Последняя граница
Алистер Маклин


В остросюжетном романе `Последняя граница` секретный агент Великобритании Майкл Рейнольдс получает задание – проникнуть в Венгрию, найти и похитить выдающегося разработчика баллистических ракет. Это задание было сравнимо с поисками иголки в стоге сена…





Алистер Маклин

Последняя граница





Глава 1


Ветер дул прямо с севера. Ночной воздух, колючий и холодный, над замерзшей и безлюдной равниной, протянувшейся во все стороны до самой дымки такого же пустынного горизонта. Мерцали высокие холодные звезды. Все вокруг было окутано гробовым безмолвием.

Но Рейнольдс знал – эта пустота была обманчивой. Такими же обманчивыми казались безлюдность и безмолвие. Только снег был настоящим. Снег и холод, пробиравший до костей, от головы до кончиков пальцев ног. Холодный саван окутывал его целиком, заставляя невольно сильно ежиться, словно в малярийной лихорадке. Возможно, и пробирающий его озноб был обманчивым, но он-то на себе чувствовал всю реальность холода и знал, что означает подобная дрожь. Решительно, почти с отчаянием, он отбросил все мысли о холоде, снеге, сне и сосредоточился на одной мысли: как выжить.

Медленно, очень осторожно, чтобы не делать лишнего движения и не издавать ни малейшего звука, он скользнул замерзшей рукой под куртку, вынул из нагрудного кармана носовой платок, скомкал его и засунул себе в рот… Он мог выдать себя только каким-нибудь случайным движением или звуком, а платок будет поглощать густые пары его дыхания на морозном воздухе и помешает непроизвольному дробному стуку зубов. Он осторожно перевернулся в глубоком заснеженном кювете дороги, куда свалился с не выдержавшей тяжести ветки дерева. Протянул руку в поисках шляпы. Рука от мороза покрылась белыми и синими пятнами, пальцы почти не слушались. Он наткнулся на шляпу, осторожно подвинул ее к себе. Онемевшими, окоченевшими пальцами тщательно, насколько возможно, засыпал поля шляпы толстым слоем снега, глубоко нахлобучил шляпу на выдававшую его черную копну волос и очень медленно поднял голову до края кювета, пока глаза смогли видеть все вокруг.

Несмотря на бьющую непроизвольную дрожь, тело его было напряжено, как тетива лука. Он все ожидал окрика, показывающего, что его обнаружили, или выстрела, или оглушающего удара. Для такой цели вполне годилась его поднятая голова. Но ни крика, ни выстрела не последовало. Однако ощущение опасности обострялось с каждым мгновением. Он осмотрел горизонт, убедился – там никого не видно. Ни с той, ни с другой стороны – насколько позволяла видимость.

Так же медленно, так же тщательно, делая глубокие вдохи, Рейнольдс начал выпрямляться, пока не встал на колени в кювете. Он замерз, но, продолжая сильно дрожать, уже не обращал на это внимания. Еще раз обежал взглядом горизонт. Его внимательные карие глаза не опускали ни малейшей подробности. И опять убедился: в доступном обозрению пространстве равнины никого не видно. Вообще ничего не было, кроме ледяного мерцания звезд в темном вельвете неба, белой однообразной равнины с несколькими маленькими рощицами деревьев да рядом с ним вьющейся ленты шоссе, укатанной шинами тяжелых грузовиков.

Рейнольдс вновь опустился в снежную яму, образованную падением в заметенный снегом кювет. Ему нужно время отдышаться, заставить легкие прийти в норму… Всего каких-то десять минут прошло с того момента, когда он ехал по дороге, тайно от водителя забравшись в кузов. Грузовик остановил блокпост полиции. Он напал с пистолетом в руке на двух ничего не подозревавших полицейских, осматривавших кузов. Произошла короткая схватка. Пришлось бежать за удачно открывшийся поворот дороги. Он бежал целую милю, пока не наткнулся на рощицу деревьев, под которыми теперь и лежал. Это отняло все силы. Ему понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, почему полиция так легко отказалась от преследования. Ведь они не могли не понимать, что он обязательно будет держаться дороги… Оставить дорогу и пойти в любую сторону по глубокой снежной целине – значит замедлить движение, к тому же следы сразу выдали бы его направление под этим мерцающим звездами ночным небом. Ему нужно было время, главным образом для того, чтобы обдумать и наметить свои дальнейшие действия.

Для Майкла Рейнольдса было характерным не тратить времени на ненужное самоедство, пустые рассуждения о дальнейших возможных вариантах действия. Он был научен суровой и жестокой жизненной школой, где излишние роскошества, наподобие самообвинений о невозвратном прошлом, аханья над разлитым молоком, были строго запрещены. В считанные мгновения он вспомнил все, происшедшее за последние двенадцать часов, чтобы тут же выбросить это из головы. Он бы и в другой раз поступил так же. У него имелись все основания поверить своему информатору в Вене, что путешествие в Будапешт самолетом временно исключается. Сообщалось, что предпринятые меры безопасности в аэропорту накануне Международной научной конференции были самыми жесткими из всех, когда-либо принимавшихся. То же самое относилось и к крупным железнодорожным станциям. Все пассажирские поезда дальнего следования усиленно патрулировались службой госбезопасности. Оставался только один вариант. Сначала нелегальный переход границы, что не представляло особой сложности, если имелись знающие помощники, а Рейнольдсу для успешного выполнения задания дали лучших. Затем поездка в кузове грузовика с ничего не подозревавшим водителем, едущим куда-то на восток. Дорожный блокпост, как предупредил его тот же информатор в Вене, почти наверняка будет действовать в пригороде Будапешта. Рейнольдс к этому подготовился. А вот о наличии блокпоста к востоку от Комарома его информатор не знал, этот пост оказался для Рейнольдса полной неожиданностью. Он наткнулся на пост в сорока милях от столицы. Правда, такая неожиданность могла произойти с каждым. И жребий пал на него. Рейнольдс мысленно философски пожал плечами и тут же забыл об этом досадном недоразумении.

Это было характерно для него. Вернее, типично для сурового психологического обучения, пройденного в процессе длительной подготовки. Все его мысли о будущем были направлены к одному. Остальное исключалось. Он сосредоточился на достижении одной, особой цели. Эмоциональные же окраски поступков или трагических последствий при провале не имели места в его лихорадочно работавшей голове, пока он мерз, лежа в снегу, думая, оценивая, подсчитывая шансы с холодным и спокойным расчетом, словно речь шла не о нем самом. «Работа, работа, только работа, которую нужно выполнить, – один, другой, тысячный раз повторял полковник. —Успех или провал того, чем вы занимаетесь, могут быть отчаянно важны для других, но для вас это никогда не должно что-то значить, абсолютно ничего. Для вас, Рейнольдс, последствий не существует. И нужно делать так, чтобы им никогда не позволено было существовать по двум причинам: размышления об этом нарушают спокойствие ваших мыслей и вредят здравому смыслу. По этим негативным путям ваша мысль не должна идти ни одной секунды: время нужно тратить на отработку способа выполнения вашей работы, порученного вам дела».

Порученная работа. Всегда порученная работа. Не обращая на себя внимания… Рейнольдс поморщился, ожидая, пока дыхание восстановится и станет нормальным. Никогда не выпадало больше одного шанса из сотни, а теперь это соотношение возросло астрономически. Но работа оставалась по-прежнему. Ее нужно было сделать. Дженнингс и все его бесценные знания должны быть вывезены. Только это имеет значение. Но если он. Рейнольдс, потерпит неудачу, то на этом все и закончится. А он может потерпеть неудачу уже сегодня ночью, в первый же день выполнения задания, после восемнадцати месяцев упорных и беспощадных тренировок, нацеленных только на эту задачу. Но сейчас не время думать о подобном.

Рейнольдс находился в превосходной форме – он просто обязан быть в таковой. И группа специалистов под руководством полковника – тоже. Наконец его дыхание пришло в норму. Относительно же того, что полиция установила блокпост на дороге, могло быть полдюжины причин. Он заметил еще несколько постов, которые только устанавливали, – и заметил из хижины, где отдыхал, едва перейдя границу. Ему нужно было рискнуть. Больше ничего не оставалось делать. Возможно, они останавливали идущие на восток грузовики в поисках контрабанды и не интересовались запаниковавшими пассажирами, убегавшими в ночь. Хотя очень даже вероятно, что оставленные и стонущие на снегу полицейские, от которых он убежал, могут заинтересоваться им и по более личным причинам. А относительно ближайшего будущего ясно одно: он здесь не может оставаться бесконечно и замерзать в снегу, рискуя выдать себя водителям проходящих легковых автомобилей и грузовиков, окажись те более внимательными к окружающей обстановке.

Придется добираться до Будапешта пешком. По крайней мере, первую половину пути. Мили три-четыре пройти целиком, прямо через поля. Потом опять нужно будет выйти на дорогу. Это в какой-то мере обеспечит достаточно безопасное удаление от блокпоста, прежде чем сделать попытку поймать попутную машину. Дорога на восток перед блокпостом поворачивала влево. Значит, для него легче отправиться левее и срезать изгиб дороги. Но слева, на севере, находился Дунай. Очень близко от него. И ему не очень понравилась мысль оказаться в капкане на узкой прибрежной полосе, между дорогой и рекой. Оставалось одно – отправиться на юг и обогнуть часть маршрута на безопасной дистанции. А в такую ясную ночь, как эта, «безопасная дистанция» означала весьма приличное расстояние. На обход у него уйдет несколько часов.

Снова зубы стали выбивать дробь. Он вытащил изо рта платок, чтобы втянуть в себя несколько глубоких глотков морозного воздуха. Он промерз до костей, руки и ноги окоченели, ничего не чувствовали. С трудом Рейнольдс поднялся на дрожащие ноги и стал отряхивать снег с одежды, поглядывая на дорогу в сторону полицейского блокпоста. Но сразу опять упал лицом вниз, в заметенный снегом кювет. Сердце бешено заколотилось в груди, правая рука торопливо пыталась достать из кармана куртки пистолет, засунутый туда после драки с полицейскими.

Теперь понятно, почему полицейские не спешили его искать. Они могли себе это позволить. Но как можно ошибиться, считая, что его выдаст лишь собственное неосторожное движение или звук. Он забыл, совершенно не вспомнил о собаках. Розыскной собаке, азартно водившей носом по дороге, невозможно ошибиться. Даже в полутьме. Собака-ищейка найдет его и в полной темноте.

Внезапно донесся крик одного из приближавшихся людей и возбужденный гул голосов. Он опять поднялся на ноги, пытаясь тремя короткими прыжками добраться до деревьев у себя за спиной. Слишком мало надежды, чтобы его не засекли на снежном белом фоне. Бросив последний быстрый взгляд назад, он увидел, что людей было четверо. Каждый с собакой на поводке. Три другие собаки не ищейки, он уверен.

Он затаился за стволом дерева, на ветках которого совсем недавно нашел такое короткое и такое ненадежное убежище. Вытащил из кармана пистолет и взглянул на него. Это был бельгийский пистолет, сделанный по спецзаказу. Красивый, автоматический, калибра 6,35. Точный, смертоносный маленький пистолет. Из него он мог на расстоянии двадцати шагов поразить цель размером меньше ладони в десяти случаях из десяти. Но сегодня даже с половины такой дистанции ему будет трудно попасть в человека. Онемевшие и трясущиеся руки не слушались его. Он поднял пистолет на уровень глаз и сжал губы. В слабом мерцании звезд он увидел, что ствол пистолета забит замерзшим снегом и льдом.

Он снял шляпу, держа ее за поля на уровне груди. Выглянул из-за дерева, подождал немного, нагнулся как можно ниже, пытаясь рассмотреть приближавшихся людей. Те были уже в пятидесяти шагах от него. Все четверо шли в линию, собаки рвались с поводков. Рейнольдс выпрямился, достал из внутреннего кармана авторучку и быстро, но без торопливости, принялся очищать ствол автоматического пистолета от замерзшего снега. Одеревеневшие пальцы плохо слушались. Авторучка выскользнула из пальцев и исчезла в глубоком снегу. Искать ее было бесполезно и слишком поздно.

Он слышал скрип снега под шагавшими по твердой дороге ботинками со стальными подковами. Тридцать шагов. Или меньше. Он опустил белый замерзший указательный палец на спусковой крючок, прижал тыльную сторону ладони к темной жесткой коре деревьев, готовясь скользнуть вокруг ствола. Ему придется сильно прижаться к нему, чтобы дрожащая рука могла более-менее твердо держать оружие. Левой рукой потянулся к поясу, чтобы достать нож с выскакивающим лезвием. Пистолет он предназначал для людей, нож – для собак. Шансы были примерно равны, так как полицейские приближались к нему по широкой дороге плечом к плечу, небрежно держа в руках винтовки. Это нетренированные любители, не знавшие ничего ни о войне, ни о смерти. А если сказать точнее, шансы были примерно равны, если бы не пистолет, так как первый выстрел мог прочистить забитое дуло, но мог и оторвать ему руку. В итоге шансы были против него. Но задание нужно выполнить. Оправдывался любой риск, кроме самоубийства.

Пружина ножа громко щелкнула, лезвие выскочило из рукоятки. Пять дюймов двусторонне заточенной вороненой стали зловеще блеснули в звездном свете. Рейнольдс чуть-чуть высунулся из-за ствола дерева и навел пистолет на ближайшего из идущих полицейских. Лежавший на спусковом крючке палец напрягся, потом расслабился. Через секунду он снова спрятался за стволом дерева. Опять задрожала рука, а во рту стало сухо. Он только что узнал, какие были три другие собаки.

С неподготовленными деревенскими полицейскими, как бы они ни были вооружены, он мог бы справиться. С ищейкой он тоже мог справиться, имея хорошие шансы на успех. Но только сумасшедший решит вступить в бой с тремя тренированными доберман-пинчерами, самыми злобными и страшными боевыми собаками в мире. Быстрые, как волки, сильные, как восточноевропейские овчарки, и безжалостные убийцы, совершенно лишенные чувства страха. Только смерть может остановить добермана. Рейнольдс не колебался. Единственная возможность, какую он попытался сейчас использовать, уже не была возможностью, а лишь своеобразным способом самоубийства. Работа, которую он должен сделать, это все, что имело сейчас значение. Живой, пусть даже и пленник, он все еще имел надежду, но, если его горло перегрызет один из доберман-пинчеров, ни Дженнингс, ни какой-либо из секретов профессора никогда снова не вернутся домой.

Рейнольдс прижал кончик ножа к дереву, загнал лезвие в рукоять, положил нож на голову и сверху надел шляпу. Потом бросил пистолет к ногам ошеломленных полицейских и вышел на дорогу, под звездный свет, высоко держа над головой руки.

Минут через двадцать они добрались до домика у блокпоста. Арест и длинная дорога назад прошли без всяких событий. Рейнольдс ожидал, как минимум, грубого обращения и, в худшем случае, сильных побоев прикладами винтовок и коваными ботинками. Но они вели себя спокойно, почти вежливо. Не выказывали никакой злонамеренности, никакой враждебности. Даже тот полицейский, челюсть которого переливалась фиолетово-красным синяком и сильно опухла от имевшего несколько раньше столкновения с рукояткой пистолета Рейнольдса. Помимо беглого, чисто символического обыска в поисках оружия, они его ничем не оскорбили, не задали никаких вопросов, не потребовали никаких документов. Сдержанность и педантичность полицейских заставили Рейнольдса почувствовать себя плохо: это не то, что можно было бы ожидать в полицейском государстве.

Грузовик, в который он забрался, чтобы проехать до Будапешта, все еще стоял на блокпосту. Водитель горячо спорил и жестикулировал обеими руками, стремясь убедить двух полицейских в своей невиновности. Почти точно, догадался Рейнольдс, водителя подозревали, что тот знал о присутствии пассажира в кузове грузовика. Рейнольдс остановился с намерением заговорить и высказаться в его защиту, но двое полицейских, ведущих себя строго официально, едва оказались возле своего штаба и непосредственного начальника, тут же схватили его за руки и втащили в двери домика.

Домик был маленький, квадратный, построенный кое-как. Почти без мебели, а щели в стенах забиты старыми газетами. Временная железная печурка с выходящей в крышу трубой, телефон, два стула и колченогий маленький стол – вот и все убранство. За столом сидел офицер. Жирный коротышка средних лет с красным лицом совсем непрезентабельного вида. Он старался, чтобы его маленькие свинячьи глазки смотрели холодно и проницательно, но этого у него не получалось. Ничтожество, как определил его сущность Рейнольдс. Возможно, в некоторых обстоятельствах, вроде теперешнего, при первом же столкновении с настоящей властью, это маленькое ничтожество готово выпустить весь свой апломб, как проколотый баллон. Небольшое давление не повредит.

Рейнольдс вырвался из рук державших его полицейских, сделал два шага к столу и стукнул по нему кулаком так сильно, что телефон подпрыгнул и звякнул.

– Вы офицер, который здесь командует? – резко спросил он.

Человек за столом встревоженно моргнул, поспешно откинулся назад и невольно начал поднимать руки в инстинктивном жесте самообороны, но тут же сдержал движение и взял себя в руки. Однако знал, что его люди это заметили, – красная шея и щеки стали просто пунцовыми.

– Конечно, я командую, – чуть ли не взвизгнул он и чуть тише добавил: – А как вы думаете?.. Какого черта!.. Что вы так безобразно себя ведете? Что вы имеете в виду…

Рейнольдс оборвал его на середине фразы, вынув свой пропуск и документы из бумажника и швырнув их на стол.

– Давайте! Посмотрите вот это! Проверьте фотографию и отпечатки пальцев. И побыстрее. Я уже опаздываю. В моем распоряжении нет всей ночи, чтобы спорить с вами. Давайте! Поторапливайтесь!

Маленькому человечку за столом нужно было быть гораздо менее человечным, чтобы на него не оказали воздействие демонстративная самоуверенность и справедливое негодование. А он был просто человеком. Медленно, неохотно придвинул к себе документы и взял их в руки.

– Иоганн Буль, – прочитал вслух он. – Родился в Линце в 1923 году. В настоящее время является жителем Вены. Бизнесмен. Посредник по экспорту и импорту деталей станков.

– Нахожусь здесь по настойчивому приглашению вашего министерства экономики, – скромно добавил Рейнольдс.

Письмо, которое он сейчас бросил на стол, было написано на официальном бланке министерства. На конверте стоял будапештский штемпель, поставленный четырьмя днями раньше. Рейнольдс небрежно потянулся ногой, зацепил стул, подтянул его к себе, сел и зажег сигарету. Портсигар, зажигалка, сигареты – все было австрийского производства. Его непринужденная самоуверенность не могла быть поддельной.

– Интересно, что подумают ваши начальники в Будапеште относительно проделанной вами этой ночью работы? – пробормотал он. – Это вряд ли увеличит ваши возможности к повышению по службе, как мне кажется.

– Рвение, даже неуместное рвение, не является наказуемым преступлением в нашей стране, – достаточно спокойно сказал офицер, но его пухлые белые руки слегка дрожали, когда он вложил письмо в конверт и подтолкнул документы обратно к Рейнольдсу. Он сжал руки на столе, посмотрел на них и поднял глаза на Рейнольдса, наморщив лоб. – Почему вы убегали?

– О, мой Боже! – Рейнольдс в отчаянии покачал головой. Этого очевидного вопроса пришлось ждать столь долго, что у него имелась куча времени подготовиться к ответу. – Что бы вы сделали, если бы двое громил, махая винтовками, наставили их на вас ночью? Вы бы легли и позволили избить вас до смерти?

– Они полицейские. Вы могли бы…

– Совершенно очевидно, что они полицейские, – ядовито прервал его Рейнольдс. – Теперь я это вижу, но было так темно, как ночью бывает в кузове грузовика. – Он потянулся, спокойно и расслабленно, хотя мозг его бешено работал. Побыстрее бы закончить с этими расспросами. Маленький человек за столом все же офицер полиции или что-то в этом роде. И вряд ли он был настолько глуп, как выглядел, поэтому в любой момент можно натолкнуться на неловкий вопрос. Рейнольдс быстро сообразил, что самая большая надежда – это наглость. И тотчас в манере поведения исчезла враждебность, а голос зазвучал дружелюбно: – Послушайте, давайте забудем об этом! Я не думаю, что это ваша вина. Вы просто выполняли свой долг, как бы ни складывались возможные последствия вашего рвения. Давайте заключим соглашение. Вы предоставляете мне транспорт до Будапешта, и я все забуду. Нет никаких причин, чтобы все это достигло ушей ваших начальников.

– Благодарю вас, вы очень добры, – реакция полицейского офицера на его предложение оказалась менее горячей, чем предполагал Рейнольдс. Можно даже было уловить некую сухость в ответе. – Скажите мне, Буль, почему вы оказались в грузовике? Вряд ли это является обычным вашим способом передвижения. Такой важный бизнесмен, как вы, и даже не сообщили водителю, что находитесь в его машине.

– Он мог бы мне отказать. У него была наклейка на стекле, в которой говорилось, что он не берет попутчиков. – Глубоко в мозгу Рейнольдса начал звенеть маленький тревожный звоночек. – А у меня очень срочная встреча.

– Но почему…

– Грузовик?.. – Рейнольдс криво улыбнулся. – Ваши дороги очень коварные. Я пошел юзом по обледенелой дороге, попал в глубокий кювет, и мой «боргвард» оказался со сломанной передней осью.

– Вы приехали на машине? Но для бизнесмена, который спешит…

– Знаю, знаю. – Рейнольдс позволил выразить голосом легкую язвительность и нетерпение. – Мы, как правило, летаем самолетами. Но у меня в багажнике было двести пятьдесят килограммов деталей станков. Невозможно перевезти такой груз через границу самолетом. – Он сердито затушил в пепельнице сигарету. – Этот допрос нелеп. Я назвал вам себя. И я очень спешу. Так как относительно транспорта?

– Еще два маленьких вопроса, и можете ехать, – пообещал офицер. Он удобно откинулся назад, барабаня пальцами по груди, и Рейнольдса начинало угнетать усиливающееся тяжелое предчувствие. – Вы едете прямо из Вены по главному шоссе?

– Конечно, как же еще я мог бы сюда добраться?

– Этим утром?

– Не будьте глупцом. Вена менее чем в ста двадцати милях отсюда. Во второй половине дня.

– В четыре часа? В пять?

– Позже. Если быть точным, то десять минут седьмого. Помню, что посмотрел на часы, когда проезжал ваш таможенный пост.

– Вы можете в этом поклясться?

– Если необходимо, то да.

Рейнольдс был захвачен врасплох. Кивок офицера, быстрое движение его глаз, и прежде чем он смог двинуться, три пары рук схватили его сзади, рывком поставили на ноги, вывернули руки вперед и надели на них пару блестящих металлических наручников.

– Что, черт возьми, это означает? – невзирая на шок, холодная ярость в голосе Рейнольдса вряд ли могла быть более правдоподобной.

– Это означает только то, что для успешного вранья нужно быть более уверенным в фактах. – Полицейский офицер попытался сказать это спокойно, но торжество так и светилось в его глазах, проскальзывало в голосе. Это невозможно было ни с чем спутать. – У меня для вас новость, Буль, если вас так зовут, во что я, кстати, в данный момент не верю. Австрийская граница была закрыта для всякого движения на сутки. Наверное, обычная проверка безопасности, как я полагаю. И она была закрыта с трех часов сегодняшнего дня. А вы говорите, что в шесть десять смотрели на ваши часы. Теперь, – открыто ухмыляясь, он протянул руку к телефону, – у вас будет транспорт до Будапешта. Это точно. Вы наглый притворщик. Вы поедете туда в кузове охраняемой полицейской машины. У нас давно уже не было в руках западного шпиона. Уверен, что они будут очень рады прислать за вами транспорт. Просто специально ради вас приедут сюда из Будапешта.

Он внезапно оборвал речь. Нахмурился. Несколько раз поднял и положил трубку телефона. Вновь послушал. Пробормотал что-то про себя и снова положил трубку на телефон сердитым жестом.

– Опять не работает. Этот чертов телефон вечно неисправен. – Он не скрывал своего разочарования, что не мог лично доложить о важном происшествии, а это наверняка был верный шанс на повышение.

Он подозвал к себе подчиненного.

– Где ближайший телефон?

– В деревне. Три километра отсюда.

– Отправляйся туда как можно скорее. – Он стал что-то быстро писать на листке бумаги. – Вот номер телефона и то, что нужно передать. Не забудь сказать, что доклад идет от меня. А теперь пошевеливайся!

Полицейский сложил листок бумаги, сунул его в карман, застегнул шинель до горла и вышел из помещения. В открытую на миг дверь Рейнольдс рассмотрел, что за то короткое время, которое прошло с момента его ареста, облака закрыли звезды и медленные снежинки закружили в воздухе на фоне черного неба. Он невольно поежился, опять взглянув на полицейского офицера.

– Кажется, вы здорово за это заплатите, – спокойно сказал он. – Вы совершаете очень серьезную ошибку.

– Настойчивость сама по себе является восхитительной штукой, но умный человек всегда знает, когда нужно прекратить такие попытки. – Маленький жирный человечек явно наслаждался собой. – Единственной моей ошибкой было то, что я сначала было поверил тому, что вы говорите. – Он взглянул на часы. – Через полтора часа. Возможно, через два, так как дорога занесена снегом, прибудет ваш… э… транспорт. Мы можем с пользой провести это время. Информация, если вам угодно… Начнем с вашего имени. На этот раз с вашего настоящего имени, если вы не возражаете.

– Вы его уже знаете. Вы видели мои документы.

Не спрашивая разрешения, Рейнольдс снова сел и незаметно проверил надетые на него наручники. Крепкие, хорошо подогнанные. Надежды освободиться от них не было никакой. Но даже теперь, со скованными руками, он мог бы избавиться от этого маленького человечка, ибо нож с выскакивающим лезвием все еще находился у него под шляпой. Но не стоило и думать об этом, пока трое вооруженных полицейских стояли сзади. Эта информация, эти бумаги являются точными и правдивыми, и он мог продолжать врать, чтобы только сделать им одолжение.

– Никто не просит вас лгать ради поддержания беседы, – будто угадав его мысли, проговорил офицер. – Но нужно как бы, скажем, освежить вашу память. Увы, возможно, требуется вас немного поторопить. – Он оттолкнул стул от края стола и тяжело поднялся на ноги. Он оказался короче и жирнее, чем казался, когда встал. Обошел вокруг стола. – Ваше имя, пожалуйста.

– Я сказал вам… – Рейнольдс замолк на полуслове, застонав от боли, когда получил два сильных удара в лицо. Сначала тыльной стороной ладони, потом пощечину. Он тряхнул головой, чтобы прийти в себя, поднял скованные руки и вытер кровь, выступившую в уголке рта. Лицо его осталось беспристрастным.

– Когда подумаешь, то мысли становятся мудрее, – расплылся в улыбке коротышка. – Надеюсь, что уже вижу начало мудрости. Давайте расскажите нам еще что-нибудь, кроме тех глупостей, которые вы болтали тут раньше и с которыми невозможно согласиться.

Рейнольдс его обматерил. Лицо полицейского потемнело от прихлынувшей крови, будто внезапно врубили выключатель. Человек шагнул вперед, замахнулся и неожиданно рухнул на стол, тяжело хватая ртом воздух. Рейнольдс нанес ему сильнейший удар нотой. Некоторое время полицейский офицер не двигался, оставаясь там, куда упал. Он стонал и хватал ртом воздух, полулежа, полустоя на коленях перед собственным столом. Его людей будто парализовало: пораженные внезапностью происшедшего, они стояли неподвижно. Именно в этот момент дверь резко распахнулась, и в комнату ворвался поток ледяного воздуха.

Рейнольдс повернулся на стуле. Человек, распахнувший дверь, стоял в проеме, и бледные, холодной голубизны глаза его вбирали каждую деталь открывшейся перед ним картины. Он был гибок, широкоплеч, очень высок. Его непокрытая голова с густыми каштановыми волосами почти доставала до притолоки. На нем была военная подпоясанная широким ремнем шинель с высоким воротником и погонами, неопределенно-зеленого цвета от растаявших снежинок. Шинель широкими складками закрывала голенища блестящих сапог. Лицо было под стать внимательным глазам. Кустистые брови, раздувающиеся ноздри над тонкой полоской усов, тонкие сжатые губы придавали жесткой, красивой его внешности неотъемлемую холодную властность, к которой человек, видимо, давно привык, но которая ото всех требовала немедленного и безусловного повиновения.

Ему хватило двух секунд, чтобы уяснить обстановку. Такому человеку всегда хватит двух секунд, удовлетворенно подумал Рейнольдс. Вошедший не задавал вопросов типа «Что здесь происходит?» или «Что, черт возьми, все это значит?». Он прошел в комнату, вытащил один из пальцев, засунутых под кожаный ремень, на котором висел пистолет рукояткой вперед, наклонился и поднял полицейского офицера на ноги, не обращая внимания на его побелевшее лицо и болезненные попытки схватить открытым ртом воздух.

– Идиот! – Голос вошедшего вполне соответствовал внешности: холодный, равнодушный, почти металлически. – В следующий раз, когда будете… э… допрашивать человека, держитесь на безопасном расстоянии от его ног. – Он коротко кивнул в сторону Рейнольдса. Кто этот человек? О чем вы его спрашивали и почему?

Полицейский офицер злобно взглянул на Рейнольдса, вздохнув еще раз, и хрипло пробормотал напряженным голосом:

– Его зовут Иоганн Буль, бизнесмен из Вены. Но я этому не верю. Он шпион. Грязный фашистский шпион. – Он в сердцах плюнул. – Грязный фашистский шпион.

– Естественно, – высокий мужчина улыбнулся, – все шпионы – грязные фашисты. Но я не нуждаюсь в вашем мнении. Мне нужны факты. Во-первых, как вы узнали его имя.

– Он сам так назвался. У него есть документы. Фальшивые, конечно.

– Дайте их мне.

Полицейский офицер кивнул на стол. Теперь он уже мог стоять почти прямо.

– Вот они.

– Дайте их мне. – По интонации это требование было точной копией высказанного ранее.

Полицейский офицер торопливо протянул руку, поморщившись от боли, возникшей в результате резкого движения, и передал документы.

– Отлично. Да. Отлично. – Незнакомец, как специалист, пролистал страницы. – Могут даже оказаться настоящими, но они не настоящие. Это наш человек. Тот, которого мы ищем.

Рейнольдсу пришлось сделать осознанное усилие, чтобы распрямить сжатые в кулаки пальцы. Этот человек определенно опасен. Опаснее дивизии глупых идиотов, вроде этого маленького полицейского. Попытка обмануть такого человека была бы пустой тратой времени.

– Ваш человек?.. Ваш человек?.. – Полицейский офицер совершенно растерялся и не знал, что делать, как вести себя в непривычной ситуации. – Что вы имеете в виду?

– Вопросы задаю я, коротышка! Вы сказали, что он шпион. Почему?

– Он говорит, что пересек границу этим вечером. – Коротышка на ходу усваивал уроки краткости изложения мысли. – А граница была закрыта.

– Действительно. – Незнакомец прислонился к стене, достал из плоского золотого портсигара русскую сигарету, закурил и задумчиво посмотрел на Рейнольдса.

Молчание прервал полицейский офицер, ему хватило времени прийти в себя и набраться мужества, чтобы продолжить разговор.

– Почему я должен выполнять ваши приказания? – заговорил он. – Я никогда в жизни прежде вас не видел. И здесь командую я. Кто вы, черт возьми?

Несколько секунд незнакомец изучал одежду и лицо Рейнольдса, потом лениво отвернулся и посмотрел сверху вниз на маленького полицейского офицера равнодушным, остекленелым взглядом без всякого выражения на лице. Полицейский под этим взглядом съежился, как бы пытаясь поглубже зарыться в свою одежду, прижался к столу, перед которым стоял. Незнакомец бросил:

– Я сейчас нахожусь в одном из редких приступов щедрости. Забудем, что вы только что сказали и каким тоном. – Он кивнул в сторону Рейнольдса и произнес чуть жестче: – У этого человека изо рта течет кровь. Возможно, он пытался сопротивляться аресту?

– Он не отвечал на мои вопросы, и…

– Кто уполномочил вас допрашивать или наносить раны задержанным? – спросил незнакомец так, будто выхлестал офицера кнутом. – Вы тупой идиот! Вы могли нанести непоправимый ущерб. Если еще раз выйдете за пределы своих полномочий, я лично прослежу, чтобы вы получили отдых от своих многосложных обязанностей. На морском побережье. Может быть, для начала в Константе.

Полицейский офицер попытался облизать пересохшие губы, глаза его наполнились болезненным страхом. Константа – район, через который проходил канал от Дуная до Черного моря, район трудовых лагерей, известных во всей Центральной Европе. Туда попадали многие, но еще никто никогда оттуда не возвращался.

– Я… я только думал…

– Оставьте возможность думать тем, кто способен к такой сложной работе. – Он ткнул пальцем в сторону Рейнольдса. – Пусть этого человека отведут к моей машине. Его, конечно, обыскивали?

– Конечно! – Полицейский офицер почти дрожал от желания услужить. – Тщательно, уверяю вас.

– Когда подобное заявление исходит от такого человека, как вы, делается настоятельно необходимым произвести повторный обыск, – сухо сказал высокий человек, посмотрел на Рейнольдса, и одна из его густых бровей слегка приподнялась. – Есть ли необходимость опускаться до такого взаимного неуважения… до того, чтобы мне лично вас обыскать, я имею в виду?

– Под моей шляпой нож.

– Благодарю. – Высокий человек поднял шляпу на голове Рейнольдса, забрал нож, вежливо вернул шляпу на место, нажав на кнопку, задумчиво осмотрел выскочившее лезвие, затем вернул его обратно в рукоятку, положил нож в карман своей шинели и посмотрел на полицейского офицера, у которого побелело лицо. – Нет никаких причин предполагать у вас способности подняться до самых высот вашей профессии. – Он взглянул на часы, бесспорно золотые, как и портсигар. – Давайте. Мне пора. Вижу, у вас здесь телефон. Дозвонитесь для меня до Андраши Ут. И побыстрее.

Андраши Ут. Офицеру все яснее становилась личность этого человека. Каждая новая секунда подтверждала его подозрения, но произнесенное название для него было ударом, и он почувствовал, как напряглось его лицо, хотя в эти минуты его внимательно рассматривал высокий незнакомец. Это же штаб-квартира АВО, венгерской секретной полиции, наводящей на всех ужас и считающейся в настоящее время самой жестокой и безупречно эффективной даже за «железным занавесом»! Андраши Ут было единственное место на земле, куда ему не хотелось бы попасть. Любой ценой!..

– А, вижу, это название вам знакомо. – Он улыбнулся. – Это не сулит ничего хорошего ни вам, мистер Буль, ни той личности, за которую вы себя выдаете. Андраши Ут вряд ли является названием организации, о которой знает каждый западный бизнесмен. – Он внезапно повернулся к полицейскому. – Ну?.. Что вы тут топчетесь?

– Те… телефон… – срываясь на визг от волнения, произнес офицер. Он так перепугался, что страх его уже был на грани ужаса. – Телефон не работает.

– Это неизбежно! Бесподобная эффективность повсюду. Пусть Господь поможет нашей несчастной стране. – Он вынул из кармана бумажник и распахнул его, давая возможность офицеру взглянуть. – Достаточно убедительное основание, чтобы забрать вашего пленника?

– Конечно, полковник, конечно, – запинаясь, согласился офицер. – Как прикажете, полковник.

– Хорошо. – Бумажник захлопнулся, незнакомец повернулся к Рейнольдсу и поклонился с иронической любезностью. – Полковник Жендрё, штаб-квартира венгерской секретной полиции, к вашим услугам, мистер Буль. И моя машина тоже к вашим услугам. Мы немедленно отправляемся в Будапешт. Мои коллеги и я ожидали вас уже несколько недель, и нам бы очень хотелось обсудить с вами некоторые вопросы.




Глава 2


На улице стало совершенно темно, но через открытую дверь и незашторенное окно домика проливалось достаточное количество света, чтобы увидеть машину полковника Жендрё, стоящую на противоположной стороне дороги, – черный «мерседес», уже изрядно занесенный снегом, только капот оставался черным, потому что снег сразу таял от тепла работавшего двигателя. На минуту замешкались, пока полковник приказывал освободить водителя грузовика и обыскать кузов в поисках вещей, которые там мог оставить Буль. Почти сразу они нашли там сумку с вещами, сунули в нее его пистолет. Жендрё открыл правую переднюю дверцу машины и жестом указал Рейнольдсу на сиденье.

Рейнольдс поклялся бы, что никто из находившихся за рулем не мог бы удержать его пленником пятьдесят миль пути, но убедился, что был не прав, еще до того, как машина тронулась. Пока солдат с карабином охранял Рейнольдса, стоя слева от него, Жендрё наклонился через другую дверь внутрь машины, открыл бардачок, достал оттуда две тонкие цепи и снова его захлопнул.

– В некотором роде необычная машина, мой дорогой Буль, – извиняясь, сказал полковник, – но вы понимаете. Иногда мне хочется создать моим пассажирам чувство… э… безопасности. – Он умело отстегнул один из наручников, протянул цепочку через кольцо на бардачке и закрепил другой конец цепи на втором наручнике. Второй цепью он прихватил ноги Рейнольдса повыше колена, захлопнул дверцу и через открытое окно приладил цепь к подлокотнику. Он немного откинулся назад, оценивая свою работу.

– Думаю, удовлетворительно. У вас будет достаточная свобода движений, но не настолько, чтобы дотянуться до меня. Заодно вы обнаружите, что вам трудно будет выбраться из машины, да и дверь еще не так-то просто будет открыть: внутри нет ручки. – Все это говорилось в тоне дружеской беседы, но Рейнольдса невозможно было обмануть. – Кроме того, воздержитесь от возможных травм, если вдруг захотите испытать прочность цепей и колец, к которым они крепятся. Они выдерживают около тонны нагрузки, подлокотники специально усилены, а кольцо на бардачке болтом крепится к переднему мосту… Ну?.. Что, черт возьми, вы теперь хотите? – обратился он к стоявшему около «мерседеса» коротышке.

– Я забыл сказать вам, полковник, – нервно и торопливо сказал офицер, – я направил сообщение в наше будапештское управление, чтобы прислали сюда машину за этим человеком.

– Да? – резко спросил Жендрё. – Когда?

– Десять – пятнадцать минут назад.

– Дурак. Нужно было сразу мне сказать об этом! Однако сейчас слишком поздно. Вреда никакого нет. Возможно, так даже лучше. Если они такие же тупые, как вы, а подобное нетрудно себе представить, то длительная поездка морозной ночью замечательно освежит их головы.

Полковник Жендрё захлопнул дверцу, включил внутри салона освещение, чтобы видеть своего пленника, и тронулся в сторону Будапешта. У «мерседеса» были специальные зимние покрышки на всех четырех колесах, и, несмотря на то, что дорогу занесло снегом, Жендрё ехал быстро. Он вел машину привычно и легко, как это делают опытные водители. Холодные голубые глаза время от времени косили направо, чтобы видеть Рейнольдса.

Рейнольдс сидел очень спокойно, глядя прямо перед собой. Несмотря на предупреждение полковника, он уже попробовал крепость цепей. Полковник не преувеличивал. Теперь он сосредоточился на конструктивном, холодном и ясном, насколько это возможно, размышлении. Его положение было почти безнадежным. И будет совсем безнадежным, когда машина придет в Будапешт. Чудеса случались. Но случался лишь определенный вид чудес. Никому еще не удавалось бежать из штаб-квартиры АВО, из пыточных камер на улице Сталина. Когда он окажется там, можно ставить крест на его судьбе – он погиб. Если он хочет бежать, то побег нужно совершать только из этой машины и в ближайший час.

На дверце не было ручки для поднимания и опускания стекла. Полковник предусмотрительно устранил все подобные искушения. Да если бы окно и было открыто, то невозможно дотянуться до ручки с наружной стороны дверцы. Он уже измерил и длину цепи: как ее ни натягивай, пальцы дюйма на два не дотянутся до руля. Он мог двигать ногами, но не был в состоянии поднять их достаточно высоко, чтобы ударить в ветровое стекло, разбить и вызвать таким образом аварию на большой скорости. Он мог бы упереться ногами в приборную доску и отъехать, как по рельсам, в кресле назад. Но в этой машине все дышало прочностью. Если он сделает такую заведомо неудачную попытку, то лишь заработает удар по голове, который успокоит его до конца пути на Андраши Ут. Все это время он намеренно старался не думать о том, что произойдет, когда там окажется. Такие мысли могли породить только слабость и в конечном итоге его уничтожение.

Карманы. Есть ли в его карманах что-то полезное, что-то достаточно твердое, что можно бросить в голову Жендрё, лишить его сознания на какой-то промежуток времени, достаточный, чтобы потерять управление и разбить автомобиль?.. Рейнольдс осознавал, что и сам он может быть серьезно ранен в такой аварии, как и полковник, хоть и воспользуется преимуществом подготовиться заранее. Но шанс пятьдесят на пятьдесят был лучше, чем один к миллиону, который у него имеется в конце пути. Он хорошо запомнил также, куда Жендрё положил ключ от наручников.

Однако быстрая оценка всех возможных ситуаций лишила его надежды. В карманах не было ничего тяжелее горстки алюминиевых форинтов. А ботинки?.. Может ли он снять ботинок и ударить им Жендрё в лицо прежде, чем полковник поймет его намерение? Тут же он признал и этот вариант никудышным. Со скованными запястьями он мог только опустить руку между ног, но ведь колени прочно связаны… Еще один отчаянный вариант, но с шансом на успех, только что пришел ему в голову, когда впервые за последние пятнадцать минут заговорил полковник.

– Вы опасный человек, мистер Буль, – непринужденно отметил тот. – Вы слишком много думаете. Кассий… Вы, конечно, знаете своего Шекспира?..

Рейнольдс промолчал. Каждое произносимое этим человеком слово казалось Рейнольдсу потенциальным капканом.

– Должен заметить, вы самый опасный человек из тех, кого я когда-либо возил в этой машине. Иногда на месте, которое занимаете сейчас вы, ездили отчаянные типы, – задумчиво продолжал Жендрё, словно вспоминая вслух. – Вы знаете, куда вас везут, а ведете себя так, словно вас это не интересует. Но, уверяю, это должно вас интересовать.

И опять Рейнольдс промолчал. План мог и сработать. Шанс на успех был вполне вероятным, чтобы оправдать риск.

– Молчание, как минимум, просто не компанейское поведение, – заметил полковник Жендрё и закурил сигарету, выбросив в окошко спичку. Рейнольдс напрягся: это было начало, которого он хотел. Полковник продолжал: – Надеюсь, вам вполне удобно?

– Вполне, – так же непринужденно, как и Жендрё, ответил Рейнольдс. – Но я бы хотел, чтобы вы и мне дали сигарету, если не возражаете.

– Ради Бога! – Жендрё был само радушие. – Нужно заботиться о своих гостях. Вы найдете полдесятка сигарет россыпью в бардачке. – Жаль, что это дешевая и неизвестная вам марка, но я всегда находил, что люди в вашем… э… положении не проявляют излишней капризности по поводу таких мелочей. Сигарета, любая сигарета, является большой поддержкой в период растерянности и стресса.

– Благодарю вас, – Рейнольдс кивнул на устройство над приборной доской со своей стороны. – Это зажигалка для сигарет, не так ли?

– Да, пожалуйста, используйте ее.

Рейнольдс вытянул вперед скованные руки, прижал сигарету на несколько секунд, отпустил, и вьющийся огонек заплясал перед ним легким светлячком, но тут его руки дрогнули. Он уронил несколько сигарет на пол, потянулся, чтобы их поднять, но цепь дернула его руки вверх в нескольких дюймах от пола. Он незлобиво выругался про себя.

Жендрё рассмеялся, и Рейнольдс, выпрямляясь, взглянул на него. В лице полковника не было злобы, скорее смесь желания чуть развлечься с восхищением, причем последнее преобладало.

– Очень, очень умно, мистер Буль! Я говорил, что вы опасный человек. И теперь в этом еще больше убедился. – Он глубоко затянулся. – Перед вами выбор из трех возможных линий поведения, не так ли? И ни одна из них, должен сказать, мне особенно не нравится.

– Не знаю, что вы имеете в виду.

– Снова замечательно. – Жендрё широко улыбнулся. – Вы так естественно изобразили озадаченность, что лучше и невозможно. Я говорил, что перед вами выбор из трех линий поведения. Первая: из вежливости я наклоняюсь поднять сигареты, а вы постараетесь изловчиться и ударить меня по затылку наручниками. Безусловно, вы меня оглушите. Вы хорошо запомнили, внешне никак не проявляя, куда я положил ключ от наручников…

Рейнольдс недоуменно посмотрел на полковника, но уже почувствовал во рту вкус горечи поражения.

– Во-вторых, я мог бы бросить вам коробку спичек. Вы зажгли бы одну из них, затем подожгли головки всех остальных в коробке, бросили бы мне в лицо… Почти наверняка машина была бы разбита. И кто знает, что из этого потом могло бы получиться… Или вы надеялись, что я дам вам прикурить от зажигалки или сигареты. А вы в тот миг захватите мой палец приемом дзюдо, сломаете пару пальцев, перейдете к захвату кисти, и в итоге ключ окажется в вашем распоряжении… Мистер Буль, вы заслуживаете, чтобы за вами внимательно присматривали.

– Не говорите чепуху! – грубо ответил Рейнольдс.

– Возможно, возможно. Я подозрителен, но это сохраняет мне жизнь. – Он бросил что-то Рейнольдсу на колени. – Там одна-единственная спичка. Можете зажечь ее о железную пластинку на крышке отделения для перчаток.

Рейнольдс сидел и молча курил. Все равно он не откажется от своих попыток. Не может от них отказаться. Хотя в глубине души понимал, что сидящий за рулем человек знает ответы на слишком многие вопросы, о которых он, Рейнольдс, даже не подозревал. Он мысленно перебрал еще с десяток различных планов, один фантастичнее другого, и каждый следующий заключал в себе все меньше шансов на успех. Он уже заканчивал курить вторую сигарету, прикурив ее от первого окурка, когда полковник переключил третью скорость, перестроился в крайний к обочине ряд, внезапно притормозил и съехал на небольшую дорожку, отходящую от главного шоссе. Через полминуты на дорожке, идущей параллельно, но скрытой от дороги кустами, Жендрё остановил машину и выключил зажигание, пригасил габаритные огни, опустил стекло, несмотря на сильный холод, и повернулся лицом к Рейнольдсу. В темноте горел лишь аварийный огонек на потолке салона.

Вот оно, вяло подумал Рейнольдс, до Будапешта еще тридцать миль, но Жендрё уже не терпится… Рейнольдс не строил иллюзий, не было у него и надежды. У него имелся доступ к секретным досье за год деятельности венгерской секретной полиции после кровавого Октябрьского восстания 1956 года, и эти материалы заставляли содрогаться. Было невозможно думать об АВО (или АВХ – под этим названием организация известна в настоящее время), ее членах как о людях, которые принадлежат к высшей расе – человеческой. Где бы они ни появлялись, они всюду сеяли террор, разрушение и смерть. Медленную смерть старикам в лагерях для депортированных, гибель молодым и лагерях рабского труда. Молниеносную гибель при массовых казнях с безумными предсмертными криками тех, кто подвергался нечеловеческим пыткам, таким, которые когда-либо придумывало Зло, взлелеянное глубоко в сердцах сатанинских извращенцев, проторивших себе путь в политические полиции диктатур всего мира. Ни одна секретная полиция современных государств не могла «соревноваться» с венгерской АВО в бесчисленных и разнообразных варварских жестокостях, антигуманном всеохватывающем терроре, против которых не в состоянии был бороться лишенный даже самой малой надежды народ. Службисты АВО не только учились у гитлеровского гестапо времен Второй мировой войны, но и «отшлифовывали» собственные методы с помощью хозяев – российского НКВД. Ученики превзошли учителей и достигли «совершенства» в методах физических пыток, эффективных приемах запугивания, которые другим палачам и не снились.

Полковник Жендрё пока не имел желания произнести хоть слово. Он повернулся, взял с заднего сиденья сумку Рейнольдса, положил к себе на колени и попытался открыть. Замок не поддавался.

– Ключ, – попросил Жендрё. – И не говорите мне, что ключа нет, что вы его потеряли. Мы с вами, мистер Буль, как я полагаю, давно вышли из стадии детсадовских игр.

Действительно, мрачно подумал Рейнольдс и объяснил:

– Ключ внутри кармашка для билетов моей куртки.

– Достаньте. И одновременно – ваши документы.

– Я не могу до них добраться.

– Позвольте мне.

Рейнольдс поморщился, когда ствол пистолета Жендрё сильно уперся в его губы и зубы, почувствовал, как полковник вынул документы из его нагрудного кармана с профессиональной ловкостью, оказавшей бы честь даже опытному карманнику. И вот Жендрё уже сидит на своем месте в машине с открытой сумкой. Почти не размышляя, он разрезал подкладку и извлек из-под нее небольшую пачку сложенных документов. Он внимательно сравнил их с вынутыми из кармана Рейнольдса.

– Ну, ну, ну, мистер Буль! Интересно. В высшей степени интересно. Вы, как хамелеон, изменяете свою личность в зависимости от того или иного момента. Имя, место рождения, профессия, даже ваша национальность – все меняется в одну минуту. Примечательное превращение… – Он изучил каждый из комплектов документов, держа каждый комплект в одной из рук. – Какому из них нужно верить?

– Австрийские бумаги фальшивые, – буркнул Рейнольдс. В первый раз он перестал говорить по-немецки и перешел на беглый разговорный венгерский. – Мне сообщили, что моя мать, жившая многие годы в Вене, умирает. Мне нужно было получить эти документы.

– А… Конечно! И ваша мать?..

– Ее больше нет. – Рейнольдс перекрестился. – Вы можете найти сообщение о ее смерти в газете за вторник. Мария Ракоши.

– Я сейчас нахожусь в таком состоянии, что был бы удивлен, не найдя этого сообщения, – Жендрё тоже заговорил по-венгерски, но говор у него был не будапештский.

В этом Рейнольдс был уверен. Он провел слишком много напряженных месяцев, изучая все оттенки венгерских диалектов, все идиомы и народные выражения на уроках у экс-профессора центральных европейских языков Будапештского университета.

Жендрё заговорил снова:

– Трагическая интермедия, я в этом уверен. Снимаю шляпу и молча преклоняюсь. То есть, вы понимаете, это сказано мной метафорически. Значит, вы утверждаете, что настоящее ваше имя Лайош Ракоши? Действительно, очень известное имя.

– Да, настоящее. И очень распространенное. Вы найдете в архивах мое имя, дату рождения, адрес, дату женитьбы, а также мои…

– Пощадите меня! – Жендрё протестующе поднял руку. – Я в этом не сомневаюсь. Я не сомневаюсь, что вы можете показать мне даже школьную парту, на которой вырезаны ваши инициалы, и показать женщину, которой, когда та была маленькой, вы носили домой из школы портфель. И это ни в малейшей степени меня не тронет. На меня производит впечатление не только ваша чрезвычайная тщательность, но и ваших начальников, которые так отлично подготовили вас для выполнения поставленной задачи. Не помню, чтобы я сталкивался прежде с чем-то подобным.

– Вы говорите загадками, полковник Жендрё. Я просто обыкновенный житель Будапешта. Я могу доказать это. Ладно, у меня были фальшивые австрийские документы, но моя мать умерла, и я вынужден был пойти на это нарушение. Но я не совершал преступления против нашей страны. Безусловно, вы это понимаете. Если бы я захотел, то остался на Западе. Но я не стремился к этому, моя страна – это моя страна, а Будапешт – мой дом. Вот почему я вернулся.

– Маленькая поправка, – пробормотал Жендрё. – Вы не возвращаетесь снова в Будапешт, а едете туда. Вполне вероятно, впервые в своей жизни. – Он посмотрел Рейнольдсу прямо в глаза, и выражение его лица изменилось. – Сзади!

Рейнольдс обернулся на секунду раньше, чем понял, что Жендрё выкрикнул это по-английски. В глазах и голосе полковника он не уловил ничего такого, что подчеркивало бы смысл его выкрика. Рейнольдс медленно повернулся к нему лицом с почти скучающим выражением.

– Школьный трюк. Я говорю по-английски. – Он заговорил на английском. – Почему мне это нужно отрицать? Мой дорогой полковник, если бы вы были коренным жителем Будапешта, а вы таковым не являетесь, то знали бы, что в городе подобных мне, говорящих по-английски, не меньше пятидесяти тысяч человек. Почему такое распространенное знание должно вызывать подозрение?

– Ради всего святого! – Жендрё хлопнул себя ладонью по бедру. – Это замечательно. Действительно, замечательно. Я завидую вам как профессионал. Чтобы англичанин или американец, но, думаю… скорее англичанин, потому что американский акцент практически невозможно скрыть. Так вот, чтобы англичанин говорил по-венгерски с будапештским акцентом так же отлично, как вы, это прекрасно. Но англичанин, говорящий по-английски с будапештским акцентом, – это превосходно!

– Ради Бога! В этом нет ничего превосходного, – почти в отчаянии протестовал Рейнольдс. – Я на самом деле венгр.

– Боюсь, что это не так. – Жендрё покачал головой. – Ваши хозяева учили вас превосходно. Вы, мистер Буль, стоите целое состояние для любой шпионской организации в мире. Но вас не обучили только одной вещи, да и не могли обучить, потому что практически не знают о ней. Это ментальность народа. Думаю, мы можем говорить открыто, как два умных человека, отбросив фальшиво-патриотические фразы, которые используются в интересах… э… пролетариата.

Это, короче говоря, ментальность людей запуганных, измученных страхом, не знающих, в какой момент протянется и коснется их рука смерти. – Рейнольдс удивленно смотрел на него. Этот человек был чрезвычайно уверен в себе, но Жендрё проигнорировал его взгляд. – Я видел слишком многих наших соотечественников, мистер Буль, которые, как и вы, направлялись к пыткам и смерти. И большинство было просто парализовано. Некоторые, парализованные страхом, даже всхлипывали. Небольшая горстка впадала в ярость. Вы никак не вписываетесь ни в одну из этих категорий. Может быть, вы и могли бы изобразить это состояние, но, как я уже говорил, ваши хозяева о таких сторонах жизни не имеют представления. Вы слишком холодны, не эмоциональны, все время рассчитываете и планируете. Вы в высшей степени уверены в своих возможностях извлечь максимум из самой незначительной возникшей ситуации. И вы никогда не перестанете искать такую возможность. Будь вы человеком меньшего масштаба, мистер Буль, вы бы не выдали себя так легко.

Внезапно он умолк, прервав свои рассуждения, повернулся и выключил аварийную лампочку на потолке салона как раз тогда, когда слух Рейнольдса уловил гул приближавшегося мотора. Жендрё поднял стекло, вынул сигарету из рук Рейнольдса и загасил ее ботинком. Он ничего не сказал, не сделал ни одного движения, пока приближающаяся машина, различаемая лишь как едва заметное пятно за светящимися фарами, проехала мимо, бесшумно катясь по утрамбованному шоссе в западном направлении. Едва она исчезла и вдали затих звук ее мотора, Жендрё выехал на шоссе, и отправился дальше, ведя машину с почти предельной для безопасности скоростью по этой предательской дороге сквозь мягко падающий снег.


* * *

Понадобилось еще более полутора часов, чтобы доехать до Будапешта. Это путешествие обычно занимало половину потраченного ими времени. Но внезапно начавшийся снегопад плотно закружил в свете фар, все увеличивая лавину падающего снега, и это вынуждало намного снизить скорость автомобиля, порой до скорости пешехода. Стеклоочистители работали с трудом, сбрасывая снег в стороны с ветрового стекла, прочерчивая полукруг, который становился все уже и уже, пока не забуксовали и совсем не перестали двигаться. Раз десять, не меньше, Жендрё вынужден был останавливаться чтобы рукой сбросить снег с ветрового стекла.

В нескольких минутах езды от города Жендрё снова съехал с шоссе и покатил по множеству узких, извилистых дорог, на большинстве из которых лежал ровный, глубокий, нетронутый снег, коварно припорошивший границу между дорогой и кюветом. Совершенно очевидно, что их машина проходила здесь первая с начала снегопада. Дорога отнимала все внимание Жендрё, но все равно он постоянно бросал взгляды в сторону Рейнольдса. Предельная бдительность его была почти сверхъестественной.

Рейнольдс никак не мог догадаться, почему полковник съехал с главной дороги, как не мог до сих пор уразуметь, зачем тот свернул с дороги тогда, первый раз. Что ему было нужно? Избежать тогда встречи с большой полицейской машиной, ехавшей на запад в сторону Комарома? А теперь миновать полицейский блокпост при въезде в город?.. Об этом посте Рейнольдса предупредили еще в Вене, и последнее было довольно очевидно. Но причину таких действий было совершенно трудно понять. Рейнольдс решил не тратить времени на разгадку этих маневров: ему хватало и собственных забот. А на решение своих проблем, похоже, оставалось не более десяти минут.

Они проезжали по извилистым, застроенным с обеих сторон виллами улицам и мощенным булыжником жилым кварталам Буды, западной половины города, постепенно снижавшейся в район Данубе. Снегопад здесь был не таким сильным. Из окна автомашины Рейнольдс увидел смутные очертания горы Геллерт, ее серый острый гранитный силуэт выступал из снежной завесы. Он увидел массивное здание отеля «Святой Геллерт». По мере приближения к мосту Франца-Иосифа Рейнольдс вспомнил, что они подъезжают к тому месту, откуда жители города когда-то пустили по склону Данубе утыканную гвоздями бочку, в которую заточили вызвавшего недовольство граждан епископа. Да, в те времена действовали просто любители, мрачно подумал Рейнольдс, старый епископ не прожил в бочке и пары минут… Там, на Андраши Ут, все, должно быть, устроено гораздо изощреннее.

Они миновали район Данубе и поворачивали влево, на Корсо, когда-то респектабельную набережную с расположенными на ней многочисленными кафе и ресторанами. Набережная находилась на другой стороне реки, в другой части города, именуемой Пештом. В этот час она была темной, безлюдной и пустынной, как все улицы столицы, по которым они проезжали. В ней ощущалась тоска по прежним дням, вызывающая возвышенно-романтическое воспоминание о прошлом, более ранних и счастливых временах. Трудно, невозможно было вызвать в памяти облик тех, кто здесь прогуливался всего каких-нибудь два десятка лет назад: людей веселых, свободных, уверенных в завтрашнем дне и устойчивости мира, уверенных, что грядущее будет таким же светлым, беззаботным.

Даже смутно, даже приблизительно все это невозможно уже было представить. Невозможно представить себе вчерашний Будапешт, самый прекрасный и счастливый из городов, каким никогда не была Вена. В этот город приезжало столько жителей Западной Европы, иногда на очень короткое время, на день-другой, чтобы потом, поддавшись очарованию этого города, никогда уже не вернуться домой. Но все это миновало. Даже память об этом почти ушла.

Рейнольдс никогда раньше не бывал в этом городе, но знал его так хорошо, как мало кто знал из жителей Будапешта. Дальше западного берега Дуная, в переполненной снегом темноте, смутно маячили дополняемый воображением королевский дворец и собор, в котором когда-то короновали королей, он знал, где они расположены, знал, что они все еще стоят на прежнем месте, знал их так хорошо, словно прожил в городе всю свою жизнь. Справа возникло величественное здание венгерского парламента и связанная с трагическими событиями, обагренная кровью площадь перед ним, на которой во время Октябрьского восстания погибла тысяча венгров, раздавленных танками и расстрелянных из крупнокалиберных пулеметов АВО, установленных на крыше самого парламента.

Здесь все дышало подлинностью. Каждая улица, каждое здание стояли там, где им и следовало стоять, – точно там, где ему рассказывали, что они будут, но Рейнольдс не мог избавиться от растущего ощущения нереальности, иллюзорности происходящего, словно был просто зрителем, наблюдающим за всем этим со стороны. В обычных условиях лишенный воображения человек, которого нещадно натаскивали на то, чтобы он был полностью лишен воображения, чтобы подавлял свои эмоции и чувства, подчиняясь жестоким требованиям прагматизма и разума, не проявил бы никакого интереса к окружающему. Вот почему Рейнольдс отметил довольно странное состояние своих мыслей, теряясь оттого, что не мог дать им объективную оценку. Это могло быть и неким предчувствием поражения, уверенностью, что старый Дженнингс никогда снова не вернется домой. А может быть, это было просто следствием воздействия холода, усталости и безнадежности, делающей все призрачным в пелене падающего снега, завесившего все окрест. Но ему было хорошо известно, и он вполне отдавал себе в этом отчет, что причина возникших в нем чувств не заключалась ни в одной из названных вероятностей. Это было нечто иное.

Они свернули с набережной в длинный, широкий, обсаженный деревьями бульвар Андраши Ут. Эта улица прекрасных воспоминаний проходила мимо Королевской оперы к зверинцу, ярмарке и городскому парку, являясь неотделимой частью тысяч дней и ночей удовольствия и радости, свободы и отдыха от повседневных трудностей для десятков тысяч жителей в дни, которые давно миновали, и ни одно место на земле не было так близко сердцу венгров.

Прошлое не повторится, что бы дальше ни происходило, даже если независимость и свобода снова сюда вернутся. Теперь Андраши Ут олицетворяет собой только репрессии и террор, стук в дверь посреди ночи, коричневые грузовики, приезжающие забрать человека из дома. Андраши Ут – это тюрьмы и лагеря, депортация, пыточные камеры и смерть. Андраши Ут нынче – это и штаб-квартира АВО, штаб-квартира венгерской секретной полиции. Но все равно Майкл Рейнольдс по-прежнему испытывал ощущение отрешенности и нереальности происходившего. Он знал, где находится, знал, что его время истекло. Начинал понимать, что имел в виду Жендрё, говоря о ментальности людей, которые так долго жили в атмосфере террора и всюду проникающей смерти. Он также знал теперь, что всякий, кто совершает подобную поездку, не будет уже чувствовать себя, как прежде. Равнодушно, почти с академическим отстраненным интересом он размышлял, как долго сможет продержаться в камере пыток и какой из последних дьявольских способов уничтожения человека ожидает его.

«Мерседес» замедлил скорость, тяжелые покрышки стали скользить и скрести по замерзшей наледи мостовой, и Рейнольдс почувствовал, как его впервые охватил страх, рот пересох, словно выжженный, а сердце бешено заколотилось. Волна страха прокатилась по груди и желудку, словно туда попало что-то тяжелое, твердое и острое. Все это он испытал мгновенно, несмотря на усилие сохранить лишенный всяких эмоций стоицизм, выработанный годами, и скорлупу равнодушия, в которую прятался в целях самозащиты. Но ни следа всех этих переживаний не отразилось на его лице. Он знал, что полковник Жендрё внимательно наблюдает за ним. Знал, что если бы он был тем, за кого себя выдавал, невинным обычным жителем Будапешта, то на лице его должно было бы отразиться чувство страха, но не мог заставить себя так поступить. Не потому, что не был способен изобразить страх, а потому, что знал о взаимосвязи между выражением лица и умственным настроением. Показать страх означало, что и на самом деле ты испытал чувство страха. Но изображать страх, когда ты на самом деле боишься и отчаянно сражаешься с ним, было бы фатальным… Полковник Жендрё словно прочитал его мысли.

– У меня больше нет сомнений, мистер Буль, только полная уверенность. Вы, конечно, знаете, куда попали.

– Конечно, – ровным голосом ответил Рейнольдс, – я проходил здесь не одну тысячу раз.

– Вы не проходили здесь ни разу в своей жизни, но сомневаюсь, что любой коренной житель города смог бы нарисовать такой точный план Будапешта, как это сделали бы вы, – благодушно заметил Жендрё и остановил машину. – Узнаете здесь что-нибудь?

– Ваша штаб-квартира. – Рейнольдс кивнул на находящееся в пятидесяти ярдах здание на противоположной стороне улицы.

– Точно, мистер Буль. Мы приехали к месту, где вам следует упасть в обморок, впасть в истерику или просто застонать от ужаса. Как это делали все остальные. Но вы так не поступили. Может быть, вы совершенно лишены страха? Завидное, если не достойное всяческого восхищения качество. Но такого качества, уверяю вас, более не существует в этой стране. Или, может быть, ваше завидное и восхитительное качество заключается в том, что вы испугались, но суровая школа уничтожила любую возможность внешнего проявления страха? Во всяком случае, друг мой, вы обречены. Вы не принадлежите к числу местных жителей. Может быть, вы и не являетесь грязным фашистским шпионом, как назвал вас наш приятель из полиции, но вы точно являетесь шпионом. – Жендрё посмотрел на часы и как-то особенно пронзительно взглянул на Рейнольдса. – Как раз после полуночи. То время, когда работается лучше всего. Что же касается вас, то… вас ожидает самое лучшее обращение и самое лучшее жилище. Правда, маленькая звуконепроницаемая комната находится глубоко под землей, под улицами Будапешта, и только три офицера АВО знают в Венгрии о ее существовании.

Он еще некоторое время смотрел на Рейнольдса, а потом завел мотор. Вместо того чтобы остановиться у здания АВО, он резко свернул с Андраши Ут налево, проехал сотню ярдов по неосвещенной улице и вновь остановился – ровно настолько, чтобы завязать Рейнольдсу глаза шелковым платком. Через десять минут после многих поворотов, которые совершенно лишили возможности Рейнольдса ориентироваться, а он понимал, что именно для этого они и предназначались, машину пару раз тяжело подбросило на ухабах, резко наклонило вниз, и она въехала в какое-то, судя по звуку, закрытое помещение. Все ощущения местонахождения и направления были потеряны: Рейнольдс услышал только, как гул двигателя отразился от стен. Когда мотор замер, услышал еще, как закрылись тяжелые металлические двери.

Через несколько мгновений дверца машины со стороны Рейнольдса отворилась, две руки стали освобождать его от цепей, проверили, хорошо ли застегнуты наручники. Те же руки помогли ему выбраться из машины и сняли повязку с глаз.

Рейнольдс отвел глаза и заморгал. Они находились в большом гараже без окон, с тяжелыми дверями, уже запертыми за ними. Яркая висящая над головой лампа казалась еще ярче, отражаясь от ослепительно-белых стен и потолка; на секунду свет ослепил его после темноты повязки. В стене гаража, ближе к нему, стояла полуоткрытой еще одна дверь, которая вела в ярко освещенный коридор, выкрашенный в белую краску. Он мрачно подумал, что белый цвет является теперь неотъемлемой принадлежностью всех камер пыток.

Человек, снявший с Рейнольдса цепи, все еще держал его за руку. Рейнольдс долго смотрел на него. С подобными людьми АВО не было необходимости использовать при пытках инструменты. Огромные мощные ручищи могли бы без всяких приспособлений разрывать пленников на части, по кусочкам, медленно, один кусочек за другим. Ростом он был примерно как Рейнольдс, но выглядел квадратным, с деформированной фигурой оттого, что над мощной грудной клеткой возвышались такие могучие плечи, какие Рейнольдсу никогда еще не приходилось видеть. Наверняка он весил не менее двухсот пятидесяти фунтов. Безобразное лицо со сломанным носом на удивление не несло никаких следов жестокости или дегенерации.

Его можно было бы назвать приятно-отвратительным. Рейнольдса это не могло ввести в заблуждение. В подобной профессии лица ничего не значат. Самый беспощадный человек, какого он знал, германский шпион, потерявший счет убитым им людям, имел лицо мальчика из церковного хора.

Полковник Жендрё хлопнул дверцей машины, обошел вокруг нее и приблизился к Рейнольдсу. Он взглянул на здоровяка охранника, кивнув в сторону Рейнольдса.

– Наш гость, Шандор. Маленькая канарейка, которая запоет у нас еще до того, как окончится ночь. Шеф уже лег?

– Он ждет вас у себя в кабинете, – ответил тот низким, глубоким голосом, каким только он и мог обладать.

– Отлично. Я вернусь через несколько минут. Присмотри за нашим приятелем. И повнимательнее. Подозреваю, что он очень опасен.

– Я присмотрю, – успокаивающе пообещал Шандор, подождал, когда Жендрё с сумкой и документами Рейнольдса в руке уйдет, и лениво оперся на белоснежную стену, сложив массивные руки на груди. Едва он это сделал, как почти тотчас оттолкнулся от стены и сделал шаг к Рейнольдсу. – Вы плохо выглядите.

– Я чувствую себя нормально, – хрипло ответил Рейнольдс, учащенно дыша. Его слегка покачивало. Подняв онемевшие руки к правому плечу, он, морщась, потер затылок. – Все дело в голове. Болит голова.

Шандор сделал еще шаг вперед и увидел, как у Рейнольдса закатываются глаза, зрачков уже не стало видно, одни белки. Рейнольдс начал падать вперед, накреняясь влево. Он мог бы пораниться очень сильно и даже себя убить, если бы его незащищенная голова ударилась в этот момент о цементный пол. Шандор вынужден был быстро вытянуть руки вперед, чтобы задержать падение. Рейнольдс ударил Шандора сильнее, чем когда-либо кого-нибудь в своей жизни. Перенося тяжесть тела с левой ноги на правую, он обрушил сковывающие запястья наручники жестоким, сокрушительным ударом, вложив в него самую последнюю унцию энергии, остававшуюся в руках и плечах. Ребра двух его ладоней, сильно сжатые вместе, ударили Шандора по открытой шее, чуть пониже уха и челюсти. Ощущение было такое, словно он соприкоснулся со стволом дерева. Рейнольдс охнул от боли. Ему показалось, что он сломал оба своих мизинца.

Это был прием дзюдо, смертельный удар. Такие, как правило, убивали наповал или непременно парализовывали, заставляя терять сознание иногда на несколько часов. Так было со многими, теми, кого Рейнольдс когда-либо знал.

Шандор что-то пробормотал, потряс немного головой, чтобы прояснить взгляд, и продолжал двигаться вперед, безжалостно прижимая Рейнольдса к «мерседесу», чтобы исключить любую попытку ударить его ногами или коленями. Рейнольдс оказался беззащитен. Он не мог сопротивляться, даже если бы захотел: к великому его удивлению, нашелся человек, который мог не только выжить после такого удара, но практически почти не обратить на него внимания. И это изумление не оставило в нем даже мысли о сопротивлении. Шандор наконец прижал его к машине своей огромной массой, протянул обе руки, схватил Рейнольдса за предплечья и сжал. Никакой враждебности или иного чувства не было в глазах гиганта, когда они немигающе уставились в глаза Рейнольдса с трех-четырех дюймов расстояния. Он просто стоял и сжимал. Рейнольдс, пытаясь не закричать от боли, сжал зубы и губы так крепко, что заныли челюсти. Ему показалось, что предплечья его сдавливают гигантские неумолимые тиски. Он почувствовал, как кровь отхлынула от лица, холодный пот выступил на лбу, и показалось, что кости рук раздавлены до такой степени, что никогда не срастутся. Кровь ударила в виски, стены гаража потускнели и поплыли перед ним. Лишь тогда Шандор разжал свои железные объятия и сделал шаг назад, слегка потирая левую сторону затылка.

– В следующий раз сожму немного выше, – спокойно пообещал он, – как раз там, куда вы меня ударили. Пожалуйста, прекратите эти глупости. Мы оба пострадали совершенно напрасно.

Прошло пять минут. Острая боль в руках Рейнольдса сменилась тупой и ноющей. Немигающие глаза Шандора ни на секунду не оставляли его. Дверь распахнулась, и очень молодой человек, почти мальчик, остановился на пороге, глядя на Рейнольдса. Худой, с вихрами черных волос и быстро стреляющими глазами, такими же темными, как и волосы. Он указал большим пальцем руки через плечо.

– Шеф хочет видеть его, Шандор. Отведи. Хорошо?

Шандор провел Рейнольдса сначала по узкому коридору, потом по небольшому лестничному маршу в его конце, потом по другому коридору и втолкнул в первую же дверь, расположенную во втором коридоре. Рейнольдс споткнулся, однако сумел не упасть и осмотрелся.

Стены большой комнаты были обшиты деревянными панелями, пол покрывал изношенный линолеум, застеленный истертым ковром перед столом в дальнем углу. Комната ярко освещалась лампой средней мощности под потолком и сильным светильником на гибкой подставке, прикрепленным к стене за столом. Светильник был направлен на поверхность стола, резко освещая лежащий пистолет Рейнольдса, ворох одежды и все остальные предметы, еще совсем недавно аккуратно сложенные в его сумке. Рядом с одеждой лежали растерзанные остатки самой сумки с изрезанной подкладкой, вырванной молнией, оторванной кожаной ручкой. Даже маленькие нашлепки на дне сумки, выдранные с помощью кусачек, валялись рядом. Рейнольдс молчаливо признал работу специалиста.

Полковник Жендрё стоял у стола, наклонившись к сидящему за ним человеку. Лицо сидящего скрывала глубокая тень, но обе руки с бумагами Рейнольдса освещались беспощадным светом лампы. Это были ужасные руки. Рейнольдс никогда не видел ничего подобного, даже вообразить не мог, что руки какого-нибудь человеческого существа могут быть так изуродованы, сплющены, свирепо изломаны. Невозможно было представить, что они еще могут служить руками. Что можно не прятать их. Внезапно ему захотелось увидеть лицо человека с такими руками. Желание было вроде навязчивого кошмара. Но Шандор остановился перед столом, а темная тень не давала такой возможности, руки повертели документы Рейнольдса, и человек за столом спокойно, почти дружески заговорил.

– Эти документы достаточно интересны сами по себе. Шедевр работы специалистов, изготавливающих фальшивые документы. Будьте любезны, сообщите нам свое настоящее имя. – Он умолк и посмотрел на все еще слегка потирающего шею Шандора. – Что случилось, Шандор?

– Он ударил меня, – словно оправдываясь, объяснил тот. – Он знает, как бить и куда бить. И бьет сильно.

– Опасный человек, – сказал Жендрё, – я предупреждал тебя.

– Да, но хитрый, дьявол, – пожаловался Шандор. – Он притворился, что падает в обморок.

– Это акт отчаяния. Надо было подумать сначала, прежде чем вообще ударить тебя, – сухо сказал человек за столом. – Но ты не можешь жаловаться, Шандор, ведь он думал, что вот-вот умрет. Он был не в том состоянии, чтобы считаться с возможным риском… Ну, мистер Буль, пожалуйста, ваше имя.

– Я уже называл его полковнику Жендрё, – ответил Рейнольдс. – Ракоши. Лайош Ракоши. Я мог бы изобрести десяток имен, и все самые разные, в надежде спасти себя от ненужных страданий, но я не могу доказать, что мне принадлежит любое из них. Но я могу доказать, что мое настоящее имя Ракоши.

– Вы храбрый человек, мистер Буль, – сидевший за столом покачал головой. – Но в этом доме вам суждено узнать, что мужество – совершенно избыточное качество. Будете уповать на него, а оно превратится в пыль под вашими ногами. Здесь вам может сослужить службу только признание в правде. Итак, ваше имя, пожалуйста.

Рейнольдс помолчал, прежде чем ответить. Он был зачарован, удивлен и почему-то больше не боялся. Эти руки зачаровали его. Он едва ли мог отвести от них глаза. Теперь он разглядел какие-то татуировки на ладонях этого человека. С такого расстояния рисунок выглядел как цифра 2, но он в этом не был уверен, озадаченный. С ним происходило слишком много странностей, слишком много такого, что не укладывалось в его понимание АВО и во все рассказы об этой организации. В их отношении к нему удивляла сдержанность, почти вежливость, но он понимал, что, возможно, с ним играют как кошка с мышью, возможно, они просто умело подтачивали его решимость сопротивляться, готовя его к неожиданному удару, когда наступит время. И он себе никак не мог объяснить, почему уменьшалось его чувство страха. Что-то тонко менялось в его подсознании, но умом он никак не мог уразуметь, в чем дело.

– Мы ожидаем, мистер Буль.

Рейнольдс не обнаружил и следа нетерпения в нарочитом спокойствии голоса.

– Я могу вам сказать только правду. И я уже сделал это.

– Очень хорошо. Разденьтесь. Полностью.

– Нет! – Рейнольдс быстро обернулся, но Шандор стоял между ним и дверью. Он глянул в другую сторону и увидел, что полковник Жендрё вытащил пистолет. – Черт меня побери, если я это сделаю.

– Не будьте глупцом, – устало произнес Жендрё. – В моей руке пистолет. Если будет необходимо, то Шандор разденет вас насильно. У Шандора есть оригинальный способ раздевать людей. Он снимает пиджаки и рубашки, раздирая их вдоль спины. Вы убедитесь, что гораздо удобнее сделать все самому.

И Рейнольдс сделал. Наручники сняли. Через минуту вся его одежда грудой лежала на полу у ног. Он стоял, поеживаясь. На предплечьях остались красновато-белые синяки от сильных пальцев Шандора.

– Перенеси одежду сюда, Шандор, – приказал человек за столом. Он взглянул на Рейнольдса. – На скамье позади вас одеяло.

Рейнольдс с внезапным удивлением посмотрел на него. Одежда нужна им для того, чтобы попытаться обнаружить ярлыки, которые его могут выдать. Но то, что им понадобилась одежда вместо него самого, было достаточно удивительно уже само по себе. И любезность была поразительной, а в такую холодную ночь это было почти добротой, то, что ему дали одеяло укрыться… У него перехватило дыхание, он обо всем забыл, потому что человек поднялся, обошел стол, прихрамывая на левую ногу, чтобы лично осмотреть одежду.

Рейнольдса учили оценивать людей, очень хорошо учили оценивать лица, выражения лица и характеры. Он, конечно, допускал в этом деле ошибки, и довольно часто, но никогда не делал серьезных промахов, ибо был убежден, что сейчас ему просто невозможно крупно ошибиться. Лицо теперь целиком освещалось светом лампы. Оно, в сравнении с руками, являло собой вопиющее противоречие. Покрытое морщинами, усталое лицо человека среднего возраста, обрамленное густыми снежно-белыми волосами. Лицо глубоко чувствующего человека, отточенное опытом, печалью и страданием, которые Рейнольдс, наверное, никогда не смог бы даже и вообразить себе. В лице было больше доброты, мудрости, терпимости и понимания, чем мог наблюдать Рейнольдс ранее на лицах других людей. Перед ним был человек, повидавший все, испытавший все, знающий все, но сохранивший и по сей час сердце ребенка.

Рейнольдс медленно опустился на скамью, машинально запахиваясь в выцветшее одеяло. Отчаянно, заставляя себя размышлять отстраненно и ясно, он попытался привести в порядок беспорядочное мелькание противоречивых мыслей, проносившихся в голове. Но дальше первой неразрешимой загадки – что делает этот человек в такой дьявольской организации, как АВО, – он не мог пойти, потому что получил четвертый, и последний шок и – немедленно после этого – ответ на все свои вопросы.

Рядом с Рейнольдсом распахнулась дверь, и в комнату вошла девушка. В АВО, знал Рейнольдс, служили женщины, среди них были и наиболее выдающиеся образцы мастеров самых ужасных и зверских пыток. Однако даже самый фантастический всплеск воображения не мог бы заставить Рейнольдса включить эту девушку в подобную категорию: чуть ниже среднего роста, плотно закутавшаяся в шаль, которая прикрывала изящную талию, с молодым, свежим и невинным лицом, не тронутым никакими пороками. Светлые волосы цвета спелой пшеницы рассыпались по плечам. Костяшками пальцев правой руки она протирала все еще заспанные глаза синего – нет, василькового цвета. Она заговорила чуть хриплым спросонья голосом, но таким мягким, музыкальным, хоть и немного резковатым.

– Почему вы еще не легли и разговариваете? Уже больше часа ночи, и мне бы тоже хотелось немного поспать. – Внезапно взгляд ее упал на груду одежды, она обернулась, увидела сидящего на скамейке и укутанного в старое одеяло Рейнольдса, глаза ее расширились от удивления, она невольно сделала шаг назад, сильнее укутавшись в шаль. – Что? Ради Бога, что это такое, Янчи?




Глава 3


Янчи!.. Майкл Рейнольдс, еще не осознавая, что делает, уже оказался на ногах. Впервые с тех пор, как он попал в руки венгров, его покинуло холодное спокойствие и маска равнодушия. Его глаза зажглись от возбуждения и надежды, которая, как он думал, потеряна для него навсегда. Он сделал два быстрых шага к девушке, ухватившись за соскальзывающее одеяло, почти упавшее на пол.

– Вы сказали Янчи? – спросил он.

– А что? Что вы хотите? – Девушка отступала от двигавшегося к ней Рейнольдса, пока не наткнулась на спокойную фигуру Шандора и не схватилась за его руку.

Чувство тревоги исчезло с ее лица, она внимательно посмотрела на Рейнольдса и задумчиво кивнула. – Да, я сказала Янчи.

– Янчи… – медленно повторил это имя Рейнольдс, повторил недоверчиво, как человек, желающий вслушаться в каждый звук и отчаянно жаждущий поверить тому, чему не может заставить себя верить.

Он пересек комнату. В его глазах отразились надежда и сомнения, когда он остановился перед человеком с изуродованными руками.

– Вас зовут Янчи? – медленно переспросил он, все еще чувствуя невозможность поверить в подобное, и это снова отразилось в его глазах.

– Меня зовут Янчи, – кивнул пожилой человек. Глаза его оставались спокойными и немного загадочными.

– Один – четыре – один – четыре – один – восемь – два. – Рейнольдс не мигая глядел на него, отыскивая на лице малейший ответный отзвук – признание. – Это?..

– Что «это», мистер Буль?

– Если вы Янчи, то номер один – четыре – один – четыре – один – восемь – два, – повторил Рейнольдс. Медленно, не встречая сопротивления, он протянул руку и дотронулся до левой руки Янчи, поднял манжет вверх от кисти и уставился на фиолетовую татуировку: 1414182. Номер был таким же четким и нерасплывшимся, словно его нанесли на руку только вчера.

Рейнольдс уселся на край стола, увидел пачку сигарет и вытащил одну. Жендрё зажег и поднес к сигарете спичку, и Рейнольдс с благодарностью кивнул. Он сомневался, что смог бы прикурить сам. Его руки дрожали. Треск горящей спички казался странно громким во внезапно наступившей тишине. Янчи наконец прервал молчание.

– Кажется, вы что-то знаете обо мне? – мягко спросил он.

– Я знаю очень многое, – руки Рейнольдса перестали дрожать, и он вновь обрел душевное равновесие, по крайней мере внешне. Он окинул взглядом комнату, поглядел на Жендрё, Шандора, девушку и молодого человека с быстрыми беспокойными глазами. На всех лицах лежала печать озадаченности и настороженности. – Это ваши друзья? Вы можете им абсолютно доверять? Они все знают, кто вы? Кто вы на самом деле, я имею в виду.

– Да, вы можете говорить свободно.

– Янчи – это псевдоним человека по фамилии Иллюрин. – Рейнольдс произнес это имя словно машинально, так, как повторяют хорошо запомнившееся, что и было на самом деле. – Генерал-майор Алексис Иллюрин, родился в Калиновке, на Украине, 18 октября 1904 года. Женился 18 июня 1931 года. Жену зовут Катерина. Дочь зовут Юлия. – Рейнольдс взглянул на девушку. – Это, наверное, она и есть. Она кажется подходящей по возрасту. Полковник Макинтош передает вам, что ему хотелось бы вернуть свои ботинки… Не знаю, что это означает.

– Просто старая шутка. – Янчи обошел вокруг стола, сел и откинулся с улыбкой в кресле. – Ну, ну, мой старый друг Питер Макинтош все еще жив. Неистребимый! Он всегда был неистребимым. Вы, должно быть, работаете на него. Конечно… Мистер… э…

– Рейнольдс. Майкл Рейнольдс. Я работаю на него.

– Опишите его, – трудноуловимое в голосе вряд ли можно было назвать ужесточением, но оно безошибочно ощущалось. – Лицо. Телосложение. Одежда. Биография. Семья. Все…

Рейнольдс сделал это. Он без остановки говорил целых пять минут, пока Янчи не поднял руку.

– Достаточно. Вы знаете его. Работаете на него. И должны быть тем человеком, за которого себя выдаете. Но он сильно рисковал. Это не похоже на моего старого друга.

– Вы имеете в виду, что меня могли поймать и заставить говорить? И тогда вы тоже были бы для нас потеряны?

– Вы очень быстро соображаете, молодой человек.

– Полковник Макинтош не рисковал, – спокойно сказал Рейнольдс. – Я знал ваше имя и номер. А где вы живете, как выглядите, я не имел ни малейшего понятия. Он даже не сказал о шрамах на ваших руках, что дало бы мне возможность сразу вас узнать.

– Каким же образом, в таком случае, вы рассчитывали вступить со мной в контакт?

– У меня был адрес кафе. – Рейнольдс назвал его. – Как объяснил полковник Макинтош, это кафе – пристанище недовольных элементов. Я должен был ходить туда каждый вечер, сидеть за одним и тем же столиком до тех пор, пока ко мне не подошли бы.

– И никаких опознавательных знаков? – вопрос Жендрё выразился не в интонации, а в чуть приподнятой брови.

– Естественно, такой опознавательный знак был: мой галстук.

Полковник Жендрё посмотрел на лежавший перед ним галстук, поморщился, кивнул и молча отвернулся. Рейнольдс почувствовал начало первого приступа ярости.

– Зачем спрашивать, если вы уже знали? – раздраженно и резко спросил он.

– Мы не хотели вас обидеть, – ответил за Жендрё Янчи. – Не знающая предела подозрительность, мистер Рейнольдс, является нашей единственной гарантией выживания. Мы подозреваем всех. Всех живых. Всех, кто движется. Мы подозреваем их каждую минуту каждого часа, но, как видите, мы выживаем. Нас попросили связаться с вами в том кафе. И мы практически не вылезали из него последние три дня. Но эта просьба шла от анонимного источника в Вене. Не упоминался полковник Макинтош. Он – старая лиса, этот полковник… И если бы мы встретили вас в кафе, что было бы дальше?

– Мне объяснили, что меня отведут к вам. Или к одному из двух других людей, к Гридашу или к Белой Мыши.

– Получилось удачно, что путь до меня сократился, – пробормотал Янчи, – но, боюсь, вы не нашли бы ни Гридаша, ни Белую Мышь.

– Их больше нет в Будапеште?

– Белая Мышь в Сибири. Мы никогда его больше не увидим. Гридаш умер три недели назад. Не далее как в двух километрах отсюда, в камере пыток АВО. Они на секунду ослабили бдительность, а он сумел схватить пистолет и выстрелить себе в рот. Счастливая смерть. Для него.

– Как?.. Но откуда вам все это стало известно?

– Там присутствовал полковник Жендрё, человек, которого вы знаете. Он видел, как тот умер. Именно пистолет Жендрё он схватил.

Рейнольдс тщательно загасил сигарету в пепельнице. Поглядел пустым и невыразительным взглядом на Янчи, потом на Жендрё, потом опять на Янчи.

– Жендрё является сотрудником АВО уже восемнадцать месяцев, – спокойно пояснил Янчи. – Он один из самых эффективных и уважаемых офицеров. Когда что-то не так и человеку удается в последний момент скрыться, не найдешь более сурового и гневного офицера, чем Жендрё. Никто не может применить к своим людям такие жестокие методы. Он доводит подчиненных до такого состояния, так их гоняет, что они буквально валятся с ног от изнеможения. Речи, которые он произносит перед начинающими служить сотрудниками и курсантами учебных заведений АВО, уже изданы в качестве идеологического пособия. Он известен под прозвищем Кнут. Его шеф, Фурминт, теряется в догадках, не понимая патологическую ненависть Жендрё к своим собственным соотечественникам, но утверждает, что тот является единственным незаменимым сотрудником секретной полиции Будапешта… Сто – двести венгров, которые сегодня еще живы, находящиеся здесь или на Западе, обязаны своими жизнями полковнику Жендрё.

Рейнольдс уставился на Жендрё, изучая каждую черточку лица, словно видел его впервые. Он удивленно раздумывал, что же это за человек, который может жить в таких невыносимых, невероятно трудных и опасных условиях, никогда не ведая, наблюдают ли за ним, подозревают ли его, предали ли его, никогда не зная, не будет ли он следующим на очереди к палачу, и как-то мгновенно, неизвестно почему, понял, что такой он и есть, как о нем говорит Янчи. Отбрасывая в сторону все остальные соображения, Рейнольдс тоже должен быть таким, иначе сейчас он уже кричал бы от боли в камере пыток, в глубоком подвале на улице Сталина…

– Должно быть, это действительно так, как вы говорите, генерал Иллюрин, – пробормотал Рейнольдс. – Он невероятно рискует.

– Янчи, если вы будете так любезны, Янчи, всегда и впредь Янчи… Генерал-майор Иллюрин мертв.

– Прошу прощения… А сегодня, что скажете относительно сегодня?

– Ваш… э… арест, осуществленный нашим другом, который находится здесь?

– Да.

– Это просто. У него доступ ко всем секретным оперативным делам, кроме нескольких самых секретных. Он также знает о всех планируемых операциях в Будапеште и западной Венгрии. Он знает о блокпостах на дорогах, знает о времени закрытия границы… И он узнал, что вы в пути.

– Но, конечно, конечно, они не меня ловили. Как могло такое случиться?..

– Не обольщайтесь, мой дорогой Рейнольдс. – Жендрё аккуратно вынул еще одну черно-коричневую русскую сигарету и зажег спичку. Рейнольдсу еще предстояло узнать, что он выкуривает по сотне в день. – Столько подряд совпадений быть не может. Они искали не вас. Они никого не искали. Они останавливали только грузовики, обыскивали их в поисках больших количеств ферровольфрама, который контрабандным путем ввозится в страну.

– Думаю, они были бы чертовски довольны, если бы им удалось наложить лапы на весь ферровольфрам, – пробормотал Рейнольдс.

– И действительно это так, мой дорогой юноша, действительно это так. Однако существуют официальные каналы, через которые этот металл мог бы завозиться. Имеется определенная таможенная процедура, которую нужно выполнять. Не слишком заостряя на этом внимание, можно отметить, что несколько наших высших партийных чиновников, высокоуважаемых членов правительства, были лишены их обычной доли. Такое положение дел невозможно было терпеть.

– Немыслимо, – согласился Рейнольдс. – Акция была совершенно необходима.

– Точно, – улыбнулся Жендрё. Рейнольдс впервые за все это время видел его улыбающимся: внезапный блеск ровных белых зубов и смеющиеся глаза преобразили этого обычно холодно-отчужденного человека. – К сожалению, в подобных случаях в сети попадается не та рыба, за которой мы охотимся.

– Такая, как я?

– Такая, как вы. Поэтому я принял для себя за правило находиться вблизи определенных полицейских блок-постов все это время. Опасаюсь, что это, как правило, бесплодное времяпровождение. За исключением нескольких случаев. Вы только пятый человек, какого я вытащил из лап полиции подобным образом в этом году. К сожалению, вы также будете и последним. В предыдущих случаях я предупреждал деревенских балбесов, которыми укомплектованы эти блокпосты, чтобы они забыли обо мне и о пленнике, которого я забирал с собой, забыли вообще о нашем существовании. Сегодня, как вы знаете, их штаб был извещен, и теперь на все блокпосты передадут предупреждение, что нужно опасаться человека, выдающего себя за сотрудника АВО.

Рейнольдс уставился на него:

– Но, Боже милостивый, они вас заприметили. Видели вас не меньше пяти! Ваше описание будет в Будапеште еще до того, как…

– Ба! – небрежным жестом Жендрё сбросил немного пепла с сигареты. – Этим дуракам это очень поможет! Кроме того, я не выдаю себя за другого. Я действительно офицер АВО. Разве вы в этом сомневаетесь?

– Я не сомневался, – горячо отозвался Рейнольдс. Жендрё, в безукоризненно отглаженных брюках, улыбаясь, сел на стул, закинув одну ногу на другую.

– Ну, вот. Кстати, мистер Рейнольдс, приношу свои извинения за то, что я достаточно перепугал вас на пути сюда сегодня вечером. Пока мы не добрались до Будапешта, меня действительно интересовало только одно: как получше разузнать, являетесь ли вы иностранным агентом и человеком, которого мы ищем. Если это было бы не так, то мне пришлось бы выбросить вас на первом же уличном перекрестке и сказать, чтобы вы исчезли. Но к тому моменту, когда я доехал до центра города, меня поразила еще одна и в высшей степени обеспокоившая меня вероятность.

– Когда вы остановились на Андраши Ут? – понимающе кивнул Рейнольдс. – Вы посмотрели на меня довольно странно, если не сказать больше.

– Знаю, мне тогда как раз пришла в голову мысль, что вы могли бы являться сотрудником АВО, который намеренно мне подставлен и поэтому не имеет причины бояться визита на Андраши Ут. Признаюсь, мне нужно было подумать об этом раньше. Однако, когда я сказал, что собираюсь отправить вас в секретную камеру, вы бы сразу догадались, что я вас заподозрил, знали бы, что я не оставлю вас в живых, и тогда бы закричали во весь голос. Но вы ничего такого не сделали, значит, решил я, вы, по крайней мере, не подсадная утка. Янчи, могу я отлучиться на несколько минут? Вы знаете, зачем.

– Конечно, но побыстрее. Мистер Рейнольдс проделал весь этот путь из Англии не для того, чтобы облокотиться на перила моста Святой Маргариты и бросить несколько камешков в Дунай. У него много такого, о чем он должен нам рассказать.

– Это только для ваших ушей, – сказал Рейнольдс. – Полковник Макинтош пояснил мне так…

– Полковник Жендрё является моей правой рукой, мистер Рейнольдс.

– Очень хорошо. Но тогда только для вас двоих.

Жендрё поклонился и вышел. Янчи повернулся к дочери:

– Бутылку вина, Юлия. У нас осталось еще сколько-нибудь «Вилланьи Фурминт»?

– Пойду посмотрю. – Она повернулась, собираясь уйти, но Янчи окликнул ее:

– Минуточку, моя дорогая. Мистер Рейнольдс, когда вы в последний раз ели?

– Этим утром, в десять часов.

– Вот именно! Должно быть, вы умираете от голода. Юлия…

– Я посмотрю, что смогу сделать, Янчи.

– Благодарю тебя. Но сначала вино. Имре, – обратился он к молодому человеку, беспокойно ходившему по комнате, – крыша! Пройдись, посмотри, все ли чисто, Шандор, номера автомашины. Уничтожь их и установи новые.

– Уничтожить? – спросил Рейнольдс, когда Имре покинул комнату. – Как это возможно?

– У нас большой запас автомобильных номеров, – улыбнулся Янчи. – Все они из дерева, которое замечательно горит. А… ты нашла бутылку «Вилланьи»?..

– Последняя. – Юлия успела причесаться и улыбалась.

Глаза ее оценивающе и с откровенным любопытством смотрели на Рейнольдса.

– Вы можете подождать двадцать минут, мистер Рейнольдс?

– Если я должен… – улыбнулся он, – но это будет трудно.

– Я постараюсь все сделать побыстрее, – пообещала она.

Когда за ней закрылась дверь, Янчи распечатал бутылку и налил холодное белое вино в два фужера.

– Ваше здоровье, мистер Рейнольдс. И за успех.

– Благодарю вас. – Рейнольдс пил вино медленно, глубоко вдыхая и благоговея к букету. Он не помнил, когда его горло и рот были такими пересохшими, как сейчас. Он кивнул на единственное украшение этой пустой, безликой комнаты. То была фотография в серебряной рамке, стоящая на столе у Янчи. – Чрезвычайно похожа на вашу дочь. У вас в Венгрии очень умелые фотографы.

– Я сам делал снимок, – улыбнулся Янчи. – Она здесь очень хорошо выглядит. Согласны? Пожалуйста, скажите откровенно, что вы думаете о ней. Я всегда интересуюсь степенью и глубиной предвзятости человека.

Рейнольдс взглянул на него с легким удивлением, отпил глоток вина и стал внимательнее рассматривать фотографию. Светлые, вьющиеся волосы, широкие, изящные брови, длинные опущенные ресницы, довольно высокие, славянского типа скулы, широкий смеющийся рот, округлый подбородок над изящной шеей. Неординарное лицо, подумал он. Лицо с характером, энергичное и веселое. Замечательная жизнерадостность, такое сразу запоминается…

– Ну, мистер Рейнольдс, – поторопил его Янчи.

– Да, – признался Рейнольдс, – на этой фотографии она очень хороша. – Он поколебался, опасаясь предположить… взглянул на Янчи, сообразив интуитивно, что безнадежно обманывать эти мудрые усталые глаза. – Можно даже сказать, что здесь она выглядит более чем замечательно.

– Да?

– Да. Тип лица, все черты, даже улыбка те же, что и в жизни, но в этой фотографии есть нечто большее. В ней больше мудрости и зрелости. Возможно, через два года или через три такой будет ваша дочь. Это и в самом деле ваша дочь? Здесь, однако, вы ухватили нечто, что проявится только в будущем. Я не знаю, как это вам удалось сделать…

– Это очень просто. Это фотография не Юлии, а моей жены.

– Вашей жены? Боже милостивый, какое чрезвычайно поразительное сходство!.. – Рейнольдс оборвал фразу на полуслове, торопливо пытаясь вспомнить, не сказал ли он в последних своих фразах что-нибудь неудачное, лишнее. Решил, что нет, вроде ничего. – Она теперь здесь?

– Нет, не здесь. – Янчи отставил фужер, повернулся и стал крутить его в пальцах. – Боюсь… мы не знаем, где она.

– Извините. – Это все, что мог придумать в ответ Рейнольдс.

– Поймите меня правильно, – тихо сказал Янчи. – Опасаюсь, мы знаем, что с ней случилось. Коричневые грузовики… Вы понимаете, что я имею в виду?

– Секретная полиция?

– Да, – тяжело кивнул Янчи. – Те же самые грузовики, которые увезли миллион людей в Польше, столько же в Румынии и полмиллиона в Болгарии. Всех в рабство и на смерть. Те же самые грузовики, которые стерли средний класс в балтийских странах, увезли сто тысяч венгров. Они приехали и за Катериной. Что значит один человек, когда так много, миллионы людей страдали и умерли.

– Это было летом пятьдесят первого? – Все, что мог сказать Рейнольдс. – Это было тогда? – Он знал, что именно тогда была произведена массовая депортация из Будапешта.

– Мы тогда здесь не жили. Это случилось всего два с половиной года назад. Не прошло и месяца, как мы приехали. Юлия, слава Богу, находилась в то время со своими друзьями в деревне. А я в ту ночь работал. Катерина пошла приготовить себе кофе, когда я ушел. Газ был отключен, а она не знала, что это означает. И они ее забрали.

– Газ? Боюсь, что…

– Вы не понимаете? Это уязвимое место в вашей броне, которое бы вскоре обнаружила АВО, мистер Рейнольдс. В Будапеште всякий понимает, что это значит. Это является практикой АВО – отключать газ в тех кварталах, где планируется массовая депортация. Потому что если напустить газ в комнату, таким способом можно безболезненно покончить с собой. Они запретили продажу всех ядов в аптеках. Они пытались запретить даже продажу бритвенных лезвий. Однако это оказалось довольно сложным: ведь они еще не придумали, как запретить людям прыгать с верхних этажей домов.

– Ее не предупредили?

– Не предупредили. Ей в руку сунули синюю полоску бумаги, маленький чемодан. Затем – коричневый грузовик и закрытый вагон для перевозки скота по железной дороге.

– Но, возможно, она все же жива? Вы ничего о ней не слышали все это время?

– Ничего. Совершенно ничего. Мы можем только надеяться, что она еще жива. Но так много людей умерло в этих набитых грузовиках или замерзло насмерть. Работа в поле, на заводах и в шахтах, тяжелая работа, убивающая даже здоровых и физически крепких. Она же только что выписалась из больницы после серьезной операции. У нее был туберкулез. Она еще не оправилась после операции.

Рейнольдс тихо выругался. Как часто ему приходилось читать и слышать о подобных случаях. Как легко, ненароком, почти со злостью он пытался выбросить это из головы. Совсем иначе получается, когда сталкиваешься с этим в реальной жизни.

– Вы искали ее? Вашу жену? – резко спросил Рейнольдс. Он не собирался говорить в таком тоне. Просто слова вырвались сами.

– Я ее искал. И не мог найти.

Рейнольдс почувствовал вспышку ярости. Ему казалось, что Янчи воспринимает все слишком легко, слишком спокойно и равнодушно.

– В АВО должны знать, где она, – настаивал Рейнольдс. – У них есть списки. Досье. Полковник Жендрё…

– У него нет доступа к совершенно секретным делам, – прервал его Янчи и улыбнулся. – Его звание соответствует званию майора. Повышение в чине он сделал сам и только на сегодняшний вечер. Так же, как и взял имя… Полагаю, что уже слышу его шаги. Он идет сюда.

Но пришел молодой человек с темными волосами. Он даже не вошел. Только, сунув голову в дверь, сообщил, что все в порядке, и исчез. Но даже в этот короткий миг Рейнольдс успел заметить ярко выраженный нервный тик на левой щеке, сразу под глазом, пронзительным и черным. Наверное, Янчи увидел, как изменилось лицо Рейнольдса, и сказал извиняющимся голосом:

– Бедный Имре. Он не всегда был таким, мистер Рейнольдс. Не всегда был таким беспокойным и таким нервным.

– Беспокойным… Может быть, мне не следовало говорить, но безопасность и планы тоже имеют к этому отношение, поэтому я должен сказать… Он настоящий неврастеник. – Рейнольдс тяжело посмотрел на Янчи, но тот выглядел, как обычно, доброжелательно и интеллигентно. – В такой организации – и такой, как этот, человек! Сказать, что он является потенциальной угрозой, значит, сказать слишком мягко.

– Знаю, не думайте, что я не понимаю, – вздохнул Янчи. – Вы не видели его два года назад, мистер Рейнольдс, когда он сражался с русскими танками на Замковой горе, к северу от горы Геллерт. У него тогда, кажется, не осталось ни единого нерва. Когда необходимо было разливать на перекрестке жидкое мыло, а остальное сами собой довершали опасные крутые склоны горы, если дело касалось танков… Или когда нужно было вытаскивать булыжники и заливать вместо них бензин, а потом бросать туда бутылки с горючей смесью, ему не было равных. Но он стал слишком настойчивым. И однажды один из Т-34, скатывавшийся назад по склону горы с мертвым экипажем внутри, заставил его встать на четвереньки и прижал к стене дома. Он находился в таком положении тридцать шесть часов до того, как кто-то заметил его. К тому же дважды за это время в танк попадали ракеты с русских истребителей. Они не хотели, чтобы их танки использовали против них же.

– Тридцать шесть часов, – Рейнольдс уставился на Янчи. – И он выжил?

– У него не было на теле ни царапины. И сейчас у него нет ни царапины. Шандору удалось его вытащить. Так они познакомились. Он взял лом и разломал изнутри стену дома. Я видел, как он это делал. Разбрасывал двухсоткилограммовые каменные обломки, словно щебень. Мы отнесли Имре в ближайший дом, оставили там, а когда вернулись, дом стал огромной грудой развалин. Там заняли позицию какие-то борцы сопротивления, и командир танка, монгол, бил по нижнему этажу здания, пока все здание не рухнуло. Но мы опять его вытащили. И снова без единой царапины. Он болел очень долго. Месяцы.

– Шандор и вы сами сражались во время восстания?

– Шандор сражался. Он был мастером-электриком на металлургическом заводе и использовал свои познания в полной мере. Если бы вы видели, как он обращается с проводами высокого напряжения, имея только пару деревянных дощечек в голых руках, то ваша кровь, мистер Рейнольдс, заледенела бы от страха.

– Против танков?

– Да, он их уничтожал. Расправился с экипажами трех танков. И мне говорили, что еще больше он уничтожил в Чепеле. Он убил одного пехотинца, забрал его огнемет, выпустил горящую струю в смотровую щель механика-водителя, швырнул «коктейль Молотова», то есть бутылку с обычным бензином, заткнутую горящими кусками хлопка. Он швырнул эту бутылку в люк, когда те открыли его, чтобы вдохнуть немного воздуха. Потом он закрыл люк. А когда он еще сел на него, то открыть люк было невозможно.

– Могу себе представить, – сухо отозвался Рейнольдс. Почти бессознательно он потер все еще болевшие руки и внезапно подумал о другом.

– Вы сказали, что Шандор принимал участие, а вы сами?

– Никакого. – Янчи развел изуродованными бесформенными руками, держа ладони вверх. Теперь Рейнольдс увидел, что на руках действительно были следы распятия. – Я не принимал участия в нем. Я делал все, чтобы его остановить.

Рейнольдс молча посмотрел на него, пытаясь угадать выражение этих выцветших серых глаз, утонувших в паутинке морщин. Наконец сказал:

– Боюсь, что не очень-то верю вам.

– Кажется, вам придется поверить.

В комнате наступила тишина. Длительная, холодная тишина. Рейнольдс слышал звяканье посуды на далекой кухне, где девушка готовила ему еду. Наконец он посмотрел прямо на Янчи.

– Вы позволили другим бороться? Сражаться за вас? – Он не пытался скрыть своего разочарования, почти враждебности. – Но почему? Почему вы не помогли? Почему не сделали что-нибудь?

– Почему? Объясню почему. – Янчи еле заметно улыбнулся, протянул руку и дотронулся до своих белых волос. – Я не так стар, как заставляет думать седина, мой мальчик. Но все же я слишком стар для самоубийства. Для бессмысленного жеста. Смелого, но все же жеста. Я оставляю это детям нашего времени, безрассудным и недумающим романтикам, которые не останавливаются перед ценой. Я оставляю это для благородного негодования, для справедливости своего дела. Оставляю это прекрасному гневу, ослепленному собственным сверкающим величием. Я оставляю это поэтам и мечтателям, тем, кто смотрит на славную храбрость, на неизбывное рыцарство уже ушедшего мира. Тем, кто в видениях уносится вперед, к золотому веку, лежащему за пределами завтра. Я не могу видеть только сегодняшний день. – Он пожал плечами. – Атака бригады легкой кавалерии. Мой дед участвовал в ней. Вы помните атаку легкой кавалерии и знаменитый комментарий: «Это великолепно, но это не война»? То же самое было и с нашей Октябрьской революцией.

– Замечательные слова, – холодно сказал Рейнольдс. – Я уверен, что венгерский мальчик с русским штыком в животе был бы ими очень утешен.

– Я также слишком стар, чтобы обижаться, – печально взглянул на Рейнольдса Янчи. – Я также слишком стар, чтобы верить в насилие, разве лишь в исключительном, крайнем случае. Верить в насилие как в последний акт отчаяния, когда исчезает всякая надежда. Но даже и тогда это является проявлением полной безнадежности. Кроме того, мистер Рейнольдс… кроме того, насилие бессмысленно, как бессмысленно и убийство. Какое я имею право лишать жизни другого человека? Мы все дети Отца нашего. И я не могу не думать, что это братоубийство отвратительно нашему Богу.

– Вы говорите как пацифист, – грубо констатировал Рейнольдс. – Как пацифист, который ложится и позволяет солдатскому башмаку втоптать себя в грязь. Себя, свою жену и своих детей.

– Не вполне, мистер Рейнольдс, не вполне, – доброжелательно произнес Янчи. – Я не таков, каким мне хотелось бы быть. Вовсе нет. Всякий, кто хотя бы пальцем дотронется до моей Юлии, умрет сразу же.

На миг Рейнольдсу представилась картина, воображаемая картина огня, вспыхнувшего в глубине этих выцветших глаз, и он вспомнил все, что говорил ему полковник Макинтош об этом фантастическом человеке, сидевшем сейчас перед ним, и смутился еще сильнее.

– Но вы сказали… вы сказали мне, что…

– Я только говорил, что не принял участия в восстании. – Янчи стал таким же добродушным, как прежде. – Я не верю в насилие, если можно добиться чего-то другим способом. К тому же и время не могло быть выбрано более скверно. Я не испытываю ненависти к русским. Они мне даже нравятся. Не забывайте, мистер Рейнольдс, что я сам русский. Украинец, но все же русский, невзирая на то, что будут говорить многие мои соотечественники.

– Вы любите русских? Значит, русский ваш брат? – Голос прозвучал вежливо, но все же Рейнольдсу не вполне удалось скрыть недоверие, проскользнувшее в его вопросах. – После всего того, что они сделали с вами и вашей семьей?..

– Чудовище… Вот я здесь перед вами, готовый подвергнуться осуждению. Любовь к нашим врагам должна находиться там, где ей и полагается: между переплетом Библии. И только сумасшедший может по невежеству или по глупости раскрыть страницы и превратить эти принципы в практику. Сумасшедший, только сумасшедший сделает это, но и без сумасшедших наш Армагеддон, безусловно, придет! – Тон Янчи изменился. – Я люблю русский народ, мистер Рейнольдс, они приятные, бодрые, веселые люди, когда узнаешь их ближе. И нет более дружелюбного народа на земле. Но они молоды. Очень молоды. Как дети. И, как дети, они полны капризов, они очень пристрастны, примитивны и немного жестоки. И, как все маленькие дети, они забывчивы и не слишком придают значения страданиям. Но, несмотря на всю их молодость, не забывайте, они имеют великую любовь к поэзии, музыке, танцам, к пению и народным сказкам. И к балету, и к опере. Все это делает любого среднего западного человека в сравнении с ними мертвым в культурном отношении.

– Они также жестоки, они варвары, и человеческая жизнь для них абсолютно ничего не значит, – не мог не высказать свою точку зрения Рейнольдс.

– Кто это отрицает? Но не забывайте, таким же был и западный мир, когда был в политическом отношении столь же молодым, какими молодыми сейчас являются народы России. Они отсталые, примитивные, и их легко раскачать на что угодно. Они ненавидят Запад и боятся его, потому что им приказано бояться и ненавидеть Запад. Но ваши демократы тоже ведут себя таким же образом.

– Ради всего святого! – Рейнольдс раздраженно погасил сигарету. – Вы пытаетесь сказать…

– Не будьте так наивны, молодой человек, и послушайте меня. – Улыбка Янчи лишала его слова даже намека на оскорбительный смысл. – Я только пытаюсь сказать, что неразумное, вызванное эмоциями поведение так же возможно на Западе, как и на Востоке. Посмотрите, например, на отношение вашей страны к России за последние двадцать лет. В начале последней войны популярность России была очень высока. Затем был подписан московско-берлинский пакт, и вы уже были готовы послать пятидесятитысячную армию драться с русскими в Финляндии.

Гитлер начал войну на Востоке, и пресса вашей страны была полна восхвалений «доблестного старины Джо». И весь мир полюбил мужика. А теперь колесо истории сделало полный круг, и только один резкий или вызванный паникой шаг отделяет нас от катастрофы. Кто знает, через пять лет, возможно, все опять будут друг другу улыбаться. На вас очень влияет перемена погоды, как и на русских. Но я не виню ни тот ни другой народ. Это ведь не флюгер. Флюгер поворачивается не сам по себе, его поворачивает ветер.

– Наше правительство?..

– Ваше правительство, – кивнул Янчи, – и, конечно, пресса. Национальная пресса, которая всегда определяет мышление народа. Но главным образом все же правительство.

– У нас на Западе плохие правительства. Часто очень плохие, – неторопливо признался Рейнольдс. – Они спотыкаются, они не умеют рассчитать, они принимают глупые решения. У них в составе есть даже своя квота оппортунистов и откровенных властолюбцев. Но все эти вещи объясняются тем, что они просто люди. Они хотят добра, изо всех сил пытаются сделать что-то хорошее, но их не боится даже ребенок. – Он посмотрел на своего собеседника. – Вы сами недавно сказали, что русские вожди в последние несколько лет послали буквально миллионы в заключение, в рабство и на смерть. Если, как вы говорите, все народы одинаковы, то почему правительства в такой высшей степени различны? Коммунизм является единственным ответом.

– Коммунизм ушел, и ушел навсегда, – покачал головой Янчи. – Сегодня он остается только мифом, пустым ритуальным словом, во имя которого циничные и безжалостные реалисты Кремля находят достаточные извинения и оправдания для любых жестокостей, которые требует совершать их политика. Некоторые из числа старой гвардии, которые все еще находятся у власти, могут по-прежнему тешиться мечтой о мировом коммунизме, но таких наберется немного. Только глобальная война может послужить для их целей, и эти твердолобые реалисты в Кремле не видят никакого смысла в политике, которая несет в себе семена их собственного уничтожения. Они, в конечном счете, бизнесмены, мистер Рейнольдс, и закладывать мину замедленного действия под свое предприятие не является разумным путем ведения своего дела, своего бизнеса.

– Их жестокость, порабощение ими народа, массовые убийства несут в своей основе стремление к завоеванию мира? – Легкий подъем брови Рейнольдса служил как бы скептическим комментарием к его же вопросу. – Вы это мне говорите?

– Да.

– Тогда откуда же?..

– От страха, мистер Рейнольдс, – прервал Янчи. – Почти от панического страха, которому нет прецедента в других правительствах современности. Они боятся, потому что уступка в руководстве приводит к последствиям, которые делают невозможным возвращение к прошлому. Например, уступки Маленкова 1953 года.

Знаменитая хрущевская речь о десталинизации 1956 года. И навязанная им стране децентрализация всей промышленности. Все эти акции приходят в противоречие со всеми любимыми идеями непогрешимости коммунизма и централизованного контроля. Но это все должно было быть сделано в интересах эффективности производства. Люди почувствовали Свободу. А они боятся, потому что политическая полиция поскользнулась, и поскользнулась очень сильно. Берия мертв, и НКВД в России больше не боятся, также как АВО в этой стране. Поэтому вера в силу власти и неизбежность наказания также частично утрачены.

Эти страхи… Это их страх перед собственным народом, но такой страх не может сравниться с их страхом перед внешним миром. Незадолго до своей смерти Сталин сказал: что будет без меня, вы такие же слепые, как новорожденные котята. Россия погибнет, потому что вы не умеете распознавать своих врагов… Даже Сталин не мог предположить, какими провидческими окажутся его слова. Они не умеют распознавать своих врагов. Они могут чувствовать себя в безопасности, если только все народы окружающего мира будут рассматриваться как враги. Особенно на Западе. Они боятся Запада. С их собственной точки зрения, у них есть все основания бояться.

Они боятся Запада, который, с их точки зрения, недружественный и враждебный по отношению к ним. И просто ожидают своего шанса. Каким бы вы были запуганным, мистер Рейнольдс, если бы вы были окружены, как окружена Россия, базами атомных бомб? В Англии, Европе, Северной Африке, на Ближнем Востоке, в Японии. Какой бы страх вы ощущали, если бы каждый раз, когда усиливается напряженность в мире, эскадрильи чужестранных бомбардировщиков таинственно появлялись бы в углах ваших локаторов дальнего действия? Если вы уверены, что, вне всякого сомнения, напряженность усилится, а в любой момент дня или ночи примерно пятьсот тысяч стратегических бомбардировщиков, имеющих на борту водородную бомбу и летящих высоко в стратосфере, только и ожидают сигнала авиационного командования ВВС США обрушиться на Россию и уничтожить ее. У вас, должно быть, ужасно много ракет, мистер Рейнольдс, и почти сверхъестественная уверенность в них, если вы забыли об этих тысячах водородных бомб, которые уже находятся в воздухе. И требуется всего-то, чтобы только пять процентов из них достигли цели. Неизбежно они этой цели достигнут… Или, например, как бы вы в Британии чувствовали себя, если бы Россия потоком направляла оружие на юг Ирландии? Или, например, как бы чувствовали себя мексиканцы, если бы американский авианосный флот, оснащенный водородными бомбами, неопределенно долгое время курсировал бы в Мексиканском заливе? Попытайтесь вообразить себе все это, мистер Рейнольдс, и вы, возможно, начнете представлять себе, – только начнете! – ибо представление является лишь тенью реальности… Ну вот и представьте, как в такой обстановке чувствуют себя русские.

Но устрашение их не останавливает. Они боятся народа, они пытаются все представить в ограниченном свете их собственной определенной культуры, считая, что у всех народов по всему миру она в основе своей одинакова. Это общее предположение достаточно глупо и опасно. Разница между западным и славянским мышлением, их способами думать, различие между их культурными стереотипами огромны, и, увы, они не осознаются.

Наконец, и, возможно, это самое главное, они боятся проникновения западных идей в их собственную страну. Поэтому страны-сателлиты так бесценны для них в качестве санитарного кордона, как изоляция против опасных капиталистических влияний. И вот почему восстание в одном из государств-сателлитов, как, скажем, в Венгрии два года назад, в октябре, вызывает у русских лидеров все самые отрицательные чувства и поступки. Они реагировали с таким неистовым насилием, потому что увидели в будапештском восстании кульминацию и в то же время реализацию их ночных кошмаров. Того, что их империя сателлитов может рухнуть и обратиться в дым, и навсегда исчезнет санитарный кордон. Что даже при некоторой степени успеха это может способствовать началу такого же восстания в России. И самое ужасное из всего – это то, что восстание полыхнет на пространствах от Балтийского до Черного морей и предоставит американцам все основания дать зеленый свет их стратегическому командованию, авианосцам шестого флота. Я уверен, вы знаете, что идея фантастична, но мы рассматриваем не факты, а лишь то, что русские лидеры это считают фактами. – Янчи осушил фужер и оценивающе посмотрел на Рейнольдса. – Вы, надеюсь, начинаете понимать, почему я не был ни сторонником, ни участником Октябрьского восстания. Возможно, вы начинаете видеть причины, почему восстание просто должно было быть подавлено. И чем больше и серьезнее было бы восстание, тем ужаснее должны были стать репрессии, чтобы сохранить санитарный, кордон, чтобы отвратить других сателлитов или их народы от реализации сходных идей. Вы начинаете, возможно, видеть обреченную безнадежность этого. Катастрофически плохо просчитанную тщетность подобных попыток. Единственный результат от этого был тот, что Россия усилила свою позицию и авторитет среди других сателлитов. Это привело к тому, что было, в частности, убито и изуродовано бессчетное количество тысяч венгров, разрушены и повреждены более двадцати тысяч зданий, что вызвало инфляцию, серьезную нехватку продовольствия и нанесло почти смертельный удар экономике страны. Это не должно было произойти. Лишь, как я сказал, гнев и отчаяние, всегда слепые, могли привести ко всему этому. Благородный гнев может быть замечательной вещью, но уничтожение имеет свои… э… недостатки.

Рейнольдс молчал. Он просто сразу ничего не мог сказать в ответ. В комнате повисла длительная тишина, длительная, но уже не холодная. Слышалось лишь, как обувается Рейнольдс и завязывает шнурки на ботинках. Он одевался, пока Янчи говорил. Но вот Янчи встал, выключил свет, отдернул занавеску с единственного окна, выглянул туда и потом вновь включил свет. Это ничего не значило, Рейнольдс мог это видеть. Это были чисто машинальные действия, обычная предосторожность человека, который слишком долго существовал в подобных условиях. Он и не прожил бы так долго, если бы хоть раз пренебрег мельчайшими мерами предосторожности. Рейнольдс убрал в карман документы и сунул пистолет в наплечную кобуру.

Раздался стук в дверь, и вошла Юлия. Ее лицо разрумянилось от жара плиты. Она несла поднос, на котором стояли кастрюля супа, дымящаяся тарелка с кусками мяса, нарезанные овощи и бутылка вина.

– Пожалуйста, мистер Рейнольдс. – Она все это поставила на стол. – Два наших национальных блюда: суп-гуляш и токани. Боюсь, что для вашего вкуса в супе слишком много перца, а в токани – чеснока, но мы любим эти блюда именно такими. – Она виновато улыбнулась. – Остатки. Все, что я могла приготовить в спешке в это время ночи.

– Пахнет замечательно, – уверил ее Рейнольдс. – Я только очень огорчен доставленным вам беспокойством в столь поздний час.

– Я к этому привыкла, – сухо ответила она. – Обычно приходится кормить с полдесятка гостей в четыре часа утра. Папины гости имеют привычку приходить не в обычное время.

– Это действительно так, – улыбнулся Янчи. – А теперь, моя дорогая, иди спать. Уже очень поздно.

– Мне бы хотелось побыть с вами, Янчи.

– Я в этом не сомневаюсь. – Выцветшие глаза Янчи блеснули. – В сравнении с нашими обычными гостями мистер Рейнольдс, безусловно, красив. И если бы он умылся, побрился и привел в порядок свою одежду, то мог бы выглядеть весьма респектабельно.

– Ты знаешь, что это несправедливо, папа. (Она хорошо держится, подумал Рейнольдс, но на щеках румянец стал ярче.) Тебе не следовало бы так говорить.

– Это несправедливо, и мне не следовало, – согласился Янчи, посмотрев на Рейнольдса. – Мир мечтаний Юлии лежит к западу от австрийской границы. Она готова слушать часами любого, кто говорит о нем. Но существуют вещи, которые она не должна знать, – вещи, о каких ей опасно было бы даже догадываться. Иди, моя дорогая.

– Ну хорошо. – Она послушно, хотя и неохотно поднялась, поцеловала Янчи в щеку, улыбнулась Рейнольдсу и ушла.

– Не боитесь вы за нее до смерти все это время?

– Бог знает, – просто ответил Янчи. – Это не жизнь для любой девушки. Если меня схватят, я утяну ее вместе с собой почти наверняка.

– Разве вы не можете ее куда-нибудь отправить?

– Не желаете попробовать?.. Я мог бы отправить ее за границу хоть завтра утром без всяких сложностей и опасностей. Вы знаете, это моя специальность. Но она не согласится. Послушная, относящаяся к отцу с уважением дочь, как вы видели, она бывает такой только до определенного момента, который устанавливает сама. Потом она становится упряма как мул. И знает, что рискует, но остается. Она говорит, что никогда не уедет, пока мы не найдем мать и не сможем отправиться все вместе. Но даже тогда… – Янчи внезапно умолк, потому что дверь открылась, и вошел незнакомец.

Рейнольдс с ловкостью кошки вскочил с кресла и уже держал автоматический пистолет наведенным на вошедшего прежде, чем тот сделал шаг. Щелчок предохранителя был отчетливо услышан одновременно со скрипом отодвигаемого стула. Он не мигая уставился на человека, вбирая весь его облик: аккуратные темные волосы, зачесанные прямо назад, узкое лицо с орлиным носом, тонкие ноздри и высокий лоб. Тип такого лица он хорошо знал. Безошибочно мог определить в вошедшем польского аристократа. Он вздрогнул, когда Янчи протянул руку и спокойно надавил вниз на дуло его пистолета.

– Жендрё справедливо сказал о вас, – задумчиво пробормотал он. – Опасный. Очень опасный. Вы двигаетесь, как нападающая змея. Но этот человек друг, хороший друг, мистер Рейнольдс, познакомьтесь с Графом.

Рейнольдс опустил пистолет, прошел по комнате и протянул руку.

– Очень приятно, – смущенно пробормотал он. – Граф какой?..

– Просто Граф, – ответил пришелец.

Рейнольдс внимательно поглядел на него. Голос нельзя было не узнать.

– Полковник Жендрё!

– И никто иной, – признался тот. Голос его неуловимо изменился, да так тонко, но основательно, как изменилась и сама его внешность. – Я говорю со всей скромностью, на какую способен, но, откровенно признаюсь, мало таких, кто может со мной сравниться в искусстве перевоплощения. Вы видите сейчас перед собой, мистер Рейнольдс, меня более-менее натурального. Потом я делаю шрам здесь, шрам здесь, – он показал на разные части лица, – и вот уже именно таким меня видят в АВО. Теперь вы, вероятно, поймете, почему я не был слишком обеспокоен тем известием о том, что меня могли узнать прошлым вечером.

Рейнольдс медленно кивнул.

– Действительно. И… вы живете здесь, с Янчи?.. Разве это не слишком опасно?

– Я живу в одном из лучших отелей Будапешта, – заверил его Граф. – Как и положено человеку моего звания, естественно. Но, как холостяк, я должен, конечно, иметь… какие-то развлечения, скажем так. Мое отсутствие в отеле не привлекает внимания… Извини, что я так долго задержался, Янчи.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=119563) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.