Голод
Уитли Стрибер


Голод #1
Вечная молодость для большинства не более чем недостижимая и прекрасная мечта. Но для Мириам Блейлок бессмертие – вечное проклятие, ибо оно связано со страхом перед одиночеством и неутолимой жаждой крови, имя которой – Голод.





Уитли Стрибер

Голод


Посвящается М. А.


Человек приходит, возделывает землю и ложится в нее,

И умирает лебедь, долгие лета прожив.

Лишь одного меня жестокое бессмертье

Гложет...

    Алфред Теннисон. Тифон

Ужасную нам радугу однажды небеса явили.

Мы, досконально изучив живой

Плетенье ткани, поместили

Ее в обыденного скучный каталог.

    Джон Китс. Ламия




Пролог


Джон Блейлок еще раз бросил взгляд на часы. Три часа утра – пора в путь. В этом маленьком городке Лонг-Айленда тишина стояла такая, что на слух можно было воспринять даже мерцание света в конце окаймленной деревьями улицы, где горел одинокий фонарь. Джон опустил часы обратно в карман и, мягко ступая, вышел из своего укрытия в кустах. И замер на мгновение, наслаждаясь ночной прохладой, а улица была так дивно безлюдна, так хороша-.

«Цель» его жила в середине квартала. Джон привычно сосредоточился и направил всю свою умственную энергию к черному силуэту дома, выискивая там хоть какие-то признаки жизни. Для Вагнеров Кей просто исчезнет. Через месяц она станет всего лишь строчкой в статистическом отчете – обыкновенный подросток, тысячи таких каждый год покидают свои семьи. Тем более что Кей имела веские основания для побега – ее исключили из Эмерсонской высшей школы, а через несколько дней она и ее приятель Томми должны предстать перед судом по обвинению в хранении кокаина.

Сегодня ночью оба они исчезнут. О ее приятеле должна позаботиться Мириам.

Он шел по улице: тихий, незаметный в своем черном спортивном костюме.

Мириам... Он хотел ее сейчас, как всегда хотел в такие моменты. Их связывала давняя любовь – любовь, ставшая такой привычной и удобной.

Две минуты четвертого. Луна зашла. Один только фонарь светил в конце улицы. Все как и должно быть.

Джон перешел на легкий бег, пронесся мимо ворот, скрывавших его «цель», и мягко остановился на углу, у ограды. Тихо, темно... Он направился к подъездной дорожке.

Для Джона каждый дом имел свое, присущее только ему, поле – и он чувствовал его, как обыкновенные люди чувствуют залах. Безмолвие будто окутывало дом, и он решил, что здесь ему не очень-то нравится. Наверное, из-за тщательно ухоженных кустов и клумб с георгинами и анютиными глазками. Дом показался ему каким-то насупленным, брюзгливым.

Это свидетельство убожества Вагнеров прибавило ему решимости. С еще большей четкостью мысли его сфокусировались на предстоящей задаче. Каждое действие было рассчитано по секундам. Сосредоточившись, он мог слышать дыхание мистера и миссис Вагнер в их спальне на первом этаже. Он замер, неистовым усилием напрягая свое внимание. Он слышал шуршание простыни, когда пошевелилась рука спящего, тихий шорох таракана на стене спальни. Непросто так долго удерживать столь высокую степень сосредоточенности. В этом он отличался от Мириам. Она часто находилась на таком уровне, он же – почти никогда.

Убедившись в том, что все спят, он приступил к проникновению.Несмотря на темноту, он быстро обнаружил подвальную дверь. Она вела в котельную. Оттуда можно пройти к комнате для игр и дальше – к спальне Кей. Из мешочка, спрятанного у него под рубахой он достал кусок струны от пианино и отомкнул замок, затем уголком своей кредитной карточки отодвинул язычок.

В лицо хлынул поток теплого, душного воздуха, когда он открыл дверь. Ночь была не очень холодной, поэтому в печи лишь тлел огонек, освещая все вокруг слабым оранжевым светом. Джон пересек помещение, вышел в коридор и снова замер.

Он услышал громкое дыхание – отнюдь не человеческое. Мозг его, проанализировав этот звук, пришел к выводу: собака, весом фунтов шестьдесят, спит в конце коридора. Приблизительно футах в семи...

Поздно. С этим уже ничего не поделать. Ему придется воспользоваться хлороформом. Джон осторожно достал из своего мешочка полиэтиленовый пакет (тот неприятно холодил руки), а оттуда – кусок влажной ткани. Он был не так проворен, как Мириам, ему приходилось пользоваться хлороформом, чтобы усмирять свои жертвы. Дыхание перехватило при мысли об опасности, с которой ему предстояло сейчас встретиться лицом к лицу.

Мрак, его бывший союзник, работал теперь против него. Пришлось сделать шаг вперед, чтобы точнее оценить расстояние. Еще шаг. Дыхание собаки изменилось. Два шага. Послышался слабый шорох, собака настороженно засопела. Еще три шага. Лай прозвучал оглушительно – как взрыв.

В следующее мгновение он вцепился ей в шерсть и прижал тряпку с хлороформом к морде.

Последовала борьба – яростная и нельзя сказать, что безмолвная.

– Альф?

Как колокольчик, прозвучал тонкий голос Кей, и был он полон страха. Только тогда Джон осознал, насколько стало хуже его положение. Девушка проснулась. Он ощущал ее пристальный взгляд, сверлящий темноту. Будь это не она, а любая другая, он сразу бы отступил, бросил бы все, но сейчас он просто не мог это сделать. Мириам не упустит парня: она совершенно неуязвима. А вся суть в том, что они должны исчезнуть вместе. Полиция в конце концов решит, что это побег, и дело засунут куда-нибудь на полку, между делами о пропавших животных. Если же исчезнет только парень, это станет поводом для подозрений.

Едва собака перестала сопротивляться, он двинулся вперед. У него остается, вероятно, минут десять, пока собака без сознания, – и непредвиденных задержек больше быть не должно. Он просто не мог себе это позволить.

Яркий свет внезапно залил спальню Кей. Девушка сидела на кровати, в ночной рубашке, протянув руку к лампе в оборках абажура.

Свет обжег Джона, как огонь. Он прыгнул на Кей, торопясь придушить уже рвущийся из горла крик. Закрыв ей рот рукой, он прижал ее к кровати.

От Кей исходил слабый запах одеколона и сигарет. Тело ее яростно изгибалось в тщетной попытке сбросить его. Сила ее сопротивления разбудила в нем злость. Обеими руками он сжимал ее рот и нос, коленями придавив локти.

Тишину нарушал только звук ее ног, бьющихся о матрас. Джон смотрел в полные мольбы и ужаса глаза, прикидывая, сколько еще времени им осталось жить. Он почувствовал прикосновение ее языка к своей ладони. Осторожно, нельзя позволять ей кусаться.

Пять минут, необходимые, чтобы задушить ее, все тянулись и тянулись. Джон с трудом сохранял сосредоточенность. Если она выскользнет... но этого нельзя допустить. У него, в конце концов, годы практики. Просто нельзя позволять сознанию отвлекаться, нельзя ослаблять захват – ни на йоту. Он смотрел ей в глаза, ожидая, когда покраснеют белки, что означало бы приближающуюся смерть. Она умоляла его взглядом, полным отчаяния. Хорошо, все идет как надо.

Глаза ее закрылись. Наконец-то. Тело забилось в конвульсиях – подсознание пыталось избежать того, чего не мог избежать разум. Мгновение неподвижности – и глаза снова открылись. Белки были нужного розового оттенка. Глаза ее устремились куда-то вправо, как бы пытаясь разглядеть что-то. В комнате стало совсем тихо.

Джон тут же ослабил захват и прижал ухо к ее мягкой груди, прислушиваясь к последним биениям сердца.

Отлично. Она именно в том состоянии, в каком и нужно, – на грани жизни и смерти.

Теперь препятствий для него больше не существовало. Наконец он мог расслабиться и дать волю своим истинным чувствам, не скрывая более грубой правды – своего голода. Он набросился на нее, даже не слыша собственного возбужденного крика, – и она взорвалась внутри него новой жизнью. Сознание его прояснилось, мысли обрели кристальную ясность, как будто он жарким днем бросился в восхитительно прохладную воду. Исчезла угрожающая боль в мышцах. Его слух, его зрение заполнились сверхъестественно яркими впечатлениями.

Он парил в высотах наслаждения. Как всегда в такие моменты, ему вспомнился яркий образ Мириам. Он смаковал вкус ее губ, в сердце трелью звучал ее смех. Его тянуло к ее холодной плоти, и любовь росла в нем вместе с желанием.

Затем все прекратилось. Он даже не взглянул на то, что осталось от Кей Вагнер, – нечто темное, бесформенное, почти затерявшееся среди сбившихся простыней. Следовало вспомнить о времени. Он заставил себя вернуться к убогой реальности и уложил оставшуюся от девушки оболочку в черный пластиковый мешок. Глянул на часы. Ровно через две минуты его ждут на месте встречи.

В тот же мешок он бросил бумажник девушки, ее расческу, какую-то косметику, в беспорядке лежавшую на столике у кровати. Затем трусы, лифчики и стопку музыкальных дисков. Пришлось пройти в ванную за зубной щеткой, лаком для волос, еще чем-то из косметики, шампунем и почти совсем чистой блузкой.

Ровно через пятьдесят секунд по улице должна была проехать машина. Мириам всегда четко следовала графику, поэтому Джон поспешил выйти из дома тем же путем, что и пришел, остановившись только для того, чтобы запереть куском струны подвальную дверь. Быстро прошагав по дорожке, он остановился среди зарослей цветущего кизила и стал ждать.

Он ощущал легкое покалывание во всем теле; его сознание, казалось, вмещало в себя каждую деталь окружавшего его мира. Для того чтобы сосредоточивать внимание, никаких усилий ему теперь не требовалось. Он ощущал спокойствие кустов кизила, слышал малейшие звуки – шорох лапок жука, тихое усталое гудение медленно остывающего двигателя в автомобиле на другой стороне улицы. Он поднял голову, и звезды над ним вдруг взорвались мириадами цветов – зеленый и желтый, синий и красный. Шелест листьев, колеблемых мягким ночным ветерком, – он как будто касался каждого листика, мягко лаская его своим прикосновением. Дивная красота ночи, казалось, пронзала тело Джона, наполняя его сладостной болью. Жизни прекрасней просто и быть не может.

Увидев машину, он улыбнулся. Мириам ехала с осторожностью дряхлого слепого старика. Помешанная на безопасности вождения, она выбрала «Вольво» из-за приличного послужного списка и скромной наружности. Она потребовала, чтобы бензобак сменили на более крепкий, а тормоза переставили с грузовика. Все это дополнялось специальной системой подачи воздуха, а также ремнями безопасности и стеклянным люком в крыше, который на случай аварии обеспечивал дополнительную возможность выбраться из машины.

Он подбежал к плавно двигавшейся машине, бросил мешок на заднее сиденье, а сам скользнул на переднее, рядом с ней. О том, чтобы он повел машину, речи и быть не могло. Мириам никогда не уступала руль без крайней необходимости. Было приятно вновь оказаться с ней рядом. Щекой он ощутил знакомый холод ее губ; она улыбнулась – успех и удовольствие сквозили в изгибе рта – и, не сказав ему ни слова, сосредоточилась на дороге. Через два квартала – въезд на скоростную магистраль Лонг-Айленда, и Джон знал – она тревожится, как бы их не остановила местная полиция. Случись такое – и любопытство полицейских могло поставить их в весьма затруднительное положение.

До въезда на магистраль молчали. На магистрали он ощутил, что она наконец расслабилась. Последние остатки напряжения растаяли, как дым.

– Это было поистине изумительно, -сказала она. – В нем оказалась такаясила.

Джон улыбнулся, вспоминая свой экстаз. Несмотря на долгую практику, само убийство никогда его не радовало – и уж тем более не возбуждало, в отличие от Мириам.

– У тебя все прошло нормально, надеюсь?

Это прозвучало как вопрос, а не утверждение.

– Как всегда.

Она рассматривала его широко раскрытыми – как у куклы – глазами.

– Это было очень здорово. Он решил, что девушка хочет его трахнуть. – Она хихикнула. – Наверное, он и умер в экстазе. – Она потянулась в блаженной, сытой истоме. – Как умерла Кей?

Ее вопрос показался ему своего рода поощрением к откровенности. Ей, вероятно, хотелось узнать подробности, но он предпочел бы забыть свой отвратительный поступок и сосредоточиться на восторге, который был наградой за него.

– Мне пришлось воспользоваться хлороформом, чтобы усыпить собаку.

Изогнувшись, Мириам поцеловала его в щеку, затем взяла за руку. Она всегда очень тонко чувствовала его; одной этой фразы ей было достаточно, чтобы понять его состояние, представить все трудности, которые ему пришлось преодолеть.

– Рано или поздно им все равно придется умереть. Я уверена, ты вел себя очень осторожно. Должно быть, она так и не поняла, что с ней происходит.

– Я допустил ошибку. Мне следовало предвидеть это. Странно, что я не почувствовал собаку. Тревожно как-то.

Но он не сказал ей всей правды. Было и еще одно ощущение, странное, и он помнил его. Он устал.Он никогда не чувствовал такого.

– Идеальной смерти не бывает. Страдание всегда ей сопутствует.

Да, это так. Но даже по прошествии множества лет он так и не полюбил причинять страдания. Хотя это и не должно тяготить его – что за дело ему до ихстраданий? Насыщение – вот единственное, о чем стоит думать. Тело наполняется новой энергией, новой жизнью.

А усталость... Это пройдет. Просто девушка вывела его из равновесия. Выбросить это из головы. Он повернулся к окну.

Восхитительная ночь предстала его взору. Он всегда воспринимал мрак, как некое откровение – как будто попадаешь в иной мир, где царит безмятежное спокойствие, где стирается граница между добром и злом и где – он чувствовал – ему даруется прошение за все жестокости обыденной жизни. Эти мысли принесли ему желанное чувство освобождения от ответственности за содеянное зло.

Огоньки человеческих жилищ приближались и терялись вдали. Джон испытывал огромную любовь к этому миру. Он даже позволил себе некоторое удовлетворение, когда подумал об убийстве, лишний раз отметив, сколь счастлив он в своей жизни.

Глаза его медленно закрылись – а он и не заметил, – и в шум мотора вплелись голоса из прошлого – далекого прошлого.

Он резко тряхнул головой. Это ненормально. Он открыл люк, чтобы немного проветрить машину. Их жизнь отличалась завидной регулярностью. Шесть из двадцати четырех часов они Спали.Если же происходило насыщение, Соннаступал лишь по истечении четырех часов.

Что же с ним происходит?

Полуявь-полусон. Он медленно вплывал в странное, очень приятное состояние, он чувствовал легкое дуновение – воспоминания? Сновидения?

На мгновение ему показалось, что он в огромной холодной комнате: свечи по стенам, в камине потрескивает огонь. Он удивился. Он не вспоминал о фамильном доме Блейлоков с тех пор, как покинул Англию. И тем не менее он, вплоть до мельчайших подробностей, вдруг увидел собственную спальню – постоянную сырость, пышность, до боли знакомые ему.

Сейчас Мириам была такой же красивой, как и тогда. Ему хотелось коснуться ее, обнять, но она не любила, когда ее беспокоили за рулем.

Северный Йоркшир... Он вспомнил высокие окна своей комнаты, откуда открывался вид на вересковые пустоши. Там по ночам мерцали цыганские костры. Его сознание заполонили лица и голоса из прошлого. Словно сквозь туманную завесу смотрел он на странный современный пейзаж, на бесконечные огни вдалеке, покосившиеся неряшливые домики, мимо которых проезжала машина. Как одинок он был в этом мире.

Стоило закрыть глаза, и он сразу же оказался в Хэдли, в промозглый серый день – особый день! – хотя он тогда об этом не подозревал. Он увидел себя – модно одетого потомка знатного рода, только что окончившего два курса колледжа Баллиол. Он одевался к обеду, а слуга стоял рядом с чулками, галстуком и рубашкой. Ожидался гость – он думал, один из этих ужасных политиков, знакомых отца, – а значит, вечер будет безнадежно скучен: ханжеские беседы о выжившем из ума старом короле, о расточительстве регента. Джону было решительно наплевать на королевский двор. Его гораздо больше интересовали охота на медведя и скачки по вересняку со сворой гончих.

Одеваясь, он услышал грохот кареты по подъездной аллее. Экипаж изумил его. Его тянули шесть лошадей, а ими управляли два форейтора. Их ливреи были ему незнакомы. Когда же из кареты вышла леди в белом шелковом платье, Джон щелкнул пальцами, требуя от лакея парик. Давно его отец не привозил в Хэдли шлюх. Несмотря на свои недомогания, забывчивость, несмотря на зоб, на слабость зрения, отец Джона все еще великолепно разбирался в женщинах. Когда ему хотелось побыть в женском обществе, он обращал свой взгляд на представительниц захудалой аристократии, подыскивая себе какое-нибудь милое, в достаточной степени привлекательное создание, не обладающее, однако, какими-либо особыми достоинствами, которые могли бы заинтересовать его сына.

Если, конечно, не считать того, что у них и так имелось в избытке.

– Уехал хозяин, и путь не близкий, – промурлыкал он тихонько, в то время как Уильямс поправил его галстук и спрыснул духами парик, – повеселимся мы славно, киска.

– Хозяин здесь, сэр.

– Я знаю, Уильямс. Это просто мечты.

– Да, сэр.

– Обычные приготовления, Уильямс, – если она привлекательна.

Тот молча повернулся и вышел. Джон всегда отдавал должное его сообразительности – хороший слуга, знает, что бывают моменты, когда ответ не требуется, – и всегда мог положиться на него: в нужное время все залы – от гостиной до его спальни – будут безлюдны и служанка не последует за своей госпожой.

Правда, это в том случае, если в отца удастся влить достаточное количество бренди, чтобы заставить его забыть о своих планах, и удастся увлечь безиком[1 - Безик – род игры в карты.] настолько, чтобы его сморил сон.

Что ж, вечер обещал быть интересным. Джон вышел на галерею, соединявшую оба крыла, и, ощущая сырую прохладу вечера за окнами, двинулся к лестнице, мимо портрета матери, который по настоянию отца оставили рядом с ее старой комнатой.

Лестница была освещена будто для бала, ярко пылали свечи в вестибюле и в огромном обеденном зале. Слуги накрывали массивный стол на три персоны. Джон постоял, пытаясь сообразить, почему отец выбрал именно этот зал, а не более интимную «желтую» столовую, и услышал голос отца, доносившийся из гостиной. Пройдя зал, Джон задержался, ожидая, пока перед ним откроют двери.

И тогда он понял, зачем такая торжественность. И понял, что никакое количество бренди не замутит отцу голову, как не отвлечет его и игра в безик.

Чтобы описать гостью, не хватило бы слов.

Кожа просто не бывает столь белой, а черты лица – столь совершенными. Он увидел блеск ее глаз, бледных, как фаянс, и прозрачных, как море. Он попытался найти подходящие случаю слова, но смог только улыбнуться и, низко поклонившись, шагнул вперед.

– Мой сын Джон.

Слова отца прозвучали где-то далеко, как эхо. Сейчас только эта женщина представляла для него интерес.

– Я очарован, мадам, – тихо произнес Джон. Она протянула руку.

– Леди Мириам, – с легкой иронией в голосе сказал отец.

Взяв прохладную руку, он прижал ее к губам, задержав на мгновение дольше, чем следовало, затем поднял голову.

Она пристально, без тени улыбки, глядела на него.

Его поразила сила ее взгляда, настолько поразила, что он в замешательстве отвернулся.

Сердце его учащенно билось, лицо пылало румянцем смущения. Он прикрыл свое замешательство, занявшись табакеркой. Когда же снова осмелился взглянуть на нее, глаза ее были уже веселыми и приветливыми, какими и должны быть женские глаза.

Затем, словно желая подразнить его, она вновь устремила на него свой странный, бесстыдно пристальный взгляд. Никогда прежде не встречал он столь откровенного бесстыдства, ни в грубой посудомойке, ни даже в уличной девке.

И увидев его в этой необычайной утонченно-изысканной красавице, он затрясся от возбуждения. Слезы выступили на глазах, он непроизвольно протянул к ней руки. Она собиралась что-то сказать, но лишь провела кончиком языка по зубам.

Он забыл об отце, забыл обо всем Руки Джона обвились вокруг нее – и будто язычки пламени пронеслись по ним. Тело его вспыхнуло, глаза закрылись, он словно погружался в нее, склонив голову на алебастровую шею, касаясь губами чуть солоноватой, молочно-белой плоти.

Смех вырвался из нее подобно лезвию. Он вскинул голову, уронил руки. В глазах ее было что-то настолько похотливое, настолько издевательское и торжествующее, что страсть его внезапно сменилась страхом. Этот взгляд... он уже видел его.

Да, у пантеры – индийцы демонстрировали ее в Воксхолл-Гарденз.

Светлые яростные глаза пантеры.

Как могут быть такие глаза столь восхитительно прекрасными?

Длилось это не больше минуты. Все это время отец Джона стоял, будто прикованный к месту, подняв брови, с растущим изумлением на лице.

– Сэр! – наконец вырвалось у него. – Но позвольте, сэр!

Джон с трудом взял себя в руки. Не подобает джентльмену так позориться перед собственным отцом.

– Не сердитесь на него, лорд Хэдли, – сказала Мириам. – Вы и представить себе не можете, сколь мне это лестно. Такой порыв! Такая горячность-Голос ее был мягок и нежен, но, казалось, заполнил всю комнату своей вибрирующей энергией. Слова, быть может, и не понравились отцу Джона, но ему пришлось подавить свое недовольство. Старый лорд изящно поклонился и предложил даме руку. Они вместе прошлись по огромной комнате, задержавшись перед камином. Джон, на вид исполненный почтения, двигался за ними, однако все в нем клокотало. Манеры и внешность этой женщины поразили его: никогда прежде не встречал он подобного чуда, более того – он даже вообразить себе такого не мог. Чудесный аромат роз невидимым шлейфом тянулся за ней. На нежной коже играли отблески пламени в камине, и красота ее согрела своим сиянием старую комнату, изгнав промозглость осеннего вечера.

По сигналу отца на балконе заиграл волынщик. Мелодия возбуждала, волновала кровь – что-то шотландское, красивое и неистовое одновременно. Мириам обернулась и посмотрела вверх.

– Что это за инструмент?

– Волынка, – ответил Джон, опережая отца. – Это шотландский инструмент.

– Также и бретонский, – резко бросил отец. – Это бретонский волынщик. В доме Хэдли шотландцев не бывает.

Джон знал, что это не так, но не решился противоречить отцу.

Они съели пару куропаток, затем последовали телятина, пудинг и бисквиты. Джон хорошо запомнил этот обед – ведь Мириам не отведала ни одного блюда. Все, что ей подавали, оставалось нетронутым. С их стороны было бы невежливо интересоваться причинами ее невнимания к еде, и к концу обеда отец Джона погрузился в некоторое уныние. Лишь когда она выпила немного портвейна, он повеселел.

Отца, несомненно, мучили опасения относительно собственной внешности – вдруг гостья, сочтя его достаточно непривлекательным, не останется на ночь, а соберется и уедет?.. Джон чуть не рассмеялся вслух, увидев, как воодушевился его отец, когда она стала пить; его слабо державшиеся вставные челюсти, осклабившиеся в плотоядной гримасе, являли собой весьма неприятное зрелище.

Во время обеда Мириам дважды посмотрела на Джона, и оба раза взгляд ее был таким теплым и приглашающим, что он и сам изрядно воодушевился.

Когда вечер закончился, он вернулся в свои покои, полный нетерпеливого ожидания. Он сразу же отпустил Уильямса, сбросил одежду, отшвырнул парик и остался обнаженным. Подойдя к каминной решетке, он постоял у огня, затем прыгнул в постель, согретую теплыми кирпичами. Он лежал без сна, поражаясь тому, что залез в кровать без ночной рубашки, полный небывалого возбуждения. На столике рядом в свете свечи сверкали три золотых соверена.

Он лежал, прислушиваясь к шуму дождя и ветра, в тепле и уюте, под стегаными одеялами, и ждал. Медленно тянулись часы. Тело его, напряженно вытянувшееся на постели, затекло, заныло от долгого ожидания.

Сам того не заметив, он наконец заснул. Пробуждение было внезапным, ему снилась она. Поискав на столике, он нашел свои часы и открыл крышку. Было почти пять часов утра.

Она не собиралась приходить. Он сел. Несомненно, любая разумная шлюха поняла бы значение взглядов, которыми они обменялись. Три соверена лежали нетронутыми. Эта дура не явилась за тем, что могла бы получить.

Отец давно уже должен был с ней закончить. Поежившись от холода, он отбросил одеяло и встал с кровати. Он не знал, где Уильямс держал его одежду, поэтому надел брюки и рубашку, которые были на нем вечером. Схватив золотые монеты, он заспешил по коридору.

Яркий огонь пылал в камине комнаты для гостей. На кровати кто-то лежал. Она... Джон подошел и мягко положил руку ей на щеку.

Он скорее почувствовал, чем увидел, как она улыбнулась. Не было ни замешательства, ни сонливости во взгляде.

– Я все думала, придешь ли ты, – сказала она.

– Бог ты мой, ты должна была прийти ко мне!

Она рассмеялась.

– Вряд ли я смогла бы это сделать. Но раз уж ты здесь, смотри, не простудись – и приглашающим жестом приподняла одеяло.

Он стремился сдержать дрожь, но не мог. Он словно лежал с дочерью величайшего правителя мира. В ней не было ничего от шлюхи, совершенно ничего. Все шлюхи грубы, глаза их выстужены горечью пережитого – как будто всё они знают и нет для них ничего святого. Но здесь были только невинность, трепетная чистота – и ужасающая похоть.

Она позволила ему себя раздеть. Обнаженная, она привлекла его к себе, сняла с него одежду.

– Пошли, – она встала с кровати.

– Пошли?

– К камину. – Обняв друг друга за талию, они подошли к огню. В комнате было тепло; ее служанка, очевидно, развела огонь не более часа назад. – Скажи правду, – заговорила она. – Я первая?

– В каком смысле?

– Первая, в которую ты по-настоящему влюбился. – Она коснулась его – столь бесстыдно и столь чудесно.

Он взглянул вниз, на ее руку, поражаясь тому, что этот простой жест может принести такое удовольствие. Он еле держался на ногах.

– Да! Я люблю тебя!

Он стоял, застыв, потрясенный, не в силах оторвать взгляд от ее дивного тела, дерзкого и страстного в своей наготе. Она подняла лицо, обвила руками его шею; губы ее раскрылись. Он поцеловал ее, он припал губами к ее рту – и ощутил кисловатое, до странности холодное дыхание.

– Вернемся в постель, – бросила она и повела его от камина, взяв за руку; затем вдруг остановилась и, удерживая его на расстоянии вытянутой руки, уставилась на него своим пристальным взглядом. – Дай-ка мне на тебя посмотреть. – Руки ее пробежали по его груди, легко коснулись мускулистого живота и без стеснения стали исследовать интимные части. – Ты когда-нибудь болел? – спросила она.

– Конечно нет! – Его поразила эта бесцеремонность. Что ей за дело до его болезней?

– Эта болезнь передается от тела к телу, – отрешенно сказала она. Она, конечно, говорила ерунду. – Но это неважно. Меня интересовало общее состояние твоего здоровья.

– Я в полном порядке, мадам. – Он мрачно прошел мимо нее и улегся на кровать. Она посмотрела на него сверху вниз, легко рассмеялась и закружилась по комнате; тело ее было преисполнено грации и красоты юности. Джон зачарованно следил за ней взглядом – в нем росло нетерпение.

Внезапно она прыгнула в кровать. Это была высокая кровать с пологом на четырех столбиках, и прыжок ее показался Джону совершенно сверхъестественным. Он попытался засмеяться, но что-то в ее поведении остановило его. Она показалась ему раздосадованной, когда забиралась под одеяло.

– Ты ничего не понимаешь в любви, – громко произнесла она. Затем вдруг оказалась с ним рядом. Сидя на корточках, – глаза, как у проказливого эльфа, – она спросила: – Не хотел бы поучиться?

– Я бы сказал... да. Хотя ты и не спешишь со своими уроками.

Она без предупреждения схватила его за щеки и неистово впилась в губы. Язык ее оказался у него во рту. Он был жестким и шершавым, как ерш, и Джон удивленно отстранился. Как может быть такое во рту человека? Это просто ужасно. Он в замешательстве бросил взгляд на дверь.

– Не бойся меня, – сказала она. Затем весело рассмеялась – и смех ее зазвенел в предрассветных сумерках.

Джон не был суеверным человеком, но в этот момент он вспомнил о лагерях цыган. А вдруг она цыганская ведьма, пришедшая сюда, чтобы заявить о своих правах на поместье Хэдли? Она, должно быть, заметила выражение его липа, потому что буквально бросилась на Джона. Ее руки скользили по его телу, плоть ее касалась его плоти, она подставляла ему лицо для поцелуев.

И он ее целовал. Он целовал ее так, как никогда никого раньше. Он покрывал поцелуями ее губы, ее щеки, шею. А потом она вдруг приподняла руками свою грудь и подставила ее под его жаркие поцелуи. Никогда прежде не испытывал Джон такого удовольствия, лаская женскую грудь. Сердце его разрывалось от счастья. Забыв про цыган, он целиком отдался небывалому наслаждению. Мягко и настойчиво она передвигала его голову вниз, пока он не стал целовать ее самое тайное, самое интимное место.

Его изумила мощь этого удовольствия. Она повернулась – проворно, ловко, – и не успел он это осознать, как она уже целовала его в томесто.

За эти несколько минут она пробудила в нем чувства, о которых он и не подозревал доселе. Волны ликования заполняли его. Он чувствовал, как растет ее возбуждение. Ни одна женщина не вызывала в нем ощущения, что он так умел, так хорош.Затем настроение ее изменилось. Мягко, настойчиво она изгибалась под ним, пока они не оказались лицом к лицу. Ноги ее раздвинулись, глаза манили. Слабый звук, в котором слились воедино и радость, и страх, сорвался с ее губ, когда он скользнул в нее. Затем руки ее поднялись, схватили его ягодицы, и они начали.

Джон сражался как мужчина, но возбуждение его было столь велико, что уже спустя несколько мгновений он бился в экстазе, бился и выкрикивал ее прекрасное имя – выкрикивал, не заботясь, что его могут услышать слуги, выкрикивал во славу великой любви.

Он опустился на нее.

– Выходи за меня, шлюха, – выдохнул он.

Она медленно водила пальцами по его спине, впиваясь ногтями в кожу. Лицо ее оставалось бесстрастным. Ногти впивались больно, но он словно и не замечал этого. Он был слишком счастлив, слишком опьянен.

– Леди Мириам, ты должна стать моей женой.

– Я не настоящая леди.

Он рассмеялся.

– Ты должна ею быть!

В это мгновение он на ней и женился. Души их не расстанутся отныне вовек.

Он вспоминал те годы – годы безумной любви, ее чудо и ее ужас, дивное великолепие страсти. Так много было приобретено, так много потеряно.

И поместье пришло в запустение. Крестьяне сбежали. Костры пытан потухли. Угас и старый лорд. Джон потерял себя в ней, потерял – и найти уже не мог. Потерял себя в любви к ней.


* * *

Мириам была встревожена, Голова Джона безвольно покачивалась, рот приоткрылся. Он явно дремал. Для них это было просто немыслимо. Они или бодрствовали, или Спали, тоесть находились в глубоком укрепляющем трансе, свойственном их природе.

Он беспокойно пошевелился. Ах, только одно могло быть не в порядке! Она тряхнула головой, отказываясь в это поверить. Не так скоро, конечно, нет!

Она включила четвертую скорость. Огни мелькали за окнами, машина неслась к Нью-Йорку.

– Ты едешь слишком быстро. – Он повысил голос, стараясь перекрыть шум ветра.

– Мы одни на дороге.

Стрелка спидометра дрожала около восьмидесяти. Мириам, откинув голову назад, рассмеялась – горько и зло. Он не мог так быстро сдать. Она так его любила – его молодость, его свежесть. Рука ее скользнула в его руку, ощутила ответное пожатие.

– Ты задремал, да?

Она почувствовала на себе его взгляд.

– У меня были видения.

– Это похоже на Сон?

–Что-то вроде грез наяву. Я наполовину бодрствовал. Я видел прошлое – то время, когда мы встретились.

Она чуть не закричала от облегчения. Грезы наяву! Теперь она могла полностью отдаться тому чудесному состоянию, которое обычно наступало после насыщения. Старое ухабистое шоссе, запущенный город – во всем была скрытая красота. И за чувством облегчения в сердце ее пришло знакомое чувство – любовь к роду человеческому, или, точнее, благодарность за то, что он существует.

Мысли ее обратились к маленькой Алисе Кавендер, которую она вскоре должна будет трансформировать. Когда для Джона действительно наступит зима – нет-нет, не скоро, еще много лет пройдет, – у Алисы будет только начало лета. Он иссохнет, сморщится, она – расцветет, и любовь Мириам переключится с одного существа на другое, и не будет тех ужасных лет одиночества, которые ей приходилось влачить в прошлом. Чтобы подбодрить себя, она попробовала коснутьсяАлисы. Отклик пришел незамедлительно – она ощутила ее теплоту, ее запах, неистовство ее сердца. Затем все кончилось – дивный шторм утих. Прикосновение...как хорошо. Девочка отлично развивалась в нужном направлении.

Они пересекли Флашинг-Медоу-Парк, оставив слева огромное кладбище Маунт-Хеброн и справа – павильоны Всемирной ярмарки. Мириам внимательно наблюдала за Джоном, не забывая, впрочем, и о дороге.

– Помнишь Террас-Клуб? – задумчиво спросил он.

– Как могу я забыть? – Это было в тридцать девятом, Террас-Клуб тогда располагался на месте старой Всемирной ярмарки. Она живо представила себе его веселые желто-белые стены, изящные линии столов и стульев из нержавеющей стали.

– Мытам танцевали.

– Мы там делали не только это. – Она хорошо помнила, как Джон в припадке неистовства похитил девчушку из дамского туалета, в то время как она наслаждалась ее кавалером.

Огни Манхэттена замелькали вдали – они ехали через Квинс. Мириам казалось, что все это было так недавно. Как будто не больше недели прошло с тех пор, как весь этот район наводнили строители. Раньше здесь проходила мощеная дорога, в воздухе носились запахи смолы и сырой древесины. В те дни Лонг-Айлендская магистраль еще не была построена, и трамвайные пути бежали к Озоновому парку. Спальных районов на окраине тогда еще не существовало. Они часто ездили на маленьком трамвайчике с сиденьями из ротанга – он звенел, разбрасывал искры, подрагивал на рельсах, островок света в безбрежности океана темноты.

Скоро началась вереница кладбищ: Маунт-Сион, Кэлвери, Грин-Эйкерс. Воздух наполнился затхлостью и прохладой.

Джон включил радио, и доносившийся из ниоткуда старческий голос, рассказывавший какую-то бесконечную грустную историю, вторгся в ее воспоминания, нарушив их плавное течение.

– Пожалуйста...

– Мне это нравится.

– Ты более эксцентричен, чем я думала.

– Мне нравится слушать стариков. Я втайне злорадствую над их немощью.

Да, это понять она могла. Она вполне могла себе представить, что должен чувствовать Джон, одержав верх над проклятием старости. Что он идеальный человек, верх совершенства. Она тоже стала получать удовольствие от присутствия в воздухе этого старческого голоса. Он являлся прямой противоположностью молодости и энергии Джона; на таком фоне сидящий рядом казался ей еще более чудесной, еще более вдохновляющей находкой, чем когда-либо раньше.

Она быстро проехала Мидтаунский туннель и через Третью авеню к Саттон-Плейс Дом их стоял в конце тупика – небольшое, но элегантное строение, с виду ничем не похожее на крепость, каковой он на самом деле являлся. Мириам нравилось чувство защищенности, которое она здесь испытывала. Она не жалела ни времени, ни средств на охранную систему. Она интересовалась всеми техническими новинками, совершенствуя по мере их появления свою систему сигнализации. В оконных проемах, где на подоконниках росли петунии, вечно бодрствовали микроволновые датчики. Каждое окно и каждая дверь были снабжены электростатическим барьером, достаточно мощным для того, чтобы привести любого взломщика в бессознательное состояние. Даже кровать Мириам была оборудована новой системой защиты,которая при приближении к ней чужака опускала вокруг стальные экраны. В садике за домом среди роз стояли чувствительные детекторы, которые реагировали на шаги и распознавали, человек это или животное. Камеры со светоусилительными линзами сторожили аллею и площадку перед гаражом, а управляющий ими компьютер бдительно следил за любым человеком, оказавшимся в пределах их досягаемости.

Когда-то под аллеей и садиком проходил потайной ход – он вел к частной пристани на Ист-Ривер, – но после прокладки магистрали все изменилось. Защититься теперь было важнее – и легче, – чем бежать.

Она остановила машину, выключила фары и нажала кнопку на щитке машины, чтобы закрыть за собой дверь гаража. Джон сразу же вышел и направился в котельную, чтобы сжечь мешки с пустыми оболочками их жертв. Он спешил, дым должен был исчезнуть до того, как начнет светать.

Мириам чувствовала себя неловко. Она разрешила Алисе остаться здесь на всю ночь, нарушив тем самым свои же собственные строжайшие правила. Теперь придется сказать об этом Джону – чтобы он не слишком шумел в котельной.

– Тише, не разбуди Алису, – негромко произнесла она.

– Ничего страшного. Я уже встала. – Алиса стояла наверху, на лестнице, ведущей в подвал. Ее серо-голубые глаза смотрели на Джона и на два его больших пластиковых мешка.

– Оставайся наверху, – быстро сказала ей Мириам.

Проигнорировав ее реплику, Алиса с кошачьей грацией стала спускаться по лестнице.

– Ты мне снилась. – Она взглянула на Мириам. В глазах ее был немой вопрос, она ощутила в этом сне что-то необычное.

Мириам улыбнулась. Когда она коснуласьее, Алисе приснился сон. Хорошее начало. Так закладывается великая любовь.

– Ну, раз уж она здесь, почему бы ей не помочь мне? – едко заметил Джон. – Какая тебе разница, это же просто мусор.

Что ж,он имел все основания негодовать, но Мириам была настолько рада присутствию Алисы, что с удивлением обнаружила: ей сейчас нет никакого дела до Джона и его злости.

– Прекрасно, – сказала Алиса, нарушив молчание, последовавшее за замечанием Джона.

Мириам пошла наверх. Несмотря ни на что, она ощутила мгновенную вспышку удовольствия из-за резкости, прозвучавшей в голосе Джона. Он был интересен, когда злился. Иногда она специально его подначивала. Это отчасти и явилось причиной того, что она, вопреки своему запрету, пригласила Алису провести здесь ночь. Это – и еще любовь, которую она к ней испытывала.


* * *

Джон смотрел, как Алиса спускается по лестнице. Ему не нравилась ее соблазнительная внешность, не нравилась сила ее характера, но больше всего ему не нравилось то, как действовало ее присутствие на Мириам. Он приходил в ярость, сознавая, в сколь малой степени Мириам принадлежит ему. Все эти чувства неизбежно приводили его к мысли, что неплохо бы насытиться ею, позволить своему телу делать с ней все, что оно захочет, и, уничтожив эту постоянную угрозу их благополучию, уничтожить заодно и разъедавшую его ревность. Сегодня, впрочем, ему будет легче переносить ее присутствие – голод на время затих.

– А почему бы вам просто не оставлять мусор в проулке, как это делают все остальные?

Типичный вопрос этой зануды. Мириам просто не имеет права заявлять, что ей нужна дружба девчонки. Это уж слишком! Она ведь говорила: он будет с ней вечно! Единственное, что могло бы этому помешать, – несчастный случай. Он чуть не рассмеялся – забавная мысль вдруг пришла ему в голову. Что, если это неприятное маленькое существо – его замена на случай, если он погибнет?

– Так почему же? – повторила она. Алиса всегда требовала ответа на свой вопрос.

– Не слишком часто его оттуда убирают. – Он бросил ей мешки. – Подержи их, пока я разожгу огонь.

Скоро рассветет. Надо спешить. В дневное время они никогда не сжигали «вещественные доказательства».

– Они такие легкие.

– Тебе что за дело? Мы были голодны, решили перекусить. – Он потянул рычаг подачи газа, – сюда специально была подведена линия газа высокого давления. Раздался хлопок, рев, и топка заполнилась голубыми языками пламени.

– А что здесь такое, бумага?

Он вырвал мешки из ее рук.

– Считай это еще одной из наших тайн.

– Вы на машине везете мусор домой?

Джон уставился на нее, свирепо сверкая глазами.

– Мы устроили пикник. Как ты ухитрилась его пропустить, я и вообразить себе не могу.

Она улыбнулась – с нарочитой любезностью.

– Вы меня не приглашали. А я не такой человек, чтобы навязываться.

– Я что-то этого не заметил.

– Могу поспорить, что Мириам хотела меня взять. Ты, вероятно, не позволил ей.

– Мне жаль тебя разочаровывать, но она вообще не упоминала твоего имени.

– Она любит меня.

Это было сказано так просто и с такой убежденностью, что Джон не нашел слов для ответа. Делая вид, будто не замечает ее присутствия, он занялся топкой.


* * *

Мириам подошла к туалетному столику и стала готовиться ко Сну.Она работала по возможности быстро: сняла линзы, углублявшие цвет ее глаз, смыла косметику, скрывавшую ее бледно-белую кожу, сорвала парик. Распушив пальцами нежное облачко своих волос, она на несколько минут залезла под душ.

Голоса Сназвучали в ней все громче и громче. Когда она вышла из душа, Джон уже сидел на кровати.

– Зачем ты разрешила ей сегодня остаться?

– Ее родители в отъезде.

– Она видела, как я сжигаю мешки.

– Скоро она будет тебе помогать. Ты готов ко Сну? – Она опустилась на кровать.

– Я никак не могу понять, что тебе от нее надо!

– Она смотрит за домом. Ты собираешься Спать?

–У меня нет никакого желания.

Страх охватил ее при этих словах, страх, который она постаралась скрыть. Он должен Спать!Она подняла руку, коснулась его, пытаясь сформулировать вопрос. Но было уже невозможно бороться со Сном.Последнее, что она запомнила, проваливаясь в Сон, -это его беспокойное шевеление. Затем ее захватило сновидение – столь же реальное и ощутимое, как жизнь, более яркое и живое, чем картинки, возникающие в памяти. Она Спала.




1


Рим: 71 год до Рождества Христова

Она ненавидела этот город и – более всего – в августе. Мерзкая, отвратительная жизнь кишела на грязных городских улицах: крысы, мухи и больные, заходящиеся в кашле бедняки Империи[2 - В действительности Рим стал называться империей со времени правления Октавиана Августа (27 г. до н. э.).]. Тележки, груженные всем, чем угодно, от колбас до шелков, потоком лились из ворот, теснились в узких проулках и забивали форумы. Экзотические личности со всех концов света, толкотня, ссоры и воровство на каждом углу. Над всем этим висело синеватое облако дыма от бесчисленных прилавков с кровяными колбасами и пекарен. Рим был буквально затоплен людьми: голые рабы, высшие магистраты, пред которыми шествовали ликторы[3 - Ликторы – почетная стража высших римских сановников, носившая так называемые фасции (связка прутьев с топориком в середине), как знаки достоинства сопровождаемых ею лиц. В Риме (но не в римских провинциях) ликторы ходили без топориков, с одной лишь связкой прутьев.] и за которыми неслась возбужденная толпа назойливых просителей, солдаты, поскрипывающие кожей и звенящие медью, аристократические дамы, проплывающие на носилках над толпой, людские водовороты вокруг кричаще расписанных храмов правителей и богов.

Она управляла своей колесницей не хуже опытного возницы. Впереди шли два раба и хлыстами разгоняли толпу – ей было наплевать, что будут думать о ней, у нее не было времени, чтобы пользоваться услугами ликторов с их жалкими прутиками. Она спешила, а Рим еще едва шевелился, собираясь проснуться.

Близ Аппиевой дороги толпы несколько поредели; никто в эти дни не выходил через Капенские ворота[4 - Капенские ворота находились в южной части Рима, между Авентинским и Целийским холмами; через них проходила Аппиева дорога в Капую.].

Остались позади роскошные дворцы Палатин-ского холма и ярко расписанный Храм Аполлона. Слуги перешли теперь на легкий бег. Скоро она уже сможет подстегнуть лошадь и пронестись мимо них. Ее нетерпение росло, до наступления жары времени оставалось все меньше и меньше.

Сегодня она найдет одного из самых сильных мужчин на земле и сделает его своей собственностью. Она проехала под Аппиевым акведуком, миновала Капенские ворота. Теперь уже ничто не задерживало ее. Настегивая лошадь кнутом, она с грохотом пронеслась мимо Храма Чести и Добродетели и взмыла на вершину невысокого холма. Пред ней, внизу, лежало царство Смерти.

Даже в этот жестокий век, когда жизнь человека ничего не стоила, страшное зрелище, внезапно открывшееся взору, наполнило сердце ее ужасом и болью.

Солнца не было видно из-за плотного, грозно гудящего облака мух. На многие мили вдоль Аппиевой дороги, бегущей то вверх, то вниз по пологим Кампанийским холмам, шел двойной ряд крестов. Здесь было распято войско раба-бунтовщика по имени Спартак. Уже третий день, как висели они на крестах. Большой вопрос, сможет ли она найти хоть одного живого?

Этот человек должен быть необычайно силен. Отец Мириам, рассуждая об их общих проблемах, говорил, что решить их можно, только если выбирать самых сильных. В прошлом они слишком часто ошибались, и трансформированные всегда умирали.

Мириам просто необходим был такой мужчина. Она мечтала о нем, бредила им. И, скрывшись от мух за тонкой тканью своих покрывал, она гнала лошадь, чтобы его найти. В утреннем солнце кресты отбрасывали длинные тени. Мириам наконец была одна на дороге; путешественники даже в Капую шли в обход по Ардейской дороге[5 - Ардея – столица ругулов (к югу от Рима), древнего народа Лация.], чтобы держаться подальше от этого зловещего места. За колесницей Мириам появились ее рабы, задыхавшиеся от бега и отмахивавшиеся от вьющихся вокруг них мух. Ее лошадь нервно фыркала, когда мухи облепляли ее морду.

– Конюх! – Она повелительно махнула рукой.

Ее рабы обмотали головы льняной тканью, пропитанной желчью. Конюх пошел впереди. На мгновение его наряд напомнил ей о прежних, лучших, временах; она вспомнила, как шли – в таких же тюрбанах – кочевники, палимые жарким солнцем пустыни. В те дни она принадлежала семье номадов; они бродили по пустыне, хватая случайных путников по краям плодородной долины Египта.

Она терпеливо продвигалась вперед, от одного трупа к другому, стараясь унять отвращение к сладковатому запаху Смерти и раздражающей навязчивости мушиных полчищ. Тошнота подступала к горлу.

Рим! Безумие правит тобой.

А ведь будет много хуже. Превращение этого города в мировую державу теперь, после казни восставших рабов, неизбежно. Со временем и она канет в небытие, но это случится еще не скоро. Много будет тяжелых лет впереди.

Каждые несколько минут она останавливалась, откидывала покрывало и вглядывалась в кого-нибудь из распятых. Движением руки она посылала раба проверить его – ткнуть палкой в ребра. Лишь слабый стон слышался в ответ – да и то не всегда, – и она ехала дальше. Один из следовавших за колесницей рабов, чтоб облегчить тягостный путь, достал флейту и заиграл. Печальные звуки заунывного египетского напева как нельзя лучше отвечали ее настроению.

Еще издали заметила она одного мужчину и остановилась, внимательно всматриваясь в него. Чувствовалась в нем некая собранность, он явно пребывал в сознании. Человек, привязанный к кресту, должен держать ноги прямыми – иначе он задохнется. Все силы требуются ему для того, чтобы оставаться живым. Только неодолимый страх смерти заставляет человека бороться.

Этот мужчина провел на кресте почти семьдесят два часа, А ведь он должен был понимать, что милости ждать неоткуда.

Она тихо хлопнула в ладоши, поторапливая конюха. Это единственное, что она могла позволить себе, – она пустила бы лошадь в галоп, но тогда ее рабам опять пришлось бы бежать за ней. Она не была римлянкой и презирала бессмысленную жестокость. Медленно двинулись они вперед.

Это был грек, а может, азиат, грязный и жестоко израненный бичами; глаза закрыты, на лице – отрешенность, почти умиротворение: слишком долго боролся он с болью.

Он вдруг выпрямил ноги и страшный, тяжелый вздох донесся до ее ушей. Затем тело его опять провисло. Один глаз слегка приоткрылся, уставившись сверху вниз на приближавшихся зрителей. Но они уже ничем не могли привлечь его внимание: все свои силы отдавал он борьбе.

Без крика, без стона он еще раз проделал то же самое – и опять сник. И тут она заметила, что ступни его ритмично шевелятся, еле видные из-под мерзкой, копошащейся массы – мухи устроили кровавое пиршество на его ногах. Он пытался ослабить свои путы!

И мухи смели пить его кровь!..

– Деметрий, Брут, снимите его!

Рабы подбежали к кресту и стали расшатывать его, чтобы вытащить из земли. Лицо мужчины исказила гримаса.

– Осторожней, вы причиняете ему боль!

Они опустили крест на землю, и она, слетев с колесницы, подбежала к нему. А вдали уже слышался стук подков. Но не время было беспокоиться о солдатах. Она протерла ему лицо желчью и уксусом, пока рабы его отвязывали. Он был в ужасном состоянии, в ушах уже завелись личинки. Кожа почернела и потрескалась, тело распухло. Только слабое, хриплое дыхание говорило еще о том, что он жив, – дыхание и один открытый глаз.

Он пристально смотрел на нее. Она говорила с ним, успокаивала его, как сына. Глаз этот ее тревожил. Невероятно, как вообще смог человек сохранить сознание после столь тяжких испытаний.

– Госпожа... – шепнул один из рабов. Она подняла голову. С обнаженными мечами, будто часовые Смерти, стояли посреди дороги три солдата – недвижные силуэты в зыбком облаке мух. Эти солдаты охраняли кресты, следя за тем, чтоб никто не снимал с них осужденных. Немало людей хотело бы это сделать. По многим мотивам: родственники, сочувствующие, работорговцы, гоняющиеся за легкой прибылью.

– В колесницу его – быстро!

Он застонал, когда его подняли. Рабы положили его в колесницу, прижав колени к животу. Нельзя было терять время – когда она взошла на колесницу и схватила поводья, солдаты были уже близко.

– Скажи им, что я жена Красса, – бросила она конюху.

Ложь, но она заставит их колебаться. Римский солдат никогда не станет вмешиваться в дела жены одного из консулов. Резко дернув поводья, она пустила лошадь вскачь. Она позволит нестись ей галопом до самого Рима; к этому времени Витрикс наверняка только и мечтала, как бы поскорей вернуться в свое стойло. А что до ее шести рабов, так они могут и не спешить. Пусть поговорят с солдатами – уж они-то смогут убедить их в своей невиновности; они – египтяне, искушенные в словесных сражениях, а солдаты – простые парни из Лация[6 - Лаций (Латий) – область между Тирренским морем, Эгрурией и Кампанией; центром Лация был Рим.].

Мужчина кричал от боли, когда колесницу встряхивало на ухабах, и Мириам кричала вместе с ним. Он был для нее такой невероятной находкой, что одна только мысль о возможности потерять его приводила ее в отчаяние.

Она объехала полмира в поисках такого мужчины, как этот, – мужчины, который цеплялся бы за жизнь всеми силами души.

У Храма Марса она свернула с Аппиевой дороги на разбитую ухабистую колею, которой обычно пользовались возчики. Не было смысла возвращаться через Капенские ворота – это могло возбудить подозрения стражников. Она объехала Храм, держась поближе к городской стене. Жалкие хибары ютились в тени стены, и воздух, казалось, был насквозь пропитан зловонием, поднимавшимся от сточных вод, которые стекали в колею, – грязь, нечистоты, полуразложившиеся трупы. Десятки людей всевозможных рас и народов встречались по обеим сторонам колеи: бродяги, переселенцы, которые шли сюда, не зная, что надеяться им не на что. Для них Рим был закрыт. Лишь гражданам Рима, рабам и вольноотпущенникам закон давал право на вход в город. Какая-то женщина бросилась к колеснице, потрясая палкой. Мириам показала ей короткий меч, и та сникла. Люди эти большей частью были крайне слабы, обессилены голодом и болезнями – и не смогли бы справиться с ней, не говоря уже о том, чтобы остановить лошадь.

У Невиевых ворот[7 - Невиевы ворота – в южной части Рима, между Авентинским и Целийским холмами.] проезд был забит телегами и повозками. Мириам подхлестнула лошадь. Любая неразбериха ей на руку.

Не стесняясь в выражениях и не менее свободно пользуясь кнутом, она расчищала себе путь, отбрасывая с дороги возчиков и их лошадей. Солдаты, охранявшие ворота, тряслись от смеха. Пробиться она сумела довольно быстро – состояние ее спутника заставляло ее отчаянно спешить. Никто не остановил Мириам, никто не поинтересовался, что везет она в своей колеснице.

Проехав Большой Цирк, она направилась к Квадрате – району богатых домов и роскошных особняков. Мириам была владелицей дома на Яникуле[8 - Яникул – холм на правом берегу Тибра.], где она занимала только нижний этаж, а верх сдавала внаем. Часть этих доходов шла на выплату налогов, а того, что оставалось, вполне хватало на содержание ее апартаментов, виллы в Геркулануме и пятидесяти рабов. Она жила достаточно скромно, но удобно, заботясь лишь о том, чтобы не привлекать к себе внимания.

Пробравшись сквозь лабиринт проулков за Цирком, она выехала на Эмилийский мост и оказалась наконец в тишине богатых кварталов. В это время года здесь было безлюдно – жители уезжали на лето в Капую или Помпеи.

Вскоре она добралась до своего дома. Едва только колесница показалась из-за угла, к ней сразу же бросились рабы: мальчик-конюх схватил поводья ее тяжело дышавшей лошади, в то время как другой занялся колесницей. Ее египетские врачи внесли привезенного ею мужчину в дом. Она последовала за ними; нетерпение ее было столь велико, что служанке пришлось, идя рядом, мучиться с фибулой[9 - Фибула – пряжка, застежка.], чтобы снять с хозяйки испачканный мухами плащ. Они пересекли атрий[10 - Атрий – передняя или любое первое помещение от входа в дом.], прошли перистиль[11 - Перистиль – внутренний дворик, окруженный колоннадой.] с его цветами и лотосовым прудом и оказались в первом из банных залов, которые в ожидании гостя были переоборудованы в госпиталь.

По ее указанию воду в тепидарии[12 - Тепидарий – теплая (прохладная) баня.] посолили, а бассейн фригидария[13 - Фригидарий – прохладная комната в бане.] наполнили водой пополам с уксусом. В солярии[14 - Солярий – терраса или плоская крыша.] разместили ложе со съемным пологом. Принесли лекарства, а также селитру и квасы. Мириам собиралась призвать на помощь все свои медицинские познания – несомненно, более значительные, чем у так называемых «врачей» Греции и Рима, – ей просто необходимо было вернуть его в нормальное состояние. Она изучала медицину в Египте – и Древнее Знание ее собственного народа соединилось с Мудростью египетских жрецов.

Отмахнувшись от служанок, собиравшихся омыть ей лицо и руки, она приказала рабам перенести мужчину на ложе. Эти трое работали на нее достаточно долго, чтобы повиноваться ее приказам без возражений: они считали себя ее учениками в искусстве врачевания.

Только теперь, когда солнечные лучи упали на его обнаженное тело, она смогла в должной мере оценить свою удачу. Несмотря на раны, на язвы, он был великолепен: полных шести футов ростом, мощные плечи и руки – и на удивление маленькие кисти рук. Лицо заросло щетиной. Лет двадцать на вид.

На нем живого места не было, но жестокость римлян не удивила ее, они были такими всегда. Внезапно у него в горле булькнуло, тело судорожно изогнулось. Она быстро приподняла его за плечи, ощутив под пальцами влажную от крови кожу, и наклонила ему голову к ногам. Поток темной рвоты хлынул у него изо рта.

– Дайте ему желчи, – взволнованно приказала она. – Он перестал дышать!

При помощи воронки желчь влили ему в рот. Его еще раз вырвало, но, когда она опустила его обратно на ложе, он уже дышал.

Она приказала омыть его горячей подсоленной водой и сидела, силой вливая ему в горло холодный фруктовый сок, в то время как рабы готовили воду. Затем ему втерли в раны мазь, приготовленную ею из грибка Fungus Aspergillus. Его вымыли во фригидарий и дали ему подогретого фалернского вина.

Он проспал двадцать часов.

Большую часть этого времени она провела у ложа мужчины, настороженно прислушиваясь к его дыханию. Проснувшись, он съел шесть фиников и осушил глиняную флягу с пивом.

И еще пятнадцать часов проспал он. И ранним утром проснулся с криком.

Она погладила его по лицу, бормоча что-то успокаивающее. Он спросил недоуменно: «Я мертв?» – и вновь провалился в забытье. Сон его, более глубокий, чем раньше, теперь длился до утра. Мириам не отходила от него; с тоской смотрела она, как тело его, охваченное жаром, опухает, раздувается – так раздувается, угрожая лопнуть, бурдюк, когда в него наливают слишком много вина. Сквозь едва затянувшиеся раны плоть его пылала ярким пламенем

Дух Смерти витал над ним. Тело его стало горячим и сухим, и она решила устроить ему ложе во фригидарии. Он впал в бред, на изысканно-певучем греческом языке заговорив о холмах Аттики[15 - Аттика – область Эллады (Греция) с главным городом Афины.]. Она помнила эти холмы; с афинского Акрополя смотрела она, как заходящее солнце окрашивает их в пурпур. Помнила она и ветры, о которых он говорил, – ветры, благоухающие ароматами с Гиметта[16 - Гиметт – гора в Аттике, славившаяся мрамором, медом и тимьяном.], звучащие музыкой пастушьих свирелей.

Она гуляла там много лет назад – когда Афины были центром мира. В те дни товары со всех концов света появлялись у афинских ворот и корабли с голубыми парусами заходили во все порты Востока. В подобном месте – как, впрочем, и здесь – Мириам нетрудно было заниматься своим делом.

Вопреки всем ожиданиям, опухлость быстро спала и лихорадка прошла. Вскоре он уже мог поднимать голову и пить вино или целебный бульон, свежую свиную кровь или кровь цыплят. Из его бреда она узнала, как его зовут, и однажды, обратившись к нему по имени: «Эвмен», – она увидела в ответ улыбку на его лице.

Она часами сидела, глядя на него. По мере того как заживали его раны, он становился все более и более красивым. Она научила свою рабыню брить его, а когда он уже мог сидеть, она пошла и купила ему слугу и мальчика для поручений.

Какое-то новое, удивительное чувство зрело в ее душе. Она позвала мастеров, велела им украсить мозаикой полы и расписать стены – ей так хотелось, чтобы дом выглядел свежим и нарядным. Она одевала Эвмена в тончайшие шелка, как вавилонского царевича. Она умащала его волосы и подводила охрой глаза. Когда же он достаточно окреп, она превратила перистиль в гимнасий[17 - Гимнасий – помещение для физических упражнений.] и наняла для него учителей-профессионалов.

И сама она расцвела – никогда еще не была столь красивой. Ее рабы-мужчины становились в ее присутствии неловкими и глупыми, а если ей приходило в голову наградить кого-нибудь из них поцелуем, они краснели.

Не было дома веселее в Риме, не было женщины счастливей. Скоро Эвмен окреп настолько, что мог уже выходить, и они стали совершать прогулки. Помпеи приказал наполнить фламиниев Цирк водой и устраивал там шуточные морские сражения для развлечения публики. Они провели там целый день, в отдельном помещении: пили вино, ели холодное мясо – фазанье, голубиное, свиное, – приготовленное по-эвбейски[18 - Эвбея – остров у побережья Аттики и Беотии.]. Был сентябрь, и в продаже стал появляться лед – по пятьдесят сестерциев за фунт. Она купила немного льда, и они пили потом холодное вино, смеясь над всей этой безумной роскошью.

Она наблюдала за тем, как Эвмен в нее влюбляется. С начала и до конца это было ее триумфом Испытание, которому его подвергли, подтвердило его необычайную силу, а ум его в проверке не нуждался: он был третьим сыном афинского академика, и его продали в рабство, чтобы вернуть библиотеку отца, захваченную римлянами.

– Мне надо ехать в Вавилон, – сказала она однажды, желая испытать его.

Это заявление сразило его наповал.

– Я поеду с тобой, – вырвалось у него наконец.

– Мне надо ехать одной.

Целый день ее слова, подобно тяжелому камню, висели в воздухе между ними. Внешне ничего не изменилось, но моменты напряжения, удлинившиеся паузы свидетельствовали о том, что он не забыл их.

И он попался в ловушку. В предутреннем сумраке, когда весь дом еще спал, и лишь огоньки подрагивали в светильниках, он пришел к ней.

– Я брежу тобой, – сказал он хриплым от желания голосом. Она приняла его с воплем радости – вопль этот, ликующий и страстный, звучал в ней еще долгие годы спустя. Она навсегда запомнила эту любовь, даже когда время доказало, что отец ее ошибался.

А та первая, невообразимая ночь, его пыл, его ненасытность, не знающая удержу страсть, – та первая ночь была воистину незабываемой.

Можно прожить вечность – и не испытать мгновений лучше.

Она помнила его алчущие глаза, запах его кожи, кисловатый, влекущий аромат своих духов, его горячее дыхание и свое...

И вся трагедия, все отчаяние последующих лет не смогли стереть память о той чудесной ночи, о том блаженном времени, когда они были вместе.

Она помнила цветы, помнила вечера, помнила прозрачную красу ночного неба.

И еще она помнила его посвящение... Она наделила себя властью, которой не имела, – лишь бы увлечь его. Она придумала богиню – Теру – и объявила себя ее жрицей. Она раскинула пред ним сеть веры и отвлекающих внимание ритуалов. Они перерезали горло ребенку и пили соленое жертвенное вино. Она показала ему бесценную мозаику своей матери, Ламии, и посвятила в легенды и были своего народа.

Они лежали вместе, смешивая свою кровь. Это было самое трудное время: она начинала его любить. В прошлом смешение часто убивало. Только много позже узнала она – почему. А сейчас она считала себя счастливицей – ведь это не убило Эвмена.

Наоборот – он расцвел.

Хотя в конце концов и он был уничтожен – разрушен временем, как и все другие.


* * *

Нормальный Сонобычно продолжался шесть часов. Мириам Спала.С ней все было нормально. Джон лежал рядом, рассматривая тени на потолке. Там ползли, растекались первые рассветные лучи солнца. Дремота в машине встревожила его. Она явно была предвестником какого-то изменения в нем. Он дремал, но видел сновидения – как во Сне,хотя и не впадал при этом в транс.

Мириам рядом с ним задышала громче, начиная медленно выходить из транса. Джон пугался все больше и больше. На его памяти не было ни одного раза, когда бы Сонне пришел к нему в положенное время.

Необходимость насыщения возникала только раз в неделю, но Сонтребовал шести из каждых двадцати четырех часов. Даже крайняя необходимость не могла заставить их отложить его. Мощный и неизбежный, как Смерть, он был ключом к обновлению жизни. Он был ключом к выживанию.

У него покалывало руки и ноги, шея болела, в висках стучало. Выскользнув из кровати, он пошел в ванную, мечтая о стакане воды. Когда он склонился над раковиной, в зеркале мелькнуло его отражение.

Горло перехватило. Он медленно опустил стакан. В ванной было темно. Возможно, это игра теней – то, что открылось ему в зеркале. Щелкнув выключателем, он впился взглядом в свое отражение.

Крошечные линии, разбегающиеся от уголков глаз, не привиделись ему. Прикоснувшись к щеке, он ощутил некоторую сухость, натянутость. И еще круги вокруг глаз и морщины у рта.

Он принял душ. Возможно, возвращение домой в машине с открытым люком подсушило его кожу. Он чувствовал поток горячей воды, омывавшей, изглаживавшей его лицо, и заставил себя провести пятнадцать минут в ванне. Проведя руками по своему телу, он уверился, что оно по-прежнему сухощаво и подтянуто, как всегда, – хотя ощущал он себя иначе. Он казался себе выжатым – как лимон.

Обтеревшись полотенцем, он вернулся к зеркалу. Ему показалось, что молодость его вернулась. Он чуть было не рассмеялся от облегчения. Мысль о том, что время могло-таки взять свое – после того как он обманывал его в течение уже почти двух столетий, – пронеслась подобно порыву леденящего ветра в середине лета.

А затем он снова увидел их. Они углублялись прямо на его глазах. Это казалось какой-то отвратительной галлюцинацией. Он отшатнулся от зеркала, и страх, замеченный им в собственном взгляде, еще больше перепугал его. В следующее мгновение рука его ударила в зеркало, и оно рассыпалось осколками по ванной.

Содеянное так изумило его, что он застыл на месте. Какая злоба! Он посмотрел на осколки зеркала в раковине – в каждом отражалась частичка его лица. И тут раздался жуткий грохот – металлическая рама сорвалась со стены.

Он попытался успокоиться, закрыл глаза, заставил себя собраться с мыслями. Он изменился, но, в конце концов, что такое морщины? Чепуха! Да – но он не мог Спать.Он не мог Спать!Мириам всегда говорила, что всезависит от этого идеально глубокого, идеально совершенного Сна.Неважно, что тебе снилось. Сонэтот не был похож на сны обычных людей: он очищал подвалы сознания. Он обновлял, возвращал молодость, он творил чудеса. Когда ты пробуждался после него, вся жизнь начиналась сначала. Ты чувствовал себя абсолютно, идеально совершенным – и ты жил!

Что же происходило с ним? Мириам уверяла его, что все это будет длиться вечно. Вечно.

Он посмотрел на нее – она лежала тихо, голова уютно покоилась на мягкой подушке. Только легко вздымающаяся грудь свидетельствовала о том, что она жива. Ничто сейчас не могло ее разбудить. Красота Мириам, умиротворение, написанное на ее лице, восхитили его. Сонее был так сладок, так неуязвим... Джон не мог припомнить ни одного раза, чтобы Мириам лежала вот так, а он бы бодрствовал.

Он подошел к ней, поцеловал. В ее беспомощности было что-то ужасно притягательное, возбуждающее. От его поцелуя губы ее слегка раздвинулись. Стали видны кончики зубов. Джон упивался ее беззащитностью, ощущая в себе растущий голод. Он взмок при одной мысли о том, что она в полной его власти, что он волен сделать с ней все, что угодно, – даже убить ее.

Он коснулся рукой ее жемчужно-белой плоти и слегка надавил пальцами. Холодная и сухая. Губы его скользнули по ее шее, ощущая нежный аромат кожи. Она была гладкой, как мраморная статуя, и такой же неподвижной. Недоуменно бредя по мрачному лабиринту своей злобы, он медленно тряхнул ее за плечи, глядя, как откидывается назад ее голова, открывая горло.

И он дрогнул. Решение пришло мгновенно. Он ощущал огромное желание – но не просто голод плоти, нет, – то была насущная необходимость взять, украсть у нее то, чего он оказался лишен. И, трепеща от греховности своих мыслей, он приступил к самому своему страшному деянию. Он лег на нее и занялся любовью с ее безжизненным телом.

Тело ее было само совершенство. Упругое и нежное, всегда откликающееся на ласку. Но сейчас он ощущал его до отвращения податливым. Он провел пальцами по ее животу и вниз по бедру. И то, что она не чувствовала его, не могла ответить, лишь разожгло его желание. Он схватил ее голову и с силой протолкнул свой язык ей в рот. Ее язык был странно шероховатым, как у кошки.

Ему хотелось разорвать ее своей страстью, вывернуть наизнанку. Войдя в нее, он застонал вслух. Пальцы его сомкнулись на ее горле. Бедра его энергично двигались, он обливался потом – буквально плавал в нем. Охваченный неистовством, он едва замечал, что сдавливает ее горло все сильнее и сильнее; машинально пальцы подчинялись безумному ритму его тела. Удовольствие волнами накатывало на него, почти лишая сознания. И пальцы сжимались... Его возбуждение росло – и он умело сдерживал себя, чтобы продлить удовольствие. Рот ее открылся, острый кончик языка показался между зубов.

И наконец, он словно взорвался, застыв в судорожном изгибе, – и все кончилось.

Он опустился и, задыхаясь, спрятал лицо у нее на груди. Тело ее дернулось; он услышал, как она со всхлипом вздохнула. На ее горле расплывались страшные багровые пятна, лицо посерело.

Откуда-то с улицы доносились голоса детей, в холле тихо пробили часы. Подчиняясь присущему ей чувству времени, Алиса внизу включила пылесос. Джон зарылся лицом в подушку. Жизнь внезапно стала пустой, абсолютно пустой.

Ему хотелось прильнуть к кому-нибудь – к женщине, живой.

Раздался резкий вздох, руки ее непроизвольно дернулись к горлу. Ах, если в она проснулась чуть раньше – или чуть позже!

Она произнесла что-то невнятное. И вновь воцарилась тишина. Он открыл глаза – и оцепенел, увидев ярость, написанную на ее лице. Лишь только глаза их встретились – лицо мгновенно разгладилось. Он постарался выбросить увиденное из головы. Слишком мало человеческого было в тот момент в ее лице.

– Я чувствую себя просто кошмарно. Я не Спал, -мрачно произнес он.

Она встала, прошла в ванную и включила свет. Не сказав ни слова по поводу царившего там разгрома, она осмотрела свою шею в зеркале на двери. Вернувшись, она села на край кровати, закинула ногу на ногу и улыбнулась.

– Ублюдок.

Он вздрогнул – ее нежная улыбка, и вдруг это слово! – и нервно рассмеялся.

Развернувшись, она схватила его. Пальцы вонзились ему в спину, воронье карканье будто бы вырвалось из ее горла. Он попытался отвернуть голову, но она была сильнее, гораздо сильнее любого человеческого существа. Единственное, что ему оставалось, это покориться ее рукам и ждать. Внезапно она отстранилась, держа его за плечи. На лице ее застыл, казалось, немой вопрос, мольба. Руки ее расслабились, упали, и она вернулась в ванную, захлопнув за собой дверь. Вскоре он услышал хруст стекла. Всегда очень осторожная, она убирала осколки, чтобы случайно не порезаться.

Он поймал себя на том, что напряженно прислушивается; он ждал чего-то – злобных криков, угроз? – любого свидетельства их незримой связи.

Но услышал он только, как она открыла кран. Она готовилась к грядущему дню, оставив свои эмоции при себе. Он встал, нетвердой походкой приблизился к шкафу и стал одеваться. Смачивая щеки одеколоном, он обнаружил, что лицо покрыто густой щетиной. Он даже не знал, есть ли в доме бритва. В каком-то удивлении он провел руками по щекам, ощущая жесткие кончики волос. Из ванной донесся знакомый мотив – Мириам напевала про себя, растираясь полотенцем.

Он поспешно оделся и выскочил из комнаты – слишком тяжело было там оставаться. На углу Пятьдесят седьмой улицы и Второй авеню он видел парикмахерскую. Он пойдет туда и побреется.

Бритье оказалось весьма приятной процедурой, а парикмахер – весельчаком. Чтоб продлить удовольствие, он решил также подстричься и почистить ботинки.

Выйдя из парикмахерской, он почувствовал себя несколько лучше. Яркое солнце, улицы, заполненные спешащими куда-то людьми, упоительно свежий воздух. Впервые за многие годы Джон наслаждался, глядя на женщину – другую женщину, не Мириам. Напряжение постепенно отпускало его. Она была просто одной из толпы – девушка в дешевой юбке и свитере, спешившая к автобусной остановке с бумажным стаканчиком кофе в руке. Грязные волосы, слишком крупные черты лица. Но в очертаниях груди под свитером, в решительности ее походки – во всем ее облике, во всех движениях ощущалась удивительная чувственность. Он похолодел.

Такой могла быть и Кей.

Сердце гулко стучало в груди, он задыхался. Глаза ее встретились с его глазами, и в их глубине он увидел таинственную скорбь смертных – выражение, которое он научился различать на лицах других после того, как оно исчезло с его собственного лица.

– Это была двойка?

Она обращалась к нему.

– Эй, мистер, какой это был автобус – второй?

Она улыбнулась, продемонстрировав желтые, не знающие зубной щетки зубы. Проигнорировав ее вопрос, Джон поспешил домой. Там так безопасно. Уже подходя к дому, через открытое окно гостиной он услышал голоса. Сразу же он ощутил безнадежное отчаяние ревности – Алиса с Мириам болтали, ожидая его, конечно, чтобы поупражняться в трио-сонате Генделя.

Он поднялся по лестнице, миновал холл, вдохнув аромат роз, стоявших на столике, и вошел в гостиную. Мириам, в ярко-синем платье, выглядела восхитительно свежей и красивой. Шею ее украшала синяя лента. Алиса лежала рядом на кушетке, в своей обычной одежде – джинсах и спортивном свитере. Он двинулся к своему месту, чувствуя на себе взгляд Мириам. Пока он не устроился, тело Мириам оставалось напряженным, будто бы готовым к прыжку.

– Джон, – сказала Алиса, откинув голову назад, – я даже не слышала, как ты вошел. Ты всегда подкрадываешься. – У него просто дыхание перехватило от ее улыбки – улыбки тринадцатилетней девочки. Чудесная игрушка, такая хрупкая, сочная...

Мириам сыграла на клавикордах громкое арпеджио.

– Давайте начнем, – сказала она.

– Я не хочу опять играть эту сонату. Она скучная. – Алиса пребывала в обычном для нее угрюмом настроении.

– А как насчет Скарлатти – мы играли его на прошлой неделе? –Мириам пробежала пальцами по клавишам. – Мы смогли бы его сыграть, если Джон не подкачает.

– Все, что он играет, – сплошная скука. Пальцы Мириам порхали по клавишам.

– Я знаю Корелли, Абако, Баха. – Она бросила Алисе ноты. – Выбери что хочешь. Наступило молчание.

– Генделя я едва знаю, – заметил Джон. – Он труден для виолончели.

Мириам с Алисой переглянулись.

– Тогда займемся Генделем, – решила Алиса. – Неинтересно играть то, что хорошо знаешь, – не так ли, Джон? – Она взяла свою скрипку и пристроила ее под подбородком.

– Мне все равно, что играть. Я управляюсь с виолончелью лучше, чем китайцы со своими палочками для еды, дорогуша.

– Ты всегда так говоришь.

Не успел он настроить инструмент, как они уже начали. Он вступил не в такт, попытался их догнать, затем вырвался вперед, но в конце концов подстроился.

Они играли около часа, три раза повторив трио-сонату. Джон постепенно вошел во вкус; игра стала согласованной, динамичной. И сама музыка была красивой. Она удивительным образом сочеталась с ярким солнечным светом, с красотой женщин.

– Ну вот, – сказала Алиса, когда они закончили, – вот и славно. – Она раскраснелась, и это лишь подчеркнуло ее расцветающую женственность.

Сердце Джона снова дернулось. Он прекрасно знал, что ожидает избранников Мириам. Трудно было сказать наверняка, какая участь готовилась Алисе. Мириам могла как осчастливить, так и уничтожить. Иногда их ждала смерть – как прикрытие ее собственных дел, иногда – невыразимое блаженство.

Мириам всегда была очень практична, и уж если она что-то делала, то неспроста. Алиса вполне могла заинтересовать ее, к примеру, значительным состоянием, которое она рано или поздно унаследует (так было некогда и с Джоном). Мириам ведь всегда не хватало денег, а те, кто ее любил, отдавали ей все.

– Давайте выпьем, – оживленно сказала Мириам Она достала из бара портвейн – «Уорр» 1838 года, купленный еще в старой лавке братьев Берри, в Лондоне. Портвейн этот был замечателен тем, что с годами он приобретал сначала дивную крепость и свежесть, а потом – по прошествии еще некоторого времени – крепость растворялась в неповторимом разнообразии тончайших вкусовых оттенков. Сейчас крепость его уже едва ощущалась, но даже в аромате – изысканном и сложном – чувствовалось дыхание старины. Без всякого сомнения, это был лучший портвейн в мире, возможно – лучший во все времена.

– Считается, что мне нельзя употреблять алкоголь.

Мириам налила Алисе немного вина.

– Оно очень легкое. Только варвары отказывают своим детям в праве на бокал вина.

Алиса выпила одним глотком и потянулась за новой порцией.

– Это святотатство, – сказал Джон. – Ты пьешь его, как текилу.

– Мне нравится не вкус, а то, как я себя чувствую после этого.

Мириам налила ей еще.

– Не напивайся. Джон сам не свой до беспомощных людей, так и набрасывается. – Это замечание прозвучало столь неожиданно, что Джон похолодел.

Алиса рассмеялась, глаза ее рассматривали Джона насмешливо и оценивающе. Джон не терпел издевок и поспешно ретировался к окну, заставив себя сосредоточиться на открывавшемся ему виде. Через улицу располагалось здание с кооперативными квартирами. Так странно – ведь еще совсем недавно по обе стороны улицы стояли особняки, такие же, как и тот, в котором они жили, и трудно было поверить, что вьюнки уже могли оплести фасад одного из этих новых зданий. С улицы, как всегда, доносились крики детей. Джону казалось трогательным то извечное душераздирающее возбуждение, которое звучало в этих голосах, – звуки, принадлежавшие всем временам. Взросление – это ужасный процесс потери бессмертия. Джон ощупал свое лицо. Щетина уже прорастала. Каким-то необъяснимым образом оказался он в гибельных сумерках жизни, и отрицать это было бы просто смешно.

Незаметно подошла Алиса; она встала рядом, плечом почти касаясь его локтя. Она, несомненно, сказала себе, что должна его завоевать, включить в список своих побед. Хотя, впрочем, интерес ее мог объясняться проще и болезненней – она хотела видеть, как он страдает. Ведь по сути она была таким же хищником, как и сама Мириам, – или как он сам.

– Во что они играют, Алиса? В «Ринголевио»?

– Ринго – что?

– "Ринголевио". Такая игра.

– Они играют в «Чужака».


* * *

Мириам смотрела на мужчину, которого она привела к гибели. Этим утром он мог убить ее. Убить. Холод проснулся в ее взгляде, но исчез столь же внезапно, сколь и появился. Она немало поборолась за то, чтобы превратить его в совершенство. Так грустно было видеть, что он разрушается даже быстрее, чем его предшественники. Эвмен пробыл с ней более четырехсот лет, Луллия – и того дольше. До сих пор ни один из тех, кого она подвергала трансформации, не сдавал так быстро – еще и двухсот лет не прошло. Теряла ли она свое мастерство, или же это человеческая порода теряла свою силу?

Она отпила еще немного портвейна, подержала его во рту. Само время по вкусу должно быть таким. В вине время – пожизненный пленник, но в жизни его можно лишь замедлить, и то не навечно. А в случае Джона – даже и не слишком надолго.

Так много еще не сделано, а в запасе оставалось, вероятно, лишь несколько дней. Она подбиралась к Алисе медленно, осторожно, она захватывала ее по крупицам – теперь же медлить было нельзя. Нужно ждать грозы – она непременно разразится, когда Джон поймет, в каком положении он оказался, – и в то же время нельзя допустить, чтобы Алиса поняла суть происходящего. Так как девушке предстояло заменить его, было бы крайне нежелательно, если 6 она узнала о последствиях трансформации.

Особенно ввиду того, что для Алисы таких последствий могло и не быть. Мириам теперь необходимо было как можно быстрее добраться до Сары Робертс. Она имела уже достаточное представление о работе и привычках этой женщины, чтобы решиться на встречу с ней.

Если кто-нибудь на этой планете и мог догадаться, что было не так с трансформантами, то это, вероятно, только доктор Робертс. В ее книге «Сон и возраст» Мириам обнаружила ростки удивительно глубокого понимания проблемы, хотя вряд ли даже сам автор догадывался о всей значимости своих исследований. Робертс провела превосходную работу по наблюдению за приматами. Она достигла необычайного роста продолжительности их жизни. Что, если, располагая соответствующей информацией, она сможет обеспечить трансформантам истинное бессмертие?

Мириам поставила бокал и вышла из комнаты. Она, конечно, рисковала, оставляя Алису и Джона вдвоем, – но ведь это вопрос всего нескольких минут. Его жестокость еще не приняла опасную форму. А ей нужно было заняться делом – грустным делом – там, наверху, среди печальных руин прошлого. В отличие от остальных пыльных и заброшенных чердачных помещений дверь в эту комнату была в идеальном состоянии. Она открылась бесшумно, лишь только ключ повернулся в последнем замке. Мириам шагнула в маленькое, душное помещение. И только когда тяжелая дверь захлопнулась за ней, и никто уже не мог услышать Мириам, она дала волю раздиравшим ее чувствам. Прижав кулаки к вискам, она закрыла глаза и громко, протяжно застонала.

Затем наступила тишина, но тишина странная. Как будто этот тоскливый вопль пробудил дремавшую здесь, во мраке, силу, и мощный тяжелый вихрь пронесся по комнате.

Мириам безвольно сидела, оттягивая печальную минуту. «Я тебя люблю», – тихо говорила она, вспоминая каждого из тех, кто покоился здесь, каждого из своих потерянных друзей. Она не сумела сохранить их – ее вина! – и осталась верна им навеки. С некоторыми из них – Эвменом, Луллией – она так и не рассталась, провезя их с собой через полмира. Сундуки их, обитые железом, обтянутые кожей, почернели от времени. Здесь же стояли и сундуки поновее – такие же прочные, а то и еще прочнее. Мириам вытащила самый новый из них на середину маленькой комнатки. Она купила его лет двадцать назад; он был сделан из высокопрочной стали и закрывался на болты. Мириам хранила его специально для Джона. Она сняла крышку и осмотрела сундук внутри, затем взяла лежавший в нем мешочек с болтами. Их было двенадцать, и она вставила их по периметру крышки. Теперь, чтобы сундук закрыть и запереть, понадобилось бы всего несколько секунд.

Она оставила его, однако, открытым. Когда она приведет сюда Джона, времени у нее может быть очень мало. Задержавшись на миг у двери, в ощутимой зыбкой тишине комнаты, она окинула взглядом сундуки и прошептала слова прощания.

Дверь закрылась, тихо, жалобно скрипнув, как будто соболезнуя ей в ее горе. Она тщательно проверила все замки: беда не должна попасть туда, как, впрочем, и выйти оттуда. Вниз Мириам спускалась, чувствуя облегчение от мысли, что она успела подготовиться к худшему, и легкую тревогу из-за того, что оставила Алису без защиты даже на столь краткий промежуток времени.




2


Глухие вопли обезумевшего от страха резуса заставили Сару Робертс вскочить на ноги. Шлепая туфлями по линолеуму, она пробежала через холл в зверинец.

При виде открывшегося ей зрелища она похолодела. Мафусаил[19 - В библейской мифологии Мафусаил – дед Ноя, проживший 969 лет.] дико носился по клетке, вопя так, как может вопить только резус. На полу валялась голова Бетти – ее морда была оскалена в гримасе. Скача по клетке, Мафусаил крутил над головой руку Бетти; маленькая ладошка помахивала при этом, как бы прощаясь. Остальные части тела Бетти были раскиданы по всей клетке. Бросившись за помощью, Сара чуть не поскользнулась в луже крови, вытекавшей из-за прутьев решетки.

Не успела она добраться до двери, как та широко распахнулась. Вопли Мафусаила подняли на ноги всю группу геронтологов.

– Что же ты, черт побери, наделал, Мафусаил! – завопила Филлис Роклер – она ухаживала за лабораторными животными.

Морда обезьяны была не менее сумасшедшей, чем лица людей, сошедших с ума, – а Сара повидала их немало, проработав интерном в Бельвю на отделении психиатрии.

Чарли Хэмфрис, гематолог, прижал лицо к клетке.

– Господи, какой урод! – Он отшатнулся, резиновые подошвы его туфель хлюпнули на липком полу. – Обезьяны – это просто ублюдки.

– Скажите Тому, чтобы спустился, – устало произнесла Сара. Он был необходим ей для поддержания душевного равновесия – случившееся потрясло ее. Через несколько секунд он ворвался в зверинец с побелевшим лицом. – Никто не пострадал, – сказала она. – Из людей, я имею в виду.

– Это Бетти?

– Мафусаил разорвал ее на куски. Он не спит уже двое суток и становится все более раздражительным. Но у нас и мысли не было, что такое может случиться. – В этот момент вошла Филлис с видеокамерой. Она собиралась записать на пленку поведение Мафусаила – для последующего анализа.

Сара наблюдала за реакцией Тома. На лице его ясно читалась озабоченность – он раздумывал, как эта катастрофа может повлиять на его карьеру. Быть первым – только это всегда и заботило Тома Хейвера. Когда же он наконец взглянул на нее – удивительное, совершенно искреннее участие сквозило в его взгляде.

– Тебе это очень повредит? Что показывают анализы крови – она меняется?

– Та же кривая, что и раньше. Никаких изменений.

– Значит, решение все еще не найдено. А Бетти мертва. О Господи, ну и в переплет же тыпопала!

Она чуть не рассмеялась, услышав это его «ты». Ему не хотелось выглядеть в ее глазах таким, каким он был на самом деле, – и не мог он сказать ей прямо: моя чертова карьера тоже держится на этом. Она протянула ему руки, поняв вдруг, что он расстроился даже больше, чем она. Он благодарно взял ее за руки, шагнул к ней и, казалось, хотел что-то сказать, но она опередила его:

– Вероятно, завтра придется отнести эту мою погибшую звезду сцены в Бюджетную комиссию.

Он как-то враз осунулся.

– Ну, в любом случае Хатч собирался выступать против продолжения. А теперь, когда Бетти погибла...

– Это значит, что мы всё должны начать сначала. Ведь она была единственной, кто перестал стареть.

Сара взглянула на Мафусаила – он уставился на нее в ответ так, словно не прочь был повторить свой забавный номер. Красивая обезьяна. Серая шерсть, могучее тело. Малышка Бетти была его супругой.

– Ты меня извини, я, кажется, сейчас не выдержу и разрыдаюсь. – Сара попыталась сказать это по возможности шутливо, как бы посмеиваясь над своей слабостью, но было это отнюдь не шуткой. Она с благодарностью встретила объятия Тома.

– Ну-ну, мы же в общественном месте. – Том, как всегда, был сдержан; он страшился проявления эмоций на людях.

– Мы все здесь как одна семья. Все вместе и станем безработными.

– Этого никогда не будет. Найдется какая-нибудь другая возможность.

– Через пару лет. А за это время мы потеряем всех своих обезьян, испортим все опыты и потеряем время!

Одна только эта мысль сводила Сару с ума. После того как ей удалось случайно обнаружить в крови крыс, которых лишали сна, фактор крови, обусловливавший продолжительность их жизни, она стала человеком, выполняющим работу первостепенной важности. В этой лаборатории они искали лекарство от самой распространенной болезни – старости. И Бетти была доказательством того, что такое лекарство существует. Препараты, температурный режим, диета повернули какой-то скрытый ключ в крови резуса – и сон обезьяны стал таким глубоким, что временами походил на смерть. А по мере того как углублялся сон, замедлялось старение. То же самое происходило и с Мафусаилом, но на прошлой неделе сон его внезапно прервался. Он лишь подремал немного, а затем превратился в чудовище.

Бетти вполне могла бы стать бессмертной... если бы не Мафусаил. Будь у нее пистолет, Сара бы застрелила его. Подойдя к окрашенной в серый цвет стене, она пару раз ударила по ней кулаком

– Мы имеем дело с дегенерирующим набором генов, – тихо сказала она.

– Только не у обезьян, – мотнула головой Фил-лис.

– У людей! Господи, ведь мы почти у цели, почти нашли механизм управления старением, а нас собираются лишить ассигнований! И вот что я еще скажу! Я думаю, что Хатч и вся эта толпа слабоумных стариков в правлении просто завидуют. Чертовски завидуют! Они уже окончательно состарились и хотят, чтобы и с остальными произошло то же самое!

Злость, звучавшая в голосе Сары, вызвала у Тома знакомое чувство горечи. Она была и оставалась безучастной ко всем тем проблемам, с которыми он сталкивался как администратор. Конечно, у нее это профессиональное – ученые слепы и глухи ко всему, что не имеет прямого отношения к их работе, – но нельзя же так...

Тем не менее, он поймал себя на мысли, что старается ее оправдать. Ее стремление к успеху заражало всех. В ее уверенности, в ее воле было что-то почти животное. Ее вера в ценность проводимой ею работы отражала, без сомнения, веру всех тех, кто приближался к открытиям, которым суждено в будущем оказать огромное воздействие на окружающий мир. Но где-то глубоко в ее душе жила некая жестокая томительная жажда, заставлявшая ее забывать о себе и о других и придававшая ее научным устремлениям оттенок безумства.

Том смотрел на нее: коричневые волосы, лило, которое часто бывало миловидным, интересная бледность, необыкновенная чувственность ее крепкого тела. Ему снова захотелось ее обнять – она давно высвободилась из его рук, – но теперь Сара уже пришла в себя, и маска холодности скрывала ее истинные чувства.

Том не понимал, почему ее удивительная женственность причиняет ей страдания, почему она все время чувствует себя жертвой. Лично он полагал, что ее пытливый, блестящий ум – вполне удовлетворительная компенсация за все то, что, по ее мнению, у нее не в порядке и что она называла сексуальной обусловленностью. Но Сара думала иначе.

С ней всегда было трудно. Том погрустнел. Гибель резуса перечеркивала многое из достигнутого. Вряд ли у нее будет возможность выбить в Бюджетной комиссии деньги для продолжения работы. Эта маленькая женщина, оказавшись под угрозой отмены эксперимента, которому она отдала пять лет жизни, может кипеть от злости и прелестно сверкать глазами, но что толку...

Том искренне соболезновал ей, но в душе он ликовал. Он прекрасно понимал, сколь это мерзко, сколь недостойно его, но ничего не мог с этим поделать. Уже давным-давно не принимал он свои поверхностные ощущения за чистую монету. Отмена проекта опять вернет ему Сару, заставит ее искать у него утешения – и что-то в нем жаждало той силы, которую придаст ему ее слабость.

– Я сейчас встречаюсь с Хатчем, – сказал он. – Мы собираемся пересматривать заявки на ассигнования. – Во рту у него пересохло. Тошнотворный запах шел от клеток. – Сара, милая, – окликнул он и остановился, удивленный. Откуда взялись у него такие постельные интонации? Она резко обернулась. Поражение добавило ей злости. Ему хотелось бы приласкать ее, успокоить, но он знал, что сейчас это приведет ее в ярость. Ее наверняка раздражало даже то, что несколько минут назад она искала утешения в его объятиях.

– Ну и?..

На мгновение буря в ее глазах утихла. Затем, дёрнув подбородком, она развернулась и понеслась к выходу, отдавая на ходу распоряжения, – надо было дать Мафусаилу транквилизатор, чтобы открыть клетку и забрать останки Бетти.

Том удалился, никем не замеченный. Он медленно прошел через заставленную приборами лабораторию – здесь каждый прибор, каждый дюйм пространства был выбит в Риверсайдском центре медицинских исследований благодаря силе и решительности Сары. Ее открытие было совершенно случайным – она тогда проводила какую-то договорную работу, исследуя поведение животных, лишаемых сна. Совершенно неожиданно оказалось, что во внутреннем ритме сна скрыт ключ к управлению процессом старения. Ее догадки были изложены в книге «Сон и возраст». Книга имела определенный резонанс; не подлежали сомнению ни строгость ее методов, ни ее мастерство экспериментатора. Выводы же из этого открытия настолько далеко выходили за рамки обычных представлений, что их даже никто и не оценил по достоинству, а ее предположение о том, что старение представляет собой просто болезнь, причем болезнь потенциально излечимую, было расценено как чересчур смелое. Книга принесла Саре большой успех, но поддержку ей никто не захотел оказать.

Том вышел в широкий, отделанный кафелем коридор лабораторного этажа и на служебном лифте поднялся в Клинику терапии сна. У него была небольшая комнатка рядом с кабинетом доктора Хатчинсона. Старик основал клинику десять лет назад. Решением правления через восемь лет после этого, был принят на работу Том Хейвер – его прочили на место директора, когда тот «решит, что пришла пора уйти на заслуженный отдых». Но все это не шло дальше разговоров: Хатч не собирался уходить. Да и клинике нужен был ученый-администратор с большими связями – для привлечения финансовых средств.

В последнее время Том все чаще ловил себя на том, что с надеждой пытается высмотреть в старике признаки старческого слабоумия.

Хатч сидел в кабинете Тома, устроив свою угловатую фигуру в одном из кресел. Как бы в порядке поощрения сотрудников он делал вид, что с пренебрежением относится к собственным роскошным апартаментам.

– Диметиламиноэтанол, – произнес он веселым пронзительным голосом.

– Вы же знаете, исследования ДМЭ – для нее пройденный этап. Фактор старения – это быстроразрушающийся клеточный белок. ДМЭ не более чем регулирующий агент.

– Ну просто философский камень!

Том уселся за стол, с трудом выдавив из себя тонкую улыбку.

– Более того, – тихо произнес он, сделав вид, что не заметил сарказма в словах собеседника.

Хатч бросил ему на стол отпечатанный на машинке листок с бюджетной сводкой. Трудно было не возмущаться его манерами. Том взял сводку.

– Что от меня требуется – согласиться с отменой ассигнований отделу геронтологии или, может, упасть на колени?

– Если хотите – пожалуйста, но это не поможет.

Том не терпел самодовольной ограниченности – для ученого это яд.

– Если вы закроете проект, она уйдет.

– Ну, мне, конечно, совсем бы этого не хотелось. Но у нее просто нет никаких результатов. Никакого продвижения за пять лет.

Том еле сдерживался. Если бы Мафусаил подождал хотя бы еще двадцать четыре часа!

– Они составили чертовски хорошую схему клеточного старения. Я бы счел это продвижением.

– Да, чисто ради исследовательских целей. В Рокфеллеровском институте придут от этого в восторг. Но нашему центру это не нужно. Том, нам необходимо отчитываться за каждый цент перед городской Корпорацией здравоохранения. Каким же образом больница может объяснить покупку тридцати пяти обезьян-резусов, даже если это и больница, где проводятся научные исследования? Семьдесят тысяч долларов на каких-то кривляющихся придурков! Что вы молчите?

– Хатч, вы же не вчера родились. Если мы закроем отделение геронтологии, нам срежут десять процентов от общих ассигнований. По одной только этой причине нельзя урезать бюджет.

Том сразу же пожалел о своих словах. Хатчу не нравился подобный образ мыслей. Если ему приказывали урезать бюджет, он делал это самым решительным образом – увольняя людей и продавая оборудование. Он плохо представлял себе все тонкости административной работы. Для него поддержание нормальной работы института в условиях снижения ассигнований являлось противоречием, которого просто не должно быть.

– Не хотите ли вы мне сказать, что я должен урезать бюджет, заказав бумажные стаканчики вместо обычных и сделав туалеты платными? – Он постучал своим потёртым студенческим кольцом о край стола. – Я этого не понимаю. Все бюджетные суммы идут сверху. Из этих цифр я и должен исходить. – Он поднялся с кресла – этакий стареющий журавль – и вдруг вздохнул печально, выдав, таким образом, и свои собственные сожаления. – Комиссия собирается в десять часов, в правлении.

Он ушел – грустный суровый старый воин среди руин своих надежд. Том провел рукой по волосам. Он понимал чувства Сары; сам он даже и помыслить не мог о том, чтобы попытаться пробить эту стену. Корпорация здравоохранения была воистину непробиваемой – сборище безнадежных бюрократов. Их беспокоило только одно: больничные помещения должны использоваться по назначению, а не для туманных научных исследований. Ирония судьбы: тайна самой смерти могла быть раскрыта – и, возможно, навеки утеряна – в бюрократической неразберихе.

Том взглянул на часы. Девять тридцать. Это был чертовски длинный день. Небо снаружи уже стало серо-черным, и звезд не видно. Скоро, наверное, пойдет дождь, предвестник весны. Взяв пиджак, Том выключил свет. Может, повезет и он окажется дома раньше Сары, тогда ее ждет роскошный обед. Этобыло единственное, что он мог сейчас для нее сделать, – ведь битву за ее карьеру он проиграл. Годы пройдут, прежде чем бюрократы из других институтов оценят важность ее работы и, подобрав жалкие крохи – результаты ее исследований, – задумаются, не пригласить ли ее поработать.

А пока остается лишь смотреть, как она ведет растительное существование в Клинике сна; она вернется к своей старой работе и будет осматривать поступающих в больницу пациентов на предмет состояния их здоровья – перед тем как они начнут курс лечения. Если, конечно, ее можно будет убедить вернуться к этому.

Тучи опускались все ниже, когда Том шел по Второй авеню к их дому. Порывы ветра расшвыривали вокруг него бумажки и пыль и приносили большие холодные капли дождя. Молния мелькнула среди туч. От Риверсайдского центра до их квартиры надо было пройти четырнадцать кварталов. Обычно прогулка его бодрила, но только не сегодня. Он пожалел, что не взял такси, но оставалось уже недалеко, и брать такси не имело смысла. Дождь пошел сильнее, и Том обрадовался, увидев впереди залитый ярким светом вестибюль их дома.

Алекс – швейцар – приветственно кивнул ему. Поднимаясь на лифте до двадцать пятого этажа. Том продумывал меню обеда.

Квартира их напоминала холодильник. Утром погода была по-весеннему мягкой, и они оставили окна открытыми. К вечеру же все изменилось, поднялся ветер. Он носился по гостиной, полный таинственных запахов, принесенных откуда-то издалека. За окнами поблескивали городские огни, еле различимые сейчас из-за стремительно несущихся языков туч, в которых ярко вспыхивали молнии.

Закрыв окна. Том поставил обогреватель на 85°[20 - По Фаренгейту (приблизительно 29,5 °С).], чтобы прогреть квартиру. Затем он занялся обедом. Эта работа оказалась неожиданно утомительной. Повар из него вышел бы неплохой – его отец об этом позаботился, – но из-за позднего времени и мучительной досады ему хотелось лечь в постель и забыть весь этот чертов день.

К десяти тридцати обед был готов, и выглядел он весьма живописно, несмотря на настроение Тома. Он закончил возиться с салатом и включил огонь под супом-пюре. Не готова была только телятина. Но это должно быть сделано в последний момент, когда Сара придет домой. Он сходил в гостиную и налил себе выпить.

В одиннадцать он позвонил в лабораторию. Ответили только после шестого гудка.

– Что ты делаешь?

– Наблюдаю, как Мафусаил не спит. Транквилизаторы на него не подействовали. Мы пытаемся подключить его к энцефалографу, но он срывает с себя электроды. Так что у нас нет и половины его ЭЭГ. – Голос ее казался совершенно безжизненным.

– Кто тебе помогает?

– Филлис. Чарли внизу делает срезы с Бетти.

– Иди домой. Я тут кое-что приготовил для тебя.

– Сегодня не могу, дорогой. – Конечно, ей было грустно. Поэтому и голос такой. И опять он это ощутил – укол отвратительного ликования. Скоро, совсем скоро все ее ночи будут принадлежать только ему.

– Я имею в виду обед. Идет дождь, так что возьми такси.

– Я знаю, что идет дождь, Том.

– Ты могла и не заметить. И потом, послушай, ты же можешь вернуться обратно, когда мы поедим.

Выманить Сару из лаборатории всегда было непросто. Он мог только ждать и надеяться, что усталость и голод сломят ее решимость и смогут вытащить ее за стены лаборатории. Салат, суп, телятина. После этого фрукты и сыр. Много вина. К тому времени, как они отобедают, она, вероятно, будет настолько сонной, что не станет даже и пытаться вернуться в лабораторию. В жизни должно быть место не только для лаборатории, подумалось ему.

Том услышал знакомые шаги в коридоре – Сара пришла раньше, чем он ожидал. Вот хлопнула дверь – и она уже дома, с мокрыми от дождя волосами, размытой косметикой и все еще в своем лабораторном халате. Маленький рот сжат в прямую линию, в глазах – неестественный блеск. Несмотря на переполнявшее ее лихорадочное возбуждение, выглядела она как-то потерянно. Том двинулся к ней.

– Осторожно! Я с ног до головы в обезьяньем дерьме. – Она отшвырнула халат и только тогда разрешила ему обнять ее. Так приятно было ощутить ее в своих объятиях, хотя бы даже на мгновение. – Мне нужно принять душ.

– Обед будет на столе, когда ты выйдешь.

– Слава Богу, что существует административно-хозяйственный персонал, у которого к концу дня все еще остаются силы. – Сара поцеловала его в нос и отстранилась. – Этот чертов резус в очень плохой форме, – сказала она, направляясь в ванную. – У него стали выпадать волосы и не прекращается понос. Он перевозбужден – его никакне заставить заснуть. Он даже не подремал. Бедняга. – Том услышал скрип вешалки для одежды. Затем послышались еще какие-то слова, но шум воды их заглушил. Сару, как видно, не особо волновало, слышит он ее или нет. Ей нужно было выговориться: произнесение вслух сердитых слов уже само по себе успокаивало ее.

Том вдруг почувствовал себя одиноким. Считается, что те, кто влюблен, занимают центральное место в жизни друг друга. Но иногда, в такие моменты, как сейчас, он задавался вопросом: любит она его или ей просто нравится быть любимой?

Занимаясь телятиной, он слушал, как ревет за окном ветер, и размышлял о своей любви. Он любит – а значит, верит и в ее любовь. И тот факт, что ему придется видеть, как ее лишают возможности работать, заставлял его чувствовать себя подопытным кроликом в клетке – в клетке, откуда никак не выбраться.

– Спасибо, милый, – Сара неслышно подошла сзади. На ней был синий шелковый халат – его подарок на день рождения; кожа – розовая после душа, глаза мягко сияют в сумеречном свете. Странное очарование исходило от нее. Чудо Сары заключалось в ее удивительной женственности. Она не была красавицей в общепринятом смысле – глаза слишком большие, подбородок упрямо выдвинут вперед, – и тем не менее мужчины всегда обращали на нее внимание. Она могла быть и намеренно безразличной, и более женственной, чем все другие женщины, каких он когда-либо знал.

Они ели молча, только поглядывали друг на друга – Том и его волшебная дама. К тому времени, когда обед закончился. Том, сгорая от нетерпения, готов был на руках нести ее в спальню. К его облегчению, о Риверсайде больше не было сказано ни слова. Пусть Сара отложит на пару часов свои тревоги, пусть проблемы подождут.

Когда она встала из-за стола, он воспользовался удобным случаем. Том был достаточно высок, чтобы с легкостью поднять Сару на руки. Он, конечно, понимал – она могла это расценить как посягательство на свое достоинство, но ведь он делал это любя. Издав слабый горловой звук, она обвила руками его шею, наигранно похлопала длинными ресницами. Пусть игра – но приятнейшая, это свидетельствовало о ее любви и уважении к нему. Он нисколько не удивился бы, если бы она послала его к черту, и ему было ужасно приятно, что она этого не сделала, как будто его физическая сила и его желание дали ему (на краткое время!) такие права на нее, какими он не обладал никогда.

Он уложил ее на кровать. Она не произнесла ни слова. Так и было у них заведено с самого начала, и они свято соблюдали эти правила.

Он разделся в дрожащем свете огненных сполохов, пронизывавших тучи. Затем подошел к Саре, стянул с нее мягкий халат и лег рядом.

За годы, проведенные вместе, у них выработалось мало привычек – оба они были страстными экспериментаторами. Но в этот вечер воображение могло и отдохнуть. Том искал утешения в простоте, и Сара сейчас стремилась к тому же, и они приняли друг друга с мягкой приязнью давних любовников. Она прижалась к нему, когда он в нее погрузился, и оба вздохнули от радости. Не слишком изощренный любовный акт, но он принес долгожданную свободу, оставив их уплывать в сон в объятиях друг друга. Ветер завывал за окнами, и это было последнее, о чем еще успел подумать Том. Весенняя гроза.


* * *

Френси Паркер проснулась внезапно. Она чувствовала себя как-то скованно – и вдруг что-то поползло у нее между ног. Слишком поздно сообразила она, что надо бы дернуться. Веревки затянулись: она была привязана к кровати.

Волна ужаса прокатилась по телу. Вот оно, изнасилование посреди ночи. 06 этом можно услышать в программах новостей, об этом шепотом говорят на работе. С трудом превозмогая страх, она попыталась собраться с мыслями. Вторгшийся к ней мужчина включил лампу у кровати и направил свет ей в глаза. Он не хотел, чтобы его видели.

В полосе света сверкнуло на мгновение лезвие хирургического скальпеля. Френси почувствовала, как слезы брызнули у нее из глаз. Странный, низкий звук заполнил комнату.

– Заткнись!

Она и не знала, что способна издавать такие звуки. Отчаяние охватило ее, но голова продолжала лихорадочно работать, изыскивая пути к спасению.

В комнате почему-то пахло мертвечиной. Она ощущала какое-то движение, но свет бил в лицо, и ничего нельзя было разглядеть; затем она почувствовала, что он возится с ее ночной рубашкой. Опустив глаза, Френси увидела его руки, скальпелем разрезавшие материю. И она вдруг отчетливо поняла, что жить ей осталось недолго, – это ужасное лезвие скоро убьет ее. Ощутив, как руки его откидывают клочья ночной рубашки, обнажая ее тело, она застонала от горечи – и тело ее вдруг затрепетало. Этот кошмар означал и другое... Она представила, как увидит его, как потное тело появится в островке света, – и пришла в ярость. Она никогда не думала, что испытает когда-либо такое унижение, такое бесчестье.

И когда он склонился над ней, она наконец увидела его. То, что представилось ее глазам – глазам двадцатидвухлетней девушки, часто являвшейся предметом мужских устремлений, способной печатать на IBM Selectric со скоростью восемьдесят слов в минуту, потрясло Френси до глубины души.

Сердце ее остановилось. От бившегося в горле дикого крика наружу вырвался только один булькающий вздох.

Увидев, что она умерла и хлороформ уже ни к чему, он зарычал от бешенства и яростно ткнул скальпелем, надеясь заполучить ее до того, как истечет последняя секунда. Их гораздо лучше было брать перед смертью, чем сразу после нее.

Ему это не удалось. Тогда он взял ее как мог, не отрываясь от нее, пока она не захрустела, как бумага


* * *

Этим сырым утром, в четыре часа, на Саттон-Плейс не было ни души. За изящно очерченными оконными проемами скрывалась темнота. Нигде не было никакого движения, если не считать того, что иногда случайный порыв ветра – все, что осталось от ночной бури, – шевелил обрывком бумаги или упавшим листком. У окна одного из очаровательных небольших домиков, расположившихся в ряд вдоль восточной стороны улицы, неподвижно стоял человек. Мириам сосредоточенно прислушивалась к себе, ощущая зыбкое эхо отдаленного призыва, прикосновения.Этой способностью были наделены только существа, подобные ей самой, а также некоторые из высших приматов. Человек, хотя он и мог научиться прикосновениюот посвященного, обычно бывал нем. Но это прикосновениебыло настоящим – оно просто пульсировало во мраке.

Один из ее рода?

Все ее братья и сестры исчезли – жертвы несчастных случаев, жертвы гонений. После морей крови, разливавшихся в средние века, одиночество стало уделом каждого из ее рода – каждого из оставшихся в живых; они жили, целиком погрузившись в свои собственные трагедии, – представите ли вымирающего рода, слишком боявшиеся расправы, чтобы собираться вместе.

"Мы не Зло, – думала она, в то время как странное прикосновениеощущалось все Сильнее и сильнее, – мы лишь часть Справедливости, вершимой на этой земле".

Пятьдесят лет назад она видела одного из подобных ей – он стоял в одиночестве у поручней на палубе лайнера «Беренгария» и смотрел на нее, оставшуюся на пристани. На мгновение они соприкоснулись,поделившись своими личными разочарованиями и бесконечной жаждой – жаждой жизни, а затем все кончилось – прозвучал корабельный свисток, кильватер лайнера растворился в лунном свете. Путешествие, не имеющее конца.

Единственным ее утешением оставались спутники-люди. Они не могли осознать того одиночества, что заставляло ее трансформировать их, создавать в них свой собственный образ.

Она любила их – и уничтожала каждого из них.

Так не могло больше продолжаться. Она не сможет жить с Алисой, сознавая, что ту ждет такой же конец, как и всех других. Как и Джона.

Прикосновениеперебило ее мысли – уже не эхо, но раскаты грома в горах; оно было тяжелым и пугающе чуждым, как ночь.

Животное. И в агонии. Полной агонии. Так может себя чувствовать только тот, кто лишен Сна.Но трансформированных животных не было.

Или были?..

Сара Робертс, экспериментируя вслепую, могла добиться грубого приближения к реальности –к трансформации. И может, один из ее зверей встречал свой конец в грязной клетке. В этом прикосновенииощутила она потерянные леса, необозримые зеленые пространства и железные прутья.

Глаза ее расширились, руки потянулись к прутьям решетки, защищавшей ее собственное окно, вцепились в холодное железо. Окно, оконная рама, стена – все затряслось вдруг, пробужденное к жизни ее неистовыми пальцами.


* * *

Светало. Том Хейвер нехотя открыл глаза. Он так старался удержать сон, но – бесполезно. Комната была залита утренним сумеречным светом. Он взглянул на часы. Семь десять. Давно пора вставать. Выбравшись из постели, он, пошатываясь, двинулся к ванной. Надо принять душ. Он почти не спал этой ночью, пытаясь найти тропинку в сплошном тумане – способ продлить финансирование работ Сары. Все пути вели обратно в Бюджетную комиссию и к Хатчу.

Задержавшись у двери в ванную, он обернулся и взглянул на Сару. Странное, удивительное чувство вдруг охватило его – как будто и не он вовсе, а кто-то другой стоял здесь и смотрел на нее. И он понял: совсем ему не хочется, чтобы она добилась успеха.

Испытывая чувство ярости, он встал под душ, намыливался, ополаскивался, вытирался – и разрывался от жалости к ней и злости, что он так страдает из-за нее.

Открыв дверь, Том ощутил слабые ароматы завтрака. Привычным пением, однако, они не сопровождались. Сегодня она встала не такой веселой, как обычно. Ему хотелось бы не чувствовать к ней жалости – это принижало ее. Врач должен относиться к боли пациента без эмоций.

– Счастливого расплавления, – приветствовала его Сара, когда он появился на кухне.

– Расплавления?

– То, что происходит с моей лабораторией, похоже на расплавление реактора. Достигает критической массы и погружается в землю. Сам себя хоронит. Исчезает.

Существовали сотни ободрительных слов – ни одно не пришло ему на ум.

– Я позвоню тебе, когда заседание закончится, – только и смог он сказать.

И снова он ее обманывал. Почему бы не рассказать ей о своих чувствах? Чего он боится? Эмоции служат подтверждением фактов – в этом все и дело. Смерть, например, всегда кажется ложью, игрой в исчезновение, пока скорбь человека не превратит ее в истину.

Зазвонил телефон. Вздрогнув от неожиданности, Том схватил трубку. Странный шепчущий голос спросил Сару. Она уставилась на него с нетерпеливым ожиданием на лице, явно надеясь, что в лаборатории произошло какое-нибудь чудо.

– Удачи, – пожелал ей Том, передавая трубку. Она жадно схватила ее. Последовала долгая пауза – она напряженно вслушивалась, затем пробормотала несколько слов, соглашаясь, и повесила трубку. Одним глотком допив кофе, она побежала в спальню.

– Опять проблемы с Мафусаилом, – бросила она, доставая плащ из стенного шкафа. Глаза ее холодно блестели.

– Он не умер?

Сара отвела глаза.

– Нет, – сказала она преувеличенно громко, – там кое-что другое.

– Кто это звонил?

– Филлис.

– У нее голос как у зомби.

– Тридцать часов на работе. Я не очень ясно себе представляю, что там происходит, но...

– Может, появилась какая-то надежда? В последнюю минуту.

Она рассмеялась, фыркнула, тряхнула головой и затем без дальнейших разговоров прошла мимо него. Хлопнула входная дверь. Он разыскал свой собственный плащ, небрежно валявшийся в стенном шкафу среди джинсов и пустых вешалок. К тому времени, когда он добрался до лифта, она уже успела уехать.


* * *

Мириам читала вслух отрывки из книги «Сон и возраст». Алиса особо не прислушивалась, но это не имело значения – девочка была на редкость восприимчива. Мириам взглянула на нее, и то, что она находится рядом с ней, наполнило ее радостью. Мириам любила ее строгий ум, молодость и ослепительную красоту.

– "Ключ к взаимосвязи между сном и возрастом лежит, по-видимому, в образовании легкораспадающейся белковой группы, связанной с подавлением липофусцинов. На молекулярном уровне повышение содержания липофусцина вызывает снижение интенсивности обмена веществ, что ведет к замедлению темпа деления клеток. Таким образом, это является главным фактором, отвечающим за все явления, связанные с процессом старения, – начиная со снижения реакции органов на гормональные запросы и кончая столь серьезными явлениями, как старческое слабоумие".

– Как ты думаешь, зачем я тебе это читаю, Алиса?

– Хочешь выяснить пределы моего терпения?

– Ты только представь себе: что, если ты никогда не постареешь? У тебя никогда не будет седых волос. Ты вечно будешь молодой.

– Но не тринадцатилетней же!

– Нет. Это не нарушает процесса взросления, только старения. Хотелось бы тебе этого – оставаться двадцатипятилетней вечно?

– Всю жизнь? Конечно.

– И твоя жизнь будет длиться вечно. Тебе следует быть благодарной доктору Саре Робертс. Она приподняла завесу великой тайны. – Ей очень хотелось продолжить эту мысль, сказать Алисе правду – что она прямо сейчас могла бы избрать уделом бессмертие и что Мириам могла бы ей дать его.

Более того, если данные доктора Робертс верны, это был бы вечный дар, а отнюдь не временный (несколько сотен лет!), как во всех других случаях.

– Я не совсем уверена, что хотела бы жить вечно –вздохнула Алиса. – Я имею в виду – не так уж это и ценно, не правда ли?

Мириам была так поражена, что ей чуть не стало плохо. Она никогда и мысли не допускала, что у Алисы может быть такой взгляд на вещи. Жить – это стремление всеобщее. Ее собственный род, сколь бы древним он ни был, героически пытался выжить в средние века, боролся, несмотря на низкую рождаемость и неизбежное и очевидное уничтожение. Даже последний из оставшихся в живых стремился только к одному – выжить.

– Но ведь ты это в шутку сказала, так ведь, Алиса? – В голосе ее невольно прозвучала злость, которую ей совсем не хотелось бы обнаруживать.

И девочка отреагировала на это.

– Ты говоришь как-то странно, Мириам. Не как обычно.

Мириам не стала ей отвечать. Вместо этого она вернулась к книге.

– "Суть всей проблемы состоит в том, как и почему нарушается процесс подавления липофусцина по мере старения клеточной системы. Мы обнаружили, что продолжительность и глубина сна связаны с количеством вырабатываемого липофусцина, причем чем глубже сон, тем выше уровень подавления".

– Ладно, я думаю, что мне пора задать один вопрос. Почему ты такая странная?

Мириам даже рассмеялась от такой наглости; она почувствовала, что краснеет.

– Тебе еще многому предстоит учиться, Алиса. Многому. Просто не сомневайся во мне. Ты поймешь, что все, что я делаю, служит определенной цели. – Алиса улыбнулась, и лицо ее внезапно преисполнилось столь удивительной невинности, что Мириам невольно прикоснуласьк ней.

На мгновение в комнате воцарилась тишина. Затем Алиса вдруг обняла руками колени и хихикнула.

– Вы с Джоном действительно странные. С вами я чувствую себя как-то не так.

Имя Джона, прозвучавшее столь внезапно, перебило настроение Мириам. Она встала и, отложив книгу, подошла к оконной нише. Оттуда был виден сад. Такая прохладная, влажная весна полезна для роз, привезенных ею из Северной Европы, но римские и византийские розы плохо переносят эту погоду. С ними придется немало повозиться, если вскорости не потеплеет.

Ей хотелось сейчас оказаться среди них, забыть на время о своих горестях. Если бы только Джон продержался еще несколько лет... Открытия, о которых говорилось в книге «Сон и возраст», вероятно, могли бы его спасти. Мириам все еще не оставляла надежду найти какое-нибудь средство, чтобы вернуть его к жизни, пока не стало слишком поздно. Она была уверена – все дело здесь в чем-нибудь типа липофусцина. Ее собственное тело обладало постоянным иммунитетом, но обычного человека Сонпросто поддерживал некоторое время. Потом появлялись знакомые симптомы: Сонпрекращался, а с его прекращением приходило быстрое старение, отчаянный голод и – разрушение.

Горло перехватило, вновь ощутила она боль и горечь – и некуда было деться. Она силой заставила себя думать о розах. Когда-то она соорудила перголу[21 - Пергола – увитая растениями проходная беседка или крытая галерея.] от дома до самой реки. У них тогда была своя пристань и красивый красно-черный паровой катер с сердито бурчащим маленьким двигателем. Как приятно было кататься на этом шумном катере, стучавшем поршнями и выпускавшем клубы черного дыма...

В хорошую погоду они ездили на остров Блэкуелл и, когда наступал вечер, охотились за парочками в лесу.

Мириам слышала, как Алиса шевелится в кресле. Благодарение Богу, это идеальная замена. У нее натура настоящего хищника, что в людях встречается довольно редко. Непредвиденное начало губительного процесса, который вскоре уничтожит Джона, в невероятной степени повысило ценность Алисы в глазах Мириам. А так как всех их рано или поздно ожидала эта участь, не стоило сейчас давать Алисе слишком подробные объяснения. Пусть все идет своим чередом; в конце концов она неизбежно придет к сопоставлению себя с Джоном – а там надо только дождаться подходящего момента. Истина была для них в какой-то мере ужасна, безусловно, – но это лишь часть проблемы. Вместо того чтобы убеждать их не испытывать отвращения к происходящему, ей следовало учить их видеть его красоту.

Они должны были желать того, что Мириам могла им дать, стремиться к этому так, как никогда раньше они ни к чему не стремились, – сознательно, всей душой, каждой клеткой своего тела.

Мириам хорошо умела открывать в людях сокровенную жажду жизни. Слой за слоем снимала она условности и запреты, а человек вдруг обнаруживал, что единственное, к чему он стремится, – это просто свет и воздух. А потом начинали просыпаться древние инстинкты. Рядом с ними все другие стремления, все переживания, казалось, погружались во тьму, умирали сами собой, так что не стоило даже брать на себя труд их забывать. Прекрасная и неоспоримая истина... А если она хотела обладать одним из них, ей нужно было только прикоснутьсяк нему, поласкать и завлечь. В конце концов то дикое существо, что живет внутри каждого человека, ответит на поглаживание, и у Мириам появится кто-то новый.

– Чудесная погода, правда?

– Ничего.

Краткий равнодушный ответ. Алисе неведома была тайна времени – магия, столь хорошо известная Мириам. Девчонке доступно лишь преходящее – часы, мгновения... А ведь все чудо этой тайны содержалось во фразе Мириам: она воспринимала время в виде огромного каравана, везущего неисчислимые богатства всех мгновений, каравана, в котором чудесным образом соединились и мягкая прелесть прошлого, и великолепие будущего.

Было соблазнительно, очень соблазнительно начать прямо сейчас, но... надо соблюдать приличия.

Джон был первым. И потом, непонятно еще, как обстоит дело с открытием доктора Робертс. Мириам должна подобраться к ней поближе, должна найти звено, которое замкнет наконец ее цепь. И кроме того, существовала также и проблема ответственности. Мириам чувствовала себя в ответе за своих спутников; она приманивала их, обещая бессмертие и скрывая истину до тех пор, когда они уже не могли остановиться. Все эти годы ложь звучала диссонансом в ее оркестре. Теперь же все можно будет изменить. Алиса станет первой, кто присоединится к Мириам полностью и навечно.

Первой. И в накатившем вдруг приступе мучительной любви она взглянула на мягкие, светлые черты девочки. Алиса подошла к ней; они стояли плечом к плечу у окна, выходившего в сад.

Мириам вспомнила, как Алиса подошла тогда к Джону, и разозлилась. Девочке не следовало разрешать такие вольности. Мириам с нетерпением ждала того времени, когда Алиса будет хотеть только ее, будет заботиться только о ней, жить только ради их совместной жизни.

Пока они стояли вместе с Алисой у окна, глаза Мириам исследовали сад. Ей казалось, она заметила там какое-то движение. Видела ли это Алиса? Девушка смотрела на нее вопросительно.

– Что там?

– Ничего. – Мириам с трудом улыбнулась. Ложь. Она была уверена: там, за живой изгородью, стоял Джон, повернув голову именно к этому окну. Мириам ощущала угрозу, исходившую от него. Мурашки побежали по коже.

– Нам нужно поработать над этими идеями, Алиса. Ты согласна?

– Мне кажется, там кто-то есть. А где Джон?

– Не там!.. Ты же видишь, сад пуст.

– Да...

– Не отвлекайся! Я задала тебе вопрос.

– А я его проигнорировала. Это и был ответ.

Мириам отвернулась от окна.

– Скоро ты поймешь, сколь важны наши занятия. Ты хорошо схватываешь. Позднее все это тебе очень пригодится.

– Эти идеи... Ты единственная из всех моих знакомых, кого интересует подобный бред.

– Так ты придешь завтра?

– Какая ты странная, Мириам. Конечно приду. Я прихожу каждый день. Мне даже нет необходимости сейчас уходить.

– Тебе лучше уйти. Я ожидаю гостя – и на кратчайшую долю секунды пальцы ее коснулись волос девушки.

Это было ошибкой. Она в ярости отдернула руку, подавляя взрыв невыносимого голода, вызванного этим контактом. Спустя несколько мгновений Алиса уже сбегала вниз по лестнице, пообещав напоследок вернуться завтра.

Она будет хорошей спутницей. Разнообразия ради Мириам выбирала себе в спутники то мужчин, то женщин. Пол их был ей безразличен. Она сжалась при мысли, что скоро увидит Джона. Так мало времени прошло – и уже так больно смотреть на него. Он опять возвратился с охоты. Его вылазки теперь участятся, принося ему с каждым разом все меньше и меньше удовлетворения.

Сад казался пустым, но она знала: он там. Она закрыла глаза – ей так не хотелось бояться своего возлюбленного. Хотя страх сейчас к месту... Она быстро прошлась по комнатам, готовясь к возвращению бедного своего охотника – разбитого, страшного в своей неутолимой жажде – после блужданий по тропам Ада.


* * *

В лаборатории было темно и тихо, если не считать мягкого уханья обезьяны, доносившегося с видеомонитора. Сара отложила все дела, чтобы целиком сосредоточиться на представлении, повторяемом сейчас в видеозаписи.

– На этот момент уровень старения – тридцать пять лет, – заметила Филлис Роклер. Голос ее охрип от усталости, она находилась на работе уже очень, очень долго.

– Кривая теперь пойдет круче, – добавил Чарли Хэмфрис.

На экране появился сам Чарли и взял кровь для анализа. Обезьяна протестовала весьма решительно, но она уже ослабела от старости.

– Уровень – сорок лет, – продолжала комментировать Филлис. – Прошло только семь минут.

– Скорость старения, значит, один и четыре десятых года в минуту.

Челюсти обезьяны пришли в движение. Сначала выпал один зуб, потом другой, затем они посыпались все разом. На морде застыло выражение черной ярости.

– Уровень – пятьдесят пять.

– Какой человеческий возраст соответствует пятидесяти пяти годам у резуса? – спросила Сара. Им были известны эти соответствия только до тридцати лет. Обезьяны этого вида дольше не жили.

– Я рассчитала, что где-то около девяноста двух лет, при линейной зависимости, – ответила Филлис. – Весь процесс займет примерно сто тридцать семь человеческих лет.

Длинные серые волосы, подобно дождю, сыпались с его головы и плеч. Медленно поднялась рука, чтобы коснуться провалившихся губ. По мере того как рука двигалась, пальцы обезображивались – на сгибах образовывались артритные вздутия. Обезьяна закачалась, тело ее стало склоняться вправо.

– Старческое искривление позвоночника, – заметила Филлис

Раздался яростный, душераздирающий вой. Трое присутствовавших неловко пошевелились. «Испытывают ли остальные то же, что и я? – подумала Сара. – Что мы вторгаемся в запретную область?» Эта обезьяна была добрым и преданным другом всех сотрудников без исключения. Имели ли право те, кого Мафусаил любил, заставлять его так страдать? И все же... Сара думала, действительно ли смерть неизбежна, навечно ли закрыты ворота Эдема. Стоит им открыться – и бесконечное сражение человека со смертью будет выиграно. «Мы не должны умирать», -билось у нее в голове. Сложив руки на груди, она с холодной решимостью наблюдала, как страшно умирал Мафусаил, расплачиваясь своей жизнью за жизнь человечества.

– Уровень – семьдесят. Скорость – один и девяносто пять сотых года в минуту. Сто двадцать один год в пересчете на человеческий возраст.

Морду его перекосило, явный вызов читался в этой его последней гримасе...

Затем они увидели на экране то, что произошло в реальности два часа назад. Мафусаил упал на бок, ужас застыл в его глазах. Челюсти задвигались, руки рубили воздух.

По коже побежали морщины. Морда сморщилась, как сушеное яблоко. Мутные слои катаракты закрыли хрусталики, глаза сузились и превратились в щелки. Кисти рук и ног сжались в кулаки. Кожа обвисла на костях.

Весь его скелет был различим сейчас под дряблой кожей, и он двигался, медленно, еле заметно.

– Возраст – восемьдесят пять. Скорость – два и четыре в минуту. Соответствует ста двадцати девяти человеческим.

Послышался долгий хриплый вздох.

– Признаки жизни исчезли, – сказала Филлис. Сила неизвестного вновь поразила Сару. Кожа теперь уже мертвой обезьяны трескалась вдоль костей и падала, подобно обрывкам ткани, на пол клетки. Вскоре один скелет, все еще державшийся на сухожилиях, лежал посреди рваных клочков плоти. Затем и он развалился, и то, что было живым существом еще несколько минут назад, представляло собой теперь лишь кучку праха, пыль. А скоро и ее не осталось: один порыв сквозняка – и все.

– Процесс посмертного распада ускорился приблизительно до двух лет в сухом воздухе за семьдесят одну и пятьдесят шесть сотых секунды.

Послышалось несколько ударов, затем короткий звонок сигнализации. Это Филлис запечатывала комнату, чтобы предотвратить распространение возможной заразы.

– Мафусаил бодрствовал в течение ста девятнадцати часов, – устало произнесла Филлис. – Я заметила первые признаки распада на семидесятом часу.

– Скорость накопления липофусцина у него начала заметно расти с образца две тысячи сто сорок один, взятого на семьдесят первом часу, – сказал Чарли. – Вследствие этого кровь его потеряла способность усваивать кислород.

Последовало длительное молчание.

– Не знаю, что и думать, – наконец проговорила Сара.

– Ты чересчур мягко выразилась.

– Давайте поразмыслим. Сейчас одиннадцать тридцать. Я думаю, заседание правления уже началось, и они там как раз собираются одобрить бюджетный проект Хатча. Мы в него не включены. А что, если мы просто закроем клетки на карантин и разойдемся по домам?

– Как бы с тобой инфаркт не случился, – тихо заметил Чарли. – Что ж, теперь они найдут для нас деньги.

Фыркнув, Сара скрестила руки.

– Инфаркт мне не грозит. Я даже радуюсь при мысли о том, сколько беспокойства причинит им эта лента.

– Какой шум поднимется в кругах физиологов, – пробормотала Филлис. – В стареющем организме есть что-то такое, о чем мы и не подозревали.

– Хатча не удастся уговорить сразу же вернуться в комиссию и потребовать пересмотра.

– Будем надеяться на лучшее.

– Послушайте, я руковожу этой лабораторией, так что извольте выполнять мои приказы. – Сара улыбнулась. – Мне нужна тысяча килобайт памяти с блокировочным замком. Доступ – только для нас троих. Без большой памяти нам не обойтись – надо загнать туда все наши данные.

– А как мы сможем договориться насчет оплаты? – спросил Чарли.

– Это не наша забота. Об этом позаботится администратор.

– Ты имеешь в виду Хатча?

Ее голос смягчился.

– Я имею в виду Тома. Хатч это может не пережить.

Чарли энергично зааплодировал.

Они засмеялись. Сара смотрела на светящийся экран. Тайна, скрытая за решеткой пустой сейчас клетки, внушала благоговейный страх. Невероятно, но в живом организме действительно содержатся внутренние часы, и на эти часы можно воздействовать. Если старение могло ускоряться, то его также можно и замедлить. Его можно остановить.

Все трое продолжали смотреть на клетку, хотя там ничего больше не происходило. Сара поймала себя на том, что никак не может сосредоточиться – мысли ее лихорадочно прыгали с одного на другое. Это был знаменательный момент, такое открытие выпадает на долю лишь немногих ученых. Сара прекрасно понимала, что сейчас меняется ход истории. Про это мгновение будут читать дети в школе... если их еще будут заводить после наступления бессмертия. В каждом музее будет макет этой лаборатории.

Вздрогнув, она одернула себя.

Вредно думать о таких вещах. Мысли ее вернулись к более насущным проблемам, но холодок остался – осталось чувство тревоги, за которым, как она предполагала, скрывался болезненный страх.

– Потеря сна явилась механизмом, вызвавшим ускорение старения. Но, прежде всего, что заставило его лишиться сна?

– Вся система развалилась.

– Это не ответ.

Наступило молчание. Сара подозревала, что и другие испытывают ту же тревогу. Отбросив страх, она еще раз сказала себе, что повода для тревоги нет и бояться нечего. Ей захотелось вдруг спеть песенку – что-нибудь такое чертовски веселое.

Клетка на экране казалась мрачной, зловещей, как будто какой-то злой дух поселился там в предвкушении следующей добычи. Сара не верила в старомодные понятия о добре и зле – она говорила себе, что не верит. Но без крайней необходимости она не стала бы приближаться к этой клетке.

Послышался шум, и полумрак комнаты прорезала полоса холодного люминесцентного света, когда открылась дверь в коридор. В дверном проеме появилась угловатая фигура Тома. Он тихо вошел – как врач среди больных – и положил руку ей на плечо. По его подавленному виду она сразу поняла, чем все кончилось. Но он еще не знал о видеоленте и о том поразительном открытии, которое позволила им сделать смерть Мафусаила.


* * *

Страх, столь тщательно скрываемый до сих пор, выплеснулся наружу, когда Мириам поняла, что Джон проник в дом. Во все века, во все времена, где бы она ни находилась, нет и не было ничего ужасней, чем ихконец. Он будет невыразимо зол из-за того, что стареет, и – умирая – он будет чрезвычайно опасен. Она шепотом прочитала заговор против него, взывая к древним богам своего народа, стремясь воспринять сердцем их поддержку.

Она ощущала его присутствие в своих любовно обставленных комнатах, каждая из которых напоминала ей о счастье, о том прекрасном времени, что они провели здесь вместе. Она легко провела рукой по спинке небольшого диванчика – палисандр! – коснулась элегантного столика-консоли из красного дерева. На нем стояли золотые подсвечники. Они с Джоном любили свечи, было в них что-то изысканно древнее...

Легкий шорох прервал ее мысли – где-то открылась дверь, прошуршав по ковру.

В доме было так тихо, что она слышала даже шелест своего платья. Она встала в углу комнаты. Справа от нее был коридор и входная дверь. Прямо перед ней – арочный дверной проем, соединявший комнату со столовой. Она знала, что Джон поднялся по подвальной лестнице; в этот момент он стоял, должно быть, между буфетной и столовой. Затем она услышала голос – голос старика:

Беспечные песни

О горестных мыслях,

О годах ушедших,

О любви позабытой...

Пение постепенно перешло в бормотание и смолкло. Когда-то, во времена его молодости, эта песня была очень популярной. Она хорошо помнила, как они вместе ее пели.

А затем она увидела его. Голого.

– Пожалуйста, – тихо сказал он. – Пожалуйста, Мириам, помоги мне.

Куда исчезло крепкое, молодое тело, приводившее ее в такой восторг? Перед ней стоял худой сутулый старик с провисшими веревками мыши.

– Посмотри на меня, Мириам! – Голос его звучал столь жалостливо, что она едва была в состоянии слышать его.

– Ты бы оделся...

– Одежда на мне висит! – огрызнулся он. Мириам не удивилась – внезапные приступы ярости всегда сопутствовали этой страшной «болезни». Приступ прошел так же внезапно, как и начался, оставив ему взамен лишь отчаяние. Его страдания как будто сковали Мириам, мысли ее замедлились, тело застыло. Колеблясь, не уверенный, что Мириам не оттолкнет его, он подошел к ней. Его дыхание было настолько отвратительным, что она невольно отвернула голову. Оскорбленная его уродством, Мириам попыталась вызвать в памяти яркий образ Алисы, ее лицо, ее свежую молодую кожу. И когда губы его коснулись ее губ, она погрузилась в этот образ.

– Я не нравлюсь тебе? Ну пожалуйста... – Его лицо, покрытое старческими пятнами и жесткой седой щетиной, маячило перед ней как олицетворение самой смерти. Он сжал ее плечи, провел руками по шее. – Ты так же молода, как и всегда. Ты-то выглядишь чудесно. – Внезапно он сделал шаг назад, загородив дверь в коридор. – Не покидай меня, – сказал он. Глаза его были широко открыты. – Не покидай меня!

Она стояла, опустив голову. Ей хотелось – хотя бы один раз – набраться смелости и отдаться во власть другого существа. Но она сохраняла осторожность. Его в любой момент могла охватить ярость. Горло все еще слегка болело после вчерашнего. Подняв глаза, она встретилась с ним взглядом.

– Я никогда тебя не покину, Джон, никогда.

– Мириам. – Он испуганно всхлипнул, очевидно злясь на себя за столь открытое проявление эмоций. Она не могла больше противиться мольбе, звучавшей в его голосе. Против своей воли она подошла к нему и, обняв его рукой, повела к кожаному диванчику.

Он опустил голову ей на плечо.

– Я такой старый. Как это я так постарел?

– Время...

– Какое время? Прошло всего два дня!

– Огромное количество времени может быть сконцентрировано в небольшом пространстве.

Он смотрел на нее, пораженный.

– И чем же это кончится?

Это было самое трудное. Что делать, когда на твоих глазах семя смерти, скрытое в глубине организма, вдруг начинает прорастать? Она не могла вымолвить ни слова. Преодолевая отвращение, она гладила Джона по голове, держа его за руку. Ужасный, низкий звук вырвался из его горла.

– Я любил тебя, – прошептал он. – Я так тебе верил.

И это было ужасней всего.




3


Джон быстро шел по Восьмой авеню к Сорок второй улице. Было четыре часа утра. Он шел, слепо глядя перед собой. На нем был плащ, широкополая шляпа, чтобы закрывать лицо; в руке он держал портфель. Жизнь уходила из него, подобно тому как свет исчезал с неба в преддверии Ночи. Он шел мимо темных подворотен, прикрывая лицо краем шляпы. Но некому было обращать на него внимание; лишь пару раз уловил он признаки интереса к своей особе – какой-то малыш вдруг проснулся и недоуменно почмокал, да одна девчушка безостановочно, как автомат, бормотавшая «хочу п... хочу п...» остановилась на мгновение, когда он проходил мимо ее двери.

Отчаяние гнало его вперед – Джон был голоден, зверски голоден. Редкие прохожие здесь, на улицах, казались даже еще более дряхлыми, чем он, слишком слабыми в сравнении с компаниями ночных гуляк, грязных полуночников.

А затем он увидел то, что искал, – она сидела у окна «Мэйфейр-Хауса». «Мэйфейр» пользовался определенной известностью среди обитателей этой части города, и Джон знал об этом. Когда-то здесь было просто кафе с музыкальным автоматом. Мужчина покупал бумажный цветок и держал его на коленях, тупо глядя, как на экране мелькали кадры новинок из Юнион-Сити. Когда цветок брала девица, он обзаводился подругой на ночь.

Его жертва вышла, отозвавшись на стук в стекло. Она встала к нему боком – как собака, держа голову вверх и вправо.

– Ну как я тебе? Мечта, правда? – Она говорила, не поворачивая головы. – Двадцать долларов. Плохая сторона тебе не видна. – В профиль она смотрелась неплохо. Но это было лишь полмечты – кислота разъела оставшуюся половину.

– Пять долларов за все, – сказал Джон.

– Это только на ручную обработку, если ты быстро.

– Десять, и хватит с тебя.

– Мистер, вы не смотрите на этот чертов шрам. У меня все дела пониже. А его вы и не увидите.

– Десять. – С ними нужно было поторговаться, иначе его могли счесть потенциальной жертвой, а там недалеко и до расправы в темном коридоре.

Она схватила его между ног.

– Пятнадцать. Он отстранился.

– Все, что угодно, за пятнадцать, – прошипела она. – Ты можешь делать все, что захочешь. Он поколебался. Они стояли тихо, как кошки.

– А как насчет мазохизма? – предложила она. – Вышиби из меня все, что можешь.

– Меня это не интересует.

– Приятель, так тебе не нужно ничего особенного? – Она снова к нему приблизилась, улыбаясь половиной рта. – Я думала, тебе надо что-то особое. Согласна на десять, если просто перепихнуться.

Она жила на Сорок третьей улице. Пройдя по грязному серому коридору с исписанными стенами, они поднялись по ступенькам и оказались в пахнувшем сыростью вестибюле. Там на сломанном стуле, ссутулившись, сидел негр. Джон положил десять долларов в его открытую ладонь.

Поднявшись по крутой лестнице, они остановились у высокой деревянной двери. Комнатка оказалась совсем маленькой: туалетный столик, складной стул и торшер с проплавленным пластмассовым абажуром Брошенный на пол матрас и желтое ватное одеяло сверху заменяли кровать.

– Белье из стирки так рано не приносят, – пробормотала девица. – Раздевайся, за десять долларов у нас есть десять минут – так уж здесь заведено.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=120515) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Безик – род игры в карты.




2


В действительности Рим стал называться империей со времени правления Октавиана Августа (27 г. до н. э.).




3


Ликторы – почетная стража высших римских сановников, носившая так называемые фасции (связка прутьев с топориком в середине), как знаки достоинства сопровождаемых ею лиц. В Риме (но не в римских провинциях) ликторы ходили без топориков, с одной лишь связкой прутьев.




4


Капенские ворота находились в южной части Рима, между Авентинским и Целийским холмами; через них проходила Аппиева дорога в Капую.




5


Ардея – столица ругулов (к югу от Рима), древнего народа Лация.




6


Лаций (Латий) – область между Тирренским морем, Эгрурией и Кампанией; центром Лация был Рим.




7


Невиевы ворота – в южной части Рима, между Авентинским и Целийским холмами.




8


Яникул – холм на правом берегу Тибра.




9


Фибула – пряжка, застежка.




10


Атрий – передняя или любое первое помещение от входа в дом.




11


Перистиль – внутренний дворик, окруженный колоннадой.




12


Тепидарий – теплая (прохладная) баня.




13


Фригидарий – прохладная комната в бане.




14


Солярий – терраса или плоская крыша.




15


Аттика – область Эллады (Греция) с главным городом Афины.




16


Гиметт – гора в Аттике, славившаяся мрамором, медом и тимьяном.




17


Гимнасий – помещение для физических упражнений.




18


Эвбея – остров у побережья Аттики и Беотии.




19


В библейской мифологии Мафусаил – дед Ноя, проживший 969 лет.




20


По Фаренгейту (приблизительно 29,5 °С).




21


Пергола – увитая растениями проходная беседка или крытая галерея.