Я покорю Манхэттен Джудит Крэнц Я покорю Манхэттен #1 В романе Д. Кренц широко показана жизнь высшего делового мира Нью-Йорка, где и развиваются все жизненные события главной героини Мэкси. Макси Эмбервилл, темпераментная, обаятельная, сменившая нескольких мужей, легкомысленная красавица, не могла смириться с тем, что главное дело ее отца – короля издательского бизнеса – погибнет из-за нечистой игры отчима. Ее неуемная энергия, живой ум и страстное желание победить приводят к успеху – ей не только удается спасти семейную компанию от разорения, но и вернуть себе любовь единственного мужчины, который был ей по-настоящему дорог. Джудит Крэнц Я покорю Манхэттен Глава 1 Мэкси Эмбервилл, с присущей ей нетерпеливостью и годами выработанным безразличием ко всякого рода правилам, вскочила с места, не дожидаясь полной остановки «конкорда», все еще катившегося по посадочной полосе, и ринулась к переднему выходу, с трудом пробираясь между двумя рядами кресел. Другие пассажиры ее отсека продолжали спокойно сидеть с отрешенностью людей, заплативших вдвое больше против обычной стоимости билета первого класса Париж – Нью-Йорк, а потому не имевшие сейчас ни малейшего желания спешить. При виде несущейся сломя голову Мэкси – такая непростительно симпатичная молодая женщина и так неприлично себя ведет! – брови у сидевших удивленно поползли вверх. – Сколько можно копаться? – напустилась она на стюардессу. – Мы не копаемся, мы просто еще не прибыли, мадам. – Что, не прибыли? Да мы давным-давно в Нью-Йорке. Черт бы побрал эти самолеты – они больше времени проводят на земле, чем в воздухе. Мэкси всю так и трясло от негодования, каждый дюйм ее тела, заряженного нервным напряжением и неукротимой энергией, выражал крайнюю степень недовольства авиакомпанией «Эр-Франс». – Может быть, мадам все-таки вернется на свое место? – Черта с два! Я спешу, разве не ясно? Мэкси и не думала сдавать свои позиции, крепко вдавив в ковер сапожки на плоской подошве, которые она всегда надевает в дорогу. Короткие темные волосы, растрепавшись, торчат в разные стороны, а хохолок на макушке и спадающая на глаза густая челка просто излучали негодование. Окажись Мэкси и в комнате, полной красавиц, она все равно притягивала бы к себе взоры присутствующих: само понятие красоты не только теряло при ней свой смысл, но и лишалось всякого интереса. Сейчас, в притушенном свете авиасалона, она, казалось, прямо-таки горит предвкушением ожидания, как если бы ей предстояло вот-вот очутиться на балу. На ней была старая затянутая пояском замшевая куртка коньячного цвета и потертые джинсы, заправленные в сапожки; ремень висевший через плечо сумки напоминал об аксессуарах одежды в духе Сэма Брауна[1 - Известный американский модельер. (Здесь и далее примечания переводчика).]. Когда она с нетерпением отбрасывала со лба челку, резко бросалась в глаза ослепительно-светлая прядь волос над правой бровью, бывшая у нее от рождения. Но вот двигатели «конкорда» перешли на едва уловимый шепот и самолет наконец-то замер. Стюардесса с чувством собственного превосходства и презрения молча проследила за тем, как Мэкси энергично протискивается через еще не полностью открытую дверь, зажав в руке американский паспорт. Остановившись у ближайшей конторки инспектора иммиграционной службы, Мэкси сунула ему свой документ. Открыв паспорт, он сперва бегло взглянул на фотографию, а затем стал изучать ее более внимательно. – Мэксим Эмма Эмбервилл? – спросил он. – Совершенно верно. Правда жуткое фото? Послушайте, я спешу. Вы не могли бы поставить печать – и я помчусь? Чиновник взглянул на нее с деланным безразличием и привычно пробежал пальцами по клавишам компьютера. – А что это еще за Мэксим Эмма Эмбервилл Киприани Брэйди Киркгордон? – поинтересовался он, глядя на экран. – Да-да, знаю. Фамилия, мягко говоря, не очень благозвучная. Но законом такие не запрещены. – Дело в том, мисс, что в паспорте фамилия у вас указана не полностью. – Старый паспорт кончился летом, и мне пришлось срочно получать новый в нашем посольстве в Париже. Вы сами видите… он же совсем новенький. – А фамилию вы изменили легально? – Легально? – В голосе Мэкси прозвучала обида. – Все мои разводы оформлены как положено. А сохранить я предпочла свою девичью фамилию – только и всего. Может, хотите, чтобы я рассказала вам тут всю историю моей жизни? Да уже все пассажиры с этого чертова самолета успели пройти впереди меня. Теперь наверняка придется стоять в очереди к таможеннику! – Да, но багаж все равно еще не поступал, – резонно возразил инспектор. – В том-то все и дело! Я специально летела без багажа. Если бы не наша затянувшаяся беседа насчет моего кошмарного прошлого, я бы уже давным-давно сидела в такси. Вот дьявол, а!!! – Ярость, прозвучавшая в голосе Мэкси, была неподдельна. Инспектор между тем как ни в чем не бывало продолжал изучать паспорт. Да, фото на самом деле не передает бешеного электрического напряжения, которое исходит от этой женщины. Хотя за свою жизнь он и перевидал немало скверных фотографий, на какое-то мгновение в его мозг закрадывается сомнение: а уж не поддельная ли она? Все, что на ней можно разглядеть, – это спадающая на лоб челка и невыразительное подобие улыбки. А стоявшая перед, ним разгневанная молодая особа с торчавшими волосами, похожими на перья рассерженной птицы, с упрямым и властным выражением лица не могла не обратить на себя его внимания, как если бы прямо у него под носом вспыхнула вдруг сигнальная ракета. Да и не скажешь по ней, что она успела побывать замужем, тем более уже трижды, хотя в паспорте значилось, что ей двадцать девять. Подчеркнуто неохотно поставив печать с указанием даты прибытия – 15 августа 1984 года, инспектор вернул женщине паспорт, сделав, правда, какую-то неразборчивую пометку на обороте ее таможенной декларации. Пробившись сквозь толпу с увертливостью головастика, как это умеют делать одни лишь уроженцы Нью-Йорка, Мэкси плюхнула на стол для осмотра свою сумку. Да, но где же тут таможенник? Она нетерпеливо закрутила головой. В этот ранний час все дежурные еще сидели в дальнем углу большой комнаты, попивая утренний кофе и не слишком горя желанием приступить к исполнению своих обязанностей. Заметив появление Мэкси, несколько человек одновременно, как по команде, отставили в сторону чашки с недопитым кофе. Один из них, молодой рыжеволосый парень, опередив остальных, двинулся по направлению к ней. – Эй, О'Кейси, ты чего торопишься? – схватил его за рукав другой таможенник. – А кто торопится? – бросил О'Кейси, стряхивая его руку. – Просто эта голубка – моя. – И решительно зашагал к Мэкси, на несколько метров оторвавшись от ближайшего из своих коллег. – Добро пожаловать в Нью-Йорк! – приветствовал он Мэкси. – Графиня Киркгордон, если мне не изменяет зрение? – Кончай со своими графинями, О'Кейси! Ты же знаешь, что я давно выкинула беднягу Лэдди на свалку. Мэкси посмотрела на таможенника с некоторой долей беспокойства. Внешне, правда, она ничем не выдала своего волнения и стояла, по обыкновению уперев руки в боки. «Да, не повезло, конечно, что я досталась этому веснушчатому нахалюге Джозефу О'Кейси. Парень отнюдь не урод, хотя и воображает, что как две капли воды похож на Шерлока. Но все равно должен же существовать какой-то закон, чтобы ограждать честных граждан от приставаний таких вот бесцеремонных государственных служащих», – пронеслось у нее в голове. – Боже, и как только я мог забыть? – изумляется он. – Вы же развелись как раз перед тем, как привезли целый гардероб одежды из самого Ива Сен-Лорана… Честно говоря, портниха из вас никудышная, мисс Эмбервилл. Вы тогда нашили на пальто и платья другие ярлыки, чтобы убедить нас, что купили все у Сакса[2 - Американские универмаги, где продают относительно недорогие вещи.], но сделали это весьма непрофессионально. Наверное, вы так никогда и не поймете, что мы специально изучаем новые европейские модели, как только они появятся в журнале мод. – Рада за тебя, О'Кейси, – одобрительно кивнула Мэкси. – Я это непременно учту. А сейчас мне хотелось бы в виде одолжения попросить тебя побыстрей проверить содержимое моей сумки. Я сегодня в диком цейтноте. – В прошлый раз, когда у вас тоже был цейтнот, вы пытались провезти двадцать флаконов «Шалимара», по двести долларов каждый. А перед этим – новый золотой браслет тысяч за восемь, который вы открыто надели прямо на запястье. Совсем как в этой истории с украденным письмом[3 - «Украденное письмо» – один из рассказов А. Конан Дойла о Шерлоке Холмсе.]… А еще, дай Бог памяти, было норковое манто, перекрашенное в розовый цвет. Вы еще тогда сказали, что купили этот странный мех на блошином рынке всего за каких-то триста долларов. А оказалось, что вещь куплена в Милане, за пятнадцать тысяч, если не ошибаюсь. – И он самодовольно улыбнулся: еще бы, память на такого рода детали есть далеко не у всякого. – Ну «Шалимар» был просто презентом, – возразила Мэкси. – Для друга. Сама я духами вообще не пользуюсь. – Но подарки тоже положено указывать в декларации. В перечне об этом сказано, – учтиво заметил О'Кейси. Мэкси в упор взглянула на таможенника. В его ирландских глазах не было места для жалости. Они смеялись, это правда, но смеялись злорадно. – О'Кейси, – призналась она, – ты, как всегда, прав. Я контрабандистка по натуре. Была, есть и, наверно, буду. Сама не знаю почему. С радостью бы со всем покончила. Верояно, во всем виноват невроз. Я больна. Мне требуется помощь. И я за ней обращусь, при первой же возможности. Но сегодня, клянусь, я не везу с собой ничего такого. Я прибыла по важному делу, и мне надо срочно ехать. Господи, да я уже должна быть в городе в эту секунду! Пожалуйста, проверь побыстрее сумку и отпусти меня. – В голосе ее прозвучала мольба. – Прошу тебя. О'Кейси смотрел на нее не отрываясь. До чего симпатична эта отчаянная дамочка: прямо съел бы ее! Он почувствовал, как пальцы ног, подворачиваясь, впиваются в подошвы ботинок. Его профессионально наметанный глаз не заметил в ее манере вести себя ничего подозрительного. Интересно знать, что же она все-таки везет, если в состоянии изображать полную невинность? – К сожалению, мисс Эмбервилл, никак не могу, – покачал головой О'Кейси. – Иммиграционной службе известны ваши прошлые прегрешения, о чем свидетельствует соответствующая пометка инспектора вот здесь на декларации. Так что о «побыстрее» не может быть и речи. Нам придется подвергнуть вас личному досмотру. – По крайней мере, можно проверить сумку, черт побери! – не сдержалась Мэкси. От тона просительницы ничего уже не оставалось. – Того, что вы везете, там все равно, конечно, не будет, – заметил О'Кейси. – Что бы то ни было, оно спрятано у вас на теле. Придется поэтому подождать одну из сотрудниц таможни. Она должна появиться где-то через час-полтора. Со своей стороны я попрошу ее заняться вашим личным досмотром в первую очередь. – Личный досмотр? Так это что, серьезно? – воскликнула Мэкси с неподдельным удивлением. Двадцать девять лет полной безнаказанности, когда она почти всегда могла делать в жизни только то, что хотела, выработали у нее твердое убеждение: обычные для остальных правила ее не касаются. Во всяком случае, по отношению к Мэкси Эмбервилл никто и никогда не мог позволить себе ничего такого, на что она не дала бы своего предварительного согласия. Никто, никогда и ничего! – Вполне серьезно, – спокойно ответил О'Кейси, разрешив себе лишь легкий намек на ухмылку. Мэкси не верила своим ушам. Да этот маньяк и вправду пойдет на такое, чтобы доказать свою власть над ней. Но каждого мужчину, она это знала, можно купить, даже О'Кейси. – Джо, – произнесла Мэкси с глубоким вздохом, – мы уже не первый год знаем друг друга, не правда ли? И я еще ни разу не приносила своей стране ни малейшего вреда, разве не так? В результате казначейство обогатилось за счет моих штрафов куда больше, чем если бы я просто платила ему положенную пошлину. – Но я же вам каждый раз об этом и твержу, когда ловлю на контрабанде. Только вы все равно не слушаетесь. – Я никогда не ввозила наркотиков, или непастеризованного сыра, или салями с бациллами ящура… Джо, хочешь сделку, а? – Голос Мэкси прошелся по всей гамме оттенков – от лести до вполне пристойного, но безошибочного в своей откровенности грязного намека. – Взяток не берем, – отрезал он. – Знаю, – вздохнула Мэкси. – И, увы, слишком хорошо. В этом вся твоя беда, Джо. Ты патологически честен. Но это не взятка. Я предлагаю обмен. – Что это еще за чепуху вы мне предлагаете, мисс Эмбервилл? – Зови меня просто Мэкси. Я открыто предлагаю тебе честную сдачу собственного тела взамен никому не нужного личного досмотра. – Тела? – переспросил он тупо, хотя уже догадывался о ее намерениях: сама мысль о столь щедром подарке заставила его разом позабыть обо всех своих служебных обязанностях. – Да, тела. Моего собственного – и без всякой пошлины. Желанного, теплого – и целиком! До последней клеточки – и для тебя одного, О'Кейси, – уточнила она, как бы между прочим проводя сверху вниз кончиком своего пальца между двух его пальцев, при этом не отрывая от О'Кейси глаз: то был взгляд Клеопатры в ее, Мэкси, понимании. Она видела, как инспектор дрогнул. Он покраснел так, что веснушки на лице почти полностью исчезли. – Сегодня в восемь у «П. Дж. Кларка»? – спросила она как бы мимоходом. Он молча кивнул. И, как во сне сделал отметку мелом на сумке, махнул рукой, пропуская ее. – Учти, я никогда не опаздываю, – полуобернувшись, бросила Мэкси на бегу. – Так что не заставляй меня ждать. Спустя две минуты она впервые позволила себе немного расслабиться. На стоянке в аэропорту ее давно поджидал длинный синий лимузин с личным шофером Эли Фрэнком, самым ловким и быстрым нью-йоркским водителем. Теперь наконец-то можно было спокойно откинуться на спинку заднего сиденья. Говорить Эли, что надо гнать, не имело смысла: ничто, передвигавшееся на колесах, все равно не смогло бы его обогнать, если не считать полицейской машины – но он был чересчур хитер, чтобы попасться в ловушку к копам[4 - Презрительное прозвище полицейских в США.]. Бросив беглый взгляд на часы, Мэкси убедилась, что, несмотря на ужасающую волокиту, сопровождающую каждый прилет и обычную для всех аэропортов мира, у нее все же остается достаточно времени, чтобы поспеть к месту встречи. Еще вчера утром она была в Бретани, на курорте Киберон, где по обыкновению принимала горячие морские ванны, предписанные ей врачами после на редкость сумбурного лета, как вдруг неожиданно раздался телефонный звонок. Звонил ее брат Тоби. По его словам, надо было бросать все и немедленно возвращаться в Нью-Йорк: завтра должно состояться экстренное заседание правления «Эмбервилл пабликейшнс». Год с небольшим назад в результате несчастного случая погиб их отец, Зэкари, основатель «Эмбервилл пабликейшнс». Созданная им компания входила в число гигантов журнального бизнеса Америки, и о заседаниях правления, как правило, объявлялось заранее. – Эта непонятная спешка меня пугает! – В голосе Тоби звучала тревога. – Быть беде, чутье меня не обманывает, Златокудрая. О заседании я узнал совершенно случайно. Почему нас не уведомили? А ты успеешь добраться к завтрашнему дню? – О чем ты говоришь! Вот только смою под душем соль – и сразу в Лориент, оттуда первым самолетом в Париж. Рано утром, пока вы еще будете спать у себя в Нью-Йорке, я уже полечу на «конкорде». Никаких проблем! – успокоила брата Мэкси. Собственно говоря, их и не было, если не считать этой загвоздки с О'Кейси, так что она вполне могла даже успеть немного раньше, чем начнется заседание. Впервые с момента приземления «конкорда» Мэкси обратила внимание, что, хотя для позднего августа день казался прохладным, с каждой минутой становилось все жарче, так что ей пришлось снять куртку. Тут она сразу почувствовала, как под поясом джинсов что-то царапает ей кожу на талии. Озадаченная, она вытащила из-под ремня тоненькую платиновую цепочку, которую шесть часов назад сама же засунула туда в люксе парижской гостиницы «Ритц». На цепочке болталась огромная черная жемчужина, увенчанная двумя бриллиантами, – все это она купила у «Ван Клифа и Арпельса». «Господи боже мой! – пронеслось у нее в голове, пока она застегивала ожерелье на шее: исполненное в стиле барокко, оно поражало своей бьющей в глаза пышной роскошью. – И как это я могла забыть?! Ну, ничего, те деньги, которые я сэкономила на штрафе, все равно что заработанные», – не без злорадства подумала она, как если бы ей удалось смухлевать за игрой в «монополию». Глава 2 Эли резко притормозил у нового здания «Эмбервилл пабликейшнс» на углу Пятьдесят второй улицы и Мэдисон-авеню. Не дожидаясь, пока он обойдет кругом, чтобы распахнуть перед ней дверь, Мэкси, снова взглянув на часы, сама выпрыгнула из лимузина и пробежала через застекленный зимний сад высотой в четыре этажа. Она не обращала внимания на десятки экзотических деревьев, каждое из которых стоило столько же, сколько небольшая машина, на сотни растений в горшках – свешивающихся орхидей и папоротников. Словом, ботаника в этот момент занимала ее меньше всего. Вызвав специальный лифт, который останавливался только на административном этаже, она поспешила к цели своего путешествия – залу заседаний правления «Эмбервилл пабликейшнс», империи, строительство которой было начато ее отцом в 1947 году с выпуска небольшого специального журнала. С силой распахнув тяжелые двери, Мэкси застыла на пороге в своей обычной позе – руки в боки, ноги широко расставлены – и принялась разглядывать собравшихся. Поза эта выражала скептицизм: увы, слишком часто окружающий мир оказывался ей не по вкусу. – Зачем, собственно, мы все тут? – с места в карьер обратилась она к группе, состоявшей из главных редакторов, издателей и коммерческих директоров, прежде чем кто-либо из них успел выразить свое удивление по поводу ее неожиданного появления или даже просто поздороваться. Никто из них, как выяснилось, ничего не мог ей ответить – многие точно так же срочно прервали свои отпуска, чтобы прибыть на заседание. Разница, однако, состояла в том, что их, в отличие от Мэкси, официально уведомили, а она узнала о предстоящей встрече случайно. В прошлом она не раз пропускала подобные заседания правления, но еще не было случая, чтобы ее не пригласили. Отделившись от остальных, к ней подошел небольшого роста элегантный седовласый мужчина. – Пэвка! – Мэкси в восторге обняла Пэвку Мейера, главного художника всех десяти журналов, издававшихся «Эмбервилл пабликейшнс». – Скажи хоть ты, что происходит? Где мать? Где Тоби? – Мне известно не больше, чем тебе. Во всяком случае, мне не доставило особой радости мчаться сюда сломя голову из Санта-Фе, не говоря уже о том, что вчера вечером пришлось пропустить оперный спектакль. Матери твоей еще нет, но она скоро будет, – ответил Пэвка. Он знал и горячо любил Мэкси со дня ее рождения, как никто понимая, что смысл всей ее запутанной жизни – извлекать Мэксимально возможное на нашей планете удовольствие. Он наблюдал за тем, как она росла: больше всего Мэкси напоминала ему золотодобытчика, лихорадочно переходящего с одного участка на другой и бесконечно промывающего песок в поисках благородного металла, – тут удалось обнаружить унцию или две, а там ничего, кроме пустой породы, и надо спешить дальше, чтобы не упустить своего шанса. Только для нее место чистого золота занимает чистое удовольствие, хотя на свою жилу Мэкси, насколько ему известно, так до сих пор и не напала. Впрочем, она все равно существует, и если кому-нибудь и суждено найти ее, то, Пэвка Мейер уверен, этим человеком будет Мэкси. – Странно. Очень странно, – бормочет она. – Согласен. Но скажи лучше, крошка, что ты делала нынешним летом? – Да все как обычно – разбивала сердца, дурачилась, дурачила головы другим, играла без правил, наверстывала упущенное и старалась не отставать от золотой молодежи. Ну ты же знаешь, Пэвка, дорогой, в какие игры я играю летом: тут выиграла, там проиграла, тут я соблазнила, тут меня… в общем ничего серьезного. Пэвка оценивающе окинул Мэкси опытным взглядом художественного редактора. Как бы хорошо он ни знал ее, всякий раз она все равно поражала его уже самим фактом своего физического присутствия, словно от нее исходил слабый электрический разряд. По сравнению с остальными Мэкси была как бы более реальной, занимая, кажется, на земле больше места. При этом она вовсе не отличалась особенно высоким ростом (не больше пяти футов шести дюймов); узкое в кости, ее красивое тело на самом деле заполняло не так уж много физического пространства. Между тем вокруг нее тотчас возникала особая вибрирующая аура, излучавшая гипнотическую энергию. Сложением она напоминала классическую куртизанку времен Belle Epoque[5 - Период беззаботной жизни парижской богемы до первой мировой войны – так называемая «Красивая эпоха» (франц.).]: узкая талия, большая прекрасно очерченная грудь, широкие бедра. При этом Мэкси не подавляла чувственностью, а подспудное тяготение к костюмам мужского покроя делало ее только еще более женственной. В бесподобно зеленых с оттенком королевской яшмы глазах, сверкавших чистотой и свежестью, не было ни малейшего следа тревоги. Никакое фото, Пэвка прекрасно это знал, не в состоянии передать ее суть, ибо Мэкси не обладала той резкостью черт, которая хорошо поддается фотографированию, но он мог не отрываясь любоваться ее темными прямыми бровями, слегка приподнятыми от постоянного удивления окружающим, и немигающим пристальным взглядом. Изящной формы нос можно было бы назвать классическим, если бы не легкая вздернутость, придававшая лицу выражение известной настороженности. Капризная белая прядь в густых непокорных волосах, плотной шапкой лежавших на голове, лишь оттеняла их черноту. Однако главным для Пэвки оставался все же ее необыкновенный рот. Нежный изгиб нижней губы создавал впечатление полуулыбки; верхняя же имела совершенно определенные очертания лука: чуть левее его сердцевины красовалась маленькая мушка. Словом, рот настоящей колдуньи, как считал Пэвка, справедливо полагавший, что за полвека у него было достаточно женщин, чтобы судить о них со знанием дела. Пэвка все еще продолжал любоваться Мэкси, когда двери зала заседаний снова распахнулись и на пороге появился Тоби Эмбервилл. Сестра сразу же устремилась к нему навстречу. – Тоби, – тихо произнесла она, еще не доходя до него. При звуке ее голоса он тут же остановился, раскинул руки и заключил ее в свои объятия. Минуту или больше Мэкси оставалась крепко прижатой к телу брата: он склонил голову, и они слегка потерлись носами в знак приветствия. – Что происходит, Тоби? – Мэкси перешла на шепот. – Не знаю. Последние несколько дней я никак не мог связаться с матерью. Эта история окружена тайной, но, кажется, скоро все прояснится. Ты потрясающе выглядишь, малыш, – заметил он, разжимая руки. – Кто это сказал? – прошептала Мэкси. – Я. Мне достаточно запаха твоих волос. На щеках чувствуется загар, причем не какой-нибудь там саутгемптонский, а самый что ни на есть высокогорный. Немного, правда, прибавила в весе – так, на три четверти фунта… вот здесь, на попочке, очень недурственно… – Он нежно отстранил ее от себя и пошел в зал. На каких-то два года старше ее, Тоби мог лучше любого другого узнать о состоянии сестры все, лишь прикоснувшись к ее ладони или услышав всего несколько сказанных ею слов. Высокий, энергичный на вид, он как бы постоянно прислушивался к себе (из-за этой манеры держаться Тоби Эмбервилл выглядел старше своих лет). С первого взгляда казалось, будто они с Мэкси совершенно не похожи друг на друга, однако и тот и другой обладали удивительным свойством занимать больше места, чем им физически положено. Мягкий рот Тоби с мясистыми губами не слишком гармонировал с волевым подбородком, с тем выражением упрямой решимости, которое отпугивало от него многих людей, несмотря на его всегдашнюю смешливость и приятную наружность физически крепкого мужчины. Янтарно-карие глаза были обрамлены первыми морщинками, выдававшими привычку близорукого человека щуриться при чтении, вместо того чтобы, поступившись тщеславием, носить очки. Мэкси внимательно проследила взглядом, как брат непринужденной, уверенной походкой входит в зал и усаживается на свой стул, который отец закрепил за ним десять лет назад, когда Тоби исполнился двадцать один год. С тех пор место это ни на одном заседании не занимал никто из присутствовавших, сам же Тоби делал это все реже и реже, по мере того как все больше прогрессировала его болезнь – retinitis pigmentosa[6 - Пигментная дегенерация (изменение) сетчатки глаза – наследственное заболевание с атрофией и пигментной инфильтрацией внутренних слоев сетчатки, грозящее полной слепотой.] и все больше сужалось поле его зрения. Остался ли относительно стабильным хотя бы центральный канал, подумала Мэкси. По внешним признакам весьма трудно бывало определить, что Тоби видит, а что нет: болезнь обладала свойством давать буквально каждый час разную картину в зависимости от условий, в которых он находится, – расстояния, угла зрения, уровня освещенности и десятка других факторов, что бесило его своей непредсказуемостью, позволяя временами видеть все без помех, чтобы затем вновь погрузиться в еще более нетерпимое состояние полуслепоты. Тем не менее Тоби научился переносить его, даже кажется привык, насколько это в человеческих силах, продолжала свои размышления о брате Мэкси, с тревогой и любовью прислушиваясь к тому, как он здоровается с сидящими за столом, безошибочно узнавая каждого из них по голосу. На какой-то миг, увлекшись, Мэкси даже позабыла, зачем она, собственно, пришла сюда, в этот зал. – Мэкси! – Серебряные переливы голоса с британским акцентом заставили ее сердце сладостно дрогнуть. Этот единственный в мире голос мог принадлежать только одному человеку – матери, и лишь он один мог заставить Мэкси сорваться с места, хотя и звучал так, словно его никогда не повышают, чтобы отдать приказ или попросить об услуге, и уж, конечно, меньше всего, чтобы выразить гнев. Модуляции голоса отличались такой уверенностью и изысканностью и были до того прохладно-чарующи и мягки, что их обладатель без труда мог получить если и не все, то почти все из того, что ему захочется. Мэкси, внутренне напрягшись, обернулась, чтобы поздороваться с матерью. – Когда это ты вернулась, Мэксим? – Голос Лили Эмбервилл выдавал ее удивление. – Я-то думала, что ты все еще катаешься на лыжах в Перу. Или ты была в Чили? Лили откинула челку со лба дочери привычным мягким движением руки, выражавшим в то же время и всегдашнее материнское неудовольствие по поводу ее прически. При этом Мэкси столь же привычно подавила вспышку бесполезного гнева, которым она научилась управлять много лет назад. И почему это, мелькнуло у нее в голове, никто, кроме собственной матери, не может заставить ее чувствовать себя безобразной? Лили Эмбервилл, три последних десятилетия своей жизни окруженная ореолом всеобщего поклонения, выпадающего на долю весьма немногих из числа богатых и могущественных красавиц, обняла свою дочь с поистине королевским достоинством. Мэкси ничего не оставалось, кроме как по обыкновению подчиниться этим объятиям со странной смесью обиды и нежности. – Привет, ма! Ты просто великолепна! – произнесла она, ничуть не покривив душой. – Жаль, что ты не могла сообщить нам о своем приезде, – ответила Лили, оставив комплимент без внимания и ничего не сказав в ответ. Похоже, решила Мэкси, что она нервничает, хотя для Лили подобное состояние являлось редкостью. Тем не менее мать нервничала и была явно напряжена. – Скорей всего, мама, тут произошла какая-то неразбериха. О сегодняшнем заседании правления мне никто не говорил. И, если бы не звонок Тоби, я бы вообще ничего не знала… – Возможно, мы просто не могли с тобой связаться. Но, может, мы все-таки сядем и начнем? – спросила Лили Эмбервилл и с отсутствующим видом направилась в зал, оставив дочь стоящей в дверях. К Мэкси тут же подошел Пэвка. – Садись рядом со мной, дьяволенок. Не так уж часто мне выпадает такой шанс. – «Дьяволенок»? Но ты же не видел меня целых два месяца, – со смехом запротестовала Мэкси. – А что, если я за это время исправилась? – Все равно «дьяволенок», – настаивал на своем Пэвка, сопровождая ее в зал заседаний. Чем еще объяснишь саму суть Мэкси, ее поразительную, неиссякаемую находчивость и способность в любой момент накликать беду, но такую невероятную, из которой не было ни сил, ни желания выбираться. – Ты исправилась? Моя Мэкси? – продолжал он допытываться. – Уж не семеро ли гномов преподнесли недотроге Белоснежке за примерное поведение этот черный жемчуг? – Нет, не семеро, а всего один, и не гном, а вполне нормального роста, – не моргнув глазом ответила Мэкси, поспешно пряча под блузку украшение, существование которого снова вылетело у нее из головы (в любом случае появляться в таких драгоценностях днем наверняка не следовало). Прежде чем она успела опуститься на стул рядом с Пэвкой, кто-то крепко сжал ей руку. Она недовольно обернулась, пытаясь освободиться. Стоявший перед ней Каттер Дэйл Эмбервилл, ее дядя, младший брат отца, склонился, чтобы поцеловать ее в лоб. – Каттер? – холодно обратилась к нему Мэкси. – Что ты здесь делаешь? – Меня пригласила Лили. Странно, что ты тоже здесь. Я думал, что предпочитаешь проводить время в каком-то более интерсном месте. Но я рад видеть тебя дома, Мэкси. – Голос звучал тепло и доброжелательно. – И в каком именно месте, по-твоему, Каттер? – Лишь ценой большого усилия ей удалось не выказать свою неприязнь. – Все считали, что ты катаешься на лыжах в горах Перу или Чили. Словом, там, где до тебя не доберешься. Кроме как на вертолете, чтобы снять тебя с глетчера или чего-нибудь в этом роде. – И поэтому, значит, не сочли нужным уведомить меня о сегодняшней встрече? – Конечно, дорогая. Не имело даже смысла пытаться тебя разыскивать. У нас же не было твоего номера телефона. Но я рад, что ошибался. – Никогда не следует полагаться на слухи, Каттер. Тоби прекрасно знал, где я, и при желании можно было легко через него все выяснить. Но, кажется, даже его не предупредили. Я нахожу все это весьма странным. Более того, даже если бы я была где-нибудь на Амазонке, и то со мной надо было бы связаться, – заметила она твердо. – Должно быть, произошла небольшая ошибка, – широко улыбнулся в ответ Каттер Эмбервилл, так что улыбка озарила его по-юношески голубые глаза, несколько смягчив выражение неприступности на лице и даже обнажив кривой зуб: теперь его внешность напоминала скорее портового грузчика, чем посла. Своим состоянием он был обязан неоспоримому обаянию улыбки. Каттер уже успел забыть, как в начальной школе часами торчал перед зеркалом, добиваясь, чтобы улыбка получалась теплой, а значит, искренней и могла за счет еле уловимого движения лицевых мускулов перемещаться от губ до самых глаз. Три последних года Каттер Эмбервилл провел на Манхэттене, куда возвратился в 1981 году, если не считать коротких наездов, после более чем двадцатипятилетнего отсутствия. За эти годы он на редкость мало изменился, оставаясь все в той же, подтянуто-спортивной форме, как и в молодости. Светлые волосы по-прежнему коротко подстрижены, голубые глаза нисколько не выцвели, манера держаться столько же обезоруживающая. Как и прежде, его красота все еще безотказно действует на женщин, но в ней проявилось теперь скрытное, открыв подспудные, темные глубины. Казалось, ему нет сейчас нужды ни в том, чтобы шутить, ни в том, чтобы просто общаться с людьми независимо от того, полезен ли ты ему в данный момент или нет. Зэкари Эмбервилл горячо любил своего младшего брата. Каттер между тем продолжал использовать свое главное оружие, ослепляя Мэкси неотразимой улыбкой и все еще крепко держа ее за руку, словно защищая от кого-то. Мэкси резким движением вырвала руку, нимало не заботясь, как это будет выглядеть со стороны, и уселась рядом с Пэвкой. Каттер, не смутившись, едва заметным движением, в которое он попытался вложить Мэксимум доверительной близости, потрепал ее по голове, отчего ноздри Мэкси возмущенно дернулись. «Какого черта его сюда занесло? – снова пронеслось у нее в голове. – Раньше-то он никогда на правлении не появлялся…» Мэкси проследила за тем, как мать характерной танцующей походкой балерины, коей она когда-то была на самом деле, с гордо поднятой головой движется к председательскому месту во главе стола. Села она, однако, рядом – председательский же стул оставался незанятым со дня смерти Зэкари Эмбервилла. Старый, весь вытертый, он с болью напоминал присутствующим о своем хозяине, веселом, энергичном, любознательном и сильном человеке, столь внезапно ушедшем из жизни. «Не киснуть! Я не имею на это права», – приказала себе Мэкси. Всякий раз, видя пустующий стул отца, она столь живо представляет себе Зэкари, что ее неудержимо тянет плакать. Одному Богу известно, сколько слез она пролила за этот год об отце, которого Мэкси обожала. Но это сугубо личное дело, которое незачем выносить на публику. Людей всегда смущает вид чужого горя, а уж тем более неуместны подобные эмоции на официальном заседании. Задержав на мгновение дыхание и предельно сконцентрировав внимание, Мэкси удалось справиться с нахлынувшими на нее чувствами. Глаза, правда, все же подозрительно блестели, но слез в них не было. Теперь, когда можно было больше не опасаться, что ей не удастся совладать с собой, Мэкси обратила внимание на то, что Каттер следует вплотную за Лили. Интересно, куда он сядет? Лишнего стула для него в комнате как будто нет. Невероятно, но ее мать сделала приглашающий жест, в значении которого сомневаться не приходилось: грациозным движением руки она указала ему на место, которое никогда никто, кроме ее мужа, не занимал. Как она могла! Как посмела разрешить Каттеру сесть на этот стул? Мэкси почти выкрикнула эти слова, чувствуя, как громко стучит сердце. Она услышала, что с губ Пэвки тоже сорвался приглушенный вопрос, в других местах за столом, одно за другим, стали раздаваться нечленораздельные восклицания, выражавшие крайнюю степень удивления. После неожиданного поступка Лили атмосфера в зале заседаний срезу переменилась, присутствующие стали украдкой обмениваться выразительными взглядами. Каттер, однако, не обратив, казалось, внимания на всеобщее замешательство, преспокойно уселся на указанное ему место. Зэкари Эмбервилл единолично вел дела своей частной компании, опираясь на группу лиц, которая сейчас в полном составе собралась на заседании правления. После смерти мужа на заседаниях стала появляться и Лили, чего при жизни Зэкари она никогда не делала. В качестве нынешней владелицы контрольного пакета акций, она обладала семьюдесятью процентами голосов, то есть правом решающего голоса при обсуждении любых вопросов, а оставшиеся тридцать процентов распределялись между Мэкси, Тоби и их младшим братом Джасти-ном. Мэкси и отчасти Тоби, бывая в городе, старались не пропускать заседаний правления, но ни разу не слышали, чтобы мать высказывала там свое мнение или вообще участвовала в дискуссиях, как, впрочем, и они сами. Как и при Зэкари, работой всего гигантского концерна по-прежнему продолжали с той же неубывающей преданностью делу, умением и местерством руководить редакторы каждого из изданий, издатели и выпускающие во главе с Пэвкой Мейером. Наконец в зале воцарилась тишина. Поскольку повестка дня не была объявлена заранее, все ждали, что сейчас это сделает Лили Эмбервилл. Она, однако, молча сидела, не отрывая глаз от стола. Изумленная Мэкси, затаив дыхание, следила за тем, как Каттер слегка отодвинул отцовский стол, вальяжно откинулся на спинку и по-хозяйски оглядел собравшихся. – Миссис Эмбервилл, – спокойно начал он, – попросила меня провести сегодняшнее заседание. Во-первых, она, со своей стороны, сожалеет, что вынуждена была столь неожиданно вызвать многих из отпусков. Дело в том, что ей предстоит сделать важное заявление и она хотела, чтобы все вы узнали о нем как можно скорее. – Какого черта… – негромко пробурчал Пэвка, оборачиваясь к своей соседке. Та покачала головой, сжала губы и в упор взглянула на Каттера. «С чего это вдруг мать доверила ему вести заседание? Почему Лили предпочитает не выступать сама и перепоручает все этому специалисту по инвестициям, абсолютно несведущему в издательском деле? Да он вообще не имеет права участвовать в работе „Эмбервилл пабликейшнс“!» – пронеслось в голове Мэкси. Каттер между тем, не меняя позы, заговорил все тем же размеренным хозяйским тоном: – Как вам всем, должно быть, известно, миссис Эмбервилл не внесла никаких изменений в структуру «Эмбервилл пабликейшнс» за год, истекший после скоропостижной и трагической кончины моего брата. Однако она провела обстоятельное изучение будущего компании, всех десяти ее изданий и недвижимости. Полагаю, что настало время взглянуть правде в глаза: хотя шесть из десяти наших изданий бесспорно продолжают оставаться ведущими в своей области четыре остальных находятся в критическом состоянии. – Он сделал небольшую паузу, чтобы отпить воды. Мэкси почувствовала, что при этих словах сердце ее забилось еще быстрее. Так вот он каков, ее дядя, отдает команды, как настоящий генерал. Сказал «полагаю» – и все люди за длинным столом замолчали в ожидании важного сообщения, о котором он упомянул и которое им предстоит выслушать. – Мы все знаем, – как ни в чем не бывало продолжал Каттер, – что моему брату доставлял удовольствие сам процесс создания журнала, а не получение прибыли, его больше увлекала проблема излечения «больного» издания, чем успешного становления здорового. В этом заключалась его сила, но теперь, когда его нет с нами, в этом же проявляется и слабость. Только новый Зэкари Эмбервилл смог бы проявить достаточно упрямства и воли, чтобы выстоять и, главное, не потерять веры в свои создания, необходимой для постоянного перекачивания прибылей от шести успешных изданий в голодные клювы наших четырех заморышей. «Наших, – со злостью произнесла про себя Мэкси. – С каких это пор ты стал считать себя частью „Эмбервилл пабликейшнс“, чтобы присвоить себе право употреблять слово „наши“?» Вслух, однако, Мэкси не сказала ничего, продолжая сидеть во враждебно-настороженном молчании, ожидая самого худшего и чувствуя, как от зловеще-повелительных интонаций Каттера в животе начинаются спазмы. – Три из наших самых последний изданий – «Радиоволна», «Сад» и «Ваш отпуск» приносили убытки такого масштаба, что терпеть этого дольше уже нельзя. Что касается «Бижутерии и бантов», то они уже много лет существуют по чисто сентиментальным соображениям. – Минуточку, мистер Эмбервилл, – наконец подал голос Пэвка Мейер, врываясь в плавные интонации Каттера. – Все это говорится человеком от бизнеса, а не от журналистики. Мне до малейших подробностей известны планы Зэкари в отношении «Радиоволны», «Сада» и «Вашего отпуска». Смею заверить вас, что он и не рассчитывал на то, что все эти издания к настоящему моменту станут приносить прибыль. Однако со временем так оно и будет. В отношении же «Бижутерии и бантов» я полагаю… – Да-да, Каттер, что насчет «Бижутерии и бантов»? – гневно воскликнула Мэкси, неожиданно вскакивая с места. – Ты, скорее всего, не знаешь, дело для тебя совсем новое, но у отца это было самое любимое детище. Ведь вся его компания, черт побери, вышла именно оттуда! – Это роскошь, моя дорогая! – ответил ей Каттер, полностью проигнорировав слова Пэвки Мейера, словно их и не было. – Непозволительная роскошь, годами содержать журнал лишь на том основании, что когда-то он, видите ли, принес удачу. Только твой отец мог себе это позволить. – А что, черт побери, собственно, изменилось? – Мэкси перешла на крик. – И если он мог себе это позволить, то почему не можем мы?! Да и кто ты такой, чтоб нас тут всех учить, что можно, а чего нельзя? – Ее так и трясло от злости, которой она наконец-то позволила вырваться наружу. – Дорогая Мэкси! Я говорю в данном случае от имени твоей матери, а не от своего. У нее пока что контрольный пакет акций в «Эмбервилл пабликейшнс». Ты, кажется, об этом забыла? Конечно, я понимаю, тебе шокирует, что неприятные факты, касающиеся финансовой стороны дела, обнародованы человеком, так сказать, со стороны. Он посмотрел на нее без всякого выражения, но обернулся в ее сторону, показывая, к кому обращены его слова: – Пока был жив твой отец, корпорация держалась только на нем, с чем, при всей импульсивности твоей натуры, ты не можешь не согласиться. Но сегодня Зэкари Эмбервилла с нами нет и трудные решения должен принимать уже не он, а твоя мать. Только она имеет право на них, только она обладает соответствующими полномочиями. Она считает своим долгом опираться на общепринятые нормы бизнеса, поскольку гений твоего отца уже не может выручать нас, как бывало раньше. Ее долг – заняться балансовой ведомостью, чтобы определить предел, ниже которого опускаться уже нельзя. – Я видела последний балансовый отчет, Каттер. И Тоби тоже. И Джастин. В прошлом году издания принесли миллионы долларов. Много миллионов прибыли. Ты же не станешь этого отрицать? – В голосе Мэкси звучал открытый вызов. – Конечно, нет. Но ты упускаешь из виду ту конкуренцию, которая с каждым месяцем становится все острее на журнальном рынке. И довольно легкомысленно было бы игнорировать тот факт, что одно трудное, даже мучительное… но необходимое решение, Мэкси, на которое твоя мать уже твердо решилась, в состоянии резко увеличить прибыль «Эмбервилл пабликейшнс». – «Легкомысленно»? Погоди минутку, Каттер, я не позволю делать подобное… – Мэкси, я приношу свои извинения. Слово действительно было выбрано не вполне удачно. Но ты ведь не можешь не знать, что твоя мать не обязана отчитываться перед кем бы то ни было. Кем бы то ни было! – Знаю. Но знаю и то, что «Эмбервилл» не грозит крах, – продолжала воинственно настаивать Мэкси, полная упрямой решимости оставить все так, как было при отце. Сидевший с ней рядом Пэвка Мейер, казалось, был настроен столь же непримиримо. Слушая сейчас Каттера Эмбервилла, он вспоминал, как твердо и мужественно, с какой творческой отдачей проводил заседания правления Зэкари, искусно лавируя между опасными рифами журнального бизнеса. И никогда, никогда его старый друг не позволял себе скрывать от правления истинных намерений и чувств в отличие от своего осторожного брата. Каждый раз Зэкари появлялся перед ними полный неукротимой энергии, невольно заражавшей их всех и заставлявшей чувствовать себя с ним на равных. Да они и были компаньонами в одном общем издательском деле. Пэвка знал куда лучше Мэкси, что «Эмбервилл пабликейшнс» не грозят трудные времена, но в отличие от нее у него не было реальной власти, которую дает владение акциями. Угрюмо следил он, как, отмахнувшись от протестов Мэкси, словно ее больше вообще не существовало, Каттер одного за другим обводит глазами всех сидевших за столом. – «Эмбервилл пабликейшнс», – изрек он, закончив беглый осмотр, – пребывает сейчас в таком состоянии, когда нельзя дольше терпеть, чтобы компания мирилась с явными и легко прогнозируемыми убытками. Поэтому миссис Эмбервилл и приняла решение о прекращении выхода четырех изданий, оказавшихся нерентабельными. Хотя она и сожалеет, что вынуждена была принять его, решение окончательное и обсуждению не подлежит. Каттер снова откинулся на спинку стула, неприступный и бесстрастный, прекрасно понимая, что, несмотря на прозвучавшее предостережение, сейчас должен произойти взрыв: ведь для многих из собравшихся в зале мужчин и женщин это известие означало конец их трудовой биографии. И действительно, со всех сторон начали раздаваться испуганные и удивленные возгласы. Мэкси, вскочив с места, подбежала к Тоби и о чем-то горячо зашептала ему на ухо. Неожиданно все голоса стихли – это Лили Эмбервилл, пораженная до глубины души единодушной оппозицией со стороны собравшихся и, скорей всего (невероятно!), впервые в своей жизни вынужденная прибегнуть к глухой обороне, предостерегающе воздела вверх свои очаровательные руки. – Прошу вас, пожалуйста! Я чувствую, мне придется выступить перед вами. Наверное, я подвела мистера Эмбервилла, поручив ему сообщить вам неприятные новости. Но я, право, не ожидала… не совсем понимала, какие волнения вызовет… этот вполне рядовой шаг… возможно, мне следовало предварительно побеседовать с каждым из вас в отдельности. Но боюсь, я была не в состоянии этого сделать. Пожалуйста, не вините мистера Эмбервилла за решение, принятое мною, и не думайте, что он не имел права объявить о нем на сегодняшнем заседании. Я до сих пор не успела сообщить даже собственным детям, почему я попросила Каттера… Я… – Лили умоляюще обернулась к брату мужа и замолкла. Он взял ее за руку и снова оглядел собравшихся, не потеряв ни капли самообладания – так ведет себя в клетке укротитель львов, чтобы утвердить свое превосходство. Мэкси смотрела на них обоих с чувством все растущего протеста: чем можно объяснить, что Каттер говорит от лица матери?! Ей невольно вспомнился тот давний вечер в Нью-Йорке, один из редких наездов Каттера. В ту пору ей было пятнадцать. Каттер остановился в доме родителей, где его поместили в одной из гостевых комнат. Она лежала у себя в кровати, готовясь к предстоящему экзамену, когда он вошел к ней в банном халате якобы для того, чтобы взять что-нибудь почитать на ночь. Он спросил, чем она занимается, и приблизился к кровати – взглянуть на учебник. Неожиданно его рука скользнула под ее пижаму, схватила голую грудь и начала сжимать сосок. Мэкси с разинутым от удивления ртом отпрянула от него в ужасе, готовая закричать. Каттер, улыбаясь и произнося при этом какие-то заученные слова извинения, удалился. Но в тот момент Мэкси поняла, чего именно он хотел, и Каттер понял, что она поняла. Ничего подобного он больше себе не позволял. Но с тех пор Мэкси не могла заставить себя находиться с ним в одной комнате, не вспомнив того секундного прикосновения отвратительной руки. Почему же сейчас Каттер держит мать за руку? – Вчера, – Каттер смотрел теперь прямо на Мэкси с таким непрошибаемо победоносным видом, что, казалось, он вообще не испытывает никаких чувств, – миссис Эмбервилл и я поженились… Глава 3 Зэкари Андерсон Эмбервилл, как частенько вздыхала его мать, урожденная Сара Каттер Андерсон, родом из Андовера (штат Массачусетс), ничего не унаследовал от Андерсонов. Похоже, он был целиком в породу Эмбервиллов – из тех французских гугенотов, кто отправился в Америку, чтобы сражаться за ее независимость на стороне Лафайета в полку маркиза де Бирона, а затем предпочел не возвращаться домой, а осесть в Новой Англии. Почти в каждом поколении у Эмбервиллов неизменно рождались темноволосые и темноглазые мальчик или девочка, среднего роста и с огорчительной склонностью к полноте после тридцати. Именно таким и был, увы, ее старший сын – впрочем, это говорилось больше для того, чтобы за этими словами скрыть тайную гордость за своего первенца. Отличавшиеся суровостью Андерсоны, ее предки, были выходцами из Швеции, а что касается Каттеров, то они… словом, их корни не простирались дальше Андовера. Но и ту и другую ветвь ее семьи роднило, конечно, полное отсутствие денег. Впрочем, и у Эмбервиллов по этой части дела обстояли неважно, особенно учитывая, как принято было теперь говорить, стартовые возможности. Все они относились, скорее, к числу завзятых провинциалов и неисправимых ретроградов. Все, кроме Зэкари, динамичного, честолюбивого и деятельного, словно их большая семья недавних иммигрантов пожертвовала ему одному эти качества. Он родился в 1923 году, вскоре после того как Сара Андерсон вышла замуж за Генри Дэйла Эмбервилла, молодого редактора захолустной газетенки в округе, где находился Андовер. К семи годам Зэк уже разносил по утрам отцовские газеты. Он доблестно пытался расширить рамки своей коммерческой деятельности, продавая «Сэтердей ивнинг пост», но из этих попыток мало что вышло – в Америке наступили времена Великой Депрессии[7 - Экономический кризис в США в 1929 – 1932 гг.] и люди начали экономить, сокращая расходы на все, кроме самого необходмого. Вторым ребенком Эмбервиллов была девочка, при рождении названная Эмилией, но больше известная сперва как Минни-маус, а впоследствии как просто Минни. К тому времени; когда в 1934 году родился их последний ребенок, Каттер, Депрессия почти целиком съела те небольшие сбережения, которые принесла Генри Эмбервиллу его газета. Зэк пошел учиться в государственную, а не в частную андоверскую школу, где учились до него несколько поколений Эмбервиллов. После занятий он все время подрабатывал – то продавцом содовой, то разносчиком в бакалейной лавке, то дровосеком, то мальчиком на побегушках в городском универмаге. Ему было решительно все равно, чем заниматься, лишь бы иметь возможность помогать семье. Лето он, как правило, проводил, работая в отцовской газете, осваивая печатное дело, бегая в поисках рекламы и помогая отцу в его многочисленных обязанностях, с которыми тот кое-как справлялся в одиночку, поскольку углублявшаяся Депрессия заставила Генри Эмбервилла уволить весь небольшой штат своих сотрудников. Учился Зэкари блестяще и сумел перескочить пятый, восьмой и даже десятый классы школы. Весной, к моменту окончания, когда он разослал заявления в несколько колледжей, плативших студентам стипендию, ему исполнилось только пятнадцать. Чувство ответственности у него по отношению к родителям, Минни и особенно четырехлетнему Каттеру было столь велико, что Зэкари даже объявил семье, что готов после школы пойти работать. Однако Эмбервиллы не приняли подобной жертвы. – Ничего, Зэкари, мы как-нибудь выкрутимся, если нам не надо будет оплачивать твоего образования, – заявил ему отец, добавив срывающимся голосом, как если бы речь шла о величайшем позоре: – Но если ты думаешь, что я могу примириться в тем, чтобы мой сын остался без высшего образования… Единственным университетом, согласившимся предоставить Зэкари Эмбервиллу полную стипендию, включая стоимость учебников, студенческого общежития и питания, был Колумбийский – в Морнингсайд хайте. Эмбервиллам, Каттерам, Андерсонам и Дэйлам, конечно же, случалось в свое время бывать в Нью-Йорке, но ни разу никто из многочисленной родни Зэкари не провел больше суток в городе, который всем им казался чересчур шумным, перенаселенным и дорогим. К тому же там было слишком много иностранцев и торговцев: словом, как выразился ко всеобщему одобрению один из родственников, этот город «вообще нельзя считать американским». В свои пятнадцать лет Зэкари Эмбервилл, уже достаточно сложившийся, но все еще продолжавший расти юноша (ему еще предстояло вытянуться на целых два дюйма – до окончательных пяти футов десяти[8 - Примерно 175 см.]), был на целых три года моложе большинства своих сокурсников и при этом не только крупнее, но и по развитию взрослее многих из них. В сущности, он уже давно привык быть независимым, руководствуясь в жизни лишь заботой о благополучии семьи, что не в пример обычному первокурснику обладал высокоразвитым чувством внутренней ответственности. У своих товарищей он с первого взгляда вызывал уважение, хотя по натуре и не отличался подтянутостью. Чего стоили одни только вечно растрепанные черные волосы, в которые он имел обыкновение запускать всю пятерню или дергать выбивавшуюся белую прядь всякий раз, когда сталкивался с какой-нибудь озадачившей его проблемой. Одевался он в высшей степени небрежно, очевидно, не замечая и не придавая значения тому, как он выглядит. Он отличался вспыльчивостью, готовностью пуститься на любую авантюру, говорливостью, крайней любознательностью и смешливым нравом – его заразительный смех можно было услышать даже в самом дальнем конце общежития. Он никогда не пил, не ругался, не ночевал вне дома, но были в этом пареньке смелость и широта души, не подпадавшие под общие мерки, по которым у студентов принято судить друг о друге. У Зэкари был широкий, правильной формы рот, большой, но приятный прямой нос и живые, готовые всему удивляться зеленые глаза под густыми изогнутыми бровями. Он не поражал красотой, этот молодой Эмбер-вилл, но обладал качествами, за которые его с первой минуты знакомства начинали любить другие, покорно следуя за ним в его многочисленных увлечениях. Сам же Зэкари Эмбервилл влюбился в Нью-Йорк буквально с первого взгляда. «Я покорю Манхэттен и Бронкс, и остров Стэтен», – мурлыкал он про себя, штудируя фолианты в книгохранилище университетской библиотеки, слова бессмертной песни, созданной Роджерсом и Хартом в 1925 году. Да, обещал он самому себе, отправляясь в Даунтаун[9 - Центр города, в данном случае район Манхэттена.] подземкой, как только выпадала пара свободных часов, я покорю Манхэттен, покорю и завладею им навечно. Он исходил этот город пешком – от Бэттери до Гарлема, от одной реки до другой, досконально исследовав все его мосты и парки, авеню и проулки. Если не считать музеев, то все это он изучил лишь снаружи, так как денег у него было в обрез – в основном на подземку и лишь изредка на «хот дог», самую лучшую горячую сосиску в мире, которую можно было купить с лотка на Диленси-стрит. Да и то деньги на поездки в метро, «хот дог» и другие мелкие расходы (их, давал ему приработок официанта в студенческой забегаловке «Лайонс ден») он тратил весьма экономно – посылая каждый сбереженный им цент семье. Он даже не мог позволить себе роскоши отказаться от работы в забегаловке, чтобы иметь время сотрудничать в ежедневной университетской газете «Спектейтор». Но это не было для него жертвой, на которую он шел с неохотой. Принимать на себя бремя ответственности за семью стало для него столь же естественным, как и дышать. Ззкари Эмбервилл, однако, планировал свое будущее, рассчитывая после окончания Колумбийского университета получить работу корректора в «Нью-Йорк тайме». Конечно же, считал он, с его опытом (теперь каждое лето вместо отца, чье здоровье прямо-таки таяло на глазах, Зэк, по существу, в одиночку выпускал ежедневную газету) они просто не смогут ему отказать… Он же знает в издательском деле все – от печати до распространения. Так что поступать в школу журналистики при самом университете значило бы просто терять драгоценное время – в любом случае он просто не мог себе этого позволить. Зэкари удалось побывать на экскурсии, предлагаемой редакцией «Нью-Йорк тайме» группам школьников, перед которыми слегка приоткрыли завесу издательской преисподней и провели по типографии, показав, как работают огромные прессы. Он начнет с корректора, дойдет до репортера, поднимется до… В этом месте его воображение попросту отказывалось идти дальше: сколько разнообразного выбора – и какого! – предоставляла лучшая в мире газета. Мир, однако, распорядился судьбой старшекурсников «Колумбии» 1941 года по-своему. На следующий день после объявления войны восемнадцатилетний Зэкари Эмбервилл, перешедший на четвертый курс, записался в летную школу. Конечно, он мог бы обождать, пока его не призовут (скорей всего, ему дали бы доучиться), но Зэк всегда был нетерпеливым, и ему хотелось, чтобы война поскорее закончилась и он мог начать работать в «Нью-Йорк тайме». «Скажи, какую улицу с Мотт-стрит сравнишь в июле?», – громко пел он, пытаясь заглушить шум двигателей «Корсара», в то время как его истребитель совершал очередной вылет в акваторию Тихого океана. Герой войны, получивший звание майора в двадцать один год, он стал подполковником в день победы над Японией, а через полгода на Говайях – полковником. Однако военная карьера его не прельщала. – Какого хрена вы меня держите? Я давно уже имею право вернуться домой. Прошу прощения, сэр, за несдержанность. – Извините, полковник, вы нужны генералу. – Но, черт возьми, сэр, разве уже не действует правило: «первым записался – первым увольняешься»? У генерала полно других офицеров, какого дьявола ему нужен именно я? – Ваши организаторские способности, полковник… – Я – летчик, сэр, а не чернильная крыса. Прошу прощения, сэр. – Прекрасно понимаю ваши чувства, полковник. Обещаю еще раз поговорить насчет вас с генералом, но, похоже, он непреклонен. В прошлый раз он сказал так: «Передай Эмбервиллу, что если он так рвется на гражданку, ему надо было с самого начала идти в пехоту». – Это же явное оскорбление! – Знаю, полковник, знаю… Через десять месяцев после окончания второй мировой войны полковник Зэкари Эмбервилл наконец-то вернулся в Нью-Йорк. Отец умер в 1943-м, но Сара Эмбервилл все еще продолжала жить на старом месте под Андовером. Страховка за мужа мало что дала, но зато сэкономленное военное жалованье летчика, которое сын регулярно посылал домой, помогало безбедно растить младших. Первой остановкой новоиспеченного штатского была не редакция «Нью-Йорк тайме» (смешно показываться там в форме и при орденах), а магазин «Дж. Пресс». Корректорам положено одеваться соответствующим образом, рассуждал он, завязывая свой, первый лично отобранный галстук – красный с белыми горошинками, которые как нельзя лучше выражали плясавший в его глазах восторг. Конечно, ему не хотелось выглядеть чересчур уж чопорно, в духе «Айви лиг»[10 - Лига наиболее старых и престижных американских колледжей.], хотя, видит Бог, единственный костюм, оказавшийся ему по карману, был из тяжелого твида, который бы смотрелся в самый раз где-нибудь в Гарварде, если бы только он на нем как следует сидел и не казался слишком уж старомодным. Единственное, что выглядит действительно новым и шикарным, решил Зэкари, рассматривая свое едва узнаваемое отражение в большом зеркале, так это зубная щетка, которую он также приобрел. – Не понимаю, – сказал он секретарше в приемной «Нью-Йорк тайме». – Просто не понимаю. – Корректоров у нас как раз столько, сколько надо, и есть еще список очередников, – терпеливо повторила она. – Но у меня большой стаж работы в газете. Я сам выпускал газету! В конце концов, я прошу лишь о работе для начинающего и не претендую, скажем, на место редактора по отделу городских новостей. – Но послушайте, мистер Эмбервилл, газета обещала сохранить места за теми из своих корректоров, кто пошел в армию. Да, видит Бог, не все вернулись обратно, но те, кто пришел, были зачислены в первую очередь. Потом мы брали тех, кто отслужил и имел диплом об окончании школы журналистики. Среди наших корректоров есть даже люди из числа преподавателей таких школ. Плохо, что вы так и не закончили колледжа… Потом у нас работают даже бывшие офицеры. – У вас что, и полковники есть? – У нас есть даже один бывший генерал. Правда, один, мистер Эмбервилл, но действительно генерал. – Военно-воздушных сил? – Как вы догадались? – Это нетрудно. Они известные замудонцы. Виноват, мисс. Сорвалось. – Я с радостью занесу вас к нам в список, – предложила она, с трудом подавляя смех. – К сожалению, у меня нет возможности ждать. Но все равно спасибо, мисс. Выходя из приемной, Зэкари Эмбервилл столкнулся с группой возбужденно галдевших школьников: им предстояла экскурсия по самой «Нью-Йорк тайме»! Он отвернулся и впервые в своей жизни купил номер газеты «Дейли ньюс», открыв полосу объявлений в рубрике «Требуются»… Расцвет компании по производству галантереи «Файв стар баттон» пришелся как раз на годы войны. Металл, кожа, ткани – все это строго лимитировалось, однако для пуговиц, главного изделия «Файв стар баттон», можно было использовать все что угодно. Их рекламный призыв гласил: «Меняя пуговицы, вы меняете свою внешность». Таким образом, они смогли продавать миллионы пуговиц, изготовленных из перьев, всевозможных обрезков и блесток, их пуговицы, пояснил Зэкарн мистер Натан Лендауэр, отличаются самым высоким качеством: они никогда не подведут вас, каждой из них можно по праву гордиться. – Совершенно не сомневаюсь в этом, сэр, – согласился Зэкари, осматривая стены офиса с развешанными на них кусками картона, к которым были прикреплены сотни выпущенных компанией образцов пуговиц. – Да вообще-то работа у нас что надо, но… наверное, не совсем то, что вы ищете, – заметил Лендауэр, любуясь полковничьим мундиром молодого летчика, его наградными колодками и военной стрижкой. – Речь ведь идет о выпуске газеты, сэр? – Ну, в известном смысле… если считать ведомости компании по выпуску пуговиц газетой. Сам я никогда так, честно говоря, не думал. Просто дополнительная услуга для наших клиентов, полковник, и еще некоторая возможность для служащих ощутить себя как бы частью одной большой семьи. – Но вы печатаете ведомости каждый месяц, у вас есть договор с типографией в Нью-Джерси, у редактора будет свой офис и секретарша на полставки, а оклад ему положен шестьдесят пять долларов в неделю? – Совершенно верно. – Эта работа меня устраивает, сэр. Вполне. – Что ж, считайте, что она ваша, полковник. – Зовите меня просто Зэк. Я вернусь через час. Только переоденусь в гражданское, а то в форме как-то неловко себя чувствуешь. Словом, «поменяю пуговицы – поменяю судьбу». Натан Лендауэр-старший задумчиво посмотрел ему вслед: пуговицы на мундире выглядели просто бесподобно, он давно уже успел от таких отвыкнуть. Правда, Натан-младший, его сын, три года прослужил во флоте, но всего лишь рядовым моряком, который если и щеголял формой, то не настолько, чтобы демонстрировать отцу свои пуговицы. – Нат, – обратился Зэкари Эмбервилл к Натану-младшему, в то время как они закусывали ломтиками ветчины с ржаным хлебом, – неужели тебе не хочется ничего другого в жизни, кроме как делать пуговицы, хоть это и приличный, доход? Пусть даже весьма приличный? – А что мне может хотеться? Это же наш семейный бизнес, и отец хочет, чтобы через пять лет, как только он удалится от дел, я возглавил компанию. Понятно, я единственный сын в семье. Он всего добился сам, начал с нуля. На Седьмой авеню это самая крупная фирма такого рода. Так что я в ловушке, Зэк, ведь не могу же я разбить его сердце. Он отличный парень… – Да, парень он отличный, верно. Но ты ни в какой не в ловушке. Со своим делом ты вполне можешь справиться и одной рукой. А второй в это время… – Что второй? – Ты можешь стать моим компаньоном в журнале. – Никогда не вкладывай денег в шоу-бизнес, так говорят индейцы. – О чем ты? – Ты что, не видел «Энни, бери свою пушку»? Этель Мерман спрашивает Сидящего Быка, вождя одного индейского племени, каким образом ему удалось разбогатеть, и тот отвечает: «Мы, индейцы, никогда не вкладываем деньги в шоу-бизнес…» Для меня любой журнал – это все равно часть шоу-бизнеса. Я в них ни хрена не смыслю. – Ну а кроме пуговиц, ты что-нибудь знаешь насчет поясов, например? Или бантов? А про тесьму? Про крючки, петельки, бутоньерки, кнопки, отделку вышивкой… – Само собой. Разве можно пройтись по Сорок шестой улице и не получить обо всем этом хоть какое-нибудь представление, Зэк? Это все часть индустрии Седьмой авеню. Платье состоит не из одних пуговиц, я-то понимаю, хотя для отца они самое главное. Ну хорошо, допустим, я кое-что знаю. А дальше-то что? – Как тебе название нового журнала: «Индустрия одежды»? – Не скажу, чтоб это захватывало. Друг мой, второго Конде Наста[11 - Владелец известного рекламного агентства.] из тебя не получится. – Но все равно такой журнал нужен. Тысячи фабрик выпускают тысячи моделей одежды, и никто там ничего не знает насчет самых последних фасонов или того, что делается вокруг. – Но каким-то образом они все же умудряются это делать. И не так уж плохо, тебе не кажется? – Правильно. Но и колесо тоже вроде не было нужно, пока кто-то его не изобрел! – А что, в «Индустрии одежды» появятся цветные фото девочек и вся их одежда будет состоять из одних вязаных трусиков? – Нет, Натан, этого в ежемесячнике не будет. Мы не журнал для развращенной, вроде тебя, матросни. Но зато там будут информация, реклама, статьи о том, что новенького происходит на Седьмой авеню, где, собственно, и создаются элементы отделки, над чем в этом месяце работают дизайнеры и над чем собираются работать в будущем. Мы будем сообщать о новостях из Парижа, о различных домах моделей, о новых назначениях и перемещениях в сфере индустрии одежды. И главное, реклама, много рекламы. Черно-белая печать, бумага среднего качества, чтобы краска все же не пачкала рук, но ничего слишком роскошного, чтобы не вводить нас в очень большие расходы. Ну и конечно, на первой обложке – большое красивое фото твоего отца… – Что ж, теперь при свете солнца, медленно восходящего над центром «Индустрии одежды», я начинаю постепенно различать черты вашего грандиозного замысла, полковник. А я-то еще думал, что ты любишь меня ради меня самого, ради того, чтобы просто побеседовать за ленчем… – Но я отдаю тебе половину. – А во сколько это обойдется? – Для начала нам понадобится не меньше пятнадцати тысяч долларов. Я все уже прикинул: очень скоро журнал начнет приносить нам прибыль. Через полгода, когда мы наберем достаточно подписчиков, тогда другое дело. Конечно, мне придется уйти с нынешней работы в «Файв стар», чтобы заниматься рекламой и делать журнал, так что свое жалованье я тоже включил в эту сумму. – А что ты вносишь в дело? – Идею и свою зарплату – я не буду ее брать, пока журнал не начнет давать прибыль. – Но на что ты собираешься жить? – У тебя в квартире достаточно места для двоих. Питаться двоим стоит почти столько же, сколько и одному. Девушки платят за себя, тратиться на них не надо. На работу я так и так хожу пешком… – Значит, все пятнадцать тысяч – мои? – А чьи же еще? – Редактор, конечно, ты? – А кто же еще? – Господи, я всегда знал, что меня всякий может поиметь… Но что буду иметь с этого дела я? Кроме половины несуществующих доходов? – Ты будешь издателем. У каждого приличного журнала должен быть свой издатель. Одному Богу известно для чего. И ты будешь владеть половиной журнала! Это тебе не пуговичное дело. Вот ты встречаешься с девушкой, которая тебе нравится, она спрашивает, кто ты, а ты ей в ответ: «Я издатель, дорогуша!» – Да? А если она спросит название журнала? – Говори что хочешь. Соври, наконец. А когда придет время и ты встретишь девушку, которая тебя полюбит, скажи ей правду. Я же не могу изменить название, Нат. Оно должно быть таким, чтоб сразу было ясно, о чем наш журнал. Иначе его никто не станет покупать. – «Плейбой». Я скажу им, что это «Плейбой», – мечтательно произнес Натан-младший. – Дурацкое название для журнала. Но если тебе нравится, валяй. А пока что давай прошвырнемся к тебе в банк, пока он не закрылся… «Индустрия одежды» окупила себя уже через четыре месяца, и вскоре Зэк Эмбервилл мог позволить себе получать сто долларов в неделю в качестве редакторского жалованья. Поскольку он все еще продолжал жить на квартире Натана-младшего, то большую часть этих денег отсылал домой матери. Минни в это время училась на первом курсе подготовительного отделения «Денна Холл колледж», а четырнадцатилетний Каттер учился в частной школе в Андовере. Сара Эмбервилл подыскала себе работу в магазине подарков, так что ее скромного жалованья и переводов Зэкари вполне хватало, чтобы дать младшим в семье приличное образование, хотя ни брат, ни сестра не успевали настолько, чтобы претендовать на пособие или стипендию. Откровенно говоря, Минни просто повезло, что она вообще смогла попасть в «Денна Холл», хотя колледж и не считался центром интеллектуальной студенческой элиты. Но Минни была до того очаровательна, смешлива и беззаботна, что никого особенно не волновала ее весьма посредственная успеваемость, несмотря на все ее старания. Что касается Каттера, то при всей его лени, он обладал хорошими способностями, но предпочитал не слишком утруждать себя науками. На это он пошел вполне сознательно: ведь чересчур способным ученикам всегда грозила потеря популярности, между тем главное, к чему он стремился, была именно популярность. Уже с колыбели стало очевидным, что Каттер Дэйл Эмбервилл пошел в породу Андерсонов. Весьма скоро он превратился в долговязого белокурого паренька с голубыми глазами своих шведских предков. Да, он был безусловно красив, но в сердце его поселился и рос злой, безобразный червь. Каттер с детства презирал то существование на грани бедности, которое вела их семья. Сколько он себя помнил, постоянно приходилось ощущать, что он – один из этих бедных Каттеров, Андерсонов, Дэйлов и Эмбервиллов. В небольшой общине, где все четыре семьи состояли в той или иной степени родства, градации бедности были определены весьма точно, хотя о них и не говорилось вслух. Каттер с презрением относился и к карьере отца: зачем понадобилось тому вкладывать свою душу в газету, если это заведомо не могло принести доходов? И что это за человек, если он решается на такой выбор? Неприязнь к отцу, однако, не шла ни в какое сравнение с той неприязнью, которую Каттер испытывал к старшему брату: ведь он не мог не осознавать, что без поддержки Зэкари им бы пришлось худо. Впрочем, Каттер слишком высоко себя ставил, чтобы самому устроиться на какую-нибудь работу, как это делали другие. Ведь в их городе все приличные семьи связаны меж собой кровными узами: как же он сможет после этого разносить по домам их покупки или, стоя за прилавком, наливать им в стаканчики содовой? Да и мать никогда не предлагала ему ничего подобного, потому что не хотела, чтобы ее младший догадывался, каких усилий стоит старшему та обуза, которую он на себя взвалил. Сара Эмбервилл не подозревала об истинном отношении Каттера к брату, не догадывалась о том, что в глазах младшего старший казался до отвращения всемогущим: это было презрение, смешанное с беспочвенным страхом. Подобно ужасающему шквалу, грозящему разрушить все на своем пути. Зэкари врывался время от времени в их сонное царство, взрывая тишину раскатами громоподобного смеха, пугая домашних своими неотесанными манерами и тем не менее всякий раз целиком поглощая внимание отца с матерью. Каттеру было ясно, что их гордость сыном, ставшим почти чужим, его громкоголосым, нахальным и наглым братцем, покинувшим отчий дом, когда младшему исполнилось пять, совершенно не оставляла в головах родителей места, чтобы помнить, что он, Каттер, тоже существует на этом свете, не говоря уже о том, чтобы поинтересоваться его жизнью. С горечью возвращался он снова и снова к воспоминаниям детства, перебирая их словно четки. Вот ему восемь, и он играет главную роль в школьном спектакле, а его родители не нашли ничего лучшего, кроме как говорить о старшем брате, ушедшем воевать. Все четыре последующих года, как бы популярен он ни был в школе, какие бы успехи ни одерживал в спорте, став чемпионом Массачусетса по теннису среди мальчиков, родители думали не о нем, а только о Зэкари, каждую минуту ожидая от того весточки с фронта. Еще бы, он был героем войны, летчиком-истребителем! Ну а после войны разве мать наконец-то обратилась к нему? Ничуть не бывало! Да и что мог он, подросток, принести домой такого, что могло бы сравниться с письмом Зэкари, где тот расписывал какой-то журнал, который задумал издавать в своем Нью-Йорке? Или с номером самого этого журнала? Каттер Эмбервилл настолько прочно уверовал, что старший брат урвал все блага жизни, в то время как ему самому не досталось ничего стоящего, что сделался скрытным и ожесточился, не давая родителям никакой возможности участвовать в его жизни. Мрачная всемогущая тень старшего брата, считал Каттер, навсегда заслонила от него принадлежавшие ему по праву любовь и преданность отца с матерью. Младший в семье, он оказался где-то на обочине родительского внимания, а щедрость старшего брата воспринималась им как кости, которые бросают собаке в виде подачки. Чем больше Зэкари давал Каттеру, тем больше он оставался ему должен. А чем больше оставался должен, тем больше его ненавидел – страстной постоянной ненавистью, гораздо более глубокой, чем любовь, которую ему когда-либо доведется испытать в жизни, той ненавистью, которую способна породить лишь ранняя невысказанная ревность родных братьев. В Андовере Каттер не слишком распространялся насчет своей семьи. Не рассказывать же ему в самом деле, что за его учебу платили мать, вынужденная наняться на работу, и брат, издающий журнал, название которого стыдно даже произнести. Всю свою энергию он направлял на то, чтобы стать самым популярным в своей школе, и оружием, которое он для этого избрал, была лесть. Каттер вырабатывал в себе способность задавать вопросы с тонким намеком – ответы на них обычно выставляли других ребят в самом лучшем свете. В возрасте, когда остальные только и делали, что безудержно хвастались, он овладел искусством слушать и восхищаться. Его учителем являлся тот самый червь, что сидел у него в сердце. Его успехи в спорте впечатляли, в учебе же он намеренно старался не выделяться. Весьма быстро Каттер сумел стать законченным льстецом, водившим дружбу лишь с теми мальчиками, чьи родители были не только богаты, но и могущественны. Его внешность располагала к себе, привлекая сочетанием несомненной природной красоты и силы. Аккуратная стрижка, гордо посаженная голова, голубые глаза с выражением прямоты и искренности, способные выдерживать любой взгляд, казавшаяся естественной чарующая улыбка, которой он приучил себя пользоваться не слишком часто… Зэкари гордился серьезным и привлекательным подростком, хотя в те нечастые разы, когда они бывали вместе, У них находилось на редкость мало тем для разговора: чем дальше, тем все чаще младший брат стремился проводить уик-энды и каникулы вне дома, у очередного знакомого, где молодой Каттер Эмбервилл считался желанным гостем. Однажды в понедельник, осенью 1948 года, Натан Лендауэр-младший зашел в контору, которую снимал Зэкари, с видом опасливой радости и глубочайшего смущения на приятном лице. – Зэк, я встретил девушку, – пробормотал он. – На футбольном матче. С ней был один парень, который знает твою семью в Андовере. У нее с ним ничего вроде не было – и я предложил ему проваливать. – В Нью-Йорке миллион девушек, и ты встречался не меньше чем с половиной из них… Ну и что ты нашел особенного в этой? – небрежно спросил Зэкари, задрав ноги на стол. – Все. Она не как другие. Я даже сказал ей название нашего журнала. Настоящее. – И она что, не покатилась со смеху, а ты не умер со стыда? – Не совсем. Она сказала, что все это очень интересно. И не просто интересно, но странно, учитывая, что я издатель «Индустрии одежды», ты редактор, а мы с ней до сих пор ни разу не встретились. Ты специально мешал нам познакомиться, так она говорит. Это правда, Зэк? Почему ты не подумал представить нас друг другу? – Представить? – Ну да, Минни. – Минни? Какой еще Минни? – Твоей сестре. Самой прекрасной, самой обожаемой… самой… Ты даже не рассказывал мне о ее существовании! А еще называется лучший друг. – Да мне и в голову не приходило. Она же еще ребенок, подумаешь, всего восемнадцать. А ты известный похабник, вы, моряки, все такие, вам бы только с кем-нибудь переспать – и все дела. – Но я же экс-моряк, и старые штучки больше не по мне. Я давно исправился. Послушай, Зэк, хочешь – выкупай мою половину «Индустрии». Я ее тебе отдаю. – Ты что, спятил? С чего это ты вдруг? Мы же делаем приличные деньги – реклама, подписка, и потом выпуск почти ничего нам не стоит. – Да, знаю. Но я не верю, что можно делать хороший семейный бизнес… так недолго и друга потерять. – «Семейный», говоришь? Стоп! Тебе не кажется, что ты решаешь за нее? Минни-то сама что говорит? – После матча мы немного посидели вместе, выпили. Потом пообедали. За обедом и решили, что поженимся. Так что через две недели ты мой зять! Двадцатипятилетний Натан-младший, готовясь вступить во взрослую жизнь, впервые выглядел на все свои двадцать пять. – Господи, да у вас это серьезно, матрос Лендауэр? – Есть вещи, которыми не шутят. И я, и Минни, мы оба сразу поняли друг про друга все. Можешь не сомневаться. Мне в таких делах опыта не занимать. – Да, это уж точно. Вы прямо созданы друг для друга. Ты со своим опытом, а она – без всякого. – Зэкари встал и крепко обнял бывшего партнера. – Сколько ты хочешь за свою половину? – Заплатишь, сколько сочтешь нормальным. Деньги на выкуп я тебе одолжу. – Любовь превращает всех в оболтусов! – завопил Зэк и провальсировал с Натаном по комнате. – Поздравляю, оболтус! Единоличное владение журналом пробудило в Зэкари Эмбервилле все дремавшие в нем амбиции, в которых он раньше не решался себе признаться. Великая Депрессия оставила в его душе след куда более глубокий, чем можно было думать: известная природная осторожность постоянно сдерживала снедавшее его желание творить, рисковать, повелевать. Вскоре после замужества его сестры Минни он начал выпускать уже второй свой журнал – «Стиль». На основе того, что он знал о журналах одежды и мод, ему было ясно: на рынке должно найтись место для издания, которое было бы рассчитано на женщин, не имевших денег на покупку роскошных моделей, регулярно публиковавшихся на страницах «Вог» и «Харперс Базар», или просто слишком отличавшихся по возрасту от юных читательниц «Мадемуазель», но вместе с тем достаточно искушенных, чтобы любоваться демонстрировавшими последние моды розовощекими и только что окончившими колледж манекенщицами из «Глэмор». Чтобы начать выпускать «Стиль», он обратился за помощью к банкам и получил от них нужную ссуду: балансовая ведомость «Индустрии одежды» их устраивала. Конец сороковых и начало пятидесятых благоприятствовали журнальному бизнесу – страна вступила в полосу послевоенного бума, и американцы, изголодавшиеся по материальному комфорту жизни, покупали журналы с такой же ненасытностью, как новые машины. «Стиль» начал приносить прибыль чуть ли не с первого номера. Зэкари Эмбервилл обладал бесценным даром отыскивать и пестовать таланты: своим успехом «Стиль» во многом был обязан таланту неизвестного в ту пору иллюстратора Пэвки Мейера, которого Зэк впервые заполучил, чтобы тот сделал черно-белые эскизы для «Индустрии». Восемнадцатилетним Пэвка перебрался в Соединенные Штаты из Берлина в 1939 году: семья его оказалась достаточно мудрой, чтобы вовремя покинуть Германию. Он был в армии всю войну, и в «День-Д»[12 - 6 июня 1944 года, день открытия второго фронта в Западной Европе.] вместе со своей частью высадился на французском берегу, омываемом водами Ла-Манша. Официально он числился переводчиком; неофициально же, в то время как американцы с боями продвигались к Парижу, его обязанности заключались в том, чтобы доставать ребятам молоко, крепкий сидр и свежее мясо в Обмен на одеяла, мыло и сахар (бывали даже случаи, когда в результате осуществлявшихся Пэвкой бартерных сделок мог целиком исчезнуть армейский «джип»). Пригласив к себе всегда элегантного, миниатюрного Пэвку, который был всего на пять лет старше его, Зэкари Эмбервилл напутствовал его следующим образом: – Раскручивай на всю катушку! Нанимай самых известных фотографов, какие только есть, любых манекенщиц, выбирай самую лучшую бумагу, самую лучшею типографию. Конкуренция зверская, так что экономить не приходится. Наша цель – дать читателю больше, чем все остальные. Пэвка работал рука об руку с редактором отдела мод Зельдой Пауэре, еще одним никому тогда не известным новичком. Зэкари заприметил ее в тесной комнатенке у Нормана Норелла: даже этот великий модельер не мог создавать своих фасонов без тех деталей, которые она для него придумывала. Зэкари сразу же подкупил ее эксцентричный, блестящий и резко индивидуальный стиль. Зельда была родом из Чикаго, где изучала в колледже моду; она могла работать где угодно, лишь бы существовать в том мире, где создавалась одежда. – Послушай, – убеждал ее Зэкари. – Ты понятия не имеешь, что такое быть редактором журнала мод. Поэтому-то мне и хочется, чтобы ты перешла в новое издание. Сделай его таким, какого никто никогда еще не выпускал. Таким, каким бы тебе самой хотелось его видеть. Без всякого подражательства… все должно быть оригинальным. Можешь делать все, что хочешь, лишь бы рекламодатели были довольны. Но при этом старайся все же, чтобы их фасоны не мелькали в журнале слишком часто. И еще: помни про своих читательниц – они должны получать от тебя то, о чем могут лишь мечтать. Однако этс» то, что они могут себе позволить купить. Постарайся не забывать об этом, когда будешь создавать свои собственные модели. Мейер и Пауэрс, как утверждали знатоки, следившие за журналами мод, сумели вдвоем сделать «Стиль» силой, с существованием которой уже нельзя было не считаться. Те, кто встречал Зэкари Эмбервилла, думали, однако, иначе. К 1951 году Зэкари Эмбервилл сделал свой пятый миллион. Первый принесла ему «Индустрия одежды» и «Стиль», остальные – «Стиль» и в особенности «Семь дней», еженедельник, затеянный им в 1950 году, наподобие журналов «Лайф» и «Лук». Впрочем, схожи они были лишь форматом фотографий. Во всем остальном «Семь дней» отличались собственной манерой. Зэкари изучил вкусы американских читательниц и пришел к выводу: даже самые большие снобы и те, если знают, что их не накроют, не прочь пролистать журналы, посвященные миру кино. Он понимал, насколько их привлекают колонки сплетен и всемогущество таких мужчин, как Уолтер Винчелл, которые, похоже, могут приоткрыть для них занавес кулис. Именно поэтому в любом издании, как ни сожалеют об этом некоторые, всегда будет присутствовать раздел светской хроники. Обычный читатель, а это практически все, как раз и желает знать о необычных людях, причем знать все, говорил себе Зэкари, проходя по улицам Манхэттена. В своем воображении он уже видел этот большой глянцевый еженедельник со множеством цветных фото и минимумом текста, писем и редакционных статей. Еженедельник, не пишущий о фермерах, футболе и Средней Америке, не озабоченный положением дел в мире и его бедами, не склоняющийся ни вправо, как «Лайф», ни влево как «Лук», а совершенно аполитичный и намеренно легкомысленный. Такой, который просто рассказывает о событиях истекшей недели в жизни великолепных, знаменитых и ярких личностей. Причем рассказывает именно для американской аудитории, и так, как до него не делал никто: без всякого пиетета, не утаивая никаких секретов (если, правда, его адвокаты убедятся, что журнал нельзя будет привлечь к суду за клевету), не считая ни одну знаменитость мужского или женского пола чем-то вроде священной коровы, но отдавая себе отчет, что читать о кинозвездах и членах королевских фамилий интереснее, чем о любом другом, пусть даже Америка и демократическая страна. Или как раз по этой именно причине. Зэкари привлек к работе столько самых лучших писателей в Америке, сколько можно, чтобы они составляли короткие тексты, сопровождавшие многочисленные фотографии. – Мне не нужна ваша литература, – предупреждал он их, – дайте мне горячее чтиво, покажите, на что вы способны… Американцы – это вам не нация интеллектуалов, вы и сами, верно, уже заметили. К сожалению, но это факт. Я хочу, чтобы ваша смесь была зажигательной! И пусть она будет написана не завтра и даже не сегодня, а вчера. Пэвка Мейер отвечал за художественное оформление «Семи дней». Его усилиями издание стало до того потрясающим, что никто из читателей даже не замечал, сколь мало, в сущности, отвечает еженедельник их возвышенным представлениям о прекрасном. Самые лучшие фотокорреспонденты охотно отправлялись хоть на край света на съемки, за которые им платили больше, чем платил «Лайф» или его европейский конкурент – «Пари матч». «Семь дней» стали классическим примером дикой, отчаянной удачи: читатель пристрастился к нему, как к наркотику, буквально за одну ночь. В конце 1951 года Зэкари Эмбервилл решил съездить в Лондон. Он работал без передыху, компания росла, новые отделения открывались не только в Штатах, но и в Европе, а он так ни разу и не мог выбраться, чтобы самому принять участие в торжествах по случаю назначения главы очередного бюро и помочь тому стать на ноги. Из всех загранбюро лондонское было для него ключевым, не считая парижского, где «Стиль» уже имел свое представительство, так что начать поездку он решил все же с Франции, а закончить Англией. Его секретарша напутствовала его предложением псстараться использовать пребывание в Лондоне для того, чтобы наконец постричься у хорошего парикмахера, а также заказать парочку костюмов. – Это что, намек, золотце? – Нет, мистер Эмбервилл. Я считаю, человек вашего положения должен за собой следить. Вам же еще и традцати нет, и если бы вы хоть немного думали о своем внешнем виде, то были бы очень даже привлекательным, – отчеканила мисс Брайни. – Да что вы! Я, кажется, всегда чист и выбрит. Рубашки выглажены, ботинки сверкают. Так в чем же дело? – Секретарша ценится настолько, насколько ценится ее босс. А вы, мистер Эмбервилл, подрываете мой статус в Секретарском ленч-клубе. У всех других секретарш боссы шьют себе костюмы на Сэвил-роу и стригутся в Сент-Риджесе не реже трех раз в месяц. Обувь они заказывают у Лобба, а вы… вы даже к Барни[13 - Магазин готового платья в Нью-Йорке.] и то не заглядываете, – колко заметила она. – И потом, как это так – не состоять членом какого-нибудь клуба? Или жевать сандвич у себя за рабочим столом, вместо того чтобы обедать в лучших ресторанах. А где фотографии, запечатлевшие вас в ночных клубах с красивыми девочками? Ну как вам все это растолковать, прямо не знаю. – Ну хорошо, а вы там, в своем клубе, говорили им, сколько я вам плачу? – Переплачивать своей секретарше еще не значит быть комильфо, – фыркнула в ответ мисс Брайни. – Золотце мое, у вас, по-моему, не совсем верное представление о шкале ценностей. Но насчет стрижки я, так и быть, подумаю. Зэкари не считал нужным оправдываться перед собственной секретаршей, когда речь шла о его личной жизни. Не ее это дело. Богатый холостяк, он находил развлечения не в праздности, а в работе. На похождения У него не оставалось ни времени, ни интереса. У Зэкари имелось в обойме несколько знакомых женщин, чертовски привлекательных, но влюбляться по-настоящему ему не случалось. Был ли он слишком эгоистичен, слишком занят своими журналами или слишком циничен? Вовсе нет, зачем пытаться морочить себе голову: все дело заключалось в его чертовой сентиментальности. Подспудно в душе Зэкари жил образ идеальной девушки – если это не сентиментальность, то что же тогда это такое? Девушка его мечты была сама нежность, чистота, возвышенность – такие на Манхэттене вряд ли водятся. Одним словом, сплошная мечта. Однажды – он знал это – ему придется выбросить ее образ из головы и удовольствоваться одной из этих роскошных чувственных красок, обладающих к тому же чувством юмора. Да, ему нужно жениться – и как можно скорее. Хотя бы для того, чтобы оградить себя от собственной секретарши. Глава 4 Никто в ее аристократической семье не мог бы утверждать, что понимает Лили Дэвайну Адамсфилд, но все гордились ею так, как если бы она была редчайшим портретом кисти Леонардо да Винчи, с благоговением передаваемым от одного поколения другому, своего рода семейной реликвией. Единственный ребенок девятнадцатого баронета и второго виконта Эвлина Гилберта Бэзила Адамсфилда и виконтессы Мэксим Эммы Адасфилд, урожденной Мэксим Эммы Хейлз, в отличие от своих многочисленных кузенов и кузин, вполне благопристойных и на редкость здоровых, она была совершенно непредсказуемой. В то время как они заботились о фамильных угодьях, охотились, занимались коллекционированием, садоводством, наслаждались произведениями искусства и, наконец, женились или выходили замуж за стоящих молодых людей своего круга, от которых у них рождались удачные и столь же стоящие дети, Лили, казалось, все это было безразлично. Как и многих из ее подруг, Лили в возрасте четырех лет отдали в балетную школу мисс Вакани, заведение, считавшееся чуть ли не обязательным для девочек из аристократических семей, как и для юных отпрысков королевской фамилии, чтобы научить их польке и вальсу. Все они непременно должны были пройти через занятия у мисс Вакани, как непременным считалось и овладение навыками верховой езды. Лили неожиданно оказалась одной из немногих (о, эти неизменно непредсказуемые немногие!), кто с самого первого шага «заболел» балетом. С этой страстью ребенка ни один родитель ничего не в состоянии поделать, что некторые из них, увы, обнаруживают слишком поздно. В восемь лет Лили выдержала экзамен в Королевское балетное училище, которое она посещала трижды в неделю после занятий в обычной школе. Для нее балет казался единственным призванием в жизни, он стал ее божьей карой. – Если бы мы были католиками, – говорила ее мать мужу. – Лили сейчас считала бы дни, оставшиеся до пострижения в монахини. – Да, с этой девочкой не поболтаешь, – ворчал ее отец. – Похоже, она уже состоит в одном из этих монашеских орденов, где надо давать обет молчания. – Не преувеличивай, дорогой! Просто у Лили не хватает слов, чтобы выражать свои мысли. Вспомни, она никогда не любила много говорить. Может быть, танец поэтому так ее и привлекает, – попыталась несколько успокоить мужа леди Мэксим. В одиннадцать Лили после просмотра зачислили на старшее отделение Королевского училища, где учащиеся наряду со специальностью получали и общеобразовательную подготовку. Балетные занятия поглощали все ее время: переходя вместе с остальными из класса в класс, она, казалось, совсем не замечала, что вынуждена начисто лишиться тех традиционных развлечений, которые могли позволить себе девочки ее круга. Кроме родителей, она общалась лишь со своими педагогами и одноклассницами – да и то в самой минимальной степени. Не за этим же в самом деле она пришла в училище, чтобы дружить с соперницами. А то, что другие девочки – ее соперницы, она недетским своим умом поняла уже в восемь лет, размышляя над природой жесточайшей конкуренции, свирепствующей в балетном мире. Конкуренции, которая не затихает всю жизнь, пока балерина наконец не уйдет со сцены. Годами ее не отпускал страх: а вдруг она чересчур вырастет и не сможет танцевать? Что, если ее рост достигнет пяти футов и семи с половиной или, не дай Бог, восьми дюймов? Тогда на будущем можно ставить крест. Об этом-то они в основном и беседовали с подружками. Вторым ее опасением было упасть и «получить травму» – возможность, которая преследовала каждую танцовщицу. К моменту окончания училища ее воспитатели единодушно признали, что впереди у Лили большое будущее и ей необходимо еще год провести в Высшей балетной академии сэра Чарлза Форсайта, известного танцовщика и педагога, прошедшего школу Энтони Тюдора и Фредерика Эстона. Дополнительный год должен был окончательно отточить ее мастерство, что позволит ей затем поступить в любую из ведущих балетных трупп мира. Лили Адамсфилд превратилась тем временем в девушку редкостной красоты с серо-голубовато-зелеными глазами, столь же изменчивыми, как опал, которыми сама она никогда не любовалась, стоя перед зеркалом. Глаза как глаза, считала Лили, они существуют лишь для того, чтобы увеличивать их с помощью черной туши перед выходом на сцену. Прекрасные руки, длинные пальцы – все это нужно лишь затем, чтобы делать более выразительными ее движения, выглядевшие томными и утонченными, а на самом деле требовавшие от танцовщицы усилий грузчика, чтобы они могли казаться естественными. Маленькие упругие груди, плечи, ноги, производившие впечатление чуть длинноватых по сравнению с торсом, но изумительно подходившие для балерины, идеальные вес и фигура, прямая спина и гордо посаженная голова – словом, это было тело, самой природой созданное для танца. Но ее голые стопы, когда она снимала балетки, казалось, принадлежали не ей, а какой-нибудь столетней старухе. Лили ни разу не пришло в голову, что ее жизнь ущербна из-за отсутствия внимания со стороны молодых людей: единственными представителями мужского пола, о которых она иногда думала, были ее партнеры по сцене, а единственным критерием являлось то, достаточно ли надежно они могут, держа за талию, поднимать свою партнершу и как высоко они подпрыгивают и сколько прыжков в состоянии сделать. Порой ей случалось общаться с юношами своего круга, но разговаривать им, в сущности, было не о чем. За пределами своего монастыря, то бишь мира балета, в ее серебристом голосе начинала слышаться робость, порой даже дрожь. Лили столько времени проводила в танцевальном классе, что совершенно не научилась одеваться: единственной одеждой, которую ода знала и любила, были ее вытертые трико, теплые шерстяные гольфы, колготки и свитера, в которых она выглядела как старьевщица. Ее выходными туалетами занималась мать, виконтесса Адамсфилд, обладавшая отменным вкусом. Лили росла замкнутой, неразговорчивой, совершенно не интересовавшейся ни спортом, ни кино, ни лошадьми, ни машинами. Пытавшиеся было ухаживать за ней молодые люди того же возраста, привлеченные ее прекрасной, словно молодой месяц, внешностью, вскоре отказывались от своих попыток, видя, что она не только не отвечает им взаимностью, но попросту их не замечает, и переключались на другие, более отзывчивые объекты. Однако ни ее родителей, ни многочисленную родню особенно не волновала судьба странного лебедя, появившегося в их семье. Что ж, она была не такой, как все, эта девочка. Но какое могло иметь значение, пользуется ли она уже безусловным успехом в среде подростков или нет. Конечно, ей предстояло быть представленной при королевском дворе: странно, если бы она отказалась от этого необходимого шага или от фотографирования у Ленара, чтобы потом войти во взрослый мир подобающим образом. Но Лили не сочла нужным появиться на балу дебютанток или посещать всевозможные вечеринки по случаю открытия нового сезона. Для подобных ритуалов у нее просто не было времени, ведь ее ждала слава. Все в их мире уже знали, что младшая в роду Адамсфилдов станет второй Марго Фонтейн. Семья была убеждена в этом так же, как сама Лили. Конечно, в том, что природа создала ей такой, какая она есть, ее заслуги не было, но Лили знала: без нерассуждающего, добровольного рабства, без изнурительного труда, на которые она себя обрекла во имя балета, без непреклонной решимости идти по избранному пути само по себе идеально подходящее для танца тело ничего бы не дало. Мускулы, сухожилия, суставы, стопы и кисти рук – все это игра счастливого случая. Но карьера примы-балерины зависела не только от идеального тела, а от чего-то другого, даже большего, чем талант, – от особого состояния духа. Но что бы это ни было, она твердо знала: это «что-то» у нее есть. Никто из видевших эту застенчивую девушку, не пользующуюся даже косметикой, с длинными белокурыми волосами, небрежно обрамляющими ее лицо; девушку, стесняющуюся зайти в комнату с посторонними людьми, избегающую разговоров; девушку с непринужденно грациозной походкой и взглядом, устремленным вдаль, так вот, никто из них не мог и предположить, какое неуемное честолюбие ее снедает. Ее буквально обуревала невероятная, чудовищная гордыня, и лелеяла она этот ядовитый плод так, словно то был только что зачатый ребенок. – Да, она законченная танцовщица, – произнес чей-то показавшийся ей знакомым голос. – Ее без сомнения примут в Королевскую труппу. Лили как раз выходила из школы и, хотя уже опаздывала к обеду, немного замешкалась у полузакрытой двери, за которой сэр Чарлз (а это был именно он) с кем-то беседовал. «Кого же еще из одноклассниц, ее конкуренток, кроме нее самой, – с тревогой спрашивала она себя, – готовы взять в балетную труппу Королевского оперного? Весь год она танцевала главные партии, но, выходит, у нее появилась соперница. Уж не Джейн ли Бродхерст? А может, Анита Гамильтон? Неужели они настолько хороши, что их возьмут в „Ковент-Гарден“[14 - Лондонский Королевский оперный театр.]? Ну да, танцуют они ничего, но не настолько же…» Лили замерла у дверей, чтобы услышать продолжение. – Она может попытать счастья и в другой труппе, даже в «Нью-Йорк сити сентр». – Лили сжала кулаки: второй голос принадлежал ее педагогу Элме Грей. – Или в Копенгагенской, там как раз требуются новые танцовщицы, после того как Лауру и еще двух других переманили в Америку. О, Датский королевский? Лили повторила про себя это название, все еще не веря своим ушам. Неужели такое возможно? Нет, подобная награда могла достаться только ей – и никому другому. – Да, дорогая Элма, – голос сэра» Чарлза звучал вполне категорично, – любая труппа мира с радостью ухватится за Лили. Лет пятнадцать или даже еще десять назад я сказал бы, что она вырастет слишком высокой: пять футов и семь дюймов. Но сегодня, если она перестала расти, это уже не проблема. Жаль, правда, что она так хороша, а… – Да, – со вздохом согласилась ее педагог, – прямо сердце разрывается. Как будто все у нее есть, остается совсем чуть-чуть… уже горячо… В этом году она почти… да, Чарлз, почти… перешла ту черту, за которой начинается… Уверяю вас, бывали моменты, когда я молилась за нее, когда смотрела, как она танцует, но потом… я говорила себе: нет! Чуда не произойдет. Пускай она красива, пускай у нее безупречная техника. Но все равно… То неуловимое, то, чему и названия-то не подберешь… то, на что сразу клюет публика, что заставляет ее вскакивать со своих мест… так вот этого у нее нет. – Мне всегда казалось, что это «что-то» зависит от личности артиста… – задумчиво промолвил сэр Чарлз. – Я лично не пытаюсь анализировать и просто называю это магией, – ответила Элма Грей. – Она сможет танцевать все вторые партии в любой перворазрядной труппе и первые – во второразрядной. – рассудительно заметил Черлз Форсайт. – То есть все-таки быть примой? Нет, не согласна, – резко бросила Элма Грей. – Примой-балериной Лили не станет никогда. Согласитесь, дорогой Чарлз, что «почти примы» не существуют. – Бывают безусловные примы-балерины. Бывают так называемые «великие». Им присваивают почетные титулы, чтобы было чем утешаться в старости. Но насчет нее мы заблуждались. Вы правы: «почти примой» быть нельзя. Как ни прискорбно, я вынужден это признать. – Какое все-таки странное у нас ремесло, Чарлз, если подумать. Что-то в нем неестественное, несправедливое. Мы можем истязать их учебой, они могут истязать себя работой – и все равно ни в чем нельзя быть уверенным до конца, а когда все становится ясным, молодость уже прошла и… Да, бывают исключения, когда сразу видишь, что лучшие годы потрачены действительно не зря, но Лили никогда к числу таких исключений не относилась. – И сколько их было в вашей жизни, этих исключений, моя дорогая? – Только четыре, Чарлз, вы ведь знаете. И я ждала пятого. Оно должно когда-нибудь появиться. – Ну, может, на следующий год? Или через год? – Остается лишь надеяться… Они завидуют мне, завидуют, твердила Лили, выбегая на улицу и ничего не видя перед собой. Визг тормозов отрезвил ее: еще секунда – и она попала бы под колеса такси. Это старичье, высохшие мумии, жалкие, гнусные развалины, но главное – завистливы. Эти свиньи завидуют ее молодости, таланту, которого ни у одного из них никогда не было. Еще рассуждают о каком-то «неуловимом нечто», которое невозможно выразить словами! Льют крокодиловы слезы, злорадствуют, в то же время делая вид, что им ее жалко, судят и рядят… Они же сами были от нее в восторге, как же они могут теперь говорить, что она не тянула… И ведь признают, вынуждены признать, что любая балетная труппа была бы счастлива ее заполучить. Зависть! О, это чувство знакомо ей с того самого дня, как она начала танцевать, распаляла себя Лили, изо всех сил торопясь домой. Она читала зависть в глазах одноклассниц всякий раз, когда ее в чем-то выделяли перед ними, хвалили, давали главную партию. Зависть с их стороны означала, что она лучшая среди подруг, будучи безошибочным признаком, единственной эмоцией, которую нельзя утаить, единственным признанием, которое полностью ее убеждало. Зависть была ее союзником. Но, Боже, как отвратительно, что даже сэр Чарлз и Элма Грей подвержены этому чувству… и это учителя, якобы руководящие ею и заботящиеся о ней, а не конкуренты, то есть зависть вроде бы должна быть им чужда. Выходит, ожидать этого нельзя: такова человеческая натура. Они и в могилу-то сойдут, снедаемые той же завистью. Они скорчатся от нее, высохнут, зачахнут. Да, от зависти! От чего же еще? Они вызывали у нее чувство тошноты: если бы они не были столь мерзкими, она могла бы их даже пожалеть. Теперь она так спешила, что почти бежала – скорей, чтобы выкинуть из памяти невольно подслушанные слова. К чему терять время, повторяя то, что не соответствует истине? Она летела вперед, откинув голову и распрямив плечи, – поступью примы-балерины. Разве в состоянии человеческое тело передвигаться более изящно? – Лили, ты опоздала. Что-нибудь случилось? – спросила леди Мэксим из гостиной. – Конечно, нет, мама. Извини меня. Я сейчас. К черту мисс Брайни, думал про себя Зэкари Эмбервилл. Надо было или прихватить ее с собой, или не слушать ее бреда насчет лондонских портных. Сняв пиджак, он стоял у большого деревянного стола, сплошь заваленного какими-то постоянно съезжавшими грудами из рулонов самой дорогой в мире шелковой и трикотажной ткани – простой, клетчатой, в полоску, шотландки, – от разнообразия всего этого рубашечного материала голова шла кругом. Конечно, отдел индивидуального пошива универмага «Турнбулл и Ассер» вряд ли был подходящим местом для мужчины, который ненавидел сам делать покупки и вообще не имел понятия, что именно ему надо. Вежливый молодой продавец в конце концов оставил его одного, чтобы не мешать клиенту на чем-нибудь остановиться, после того как в течение битого часа он бесполезно пытался помочь ему своими советами, один за другим набрасывая куски ткани на плечо Зэкари. Он притащил в примерочную и множество буклетов с совсем крошечными образчиками, но это только еще больше затруднило возможность выбора. Бледно-голубой? Этот цвет представлялся единственно разумным и вполне нейтральным, но Зэкари просто не мог позволить себе заказать рубашки этой расцветки: с него хватит и тех, которые он покупает каждый год. Но просто взять и тихонько уйти он тоже не мог: слишком уж много времени потратил на него продавец. Тогда он принялся решительно откладывать в сторону то, что безусловно нельзя было бы носить, – постепенно возле стола возникла целая гора из рулонов. Пока Зэкари занимался этим делом, он пытался определить особенности здешней моды. Судя по впечатлениям сегодняшнего субботнего утра, британцы явно предпочитают рубашки кричащих расцветок. За всю свою жизнь не встречал он столько вопиюще контрастирующих, вызывающе ярких рубашек – в полоску, клетку, шотландка… В Америке разве что гангстер стал бы носить что-либо подобное. После упорных поисков он наконец-то остановился на четырех рулонах. Теперь надо будет сделать окончательный выбор. Стоя перед зеркалом, Зэкари, как показал ему продавец, вытягивал из рулонов полосу ткани и набрасывал на плечо. Каждый раз лицезрение собственной задрапированной фигуры повергало его в ужас и он сокращенно качал головой. В маленькой комнате почти не было света, так что весь отобранный им материал в неброскую полоску выглядел, казалось, одинаково. В зеркале отражался какой-то бедуин, зачем-то натянувший на себя палатку. – Извините, вы не могли бы помочь мне советом? – обратился он к неясному женскому силуэту, уже довольно давно маячившему в отдалении, – похоже, это была молодая женщина, ожидавшая своего пожилого спутника, что-то оживленно обсуждавшего с продавцом. – Простите? – отозвалась она, как будто пробуждаясь ото сна. – Мне нужен женский глаз. Если бы вы встали, подошли сюда и просто глянули на меня. Как вам кажется эта ткань в полоску? Только обещайте говорить правду… Ничего не скрывать. Что не нравится – так и говорите. Я бы сам к вам подошел, но, к сожалению, я прикован к столу. Стоит мне от него отойти – и все эти рулоны полетят на пол. Продавец ушел, и я остался совсем один. – Лучше я его тогда позову. – О нет, не стоит. По-моему, он уже махнул на меня рукой. Надо, чтобы кто-то подсказал мне со стороны. Лили Адамсфилд (а это была она) с явной неохотой поднялась с места и подошла к незнакомцу. У этого американца странные манеры, но что возьмешь с американцев… Черт, да она же совсем еще девочка! Но какое это имеет значение, молниеносная уверенность промелькнула в мозгу Зэкари, не оставив там и тени сомнения. Одного взгляда на Лили оказалось достаточно, чтобы влюбиться без памяти – в овал ее лица, обрамленного густыми прямыми прядями белокурых волос; в ее глаза, чьи серые глубины напоминали посверкивающие сквозь туман морские волны; в ее рот, очертания которого таили неизъяснимую сладость с приместью очаровательной грусти, предназначенной для того, чтобы ее можно было стереть поцелуем. Зэкари влюбился раз и навсегда. Это была его девушка. Девушка его мечты. Такая же хрупкая, как и сама мечта. Знать бы ему, что она действительно живет на свете, он бы давно поспешил ее найти. Зэкари шагнул навстречу Лили, взял ее руку в свои ладони. Ткань с его плеч соскользнула на пол. – А сейчас мы пойдем куда-нибудь вместе на ленч, – заявил он ей. Лили Дэвайна Адамсфилд, которой только что исполнилось восемнадцать, в баснословно дорогом кружевном платье королевы нимф, созданном усилиями Нормана Хартнелла, и Зэкари Эмбервилл поженились ровно через месяц, в январе 1952 года, получив благословение от так и не пришедших в себя от неожиданности виконта и виконтессы Адамсфилд. Свадебная церемония состоялась в церкви св. Маргариты в Вестминстере в присутствии четырехсот пятидесяти приглашенных, среди которых были недавно коронованная королева Елизавета, принц Филип, мисс Брайни, Пэвка Мейер, семья Лендауэров в полном составе и Сара Эмбервилл. Отсутствовал один лишь Каттер, сдававший в это время экзамены. Лили усадила сэра Черлза, Элму Грей и своих подруг по училищу во втором ряду, сразу же за королевой и собственным семейством. Пусть смотрят получше, решила Лили, тщательно обдумывая, как рассадить гостей, пусть видят воочию, как она счастлива, даже отказавшись от карьеры примы-балерины, бесспорно ожидавшей ее в будущем. О, танцевать она будет и дальше. Без этого нельзя существовать, но выступать она не станет никогда. Трудное, полное самоотдачи, целенаправленное существование примы просто не вписывается в ту ликующую жизнь, что расстилалась сейчас перед ней, ровная и лучезарная. Жизнь, которую обеспечивал ей этот прямо-таки неистовый американец, обожавший ее и доверяющий ей беспредельно. Своей изумленной матери она сказала, что все равно не смогла бы участвовать в вечерних спектаклях: ведь по отношению к Зэкари это было бы несправедливо. А значит, не могло быть и речи о том, чтобы танцевать в балетной труппе «Нью-Йорк сити сентр». – Ничего, – утешала она мать, – я возьму все, что есть лучшего, и от старой жизни, и от новой. Подумаешь, я лишаюсь только титула. Прима-балерина – это всего лишь два слова. Разве было бы лучше, подумай, мама, если бы я потратила всю жизнь ради каких-то двух малюсеньких слов? Я не имею права выходить замуж и при этом вести ту жизнь, которая казалась мне такой желанной. Настало время взрослеть – и выбор, который я делаю, часть моего взросления. Да, ты не ошиблась, эго жертва, но я иду на нее добровольно. Жертва, которую я должна принести. Годы в училище потрачены не зря, уверяю тебя. Я просто переросла ту жизнь. Поверь, я знаю, что делаю… «Я научил ее целоваться!» – ликовал Зэкари, кажется, пребывавший в состоянии пьянящей эйфории с того самого дня, как он впервые увидел Лили. Он готов был биться об заклад: она не знала, как это делается, потому что до него ее попросту никто не целовал; подумать только, если бы он не приехал в Англию, то всю оставшуюся жизнь провел бы в Америке и не встретил девушки, похожей на Лили, – девушки, которую никто не целовал. Теперь ему предстояло научить ее заниматься любовью Господи, если бы можно было отложить учебу на год, когда они уже переберутся в большой особняк, который выберет сама Лили на любой из понравившихся ей нью-йоркских улиц; когда они могли бы ложиться в кровать в знакомой комнате, заполненной вещами, которые она обязательно накупит, в кровать, где простыни не были бы так безупречно накрахмалены и выутюжены, как в люксе для новобрачных в гостинице «Клариджез». Если бы еще простыни не были такими парадными. Черт бы их побрал. Или хоть гостиница была бы не в Лондоне, а в Париже. Уж слишком он величественный, слишком британский, этот «Клариджез». Завтра они уже будут в Париже, но завтра! Был бы он пару столетий назад одним из Эмбервиллов, которому предстояло провести брачную ночь с невестой-девственницей, уроженкой Новой Англии, – в то время это представлялось не только возможным, но и вполне естественным, чего он наверняка ожидал бы. Да, традиция – вот то, что ему нужно. Обыкновенных, пусть старомодных, традиционных ценностей. Пожалуй, на следующих выборах он проголосует за республиканцев. Неожиданно Зэкари вспомнил свой собственный первый любовный опыт, которому его обучила сестра-практикантка из больницы св. Луки. Окно комнаты, где она жила, приходилось против окон их студенческого общежития в Колумбийском университете. Он был еще совсем молокососом, пятнадцатилетним, учился на первом курсе, да и она была молодой, но все-таки старше. Несмотря на молодость, она все уже знала про это: и где, и когда, и, главное, как. Да, знания… большего и не требовалось. Любая из девушек, с которыми он вступал. в связь после первой памятной ночи, этими знаниями в той или иной степени обладали – девственниц среди них не водилось. Впрочем, и сам он, до сих пор ни разу не влюблявшийся, оставался в свои двадцать девять лет своего рода девственником, по крайней мере в эмоциональном плане. Ничего себе девственник – летчик-истребитель, владелец трех изданий, мультимиллионер. Девственник, у которого были десятки женщин – куда больше, чем он мог сосчитать. «А ну кончай думать про это! – приказал Зэкари сам себе, стоя в гардеробной. – Все равно ведь не поможет». Но стоило ему увидеть свою Лили у горевшего камина в их огромной, обитой деревянными панелями спальне, как он тут же успокоился. Он заключил ее в объятия и, ощутив приятную прохладу ее тела, облаченного в белый кружевной пеньюар, поразился ее спокойствию и самообладанию: до Зэкари как-то не доходило, что, прежде чем предстать в таком виде перед ним, она прошла через сотни репетиций в «Жизели», помнила каждую свою позу в «Коппелии», пережила нечто подобное в те вечера, когда танцевала Одетту в «Лебедином озере». Пластика, разработанная за полторы сотни лет существования классического балета, помогает каждой из балерин в любой жизненной ситуации, так что поднятый занавес никогда не застанет их врасплох. Но как только Лили, положив свой пеньюар на стул, осталась в атласной ночной сорочке с тоненькими, бретельками и они с Зэкари оказались вдвоем на широченной кровати, он сразу почувствовал, что она вся дрожит, несмотря на тепло камина. – Ну перестань, малыш, это же глупо. – И он начал укутывать ее в одеяло и во все, что попадало ему под руку, потом взял на руки и, перенеся в глубокое кресло подле камина, усадил к себе на колени. – Мы что, по-твоему, должны позвать сюда горничных, чтоб они на нас глазели, да? Я где-то читал, что раньше на брачные ночи в королевском дворце собиралось полным-полно народу, чтобы помочь бедным молодоженам устроиться на ложе, а потом стоять рядом и еще наверняка отмачивать всякие непристойные шуточки. – Расскажи-ка мне одну из них, а? – постаралась улыбнуться Лили. – Те, что я знаю, ты не поймешь. И потом я все равно забываю концовки. Это одна из моих слабостей, но зато я чертовски хороший слушатель – ведь для меня все анекдоты новые. – А какие еще у тебя слабости? – спросила она серьезно. – Не умею играть в гольф, всегда просаживаю все деньги на скачках, но все равно обожаю делать ставки. Не помню дат марочных вин, даже не знаю разницы между бургундским и бордо, не смог в свое время устроиться корректором в «Нью-Йорк тайме». – Да нет, я говорю о слабостях не пустяковых, а настоящих, из-за которых попадаешь в серьезные неприятности, – произнесла она без намека на улыбку. – Таких, думаю, у меня нет. И не будет. Никогда. – Так я и подумала, когда мы встретились в тот день. Ты показался мне человеком, у которого на самом деле нет слабостей. И который не упустит в жизни ничего. – Дорогая, ты так потрясающе серьезна! – воскликнул пораженный Зэкари, во все глаза уставившись на свою загадочную, такую робкую и неопытную юную жену, жаждавшую, казалось, лишь ласки и поддержки, и вместе с тем такую непреклонную, какой ему еще не доводилось видеть. – Ты же меня совсем не знаешь, Зэкари. Я действительно серьезная. Это было прознесено таким натурально ангельским голоском, что Зэкари рассмеялся и поцеловал ее в губы. Она откликнулась на его поцелуй со свойственной ей неуклюжей готовностью, которая так его трогала. Он обнял Лили, просунув руки под одеяло: тело уже не было холодным и напряженным, дрожь прекратилась. Своими показавшимися ему самому грубыми пальцами он провел по всей длине ее шеи, с удивлением прикоснувшись к поразительно плавному изгибу в том месте, где шея встречается с плечом. Его рука, осмелев, дотронулась до ключицы, ощутив всю силу и упругость ее вроде бы хрупких плеч. Он мог одной своей рукой обхватить ее предплечье: оно было нежным и в то же время твердым, заставляя его с тревогой осознать разницу между ними. В отличие от него она была сталью, прикрытой шелком, а он – плотью, обычной плотью. Возбуждение побежало по его жилам, подобно лесному пожару, вспыхнувшему одновременно в целой дюжине мест от удара молнии, но Зэкари сумел погасить его. Он твердо знал одно: чтобы научить Лили любовному опыту, никоим образом нельзя применять насилие, а следует, наоборот, проявить Мэксимальную нежность и терпение. Если же это окажется выше человеческих сил, надо постараться силой обуздать человеческую плоть. Прошло несколько долгих минут, прежде чем сидевшая с крепко закрытыми глазами Лили наконец-то почувствовала, как пальцы Зэкари со всей возможной осторожностью движутся по направлению к локтю. Тоненькая атласная бретелька при этом легко соскользнула с плеча, обнажив маленькую, напоминавшую блюдце грудь с крошечным плоским соском до того бледно-розовым, что он почти сливался с цветом кожи. Увидев ее грудь при свете огня, Зэкари глотнул побольше воздуха, изо всех сил сжал колени и поскорей отдернул руку прочь от упоительной округлости. Лили еще не готова, чтобы дотрагиваться до ее уязвимых мест, сказал он самому себе, легко касаясь губами ее шеи и раздвигая ртом спадавшие на плечи волосы. Лили не издала ни единого звука, не сделала ни единого движения, почти невесомая, сидела она у него на коленях, но Зэкари почувствовал, как она вся напряглась, затаив дыхание. – Расслабься, дорогая, ну прошу тебя, малыш. Я не собираюсь заставлять тебя делать что-то, чего ты сама не захочешь. Мы никуда не спешим, времени у нас полно, – прошептал он ей на ухо, но по ее виду было непонятно, слышала она его или нет. Пальцы Зэкари между тем, возобновив прерванное движение, опустились от локтя к запястью и, раскрывшись, накрыли ее ладонь. Быстрым рывком, изумившим Зэкари, она прижала свою ладонь к его и сама подтянула его руку к груди. – Нет, дорогая, не надо. Сейчас не время. Все в порядке, – тихо произнес он и отвел ее руку. Лили, все еще не произнеся ни слова, прижалась своим ртом к его, и Зэкари ощутил прохладу ее губ; она казалась не женщиной, а скорее ребенком, который ищет защиты. Он крепко стиснул зубы, чтобы не позволить своему языку протиснуться между ее губами. За месяц их знакомства он, правда, научил ее больше не целоваться с плотно сжатым ртом, но его языку она все-таки далеко не всегда соглашалась давать свободу, действий. Он просто не имеет права рисковать, предпринимая хоть что-нибудь, способное отвратить Лили. Особенно в их брачную ночь. Между тем Лили, быстро опустив плечо, позволила соскользнуть и второй бретельке. Вызывающе прямая, с обнаженным торсом, сидела она теперь в одеялах, все еще укутывавших ее ноги. Глаза Лили оставались по-прежнему закрытыми, и Зэкари мог досыта наглядеться на ее тело – тело, в котором по-девчоночьи неразвитые груди и по-мальчишески широкие плечи создавали чудовищно эротический контраст. «Боже, – промелькнуло в голове у Зэкари, – да ведь ее торс изваян из слоновой кости!» Он мог с легкостью пересчитать все ее ребра, ему было видно, как бьется ее сердце, голубоватые вены, проступавшие под белой кожей груди, образовывали потрясающий узор, сразу же запечатлевшийся в его мозгу. Осторожно провел Зэкари указательным пальцем вдоль самой большой из них, тянувшейся прямо над грудями: вся трудность при этом заключалась в том, чтобы удержаться от вылазки на «чужую территорию», рискуя показаться до времени чересчур наглым. Чтобы сдержать себя, ему пришлось положить ногу на ногу, иначе грозил вырваться на свободу его член: как бы сильно он ни стискивал ног, набрякшая головка жила своей жизнью и ни за что не желала ему подчиняться. Лили, казалось, начала бить дрожь. Было ли ей по-прежнему холодно или то была наконец дрожь от нетерпения? Зэкари позволил себе слегка прикоснуться одним пальцем к самому кончику соска, просто провести по нему, чтобы посмотреть, какова будет реакция – и будет ли? Лили не отпрянула назад и не подалась вперед, но ему показалось, что сосок стал набухать и увеличиваться в размере. Когда же он дотронулся до второго соска, то, о радость, тот подобным же образом ответил на его ласку. – Ну вот и правильно, вот и хорошо, совсем хорошо, – пробормотал он сквозь стиснутые зубы, стараясь, как только можно, не спугнуть ее в тот самый момент, когда она начала находить в этом удовольствие. Еще несколько минут он поиграл с ее сосками, сперва очерчивая пальцем их небольшую окружность, чтобы затем возвращаться снова и снова к набухшим кончикам, которые сделались теперь совсем твердыми. Но вот он наклонил голову и взял один из этих упругих бутонов себе в рот: какое-то время Зэкари поводил вокруг него языком, прежде чем осмелился начать засасывать его внутрь. Лили при этом заметно напряглась – и он сразу прекратил, подумав с почти благоговейным ужасом, что рот мужчины до сих пор ни разу не касался этого волшебного тела и его потайных мест. Но тут еще одним внезапным и решительным рывком руки она пригнула его голову к себе, свободной рукой сжала грудь, сама помогая Зэкари взять ее в рот. – Не останавливайся, – попросила она. Вскоре оба соска были уже влажными, превратившись от поцелует в маленькие, набухшие кровью островки. Как только Зэкари увидел, какими они стали, то, подхватив ее на руки, понес в другой конец комнаты. Пока он нес Лили туда, окончательно соскользнувшая ночная сорочка полностью обнажила ее. Зэкари осторожно опустил Лили на кровать и сам лег с ней рядом, но все же не настолько близко, чтобы она могла натолкнуться на его прижатый, теперь к животу и подрагивающий от нетерпеливого возбуждения член. Опершись на локоть, свободной рукой Зэкари начал изучающе поглаживать ее талию, грациозно узкий таз, твердые, но податливые округлые бедра – словом, это было тело, подобного которому он еще никогда не видел ни У одной женщины. Обнаженная, Лили являла собой само совершенство, больше всего напоминая статую богини из какой-то другой, лучшей цивилизации. Чувство преклонения в нем все росло, но теперь оно смешивалось с сумасшедшим желанием обладать ею, какого он не испытывал ни разу в жизни: его сводил с ума вид слегка курчавившихся светлых волос над всхолмьем ее лобка, гораздо более густых, чем он ожидал; то были волосы не девочки, но женщины, Венеры. Его пальцы ощущали непрекращающуюся дрожь: так и не открыв глаза, она то и дело вертела головой, не отталкивая руку Зэкари, но и не прикасаясь к нему руками. Похоже, подумалось ему, она просто спит, желая, чтобы он взял ее во сне. После того как Зэкари вдоль и поперек исследовал всю Лили, пока ему еще удавалось себя сдерживать, продолжая ласкать распростертое под ним тело, но не слишком приближаясь к нему, он прижал ее к себе, положив одну руку под голову. Затем, взяв в рот палец другой руки, он как следует смочил его слюной и, действуя со всей нежностью, на какую был способен, начал мокрым пальцем раздвигать волосы, чтобы добраться до потайного входа во влагалище. Найдя его, он медленно, миллиметр за миллиметром, стал продвигать палец вглубь, не отрывая глаз от ее лица, чтобы увидеть там первые признаки боли или страха. Но выражение ее лица не менялось, хотя губы снова были плотно сжаты, а зубы стиснуты. Зэкари снова и снова смачивал слюной палец, каждый раз снова с осторожностью возвращаясь в теплое дупло и беспрепятственно проникая в него все глубже – до тех пор, пока палец не мог уже продвигаться дальше. Наконец он почувствовал внутри влагу, но сразу не понял, откуда она взялась: может, он занес ее сам? Так или иначе, но Зэкари решил, что сейчас уже может войти в нее. Упершись коленями и локтями, чтобы не обрушиться на Лили всей тяжестью своего тела, он осторожно приблизился к ней, чтобы лишь округлившаяся и набухшая от прилива крови головка члена могла коснуться нежных губ влагалища. Потом он позволил члену войти внутрь – сперва меньше чем на дюйм, потом еще на полдюйма. Медленно, нечеловечески медленно, совершал он это вхождение. От напряжения на лбу Зэкари выступили капли пота. Все это время он изучал малейшие движения ее лица, чтобы увидеть, когда ему надо будет выйти, потому что ей станет слишком больно. Но выражение Лили не менялось, разве что дыхание стало чуть более учащенным. Она не двигалась. Лежа под ним, она спокойно позволяла ему входить все глубже. Прошло несколько минут – и он почувствовал, что вошел в нее целиком. Весь его член был сейчас там, внутри, дрожа от нетерпеливого ожидания. И тогда Зэкари, распрямив ноги, смог прижаться своим животом к ее; теперь только локти удерживали его от того, чтобы обрушиться на распростертое под ним тело. Он чувствовал, как все больше наливается силой и растет его член, хотя сам Зэкари лежал не двигаясь: нежное, горячее и упругое естество завораживало его. Он кончил, так и не сделав больше ни одного движения. После мучительного воздержания последнего часа его сперма низверглась сама подобно водопаду. Все произошло мгновенно, как у животных. Сердце его стучало, как молот, и на какое-то мгновение Зэкари совсем забыл про Лили. Придя в себя, он тут же сполз с ее живота и, взяв на руки, в порыве благодарности стал покрывать ее лицо поцелуями – то были сумасшедшие поцелуи, смешанные со слезами, которых он не мог сдержать. Лили оставалась бесстрастной, да он и не рассчитывал, что она возбудится. Пройдет еще немало дней, он будет предельно внимателен и постепенно сможет помочь ей получать от секса удовольствие. Сейчас, однако, его больше всего поражало ее мужество: она не стала цепляться за свою девичью скромность, чтобы заставить его почувствовать себя грубым животным. Его до глубины души растрогала готовность Лили позволить ему овладеть ею – единственными признаками усилий, которые ей пришлось над собой сделать ради этого, оставались закрытые глаза. – Я не сделал тебе больно? – произнес он. – Нет, конечно. – Лили наконец открыла глаза и улыбнулась ему. Откуда было ему знать, что ее тело давно приучено не только принимать, но даже приветствовать боль? Откуда было догадаться, что новые, только что испытанные ею чувства – ничто в сравнении с мучениями, какие ей приходилось испытывать, разнашивая новые балетные тапочки? По многу часов ежедневно, начиная с восьмилетнего возраста, она жила с этим чувством, приученная улыбаться: для танцоров, как и для любого атлета, боль становится неизбежным спутником жизни. Честно говоря, сама Лили ожидала от своей брачной ночи совсем другого: в ее представлении все происшедшее должно было быть грубым и возбуждающим, еще более захватывающим, чем то состояние, которое наступало, когда партнер неожиданно поднимал ее на головокружительную высоту. Она ждала дуэта двух тел, дуэта, после которого оба «исполнителя», как бывает во время удачного выступления, чувствуют себя вконец выпотрошенными, не. могут двинуть ни рукой, ни ногой и с них градом льет пот. И вот вместо всего этого какие-то затянувшиеся объятия, робкие попытки изучения ее тела – тела, которое сама она считала простым средством для выражения тех или иных чувств и чьей наготы давно уже перестала стесняться. Боже, как ей хотелось, как надо было, чтобы ею действительно овладели, чтобы ее использовали, покорили, безжалостно окунули в мир, неведомый ей доселе. Тот мир, о существовании которого она знала из разговоров между хихикавшими подружками, который неудержимо манил ее к себе, хотя она и отвергала его. Кажется, она все сделала правильно, решила Лили: ведь никто не учил ее, какие именно движения надо было делать, какие позы принимать, а ее неподвижность должна была послужить для Зэкари сигналом, что ему все дозволено. Ей было невыносимо ощущать свою неловкость, не знать, что делать со своими мускулами, но всему этому научить ее мог один лишь Зэкари. У него есть опыт, подумала Лили, проваливаясь в сон. Он научит ее осознать важность секса. Она же, со своей стороны, сделала все, что могла. Пусть он теперь поможет ей испытать чудо. Да, чудо, еще более волнующее, чем аплодисменты. Новобрачные возвратились на Манхэттен после десятидневного пребывания в Париже. Зэкари еще ни разу так надолго не отлучался с работы. Прошло уже почти полтора месяца с того момента, как он отправился в Лондон, но, если не считать мимолетных визитов в лондонское и парижское бюро, ему так и не удалось познакомиться с их работой, ради чего, собственно, и затевалась вся поездка. Впрочем, он был так счастлив, что совсем не огорчался. Каждую из десяти ночей их сокращенного медового месяца он занимался с Лили любовью, проводя долгие, тихие, безмятежные часы, казавшиеся неспешным, дюйм за дюймом исследованием незнакомой местности, залитой лунным светом. Лили, часто думалось ему, подобна мелодии – восхитительной мелодии в минорном ключе, которую никто, кроме него, не слышит. Не было случая, чтобы Лили не захотела чего-нибудь ему позволить, кроме одной ночи, когда он попробовал коснуться ртом ее лобка. Она тут же прикрыла это место руками, но затем отвела их. Поняв, что Лили еще не готова к этой последней интимности, Зэкари оставил свою попытку. Скоро – он знал это – придет день, когда терпение и нежность возьмут свое – и Лили сумеет получать от всего этого удовольствие. Дело не в том, что секс ей не нравится, убеждал себя Зэкари, просто она еще не научилась расслабляться. В конце концов, это лишь вопрос времени. Главное, никогда не забывать, что ей всего восемнадцать, она почти ребенок, а теперь стала женой двадцатидевятилетнего мужчины. Уверенность в том, что Лили с готовностью отдается ему каждую ночь, позволяла Зэкари смягчать проявление грубости, не спешить добиться своего, избегая малейшего движения, которое могло бы в глазах чувствительной девушки выглядеть слишком низменным, слишком резким, слишком пугающим. После первой ночи он убедился, что одного раза ему недостаточно и требуется войти в нее вторично: сама ее неподвижность действовала на него возбуждающе, как если бы он принял сильное стимулирующее средство. Удовлетворив сразу же свое желание, он мог затем оставаться в ней гораздо дольше, лежа без движения, прислушиваясь к ровному дыханию, нежно целуя ее, в то время как его член сам по себе становился все тверже, а он лишь слегка прижимался в заключительный момент своими бедрами к ее, чтобы не причинить ни малейшего вреда бесконечно хрупкому и молчаливо отдающемуся ему существу, которое было теперь его женой. Глава 5 Каттер Эмбервилл решил выбрать себе колледж в Калифорнии, а не оставаться четыре года на Восточном побережье. Пусть его и брата разделяет самое большое расстояние, какое только возможно, чтобы быть подальше от тех мест, где упоминание фамилии Эмбервилл сразу же заставляет людей задавать вопрос, а не приходится ли он родственником Зэкари. В Стэнфорде, или на «Ферме», как в шутку окрестили известные своим интеллектуальным снобизмом студенты университета в Беркли возле Сан-Франциско своего элитарного соперника, не отличавшегося тенденцией к равноправию, Каттер завел те же самые знакомства, что и в Андовере, то есть с наиболее богатыми студентами, у которых было то, в чем он больше всего нуждался. Хотя в Стэнфорде Каттеру пришлось заниматься куда серьезнее, чем в Андовере, он довольно быстро научился сводить свои занятия лишь к самому необходимому, оставляя по возможности больше времени совсем для других дел, в чем он мог по-прежнему блистать: тенниса, сквоша, парусного спорта, поло и горных лыж. Эти виды спорта были несомненно настоящим делом для джентльменов, вообще для людей состоятельных, и, чтобы добиться в них совершенства, требовались годы: на молодого человека, преуспевшего во всех этих видах, смотрели с восхищением. И самое важное, такой молодой человек сразу же вызывал доверие. Еще бы, он обладал мастерством, выдержкой и – особенно это касалось поло и горных лыж – мужественной готовностью идти на риск. Каттер и в самом деле не боялся рисковать, естественно в разумных пределах, сидя верхом на лошади или мчась на лыжах по горному склону, но то был тщательно скрываемый холодный расчет. Он давно понял, что мужество физическое однозначно воспринимается как мужество вообще. Что касается его брата, главного его врага, тот никогда не мог похвастаться спортивными успехами. Основное внимание Каттер уделял теннису и сквошу. В то время как другие из любимых им видов спорта требовали единоборства с лошадью или со стихией, в этих двух бороться надо было против одного-единственного вооруженного ракеткой соперника – человека. Победа всегда требовала усилий, но они не шли ни в какое сравнение с тем мастерством и техникой, которыми он овладел, чтобы блестяще проиграть несколько решающих геймов тщательно подобранным партнерам – отцам его новых друзей. Эти люди играли просто потрясающе для своего возраста. В основном то были банкиры: придет день, и они устроят его на работу в той сфере бизнеса, где личные связи зачастую означали получение прибыльных заказов. Умение проиграть на теннисном корте, проиграть достойно, сохраняя невозмутимость и не вызывая при этом ни малейших подозрений, что он не выложился до конца, стало одним из бесценных достоинств Каттера Эмбервил-ла. Таким же, как безупречные манеры и безупречно красивая внешность, и уж, конечно, более ценным, чем его неоспоримое мужество… – Вчера я вместе с молодой миссис Эмбервилл ходила по магазинам, – с кислой улыбкой заметила Пэвке Мейеру редактор Зельда Пауэре, ожидая за рюмкой аперитива, пока им подадут ленч. – Моя дорогая, вид у тебя такой кислый, как и твои слова. Не забывай, Зельда, что она еще очень юная и в ней очень много британского. Почти с самого рождения она, по словам Зэкари, была оторвана от реального мира, потому что жила в другом – балетном. Так что если она умеет носить пачку и ничего больше, это не должно тебя удивлять. – Но Лили уже научилась носить и кое-что другое, – возразила Зельда, метнув на Пэвку раздраженный взгляд. – Так что, у нее плохой вкус? Или просто обычная провинциалка? Британцы, кстати, не отличаются особым умением одеваться. – Мы были в универмагах у Бергдорфа, Сакса, Бонвита, во всех самых лучших магазинах Нью-Йорка, ведь Зэкари запретил мне заходить с ней в оптовые лавки. Ну и что? Она осмотрела всю продукцию наших лучших дизайнеров, проявив не больше интереса, чем если бы я привела ее на выставку дождевых червей, – злорадно продолжала Зельда. – Она даже ничего не примеряла. Ничего! А ведь ей же надо что-то купить, пойми, Пэвка. Она так стремительно выскочила замуж, что ее мамочка не успела подготовить никакого приданого. И к тому же ни та, ни другая понятия не имели, что носят в Нью-Йорке молодые замужние дамы. У нее, представь, одни только твидовые костюмы пастельных тонов – нечто среднее между Алисой из «Страны чудес» и молодой коронованной особой, которая прибыла с государственным визитом в какую-нибудь не слишком дружественную державу. – Но зато как же она хороша собой, эта особа, – мечтательно отозвался Пэвка. – Никто и не отрицает ее красоты… я просто хотела помочь… ты ведь знаешь: для Зэкари я сделаю все. Уже под занавес я повела ее к «Мэйнбочеру» – и там она наконец чуть-чуть оттаяла. В общем, перед тем как нам уходить, она отобрала тридцать семь нарядов, по-моему, у них и образцов больше не осталось. Через неделю первая примерка. – Ну и что тут такого? Ты же свою задачу выполнила! – У меня все внутри переворачивается. В ее возрасте – и заказывать у «Мэйнбочера»? Самая дорогая одежда в Америке! Знаешь, Пэвка, такие спокойные тона… такой хороший тон… продумано все до мелочей… само совершенство. Можно даже носить наизнанку, если хочется. Покупают там одни нью-йоркские богачки. По-моему, они все состоят в одном привилегированном клубе. Заказывать платья «Мэйнбочера» – да это надо еще заслужить, черт побери! Держу пари, что ни одна из тех богачек за один раз никогда столько не заказывала. Этот… этот подросток даже не поинтересовался, сколько ее наряды стоят! Ей это и в голову не пришло! – Ну и что? Для Зэкари это не проблема. – Дело не в деньгах, а в ее отношении. Из-за него я и распсиховалась. Да, он тебе говорил про дом, который собирается купить? Еще бы, ведь он ей понравился. Единственный во всем городе! – Да, что-то говорил, но, честное слово, я не особенно слушал. – Она меня туда сводила. Пэвка, ты же знаешь, что за человек Зэкарии. Простой, земной, до показухи ему нет дела. И каково, ты думаешь, будет ему жить в этом сооружении из светло-серого мрамора, которое занимает чуть ли не полквартала. Три этажа! Зал для бальных танцев! Да, да, дорогой! А за домом огромный сад! И все это для двоих! Какой там дом – дворец! – Ничего, если ей там понравится, то и ему будет хорошо, – проговорил Пэвка, которому явно нравилось во всем противоречить Зельде. – Боже, но с какой стати этой девчонке должен нравиться именно дворец? Кто сейчас так живет, скажи мне? Подумай о ремонте, об интерьере, о том, сколько потребуется прислуги, чтобы поддерживать в доме порядок. И еще ведь нужен будет дворецкий, чтобы всеми ими командовать. Она же или не будет знать, какие распоряжения отдавать, или не захочет себя утруждать. Подумай и о садовниках. Нет, садовники в Нью-Йорке! Ты хоть приблизительно представляешь себе, во сколько это ему влетит? – Ни малейшего представления! Но и ты, и я, мы оба прекрасно знаем, что Зэкари вполне может позволить себе не один, а сто и больше таких домов! Честно говоря, я не сторонник решать за других, как им лучше тратить свои деньги, Зельда. Да и ты тоже, насколько мне известно, – прибавил он, нежно ущипнув ее за локоть, чтобы смягчить последние слова. – Ты что, намекаешь, что я ревную, дорогой Пэвка? – А разве… – Конечно, ревную! Мне должно быть стыдно. Но я не стыжусь. – Даже Зельда Пауэре и та позволяет себе иногда реагировать, как всякая нормальная женщина. Осторожно! Ты можешь потерять свою неповторимость! А вместе с ней потеряет своих читателей и «Стиль». – На твоем месте я бы не спешила с выводами. – А я и не спешу. На твоем месте я бы заказал еще рюмочку аперитива. Тем более что плачу я… После окончания войны, в бытность свою молодыми холостяками Нат Лендауэр и Зэкари Эмбервилл целыми днями пропадали на бегах в компании Барни Шора, приятного рыжеватого парня лет двадцати пяти, соседа Ната по общежитию в Сиракузах. Точно так же, как Нату предстояло возглавить «Файв стар баттон компани», Барни был обречен заняться семейным бизнесом, о котором сам он мимоходом отзывался как о «вешалке». – Для одежды, что ли? – как-то спросил его Зэкари. – Нет, для журналов. – И твоя фирма, значит, их делает? – Нет, мы «развешиваем» журналы, – ответил Барни, не испытывая особого интереса к предмету разговора и явно предпочитая изучать очередной номер бюллетеня с информацией о предстоящих скачках. Это поглощавшее уйму времени занятие, впрочем, еще ни разу не принесло ни малейшей пользы ни ему, ни Зэкари. Только начав издавать «Стиль», Эмбервилл понял всю важность фирмы «Кресент», основанной Джо Щором, отцом Барни: вместе с Кертисом, Уорнером и компаниями «Селект» и «Эн-Ай-Си-Ди» она была одной из основных фирм – агентов по распространению журналов. Без этих могущественных распространителей журнальный бизнес просто не смог бы существовать. Пока Зэкари владел только ежемесячником, «Индустрия одежды», журнал продавался лишь по подписке. Но как только появился «Стиль», продававшийся в основном в розницу, он тут же подписал трехгодичный контракт с Джо Шором на распространение по всей Америке – и поступал подобным же образом впоследствии. В первый год он выплачивал фирме «Кресент» по десять процентов от продажной цены каждого проданного номера, а во второй и третий – по шесть. В обмен на это «Кресент» выступал в роли банкира, финансируя весь тираж журнала. Джо Шор, обладавший обманчиво вкрадчивым манерами, на самом деле был человеком весьма твердым, и от него зависело: жить журналу или умереть. Ведь именно он решал, какому оптовику, куда именно и сколько экземпляров направить. Те, в свою очередь, направляли номера журналов розничным торговцам, которые в конечном счете, раньше или позже (каждый издатель, понятно, молил бога, чтобы это было как можно раньше), «развешивали» их на «вешалках», чтобы они получше смотрелись. Зэкари Эмбервилл сразу же пришелся по душе грубовато-невозмутимому Джо Шору, завоевать расположение которого было не так-то просто: впрочем, после того как это происходило, он обычно не менял своих привязанностей, если только речь не шла о нарушении взаимной договоренности. Убийство, поджог или злостное загрязнение окружающей среды – ни одно из этих уголовно наказуемых деяний не в состоянии было лишить вас расположения Джо Шора, только бы вы умели держать слово. – Джо, – обратился к нему Зэкари во время совместного обеда – этот разговор происходил в 1953 году, – я хотел бы, чтобы вы с женой познакомились с Лили. Что, если мы все вместе соберемся через неделю во вторник? Ты, миссис Шор, Барни и его новая девушка. – С удовольствием, Ззк. Постой, постой, ты сказал, «вторник»? – Да, но не в этот, а на следующей неделе. – В любой другой вечер, Зэк, но только не во вторник. А то жена меня убьет! – Такого симпатягу? А я думал, вы идеальная пара. – Перестань дурака валять, Зэк! Я ведь и сам это умею. – Нет, я серьезно. Что там происходит по вторникам? – Как что? Люди смотрят Мильтона Берли! Каждый вторник в восемь. – Ну и что? – Сколько статей давали у тебя в «Семи днях» про Мильтона Берли, ты считал? – Не знаю точно… Так, увидишь очередную чертовщину и подумаешь: а надо все это или нет? Но мой главный из телеотдела говорит, что ручается – надо! Раз уж я поднял ставку вдвое, чтобы переманить его из «Лайфа», то теперь стараюсь особенно к нему не цепляться. Вообще-то сам я телевизор почти не смотрю – не хватает времени, а Лили им совсем не интересуется. Может, – Зэкари ухмыльнулся, – проблемы с языком. – Да что с тобой говорить после этого! Ты даже не знаешь, что потерял, – в изумлении покачал головой Шор. – Держу пари, что у тебя и телевизора своего еще нет. – Я тут разок посмотрел одно шоу у Барни, так там ничего, кроме кроликов, не было. Нет, им надо подтянуться. Другое дело кино или бродвейский мюзикл – готов бежать в любое время. Еще кофе? Подумать только, размышлял Зэкари, возвращаясь к себе по шумным нью-йоркским улицам, Джо Шор, в чьих руках реальная сила, какую не так уж часто встретишь, не может в такой-то день отправиться на встречу, потому что по вторникам, видите ли, по телевидению выступает Мильтон Берли. Интересно, а смотрел ли эту передачу Эйзенхауэр и его мамочка? Сенаторы Джозеф Маккарти, Истее Кефовер? У него самого просто не хватало терпения, чтобы высидеть целый вечер перед экраном, разве только если транслировали особенно интересный бейсбольный или футбольный матч. Для него ТВ было всего лишь конкурентом, переманивающим доллары рекламодателей; куда больше Зэкари занимали соперничавшие с ним журналы. На углу Пятой авеню и Пятьдесят второй улицы он неожиданно остановился. Нет, неужели все в этой стране останавливается по вторникам в восемь вечера? И точно так же все, возможно, замирало по другим дням, когда на экранах царили Люсиль Болл и Сид Цезарь, когда шел «Медовый месяц» и хрен его знает какие еще шоу? Да после этого он, Зэкари Эмбервилл, полный профан, кретин, конское дерьмо, которое почти уже возомнило, что имеет, дескать, право судить о вкусах американской публики по своим меркам. Но, к счастью, дерьмо не слишком большое, чтобы вовремя не спохватиться. Итак, что это будет? «Телевизионная неделя»? Звучит чересчур по-деловому. «Неделя на телеэкранах»? Слишком длинно. «Телевизионный еженедельник»? Что-то тут нарочито интеллектуальное, как в названии «Харперс» или «Атлантик». «Твоя теленеделя». Все равно длинновато. «Неделя на ТВ». Да, в самый раз! Переходя улицу, он уже четко знал, как будет выглядеть первый номер. Квадратный формат, восемь на восемь, первоклассная бумага, все забито фото и текстовками к ним плюс, естественно, программа телепередач на неделю, а на обложке большой портрет Мильтона, Берли в цвете. Ускорив шаг, Зэкари Эмбервилл вскоре вернулся к себе в офис. И хотя он еще не вполне осознал это теперь он был на несколько десятков миллионов долларов богаче, чем тогда, когда отправлялся на обед с Джо. За несколько месяцев до того как закончилось переустройство особняка из серого мрамора на Семидесятой улице, Лили обнаружила, что беременна. Первой ее реакций был страх: что станет с ее фигурой? Но она тут же улыбнулась: это же типичная реакция балерины! Но чего ей-то страшиться за свою карьеру, если она сама решила от нее отказаться ради жизни обычной женщины. Пусть ее ребенок станет доказательством, если таковое требуется, ее полной свободы – свободы женщины, уже дважды отвергнувшей правила того замкнутого мирка, из которого она выбралась на волю. Как и раньше, Лили начинала каждое утро упражнениями у станка в течение часа: сейчас к ее услугам была специальная комната в просторном номере-люкс гостиницы «Уолдорф-Тауэрс», куда Эмбервиллы въехали на время, пока не закончится ремонт их «дворца». С момента переезда в Нью-Йорк она ни разу не сходила ни на один балетный спектакль: ежеутренние упражнения у станка являлись всего лишь данью давней привычке, обычным средством, чтобы быть в форме. Боже, до чего восхитительны ее новые наряды! Лили в отчаяние сжала ладонями виски. Подумать только, еще несколько недель – и их уже не наденешь! Но тут уж ничего не поделаешь. Сегодня же нужно съездить к «Мэйнбочеру» и заказать полный набор одежды для беременных. И еще срочно написать матери! А может, лучше позвонить? Самое время, чтобы та начала поиски английской няни, которая смогла бы от всего ее освободить. Доктор Вольф рекомендует следить за весом… хороший доктор, а советует такую чепуху. Спрашивается, разве был хоть один миг в ее жизни, когда она этого не делала? Лили обвила себя руками, с радостью предвкушая скорые перемены. Еще немного – и маленькие груди балерины станут соблазнительно пышными: до чего прекрасно будет она тогда смотреться в вечернем декольте! У «Мэйнбочера» надо будет обязательно пошить что-нибудь в этом роде. И непременно широкая юбка, перехваченная пояском не на талии, а под грудью – в стиле ретро. Пока грудь не опадет, следует всячески ее подчеркивать. Ну, конечно, это не надолго, ведь не станет же она сама кормить ребенка? Ее кузины, правда, все кормили грудью, но это просто ужасно. Такая трата времени! Сидеть часами, день и ночь, а какая-то малявка высасывает из тебя молоко, как из коровы! К тому же это существо потом даже не поинтересуется, кормили его грудью или искусственно, и уж во всяком случае не будет испытывать ни малейшей благодарности к своей кормилице. Да, надо сказать планировщикам, чтобы разместили детскую подальше от ее спальни. Ни при каких условиях не должна она слышать криков младенца – ни днем, ни ночью. Что может быть в целом мире отвратительнее, чем детский плач? И она не намерена его терпеть, как не намерена когда-либо покупать готовое платье. Стать матерью в ее возрасте? Впрочем, если уж суждено, пусть это произойдет поскорее, пока она молода. В королевских семьях так всегда и поступают. Правда, было досадно, что она совсем недавно заказала у «Мэйнбочера» новый гардероб, только-только войдя во вкус пребывания в роли человека, который в состоянии позволить себе все что угодно. Впрочем, ребенок – это совсем недолго, каких-нибудь несколько часов, и потом опять можно будет наслаждаться жизнью. Еще в Лондоне Лили узнала, что Зэкари страшно богатый человек. Однако лишь теперь она увидела, что он много-много богаче, чем она представляла, и много-много щедрее кого-либо из тех, кого она знала. Отец всегда был скуповат, как она теперь поняла. Ему представлялось, что детей следует воспитывать в строгости, предполагавшей ограничение карманных денег до минимума. Впрочем, ей и не требовалось никаких карманных денег, поскольку раньше, в сущности, не на что было их тратить. Однако, после того как она распрощалась с балетом, оказалось, что в мире существует множество вещей, которые так хотелось приобрести. Магазины Манхэттена-представляли слишком большое искушение. К тому же было так… удобно сознавать, что там нет ничего, что бы она не могла себе позволить. Ничего, в чем Зэкари захотел бы ей отказать. «Состоятельная» – какое противное слово. Богатая! Это слово следует произносить, не повышая тона. Да, богатая. Очень, очень богатая. Когда ребенок немного подрастет, она, возможно, разрешит, чтобы его фото напечатали в «Стиле». Почтенная миссис Зэкари Эмбер-вилл со своим ребенком. Впрочем, «Стиль» вряд ли подойдет. Он не рассчитан на очень богатых. Наверно, поэтому журнал так хорошо расходится. Может быть, тогда «Вог» или еще лучше «Таун энд Кантри». В этом есть своя изюминка: впервые появиться на страницах модного журнала, который читает весь Нью-Йорк, не в качестве очередной юной невесты, а в качестве молодой матери. Правда, весь Нью-Йорк по сравнению, скажем, со «всем Лондоном» – это просто смешно. Там ты или принят в обществе, или нет, одно из двух. Если ты, к примеру, дочь виконта, то всегда ею и останешься, за кого бы ты ни вышла замуж. При тебе всегда твои родственники, предки, словом, свое место в созвездии. Ты можешь выйти замуж за титулованную особу, за провинциала, даже за американца – и все равно каждый будет помнить, кем ты была до замужества. Должно смениться несколько поколений, прежде чем подобный факт твоей биографии забудется. Может быть, он вообще никогда не забудется. И через сотню-другую лет люди все так же будут говорит: «О да, леди Мелинда… ее прапрапрабабушка была дочерью банкира, до того как выйти замуж за графа Такого-то». Снобизм, понятное дело, жуткий снобизм. Но так уж оно ведется. А Нью-Йорк! Да здесь чуть не все «великосветские леди» всего лишь третье-четвертое поколение какого-нибудь «барона», на поверку оказывающегося всего-навсего удачливым вором, не более. Да, у них есть потомки тех, кто в свое время приплыл сюда на «Мейфлауэре»[15 - Корабль, на котором в 1620 году в Северную Америку прибыла одна из первых групп английских переселенцев-колонистов.], или существует «Общество Цинциннати», куда входят потомки офицеров, сражавшихся в армии Вашингтона. Другими словами, размышляла про себя Лили, это потомки тех колонистов, которые почему-то взбунтовались против вполне приличного короля. И было все это каких-то две сотни лет назад. Всего только. Конечно, Зэкари имел полное право быть членом этого общества, это считалось страшно престижным, но его почему-то не волновало. За несколько недель до свадьбы мать рассказала ей, что хотя пятьдесят нью-йоркских семей претендуют на то, чтобы называться «великосветским обществом», всего горстка из них действительно является потомками аристократических родов Старого Света. Ван Ренсселеры, чей семейный герб ведет свое происхождение от принца Оранского, ныне лишились последних земель; в отличие от них Ливингстоны по-прежнему процветают и даже возвратились в лоно благородного шотландского дома Каллендеров; Пеллы в свое время на самом деле относились к одному из самых аристократических семейств Англии; что же до Дуэгов и Рутерфордов, то состояние их генеалогического дерева вполне удовлетворительное. Да, предки здесь, похоже, в чести, с усмешкой подумала Лили, только вот на могильных памятниках что-то маловато патины, не то что в Англии. Всего за несколько лет до войны Штатов за независимость французский король Людовик XIV, как известно, продавал княжеские титулы по шесть тысяч шестьсот ливров за штуку (интересно, сколько это составит в нынешних деньгах?), оставляя пробел в том месте, где представителям новой знати полагалось вписать свое имя и фамилию. Так что знатность рода при внимательном рассмотрении зачастую не распространялась дальше двух-трех веков. Ведь и Адамсфилды до 1300-х годов были всего-навсего обыкновенными сквайрами. Весь этот родовой снобизм, решила Лили, скверная штука, и она постарается стоять выше этого. Однако… Однако ей предстояло жить на Манхэттене, и простое самоуважение требовало, чтобы ей оказывалось должное почтение. После родов она должна будет появляться в свете, завести знакомства: немного, но с действительно достойными людьми. Ее наперебой будут приглашать вступить в благотворительные комитеты (или как они здесь называются). Что ж, она тщательно отберет несколько самых лучших. Неумно проявлять торопливость в выборе друзей, когда перебираешься на новое место. Это не раз говорила ей мать. Потом лет десять придется от них избавляться. Лили сладко потянулась. Дом, антиквариат, который она покупала, чтобы его обставить, бесконечные наряды, знакомство с Манхэттеном, чьей королевой ей предстояло стать, прислуга, нанимавшаяся к ней на работу, перспектива увлекательных путешествий, когда в Нью-Йорке или слишком жарко или слишком холодно, привычное лицезрение изумительных драгоценностей в лучших манхэттен-ских ювелирных магазинах… Все это соединялось сейчас в один круг, составлявший сферу ее забот и удовольствий. Да, это же надо было быть круглой идиоткой, чтобы проводить большую часть жизни прикованной к балетному стайку, не оставлявшему ни времени, ни сил для удовольствий, если не считать мимолетных наслаждений от одного-двух выдающихся спектаклей. Балерины, а особенно примы, заключила она, горестно покачав головой, настоящие рабы. Рабы собственных немыслимо высоких требований, своих учителей и своего тела. Но главное, рабы публики, платящей деньги и считающей себя вправе ожидать совершенства, цену которому она навряд ли понимает. Чем не дрессированные животные, прыгающие через обруч, с той лишь разницей, что свое рабство они выбрали сами. Как ей повезло, что она вовремя вышла из игры: стань она примой – а в этом сомневаться не приходилось, – отказаться от засасывающей тебя целиком жизни было бы куда труднее. Телефонный звонок прервал ее раздумья. – О, дорогой, я спала превосходно, – ответила она на вопрос Зэкари. – Нет, ничего нового, если не считать очередных бесед с мебельщиками и драпировщиками… Не говори глупости, дорогой, мне правда приятно. Она, наверное, должна была бы позвонить сама, чтобы сообщить о своей беременности, но эта новость просто вылетела у нее из головы. Ничего, успеется, можно будет поговорить и вечером. Конечно, он поймет, что скоро им придется спать отдельно. Скоро, совсем уже скоро. Она положила трубку и тут же взяла ее снова, чтобы позвонить мисс Варни, своей продавщице у «Мэйнбочера», и договориться о встрече на завтра. Нет… сегодня днем. К чему откладывать? – Не буду кормить ребенка? Нет, дорогой, ничего такого я и не думала говорить. – Ну как же, дорогая, разве ты не помнишь? Я же собственными ушами слышал, как ты говорила Минни, что все эти антитела в материнском молоке очередная американская мода, а на самом деле все зависит от свежего воздуха и хорошей няни. – Может, и так. Уверена, что ты прав. Но какое это имеет значение, если я передумала? Куда подевалась няня с ребенком? Она уже пять минут как должна была прийти. Зэкари, ты не посмотришь, где они? А то я боюсь, еще дадут малышу эту ужасную молочную смесь, чтобы не возиться с кормлением. Здесь, по-моему, просто ненавидят кормящих матерей. Пока Зэкари рыскал по коридору роддома в поисках нянечки, хоть какой-нибудь, но нянечки, Лили, лежа в постели, нетерпеливо морщилась. Тобиас родился три дня назад: роды оказались на редкость легкими. Впервые увидев сына, с венчиком светлых волос, пухлыми щечками и совершенным сложением, она поняла, что никогда никого прежде не любила. Ни родителей, ни балет, ни своего мужа. Меньше всего Лили ожидала от себя взрыва материнского чувства, а между тем она проплакала целый день, потому что Тобиаса сразу же забрали в детское отделение, где он должен был находиться вместе с другими новорожденными. Он был eel Часть ее тела! Как они посмели забрать его, как будто он ей не принадлежит! К сожалению, как объяснил доктор, было уже слишком поздно ставить кроватку в ее комнату, чтобы малыш мог постоянно находиться рядом. Дело в том, что большинство рожениц предпочли как раз такой вариант и у роддома просто не нашлось для них достаточно числа кроватей. Надо было, оказывается, позаботиться месяца два-три назад. Как будто тогда она могла знать, что Тобиас будет именно таким, что ей не захочется разлучаться с ним. Конечно, у нее, как и положено, родился мальчик. Несмотря на все эти разговоры («неважно, кто родится, лишь бы был здоровенький»), в глубине души каждый знает, что первенец должен быть мальчиком. Это знал еще первый из пещерных людей, а вслед за ним все остальные. – А вот и мы! – воскликнул Зэкари, пропуская вперед няню с младенцем. – Похоже, он голоден. Я обнаружил его по крику. – Это не от голода. Ему просто требуется развивать легкие, – авторитетным тоном пояснила Лили, так же как это делала раньше ее мать. – Хотите, чтобы я оставила сына с вами? – спросила няня, видя, как молодая мама жадно тянется к ребенку. – Спасибо. Сейчас вы можете быть свободной, – ответила Лили. – Зэкари, дорогой, ты ведь не возражаешь? Мне хотелось бы, чтобы нам с Тоби никто не мешал… Приходи где-нибудь через час, хорошо? Малышу спешить некуда. – Через час? – протянул Зэкари, стараясь не показать, насколько он задет. – А тебе ничего не понадобится? – Он с нежностью взглянул на жену, возлежавшую на целой горе подушек в шелковых наволочках, отделанных старинными кружевами; точно такими же были простыни и пододеяльники, тоже привезенные из дома. Еще никогда Лили не была столь ангельски хороша с распущенными по плечам волосами. В ее ушах посверкивали серьги в бриллиантовом обрамлении. Сапфировые – на счастье, чтобы родился мальчик. Шкатулка, в которой находились ожерелья и браслеты, довершавшие весь набор, стояла открытой рядом с кроватью, а сами драгоценности, приобретенные у «Ван Клиффа и Арпелса», лежали около настольной лампы – наглядное воплощение мечты из какого-нибудь сна в летнюю ночь. – Если что, я всегда смогу воспользоваться этим звонком, – она указал на столик возле кровати, – обещаю тебе. А сейчас прошу вас обоих удалиться, прежде чем мой сын поднимет на ноги весь город. Сколько бы ни бурлили страсти, что важнее для формирования характера – наследственность или среда, с Тобиасом Адамсфилдом Эмбервиллом все казалось ясным: из него должно было вырасти чудовище. Еще бы, любимец отца и матери, для которой он, в сущности, являлся продолжением ее самой (а себе она привыкла не отказывать ни в чем!), он не мог не стать чудовищно избалованным. Но этого не случилось. – Благодаря крови Андерсонов, что течет в его жилах, – заметила Сара Эмбервилл, бабушка Тоби. – Он настоящий протестант по своему отношению к труду. Лили, находившаяся на седьмом месяце беременности, весело рассмеялась: – Но, Сара, он же еще совсем ничего не делает по дому. – Да ты только погляди, с какой серьезностью и упорством он копается в саду. Можно подумать, что ему платят за каждый совок земли! За все время, что я у вас гощу, он ни разу не заплакал. Вовремя идет спать, не капризничает. И няня тоже говорит, что с ним никаких хлопот. Ест все положенные ему овощи, а ведь даже Зэкари в детстве этого не делал. Надеюсь, второй ребенок будет таким же. – Мы решили, что второй ребенок должен составить Тобиасу компанию. Самому же ребенку плохо, если в семье он единственный, поэтому-то я так и спешила. А так бы с удовольствием ограничилась одним сыном. Сидела бы и смотрела, как он подрастает. Сара Эмбервилл ничего не ответила. Она до сих пор не привыкла к невестке, и вряд ли ей когда-нибудь это удастся. Вообще-то Сара даже побаивалась Лили. Она знала: стоит ей не угодить невестке – и не видать ей не только внука, но и сына. Минни уже несколько месяцев как отказали от дома после того, как она имела неосторожность заметить, что поскольку в Америке детская одежда ничем не уступает европейской, вряд ли имеет смысл привозить ее из Лондона, тем более что Тоби так быстро вырастал из нее. – Смотри, он уже идет обратно. Наверное, проголодался, – заметила свекровь. – Посмотрим еще, что скажет завтра садовник, – усмехнулась Лили. – А что, он удивится? – Тоби выкопал тюльпаны. Все до одного. А они на следующей неделе должны были уже распуститься. Осенью садовник посадил четыреста штук. – Боже мой, – в ужасе пробормотала свекровь. Ей и в голову не приходило, что Лили с самого начала прекрасно знала, какие тюльпаны «собирает» ее сын. Вот уже два часа Сара из всех сил старалась сидеть спокойно, плотно сжимая губы, чтобы, не дай бог, не сболтнуть чего-нибудь лишнего. Что ж, наверное, найти хорошего садовника на Манхэттене не проблема. А у них в Андовере такой проблемы и вообще не возникало. Она с сожалением убеждалась, что быть бабушкой совсем не такое удовольствие, как ей ыечталось. Ну а во всем остальном разве не так? Более некрасивого ребенка, чем Мэксим Эмма Эмбервилл, на взгляд Лили, невозможно было себе представить. Появившись на свет, она напоминала общипанного цыпленка: безволосая голова, кривые ножки и сыпь с самого первого дня. Ее мучили колики, она кричала и когда бывала голодна, и когда сыта. Из всех новорожденных, как поделилась с Лили врач детского отделения роддома, она самый трудный ребенок. – Надеюсь, ты послала эту врачиху куда подальше? – взорвался Зэкари, когда жена передала ему эти слова. – Зэкари! Как ты можешь такое говорить? Да бедная женщина ума не могла приложить, как успокоить малышку. Я се тут же обрадовала, сказав, что мы завтра же поедем домой. Что меня действительно тревожит, так это наша няня. Она так привязана к Тоби. Что, если она не выдержит и уйдет от нас? – По-моему, она чересчур мало занята, учитывая, сколько мы ей платим. – Пока что я позвонила в агентство, чтобы они прислали вторую няню. Мне предложили мисс Хеммишс, у нее отличные рекомендации. И как раз специализируется по трудным детям. Завтра, когда мы приедем, она уже должна появиться. И сразу же приступит к работе. К счастью, комната Мэкси далеко от спальни Тоби, так что он сможет спокойно спать. – Господи, Лили, у ребенка обычные колики, а не проказа! Думаю, у нее чертовский упрямый характер – вот и все. И ее внешность мне нравится. Будь я проклят, если она не похожа на меня. – Глупый! Ты же знаешь, что дьявольски красив! – О, ты не видела моих детских фото, – ухмыльнулся Зэкари. – Наверное, со временем она похорошеет. Дурнеть ей, во всяком случае, явно некуда, – пробормотала Лили. И колики, и сыпь исчезли одновременно. За полгода Мэксим набрала вес, ее кривые ножки выпрямились, на них даже появились ямочки. Как только у нее на голове стали расти черные волосы, выяснилось, что они прямые и густые и, к великому удовольствию Зэкари, который был буквально на седьмом небе от счастья, в них пробивалась белая прядь – как раз в том месте, где и у него самого. Что же касается ее духа, то он оказался сильнее, чем у хваленого специалиста по трудным детям. Мисс Хем-мингс, продержавшись менее двух лет, чуть не плача, пришла к Лили. – Мадам, – обратилась она к хозяйке, – у меня каких только детей не перебывало. Крикливые и такие тихие, что не знаешь даже, живые они или умерли, н непоседы, которые всюду суются, особенно когда увидят шоколадные конфеты, или лазят по деревьям раньше, чем научатся ходить. Были у меня и такие, когда за четыре года я так и не смогла обучить ребенка пользоваться туалетом. Всякие бывали, всякие. Но таких, как Мэкси… Я больше не могу, мне надо отдохнуть, мадам, а то, боюсь, может наступить нервный срыв. – Прошу вас, не делайте этого, мисс Хэммингс, – взмолилась Лили. – Не уходите! – Но я должна отдохнуть. Я люблю вашего ребенка, она восхитительна, но абсолютно неуправляема. Наказывать Мэкси у меня не хватает духа, а для ребенка, поверьте, нет ничего хуже этого. – Я полагала, что вы как раз и занимаетесь решением такого рода проблем, – заметила Лили уже довольно холодно, понимая, что переубедить няню явно не удается. – Мне кажется, вы ее совершенно испортили. Она требует того, что ей хочется и когда хочется. Как раз с этим-то и надо было бороться. – Я пыталась, мадам, но… – Не сумели? Так и надо признать. Честно и прямо. – Что ж, если вы так ставите вопрос, то да, вы правы, – согласилась мисс Хэммингс. Ее тон явно свидетельствовал, что она не намерена откровенно делиться с Лили своими мыслями. – Лично я считаю вас целиком ответственной за недисциплинированность Мэкси, мисс Хэммингс. Поэтому, боюсь, не смогу дать вам хорошей рекомендации. – Ваше право, мадам. Только вряд ли другая няня сможет хоть что-нибудь исправить в характере Мэкси. – Ну это мы еще посмотрим! Я уверена, что новый человек прекрасно со всем справится! – Лили теперь по-настоящему рассвирепела. Мисс Хэммингс не смогла стерпеть подобного унижения своей профессиональной гордости. – Обычно, – изрекла она, – я не склонна винить родителей. Но одной, без их помощи, няне с ребенком не справиться. А сейчас, мадам, с вашего позволения, я хотела бы… – Погодите, погодите! – перебила ее Лили. – Что вы, собственно, хотели сказать этим своим замечанием насчет родителей, мисс Хэммингс? – Ничего, кроме того, что девочка испорчена потому, что ее отец позволяет ей все, а вы все свое свободное время уделяете Тоби. Мэкси изо всех сил старается обратить на себя ваше внимание. Вы сами просили меня высказаться: так вот, для девочки отец стал заменой матери! И, прежде чем Лили нашлась, что ответить, мисс Хэммингс вышла из комнаты и направилась к себе наверх собрать вещи. За все долгие годы безупречной службы она ни разу столь определенно не высказывала своего мнения, как теперь. И хотя ей жаль было уходить от Мэкси, мисс Хэммингс была по-настоящему довольна собой. Миссис Браун, английская няня Тоби, была не столь чувствительна, как мисс Хэммингс. Без особых церемоний взялась она за воспитание «этой двухлетки» (в самих этих словах уже сказывался весь ее педагогический подход). Со своей стороны, Лили, уязвленная замечанием мисс Хэммингс, почти каждый вечер что-нибудь читала Мэкси перед ужином, умирая от скуки. Она также позволяла девочке играть своими драгоценностями по воскресеньям: утром, пока Лили была еще в постели, Мэкси, сняв башмачки, восседала там в обрамлении старинных кружев, похожая на фигурку, украшающую свадебный пирог. «Во всяком случае, – думала молодая мать, – меня теперь никто не сможет упрекнуть». Это случилось вскоре после того, как Тоби исполнилось четыре года: он начал часто падать со своей кровати. Уже два года как Тоби иногда просыпался посреди ночи и осторожно, стараясь не шуметь, шел знакомым путем в ванную. Однажды он спросил Лили, нельзя ли оставлять в его комнате ночник. – О, дорогой, – ответила она, – мы делали это, только когда ты был совсем маленьким. Тебе что, приснился какой-нибудь дурной сон? – Нет, просто когда я просыпаюсь, то ничего вокруг себя не вижу. Я даже не знаю, в каком месте кровати я лежу, пока не ощупаю все руками. И если вдруг окажусь на краю, то падаю на пол. А найти лампу на столике у кровати я не могу, потому что вокруг темно. Я уже падал несколько раз – это очень больно. – Наверное, в твоей комнате слишком темно? – Да нет… раньше так не было. С улицы всегда шло достаточно света, чтобы видеть что надо. Не знаю, я почему-то перестал видеть в темноте. – Уверена, милый, ничего страшного нет, – успокоила его мать, хотя сердце ее при этом сильно забилось. – Мы, конечно, обследуем тебя у доктора Стивенсона. Скорей всего, тебе просто надо будет есть побольше морковки, родной. Педиатр внимательно осмотрел Тоби. – Чудесный мальчик, миссис Эмбервилл, – заключил он. – Ну а что касается падений с кровати, это, думаю, не слишком тревожно. Впрочем, для перестраховки давайте покажем его глазнику. – Но зачем? Вы же проверяли его глаза? – воскликнула Лили. – Пусть посмотрит специалист. Я же сказал: для перестраховки. – Какой еще перестраховки? – О, не беспокойтесь. Дети то и дело выдают всякие тревожные симптомы. Особенно когда так стремительно растут, как ваш мальчик. Но все же всегда имеет смысл проверить, даже если беспокойство оказывается напрасным. Известный офтальмолог Дэвид Рибин, к которому доктор Стивенсон их направил, устроил Тоби тщательную проверку. Лили в это время сидела в приемной, стараясь заставить себя читать журнал. Неожиданно она подняла глаза и увидела возле своего стула Зэкари. – Нет! – вскрикнула она, сразу поняв, что врач вызвал мужа по телефону. – Лили, Лили! – Ззкари мягко обнял ее. – Что бы это ни было, медицина с этим справится. С глазами сейчас делают просто чудеса. Это самая передовая отрасль науки, Лили! Я сам этим займусь, не беспокойся. Пошли, доктор нас ждет. А с Тоби пока занимается сестра, я видел, когда сюда шел. – Мне весьма жаль, но я вынужден сказать вам, – начал доктор Рибин, – что у Тоби «retinitis pigmentosa». Причины этой болезни науке не известны. Ночная слепота – один из ее первых симптомов. – Болезнь, но что это за болезнь? – спросил Зэкари, беря Лили за руку. – Во-первых, мистер Эмбервилл, я должен пояснить, что сетчатка – весьма тонкая мембрана внутри глаза. Она содержит цилиндрики и конусы, весьма чувствительные к свету. Цилиндры – рецепторы, функционирующие при слабом свете. Поэтому-то, когда их функция нарушена, как у вашего Тоби, сразу же наступает так называемая ночная слепота. – Но какое существует лечение, доктор Рибин? – почти оборвала его Лили, взбешенная столь длинным объяснением. – Никакого, мисс Эмбервилл. Нервные клетки сетчатки не восстановимы, если их затронула болезнь. – Никакого? Что, нет никаких лекарств? – Боюсь, что так. – Значит, операция? Тоби придется оперировать? – в ужасе воскликнула Лили. – Этой болезни не помогают никакие операции, – веско заявил врач. – Невозможно! Не верю! Сейчас излечивают всех! А Тоби всего четыре года, совсем еще малыш, совсем еще малыш! – закричала Лили с яростью, которая была даже сильнее обрушившегося на нее горя. – Но что ждет Тоби? – спросил Зэкари, до боли сжимая руки жены. – Это прогрессирующее заболевание, мистер Эмбервилл. Вначале обычно задевается периферия сетчатки. Центральная же часть может оставаться у Тоби не затронутой в течение многих лет. По мере его взросления поле зрения будет постепенно сужаться. В конце концов, неизвестно, когда именно, останется только небольшая точка, способная видеть. Но это может случиться через много-много лет. Во всяком случае, я надеюсь, что у него это произойдет еще не скоро, но обещать ничего не могу. – Извините, доктор, а не может быть так, что его болезнь… другая? – спросил Зэкари, по лицу доктора видя, каков будет ответ. – Я хотел бы ошибаться. Впрочем, можете для полной уверенности показать ребенка другому специалисту. К сожалению, хотя болезнь эта довольно редкая, исход ее известен нам, увы, слишком хорошо. Разбросанные по сетчатке сгустки пигмента, суженные сосуды – все указывает именно на это заболевание. Мне больно говорить столь безапелляционно, мистер Эмбервилл. Повторяю, я хотел был думать, что ошибаюсь… – Но откуда могла у него взяться такая болезнь? – не удержалась Лили, в ее голосе звучало неподдельное отчаяние. – Скажите мне, как это могло случиться? – «Retinitis pigmentosa» у детей, миссис Эмбервилл, – не возрастное перерождение сетчатки, которое свойственно пожилым. В нашем случае речь может идти только о скверной наследственности. Глава 6 После окончания университета Каттер Эмбервилл едва устоял перед искушением навсегда осесть в Калифорнии. За годы учебы он обзавелся множеством влиятельных друзей, и вместе с ними не уставал утверждать, что их Стэнфорд куда лучше Гарварда. Несколько раз в году Сара Эмбервилл навещала своего младшего сына, который все праздники и летние каникулы неизменно проводил на Западном побережье. В довершение своего образования Каттер окончил Стэнфордскую школу бизнеса и пару лет проработал в сан-францисской банковской фирме «Букер, Смайти энд Джеймстон», президентом которой являлся отец Джамбо Букера, одного из однокашников Каттера. Этот невысокий худощавый, спортивного вида человек был страстным игроком в теннис, гордившийся тем, что несколько раз ему удалось обыграть молодого Эмбервилла. Однако в начале 1955 года, когда Каттеру исполнилось двадцать четыре, он все же решил перебраться на Манхэттен. К этому времени он убедился, что даже в Калифорнии, с кем бы там ни встречался, его неизменно расспрашивали о старшем брате. Наверное, с горечью думал он, надо переехать в Китай, чтобы не слышать больше сакраментального вопроса; в Америке же избежать этого было попросту невозможно. Ну а если его родственные связи все равно всем известны, то стоило находиться там, где их можно было, по крайней мере, использовать. Так или иначе, но центром банковской жизни считался Нью-Йорк; фамилия же Эмбервилл навряд ли может повредить там его карьере. Цель Каттера заключалась в том, чтобы сделать как можно больше денег. Не одному же только Зэкари, в самом деле, слыть среди Эмбервиллов богачом. Каттер хорошо усвоил традиционные манеры Стэнфор-да и Сан-Франциско, весь тот аристократизм, который распространялся и на деловой мир. Так что на первых порах ему было трудно вписаться в сумасшедшую манхэттенскую гонку без правил. Что это за личности снуют вокруг него? Почему вместо того, чтобы идти шагом, они все время куда-то мчатся? Отчего не могут вести разговор, не переходя за тот уровень децибел, который принят у цивилизованных людей? Может, боятся, что им не хватит своей доли пирога? Или делают вид? Прошла неделя – и он решил просто не обращать на этот отвратительный город внимания, не предпринимать ни малейших попыток его понять. Хорошо уже и то, что в отдельных местах здесь все-таки живут люди его круга. Благодаря своим знакомствам в Андовере, Стэнфорде и Сан-Франциско он сумел без труда проникнуть в эти единственные дома, где наконец почувствовал себя комфортно. Вообще-то Каттера Эмбервилла везде встречали с распростертыми объятиями. Высокий, шесть футов два дюйма, с мускулистой фигурой, сложившейся под воздействием благородных видов спорта, которые способствуют элегантной осанке: обычно на примерках портные только блаженно мурлыкали. Бросавшаяся в глаза юношеская привлекательность с годами сделалась еще выразительнее. Словом, Каттер был необычайно красивым мужчиной. Загорелый, с волосами, выгоревшими под жарким калифорнийским солнцем; крупный, идеальной формы нос; глаза, голубизна которых напоминала море у берегов Сицилии, а холодность – воды норвежских фиордов; его портрет довершал резко выгравированный аскетический рот, перед которым не могла устоять ни одна женщина. Его вид не отличался внушительностью, но в нем чувствовалась та сила, которую, стоило ему войти в комнату, сразу же замечали все, – в свое время великий Байрон определил ее как «упругую легкость матадора». Несмотря на светлые волосы и голубые глаза, в нем угадывалась мрачная неумолимость быка-убийцы. Двигался он со спокойной самоуверенностью, казалось, присущей ему с самого рождения: никто бы не поверил, узнав, что он вытренировал эту походку точно так же, как искренность и теплоту своей улыбки. Практикуемая им неотразимо обаятельная манера вести себя была отработана до совершенства, стала его нутром, сущностью. Умение Каттера ублажать, льстить являлось необходимым атрибутом завистника, чья жизнь посвящена одному: добиться внимания и любви, которых он несправедливо оказался лишенным в детстве. Одиннадцать лет, разделявшие его и Зэкари, представлялись Каттеру даже больше, чем пропасть между поколениями. Он знал: ничто и никогда не сможет заглушить разъедавшую его сердце ненависть к брату за свою ущербную юность; никакой личный успех в избранной им сфере деятельности уже не сможет возместить окончательную потерю всего того, что ему полагалось. С годами, однако, ненависть притупилась, став чем-то привычным, так что время от времени он бывал почти готов позабыть длинный перечень несправедливостей, с которыми сталкивался по вине брата, почти готов позволить разъедавшему его сердце червю утихомириться и заснуть. Но даже если он и мог по временам заставить себя не думать о Зэкари и его успехах – успехах, следовавших один за другим, словно для того, чтобы причинять Каттеру все новые и новые терзания, – то все равно невозможно было заставить себя с ними смириться, признав, что ты всего лишь младший брат Зэкари Эмбервилла. Успех старшего, считал он в глубине души, уносит что-то невосполнимое из его, Каттера, собственной жизни. Это несправедливое унижение будет продолжаться, и виноват здесь один лишь Зэкари. Да, Каттер ярок и привлекателен, можно сказать, красив, но все равно его сердце отравлено невидимой горечью, словно она там вытатуирована. Он лелеял и пестовал свою ненависть: исчезни она, и ему пришлось бы заново строить свой мир, заново объяснять его. Но, кажется, это ему не грозило: на прилавках газетных киосков каждые месяц и неделю регулярно появлялись издания «Эмбервилл пабли-кейшнс», блестящие новые обложки которых невольно привлекали взгляд. С каждым разом журналы Зэкари становились все толще за счет рекламы, печатавшейся на их страницах, между тем как «Неделя на ТВ» автоматически раскупалась миллионами американцев – в какую бы библиотеку Каттер ни заходил, у телевизора непременно лежал номер еженедельника. Ко времени переезда Каттера в Нью-Йорк Тобиас проболел уже год. Впрочем, если не считать ночной слепоты, зрение мальчика, насколько могла судить Лили, похоже, не ухудшилось. О своем посещении доктора Рибина ни Зэкари, ни она никому, даже няне, не говорили. Мальчика показали еще одному специалисту, который подтвердил диагноз, но, поскольку делать с этим все равно было нечего, они предпочитали хранить молчание. Сама мысль обсуждать, что ждет их Тоби в будущем, казалась им невыносимой. Даже друг с другом. Вернее, именно друг с другом. Наследственность. В этом сходились оба специалиста. В истории семьи Эмбервиллов и Андерсенов ничего похожего не наблюдалось. Слепоты не отмечалось в роду ни Дэйлов, ни Каттеров. А вот у Лили зато были слепой маркиз, дедушка по материнской линии, и слепой дядя – по той же линии. Нет, обсуждать болезнь Тоби они тем не менее не могли: ведь единственные слова, которые приходили им на ум, ни тот ни другой все равно не осмелились бы произнести вслух. «Ее гены», – думал Зэкари. «Моя вина», – думала Лили. Это несправедливо. Совершенно и абсолютно несправедливо. Они оба знали, что не имеют права так думать. Но не могли и не думать. Это молчание, этот образовавшийся под его тяжестью провал вошли в самую сердцевину их совместной жизни: они ни на минуту не переставали ощущать невысказанность слов, как если бы слова были чем-то осязаемым; то был неумолимо ползущий глетчер, который разрушал их и без того хрупкую близость. К тому времени, когда Лили исполнилось двадцать четыре, ее единодушно признали самой роскошной из манхэттенских красавиц, которые на памяти нескольких поколений нью-йоркцев когда-либо блистали в высшем свете. Женщины лет на тридцать старше ее, богатые, знатные и рафинированные, почитали за честь свести с нею знакомство. Ведь она была не только дочерью виконта и виконтессы Адамсфилдов, но при этом еще и женой самого Зэкари Эмбервиллз, человека, только что пожертвовавшего миллион долларов на расширение коллекции американской живописи в музее «Метрополитен» и два миллиона – Колумбийскому университету на стипендии студентам – все эти королевские подношения были сделаны им от ее имени. Приемы, которые устраивала Лили, не поражали показной роскошью, хотя и отличались изысканным вкусом. По этой причине газеты не писали о них в разделе светской хроники, но стоило Лили уехать из Нью-Йорка в Лондон или Париж, как ее отсутствие сразу же ощущалось всеми как потеря, лишавшая Манхэттен его блеска. Едва она возвращалась, как все фешенебельные цветочные магазины буквально заваливали заказами на корзины с цветами, которые следовало доставить в дом миссис Эмбервилл. То была дань признательности человеку, с чьим появлением пульс жизни манхэттенского общества вновь начинал биться быстрее, все снова становилось на свои места и можно было открывать великосветский гала-сезон. Лили щедро жертвовала на развитие балетных трупп в городе, а сама по-прежнему каждое утро начинала с одночасовых упражнений у станка. Она блистала на вернисажах, где обычно собирался весь нью-йоркский бомонд, однако предпочитала не состоять ни в каких общественных комитетах. Уже само ее появление на бенефисе или премьере своим мягким великолепием напоминало появление луны на небосклоне: всегда в самых блистательных нарядах от «Мэйнбочера», волосы, закрученные в тяжелый шиньон – словом, любой вечер тотчас делался значительным, когда в зал входила она. Расторопные нью-йоркцы, говорящие с бешеной торопливостью и с лету оценивающие вес и значение каждого человека, сумели по достоинству оценить внутреннюю робость Лили, поняв, с присущей им сообразительностью, что за этой робостью стоит то превосходство, которое они были готовы (и даже рады!) признать. Ее превосходство как бы возвышало их самих в собственных глазах. Уже одно то, что Лили добровольно отказалась от употребления своей законной титулатуры, давало им на первых порах счастливую возможность наперебой пояснять непосвященным, что она дочь виконта, дочь баронета в девятнадцатом поколении. Вскоре, однако, само неупоминание об этом стало предметом гордости для тех, кто знал или, вернее, считал, что знает ее лучше всех. Задолго до того, как впервые обнаружилась болезнь Тоби, Лили отказалась от мысли, что брак может сулить ей страстное физическое удовольствие. Вероятно, решила она, так уж ее создала природа, и ей, в отличие от некоторых женщин, для которых секс составляет смысл жизни, он попросту не нужен. У каждого, в конце концов, есть что-то свое: одни женщины не мыслят своей жизни без шоколада, другие – без мартини. Лили не слишком огорчала ее сексуальная холодность: слишком много других восхитительных радостей дарила ей жизнь, радостей, которых она по-настоящему жаждала и которыми не могла насладиться до конца, сколько бы их ни было. Зэкари, со своей стороны, постепенно пришел к выводу, что холодность жены неизлечима. Он не терял ни терпения, ни нежности, но чувственности это Лили не прибавляло. Она не отказывалась от его ласк, но его страсть постепенно угасала, не получая взаимности. Как ни странно, но любовь его делалась все глубже, по мере того как к ней примешивалось чувство жалости к этой удивительной женщине, которая сама никогда ни на что не жаловалась. – Вот эта, – изрекла Мэкси, тыча пальцем в выбранное наугад слово в программе скачек. Четверо мужчин, сидевших с ней в ложе Белмонт Парка, вопросительно взглянули на маленькую девочку. – А, так твоя малышка умеет читать, Зэк? – с удивлением спросил Барни Шор. – Ты что, правда умеешь читать, Мэкси? – в свою очередь поинтересовался отец: в конце концов, у трехлетних детей возможно все и она могла научиться этому сама. – Вот эта, – упрямо повторила она. – Но почему эта, Мэкси? – спросил Нат Лендауэр. – Потому что она мне нравится, дядя Нат, – ответила девочка. – Да, но почему она тебе нравится, красавица ты моя? – попытался все же выяснить невозмутимый Джо Шор. Все четверо мужчин притихли в ожидании ответа. – Просто нравится, и все, дядя Джо, – спокойно заявила Мэкси. – А как ее зовут, эту твою, а? Скажи-ка дяде Джо! – Не знаю. Но она мне нравится, – не сдавалась Мэкси. – Наша юная леди просто не умеет читать, – авторитетно заключил Джо Шор. – Ну и что! Может, она обладает способностью правильно выбрать лошадь… Может, она из этих гениальных… Ну этих, которые могут сразу сказать, на какое число придется первый четверг года через тысячу лет или что-нибудь в том же роде! – Глаза Барни Шора горели от возбуждения. – Пожалуйста, попрошу больше почтения к миледи! – скомандовал отец Барни. – Что это за выражения ты употребляешь в присутствии ребенка? – Виноват, отец. Мэкси, а какие-нибудь другие тебе нравятся? – Нет, дядя Барни. Только эта. – На выигрыш? Или просто на выбор? – На выигрыш, – не раздумывая ответила она, не зная, что существовали и такие звезды, где можно было просто выбрать лошадь, которая не обязательно должна прийти первой. – Хватит, Барни. Ты что, все это серьезно? – вяло запротестовал Зэкари. – А что тут может быть плохого? Сложи нас вчетвером, и то мы не сумеем предсказать победителя даже в крысиной гонке, не то что в настоящей. Наверное, нам нужен свежий взгляд. Женская интуиция. Зэк, ты же всегда в нее верил! – Да и стоить это нам ничего не будет, – добавил Нат Лендауэр. – Подумаешь, по два доллара на брата. Тоже мне убытки… Да я в прошлом году просадил никак не меньше десяти тысяч. – Ставлю по два доллара за каждого – на выигрыш. За мой счет, – объявил Зэкари: в конце концов, за Мэкси отвечал все-таки он. – Хорошо. Пойду куплю билеты, – вызвался Барни. – А «хот дог» мне можно, пап? – попросила Мэкси. Зэкари взглянул на дочь: она сидела, сохраняя полное спокойствие, немного похожая со своей черной челкой и аккуратной, под скобку, стрижкой на японскую куклу. Желтое платьице с белым отложным воротничком, оборки на кокетке и манжетах коротких рукавчиков, белые носочки и черные лакированные туфельки а-ля Мэри Джейнс. Сколько бы он ни смотрел на Мэкси, забавная очаровательность ее смысшленного личика неизменно поражала его. – Па, ну пожалуйста, «хот дог»! Няня его убьет, если узнает, это точно. – Нет, дорогая. Здешние «хот дог» не подходят для маленьких девочек. – Не знаю, но пахнет ужасно вкусно, – она попыталась улыбнуться. – На вкус они здесь хуже, чем на запах. – А другие дети почему-то едят. Улыбка Мэкси стала нежно-жалостливой: так улыбается мучимый жаждой ребенок, зная, почему ему нельзя выпить стакан воды, и заранее прощая взрослого, отказывающего ему в этой малости. – Пойми, Мэкси, есть «хот дог» на ипподроме вредно для здоровья! – взмолился Зэкари. Мэкси взяла его р/ку в свои ладошки и прильнула к ней. – Хорошо, па. Жалко, что… – Что, дорогая? – Жалко, что я так мало ела за обедом. – Так ты голодна? – Да, но неважно, па. Ничего. – Она посмотрела на него снизу вверх: в каждом глазу блестело по слезинке. – Нет, правда ничего, ты не думай. – Я этого не вынесу! – объявил Нат Лендауэр. – Только такой бесчеловечный, бессердечный, бессовестный сукин сын, как ты, может измываться над бедным ребенком. Дядя Нат принесет тебе «хот дог», Мэкси! Все замолчали. По лицу Джо Шора видно было, как он страдает. Наконец он глубоко вздохнул. Зэкари Эмбервилл с яростью посмотрел на своего шурина. У того сверкали глаза. Мэкси, затаив, дыхание, переводила взгляд с одного лица на другое. По ее щекам катились слезинки. – О'кэй! О'кэй! Только без горчицы! – заорал Зэкари. – Горчица – это же самый цимес, лопух! – От злости Нат заскрежетал зубами. – Миледи, вы любите горчицу? – На лицо Джо Шора вновь вернулась улыбка. – С «хот дог» я предпочитаю кетчуп. – Кетчуп – это прекрасно, – поспешил согласиться Зэкари. Он высоко поднял дочку, чтобы она могла наблюдать за скачками. Пока ее лошадь побеждала в своем заезде, Мэкси со смаком доедала «хот дог». Барни Шор отправился между тем получить по выигрышу и вернулся сияющий, вытащив из кармана целую пачку банкнот. – Я ставил по сотне на каждого в случае выигрыша и еще сто для Мэкси. Вам, ребята, деньги достались просто на халяву. Кто-то скажет Барни спасибо? – Спасибо, дядя Барни, – отозвалась Мэкси, которой эта игра понравилась настолько, что она даже решила поцеловать дядю Барни в виде вознаграждения… – Конечно, мне нет надобности представлять вас друг другу, – произнесла Пеппер Делафилд, отходя от Лили и Каттера, чтобы встретить очередную группу гостей. – Странно, что мы пожимаем друг другу руки, – заметил Каттер, беря руку Лили и удерживая ее в своей. – Я должен был бы поцеловать вас в щеку, но это еще более странно: ведь мы не знакомы. – Самое странное, что мы до сих пор не встречались. Всякий раз, когда Зэкари и я бывали в Сан-Франциско, оказывалось, что вы куда-то уехали. А вы сами в Нью-Йорк не приезжали… Лили внезапно умолкла. И убрала руку. Она не знала, что когда Каттер видел ее фото в «Вог» или в «Таун энд кантри», то сразу же со злостью переворачивал страницу. Ничего особенного: типичное невыразительное английское личико. Скорей всего, брат выбрал ее только из-за громкого титула – так выбирают пирожное к чаю лишь потому, что наверху там красуется вишенка. Конечно, с Зэкари они виделись: ведь брат оплачивал все его счета до тех пор, пока он не начал зарабатывать сам, но Каттер не желал представать перед блестящей Лили в качестве бедного родственника. – Но сейчас я здесь, – произнес он. – И навсегда. Большой прием между тем уже вступал в свои права. В привычной разноголосице, которая успокаивает тревоги любой хозяйки, какой бы искушенной она ни была, сливались взрывы оживленного смеха и неумолчная болтовня, булькавшая подобно жаркому на медленном огне, и Каттеру и Лили легко было скрыть неловкую паузу, возникшую между ними. Эта женщина поразила его: освободиться от нее казалось столь же трудно, как от закона всемирного тяготения. До сих пор он имел дело лишь с американками – великосветскими дебютантками или их более старшими подругами. Все они, будь то на Западном или Восточном побережье, принадлежали истеблишменту и сознательно или нет стремились копировать свой идеал. Теперь он понял, что идеал этот – Лили. Боже, как она великолепна! Как поистине уникальна каждая черта ее лица, как будто смотришь на увеличенную фотографию. Однако общее впечатление поражает своей простотой, чем и должна отличаться истинная красота. Необходима! Да, эта сверкающая красавица была ему необходима. Именно она, женщина, ставшая женой его брата. Разве могла такая женщина любить Зэкари? Он понял это сразу же, без минутного колебания. Люби она его, Лили не стала бы так смотреть на Каттера, как она смотрела, – с жадным любопытством и страхом. Страхом, позволившим ему расслышать победную дробь тамтама; страхом, заставлявшим дрожать ее губы, сводившим на нет дежурную улыбку и вынуждавшим опускать взгляд и держать позу, чтобы скрыть бившую ее дрожь. У этого страха могла быть всего одна причина, которую прекрасно понимал Каттер, ибо чувствовал то же самое. Это был страх любого, чья жизнь переменилась в течение одной минуты раз и навсегда. – Каттер! Наконец-то! А я ищу… Пеппер сказала, что ты здесь, но попробуй отыщи тебя в этой толчее. Чертовски здорово, что я тебя все-таки нашел! – Зэкари быстро обнял его, слегка смущаясь своего порыва. Он давно страдал от той холодной чопорности, которую младший брат выказывал по отношению к нему, но, как ни старался, не мог, похоже, ничего с зтим поделать. В их взаимоотношениях всегда присутствовала какая-то натянутость, понять которую Зэкари не удавалось. В конце концов, он решил приписать ее привычному клише – разнице в возрасте, тому самому десятилетию, которое стояло между ними. И все равно он пришел в восторг, снова увидев мальчика. Впрочем, поправил он сам себя, не мальчика, но мужчину. Молодого мужчину двадцати четырех лет от роду, который во всем, не считая возраста, явно превосходил любого из присутствующих. – Я тоже рад тебя видеть, Зэк, – выдавил из себя Каттер с натянутой улыбкой. Да как он посмел, как ему хватило наглости жениться на такой женщине! Неужели он не понимал, что не имеет на нее никаких прав? Да пусть он увешает ее всю бриллиантами и сапфирами, пусть называет любыми ласковыми именами, она никогда не принадлежала ему. Каттер разглядывал брата, отмечая, что тот еще больше располнел в талии (это особенно бросалось в глаза, поскольку Зэкари так и не удосужился за последние годы заказать себе новый смокинг), а в его черных волосах начала пробиваться седина. На лице брата появились и новые морщины, которых Каттер до нынешнего года не замечал: то были следы его бессонных ночей, когда Зэкари стоял, прислушиваясь, за дверями спальни Тоби, где теперь постоянно горела настольная лампа. – Ты потрясающе выглядишь, Каттер! Правда, дорогая? – обратился Зэкари к жене. – Послушай, а квартиру пока не найдешь. – Уже снял. Сегодня, Зэк. На Шестьдесят седьмой улице, всего в нескольких кварталах отсюда. Конечно, временно, до тех пор, пока не найду квартиру по своему вкусу. Но и эта вполне приличная. – Великолепно. Но ты должен быть у нас… Лили, как насчет завтра? Мы завтра ужинаем дома? – Да. – Завтрашний вечер тебя устраивает, Каттер? – Вполне. – Приходи пораньше. Познакомишься с детьми. Ужин в восемь, но ты появляйся где-нибудь в полседьмого. Тогда увидишь их обоих, пока няня не уведет. – Превосходно. Так я и сделаю. – Вам вовсе не обязательно проводить все время в разговорах с членами вашей семьи, – бросила на ходу Пеппср Делафилд, проходя мимо беседовавшей троицы и с присущим только ей стратегическим умением размещая всех троих среди остальных гостей. Всю эту ночь Лили не сомкнула глаз. В пять утра она встала и, накинув халат, принялась бесцельно бродить по всему их огромному дому: она то механически проводила по полированному дереву, то переставляла с места на место тяжелые серебряные шкатулки, то взбивала подушки. Лишь когда она поймала себя на том, что, стоя перед букетом роз, методически обрывает лепестки и растирает их в ладонях, до тех пор, пока они не становятся мягкими и влажными, только тогда решительно направилась в бальную залу, превращенную в танцевальный класс, чтобы поупражняться у станка. До сих пор это действовало на нее безотказно: привычный ритм, которому подчинялось не только тело, ко и мозг, позволял забывать любые тревоги. Но на сей раз не помогли и упражнения. Впервые в жизни она не смогла даже довести их до конца, так что рассвет, похоже, принес с собой закат ее прежней балетной привязанности. Впрочем, ей это было все равно. Она напряженно ждала чего-то, вслушиваясь в тишину спящего дома. Чего именно? Лили не могла бы выразить это «что-то» в словах. Единственное, что она знала: ей нужно отменить на сегодня все деловые встречи, остаться дома – и ждать. Все утро она провела в гостиной, листая свежие номера журналов, но не в состоянии прочесть ни строчки. Уже два года как Зэкари и она жили на разных половинах дома, и слуги успели привыкнуть, что их госпожа, устав от бесконечных дел, иногда, как сейчас, остается дома на целый день и даже не выходит к столу, предпочитая, чтобы ленч принесли к ней в комнату на подносе. Но к еде Лили так и не притронулась. Мысленно она считала, сколько времени остается до половины седьмого. Каждые несколько минут она вставала, чтобы взглянуть на себя в зеркало, – всякий раз ничего не видела там, кроме глаз, казавшихся странно испуганными, и горящих щек. Она попыталась, правда, два или три раза позвонить по телефону, но даже не набирала до конца номер, не представляя, о чем сможет говорить со своими друзьями. Все, казалось, потеряло значение и не имело больше никакого смысла. Не было ни прошлого, ни будущего. Приложив ладонь к горлу, Лили почувствовала, как бешено пульсирует кровь. Шагая по комнате, она снова и снова повторяла про себя слова, которыми они с Каттером накануне обменялись. Обычные слова, только тем памятные, что он сказал: «Я приехал в Нью-Йорк навсегда». Она, конечно, видела его фотографии из семейного альбома, их показывала ей свекровь. Но ничего на этих фото с изображением белокурого мальчика с жесткими правильными чертами лица не подготовило к встрече с потрясающим мужчиной, поразившим ее до полной немоты, наполнившим глухой, неизбывной страстью, отозвавшейся в ней беспомощной тревожной дрожью, и, наконец, открывшим перед нею неведомые доселе новые горизонты на небесах. Как медленно тянется время! До встречи еще пять с половиной часов… В дверь постучали. – Мистер Эмбервилл, мадам, – объявил дворецкий, подходя, чтобы унести поднос с ленчем, к которому она так и не притронулась. Каттер уже стоял в дверях. Лишь раз решилась она взглянуть на него, но тут же отвела глаза, не в силах ни выдержать его взгляд, ни встать с кушетки. Оба не двигались, пока за дворецким не закрылась дверь. Каттер тут же приблизился к Лили и легко подхватил, прижав к себе; она стояла, дрожащая и бессловесная, но, странное дело, вовсе не пораженная всем происходящим. Заключив лицо Лили в свои ладони, он наклонился и с подобающей моменту торжественностью поцеловал прямо в губы. За первым поцелуем последовал второй, третий… Пока они наконец, обессиленные, не опустились на колени. Никто из них не произнес ни слова, но вскоре оба, сорвав с себя одежду (по-прежнему молча), уже лежали на ковре, тяжело дыша от нетерпения. У Каттера была только одна цель – и он шел к ней кратчайшим путем. Лили оставалась серьезной – перед ней была та же цель, что и перед ним: плоть против плоти, стон против стона, хрип против хрипа. Вместе они составляли теперь одно целое. Ни тот ни другой не обменялись друг с другом ни словом благодарности, ни обещаниями, но зато обменялись каждый своим одиночеством, своими несостоявшимися жизнями, своими мятущимися душами. После первого раза, почти сразу же, он опять взял ее – и на этот раз, когда весь мир для нее переменился, Лили открыла тот секрет человеческой страсти, который оставался ей неведом. Она открыла свой собственный ритм, который все это время ждал, спрятанный где-то в потаенных глубинах, чтобы его открыли. Боже, а если бы этого человека не было на свете? Как она могла так долго выдержать – без него? – Не знаю, что теперь делать? – едва выговорила она наконец: в сущности, ей было решительно все равно. – Мне надо будет уйти, любимая моя. Уже довольно поздно, и сюда могут войти. Ты извинишься за мое отсутствие сегодня вечером? Я не смогу вынести его присутствия рядом с тобой… ты ведь меня понимаешь, не так ли? Зато я приду завтра, в это же время, если ты разрешишь. Ты любишь меня, Лили? Скажи! – Боже, люблю ли я! Каттер лежал рядом, лаская ее. Он раздвинул ей ноги и убедился: ей хочется, чтобы он еще раз взял ее. Поэтому она и не сжималась, как делают женщины после того, как полностью удовлетворены. – До завтра, – твердо произнес он и вышел. Время после ухода Каттера, похоже, куда-то провалилось: Лили не могла бы сказать, на что ушли у нее целые часы. Как будто бы она принимала ванну, читала детям перед ужином, потом наблюдала за их едой, ела сама и объясняла, почему не придет Каттер… Но зато на всю жизнь запомнились ей иные подробности того первого дня: запах собственных рук после его ухода; разорванное платье, засунутое ею в глубь гардероба; открытые настежь окна гостиной, чтобы из комнаты выветрился запах их совокупления; благоухание крема, который она в медленной задумчивости втирала в щеки в тех местах, где их слегка исколола его борода; ощущение ковра под раздвинутыми ногами; час, проведенный ею взаперти в ванной, вырывавшиеся из ее горла рыдания, струившиеся по щекам слезы безумного ликования; звуки, слетавшие с ее губ, похожие на те; что издают новорожденные. После ужина, понимая, что без детей и прислуги она все равно не сможет вести себя как обычно, Лили сказала, что ей необходима короткая прогулка на свежем воздухе. Зэкари, задумавшись о чем-то своем, кивнул в знак согласия, и она ушла, оставив мужа в библиотеке с бумагами, принесенными из офиса. Два или три раза она обошла квартал, спрашивая себя, может ли она просуществовать этот вечер без того, чтобы, как собачонка, не прибежать к двери Каттера. В конце концов она поняла, что сопротивляться бесполезно, и почти бегом добежала до его квартиры. Позвонив в дверь, Лили с ужасом подумала: «А что, если его нет дома?» Затаив дыхание, пока не щелкнул дверной замок, она неуверенно поднялась по лестнице на второй этаж, где была его квартира, не зная еще, что ему сказать. Он стоял в дверях, одетый лишь в банный халат. – Я знал, что ты должна прийти сюда. Все время после своего ухода я ни о чем другом не мог думать. Молча она прошла в его комнату, не заметив, что всю ее обстановку составляла самая невыразительная, взятая напрокат мебель – потертые кожаные кресла и стулья с обивкой горчичного цвета. Он остановился, не дав ей сделать и трех шагов. – Ты уже поступала так раньше, с другими? – требовательно спросил он. – Конечно, нет! – Она страшно удивилась, обернув к нему свое разрумянившееся от ветра и пылавшее от решимости лицо. – Так я и думал! Я знал, что ты именно так и ответишь! – произнес он, расстегивая пуговицы ее жакета и увлекая Лили в маленькую спальню, где ее ждала готовая для любви постель. Приподняв юбку, Каттер стянул с Лили трусики. На ней были еще пояс и чулки: между верхом чулка и нижним краем пояса виднелся светлый треугольник спутанных волос. Он нагнулся к ее промежности и, вынусув язык, принялся медленно лизать сомкнутые губы. Лили невольно вскрикнула. – Молчи, дорогая! – прошептал он, на этот раз проникая немного глубже: губы раскрылись, и он ощутил внутри влагу. Теперь его язык начал безжалостно двигаться вверх-вниз, словно ненароком задевая при каждом «путешествии» ее клитор. Ноги Лили раздвинулись настолько широко, насколько позволяли натянувшиеся на коленях чулки. Спина ее выгнулась, рот открылся, дыхание участилось; она вся напряглась, следя за движением языка, который – она поняла это в угаре страсти – ничто в мире не заставит остановиться. Она приподняла бедра, чтобы стать для него как можно доступнее, прижала его голову к своему лобку, но Каттер не разрешил ей этого. Командовал всем он. Он был ее господином и держал в неподвижности, упершись локтями в кровать: он вынимал язык и ждал, пока она не начинала жалобно хныкать, просить, молить сперва тихо, потом в полный голос, и лишь тогда входил в нее языком так глубоко, как только возможно, входил до самого основания, чтобы тут же выйти, задев клитор. Он не переставал делать это до тех пор, пока она не вскрикивала, и остановился, когда она замолчала. – Ну, ты принадлежишь мне? – потребовал он ответа. – Да, я принадлежу тебе. – И будешь, должна будешь принадлежать мне вечно, да? И ничто не сможет этого изменить? – Никогда. Ничего. Никто. – А теперь почувствуй меня, – приказал Каттер. Она положила руку на его член. Он был таким же твердым, как в тот первый раз, когда Каттер днем раздел ее в комнате. – Вчера вечером, когда я впервые тебя увидел, – прошептал он жестко, – мой член тут же встал. И стоял все время, пока мы вели этот светский разговор. Во сне, после нашей встречи, я кончил. И еще раз, когда проснулся утром и думал о тебе. Пришлось зажать его рукой. Он был такой твердый, что мне было больно. А сейчас я хочу кончить тебе в рот. – Да, – прошептала она. – Да. О, да… Каттер и Лили рисковали так, как не стал бы рисковать ни один разумный человек. Одетые, они заходили в телефонную будку и занимались там любовью: пока Каттер одной рукой придерживал дверь, другой он, не расстегивая брюк, тер свой твердый, как скала, член об ногу Лили, дожидаясь, когда она кончит, с трудом удерживаясь, чтобы не закричать. А в это время их за аперитивом ждали и не могли дождаться Зэкари и ничего не понимавшая девушка Каттера, которую он же пригласил на семейный ужин. Или являлась к нему в офис, когда он начал работать на Уоллстрит, и, пока секретарша Каттера обедала, он становился коленями на ковер, а она садилась на кушетку, откинув голову и закрыв глаза: медленно, одними лишь пальцами, смоченными ее же влагой, он доводил ее до сокрушительного оргазма, ни на секунду не спуская глаз с ее искаженного гримасой страсти лица. Часто (так часто!), когда они были не у него дома, Каттер не позволял ей притрагиваться к нему, не обращая внимания на ее мольбы. Он испытывал самое настоящее наслаждение, сдерживая исполнение своего собственного желания, создавая ситуации, когда бы она могла кончить, а сам он нет. Лили вообще перестала надевать трусики. Она никогда заранее не знала, соизволит ли он взять ее по всем правилам, а Каттер никогда ее об этом, не предупреждал. Иногда он небрежно брал ее за локоть на какой-нибудь вечеринке и не спеша, в характерной для него манере, сопровождал в ванную. Заперев дверь, он велел ей ложиться на коврик, а сам, не раздеваясь, поднимал ее широкую юбку, опускал голову между раздвинутыми ногами, грубо сосал ее губы до тех пор, пока она не кончит, и тут же уходил. В следующий раз, на другой вечеринке, он уводил ее от гостей, запирал в ванной, расстегивал ширинку, вынимал член, входил в нее, поглощенный только самим собой, и моментально кончал, не желая подождать, когда у нее наступит оргазм. Он выходил из ванной первым, а потом целый вечер следил за тем, как она двигается по комнате, мокрая под платьем (он знал это!) не только от его спермы, но и от собственного неутоленного желания, при этом с успехом изображая для посторонних полную безмятежность, если только ей удавалось не встретиться с ним глазами. Во время антрактов на бродвейских мюзиклах, пока Зэкари торчал в очереди за лимонадом, они забивались куда-нибудь в дальний угол и стояли там, даже не глядя Друг на друга. – Я хотел бы сосать тебя, – шептал он, – медленно, так медленно. Целый час. – И он облизывал большой палец, упираясь им в середину ее ладони. – Но чтобы ты все это время не кончала. Он запускал руку под накидку ее вечернего декольтированного платья, вынимал одну грудь и держал ее в своей ладони, проводя мокрым пальцем по соску. Она сразу же кончала, сотрясаемая быстрыми поверхностными спазмами, от которых еще ярче разгорались ее глаза, но кончала только наполовину, как он и предполагал, так что все второе действие она сидела в страстном ожидании продолжения, боясь до него дотронуться. Лили перестала пользоваться губной помадой, уверив мужа, что у нее начинается аллергия; в сумочке она постоянно носила с собой небольшую щетку для волос, флакончик духов и тщательно сложенные в виде тампонов салфетки «Клинекс». При себе у нее имелись небольшая дорожная зубная щетка и миниатюрный тюбик зубной пасты, которыми они оба пользовались, когда бывало возможно. Если же им не удавалось добраться до ванной комнаты, то, присоединяясь к остальным, тут же наливали себе коньяку. Они одинаково сходили с ума от вожделения, однако не настолько, чтобы не понимать, что от них не должен исходить запах секса. Мало-помалу Лили пристрастилась к тому, что удовлетворение наступает не сразу, а растягивается надолго, получая наслаждение от неведения, что именно позволит ей Каттер при их очередной встрече. Как бы сильно он ее ни мучил, она никогда не искала для себя отмщения, каждый час тая и трепеща от неутоленного желания, особенно одеваясь для очередного званого вечера, на которые их обоих приглашали, поскольку Каттер быстро вошел в круг тех людей, с кем в этот весенний нью-йоркский сезон Эмбервиллы виделись чуть ли не каждый вечер. Дошло до того, что стоило ей положить ногу на ногу – и она тут же испытывала короткий оргазм. Под разными предлогами Лили почти целиком забросила всякую благотворительную деятельность в комитетах, где она состояла, отказывалась от любых встреч и ленчей, чтобы иметь возможность бежать к Каттеру по первому его зову. Он мог, добираясь на метро с Уолл-стрит и обратно, все же провести с ней днем около часа: это время стало единственным, когда они голыми лежали в кровати. Однако он жестоко дозировал этот их единственный час удовольствий, ссылаясь на ленчи, на которых обязан был присутствовать. На самом же деле он явно предпочитал их сопряженные с неизменным риском встречи на людях постельному комфорту. Предпочитал, потому что тогда мог чувствовать свое превосходство над ней – ведь ему бывало достаточно просто притронуться к ее локтю, чтобы увести от остальных, особенно когда в их число входил сам Зэкари. Иногда Каттер нарочно становился совсем рядом с Лили, блистающей королевскими шелками, сверкающей драгоценностями, играющей своими рассыпавшимися по спине волосами (теперь она носила их только так), добрых полчаса беседуя с Зэкари о каких-то скучных делах и прекрасно зная, что все это время она только и ждет от него сигнала. А он, даже не извинившись, переходил к другому собеседнику. То были самые лучшие моменты, самые лучшие вечера, когда он лишал удовольствия их обоих и, в лучшем случае, мог на прощание коснуться губами ее щеки, сознавая при этом, что в любой миг, стоило ему только моргнуть, имел полную возможность заставить жену своего брата опуститься на колени у своих ног, чтобы принять его жадными губами. Глава 7 После рождения Мэкси Эмбервиллы купили загородный дом под деревянной кровлей на Атлантическом побережье в Саутгемптонских дюнах. Лили обожала проводить там лето, в его неторопливости было нечто английское: вечерние чаепития, стрижка роз, крокет, ежедневная партия в теннис на кортах закрытого Мэйстоунского клуба, члены которого своими тихими голосами и приятными манерами так разительно отличались от невоспитанных нью-йоркцев. Летом у нее всегда находилось больше времени для детей, и по вечерам в будни, когда Зэкари довольно редко мог приезжать из города, она чаще всего предпочитала никого не приглашать и ужинать в одиночестве. После ужина она иногда любила босиком пройтись по пляжу: песок под ногами оставался все еще теплым, и можно было шагать, ни о чем не думая. В такие моменты Лили бывала почти счастлива. Теперь же, только представив себе июль и август нынешнего, 1958 года, которые должны, если не считать уикэндов, разлучить ее с Каттером, Лили начала лихорадочные поиски предлогов, чтобы остаться на лето в городе. Но таковых не находилось: не могла же она в самом деле отправить Тоби и Мэкси со всей прислугой, а сама остаться в городе с одной-двумя горничными якобы для того, чтобы Зэкари не было так одиноко… Да все тут же скажут, что это нелепо и, главное, не нужно, и прежде всего сам Зэкари. Была только середина июня, а Лили не могла уже думать ни о чем другом, кроме надвигающегося ненавистного лета. Она механически выполняла свои привычные обязанности, стараясь не подавать виду, что мысли ее заняты совсем другим. Так однажды она танцевала с кровавыми мозолями на пальцах, но никто из сидящих в зале, видя ее постоянную улыбку, не догадался об ее муках. Как-то раз она проснулась посреди ночи в тревоге: ей только что приснился кошмарный сон, который она, открыв глаза, забыла в ту же секунду. Сердце ее билось так сильно, что Лили вынуждена была приложить обе руки к груди, чтобы унять страх и привести мысли в порядок. По мере того как она пыталась вспомнить свой сон, сердце ее мало-помалу успокоилось. Что же все-таки могло ее напугать? Она лежала неподвижно, руки по-прежнему удобно покоились на груди. Стараясь дышать как можно глубже, Лили упорно искала ответа. Неожиданно что-то внутри дало знать ее плоти о своем существовании – такое до сих пор случалось с ней только дважды. И только дважды груди ее были такими, как сейчас: чувствительными и необычно теплыми, словно предчувствуя, какими тугими им предстоит сделаться в будущем. Сомнений в том, чей это ребенок, у Лили не было. Все последние месяцы она лишь изредка позволяла Зэкари заниматься с ней любовью – ровно столько, сколько надо, чтобы избежать возможной семейной сцены. При этом всякий раз она тщательно предохранялась, чтобы не забеременеть. Другое дело Капер: тут она безрассудно забывала само слово осторожность, как, впрочем, и все остальное. Радость! Радость, не желавшая считаться ни с какими реальными трудностями, наполнила ее до краев. Разбудивший ее страх тут же улетучился. Счастливая – ничего подобного она не могла себе и представить! – она снова и снова повторяла про себя: «Это ребенок Каттера, наш ребенок». Хотя еще даже не рассветало, оставаться в постели она не могла. Подойдя к окну, Лили стала вглядываться в панораму города, в эти редкие мгновения суток небывало притихшего и темного: уже не чужая и одинокая цитадель величественных освещенных каменных громад, а город, словно окрашенный цветом ее единственной любви, единожды и навсегда. Город, где она впервые встретила Каттера, где зачала от него ребенка. Город, где она стала женщиной. Каттер сел на край кровати и осторожно, с опаской обнял ее обнаженные плечи. Лили была словно нераворвавшаяся бомба: в любую секунду вся его жизнь могла взлететь на воздух от одного неосторожного прикосновения. С того момента, когда она рассказала ему о своей беременности, его охватила такая паника, что он оказался почти не в состоянии хоть как-то прореагировать на эту новость. Пока он молчал, давая обезумевшей от счастья Лили полную возможность выговориться, его мозг судорожно просчитывал все варианты. При первых же словах Лили Каттер, углубившись в свои мысли, с внезапной, но исчерпывающей ясностью осознал: он и она существуют на двух разных планетах, которыми никогда не сойтись вместе. По-своему Каттер любил Лили – во всяком случае, настолько, насколько ему это было дано. В ней сосредоточивалось все, что привлекало его в женщинах, а ее врожденный аристократизм льстил его уязвленному самолюбию. Казалось, она создана специально ради его удовольствий. Роман с ней был чудесным чувственным приключением, и его страсть питалась отнюдь не одним затаенным злорадством отомстить Зэкари за все разом. При всем при том, на людях, она должна была оставаться для него табу: невестка, замужняя женщина с двумя детьми… И подумать, что теперь она беременна от него! Да одного этого достаточно, чтобы память о минувших месяцах их страстной любви тут же улетучилась из головы. В душе его оставалось место лишь для страха и решимости выпутаться из сложившейся ситуации, чего бы это ни стоило. – Дорогая, что ты намерена делать? – спросил он как можно спокойнее. – Намерена?.. Но у меня нет никаких намерений. Я думала, что ты… что мы вместе… – Каким-то образом поженимся и будем счастливы на всю оставшуюся жизнь, да? – Слова Каттера прозвучали нежно, но пальцы сами собой сжались в кулаки. – Да… более или менее я так себе и представляла! О, милый! Я ни о чем не могу сейчас думать… Для этого я чересчур счастлива. И так тебя люблю, что даже не хочу стараться. – Дорогая! Одному из нас надо все-таки сохранять ясную голову. Я хочу, чтобы у нас с тобой были дети. Много детей, но о Тоби и Мэкси ты подумала? Что будет с ними? – Тоби и Мэкси? А что, они останутся со мной – вот и все. Мы все будем вместе, и страдать им не придется. Да и Зэкари никогда не бросит их в беде. В конце концов, все как-нибудь устроится. – И Лили беззаботно пожала плечами. Каттер взглянул на нее с еще большей опаской. Ополоумевшей от страсти женщине, несущей весь этот романтический бред, ничего не стоит погубить его, если ему не удастся сейчас же подчинить ее своей воле. Сдерживая себя, он заговорил: – Тот Зэкари, которого ты знаешь, обожающий тебя и потакающий твоим слабостям, человек, на десять лет старше тебя. Сейчас он не отказывает тебе ни в чем, дорогая. Но откуда нам знать, как поведет он себя тогда, когда вся эта история откроется? Будь я на его месте, думаю, что попытался бы убить тебя. А уж детей я бы точно постарался забрать. Ты что, считаешь, он добился всего, чего добился, позволяя, чтобы другие забирали у него то, что ему принадлежит? Или смирится с тем, что из него сделали посмешище? Ты просто не знаешь своего мужа, дорогая, как знаю его я… О, я знаю этого собственника столько лет, сколько живу на свете. Да, развод он тебе, в конце концов, может, и даст, когда увидит, что тебя все равно не вернешь, но это будет и долго, и трудно. Лили протестующе затрясла головой. Ничего из того, что говорил Каттер, не соответствовало истине. Никто не сможет помешать ей получить то, чего ей хотелось. И Каттер знает Зэкари не лучше, а хуже, чем знает она… Он не знает, например, что тот так никогда и не смог вызвать в ней ответное чувство. И это все его, Зэкари, вина! Все эти годы, проведенные без любви, все эти бесплотные, иссушенные, бесстрастные ночи. Она была такой терпеливой, такой доверчивой. Она отдала Зэкари достаточно того, что имела, с горечью думалось ей, но теперь с нее хватит. – Лили, послушай, для нас с тобой есть только два пути. Или тебе надо ждать, чтобы получить развод, после того как родится ребенок, или же немедленно сделать аборт… Постой, прошу тебя, Лили! Ты можешь воспользоваться услугами одной из самых лучших и вполне легальных клиник, скажем, в Пуэрто-Рико или в Швеции, не говоря уже о множестве врачей на Парк-авеню. Да, да, тех самых, к которым обращаются твои подруги. Видит Бог, дорогая, мне невыносимо думать, что ты должна пройти через весь этот кошмар, но, поверь, выбора у нас нет. – Никаких абортов! – твердо, с вызовом заявила на эту тираду Лили с брезгливой гримасой на лице. – Я вполне понимаю твои чувства, но… – Нет, не понимаешь. Если бы понимал, то никогда бы не предложил мне такого. Это совершенно исключено. Никто не заставит меня пойти на такой шаг. У нас будет ребенок! Каттер резко поднялся, пересек комнату и взглянул на часы, лежавшие на столике. Еще минута – и он просто ударит ее, ставшую вдруг такой самоуверенной, по-детски упрямой, близорукой и глупо эгоистичной. Совершенно невозможно предсказать, какой фортель она теперь способна выкинуть, на какой скандал готова пойти. Одно он знал твердо: Лили вполне в состоянии сломать всю его карьеру, даже не осознав, что она это делает. Если его фирма прослышит об этом деле, через пять минут он окажется вышвырнутым на улицу, ославленным повсюду, где ему придется искать новое место. Хуже того, на него со смешком станут указывать пальцем все знакомые: глядите, он связался с замужней женщиной, заимел от нее ребенка, и это в двадцать четыре года, когда жизнь, можно сказать, только еще начинается. А все из-за чего? Из-за того, что у этой чертовой сучки не хватило здравого смысла, чтобы предохраняться? – Дорогая, – начал он, – я уже опаздываю на работу, так что мне надо бежать. А ты спокойно иди домой, расслабься – и предоставь все дело мне. Я подумаю, как сделать, чтобы мы были вместе. Ведь для меня это не менее важно, чем для тебя. А сейчас одевайся… У меня всего пять минут, чтобы побриться и принять душ. – Когда я тебя увижу? – Ну, сегодня вечером у меня деловой ужин, о котором я тебе раньше говорил. А завтра в Университетском клубе вечер встречи наших выпускников. Черт… надо же им было собраться именно в это время. Я бы, конечно, не пошел, но меня уговорили там выступить. Ну вот что, я сбегу, как только мне представится возможность, и мы опять встретимся у меня. Зэкари все еще в Чикаго, так что мы сможем остаться вместе на всю ночь. Открывай дверь своим ключом и жди меня. Лили с улыбкой выскользнула из постели. Короткая вынужденная разлука с милым ее не слишком огорчала. Даже чудесно побыть немного одной, чтобы насладиться своим счастьем. Мужчин слишком занимают всякие ненужные пустяки… На следующий вечер, войдя в квартиру Каттера, Лили обнаружила на застеленной кровати письмо. «Моя дорогая! Если бы я не любил тебя так сильно, то мог бы разбить твою жизнь ради того! чтобы нам быть вместе, но я просто не вправе так поступить. Тебя всю жизнь опекали – и ты, не в состоянии даже понять, чем это тебе грозит. Из дома отца ты сразу же перешла в дом мужа, не испытав разочарования сама и не разочаровав кого-либо. Ты жила жизнью, в которой позору и скандальным историям, а особенно бесчестью, просто не было места, и я не могу допустить, чтобы из-за своей любви ко мне ты окунулась во все это. Что касается меня, то я смог бы с гордостью перенести позор, которым общество наградит любовника жены собственного брата, ибо мне ведома истинная правда наших с тобой отношений. Но в глазах света, в глазах всех твоих нью-йоркских друзей виноватой окажешься лишь ты. Для них ты человек, взявший от мужа все, что он только мог тебе дать, и затем предавший его. Твоих родителей это просто убьет. Поверь, в такого рода историях всегда прежде всего винят женщину, если только мужчина, который в ней замешан, не отъявленный подонок: да, это несправедливо, но, сама знаешь, это так. Мужчин сочтут пусть негодяями, но счастливчиками, а женщину – шлюхой. Я не могу позволить, чтобы тебя вываляли в грязи сплетен, а в твоем случае, поверь, одними сплетнями дело не ограничится, об этом напишут все газеты – и здесь, и в Англии. Все это время, расставшись с тобой, я только и делал, что думал. Твоему Тоби постоянно нужно будет специальное – и самое дорогое – обучение, которое сможет обеспечить только Зэкари. К тому же ты ведь знаешь, как Тоби предан своему отцу. Как могу я просить тебя отлучить ребенка, который не сегодня-завтра ослепнет, от привычной жизни, от дома, от любимого отца? Мэкси – другое дело, она сможет адаптироваться к чему угодно, но Тоби? Что же, ты хочешь, чтобы ради нашей любви я причинил ему такие старадания? Уверен, ты никогда не попрекнешь меня, что я мало зарабатываю. Уверен, тебя не слишком огорчит, что у нас не будет ни тех домов, ни тех слуг, ни всего остального, к чему ты привыкла, живя с Зэкари. Тебя, но не меня! Я буду отчаянно страдать, видя, как тебе приходится выкручиваться, как тяжело воспитывать троих детей, как много домашней работы свалилось на твои плечи, как часто тебе надо беспокоиться о том, чтобы свести концы с концами. Мы никогда не говорили о моих доходах, но знай: я же только в самом начале своей карьеры. Придет день, и уже скоро, уверен, когда у меня будет достаточно средств, чтобы содержать тебя, но сейчас это было бы совершенно невозможно. Трое детей – это значит, что мы не обойдемся без помощи от Зэкари. Помощи, от которой меня уже заранее тошнит. Да и тебя тоже. Такой зависимости мы не вынесем. Моя дорогая, моя Лили, ты единственная, кого я когда-либо любил или смогу полюбить, но разве тебе не приходило в голову, что мне всего лишь двадцать четыре? Боже, я бы отдал все, чтобы быть старше, иметь положение, оказаться в состоянии забрать тебя у него, дать тебе все – и черт с ними, со всеми разговорами. Но мы должны ждать! Если у тебя достанет для этого мужества, то впереди нас ждет совместная жизнь. Сейчас ты должна определиться с ребенком. И что бы ты ни решила, будет единственно правильным. Я уезжаю обратно в Сан-Франциско. К тому времени, когда ты прочтешь эти строки, я уже буду в самолете. Я слишком большой трус, чтобы сказать тебе все это в лицо, мне слишком стыдно, что я не мог устроить все как надо, не мог найти способа, как нам быть вместе уже сейчас. Пожалуйста, дорогая, прости. Знай, сам я себе не прощаю за нас двоих. Я буду любить тебя вечно, и в один прекрасный день мы будем вместе. Все, что тебе надо, – это терпение, сила, храбрость и готовность простить меня. И жди, жди! Каттер». Лили прочла письмо всего один раз. Сложив его, она опустила листки в сумочку и вышла из пустой квартиры с гордо поднятой головой. Как сильно должен Каттер любить меня, чтобы в такой миг думать только о том, как круто сможет ребенок переменить мою жизнь! О, будь Каттер сейчас здесь, она могла бы сказать, что ему нечего стыдиться. Простить его? Да разве она хоть в чем-нибудь его обвиняла! Каждое слово в письме говорило ей, как сильно он ее любит. Неужели Каттер не видит, что ребенок, их ребенок, еще сильнее свяжет его и ее? А ждать, что ж, это она умеет. Днем по средам в «Эмбервилл пабликейшнс» собирались на «планерку» все те, на кого Зэкари опирался в выпуске журналов. Собственно, эта группа не имела никакого формального статуса, как и в большинстве находящихся в частном владении компаний, где нет акционеров, нет и правлений директоров, но Зэкари приглашал на встречи по средам далеко не каждого. Отбор был самым тщательным, и тот, кто однажды получал приглашение, впоследствии ходил на все заседания. В журнальном бизнесе, где главным редакторов то и дело переманивают, а номер планируется чуть не заполгода вперед, сохранение служебной тайны приобретает особое значение. Вот почему Зэкари так тщательно отбирал людей, прежде чем допустить их на планерки. Под началом главного редактора «Стиля» Зельды Пауэре работало человек восемьдесят, и лишь немногие из них имели четкие должностные обязанности, отвечая за такие разделы, как «мода», «косметика», «бижутерия» или «обувь» – ее величество обувь, производители которой так величественно ведут себя, когда надо раскошелиться на рекламу. Еще в журнале был отдел, где готовились обзоры последних новостей из мира кино, живописи, телевидения, музыки и литературы под рубрикой «Вы слышали?». Получить в этом отделе работу, за которую платили меньше, чем любой знающей себе цену продавщице у «Мэйсиса», считалось особой честью – все равно что иметь право, какое завоевал лишь один из маршалов Наполеона, Жан Ланн, герцог Монтебелло, обращаться к своему императору на «ты». Ввиду низких окладов девушкам из бедных семей работать в отделе «Вы слышали?» было просто невозможно, а что касается богатых, то от них требовались поистине незаурядные способности, прежде чем им выпадала эта счастливая возможность. Соискательница должна была не только иметь доход на стороне, но и обойти соперниц на одну из трех должностей заместителя редактора, начиная свое соревнование заочно еще в женских колледжах, принадлежащих к «Айви Лиг». Наймом «молодняка» занимался редактор отдела очерков Джон Хэмингуэй, прямо-таки наслаждавшийся предоставленной ему властью решать, кто из знаменитостей заслуживает отдельного материала в главном из разделов журнала, кто из них созрел для разворота с цветными фото и текстом на три тысячи слов, а кто тянул в лучшем случае лишь на тысячу и черно-белые фото или какая тема неожиданно выдвинулась на первый план и кому должен заказать «Стиль» соответствующую статью. На должности трех своих заместителей Хэмингуэй брал только незамужних молодых женщин, которые умели хорошо одеваться, были ниже его самого ростом, при этом не перешли за тридцать (после тридцати у всех еще незамужних появлялись разные невротические состояния, мешавшие им работать так, как он от них требовал) и не возражали к тому же против работы в ночное время (по своему опыту он знал, что те, у кого слишком много ухажеров, обычно больше думали о замужестве). И еще, как бы упорно они ни трудились, ему нужны были лишь те, кого не мучило честолюбие: ведь в противном случае пришлось бы опасаться того, что они захотят занять его место, – словом, женщинам он не доверял. Многие десятки девушек, казалось, обладали всеми качествами для того, чтобы занять один из трех зтих постов в «Стиле». Однако лишь две из тех, кто этого добился, соответствовали требованиям Хэмингуэя. Третья же, снедаемая тайным честолюбием (и следовательно, самая умная из них), умудрялась одновременно и работать ночами, и гулять с полудюжиной молодых людей, которых она держала на коротком поводке. К счастью, Нина Стерн могла спать всего по нескольку часов в сутки, а работать на удивление быстро. В свои двадцать пять Нина Стерн, безусловно, была самой «старой» из всех красивых, богатых и незамужних еврейских девиц Нью-Йорка 1958 года. Знакомые уже перестали спрашивать у матери Нины, что такое происходит с ее дочкой. Среди них мало-помалу распространилось убеждение, что с Ниной явно не все в порядке, хотя внешне это и не проявляется. Но и намека на намек никто из них не считал возможным себе позволить: это было бы слишком жестоко и, главное, безрезультатно. Подумать только, за бедняжкой в прошлом не числилось даже ни одной разорванной помолвки. Стоит ли после этого вмешиваться? Ведь вмешиваться имеет смысл только, если есть надежда хоть что-то поправить. Между тем, с точки зрения Нины Стерн, замужество было самым последним делом. Совсем не то что флирт: возможно, она флиртовала уже с акушеркой, принимавшей роды у ее матери, а после появления на свет – со всеми существами, встречавшимися на ее пути. Хотя флирт, в той или иной степени, был единственно известной ей формой общения, она вполне искренне недоумевала, когда ее в этом обвиняли. Флиртовать Нина могла с кем угодно: с детьми, подростками, взрослыми обоего пола, с гомосексуалистами любого направления и даже с животными. Правда, она еще не пробовала заниматься флиртом с камнями, но с деревьями и цветами сколько угодно. Впрочем, в ее флирте не было ни сексуальной, ни романтической окраски: то была естественная реакция на любую ситуацию, в которой она оказывалась, отражавшая постоянную и непременную предрасположенность к ухаживанию. Словом, это не вполне соответствовало тому узкому значению понятия «флирт», в каком его употребляют французы, поскольку флиртовала она всегда в самом широком, даже благородном смысле слова. Нинин флирт в основе своей также являлся совершенно безвредным, Нине никогда не будет грозить нехватка кавалеров, сколько бы ей ни стукнуло лет. Она знала это так же точно, как и то, что ее зовут Нина. Привыкнув ценить разнообразие, она не могла и помыслить о том, чтобы остановиться на одном-единственном избраннике. Ей нравилось встречаться за ленчем с друзьями по колледжу и вместе с ними восхищаться фотографиями все новых и новых детей, появлявшихся в их семьях; и когда младшие сестры ее подруг демонстрировали обручальные кольца, она совершенно искренне их поздравляла, хотя полотенца с монограммами, эти атрибуты семейной жизни, напоминали ей о смирительных рубашках, а новые простыни – о саване. Единственный магазин в Нью-Йорке, который она едва могла переносить, был второй этаж универмага «Тиффани», где ей частенько приходилось покупать подарки для детей. Декораторы, похоже, разошлись там вовсю, оформляя бесконечное магазинное изобилие; они словно соревновались друг с другом в нагромождении на игрушечных столах фарфора, хрусталя и серебра. Кто так сервирует стол, думала она в ужасе. При виде этих сверкающих фантасмагорических столов, окружающих вас сразу же, как только вы покидали кабину лифта, отделанную серым бархатом, Нина моментально представляла себе тех бедняжек, что стоят в мясной лавке «У Кристидеса», надеясь получить кусок подешевле, их замызганные кухни и грязную посуду. Другого времени предаваться столь мрачным фантазиям у Нины попросту не было, если не считать необходимости писать для «Стиля» рецензии на новые фильмы ужасов. С первого взгляда она казалась воплощением счастливой обыденности, хотя в ее облике и не было ничего обыденного. Волосы, спускавшиеся до плеч, были того неотразимо непередаваемого оттенка, который французы определяют как «засахаренный каштан». При пяти футах пяти с половиной дюймах роста Нине каким-то непостижимым образом подходил любой вид спорта, кроме разве профессионального баскетбола. Лицо ее не имело четко определенной формы, скажем, сердца, круга или овала, но между тем радовало глаз. Оно было просто единственно подходящим лицом, как и все его черты, как ее тело и голос: измени в них хоть самую малость, и все обаяние пропадет. «Подходящий» – дефинициям этого слова «Оксфордский словарь английского языка» отводит целых семь страниц, тогда как одного внимательного взгляда на Нину было достаточно, чтобы сразу же определить суть данного понятия. И вот эта неисправимая кокетка с подходящими для себя данными, не нуждавшимися ни в каких дефинициях, порой вынуждена была работать по субботам, если неделя выдавалась особенно насыщенной и ей приходилось вместо редактирования умело отбиваться от многочисленных кавалеров, настойчиво домогавшихся ее руки, не отваживая их при этом навсегда. В эту июньскую субботу 1958 года, когда любая другая уважающая себя жительница Нью-Йорка на ее месте валялась бы где-нибудь на пляже или красила ставни загородного домика в Фэйрфилдском округе, то есть никоим образом не должна была торчать на Манхэттене, Нине Стерн пришлось тащиться к себе в офис, чтобы дописать последнюю колонку для раздела «Вы слышали?». Она вбежала в кабинку автоматического лифта, поднимавшегося без остановки сразу на пятнадцатый этаж, и нажала кнопку. Где-то между десятым и одиннадцатым этажами лифт неожиданно остановился – со скрежетом, не оставлявшим сомнения в том, что остановка эта не носит временного характера. – Ну и что теперь? – обратилась Нина к незнакомому мужчине, ее единственному спутнику. – Тут есть телефон… Надо вызвать механика, – отозвался Зэкари Эмбервилл (поскольку это был он). Человек на другом конце провода не отозвался: скорей всего, ушел на ленч. И сколько Зэкари ни пытался дозвониться, из трубки доносилась лишь фоновая музыка. – В общем-то ничего страшного, – заметила Нина, молча наблюдавшая за его попытками, – если бы не эти дивные звуки музыки. Умереть можно. Подумать только, в понедельник утром они обнаружат тут двух безумцев, распевающих «Рудольф – краснокожий олень» и не имеющих сил остановиться. – Вы любите ржаной хлеб? – спросил Зэкари. – Какой? Обычный или с тмином? – Обычный. По пути в офис я зашел в булочную к «Ройбену» и купил сандвич. – С этими словами он развернул гигантский, с хрустящей корочкой бутерброд овальной формы, разрезанный по диагонали на три части, на каждой из которых помимо толстого куска ветчины лежал швейцарский сыр, солонина, салат с кетчупом и горчица «от Ройбена» собственного изготовления. – О, у вас тут даже маринад? – изумилась Нина. – Стимулирует деятельность мозга куда лучше рыбы, – со знанием дела пояснил Зэкари и предложил: – А почему бы нам не присесть? – Господи, если бы только можно было отключить эту чертову музыку! – Очень даже можно. Вам надо просто стать мне на плечи и перевести налево вон тот рычажок над дверью. Нина в течение некоторого времени изучала незнакомца. Вряд ли это сексуальный маньяк, иначе он бы уже давно на нее набросился. Не приходилось сомневаться и в его доброте: ведь он выразил готовность разделить с ней свою роскошную трапезу, тогда как они вполне могли провести в заточении еще полтора дня, и без всякой еды. Несмотря на свои неизжитые детские страхи, она не боялась, не видя в нем сутенера, торгующего белыми рабынями. По субботним дням мать никогда не разрешала Нине одной ходить в кино, кроме разве в «Транс-Люкс» на Восемьдесят пятой улице, где после начала сеанса вдоль проходов курсировала матрона внушительного вида с фонариком: все знали, что стоило прийти в кино мало-мальски симпатичной нью-йоркской девушке, как к ней тут же подсаживался сбоку негодяй, через неделю где-нибудь в Танжере, обнаруживала, что стала белой рабыней. Правда, Нина всегда считала, что, случись такое, в Танжере с ней обращались бы не так уж плохо, но как бы то ни было, ее сосед по кабине не напоминал негодяя со шприцем. На нем был дорогой твидовый пиджак, пусть не слишком хорошо сидевший; черные пушистые волосы (наверное, только что помыл голову) явно нуждались в стрижке; рот отличался подвижностью, в карих глазах светилась смешинка, в выражении лица сквозило добродушие. И в довершение всего ботинки его были индивидуального пошива. Нина одобрительно кивнула, незнакомец, как заправский вратарь, тут же нагнулся, она вскарабкалась ему на плечи, предварительно скинув туфли. – Только выпрямляйтесь как можно медленней, я еще никогда не стояла на плечах, – скомандовала она. Зэкари начал осторожно, дюйм за дюймом, подниматься, в то время как Нина изо всех сил цеплялась за его волосы. Вот и злополучный выключатель. Быстрый щелчок – и ненавистная музыка вырубилась, после чего незнакомец так же бережно опустил ее на пол кабины. Оба сели. Лифт был чистым, да и другого места для сидения у них просто не было. – Теперь я вижу, что проголодалась, – заявила Нина. – Тогда берите средний кусок, – великодушно предложил Зэкари, расстелив фольгу на полу – Средний в бутербродах «от Ройбена» всегда самый сочный. – Спасибо, – поблагодарила Нина. Всю жизнь мужчины отдавали ей лучшие куски, точно так же, как именно ей неизменно доставалось белое мясо курицы, хрустящие корочки бекона и самка рака с упоительным кораллом внутри. И хотя она бывала им благодарна, но при этом удивлялась не больше, чем если бы была феей Моргана. Нина улыбнулась Зэкари. Из всего арсенала средств воздействия на мужчин улыбка была главным оружием Нины Стерн. «Потрясающе симпатичная», – подумал Зэкари и спросил: – А где вы работаете? – В «Стиле» и «Вы слышали?». А вы? – Я по части реализации, – небрежно бросил он, пожав плечами. – Не очень-то весело? Скорее, чертовски нудно? – Что поделаешь, – стоически отбивался он. – Конечно, рассказывать особенно нечего. Я только что из Чикаго, мы там целых три дня обсуждали свои проблемы. Но хорошенького понемножку. – Да нет, почему же. Расскажите, пусть мне будет скучно. Расскажите, как гнусно идут дела, как надоело вам заниматься этой вашей нудной реализацией, расскажите, как вся эта ерунда совершенно необходима. Давайте – и продолжайте до тех пор, пока я не впаду в кому. – Нет, наводить скуку на таких очаровательных леди не в моих правилах, – ухмыльнулся в ответ Зэкари. – Лучше расскажите мне про «Вы слышали?». – Если вы не хотите наводить скуку на меня, то я не хочу на вас… Мне тоже нечего особенно рассказывать. В общем, там понемногу обо всем, в основном сплетни. Может, имеет смысл все-даки перекусить, а не заниматься разговорами? Работа всегда была для Нины слишком важным делом, чтобы обсуждать ее с многочисленными мужчинами в ее жизни. А она уже успела понять, что этому незнакомцу суждено стать одним из них. Правда, обычно для такого рода заключений ей требовались считанные доли секунды, но на сей раз инстинкт сработал медленнее: слишком уж силен оказался внушенный ей с детства ужас перед возможностью застрять в лифте с посторонним. – А что, если заниматься и тем и другим одновременно? – предложил Зэкари. – Что, растянем это занятие подольше на случай, если нас отсюда не извлекут, или… – спросила Нина. – Нет, есть надо только большими кусками, иначе от сандвича удовольствия не получишь. – Боже, надо это запомнить… вы просто настоящий кладезь мудрости. Да она еще и умница, отметил про себя Зэкари. И без дураков. Надо будет непременно прислать ей приглашение на следующую планерку в среду. Такие мозги нельзя не использовать. И симпатичная при этом, хотя непонятно за счет чего. К тому времени, когда они почти расправились с сандвичем, лифт заработал. Нина сошла на своем этаже, на прощание пожав незнакомцу руку и одарив очередной улыбкой. – Нина Стерн, – представилась она. – Зэкари Эмбервилл, – отрекомендовался он. – Ну, это нечестно, – засмеялась она вдогонку поднимавшейся кабине. Все еще продолжая смеяться, она открыла дверь своего офиса. Дура, выговаривала она себе, ты только что прошляпила шанс, который выпадает всего раз в жизни! Для умницы, каковой ее считали все, Нина иногда была потрясающе тупа. «Город этот большой, как большая игрушка, – громко напевал Зэкари, возвращаясь из офиса домой уже в самом конце субботнего дня. – Шепчет девчонке мальчик, играя, на ушко». Как обычно, на слове «мальчик» Зэкари сфальшивил. Перейдя Мэдисон-авеню в неположенном месте, как и подобает заправскому нью-йоркцу, он наконец допел и последнюю строку песни: «И Манхэттен тогда предоставят влюбленным». Да, должен был он признаться самому себе, давно уже ему так не пелось. Месяцы, даже годы… Что он сейчас испытывает, спросил себя Зэкари, замедляя шаг. А может, все дело просто в этом раннем летнем вечере, в этом ветерке, обещающем впереди всяческие наслаждения, до которых так падки нью-йоркцы? Или сознание удачно проведенного дня: в конце концов, сегодня он создал черновой макет нового журнала, о котором еще никто, кроме него, не знал? Или же так пьяняще действовал на него сам Нью-Йорк, центр новой галактики, где родились и воплотились в жизнь его честолюбивые планы? Хорошо! Ему сейчас было хорошо! Черт его знает почему, но хорошо. А что, собственно, тут странного для человека, чье состояние измеряется большим числом миллионов, чем можно сосчитать, чья власть равна его власти? Человека, могущего позволить себе любое удовольствие… «По части реализации», вспомнил он свой ответ там, в лифте, и громко рассмеялся. Реализация, божественная реализация! Интересно, сколько ей может быть лет, этой Нине? Да ко всем чертям ее возраст! Главное, что он чувствует себя молодым. Ему тридцать пять, а все так, как будто ему не больше шестнадцати и он еще в «Колумбии»: подрабатывает официантом, чтобы хватало на метро и «хот дог». В сущности, это было совсем недавно – отбросить войну, отбросить женитьбу… Каких-то там девятнадцать лет назад. И всего только шесть из них он женат. Зэкари нахмурился. Неожиданно радость почти вся улетучилась. Как же так, он чувствует себя таким молодым, а за последние несколько недель он и Лили ни разу не спали вместе. Да и вообще, почему-то сейчас это бывает так редко. Как говорит Нат, его шурин, «кто же считает такие вещи». Кто? Да он сам и считает. Лили никогда не отличалась особой страстностью, он с этим смирился… Что поделать, такой она, видно, родилась. Зато она всегда отвечала готовностью, была покорной и нежной. И Зэкари научился довольствоваться малым, хотя одному Богу известно, сколько раз, лежа рядом с ней, он страстно мечтал о жене, которая бы отвечала голодом на его голод. Однако за шесть лет он ни разу не позволил себе поразвлечься с кем-нибудь на стороне. Странная это все-таки штука: он знал множество любящих мужей, заводивших тем не менее шашни, а между тем их жены, насколько можно было предполагать, отнюдь не думали уклоняться от своих супружеских обязанностей, как теперь, похоже, поступала его Лили. Если не в физическом, то уж, во всяком случае, в моральном плане жена в последнее время все больше и больше отдалялась от него: стоило ему прийти к ней в спальню, как она пусть деликатно, но весьма недвусмысленно давала понять, что не хочет близости с ним – может быть, в другой раз, но только не сегодня ночью, не сейчас. Вероятно, Лили переживает какую-то душевную драму, а он просто не догадывается? Она уклонялась от близости. А ведь здесь, в Нью-Йорке, столько доступных женщин. Не все, конечно. Нина Стерн, к примеру, явно не из таких. Наверное, давно замужем, обручена или имеет поклонников, один перечень которых займет целый гроссбух. О таких, как она, симпатичных и острых, говорят все, это и ежу ясно. К тому же у нее отличный аппетит, что в женщинах особенно привлекательно. – «Мы поедем на Кони и съедим по балони»[16 - Кони-Айленд, один из районов Нью-Йорка, куда ездят отдыхать горожане. «Балони» – вид колбасок.], – запел он. – «По Центральному парку пройдемся трам-пам-пам…» Кто-то из прохожих оглянулся. Зэкари понял, что снова поет вслух. Не забыть сказать Хэмингуэю, чтобы Нину пригласили на следующую планерку. Ей это будет полезно: пусть-ка взглянет на то, как делаются журналы, со стороны, а не со своей колокольни, даже если это «Вы слышали?». Или нет, лучше, он сам пошлет ей служебную памятку с личным приглашением, учитывая ее интерес «по части реализации», конечно. Как она тогда сказала: «Это нечестно». Конечно, так оно и было. Придется заглаживать свою вину! Все еще улыбаясь, он открыл парадную дверь и вошел в свой особняк из серого мрамора, где навстречу ему уже спешил дворецкий. «Неужели это мой дом? – вдруг мелькнуло у него в голове. – И я его хозяин?» Зэкари вновь чувствовал себя молодым, таким, как в дни его студенчества в «Колумбии», когда он выбирался в центр города и без устали бродил по улицам, даже не пытаясь представить себе, что за жизнь происходит за парадными подъездами таких вот домов, поражавших его воображение своим нереальным великолепием. Приветливо поздоровавшись с дворецким, Зэкари поднялся к себе в небольшую библиотеку, которую он предпочитал их общей на первом этаже. – Лили? – удивился он, застав там жену, которая стояла у окна, выходившего в сад. При звуке его голоса она нетерпеливо обернулась. – Я все ждала, когда ты вернешься, дорогой. Как бы я хотела, чтобы ты не работал по субботам. И так пропадаешь там у себя по целым дням, – произнесла она своим серебристым мелодичным голосом. – Мне нужно было додумать до конца одну вещь. А на работе просто лучше думается. И потом в офисе скопилось столько разных бумаг, а в понедельник у меня не будет времени. Как я люблю видеть тебя здесь, если бы ты знала! Что это у тебя? Шампанское? Я что-нибудь забыл? Не годовщина свадьбы, не день рождения… Так что же мы отмечаем? Умело откупорив бутылку, он разлил искрящееся шампанское в бокалы в виде тюльпанов на длинной ножке, уже стоявшие на серебряном подносе у него на рабочем столе. – Я хочу поднять этот тост, дорогой… – Они чокнулись. – За самую приятную новость на свете… у нас будет еще один ребенок. – Еще один! Я же чувствовал, что-то замечательное должно случиться! – радостно воскликнул он, обняв жену и разом позабыв обо всех своих мыслях. Лили со слезами на глазах, казалось, таяла в его объятиях. Будь мужественной, велел ей Каттер. Ради него она пойдет на все. Самое трудное было позади. Теперь оставалось только ждать. Глава 8 Только состояние глубокого шока и доведенная до автоматизма благовоспитанность помогли Мэкси и Тоби скрепя сердце поздравить Лили и Каттера с бракосочетанием. Они произнесли все подобающие слова, обменялись положенными случаю кивками, но ни тот ни другой так и не вымучили из себя ни одной улыбки. Похоже, подумалось в этот момент Мэкси, как будто все четверо хотят как можно быстрее, но с соблюдением минимальных приличий захоронить тело безымянной жертвы дорожной катастрофы – и телом этим был не кто иной, как Зэкари Эмбервилл. Изумление и ужас, все еще витавшие в зале заседаний, оказались даже на руку брату и сестре, которые под шумок быстро удалились, крепко держась друг за друга. Они сели в лифт, останавливавшийся только в самом низу, на цокольном этаже, предоставив Лили и Каттеру беседовать с теми, кого не слишком печалила кончина четырех закрываемых изданий и кто мог поздравить новобрачных не кривя душой, чего Мэкси и Тоби были не в силах сделать при всем их желании. Эли отвез их в городской дом Тоби на тихой улочке в районе Семидесятых улиц. Не говоря ни слова, Тоби подошел к бару, устроенному рядом с плавательным бассейном, занимавшим весь первый этаж и примыкавшую к нему часть небольшого сада, обнесенного довольно толстой кирпичной оградой, и налил каждому по двойной порции. – Это что? – спросила Мэкси. – Бренди, – ответил Тоби. – Вообще-то я никогда его не пью, но иногда это необходимо… – Ты знаешь, я просто не верю… не могу понять, – начала было Мэкси, но Тоби оборвал ее: – Заткнись! Сначала выпей, потом поплавай. Пока что мы еще не готовы к разговору. Тоби разделся догола и нырнул – тем быстрым плоским рывком, который в свое время не единожды помогал ему удерживать звание чемпиона по плаванию. Мэкси присоединилась к нему, оставив на себе одно лишь ожерелье из черного жемчуга. Брат и сестра плавали по дорожке до тех пор, пока Мэкси не почувствовала, как сдавливавшая грудь тяжесть начала растворяться, уступая место простой усталости. Она вылезла из воды и уселась на бортик, ожидая, пока Тоби наконец вынырнул и, легко подтянувшись, устроился рядом с ней. Мускулатура у него великолепная, а талия при широких плечах тонкая и хрупкая, как у многих хороших пловцов. – Ну как, получше? – отфыркиваясь, спросил он. – Насколько это возможно. То есть не так чтобы уж слишком хорошо. Впечатление такое, что прямо у тебя под ногами разорвалась ручная граната. – Скорей всего, мы с тобой раньше не очень-то приглядывались к этой парочке, если сейчас настолько наивны, что еще удивляемся. – Тоби, ты хочешь сказать, что мама чувствовала себя такой одинокой после… Господи! После смерти папы, что ей понадобился Каттер? Они ведь одного примерно возраста. Хорошо, я ему не верю, не люблю его, но, объективно говоря, он весьма недурен собой, а жизнь и секс в конце-то концов не кончаются после сорока. И что вполне естественно ей смутиться: ведь она выходит замуж все-таки за брата собственного мужа. Признайся, Тоби, не случайно же она решила сообщить нам об этом на людях?.. Единственное, в чем я уверена, так это в том, что их решение не пришло внезапно, под влиянием чувства. На Ромео и Джульетту они не тянут. – Во всем с тобой согласен, – откликнулся Тоби. – Но есть еще кое-что. Я уже давно это замечал, но не обращал должного внимания… Между ними, по-моему, сговор… и существовал он всегда, по крайней мере, с того времени, когда Каттер вернулся из Англии. А когда в прошлом году папа так неожиданно умер, это стало проявляться все сильнее. – Сговор, говоришь? Что это слово точно означает? Что они… соучастники преступления? – Нет, я имею в виду их полную вовлеченность в дела друг друга, интерес, который они взаимно испытывают к своим желаниям, потребностям. Согласие, которое выходит за рамки просто согласия. Связь, которая сильнее и прочнее обычных отношений красивого мужчины с женщиной. Потому что этой женщине нужен мужчина и все, что под этим подразумевается. – Откуда у тебя такие глубокие знания? – с вызовом бросила Мэкси. – Я просто слышу это, понимаешь? Слышу в голосах то, что не различаешь ты. Слышу, как они двигаются, когда остаются вдвоем. Когда ты слепой, Златокудрая, ты начинаешь слышать в движениях людей тысячи оттенков – и каждый из них значит что-то свое. Я услышал, что у них сговор – и давний при этом. Услышал и даже почувствовал запах. Да, за всеми их духами, шампунями и кремами я почувствовал этот запах. У обоих! Мэкси невольно передернуло. – Что ты все называешь меня «Златокудрая»? – спросила она, пытаясь изменить тему разговора. – Просто потому, что мне это слово нравится. Да будь твои кудри и золотыми, я все равно бы не смог их толком разглядеть. Так что уж предоставь мне называть тебя так, как мне хочется. Только не лысей, пожалуйста, – вот и все. А теперь продолжим про маму и Каттера. Он взял ее в оборот, как ему и требовалось. Я в первый раз ощутил, что она может быть такой – покорной, послушной. Между ней и отцом, пока он был жив, я такого совершенно не чувствовал. Да, они были добры друг к другу… И мне кажется, они просто условились такими быть. Друзьями или, скорее, просто не врагами. Но сговора между ними я не слышал. – Ты отвратителен! Он рассмеялся и шлепнул ее по голому бедру. – Прекрасна и свежа, – произнес он, смакуя. – И останешься такой лет десять, может, пятнадцать, а потом упругость мускулов начнет пропадать. – Убери свои руки, кретин. – Ты любишь меня, Златокудрая? – Люблю, Летучая Мышь. Это был их ритуал. Одно из самых ранних воспоминаний Тоби: он прикасается пальцами к щекам Мэкси. А первое, что запомнила в жизни Мэкси, были руки брата, подхватившие ее, когда она поскользнулась на улице. – Боже, если бы ты только видел этих бедняг там, на заседании. Сидели, как к виселице приговоренные. – Я их слышал. Этого достаточно. – А как тебе нравится его заявление, будто он выступает от ее имени? Ты ведь знаешь, мама не могла бы сама принять это решение. Она ничего не смыслит в делах компании. И никогда не интересовалась прибылью. За всем этим стоит Каттер! Только ему-то это зачем? Но все равно мы не можем позволить, чтобы он взял и одним махом прихлопнул четыре наших журнала. Не можем и не должны! Отец никогда бы этого не допустил, если бы не угроза полного банкротства. Тоби, Тоби! Вспомни папу! Да это же самое настоящее убийство! – Мэкси почти выкрикнула последние слова. – Но мы-то что можем сделать, малыш? Вся власть у матери, и она вправе принять любое решение, кто бы за ним ни стоял. Все, что касается компании, – в полном ее ведении. – А моральное принуждение? – медленно процедила Мэкси, не то вынося приговор, не то пытаясь нащупать какую-то мысль. – Моральное, говоришь? Да, чувствуется, что ты совсем оторвалась от родных берегов. Это Нью-Йорк, малыш, и такие вещи здесь не проходят, это тебе не страница с особым мнением в лондонской «Тайме». – Я имею в виду не просто моральное принуждение, Тоби, – упорствовала Мэкси, – а в манхэттенском стиле. Если ты накормишь меня ленчем, то я обязуюсь нанести визит дяде в его офисе. – Какого дьявола ты все это затеваешь? – Сама еще не знаю какого. «Но надо копать, пока…» – рассмеялась она. – «…не выроем снова Нью-Йорк», – докончил за сестру Тоби строку, которая служила для объяснения любых неприятностей с городом, казавшимся им центром Вселенной. – Это было бы в высшей степени неразумно и ничего бы тебе не дало, Мэкси, – изрек Каттер, сидя за рабочим столом в своем офисе на Уолл-стрит, – что бы вы с Тобиасом ни чувствовали по данному поводу, и, поверь мне, я понимаю вас и даже сочувствую вам. – Хватит насчет «цветов и сердец», Каттер, – огрызнулась Мэкси. – Давай начнем сразу с последней черты. Ведь это, кажется, твое любимое местонахождение. – Мэкси еще не заезжала домой и не переоделась с дороги, но плавание с Тоби и великолепный ленч, который он для нее соорудил, помогли восстановить ее боевой дух, так что, добираясь до центра города, она успела составить план атаки и теперь претворяла его в жизнь. – Пусть «Эмбер-вилл пабликейшнс» частная компания и все такое прочее, мне на это плевать, общественное мнение в этой стране все равно существует. Тоби и я созовем пресс-конференцию – а мы именно так. и намерены поступить в качестве акционерного меньшинства – и сообщим репортерам, что ты оказал отрицательное влияние на нашу мать, на твою новоиспеченную жену, что уже само по себе вызывает удивление, так вот, оказал на нее отрицательное влияние и обрек на смерть сразу четырех наших издания. Причем это было сделано без всякого предварительного уведомления Тоби, Джастина и меня. Между тем мы все являемся акционерами и, следовательно, весьма заинтересованной стороной. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=119324) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Известный американский модельер. (Здесь и далее примечания переводчика). 2 Американские универмаги, где продают относительно недорогие вещи. 3 «Украденное письмо» – один из рассказов А. Конан Дойла о Шерлоке Холмсе. 4 Презрительное прозвище полицейских в США. 5 Период беззаботной жизни парижской богемы до первой мировой войны – так называемая «Красивая эпоха» (франц.). 6 Пигментная дегенерация (изменение) сетчатки глаза – наследственное заболевание с атрофией и пигментной инфильтрацией внутренних слоев сетчатки, грозящее полной слепотой. 7 Экономический кризис в США в 1929 – 1932 гг. 8 Примерно 175 см. 9 Центр города, в данном случае район Манхэттена. 10 Лига наиболее старых и престижных американских колледжей. 11 Владелец известного рекламного агентства. 12 6 июня 1944 года, день открытия второго фронта в Западной Европе. 13 Магазин готового платья в Нью-Йорке. 14 Лондонский Королевский оперный театр. 15 Корабль, на котором в 1620 году в Северную Америку прибыла одна из первых групп английских переселенцев-колонистов. 16 Кони-Айленд, один из районов Нью-Йорка, куда ездят отдыхать горожане. «Балони» – вид колбасок.