внушительные чаевые.

* * *

А потом была казавшаяся бесконечной пыльная улица, тянувшаяся от маленького вокзала через весь городок. Люди останавливались, смотрели на них, показывали пальцами. У девочки болели ноги. Куда они шли теперь? Что с ними будет? Далеко ли они отъехали от Парижа? Поездка на поезде была недолгой, всего каких-то пару часов. Как всегда, она думала о братике. С каждой пройденной милей у нее на сердце становилось все тяжелее. Неужели она когда-нибудь сумеет вернуться домой? И как можно надеяться на это? Ей становилось не по себе при мысли о том, что он, наверное, думает, что она забыла его. А что еще ему оставалось думать, запертому в темном шкафу? Он наверняка думает, что она бросила его, что она разлюбила его. У него нет ни света, ни воды, и, конечно, ему очень страшно. Она так подвела его…

Интересно, как называется это место? Она не успела прочесть название на вокзале, когда они приехали. Но она сразу же обратила внимание на вещи, которые в первую очередь подмечают городские дети: живописный пейзаж, ровные зеленые луга, золотистые поля. Свежий воздух, от которого кружится голова, пьянящий запах лета. Жужжание пчел. Птицы в небе. Пушистые белые облака. После вони и духоты последних нескольких дней девочке показалось, что она попала в рай. Быть может, в конце концов все будет не так плохо.

Вслед за своими родителями она вошла в ворота из колючей проволоки, по обеим сторонам которых стояли сурового вида часовые с винтовками в руках. А потом она увидела ряды длинных, темных бараков, ощутила царившую вокруг гнетущую атмосферу, и у нее упало сердце. Девочка прижалась к матери. Полицейские начали выкрикивать команды. Они приказали женщинам с детьми идти к баракам направо, мужчинам – налево. Вцепившись в руку матери, она беспомощно смотрела, как отец уходит от нее с группой мужчин. Теперь, когда его не было рядом, ей стало страшно. Но она ничего не могла поделать. Винтовки вселяли в нее ужас. Мать не двигалась с места. Глаза ее, казалось, ничего не видели. Лицо у нее было бледным и безжизненным.

Девочка крепче стиснула руку матери, и их подтолкнули к баракам. Внутри было темно, пусто и грязно. Голые доски и солома. Вонь и грязь. Уборная находилась на улице – убогое, дощатое сооружение с прорезанными в полу дырками. Им было приказано заходить сюда группами по несколько человек, мочиться и испражняться у всех на виду, подобно животным. Девочку затошнило от отвращения. Ей казалось, что она ни за что не войдет в эту загородку. Она не сможет этого сделать. Девочка посмотрела на мать, которая, расставив ноги, присела над одним из отверстий. От стыда она наклонила голову, пряча лицо. Но, в конце концов, и она сделала так, как ей приказали, съежившись, надеясь, что на нее никто не смотрит.

Поверх ограждения из колючей проволоки, вдалеке, виднелась деревня. Черный шпиль церкви. Водонапорная башня. Крыши и дымовые трубы. Деревья. А ведь там, подумала она, совсем недалеко, в этих домах у людей есть кровати, простыни, одеяла, пища и вода. Они, эти люди, были чистыми. Они носили чистую одежду. На них никто не кричал, не повышал голос. Никто не обращался с ними, как с бессловесной скотиной. А ведь они были совсем рядом, по ту сторону ограждения. В чистой маленькой деревушке, откуда до нее доносился слабый колокольный звон.

Здесь наверняка отдыхают дети на каникулах, подумала она. Купаются. Ходят на пикники, играют в прятки. И эти дети счастливы несмотря на то, что идет война, несмотря на то, что еды стало меньше, и несмотря на то, что их отцы, быть может, ушли на фронт воевать. Счастливые, любимые, обожаемые дети. Она не могла понять, почему между ними и ею существует такая разница. Она не могла представить себе причину, по которой с ней и со всеми другими людьми здесь обращались так жестоко и бесчеловечно. Кто принял такое решение и почему?

На обед им дали чуть теплый суп из капусты. Он был очень жидким, и в нем было полно песка. И больше ничего. Потом она смотрела, как женщины одна за другой раздевались догола и пытались смыть грязь со своих тел тоненькой струйкой воды, текущей из ржавых железных умывальников. Она решила, что они выглядят гротескно и очень уродливо, страшно. Она ненавидела их всех: полных и худых, молодых и пожилых; она ненавидела их за то, что они предстали перед ней обнаженными. Она не хотела смотреть на них. И она ненавидела себя за то, что все-таки смотрит.

Съежившись, она прижалась к теплому боку матери и постаралась не думать о братике. Все тело у нее чесалось, и кожа на голове тоже. Она хотела принять ванну, лечь в постель, обнять братика. Ей хотелось сесть за стол и пообедать. Девочка задумалась, а может ли что-нибудь быть хуже того, что случилось с ней за последние несколько дней? Она вспомнила своих подружек, других маленьких девочек в школе, которые тоже носили звезды на одежде. Доминик, Софи, Агнессу. Что случилось с ними? Может быть, кому-нибудь из них удалось сбежать? Может быть, кто-то из них сумел спрятаться и теперь в безопасности? Может быть, и Арнелла скрывается вместе со своей семьей? Увидит ли она ее когда-нибудь снова, увидит ли остальных своих подруг? И пойдет ли она снова в школу в сентябре?

В ту ночь она не могла заснуть, ей необходимо было ощутить ободряющее прикосновение отца. У нее болел живот, время от времени ее скручивали спазмы боли. Она знала, что им не разрешается выходить из барака ночью. Она стиснула зубы, подтянула колени к груди и обхватила их руками. Но боль становилась все сильнее. Она медленно поднялась и на цыпочках прокралась между рядами спящих женщин и детей к уборной снаружи, за дверью.

Яркие лучи прожекторов, перекрещиваясь, озаряли территорию лагеря, пока она, скорчившись, сидела над отверстием в полу. Девочка всмотрелась повнимательнее и увидела толстых белых червей, копошившихся в темной массе кала. Она испугалась, что полицейский на сторожевой вышке увидит ее белеющие во тьме ягодицы, и натянула юбку пониже, пытаясь прикрыть бедра. Потом постаралась как можно быстрее вернуться обратно в барак.

Внутри ее встретила завеса душного и вонючего воздуха. Кое-кто из детей плакал во сне. Она слышала всхлипы женщины. Она повернулась к матери, глядя на ее осунувшееся, бледное лицо.

Счастливая, любящая женщина куда-то исчезла. Исчезла мать, которая подхватывала ее на руки и нашептывала ласковые слова на идише. Исчезла женщина с блестящими кудрями цвета спелой пшеницы и роскошной фигурой, та, которую все соседи и владельцы лавок и магазинов называли по имени. Та, от которой всегда исходил теплый, уютный, сладкий запах матери: вкусной еды, свежего мыла, чистого выглаженного белья. Та, которая так заразительно смеялась. Та, которая говорила, что даже если начнется война, то они переживут ее, потому что они были крепкой, надежной семьей, семьей, в которой все любили друг друга.

Эта женщина мало-помалу исчезала. Она стала костлявой и сухопарой, кожа у нее посерела и обвисла, и она уже больше не улыбалась и не смеялась. От нее пахло сыростью, болезнями и страхом. Волосы у нее стали ломкими и сухими, и их густо посеребрила седина.

У девочки возникло ощущение, что мать уже умерла.

* * *

Пожилая женщина взглянула на Бамбера и меня слезящимися, полупрозрачными глазами. Должно быть, ей никак не меньше ста, решила я. Ее улыбка была беззубой, как у ребенка. По сравнению с ней Mamé выглядела подростком. Она жила прямо над магазином своего сына, торговавшего газетами на рю Нелатон. Тесная квартирка, заполненная пыльной мебелью, изъеденными молью коврами и чахлыми растениями в горшках. Пожилая леди восседала в старом продавленном кресле у окна. Она не сводила с нас глаз, когда мы вошли и представились. Похоже, она была рада возможности развлечься и поболтать с неожиданными посетителями.

– Ага, американские журналисты, – дрожащим голосом произнесла она.

– Американские и британские, – поправил ее Бамбер.

– Журналисты, которых интересуют события на «Вель д'Ив»? – прошамкала она.

Я достала ручку и блокнот, положила его на колени.

– Вы что-нибудь помните о той облаве, мадам? – обратилась я к ней. – Не могли бы вы рассказать нам что-либо об этом, пусть даже самые незначительные подробности?

Она рассмеялась кудахтающим смехом.

– Вы полагаете, я лишилась памяти, юная леди? Или, может быть, думаете, что я все забыла?

– Ну, – заметила я, – в конце концов, это было уже давно.

– Сколько вам лет? – просто спросила она.

Я почувствовала, что лицо мое залилось краской. Бамбер спрятал улыбку за фотоаппаратом.

– Сорок пять, – ответила я.

– А мне скоро будет девяносто пять, – заявила она, обнажая голые десна. – Шестнадцатого июля сорок второго года мне было тридцать пять. На десять лет моложе вас. И я помню. Я помню все.

Она умолкла на мгновение. Затуманенными глазами пожилая женщина смотрела на улицу.

– Я помню, как ранним утром меня разбудило громыханье автобусов. Они ехали прямо под моим окном. Я выглянула наружу и увидела, как они подъезжают. Их было много и становилось все больше. Это были наши городские автобусы, на которых я ездила каждый день. Зеленые и белые. Их было очень много. Мне стало интересно, для чего они приехали сюда. А потом я увидела, как на улицу выходят люди. Взрослые. И дети. Детей было очень много. Понимаете, трудно забыть детей.

Я торопливо записывала ее слова в блокнот, пока Бамбер щелкал затвором фотоаппарата.

– Спустя какое-то время я оделась и вышла со своими мальчиками, которые тогда были совсем еще маленькими. Мы хотели узнать, что происходит, нас мучило любопытство. На улицу вышли и наши соседи, и concierge. А потом мы увидели желтые звезды и все поняли. Евреи. На евреев устроили облаву.

– Вы не догадывались, что должно было случиться с этими людьми? – спросила я.

Женщина пожала сгорбленными плечами.

– Нет, – ответила она, – мы понятия не имели об этом. Откуда нам было знать? Мы узнали обо всем только после войны. Мы думали, что их отправляют куда-то на работу. В то время мы не предполагали, что с ними может случиться что-либо плохое. Я помню, как кто-то сказал: «Это французская полиция, значит, им не причинят вреда». Поэтому мы и не забеспокоились. А на следующий день, несмотря на то что это случилось в самом сердце Парижа, ни в газетах, ни по радио не было никаких сообщений. Такое впечатление, что происшедшее никого не касалось. Вот и мы не волновались. До тех пор, пока я не увидела детей.