Иллюзионист Анита Мейсон Время действия – первый век нашей эры. Место действия – римская провинция Иудея. В эпоху, когда народ ждет прихода мессии, появляется человек, который умеет летать: Симон Волхв – чародей, некромант, изгой, иллюзионист. Ему, которому подвластна древняя магия, бросает вызов одна из местных сект. Их основатель, Иешуа, распят как уголовный преступник, а их духовный лидер – Кефа, или Петр, – отказывается лидерствовать. Но он умеет то, чего не может Симон, и конфликт их мировоззрений драматически разрешается в Риме, при дворе Нерона, заложив основу будущей легенды о докторе Фаусте… Роман был включен в «букеровский» шортлист в 1983 году. Анита МЕЙСОН ИЛЛЮЗИОНИСТ Пока ты не станешь относиться к тому, что справа, как к тому, что слева, и к тому, что вверху, как к тому, что внизу, а к тому, что было до нас, как к тому, что будет после нас, ты не познаешь Царствия.     Деяния Петра 1. Сатир Человек стоял на крыше, повернув лицо навстречу восходящему солнцу. – Начало моего начала… Он говорил едва слышно, словно сам с собой. – Источник моего источника, дух духа, огонь… Рукава его полотняной рубашки колыхались на ветру, дувшем с Великого моря. – Сделай совершенным мое тело, сотворенное рукой, сохраняющей свое могущество в мире, лишенном света… Люди, столпившиеся внизу, показывали на него пальцами. Он их не замечал, полностью сосредоточившись на своей воле. Голос его, ставший чужим, зазвучал громко. Человек обращался к восходящему светилу: – Пусть меня, рожденного смертным смертной женщиной, вознесет сила неиссякаемого во мне духа, рожденного всемогущим… Воля его становилась все сильнее и перешла пределы мольбы. В его голосе зазвучал вызов. – Ибо я есть Сын, я превзошел границы своей души, я есть… Он замолчал. И в полной тишине произнес имя Господа. Он сделал шаг вперед и вверх, как человек, поднимающийся по лестнице, но в воздухе. Он полетел. В другую эпоху это не считалось бы чудом: тогда все мужчины могли летать, но не знали об этом. А сейчас он был первым. Он пользовался своим даром лишь в целях демонстрации и никогда для собственного удовольствия. Во-первых, он знал, что может лишиться силы, если с ней неправильно обращаться. Во-вторых, умственная подготовка отнимала слишком много сил, и перед демонстрацией требовалось поститься в течение суток. Была и третья причина. Иногда во время полета у него возникал страх, что он упадет. Это чувство всегда ассоциировалось с определенным лицом, которое мелькало среди зрителей, – лицом, которое было обращено кверху, как у остальных, но смотрело со странным интересом не на него, а на что-то за ним и над ним. Когда он пытался рассмотреть это лицо, оно всегда исчезало. Он не продолжал поисков. Лицо было похоже на его собственное. Он лежал на постели, не в силах пошевелиться. Кричащую толпу давно разогнали солдаты, и в доме воцарился покой жаркого полдня. Тишину нарушали приглушенные звуки: далекий шум базара, журчание воды в фонтане на центральной площади, визг бродячей собаки, в которую запустили камнем. Человек на кровати не слышал этих звуков и не замечал, что приносивший их северо-западный ветер усилился и приятно зашелестел шелковыми драпировками на стене. Он прислушивался к звуку, отдававшемуся у него в голове. Тот не исчезал, попеременно усиливаясь и затихая. Как только казалось, что он прекратился, он звучал снова. Это был гул, в котором иногда слышалось много голосов, иногда один. Бесконечно повторяясь, звучало одно слово. Это было его имя. – Симон. Симон. Он застонал от приступа тошноты и вжал голову в подушку. Комната приподнялась, будто ступила в пустоту. Это пройдет. Так всегда бывало после неимоверного напряжения: казалось, вся кровь вытекла из его тела, а вены наполнились каким-то ядовитым веществом, похожим на гнилую воду. – Симон. Симон. У него в голове плясало солнце, принимая фантастические формы. Почему всегда так? Слабость, подобная проклятию. Когда она обрушивалась на него, он не знал, как бороться с бессилием. Иногда ему казалось, что его дар сам по себе проклятие. Возможно, это грандиозная шутка, которую ему не дано понять. Это пройдет. Глоток вина мог бы помочь. Он с трудом приподнялся на локте, чтобы позвать Деметрия, потом вспомнил, что его не было в доме. После обеда он отослал из дома всех, включая слуг вдовы, чтобы его никто не беспокоил. Он снова откинулся на подушку. Они не должны были воспринимать его приказ так буквально. Он закрыл глаза, и комната снова поплыла перед ним. Когда он проснулся, воздух стал прохладнее, тень от платана во дворе добралась до середины мозаики на полу. С улицы доносился лязг повозок и приглушенный шум базара. Он лежал и слушал. – Симон. Он вздрогнул. Подошел Деметрий и взял голову хозяина в свои прохладные руки. – А, это ты, – сказал Симон. Облегчение обернулось раздражительностью. – Ты мне был нужен раньше, но тебя не было. – Вы меня отослали, – сказал Деметрий. – Не надо было уходить так надолго. Деметрий ждал. – Принеси мне вина, – сказал Симон и добавил, когда мальчик был готов отправиться исполнять поручение: – Но не сейчас. Подойди ко мне. Деметрий смотрел на него своими бездонными глазами. Симон внимательно изучал их какое-то время. Он никогда не мог понять, о чем думал мальчик. Иногда это не имело никакого значения. – Ложись, – сказал он ласково. Деметрий лег. У него была шелковистая кожа, от него сладко пахло медом, а волосы источали запах невинности. Симон провел рукой по кудрям: – Где ты был? – В храме, – ответил Деметрий. Симон улыбнулся. Какое-то время он дремал. Ему становилось лучше. Это было время полное неопределенности, и чудеса совершались повсеместно, но редко приносили пользу. Никто не знал, во что верить, и многие люди верили всему, а некоторые не верили ничему. Это была страна, чьей историей была религия, и понимать историю этой страны становилось все труднее. Значение имело только прошлое и будущее, настоящее значения не имело. Для многих поколений настоящее было лишь преддверием будущего, которое никогда не наступало. Вместо этого были войны. Людей убивали, переселяли, обращали в рабство. Храм оскверняли с пугающей регулярностью. В конце концов, когда войны прекратились и страна была подчинена огромной и безразличной империи, многие вздохнули с облегчением. Но всегда находилась горстка гордецов, которая не могла забыть обещания своего бога о всеобщей власти и брала в руки оружие от имени божества, которое по непонятным причинам отказывалось защищать даже самое себя. Восстания всегда подавлялись вооруженными силами империи. Страна была маленькой, но ей было трудно смириться с таким положением вещей. Между ее полной мистики историей и современной географией пролегал нелепый разрыв. Для нации менее серьезной этот факт мог бы послужить поводом к иронии. Но поскольку нация была серьезной, люди не могли избавиться от чувства тщетности своих усилий, от ощущения, что совершается вопиющая несправедливость. Это отравляло их хлеб и омрачало их мысли. Склонные к самоанализу искали причины национального бедствия и находили их в грехах отцов или, что бывало реже, в собственных грехах. Большинство ищущих ответы находило их в туманных и волнующих пророчествах своих священных писаний. В писаниях говорилось о пришествии Мессии. Он должен был спуститься с небес, чтобы отомстить за обиды, нанесенные его народу. Тогда солнце зажжется среди ночи, а луна станет багрово-кровавой, и это будет началом конца. Люди обращали взоры к небесам, ища знака, и обнаруживали на небесах странные вещи. Время от времени по стране расползались слухи, что Мессия пришел, и тогда сердца наполнялись надеждой. Праведники в пустынных кельях отрывались от своих книг, чтобы не пропустить грома, предвещающего пришествие Господа; зилоты в горных пещерах точили свои мечи. Но надежда угасала так же быстро, как и вспыхивала. Мессия оказывался самозванцем. После нескольких чудес и многообещающих речей он оказывался неспособным сделать то, чего от него ждали; его разоблачали, а последователи отворачивались от него и расходились по домам. Как правило, он оканчивал жизнь на виселице или в стычке с императорскими войсками. Священники улыбались и умывали руки. Они были под защитой оккупантов, и проблемы им были ни к чему. Возможно, люди напрасно ждали, что их бог сдержит обещания. Возможно, они неправильно его поняли. Возможно, Мессия действительно появлялся, но они его не заметили. Образовалась секта, которая утверждала именно это. В самой стране приверженцев у секты было немного: люди язвительно указывали на удручающий разрыв между напророченным благоденствием и унизительной реальностью. Представители секты говорили, что люди смотрели не на те пророчества. В конце концов, к всеобщему удивлению, секта завоевала необыкновенную популярность в той части империи, где никогда не слышали об этих пророчествах. Тем временем люди, которые не могли поверить, что их бог им солгал, продолжали искать чудеса. Чудеса происходят там, где их ждут. Но если чудо действительно чудо, оно (по определению) совсем не такое, каким кажется. Поэтому доверять чудесам не стоит. Однако если в чудеса не верить, они не происходят. Ничего этого в то время не понимали, и в результате чудес было много. Симон из Гитты был магом. Некоторые говорили, что он бог; его высказывания по этому поводу отличались туманностью. Гитта была деревней в Самарии. Став знаменитым, он предпочитал не распространяться о том, откуда родом, хотя и не был первым чудотворцем, который стеснялся своего происхождения. Со временем титул, по природе своей предполагающий неоднозначность и чья темная пышность постепенно исчезала, так что никто уже не знал, то ли за ним скрывается жрец древней религии, то ли уличный шарлатан, стал так часто приписываться ему, что превратился в подобие фамилии: его знали как Симона Волхва. Он гостил у Филоксены в течение месяца. Трех недель было бы более чем достаточно, но не хотелось расставаться с удобствами. Филоксена была богатой и не скупилась на гостеприимство. Своим богатством она была обязана безвременной кончине мужа, государственного чиновника, который умер от лихорадки, будучи без особой нужды откомандирован в далекое захолустье. Она праздновала свободу или мстила, тратя его деньги на искусство, которое он презирал. В доме была одна из лучших коллекций скульптуры, художественных изделий из бронзы и серебра, которую Симону когда-либо доводилось видеть. Он неохотно отвел от нее взгляд и пустился в рассуждения о непостоянстве мира. Собственно, его и пригласили для беседы. Во многих кругах он бы сошел за ученого человека, хотя не во всех кругах одобрили бы то, как он использовал свою ученость. В небольшом торговом городе Аскалоне он был редкостью. Его пригласили в гости на неограниченный срок. Все, что он него требовалось, – это скрашивать вечерний досуг вдовы беседой. Он подозревал, что вдова имеет виды и на его ночное время, но не считал, что оказание подобных услуг входит в его обязанности, – его свобода и так была слишком ограниченна. Он объяснил ей, что его чудотворные силы зависели от воздержания. В связи с этим мог возникнуть вопрос о Деметрии. Но пока она ничего не заметила. Короче говоря, было ясно, что оставаться дольше в этом доме он не мог. Через несколько дней после того, как ее маг изумил торговый люд, взлетев с крыши высокого дома, Филоксена устроила обед в его честь. Симон, осматриваясь вокруг, пока Деметрии снимал с него сандалии, увидел, что вдова собрала компанию из городского магистрата, веселого книготорговца по имени Флавий, который на прошлой недели приобрел у Симона снадобье для прерывания беременности дочери этого самого магистрата, и торговца пряностями, чей старший сын был влюблен в свою мачеху и консультировался у Симона по поводу гороскопа своего отца. Торговец пряностями располагался на ложе рядом с Симоном. Он него исходил сильный запах корицы. Симон с важным видом приветствовал сотрапезников и, пока всех обносили закусками, поинтересовался у соседа о том, как у него идут дела. – Ужасно, – ответил торговец пряностями с такой горячностью, что у него изо рта выпали крошки печенья и просыпались на ложе. Он собрал их толстыми пальцами, увешанными перстнями, и отправил обратно в рот. – Импортные пошлины разорительны. Массовые товары не приносят почти никакой прибыли, с товаром высшего качества дело обстоит немного лучше, но, если я потеряю даже небольшую партию, что вполне вероятно, принимая во внимание всех этих бандитов на дорогах, я понесу убытки. Нет абсолютно никакого стимула расширять дело. – Чертова администрация выжимает из этой страны все до капли, – проворчал Флавий. Лицо магистрата передернулось. – Я собирался взять в дело сыновей, – продолжал торговец пряностями, – хорошие мальчики, хотя старший… я не знаю. Но он остепенится. В любом случае теперь я им говорю: было бы лучше, если бы они выучились какой-нибудь профессии. Юриспруденции, к примеру. Юристы делают большие деньги. – И бандиты тоже, – рассеянно заметил Симон. Его внимание привлекло столовое украшение, которого он прежде не замечал. Это была фигурка сатира из золота с драгоценными камнями, поддерживающая блюдо со сластями. Совершенно очаровательная. А если драгоценные камни настоящие, то к тому же и очень дорогая. Он почувствовал, что на него смотрят девять пар глаз. – Вы наверняка не одобряете творящегося беззакония, – сказал магистрат. Симон с интересом отметил, что тот мог говорить с абсолютно неподвижным лицом. – Конечно, не одобряю, – поспешно отозвался Симон. – Это лишний раз подтверждает, что в верхних эшелонах власти по-прежнему не относятся серьезно к проблемам страны. Это был сильный ход. Послышался одобрительный шумок. Филоксена нежно улыбнулась ему, а Флавий, которого магистрат не мог видеть из-за большой вазы с фруктами, хитро ухмыльнулся. Разговор перешел к политике. Симон, взявший себе за правило не высказывать политических взглядов, которые могли бы счесть спорными, потягивал вино и слушал. Мнения присутствующих разделились по поводу того, как губернатор подавил недавний бунт в городе. – Он перегнул палку, – заявил человек с тяжелой нижней челюстью, которого представили Симону как банкира. – Люди этого не поддержат: они там все горячие головы. Попомните мои слова, будет кровавая баня. – Кровавая баня уже была, – возразил Флавий. – Двадцать человек убиты войсками и еще пятьдесят затоптаны разбегающейся в панике толпой. На мой взгляд, это бойня. А на ваш? – Я потерял десять фунтов трагаканта во время этих беспорядков, – скорбно заметил торговец. – И тем не менее это повторится, пока он занимает пост губернатора, – сказал банкир. – Он не понимает нашу провинцию. – Других на эту должность и не назначают, – сказал Флавий. Магистрат поджал губы и обратился к банкиру. – Вы полагаете, им надо было позволить бесчинствовать на улицах? – спросил он холодно. – Прежде всего, он сам и спровоцировал проблему, – сказал банкир. – Как именно? – Использовал ценности их храма для строительства своего проклятого акведука. – Неужели! – Неподвижное, как маска, лицо магистрата передернулось от нетерпения. – В этом городе никогда не было настоящего водопровода. Им приходилось бесконечно строить новые цистерны. А вам случалось бывать там в дни праздников? – Должен признаться, не случалось, – ответил банкир. – Тогда я вам скажу, что там царит полный хаос. Несколько сотен тысяч паломников наводняют узкие улочки – даже телеге не проехать, все ведут своих овец к жертвенному алтарю, или что там они с ними делают, а воды и на местных-то жителей едва хватает. Вот это, – сказал магистрат, – действительно опасная ситуация. – Звучит пугающе, – протянула Филоксена. – Там, должно быть, ужасно шумно от всего этого блеяния? – Шум, – сказал магистрат, – ничто по сравнению с запахом. – Тем не менее я настаиваю, – упрямо сказал банкир, – он не должен был использовать храмовую казну. Все знают, насколько они чувствительны к таким вещам. – Я полагаю, – с горечью сказал торговец пряностями, – он мог взять требуемую сумму из налогов. – Да в этом храме ничего нет, – неожиданно вступил в разговор молодой офицер от кавалерии в самом конце стола. – Мой прадед заходил туда, когда служил у Помпея. Он пуст. Ни образа, ничего. Просто пустое помещение. – Как? – послышались недоверчивые голоса. – Я тоже слышал об этом, – сказал банкир. Он повернулся к Симону: – Пусть наш высокий гость скажет нам. Это правда? – Я не принадлежу к этой вере, – сказал Симон, изучая собственное отражение в багряном вине, – но я могу сказать вам. Да, это правда. В святая святых пусто. После его слов наступила неожиданная тишина, словно древняя непреклонность религии, о которой шла речь, снизошла на миг с горных твердынь, где она нашла приют, и воцарилась в этой элегантной зале. Неловкую тишину прервала вдова, которая наклонилась к Симону так, что стала видна белая ложбинка между ее грудями. – Наш высокий гость, – тихо сказала она, – был молчалив сегодня. Разумеется, мы знаем, что скромность – признак настоящего таланта, но нам все же хотелось бы услышать от него несколько слов. Наша болтовня, должно быть, смертельно утомила его: я уверена, он привык к беседе на намного более возвышенные темы. Она одарила его интимной улыбкой, давая всем понять, что они с Симоном часто вели такие возвышенные беседы. – Напротив, было очень интересно, – сказал Симон. – Мне всегда интересно, что думают люди. Ниmani nil a me alienum puto [Ничто человеческое мне не чуждо (лат.)]— Он сделал паузу, и его взгляд на секунду задержался на золотом сатире в центре стола. – Ничто более не занимает философа, – продолжил он, – чем изучение человеческой природы. Хотя если говорить точно, то, конечно, высшим предметом изучения философии является природа души. Компания глубокомысленно изучала еду на своих тарелках. – Например, Платон, – продолжал Симон, – выразил свое видение души в изумительной метафоре, с которой вы, возможно, знакомы. Он подробно остановился на знаменитом образе возничего с разномастными конями и с воодушевлением развивал тему в течение следующего часа. Бокалы наполнялись все чаще. К концу часа торговец пряностями и банкир спали, а молодой офицер в конце стола тщетно пытался опустить свой бокал под нужным углом. Глаза Филоксены, когда она смотрела на Симона, казались влажными и несфокусированными. Симон подкрепился инжиром и безжалостно приступил к учению Пифагора. Весь месяц его держали в этом доме за ручную обезьянку. Хорошо – он исполнит роль. Он покончил с Пифагором и, не давая слушателям спуску, через афоризмы Гераклита плавно перешел к беглому обзору учения стоиков, которое недолюбливал. Он уже излагал атомистическую теорию Лукреция, когда молодой офицер собрался с силами, осушил вино и сообщил с неприязнью: – Мой учитель был стоиком. – Вам повезло, – дипломатично сказал Симон. – Он был хорошим человеком. Он знал б-больше, чем вы. – Вне всяких сомнений. – Вы их выставили в глупом свете. Стоиков. Они не дураки. Они во многом правы. – В чем они правы? – спросил Симон. Молодой человек потряс головой, чтобы прояснить мысли: – Удовольствие и боль. Это иллюзии. Бессмыслица. В смерти нет ничего страшного. Я в это верю. – Иллюзии? Бессмыслица? Другие гости насторожились. Было поздно – слуги давно зажгли лампы. Симон откинулся и смотрел в потолок. Прямо над столом, блестя и переливаясь, с потолка свисал великолепный светильник из цветного стекла. – Я не верю в это, – сказал Симон, – и не думаю, что вы верите. Он продолжал рассматривать светильник. Потом на секунду перевел взгляд на обедающих. Все уставились на него. Он снова посмотрел на светильник. – Глядите! – сказал он. Что-то юркнуло. Блеснуло в свете лампы чем-то желтым. Что-то уверенно скользнуло между тарелочками из цветного стекла по богато сервированному столу и нацелило свой узкий рот и дрожащий язык на голову молодого человека. Кавалерист с воплем соскочил с ложа. Филоксена закричала. Гости вскочили со своих мест. Кто-то схватил со стола тяжелый канделябр и бросил его с размаху в пустоту. Симон сидел неподвижно. Неразбериха прекратилась так же внезапно, как и началась. Гости глупо таращились. Ничего не было видно. – В чем дело? – спросил Симон. – Это была г-гадюка, – заикаясь произнес молодой человек. – Вы что, ее не видели? – Но чего вы испугались? – спросил Симон. – Боль – это иллюзия, а смерти не стоит бояться. Все замерли. Воцарилось долгое молчание. Лицо молодого человека сделалось из бледного багровым, а лицо магистрата исказилось гневом. Торговец пряностями вдруг фыркнул со смеху. – Никакой гадюки не было, – сказал Симон. – Я просто хотел продемонстрировать, что следует различать, что есть иллюзия, а что нет. А теперь, с вашего позволения, я бы хотел удалиться к себе в комнату. Это был прекрасный вечер. Он поклонился и вышел. Половина гостей продолжала смотреть на светильник. Когда он свернул под аркой и собирался подняться по лестнице в свою комнату, рядом с ним оказался торговец пряностями, впервые за весь вечер он выглядел довольным. – Я надеюсь, вы позволите сказать вам несколько слов, – сказал он. – По правде говоря, я не совсем понял ваши рассуждения о Платоне, но фокус со змеей мне понравился. – Благодарю вас, – кивнул Симон. – Пытаюсь угодить всем. – Я бы хотел обсудить с вами одно небольшое дело, – сказал торговец пряностями. – Дело довольно деликатное, если вы понимаете, о чем я. А в долгу я не останусь. – Я вас понимаю, – ответил Симон. – Вы могли бы пообедать со мной послезавтра? – С удовольствием, – сказал Симон. – Вы не поверите, в какое количество деликатных дел я был посвящен. Он в задумчивости поднимался по мраморным ступеням, его мысли занимал маленький золотой сатир. Камни были настоящими, и один из них был изумрудом. Он искал хороший изумруд в течение многих месяцев: они попадались редко, и ни один из предложенных образцов его не удовлетворял. – Пора уезжать из этого города, – сказал Симон. Деметрий нахмурился. – Почему? – спросил он. Деметрий был очень красив, когда хмурился. Это придавало его юношеским чертам обманчивое благородство. – Потому что мне надоело, – сказал Симон. – А мне здесь нравится. Мне нравится ходить в храм. В прошлый раз священник разрешил мне зажечь фимиам. – Я знаю. Ты пропах им. Для меня ты фимиама не жжешь. – Это совсем другое, – сказал Деметрий. Они говорили об этом уже не в первый раз. В их отношениях господина и раба предполагалось, что Деметрий может проводить свободное время как хочет. Но поскольку Деметрий разделял с Симоном ложе, то предполагалось, что Симона касается то, как Деметрий проводит свободное время. Симон пытался сохранять баланс между этими двумя сферами. В одном это ему не удавалось. Ему не нравилось, что Деметрий посещал храм Изиды. – Как это может быть другим, – сказал Симон, – если это тот же фимиам и та же богиня? – Я чувствую иначе. – Естественно. В храме ты можешь строить глазки священнику. – Ничего я не строю! Деметрий был готов расплакаться. Симон смотрел на него с раздражением. – Я тебя не понимаю, – сказал он. – Сотни юношей отдали бы все, чтобы быть моим ассистентом. Я, как тебе известно, не простой маг. Моя слава дошла даже до Антиохии. Ты, похоже, не понимаешь, как тебе повезло. Прояви ты хоть толику интереса, я дам тебе свободу и сделаю своим учеником. У тебя врожденный талант к этому делу. – Я ненавижу заклинания, – сказал Деметрий. – Они меня пугают. Симон с удивлением посмотрел на него. Ему не приходило в голову, что юношу могли пугать вещи, которые он заставлял его делать. Симон задумался. – Лучшие маги испытывают страх, – сказал он. – Мне самому иногда страшно. Поддаться страху было бы губительно, однако испытывать его необходимо. Его необходимо подчинить своей воле. Если страх подчинен, его можно использовать. Он становится составляющей твоей силы. – Но мне не нравится испытывать страх, – сказал Деметрий. – Надо побороть это чувство. Из тебя получится хороший маг. – Я не хочу быть магом, – сказал Деметрий. – Я хочу стать священником. – Чего ты хочешь? – не выдержал Симон. – Хочешь распевать гимны и таскаться в процессиях с гирляндами цветов на шее? – Не только это, – с гордостью сказал Деметрий. – Через пару лет я буду достаточно взрослым для посвящения в Таинства. – Таинства ! Ты глупый мальчишка! Я знаю больше таинств, чем твой священник может себе представить. – Симон встал и заметался в гневе по комнате. – Неужели ты не понимаешь, что религия – это убежище для людей, у которых не хватает мужества, необходимого для магии? Магия – это истинная наука, истинное знание. Маг проникает в природу вещей, в этом заключена его сила. Неужели я ничему не научил тебя? Деметрий молчал. Если он и сказал что-то, подушки заглушили его слова. Симон взял серебряное зеркальце и стал изучать лицо мага. На этом лице трудно было представить выражение страха. Черные глаза были пронзительны, полные губы выражали надменность, крючковатый нос был крупным и решительным. Лицо было хищным, но он об этом не знал. Он заботился о своей внешности. Бородка была аккуратно подстрижена. Он погладил ее сильными кривоватыми пальцами. Он принял решение. – Сегодня вечером, – сказал он, – я обедаю с человеком, который полагает, не без основания, что его сын наставляет ему рога, и готов щедро мне заплатить за то, чтобы я помог ему. По завершении этого дела ничто нас тут не будет удерживать, так что завтра мы уезжаем. Но, когда мы уедем, мы возьмем с собой одну вещь, и ты ее достанешь. Это золотой сатир, который стоял на столе во время этого дурацкого обеда два дня назад. Я хочу его. Какая-никакая награда за все эти невыносимо скучные вечера, проведенные с хозяйкой. Когда я уйду сегодня вечером, ты найдешь его и где-нибудь спрячешь, лучше не в доме, так чтобы завтра мы могли его забрать. Не говори, что это против твоих принципов, потому что у тебя их нет. Не говори, что это против твоей религии, потому что я больше тебя знаю о твоей религии. Не говори, что это против закона, потому что мы с тобой, мой милый мальчик, нарушаем закон каждый день. И не вздумай жаловаться, потому что с тобой слишком хорошо обращаются и есть масса гораздо более симпатичных мальчиков, которые скребут полы в казармах. Ты понял? – Да, – сказал Деметрий. – Вот и отлично, – сказал Симон. Его взгляд смягчился. – Мы поедем в Иоппию, – сказал он. – Тебе там понравится. Его вдруг охватило благодушие. Он всегда испытывал возбуждение, когда уезжал. Иоппия была большим городом: там должно быть много возможностей. Не исключено, что он даже задержится там подольше и займется более серьезной работой. Пребывая в веселом расположении духа, он возвращался домой от торговца пряностями. Уже опустились сумерки, но тротуар щедро освещался лунным светом; Симон, щурясь, повернул на пальце перстень с бирюзой, недавно красовавшийся на руке у торговца пряностями. Бирюза охраняет целомудрие. Симон улыбнулся. Он продолжал улыбаться, заворачивая за угол и подходя к дому вдовы, когда увидел огни на улице. Там были вооруженные люди с факелами, которые окружили Деметрия, громко протестовавшего о своей невиновности в чем бы то ни было. Симон скользнул в тень и скрылся. В этом заключался горький парадокс. Человек, который мог так управлять своим телом, что был способен летать, не мог справиться с насущными житейскими проблемами. Он потрясал тысячи людей, материализуя вещи из ничего – льва, лесную чащу, стол с яствами, – но они снова превращались в ничто, и он не мог заставить появиться буханку хлеба, чтобы утолить голод. Вместо этого ему приходилось продавать свой талант за деньги, заработанные руками невежд. Это его терзало. Его контроль над собственным телом был поистине потрясающим. Он не только мог подниматься в воздух и летать, опровергая весь опыт человечества, но мог, по-видимому, усилием воли менять саму природу своей плоти. Однажды в борделе моряк пырнул его ножом. Когда нож наткнулся на что-то твердое, как кедр, нападающий был ошеломлен. Многие видели, как Волхв погружал руки в жаровню с горящими углями и не получал никаких ожогов. Его враги говорили, что это иллюзия, но это было не так. Его тело понимало огонь. Все это он делал именно посредством огня. По крайней мере так он полагал сам. Внутри у него был дремлющий огонь. С помощью определенных упражнений – поста, заклинаний, управления дыханием – он мог оживить этот огонь и заставить его выполнять волю мага. По мере того как огонь зажигался в нем, превращая его плоть в более тонкую субстанцию, а кости в пергамент, его тело становилось пылающим факелом, свет которого стремился к солнцу, на чьем золотом луче он воспарял. Это был утонченный огонь. Еще более утонченный огонь трансформировал его тело. Он мог становиться очень старым или очень молодым, карликом или гигантом, он мог в мгновение ока переходить из одной формы в другую. Мог обретать черты другого человека. Эти перемены носили временный характер, и его враги говорили, что это тоже иллюзия. Холодный огонь делал его тело плотным и тяжелым, и тогда ему нельзя было причинить вреда. Он мог управлять разными формами огня, как конями. Он подчинял их своей воле. Его воля была его оружием, его броней. Она защищала его от разрушающего огня. С помощью воли он воздействовал на умы других людей, и обвинение в том, что он иллюзионист, в какой-то мере соответствовало истине. Ему было интересно, догадывались ли его обвинители, что это значит – создать иллюзию. Потому что это значит взять штурмом умы зрителей и подчинить их своей воле. А для этого нужно разбить каждый атом воздуха и собрать их снова по своему усмотрению. Он освоил это искусство в Египте, где учились великие мастера. В Египте он запомнил имена богов и созвездия, свойства трав и трансформаций, научился понимать движения зверей и полет птиц, звуки, издаваемые камнем. Но самое главное, чему он научился и без чего накопленные знания теряли смысл, – это знаки симпатии. Даже через много лет, в течение которых его искусство деградировало до уровня развлечения, красота системы пленяла его душу. Незримые нити симпатии связывали все в земном мире и простирались до звезд. Вселенная представляла собой мерцающую паутину, где растение говорило с планетой, корень говорил с минералом, а животное – со временем. Тонкая, прочная и до невозможности сложная система связей была бесконечной, и он, изучивший ее символы, мог играть на ней, как на музыкальном инструменте. Звук был самой прочной нитью, а из всех звуков человеческий голос – самым могущественным. Голос был средством выражения воли, а слова – формой. Имя приказывало. Слово создавало. Господь создал землю, произнеся свое Имя. После возвращения из Египта Симон владел оккультной наукой лучше, чем кто-либо из живущих. Однако существовали вещи, которых он не знал. Он изъездил Иудею и Самарию вплоть до Сирийского побережья в поисках людей, которые знали бы о чудесном эликсире больше его. Он не нашел таких людей. Он говорил с философами, которые не могли справиться с собственным гневом, с астрологами, которые не могли предвидеть, что попадут в тюрьму. Он демонстрировал свое искусство, и в некоторых местах у него появились почитатели. Он никогда не задерживался подолгу ни в одном городе. Люди уставали от чудес, или он уставал от их требований. Также он хорошо осознавал одну вещь, в которой вряд ли был готов признаться: он не полностью понимал свое искусство. Существовал какой-то секрет, который был ему неведом. Лишь к разгадке этого секрета он и стремился, а иногда думал, что за пятнадцать лет не приблизился к ней ни на шаг. Чтобы размышлять и учиться, ему было необходимо одиночество. Но он не мог жить без зрителей, и у него никогда не было достаточно денег. В юрисдикцию магистратов Аскалона входило несколько грязных деревушек, располагающихся непосредственно за городской чертой. Как только он миновал последнюю из них и стих лай собак, преследовавший его еще с полмили, Симон почувствовал себя в безопасности – по крайней мере он избежал ареста. Но, несмотря на это, он посчитал глупым привлекать к себе излишнее внимание, остановившись в придорожной гостинице посреди ночи. Он продолжил путь, пока не набрел на заброшенный сад, в дальнем углу которого стоял покинутый каменный сарай. У стены лежала охапка мокрой соломы. Там он устроился на ночлег. Проснувшись на рассвете, замерзший, в мятом плаще, он стал анализировать ситуацию. Она не предвещала ничего хорошего. У него были только вещи, которые он взял с собой, когда ходил в гости к торговцу пряностями. К счастью, среди них были три книги по магии. Кроме этого, он имел несколько разрозненных предметов реквизита и двадцать четыре драхмы серебром, уплаченные торговцем. Его главная ценность, на которую он всегда полагался, – его репутация – была в сложившихся обстоятельствах главным источником опасности. Придется путешествовать инкогнито. Замерзший и голодный, он стал искать в саду оливы. Олив, естественно, не было – стояла весна. Он беззлобно обругал деревья и направился на север по дороге, идущей вдоль побережья. Подходя к небольшому приморскому городку вскоре после полудня, он увидел шатры и осликов и сошел с дороги, чтобы узнать, в чем дело. Это были бродячие актеры: жонглеры, акробаты и разные уродцы. Симон окинул сцену опытным взглядом и спросил, нельзя ли ему присоединиться. Жена хозяина посмотрела на него с подозрением. – Что ты умеешь делать? – спросила она. – Все, что угодно, – сказал Симон. После короткого размышления он решил, что это, может, и преувеличение. – Я не могу вызывать грозу и поднимать мертвых, – сказал он. – Под каким именем ты выступаешь? Ему был нужен подходящий псевдоним. – Иешуа, – сказал он, перебрав в уме причудливую цепочку ассоциаций. – Я думала, ты умер. – Не говори чепухи, – сказал Симон. – Ты можешь ходить по воде? – продолжала она. – Если есть необходимый реквизит. Они посовещались. – Имя не подходит, – сказал хозяин. – Нужно другое имя. Как насчет Моисея? – Нет, спасибо, – сказал Симон. – Но Аарон подошло бы. – Ты умеешь делать фокусы с жезлом? – Сколько угодно, – ответил Симон. – Только не для семейной аудитории. А вот иллюзии могу предложить сравнительно мирные. – Никаких иллюзий, прошу тебя. А то опять деньги назад потребуют. Прорицать умеешь? – Да, – сказал Симон, – прорицать я умею. – Хорошо, ты – Аарон Оракул. Можешь занять шатер вместе с Горгоной. Горгона была гермафродитом с писклявым голосом и тюрбаном, полным змей. – Я надеюсь, они тебя слушаются, – сказал Симон. – Они совершенно безобидные, – сказал Горгона язвительно, – но могут испугаться шума. Поэтому прорицай тихо. Симон сказал, что ему нужен мальчик-ассистент, и ему временно дали в распоряжение мальчика жонглера. Жонглер вывихнул ему локоть и пил второй день. Мальчик был похож на Деметрия. Ах, Деметрий. Симон почувствовал непривычную боль в сердце. Неужели его пытают? Думать об этом было слишком больно. Мальчик жонглера был очень красив. – Как тебя зовут? – спросил Симон. – Фома, господин. – Тебе известно что-нибудь о прорицаниях, Фома? – Нет, господин. Симон рассказал ему о прорицаниях, а также намекнул на другие вещи, с которыми мальчик, видимо, не был знаком. Намеки были встречены полнейшим непониманием. Симон не стал развивать эту тему, так как скандал ему был не нужен. Они перегородили шатер и повесили еще один занавес, чтобы получилось два крохотных закутка. – Жаровня во внутреннем помещении, – сказал Симон, – и одна лампа во внешнем. К сожалению, у нас нет фимиама. Мне пришлось неожиданно уехать, и я не успел ничего взять с собой. Он послал Фому в город купить фимиама, соли, особого воска и кусок медной трубы. – Жезл Аарона, – сказал он и подмигнул. Фома непонимающе уставился на него. – Ну ступай, – сказал Аарон. К вечеру шатер оракула был готов, и они сели ждать клиентов. В те времена магию запрещали, так как было принято считать, что она работает. Некоторые люди говорили, что это не так и что боги, к которым она взывает, вовсе не существуют, и прибегали к сомнительным уловкам, чтобы оправдать свое неприятие магии. Некоторые из этих людей активно действовали в восточных провинциях империи в то же время, что и Симон. Но не вся магия была запрещена. Это было время широких взглядов, и о вещи судили по ее цели. Заклинание с целью причинить вред ближнему было наказуемо, а с целью избавить его от зубной боли – нет. Будь иначе, многие лекари не смогли бы работать. Магия была частью обыденной жизни, и многие ее проявления не считались магией вовсе. Магия незаметно переходила в религию, с одной стороны, и в науку – с другой, что было неизбежно, поскольку она их породила. Кто только не занимался магией – от заклинателей, чье мастерство заключалось в ловкости рук и языка, до аскетических мудрецов, которые были способны успокоить шторм на море. Поскольку мелкие умельцы от магии были в основном заняты удовлетворением повседневных человеческих потребностей – приворотное зелье, сглаз, заклинание, побуждающее женщину говорить правду, – а профессионалы посерьезнее могли себе позволить применять свои таланты более плодотворно, размытая граница между дозволенной и запрещенной магией привела к классовому различию, при котором подмастерья почти всегда оказывались по другую сторону закона, а великие мастера стояли над ним. Выше всех стояли мастера, которых называли «святыми людьми». Святой человек (явно, судя по оптимизму, греческая концепция) был магом, который не нуждался в каких бы то ни было атрибутах мага. Заклинания, магические формулы, лекарственные средства были ему ни к чему – он совершал чудеса только с помощью слова. Он говорил, и чудо свершалось. Он видел будущее не в дымке магического огня, а внутренним взором. Он мог совершать необыкновенные вещи, потому что или обладал божьим духом, или мог управлять им. Некоторые говорили, что Симон Волхв был именно таким человеком. Другие говорили, что Симон обладал не божьим духом, а демоническим. Поскольку считалось, что белая магия совершается богами, а черная, или запретная, – демонами, такие заявления перемещали вопрос о законности в ту сферу, где однозначно разрешить его было невозможно. Потому что сверхъестественные посредники, выполняющие волю мага, обычно не называли себя зрителям. Так, например, одного известного экзорциста нередко обвиняли в изгнании нечистой силы при помощи Вельзевула. Во всяком случае, демоны были больным вопросом. Немало их водилось во всех частях империи, но в Иудее, где Бог не допускал конкуренции, они особенно преуспевали. У каждого поля, каждого куста, каждой уборной, каждой тени, каждой лужи со стоячей водой, каждого приступа головной боли был свой демон. По поводу природы демонов существовали разногласия. Популярной была теория, что Бог создал их накануне субботы и суббота кончилась, прежде чем он успел облечь их в тела. Более утонченная философская школа считала, что они были падшими ангелами, которые научили людей искусствам. Это опасно сближало черное и белое и еще больше подчеркивало двойственность ангелов – вспыльчивых, вздорных существ, на чье отношение к людям нельзя было положиться. Они ненавидели духовные порывы: они пытались помешать Моисею получить Закон и, если бы могли, не позволили бы мистику вознестись на небеса. Иудеи обращались к ним с благоговением, а маги из соседних стран заимствовали их красивые звучные имена. Таким образом, границы между законным и незаконным, черным и белым, богами и демонами были совершенно перепутаны. Большинство людей не беспокоила эта путаница: они не видели в этом никакой проблемы. Для мага, так же как для проститутки, столкновения с законом были частью профессионального риска. Для Симона Волхва, отлично понимавшего, что пагубное для одного для другого будет благом, и жившего в мире сил, где не было хорошего и плохого, а существовала только власть, нелогичность закона была предсказуемым результатом системы, в которой люди с неразвитым воображением создавали правила для большинства. Одна мысль не приходила в головы законодателям того времени – что магия должна иметь владельца. Магия просто существовала, как воздух. Принцип того, что одно и то же действие, исполненное с одной и той же целью, может быть законным или незаконным в зависимости от личности мага, сочли бы непонятным. Но это, безусловно, упростило бы ситуацию сразу же. Возможно, в те времена магию слишком уж серьезно и не воспринимали. Перед входом в шатер стояли трое мужчин с пальмовыми ветвями в руках. Двое мужчин постарше спорили. – Мне все это не нравится, – сказал худой мужчина. – Не надо было нам сюда приходить. С демонами связываться опасно. – Если бы ты не был таким идиотом, – сказал толстый мужчина, – этого бы не потребовалось. Как еще мы можем узнать, что он с ним сделал? Молодой человек явно скучал. – Оракул вас примет, – сказал Симон, который с интересом слушал разговор сквозь стену шатра. На нем был лиловый халат, расшитый знаками планет, и замысловатым образом повязанный на голове зеленый тюрбан, который он позаимствовал у Горгоны. На груди висел талисман Озириса, необычный перстень сиял на пальце. Его черные глаза грозно сверкали из-под тяжелых век. Худой и толстый попятились. – Ну, давайте, – сказал молодой. Они вошли. В помещении был полумрак и стоял сильный запах фимиама. Маг велел им записать свой вопрос на врученном им листке пергамента. Прежде чем написать, толстяк долго думал. – Сложите пергамент, – сказал Симон, – так, чтобы я не мог видеть, что там написано. Толстяк сложил его пополам, потом еще раз. – Теперь я его сожгу, – сказал маг. – Дым донесет ваши слова до бога. Они видели, как он подошел к жаровне во внутреннем помещении и положил сложенный пергамент на угли, где тот свернулся в трубочку, вспыхнул и исчез. – Он не взглянул на него, – прошептал худой. – Нет. Он его сжег. Мы видели. Симон вернулся, важный и торжественный. Он зажег лампу, чтобы было светлее. – Скоро бог появится и ответит на ваш вопрос, – сказал он. – Вы должны сосредоточиться. Я начну обращение и подготовлю моего ассистента, через которого будет говорить оракул. Пожалуйста, оставайтесь здесь, пока вас не позовут. Когда я вас позову, вы должны войти, помахивая пальмовыми листьями. Он ударил в гонг, и они подскочили от неожиданности. Вошел бледный мальчик с огромными глазами и проследовал за магом во внутреннее помещение. Занавес задернули. Симон вынул из рукава листок пергамента и прочитал то, что там было написано. Он нахмурился. – Здесь три вопроса, – сказал он. – Они что думают, что они на базаре? Он усадил Деметрия, простите, Фому на подушки, положил кусочки смеси из соли и воска на угли и начал песнопение. Он переходил с греческого на иврит и египетский. Было неважно, на каком наречии говорить: чем непонятнее, тем лучше. Последнее, что требовалось, – это устроить настоящее явление. Он стал глубоко дышать. Его голос набрал силу, гласные растягивались, превращаясь в таинственные завывания. Мужчины по другую сторону занавеса задрожали. – Войдите! – воззвал маг. – Войдите в присутствие бога! Они неуверенно вошли в полумрак и начали хлестать друг друга пальмовыми ветвями. Огонь взметнулся с шумным треском и заплясал в адском вихре красок. Худой взвизгнул, бросился в выходу и запутался в занавесе, откуда пытался высвободиться с паническим ужасом. – Не могли бы вы там потише, – пропищал Горгона из-за перегородки. – О великий бог Серапис, – произносил нараспев Симон, – которому ведомы все тайны, мы молим тебя ответить на вопрос твоего раба устами этого невинного ребенка. Фома-Деметрий убедительно корчился на подушках. Симон, оставаясь в тени, с нежностью смотрел на него. После небольших тренировок из него бы получился толк. Мальчик застонал. – Мне плохо, – сказал он. – Что он сказал? – спросил молодой человек. – Его переполнили чувства от присутствия бога, – объяснил Симон. Худой мужчина всхлипнул. Симон поднес конец медной трубы к губам и зашептал в нее. Мальчик слабо сопротивлялся. – С вами говорит бог, – возвестил Симон. – Уху больно, – сказал Фома в подушки. – Смотрите, – сказал молодой человек, – здесь что-то не так. Это обман. Он бросился к Симону, споткнулся о свою пальмовую ветвь и упал, сбив с ног толстяка, который налетел на гонг, и тот оглушительно зазвонил. Симон, пытаясь придумать что-нибудь подходящее, воззвал к Бахусу. Горгона, увешанный змеями, раздвинул занавес и предстал в проеме, визжа от ярости. Худой мужчина пронзительно закричал. Горгона кинулся на Симона и стащил с него халат. Одна из змей, завидев родной дом, мгновенно перекинулась на тюрбан Симона и любовно обвила свой хвост вокруг шеи мага. Худой мужчина запричитал, толстяк продолжал сражаться с гонгом, а молодой человек нырнул под полог шатра и пустился наутек. Симон чувствовал, что поднимается: поднималось все в его теле. Он сопротивлялся, но дело было не в смехе и не в вожделении. Он парил в воздухе в футе от пола, Аарон со своим волшебным жезлом. Фому тошнило. Деметрия не пытали, но такая опасность была. Он пытался избежать этого, рассказав всю правду, преподав ее соответственно обстоятельствам, как только стало ясно, что Симон не собирается возвращаться, чтобы его вызволить. Да, он сказал, что украл сатира по приказу хозяина, поскольку боялся того, что с ним сделает хозяин, если бы он его ослушался. Хозяин – жестокий человек и великий маг. Он угрожал, что превратит его в верблюда, если Деметрий не выполнит приказания. Деметрий был уверен, что это не пустая угроза, поскольку своими глазами видел, как хозяин превратил одну старуху в таракана, а как-то раз… В этот момент Деметрий получил затрещину от караульного и вернулся к сатиру. Да, пробормотал он разбитыми губами, он завернул статуэтку в материю и собирался спрятать ее в погребе, когда его поймали. Он боялся выносить сатира из дома и надеялся, что в погребе того найдут слуги и вернут вдове, которую он, Деметрий, безмерно уважал и порицает хозяина… От второго удара, на этот раз в живот, у него перехватило дыхание, и он замолчал. Магистрат смотрел на него поверх сложенных ладоней. – Куда отправился твой хозяин? – спросил он. Казалось, когда он говорил, его лицо остается неподвижным. Создавалось впечатление, будто с вами разговаривает статуя. – Я не знаю, господин, – прошептал Деметрий. – Отведите его в камеру, – сказал магистрат. Там он и провел неделю. Он надеялся и одновременно боялся, что о нем забыли. Проходил день за днем, никто не появлялся. В полдень отворялось окошко в двери, и протискивалась миска с чем-то противным. Иногда снаружи слышались шаги и сквозь решетчатое окошко на него смотрел чей-то глаз. Деметрий на всякий случай улыбался, но глаз никак не реагировал. Время от времени в камеру входил огромного роста тюремщик, возможно владелец того глаза. Он ничего не говорил. Просто стоял, руки в бока, и наблюдал за Деметрием и улыбался с видом человека, которому было известно что-то интересное, но о чем он ни за что не скажет. Деметрий тоже улыбался в ответ. Но улыбки не совпадали. Через несколько минут тюремщик уходил. Во время третьего посещения тюремщик поднял руку Деметрия и озабоченно показал пальцем на его мышцы. – Какая жалость, – сказал он. Он провел толстой рукой по бицепсам, а потом резко сжал предплечье большим и указательным пальцами. Деметрий вскрикнул от боли. Тюремщик хихикнул и ушел. На восьмой день очень бледного Деметрия снова привели к магистрату. Когда они вошли, магистрат что-то писал и даже не поднял головы. Спустя какое-то время, продолжая писать, он сказал: – Я мог велеть высечь тебя. – Да, господин, – согласился Деметрий. Битье плетью было лучше, чем пытки: по крайней мере знаешь, чего ожидать. – Или, – продолжал магистрат, – я мог велеть пытать тебя. – Он поднял голову и окинул дрожащего Деметрия быстрым взглядом. – Однако не думаю, что тебя надолго хватило бы. Или, – он снова начал писать, – я мог бы держать тебя в темнице до тех пор, пока твои зубы не сгниют, волосы не выпадут, а твоя распутная мать забудет, как тебя звать. Даже не знаю, что было бы лучше в сложившихся обстоятельствах. – М-м-м-милосердие, – предложил Деметрий. – Милосердие? Я и так проявил милосердие, глупый мальчишка. Я мог бы послать тебя к губернатору, а тогда, если бы факт кражи был доказан, тебя распяли бы. Деметрий всегда думал о смерти как о чем-то относящемся к другим. Теперь речь шла о его собственной смерти, и он почувствовал, как у него внутри возник холод, который стал распространяться по всему телу, пока не достиг кончиков пальцев на ногах и руках. Он заплакал. Магистрат безучастно ждал, пока Деметрий не успокоится. Когда, выждав какое-то время, он увидел, что Деметрий продолжает плакать, неподвижное лицо магистрата передернулось от нетерпения. – Где твой хозяин? – резко спросил он. Деметрий подпрыгнул. – Я не знаю, господин, – сказал он, всхлипывая. – Хорошо, куда он мог отправиться? Кто его друзья? – Я не знаю! – рыдал Деметрий. – Прекрати! – Магистрат со всей силы ударил кулаком по столу. В ужасе Деметрий упал на колени, но охранники вздернули его на ноги. – Симон из Гитты, – сказал магистрат, – который предпочитает, чтобы его называли Симоном Волхвом. Торговец чудесами, мошенник и юр. Многие на моем месте были бы рады, что избавились от него. Они только обрадовались бы, что он отправился показывать свои чудеса в другой город. Но у меня, по сравнению с другими, слишком развито чувство гражданской ответственности. Я хочу найти его. Я хочу судить его за воровство, мошенничество, колдовство и подстрекательство к нарушению общественного порядка. Я хочу видеть его здесь, в моей тюрьме, в кандалах. – Подстрекательство к чему? – переспросил Деметрий. – Что тебе известно о его политической деятельности? – спросил магистрат. Деметрий был поражен. Он перестал всхлипывать. – Он не занимается никакой политической деятельностью, – сказал он. – Он просто летает и делает так, что люди видят вещи, которых нет, и предсказывает будущее и всякое такое. – Я никак не решу, – сказал магистрат, – или ты очень глуп, или очень умен. Пожалуй, я велю тебя пытать. Новый поток слез убедил его, что это было бы непродуктивно. – Хорошо, – сказал он наконец, – закон его настигнет. Человек, который так уверен в своей значимости, не способен прозябать в неизвестности. В любом случае за его голову назначена награда. – Сколько? – спросил Деметрий по давней привычке. – Как обычно. Тридцать шекелей. – Тридцать шекелей, – повторил Деметрий. Он никогда не держал в руках и десятой части этой суммы. Магистрат наблюдал за ним прищурясь. – Если вы меня отпустите, – решился Деметрий, – я, возможно, мог бы его найти для вас. – Мне показалось, ты говорил, что не знаешь, где он. – Я не знаю, – сказал Деметрий, – но я, возможно, смогу узнать. – Как? В голове у Деметрия чудесным образом прояснилось. – Я был с ним два года, – сказал он. – Я научился кое-чему. Например, как находить людей. – Ты имеешь в виду колдовство? – Нет, господин. Конечно нет. Магистрат вздохнул. – Очень хорошо, – сказал он. – Здесь ты совершенно бесполезен. И я не думаю, что розги чем-то помогут. – Он дал знак охранникам: – Отпустите его. И Деметрий побрел в город, свободный, без денег, с красными глазами и голодный. Он увидел какую-то процессию. Мужчины в странных ярких костюмах скакали и танцевали под аккомпанемент цимбал и тамбуринов. Во главе процессии шел ослик, везущий повозку, на которой стояла большая деревянная статуя женщины, украшенная гирляндами, масками и шкурами животных. Посмотреть на процессию собралась толпа зевак, которые посмеивались и иногда отпускали непристойные шутки. Деметрий обратил внимание, что несколько ярко одетых мужчин ходили в толпе зрителей с кружками для подаяния. Был слышен звук монет, – значит, насмешки не были совсем уж неприязненными. Люди с кружками для подаяния не выглядели голодными – напротив, они были упитанными и гладкокожими, что говорило о безбедной жизни. «Вот неплохой пример для подражания», – подумал Деметрий. Он пошел за одним из попрошаек; кружки у него не было, и он сложил ладони лодочкой. – Ужасно, – сказал кто-то. – Это следует запретить. Но несколько мелких монет упало к нему в ладони. Наконец Деметрий понял, что было странным в костюмах. Сначала он был сбит с толку непривычно яркими красками, но костюмы были не мужскими, а женскими. – Очень хорошо, – сказал мужчина, за которым он шел. – Почему бы тебе не присоединиться к нам? Примерно в то же самое время, на расстоянии не более сотни миль, секта, утверждавшая, что конец света близок и что лишь ее члены спасутся, была не в почете. Ничего удивительного, поскольку предреканием глобального катаклизма секта не ограничивалась, подрывая также социальные основы общества. Она разлучала супругов, уводила молодежь от родителей и говорила, что, поскольку конец света близок, людям не имеет смысла заводить семью. В секте была принята общая собственность на вещи, что вызывало презрение у купечества и тревогу у богатых. Секта утверждала, будто раб равен своему господину, что было очевидной, но опасной бессмыслицей. Она пользовалась туманными, но страстными терминами, вроде «царствие», что вызывало тревогу у официальных представителей государственной власти империи. Она утверждала, будто ее основатель, недавно казненный как политический преступник, был не только невинен, но стоял каким-то странным образом выше Закона и даровал подобную привилегию своим последователям, – что навлекало проклятие священников, которые веками были хранителями Закона. Что раздражало более всего, так это нежелание секты сделать что-либо, в чем ее можно было бы недвусмысленно обвинить. Члены секты платили налоги, отказывались отвечать насилием на насилие и продолжали болтать языком. Естественно, напряжение, создаваемое существованием такой группы, должно было найти выход. Второстепенный руководитель секты, завоевавший репутацию своими магическими способностями и талантливый оратор, столкнулся с группой консервативно настроенных граждан и предстал перед религиозными властями по обвинению в богохульстве. Его друзья утверждали, что обвинение было сфабриковано, и на суде обвиняемый доказал это. В конце своей длинной публичной речи, в которой он напомнил слушателям об их национальной истории и об ошибках их предшественников, он заявил, будто умерший руководитель, почитаемый сектой, был тем самым обещанным Мессией, и утверждал, что ему было видение, в котором этот казненный нарушитель закона и неудавшийся революционер прославлялся на небесах наравне с национальным божеством. Тогда основой национальной религии и гордостью нации был Закон – свод сложнейших правовых, нравственных и религиозных правил, продиктованный их богом, как верили люди на заре истории. Чтобы соблюдать этот Закон вопреки иностранным захватчикам, их праотцы шли на смерть и видели, как пытают их детей. Допустить, что неуважение к Закону может быть одобрено свыше, было невыносимо. У первосвященников, по сути, не было выбора. Наказанием за богохульство было побивание камнями. Соответственно, виновный был побит камнями, и все согласились, что иначе поступить было нельзя. Деметрий был в восторге от своих новых спутников. В первый вечер они поделились с ним едой и дали ему грубое одеяло, пахнущее козлом, для тепла. Смотря на звездное небо, он подумал о Симоне и вспомнил, как однажды они были вынуждены покинуть один негостеприимный город и долго шли по опасной дороге в поисках постоялого двора, но, так и не найдя его, остановились на ночь под скалой. Симон был добр к нему той ночью. Деметрий подумал, что Симон был часто добр к нему – чаще, чем ему тогда казалось. Но даже когда Симон не был добр, он был рядом. Где теперь Симон? Деметрий заплакал от жалости к себе, когда понял, что свобода обрекла его на одиночество. Он заснул, свернувшись жалким комочком. Через несколько дней он забыл Симона. Его друзья нашли ему красное платье и шапку, подобные тем, что носили сами, и научили его бить в цимбалы. Он научился танцевать несколько танцев богини. Это были странные, пьянящие кружения, от которых в голове сперва все плыло, а потом наступал странный покой и мысли делались ясными и отстраненными. Казалось, его тело, кружащееся как волчок, существовало отдельно от головы. Он не хотел останавливаться, но ему не разрешали. Говорили, это опасно для новичка. Но если он останется с ними, его научат. Они проходили по городам и деревням, и он бил в цимбалы и танцевал. В основном их встречали дружелюбно, только изредка бросались камнями. Они держались побережья, где смешанное население говорило по-гречески; горной же части страны религиозная терпимость была не свойственна. Они проносили по улицам образ своей богини. Деметрию сказали, что она была Матерью. Деметрий спросил, была ли она той же самой богиней, которой поклонялся он, и ему объяснили, что она известна под разными именами, но ее первое имя – Жизнь. Она дает, и она же забирает. Они носили ее образ по стране и в полнолуние приносили ей ежегодное жертвоприношение и купали ее в реке. Деметрий спросил о жертвоприношении, но ему сказали, что существует много таинств и что он еще новичок. Если он останется с ними, они его научат. В группе было двое юношей немногим старше его. Они были греками и, кажется, близкими друзьями. Они ревностно поклонялись богине уже год и говорили, что их скоро посвятят в таинство. Они не хотели ничего говорить ему о таинстве, кроме того, что это церемония очищения, которая навсегда посвятит их служению богине. Они говорили об этом с таким смиренным пылом, что Деметрий им завидовал. Он думал, что очень приятно посвятить себя чему-нибудь. Он спросил, нельзя ли посвятить его в таинство вместе с ними, но они улыбались и говорили, что он слишком молод. Он бил в цимбалы и танцевал, и казалось, что его жизнь с Симоном осталась далеко позади. С друзьями он чувствовал себя в безопасности – все были добры к нему, и никакие пугающие духи не мерещились ему в чаше для предсказаний, огне или лампе, не преследовали на пустынных дорогах и не наполняли его сны чудовищами. Однажды он увидел нечто его удивившее. Это случилось в их последний день на побережье – на следующий день они собирались направиться в глубь страны, в горы и леса. Они прошли, танцуя, через деревню, собирая пожертвования на свою вечернюю трапезу, но, когда остановились на ночлег, один из мужчин не перестал танцевать. Странно напряженный, обливаясь потом, с закатившимися глазами, он танцевал медленно, ритмично, с наводящей ужас нескончаемой энергией на грани истощения, и тамбурин дрожал и вибрировал в его вытянутой руке. Он наматывал вокруг костра петлю за петлей, извиваясь и отступая в рисунке танца, который был понятен одному ему, извиваясь и отступая среди многочисленных зрителей. И вот он ступил в костер и замер. Он стоял там босой, с бесстрастным лицом, а потом продолжил свой танец, выйдя из пламени. – Я думал, только мой хозяин был способен на это, – помолчав, сказал Деметрий. – Боль – это тайна, – сказал мужчина рядом с ним. – Ее можно разгадать. – Вы научите меня, – спросил Деметрий, – не чувствовать боли? – Если останешься с нами, мы тебя научим. Он остался с ними. – Некромантия не по моей части, – сказал Симон Волхв. – Я хорошо заплачу, – сказал ювелир. – Меня не интересуют деньги, – сказал Симон. – Этот перстень, – улыбнулся ювелир, прикасаясь к бирюзе торговца пряностями, – стоил немало драхм. Они сидели в таверне уже не первый час, ювелир заказывал кувшин за кувшином кислого местного вина, а Симон говорил. Разговорами Симон иногда зарабатывал на жизнь. Однако в этот раз он говорил слишком много. От философии он переходил к астрологии, от астрологии – к магии и, отвечая на вопросы ювелира, чью напористость осознал слишком поздно, не мог побороть в себе тяги продемонстрировать обширность своих знаний. Когда принесли очередной кувшин с вином, ювелир сделал Симону предложение: у ювелира есть брат, дядя жены которого… Это была длинная и безнравственная история, в которой, кроме всего прочего, фигурировали: судебный процесс, оспариваемое завещание и земельная тяжба. Симон слушал вполуха: он слышал все это десятки раз. Без околичностей, речь шла об убийстве с помощью колдовства. Маг сталкивается с самыми низменными сторонами людей – его просят сделать то, что люди не осмеливаются сделать сами. – Нет, – сказал он. – Вы – маг, – сказал ювелир. – Некромантия не по моей части, – повторил Симон. Но деньги действительно были нужны. Он не верил, что его перестали искать, после того как он покинул Аскалон. Возможно, за его поимку была даже назначена награда. Он не мог чувствовать себя в безопасности, пока не окажется в другой части страны. На прибрежных дорогах было полно войск – он прибыл в Иоппию с целью найти корабль, но его средств едва хватило бы, чтобы добраться до следующего порта. – Мне кажется, деньги вам бы не помешали, – сказал ювелир. Он осмотрел пропыленную одежду Симона. – Но, возможно, вашей квалификации не достаточно для этого дела? – Разумеется, это в моих силах, – высокомерно обронил Симон и снова погрузился в неловкое молчание. Ювелир попробовал подойти с другой стороны. – Это вовсе не колдовство, – мягко сказал он, не выпуская из виду молоденькой служанки, которую, казалось, заинтересовал разговор, а возможно, и Симон. – Это исправление несправедливости. – Посредством проклятия. – Вас не просят вызывать дух умершего человека. – Чепуха, – поспешно возразил Симон. – Дух необходимо вызывать, неважно, появится он или нет. Иначе ничего не сделать. И это очень опасно. – Хорошо, если вы боитесь… – Разумеется, я не боюсь. Я знаю, что я могу. Это вопрос выбора. Магия – благородное искусство. Некромантия – это осквернение магии. Ювелир встал из-за стола. – Очень приятно было с вами познакомиться, – сказал он и, поклонившись, направился к выходу. Когда он выходил, в таверну вошли двое солдат, коротко стриженных, с короткими мечами и высокомерных. Они окинули присутствующих взглядом, в котором выражалось презрение оккупантов к не до конца усмиренной стране. Это был очень внимательный взгляд, который на мгновение задержался на Симоне. Он допил вино и, как только солдаты повернулись к нему спиной, вышел из таверны. Ювелир был в конце улицы, Симон его догнал. – Вы понимаете, – сказал он, – что нужен не просто… труп. Это должно быть тело человека, умершего насильственной смертью. – В наших местах это не так уж трудно устроить, – сказал ювелир. – Нужен казненный преступник. А еще лучше – его голова. – Два дня назад повесили одного, – сказал ювелир. – Очень убедительно. Тело на кладбище. – Я не хочу ничего знать об этой части работы. – Разумеется. – Если ваших людей поймают на кладбище, я буду отрицать любую причастность к делу. – Естественно. – Пятьдесят драхм? – Пятьдесят драхм. – Половину вперед. – Ну если вы настаиваете. – Хорошо, – сказал Симон. Он немного подумал. – И чем скорее, тем лучше, – добавил он. – Я остановился на постоялом дворе, откуда мы только что вышли. Комната над конюшней. Если предпочитаете не передавать мне лично, можете бросить в комнату через окно. – Договорились, – сказал ювелир. Симон свернул в переулок и скрылся. Он исчез так быстро, что ювелир не успел задать ему вопрос. Вторую половину дня Симон провел в гимнастическом зале, где был мальчик, похожий на Деметрия, а потом в банях. Когда наступил вечер, он чувствовал себя отдохнувшим и в хорошем расположении духа. У него будут деньги. Риск был небольшой. Через три дня отплывал корабль в Кесарию. Он позволил себе хороший ужин на драхмы торговца пряностями, которых становилось все меньше. Вернувшись на постоялый двор, он выпил еще вина и пустился флиртовать с молодой служанкой. Она оказалась дочерью хозяина постоялого двора. Ее отец внимательно и злобно следил за ней. Симон подозревал, что ей нередко удавалось его обманывать. Что было бы не трудно – тот был туп, как вол, и много пил. Симон не раз угощал его. Он невзначай спросил девушку о солдатах и с тревогой услышал, что они остановились на постоялом дворе. Однако из ее следующего замечания он понял, что они искали не его. – Они привезли заключенного на судебный процесс, – сказала она. – Не знаю, что он сделал, но его, беднягу, охраняют трое солдат. Отец хотел поселить двоих из них в вашу комнату, но я сказала, им будет лучше всем вместе. Поэтому комната осталась за вами. – Она с вызовом посмотрела на него: – Хорошо, правда? Или вы предпочитаете компанию? – Это зависит, – сказал Симон, – от компании. Он увидел, что хозяин двинулся в их сторону, и быстро отправил девушку прочь. – Я попросил вина получше, – пожаловался он, – но она говорит, это все, что у вас есть. Хозяин постоялого двора неуклюже размахнулся, чтобы дать ей оплеуху, но девушка увернулась, и он послал ее в погреб за лучшим вином. Он долго извинялся перед Симоном за тупость дочери. Ему было трудно ее воспитывать – жена-то умерла. Пьяная слеза скатилась по его щеке. – Твоя компания, скажем, – продолжил Симон прерванный разговор, когда девушка вернулась, – была бы всегда кстати. Она пришла к нему в комнату, когда было уже поздно – хозяин, шатаясь, удалился к себе два часа назад, а пьяная ссора между солдатами за стенкой давно превратилась в состязание по пьяному храпу. В комнате Симона проходило более мелодичное состязание, в котором мелодии исполнялись, повторялись и игрались снова с множеством приятных вариаций, тонких гармоний и упоительных концовок. Когда последние мелодии последней, и наиболее сложной, части симфонии иссякли, Симон приподнялся на локте и с удивлением начал изучать девушку. В таком городе ее не оценят. Но в Кесарии… – Почему бы тебе не уехать со мной? – сказал он. – Я уезжаю через несколько дней. Кесария, Тир… Можем отправиться куда угодно. Ты ведь не собираешься оставаться в этой третьесортной гостинице со своим отвратительным папашей. – Рим, – мечтательно сказала она. – Я всегда хотела поехать в Рим. Рим. Центр мира. Почему-то его туда никогда не тянуло. Одна мысль о поездке в столицу вызывала у него отвращение. Неужели он боялся, что в великом городе найдется маг, превосходящий его самого? В первый раз он осознал, насколько провинциален, и почувствовал стыд. – Рим, – повторил он утвердительно. Почему бы и нет. У него будут деньги. Можно и в Рим – все пути открыты. Девушка прильнула к нему губами, потешаясь над его серьезностью, и, к своему удивлению, он обнаружил, что действительно возможно все. Он исследовал границы этого открытия, когда с улицы донеслись шаги. Что-то влетело через окно и упало на кровать. Это не был мешок с деньгами. Глазами из растекшегося желе них смотрела зелено-лиловая человеческая голова. В волосах ее застряли комья земли. Симон оделся и выпрыгнул из окна, пока девушка набирала в легкие воздух для третьего душераздирающего крика. Они шли весь день, и Деметрий устал. Если бы он не был таким усталым, он мог бы заметить необычную задумчивость своих спутников. Не было танцев: они миновали окраины нескольких деревень и городков, не заходя в них. Словно компания берегла силы для чего-то важного. Пейзаж стал другим: плодородные равнины с кукурузными полями сменились неровной гористой местностью, поросшей кустарником и испещренной пещерами. Время от времени вблизи деревень попадались оливковые рощи. Дорога вела на восток между грядами тусклых округлых холмов, время от времени вдали было видно ослепительно яркое море. К востоку возвышались длинные зубчатые скалы, расколотые отвесными ущельями. Однажды, когда группа остановилась, чтобы передохнуть у колодца, над ними закружил орел, черный на фоне светлого неба. Они остановились на ночлег в укромной долине в нескольких милях от леса. За вечерней трапезой Деметрий сидел рядом с двумя юношами, которые ожидали посвящения. Они были тихи и неразговорчивы. Казалось, они погружены в свои мысли. Они сказали, что посвящение состоится через день. Завтра все будут отдыхать. Музыка началась в полночь через день. Цимбалы и тамбурин и тонкий звук флейты. Музыка звучала по-новому: в ней слышались томление, грусть. Деметрий почувствовал, что она проникает в его сердце как воспоминание о чем-то бесконечно дорогом, утраченном безвозвратно. Он не сразу присоединился к танцующим, а сидел, вглядываясь в темные силуэты горных вершин на фоне бледного неба и пытаясь вспомнить, что он утратил. Затем он начал танцевать, повторяя неторопливые па других танцоров, кружащихся вокруг костра. Медленный, настойчивый ритм. Он ждал, когда ритм станет быстрее, как это обычно бывало, но тот не менялся, и он понял, что они танцуют танец вечности, танец бесконечного повторения всего живого, переплетения смерти с жизнью и жизни со смертью. Его охватило чувство полной беспомощности, когда он танцевал бесконечную череду ночи и дня, времен года, рождения и тления. Не было избавления, не было покоя от кружащихся планет и сменяющих друг друга времен года и от кружения танца вокруг неведомого огня змея, кусающего свой хвост. На заре они наконец двинулись по направлению к лесу. В сыром воздухе стоял освежающий и пьянящий запах сосен, солнце поднималось из тумана, словно привидение в саване. Для прорицания требовались мальчик, лампа и чаша. Он взял взаймы лампу, купил чашу у котельщика в деревне. Недоставало мальчика. Симон часто вспоминал о Деметрий, но в этот раз его не хватало как никогда прежде. Мальчик идеально подходил для прорицаний. Он легко входил в транс и выглядел таким напуганным, что было невозможно не поверить, что с ним говорили духи. Симон часто спрашивал себя, что Деметрий видел на дне чаши. Сам он часто ничего не видел. Иногда он видел такое, что предпочитал бы не видеть вовсе. В этом крылась одна из причин, почему он сам редко занимался прорицаниями. Но теперь у него не было выбора. Он покинул побережье после поспешного бегства с постоялого двора в Иоппии и направлялся на север через горную часть страны, представляясь бродячим предсказателем, когда в его сети попалась рыба крупней, нежели он рассчитывал. Сирийский купец, посещавший Самарию по семейным делам, узнал о прорицателе и решил проконсультироваться у него насчет не доставленной вовремя партии шелка. На карту была поставлена куча денег: купец обещал щедрую награду за настоящее прорицание. Учитывая обстоятельства, было не похоже, что вообще что-либо проявится, но Симон готовился к сеансу со всей тщательностью. Место, которое он выбрал для ритуала, было сухой пещерой в горах за деревней. У входа в пещеру он зажег небольшой костер, теперь на нем курился и потрескивал фимиам. Огонь отбрасывал странные тени на стены пещеры, казалось, они танцуют. Купец сидел у огня, завернувшись в плащ и наблюдая за тенями. Он казался скучающим, но его пальцы сжимали края плаща слишком сильно. Симон поставил лампу так, чтобы она отбрасывала свет на блестящую поверхность масла в медной чаше. Тихим голосом он начал взывать. – Благородное дитя, явившееся из цветка лотоса, Гор, повелитель времени… Он говорил нараспев и чувствовал, как его захватывает заклинание. – Чье имя неведомо, как неведомы его природа и облик. Я знаю твое имя, твою природу, твой облик. Пятна света дрожали на блестящем зеркале жидкости. – Великий бог, вечный, что сидит в пламени, яви себя мне. Дай ответ на мой вопрос. Комок фимиама вспыхнул таинственно ярко и взвился голубым огнем. Купец задрожал. – Ибо я есть он, явившийся на востоке: рассей темноту. Имя мое велико. Сверкающие пятна на поверхности масла сошлись ровным свечением. – Я есть Гор, сын Озириса, который спрашивает у отца. Свет треснул. Из тонких, как волоски, трещин росла темнота, поглощая свет, как треснувший лед. Наконец остался только неровный ободок света. Симон смотрел во тьму. В ее глубинах тьма была еще гуще, лиловая чернота, которая была тенью яркого света. Чернота обрела форму и засияла. Она поднималась ему навстречу с ужасающей отчетливостью. Глаза холодные, как камень, над крючковатым носом. Лицо из ночных кошмаров, лицо старше, чем мир. Симон понял, что не может ни двигаться, ни говорить. Лицо все поднималось ему навстречу. Усилием воли он сдерживал его. Он искал слова для вопроса, но его ум был пуст. Он не знал, для чего вызвал этот ужасный призрак. В приступе ужаса он понял, как одинок; потом вдруг увидел дрожащего Деметрия, склонившегося над другой чашей с демонами в другом месте, в другое время. Помимо его воли губы вымолвили имя мальчика. Он вспомнил вопрос: груз шелков. Он заговорил. На мгновение показалось, что лицо втянет его в себя. Потом оно сморщилось и сжалось, как пергамент, и растаяло. Он увидел морщинистую поверхность горы. Чахлые кусты, редкие деревья, а вдали угадывалась зелень леса, отбрасывавшего длинные тени в вечернем солнце. Он увидел ярко одетых людей, танцующих под музыку. Танцоры кружились вокруг сосны. Под деревом была одинокая фигурка, тоже танцующая, но как-то судорожно; руки у нее были заняты. Мальчик. В правой руке – что-то блестящее, в левой… Снизу вверх по картине стало расползаться красное пятно. Оно быстро росло. Пятно приближалось к фигуре мальчика, когда Симон увидел его лицо. Потом красный поток залил всю картину. Симон стоял коленопреклоненный над чашей с кровью. Красное стало черным, и снова возник зыбкий серебристый отсвет. Постепенно пятна света возобновили свое движение. Симон отпустил духа. Какое-то время он стоял на коленях, обхватив голову руками. Потом поднялся и, обернувшись, вспомнил о купце. Тот тоже встал и смотрел на него с нетерпением. – Ну, что же вы увидели? – Ваш корабль… – проговорил Симон и зажмурился. Из темноты, из мельтешения ярких пятен под веками возникло то же хищное лицо. – Да? – Ваш корабль в безопасности, – сказал Симон. Его слегка покачивало. – Он будет в порту через три дня. Купец смотрел на него с недоверием, в нем боролись чувства облегчения, подозрения и невольного уважения. – Откуда мне знать, что вы говорите правду? – спросил он. – Я ничего не видел. – Да, вы не видели, – ответил Симон. – Благодарите ваших богов за то, что они вам не показываются. Купец смотрел на него еще какое-то время, бросил несколько монет и вышел из пещеры. Симон пересчитал деньги и спрятал их. Он стоял у входа в пещеру и смотрел, как светлеет небо. Потом затоптал огонь, собрал свои вещи в небольшой узел и отправился в сторону гор на юго-запад. Деметрий танцевал. У него открылось второе дыхание. В его сознании была зона ясности и покоя, за ней, где-то очень глубоко, притаилась лавина из хаоса, цвета и шума, которая была готова обрушиться на него, как только он перестанет танцевать. Он не смел перестать танцевать. Он не мог перестать танцевать. Когда он перестанет танцевать, мир исчезнет. Музыка сменялась несколько раз. Бесконечное кружение, танец вечности, который они танцевали на рассвете, больше не повторялся: змей был усмирен. Вместо него под восходящим солнцем они танцевали простой веселый танец, состоящий из прыжков и пробежек и детских жестов; как он понял, это был танец рождения. Отдыхая во время этого танца, он заметил, что к ним присоединилось несколько групп людей, в основном женщин, из соседних деревень. Женщины пели, хлопали, а некоторые присоединялись к танцу. К полудню музыка стала быстрее и напористее: это был танец зрелости, танец плоти в пору ее расцвета, танец солнца в зените. Под прямыми лучами солнца краски и музыка слились воедино и пульсировали в голове Деметрия. Когда блеск стал непереносимым, он зажмурился и, продолжая танцевать, видел белое солнце под сомкнутыми веками. Солнце постепенно двигалось на запад, и музыка стала неистовее. Деметрий танцевал. Музыка не позволила бы ему остановиться – она завладела им, она стала кровью, бегущей у него по венам; когда он остановится, кровь выльется и он умрет. Музыка вела его дальше и дальше, к концу. А затем флейты взяли высокую ноту, подобную вечернему ветерку, холодному и чистому. Ритм изменился. Он стал спокойным, размеренным и даже величавым; поступь вечного достоинства, поступь, как подсказывала ему его кровь, печали. Деметрий не ведал настоящей печали – теперь он познал ее. Драма человеческой жизни прошла перед его внутренним взором, пока его ноги инстинктивно танцевали танец смерти. Он снова увидел темницу вечного змея и тщетность маленьких жизней, которые тот поглощал. Он увидел отвагу мужчин и красоту женщин, увидел, что и то и другое обратится в прах. Он увидел смех детей и улыбку мучителя, увидел, что и то и другое обратится в прах. Со всей ясностью увидел фигуру своего хозяина и увидел, что маги бессильны против безмолвного обращения в прах. Затем он увидел, что, даже будучи бессильным, человек может сделать одно – выбрать, как и когда умереть. Человек может быть хозяином своей смерти. Более того, он может быть хозяином самому себе и не отдавать заложников змею, так как он может сделать выбор – умереть, не посеяв семени. Прохлада, чистая музыка. Солнце садилось. Ритм немного ускорился, в нем появилась какая-то неотложность. Какая могла быть неотложность, если все шло своим чередом к смерти? Деметрий танцевал, зная, что это его последний танец. Музыка пронзила его тоской и нестерпимой грустью. Теперь все жен-шины танцевали, их лица были обращены к заходящему солнцу. Деметрий танцевал. Музыка становилась быстрее, еще быстрее. Танцоры на склоне горы разошлись, и он остался один, наверху. Его сознание по-прежнему пребывало в спокойной и ясной зоне, где тихие голоса раскрывали ему тайны. Он летел над серебряными морскими гребнями, и голоса подбадривали его. Он странствовал и был почти в конце пути; достигнув конца, он сможет отдохнуть, он сможет отдыхать вечно в чистом покое, так как сделает то, что от него требовалось. В руку ему что-то вложили. Это чтобы помочь. Это связано с тем, что от него требовалось. Посмотрев вниз с высоты, где летел над серебряным морем, он увидел, что его тело, с которым его сознание, непонятно зачем и почему, было все еще связано, не очищено. Это было сделать несложно: в мыслях он поднял нож, и рука послушно повторила жест. До него донесся крик. Крик был резким, неприятным, и его рука остановилась. Его руку грубо схватила чья-то чужая рука. Деметрий не хотел этого. Он не хотел, чтобы его так сильно били по лицу, хотя и не испытывал боли. Однако удары заставили его сознание прекратить полет, и он почувствовал, что спускается с высоты обратно в свое грубое и потное тело, в смятение. Вокруг себя он увидел нелепые лица, его талию обхватила сильная рука, с которой он яростно, но бесполезно боролся. Земля – о Господи, земля – была покрыта кровью и кусками плоти. Он склонился к руке, которая его поддерживала, исторг поток блевоты и потерял сознание. По его лицу струилась ледяная вода, стекая по шее. Он передернулся. Его подняли, перенесли и положили у костра. Укрыли плащом. В костер бросили листья. Дым стал резким и душистым. Деметрий зачихал. Все разлетелось на куски, когда он чихнул. Потом все собралось обратно с тихим треском. После этого все успокоилось. – Хорошо, – сказал Симон. Казалось, прошло много времени. Деметрий понял, что все это ему приснилось. Он никогда не расставался с Симоном. Это было невозможно. – Ты маленький дурачок, – тихо сказал Симон. Деметрий попытался подумать об этом, но думать было слишком тяжело. Что-то происходило. Он проверил голос, и оказалось, что тот действует. – Что случилось? – спросил он. – Ты чуть не оскопил себя, – прорычал Симон. – Вряд ли это изменило бы что-нибудь. Деметрий почувствовал, как земля пошатнулась. Голова прояснилась, и ему показалось, он слышит музыку. – Ты остановил меня? – прошептал он. – Ну, у тебя все на месте, не так ли? Он почувствовал под рукой теплую, невредимую плоть. Его переполнило чувство яростной горечи. – Ты помешал мне! – закричал он. – Я хотел очиститься. Он разрыдался. Симон смотрел, как он плачет, пока Деметрий не уснул. Утро было яркое и ясное, без тумана. Деметрий проснулся, его голова лежала на руке Симона. Он лежал и думал. Он решил, что ситуация могла бы быть и хуже. Подумав еще, он решил, что она могла бы быть гораздо хуже. Подумав еще, он также решил, что нужны кое-какие объяснения. Он повернулся, чтобы посмотреть, не проснулся ли Симон. – Не вертись, – сказал Симон. – Как ты попал сюда? – сказал Деметрий. – Я имею в виду, как ты узнал, где я? – Ты полагаешь, я искал тебя, самоуверенный мальчишка? – О, – сказал Деметрий. Симон улыбнулся. – Я тебя предрек, – сказал он. – Что? – Я искал груз шелков, а вместо него нашел тебя. Неравноценная замена. Деметрий завертелся от удовольствия. Он понял, что ему наскучили процессии. Они лежали и разговаривали. Симон рассказал ему о прорицании Гора, и Деметрий задрожал. Симон рассказал ему о зелено-лиловой голове, и Деметрий завопил. Симон рассказал ему о Горгоне, и Деметрий застонал от смеха. – Теперь, – сказал Симон, – расскажи мне, как ты связался с этими убийцами, спутниками Кибелы, и решил сделать карьеру евнуха. Нет, сперва расскажи, что случилось, когда тебя поймали. Если они пытали тебя, то ты поправился удивительно быстро. Деметрий рассказал ему все, немного приукрасив. – Итак, – сказал Симон, – ты собирался продать меня за тридцать сребреников? – Конечно нет, – сказал Деметрий с негодованием. – Это был трюк, с помощью которого мне удалось выбраться. – Понимаю, – сказал Симон. Помолчав, он сказал: – Тридцать шекелей – это оскорбление. Чуть позже: – С другой стороны… Потом он какое-то время молчал и изучал небо. – Хорошо, – наконец сказал он. – Мы вернемся туда. – Но вас схватят! – закричал Деметрий. – Подумай о деньгах, – сказал Симон. – С тридцатью шекелями мы доберемся до Себасты. Тебе там понравится. Он наблюдал за тем, как изумление на лице мальчика сменялось пониманием. Он был хорошим мальчиком. Симон провел пальцами по тугим кудрям и чистой юношеской шее. Уголки губ Деметрия дрогнули – то ли от удивления, то ли в знак согласия, а может быть, и от удовольствия: Симон никогда этого не понимал. Он вынул руку из-под головы мальчика, перевернул его и нежно овладел им, после долгого перерыва. Его способность к концентрации всякий раз после этого усиливалась. Путь обратно в Аскалон занимал три дня, если идти по более длинной дороге: следовало избегать побережья. Они договорились встретиться на постоялом дворе в пяти милях от города. – Если тебя там не будет, – сказал Симон, – если ты меня обманешь, я буду снова искать тебя, и отыщу, и проучу как следует. Последнее, что я обещаю сделать: я кастрирую тебя, и, поскольку на этот раз ты не будешь танцевать весь день, ты почувствуешь все. Понял меня, мальчик с львиным сердцем? Деметрий смиренно кивнул. Такая мысль уже приходила ему в голову, но он отверг ее. Они не спеша вошли через ворота и разделились. Деметрий направился к дому магистрата. Симон пошел по направлению к амфитеатру. Был ранний вечер, и на улицах было полно людей. Симон сидел на мраморных ступенях театра и, казалось, смотрел на землю. Вскоре появился Деметрий, показывающий на него пальцем, с ним было шесть солдат. Они приближались к Симону, который не поднимал головы. – Симон из Гитты? – спросил самый высокий солдат. Симон поднял голову. – Я – Симон Волхв, – сказал он. Они схватили его, удивляясь и смеясь над ним, когда он не оказал сопротивления. Один из солдат, гогоча, бросил Деметрию мешочек с деньгами. Мальчик моментально исчез, растворившись в толпе зевак. Солдаты проталкивали Симона сквозь толпу. На перекрестке нескольких улиц, где было особенно многолюдно, Симон остановился. – У меня сандалия порвалась, – сказал он. Он нагнулся. Солдаты так и не поняли, что произошло. Секунду назад они чувствовали твердое, мускулистое тело в своих руках – секунду спустя его не было. – Он исчез, как воск в огне, – рассказывал один из них позже, но его высекли, как и остальных. Симон быстро шел сквозь толпу, пока не достиг городских ворот. Потом он побежал. Он бежал, как дьявол. 2. Боги Себаста – новое имя древней горной столицы Самарии, столицы, которую прежде, а зачастую и до сих пор тоже называли Самарией. Новое имя было дано Иродом Идумеянином, который любил, чтобы в царстве была ясность, и успел заработать своей чрезмерной сноровистостью самую дурную репутацию. Также Ирод любил современную архитектуру и подарил Себасте множество прекрасных зданий в греческом стиле. Он не старался понравиться своим подданным, которые были уверены, что за греческими зданиями последуют греческие нравы, и с мрачным удовлетворением наблюдали, как их сыновья отбрасывали скромность, всегда украшавшую обрезанных евреев, и обнаженными занимались борьбой в новых гимнастических залах. Однако в то время коренное население Самарии уже не составляло большинства. В соседней Иудее утверждали, что коренных самаритян вовсе не осталось. По мнению иудеев, все самаритяне были либо полукровками, либо просто язычниками, так как являлись потомками восточных народов, которыми Саргон Ассирийский заселил северное царство (сначала выселив из него израильтян) семь веков назад. Самаритяне с возмущением доказывали свою принадлежность к избранному народу и, объясняя явные отклонения от иудейского вероучения, утверждали, что вовсе не они от него отклонились. Это был очень старый спор, непонятный никому, кроме самих спорящих. Через полвека после смерти Идумеянина, обстоятельства которой были совершенно отвратительны (смертельная болезнь затягивалась так долго, что прогнивший насквозь монарх успел сжечь заживо группу молодых религиозных вольнодумцев), Себаста была одним из самых космополитичных городов империи. Население города включало большую греческую общину, разрозненных италийцев, африканцев и азиатов, а также уцелевших ассирийцев. В городе были распространены десятки религий, что заслужило ему славу нерелигиозного города. С места храма Ваала, построенного Агавом Вероотступником, набожному самаритянину открывался вид на святую гору Геризим, на которой (а вовсе не на Синае, вопреки утверждениям иудеев) Моисей получил Закон и на которую уже в недавнее время апостол повел своих последователей в поисках священных сосудов, утерянных при разграблении Храма. (Сосуды так и не были найдены, паломники же – казнены по приказу прокуратора Пилата.) Если не смешивать религию с политикой, Себаста была приветливым, уютным городом, и после всех несчастий, приключившихся с ним в Иудее, Симон Волхв поспешил туда как к себе домой. Ему казалось, там он будет в безопасности. В этом он ошибался. Он не был в Себасте пять лет, но вспоминал о ней с любовью как о месте, где он наделал немало шуму. Входя в город пропыленным, усталым и злым, с осликом, который норовил съесть его багаж, и с Деметрием, жалующимся на стертые ноги, Симон почувствовал огромное облегчение. Он был уверен, что его тотчас узнают. Он надеялся, что его не успеют узнать, пока он не примет ванну. Было бы лучше всего, если бы его не узнали, пока он не подыщет приличное жилье и не оправится после дороги. Однако, если бы ему встретился старый знакомый, который предложил бы ему комнату, он бы не стал отказываться. Он шел по улицам с Деметрием и с осликом, и никто его не узнавал. Они нашли жилье на постоялом дворе, запущенном и не очень опрятном, в дешевом районе города. Симон с отвращением посмотрел вокруг. – Каков ваш род деятельности? – задал вопрос хозяин гостиницы, осмотрев его с подозрением. Симон негодовал. Он хотел сказать, кто он: маг, который пять лет назад превратил главную площадь Себасты в зеленый лес, наполнив его львами, тиграми и скачущими газелями. Он поборол это желание. Ему бы все равно не поверили, а это хуже, чем когда тебя не узнают. – Я купец, – сказал он холодно, – но я торгую очень редким товаром. Я удовольствуюсь комнатой. Ему придется довольствоваться этим, пока не найдется что-нибудь получше. Он упал на постель, и его охватило уныние. Город за городом, и всякий раз приходилось все начинать сначала. Здесь, где он рассчитывал встретить друзей, было то же самое. Никто его не помнил. Деметрий, возившийся со своими волдырями, посмотрел на него с выражением, которое можно было бы принять за симпатию. – Через пару дней все образуется, – сказал он. – Ты идиот, – сказал Симон. Деметрий часто угадывал, о чем он думает. Это приводило Симона в бешенство. Он мог читать чужие мысли лучше, чем Симон. Но Деметрий оказался прав. Через два дня после приезда в Себасту, после ванны, отдыха и нового плаща, настроение у Симона улучшилось, и он с уверенностью прогуливался по оживленным поздним утром улицам. Иногда ему казалось, что он видит знакомое лицо, но на него смотрели как на чужака. Хорошо, скоро они о нем узнают. Он остановился возле мужчины, продававшего певчих птиц в деревянных клетках. Он указал на клетку, в которой была одна птица. – У вас в одной клетке слишком много птиц, – сказал он. – Они передерутся. – О чем вы говорите? – изумился торговец. – Там всего одна птица. – Чепуха, – сказал Симон. – Их пять по меньшей мере. – Там всего одна, говорю вам. – На самом деле, – сказал Симон, – я насчитал десять. – Ты сумасшедший или как? Собиралась толпа. – Десять, двадцать, какая разница? – сказал Симон. – В любом случае нескольких следует выпустить. Он отодвинул пальцем щеколду на дверце клетки. – Эй, – сказал продавец птиц, – руки свои убери. – Сколько вы хотите, – спросил Симон, – за всех птиц в этой клетке? Зеваки шушукались и хихикали. – Два сестерция, с клеткой. И тогда выпускай сколько влезет. Симон положил монету в протянутую ладонь и отворил дверцу. Птичка вприпрыжку приблизилась к самому краю клетки и замерла, испуганно попискивая, не веря в свободу. Симон повернулся и обвел толпу взглядом. Птичка затрепетала крыльями, с неожиданной уверенностью расправила их и взмыла в небо. Вторая птичка, трепетавшая крыльями вслед за первой, колебалась секунду, прежде чем стремглав улететь. Ее место тотчас заняла третья птичка, за ней четвертая, пятая, и вот уже птички хлынули из клетки неисчислимым потоком, с щебетом разлетаясь над головами изумленной толпы. Симон защелкнул маленькую деревянную дверцу. – Клетку оставь себе, – сказал он и удалился. В секте, которая утверждала, что близится конец света, назревал раскол. Сперва ничего серьезного: перебранка между двумя фракциями насчет распределения продуктов. Одна фракция жаловалась, что некоторых ее членов обошли. За обидой скрывалась антипатия, существовавшая между двумя культурными группами, однако различия касались также религиозных и политических взглядов. Секта была основана людьми с узким политическим кругозором, считавшими себя реформаторами национальной религии. Теперь же религиозные и политические взгляды новых членов секты были заражены контактом с утонченной культурой империи. Противоречия обострялись различием языков: новые члены секты говорили по-гречески. Продуктовый конфликт был улажен, справедливая система распределения – установлена. Но конфликт скрывал более глубокую проблему, которая со временем приобрела в глазах верхушки едва ли не первоочередную важность. Кого все-таки можно было принимать в эту эксклюзивную по этническому происхождению, классово-ориентированную, апокалиптическую по мировоззрению секту избранных? Они были простыми людьми и не думали о будущем – поскольку его не предвиделось. Поэтому они пошли удить мелкую рыбешку, а поймали Левиафана. Тем временем возникали другие проблемы, возможно неизбежные, но огорчительные для общины, претендующей на то, что живет в правде и гармонии. Все имущество было в общей собственности: те, кто что-то имел, всё продавали и вручали деньги руководителям, которые распределяли их среди нуждающихся. В конце концов человеческая природа дала о себе знать. Один землевладелец продал имущество и отдал секте лишь часть вырученных денег, сказав, что это вся сумма. Во главе секты в то время стоял человек неясного происхождения, известный под именем Кефа. Он полагался на веру и интуицию, более чем на разум, и завоевал уважение простотой жизни и способностью творить чудеса. Говорили, что он может читать чужие мысли. Было известно, что он совершил несколько потрясающих чудес. Возраста он был среднего, но зрелость не смягчила его характер. Согласно единственному сохранившемуся свидетельству, неудачливый землевладелец принес свой дар Кефе, который тотчас распознал обман. – Ты солгал Богу, – закричал он. Землевладелец упал без чувств, а когда его поднимали, оказалось, что он уже мертв. Даже самые ярые враги секты не могли обвинить ее в легкомыслии. Среди ее врагов был начитанный молодой человек из состоятельной семьи; широкое общее образование не мешало ему быть набожным. В этих антиобщественных сектантах он видел угрозу, какая не нависала над религией его народа в течение нескольких веков, и направлял свои недюжинные способности на борьбу с новой опасностью. Это был подарок судьбы или награда за его гениальность: Симон склонялся к последнему. Через несколько дней вся Себаста знала о стае орлов, которая вылетела из маленькой клетки и затмила солнце. На улице с ним здоровались люди, которых он прежде не встречал, его приглашали на обед мужчины, с которыми он не был знаком. Пока он отклонял приглашения. Однако он не отказывал клиентам, которые приходили в гостиницу со странными просьбами. Деньги потекли ручьем, оседая в его кошельке, под матрасом и в сейфе хозяина гостиницы. Хозяин гостиницы, выведенный из себя бесконечным потоком посетителей, которые не задерживались выпить его вина, потребовал объяснить ему, что за выгодные сделки совершаются в комнате Симона. Чтобы прекратить расспросы, Симон дал ему щедрые чаевые и снял дом в фешенебельной части города. Дом был удобным, просторным и большим. Обходился он дорого, но Симон говорил себе, что ему нужен простор. Он задумал большую работу. Кроме спальни ему требовался небольшой кабинет и лаборатория для проведения опытов. Он переехал, Деметрий с трудом донес книги и ящики с оборудованием, которое Симон купил на базаре в приступе воодушевления. Чтобы отметить перемену своего положения, он принял приглашение на обед. – Я всегда легко лечил эпилепсию, – объявил врач. – Козлятина, зажаренная на погребальном костре, – безотказный рецепт. – Безотказный, – машинально повторил Симон. Он был занят удалением костей из самой маленькой рыбешки, которую когда-либо видел. После того как он принял приглашение, ему стало известно, что Морфей знаменит своей скупостью. – Да. – Врач погрозил ему толстым пальцем. – Желчь животного не должна попасть на землю. Я полагаю, в каждом случае, когда рецепт не помогал, эта простая предосторожность не была принята. – Как интересно, – сказал Морфей. – Почему нельзя, чтобы она попала на землю? – Соки желчного пузыря, – начал объяснять врач, – горячие и влажные… – Большой палец девственницы, – вставил Симон, – прохладный и сухой… – Колдовство! – выпалил врач. – Что вы, – сказал Симон. – Речь не об отрубленном пальце, а о том, который по-прежнему находится на руке его обладателя. – Эпилепсию можно вылечить прикосновением большого пальца девственницы? – в изумлении спросил Морфей. – Конечно. Только, разумеется, правой руки. Тразилл, молодой щеголь, который пришел поздно и в течение всей беседы не переставал зевать, спросил, растягивая слова: – А что, в Себасте остались девственницы? Четвертым гостем был трибун, которого недавно направили в этот город. Он отвечал за общественный порядок. Морфей хотел с ним подружиться, но начал неудачно. Трибун хмурился. Он хмурился последние полчаса, в течение которых его бокал для вина оставался пуст. – Я полагал, в этой части страны, – холодно сказал трибун, – эпилепсию вызывают демоны. Как, впрочем, и все остальное. – Ну да, – с готовностью отозвался Морфей. – У моего двоюродного брата была служанка, в дочку которой вселился демон. У нее случались приступы буйства, и ее приходилось запирать в чулан, иногда ее держали там целыми неделями. Она была очень сильная, однажды чуть было не выломала дверь. Удивительно, правда? – Выдумки и чепуха, – сказал врач. – Что демоны могут вселяться в людей? – спросил Симон. – Конечно нет. Они могут вселяться и вселяются. Но это не вызывает эпилепсию. – Откуда вы знаете? – возразил Симон. – Если демон вселяется в кого-либо, он может с таким же успехом развлечься, вызвав эпилепсию, как и любым другим образом. – Абсолютно ненаучный подход. Эпилепсия вызывается притоком тепла к мозгу, что расстраивает его деятельность, так как в нормальном состоянии он холодный и в нем нет крови. – То, что в мозгу нет крови, – прервал его трибун, – может опровергнуть любой солдат, который видел человека с расколотым черепом. Наступило молчание. Слуги внесли очень маленькое блюдо с очень маленьким куском жареной баранины. Трибун не верил своим глазам. – Что касается дьяволов, – лениво произнес Тразилл, – один из моих слуг видел недавно человека, который изгонял их. Человек был из Иудеи. – О, эти жалкие иудейские заклинатели, – поморщился врач. – Они создают больше проблем, чем лечат. – Демона, вселившегося в дочку служанки моего двоюродного брата, – сказал Морфей, – изгнал бродячий заклинатель. Демон завизжал и вышел клубом черного дыма. Брат говорил, это было страшно. – Что стало с девушкой? – спросил Симон. – Какое-то время она вела себя нормально, а потом в нее вселился другой демон, и стало еще хуже. Некоторые люди притягивают демонов, я полагаю. – Это как раз то, что я имел в виду, – сказал врач. – Не успеешь избавиться от одного демона, а на его месте уже десять. – Семь, – рассеянно поправил его Симон. – От добра добра не ищут, как говорят. Уж лучше демоны, если на то пошло. – Но если его знаешь, – сказал Симон, – можно его изгнать. Первый принцип экзорцизма – знать имя демона. – Я полагаю, – произнес трибун, глядя прямо в глаза Симону, – это также первый принцип магии. – Что угодно можно обратить ко вреду, – дипломатично сказал Симон. – Сам я ничего не знаю о магии. – Говорят, вы можете летать, – сказал трибун. – Это правда. Но для этого я не обращаюсь к демонам и не приношу жертв ночью. Эта способность дана мне богами. – Я поверю в это, когда увижу, – проворчал врач. – Скоро у вас будет такая возможность, – улыбнулся Симон. Врач разозлился: – Как человек науки, я категорически вас уверяю… – Что еще вы можете делать? – перебил его трибун. – Многое, – ответил Симон, – но это требует доброжелательных зрителей. – Я уверен, все здесь собравшиеся… – начал Морфей. – Этот человек из Иудеи, – сказал Тразилл, – исцеляет прокаженных. Одним своим касанием. – Чепуха! – вскричал врач. – Проказа вызывается чрезмерной холодностью и сухостью… – Несомненно, – сказал Симон. Он повернулся к Тразиллу: – Как зовут этого вашего чудотворца? – О, я даже не поинтересовался. Он был таким занудным. Один из этих религиозных фанатиков – заставляет всех каяться. – Как это утомительно, – сказал Симон. – Но, судя по словам моего слуги, он был немного странным, – продолжал Тразилл. – Ну, вы знаете иудеев – верят только в одного Бога и все такое. Так вот, этот иудей взывал не к иудейскому богу, а к какому-то другому. – Как? – с интересом спросил Симон. – Тогда он не мог быть иудеем. – Но он был им. – К какому богу он обращался? – По словам моего слуги, он обращался к духу человека, который был казнен несколько лет назад. – Что? – сказали Симон и трибун в один голос. Все в недоумении молчали. Симон откинулся и выковыривал застрявшую между зубами баранину: такое впечатление, что между зубами застряло столько же мяса, сколько попало в желудок. – Так-так, – проговорил он. – Некромант. И даже не скрывает этого. Я даю ему месяц, прежде чем власти с ним разберутся. Он встретился взглядом с трибуном. Они улыбнулись друг другу, как два кота. Симон вдруг почувствовал, что жизнь прекрасна. – Иногда мне удается, – сказал он, – превратить воду в вино. Сейчас это могло бы оказаться полезным. Хотите, я попробую? Он встал и вышел во внутренний дворик, где бил скудный фонтан. Фокус удавался, только когда компания уже изрядно выпила, но просто удивительно, как нужда может притупить и не самый, казалось бы, испорченный вкус. Он взглянул вверх: на ночном небе сверкали звезды. Орион и Кассиопея, Альфа и Омега, нескончаемая паутина тайны. Боги ночи, боги космоса, примите меня как своего. Сегодня он был способен на все. Казалось, на площади собралась половина Себасты. Даже деревенские жители оторвались по такому случаю от своих полей. Маг обещал показать грандиозное представление. Симон стоял на краю площади на помосте, покрытом пурпурной материей. Левее помоста было пустое пространство, отгороженное от толпы. Он приветствовал собравшихся, воздев руки. – Друзья мои, – обратился он к зрителям, – вы пришли развлечься, но я дам вам урок. Я расскажу вам историю, древнюю как мир. Казалось, воздух посвежел. Над замкнутым пространством площади поплыла зеленоватая дымка. Внутри нее возникли столбы более интенсивного зеленого цвета и стали приобретать форму; вырастая из дымки, формы становились резче, а дымка оседала на землю вокруг них, превращаясь в траву. Возник сад с буйной растительностью, яркими птицами и пресмыкающимися. – Смотрите наверх, – сказал Симон. Воздух потемнел, словно его накрыла гигантская тень. Подняв головы, они увидели огромные ветви, качающиеся над площадью. Величественное дерево высотой с ливанский кедр; на его нижних ветвях весели блестящие шаровидные фрукты. Симон привлек их внимание к тому, что происходило под деревом. Спиной к ним у дерева стояла женщина и смотрела на ствол. Она отошла, и они увидели огромного желтого змея, обвившегося вокруг ствола. Верхняя половина змея двигалась в обворожительном танце, и время от времени змей останавливался, чтобы указать головой на фрукт, висящий на нижней ветви дерева. Женщина решительно мотала головой. Змей продолжал танцевать. Немой диалог повторился несколько раз. Затем женщина медленно подошла к дереву. Медленно она потянулась за фруктом, сорвала его и поднесла к губам. Толпа вздохнула. В дальнем конце сада появился мужчина, он нес корзину с виноградом на плече. Он подошел к женщине, которая протянула ему фрукт. Он остановился и жестом отстранил ее. Она улыбнулась и снова предложила фрукт. Он сделал шаг вперед и взял его. Раздался раскат грома, и обе фигуры попятились. Внезапно наступила темнота. Потом перед деревом возник ослепительный свет. Из света вышла статная фигура со снежно-белыми волосами и лицом, подобным огню. Буквы на ее груди складывались в Святое Имя. В руке она держала меч, который походил на язык пламени. Она направила меч в сторону мужчины и женщины, и те, корчась от его прикосновения, исчезли во тьме. Постепенно темнота отступила. Огненная фигура исчезла. Краски дерева бледнели, словно выцветая на солнце, ствол терял очертания, растворяясь в полуденной дымке. Небо впитывало огромные ветви, они сжимались и крошились на глазах, пока в синеве не осталась полоскаться тряпичным лоскутом единственная полоска зелени. Он задержал видение еще на миг, а потом позволил ему полностью исчезнуть. Наступила тишина, длившая ровно столько, сколько необходимо, чтобы осознать, что это был сон. Потом возник робкий шумок, который становился все громче, пока не превратился в крик тысячной толпы: – Симон! Симон! Симон! Он стоял на помосте, в ушах его слышался звон, в голове царила странная пустота. Он улыбался, испытывая чувство легкой жалости. – Симон! Симон! Симон Волхв! Скандирование толпы отражалось от стен окружающих зданий, и вот уже казалось, что вибрирует сам воздух. Среди одиночных выкриков, прорезавших слитный гомон, Симон услышал: – Слава богу Симону! Другие голоса заглушили этот крик. Некоторые женщины начали срывать с себя украшения и бросать к его ногам. Некоторые люди падали ниц. Этого он не мог позволить. Он поднял руки в повелительном жесте, и скандирование тотчас прекратилось. Он поклонился и сошел с помоста. Толпа расступалась перед ним, словно воды Красного моря. Для большинства людей в то время назвать кого-то богом не было богохульством. Граница, отделявшая людей от богов, была нечеткой и постоянно нарушалась чередой фараонов, царей, героев и императоров. Чтобы считаться богом, нравственные качества были ни при чем. Единственное, что отличало людей от богов, – это власть. В такой культуре человек, способный творить чудеса, неизбежно считался своего рода богом. Трудно было бы найти чудотворца, который хотя бы иногда не верил, что он тот, кем его считают. Проблема заключалась в том, чтобы сохранить свой особый статус, не позволяя поклонникам вознести себя так высоко, что падение становится не только неминуемым, но и катастрофичным. Все это в те времена было неизвестно, поскольку вместо психологии людям служила демонология. Ожидания зрителей накладывали на плечи чудотворцев тяжелое бремя. Некоторые не выдерживали этого бремени и теряли рассудок. Существовало множество ритуалов, позволяющих магам увеличить свою силу. Самые эффектные ритуалы предназначались для слияния между магом и сверхъестественным существом. По сути, это были ритуалы самообожествления. Некоторые из них требовали долгого поста, очищения и позволяли в кульминационный момент превратиться в птицу. Однако успешное, казалось бы, исполнение такого ритуала могло, вероятно, лишь усугубить проблемы мага. Симон летал. Было теплое весеннее утро, ясное и безветренное. Стоя на крыше здания суда, протянув ладони к солнцу, он слышал приглушенный шум толпы. Взглянув вниз, он увидел трибуна в группе должностных лиц, стоявшей поодаль. На мгновение ему показалось, что он видит другое лицо, и отчего-то ему стало тревожно. Когда он посмотрел снова, лицо исчезло. Он решил не думать об этом. Сегодня не время для предзнаменований. Он обратился к Гору, высшему источнику своей силы. И Гор отозвался. Его обдал огонь. Огонь пробегал по его лицу, рукам, босым ногам, пронизывая его тело до кончиков пальцев и вновь поднимаясь вверх, охватывая пространство между крышей и подошвами его ног, которые приподнялись, когда он, раскаленный, поднялся и заскользил по воздуху, легкий, как пепел. Он летел над толпой, зданиями, садами, серебристым ручейком. В глубокой тишине он отчетливо слышал, как журчит, обтекая камешки, вода. Он видел маленькие, тесно стоящие домики на окраине, греющихся на солнце собак, ослика, дремлющего во дворе. За домиками он видел бескрайние горы. Незаметно воздух стал более разреженным. Симона потянуло вниз, но так незаметно, что казалось, у него в запасе вся жизнь, чтобы подготовиться. Впереди показалась прохладная зелень сада, приветливая, как улыбка друга, и он позволил опустить себя туда. Он снижался так медленно, что можно было подумать, сама зелень поднимается принять его. И вот он уже крепко стоит на земле, его ноги утопают в нежном ковре травы. Он слышал рев толпы, подобный далекому морю. В одной-единственной части империи грань между людьми и богами была не только четко очерчена, но и неприкосновенна. Правители уважали такую жестоковыйность иудеев и даже освободили их – исключительная привилегия, дарованная лишь одному народу, – от поклонения императору. Продиктовано это было исключительно здравым смыслом. Последний правитель, который попытался навязать провинции чуждые обряды, вызвал двадцатилетний бунт, в результате которого его преемники потеряли власть в стране. Однако мистическое воображение неподвластно закону, даже божественному. Иногда высокие думы заводили иудейских провидцев и волхвов по другую сторону запретной черты. Для интуиции далекое бывает близким. Огненное вознесение Илии, странное исчезновение Еноха – что это, если не намеки на запретное обожествление? Для иудеев отчаявшегося поколения такие намеки не проходили незамеченными и сплетались в ткань апокалипсических видений. Самаритяне, Илию не больно-то жаловавшие, включили в свою теологию скорое возвращение на землю Моисея как скрытого божества. Мессия, которого ждали самаритяне, звался Таэб. То, что он должен был быть вторым воплощением великого освободителя из плена, само собой разумелось. Он должен был объединить разобщенные царства Израиля и повести их к окончательной и сокрушительной победе над угнетателями. Он должен был возобновить истинное богослужение на горе Геризим и провозгласить Второе Царствие, которое через несколько столетий окончится разрушением мира от огня и всеобщим воскрешением из мертвых. Эти буйные фантазии не поощрялись властями империи и лелеялись втайне. Вино, которое предлагала Симону толпа, было опасным. Он от него отказался. Но, несмотря на принятое решение, не мог удержаться и не пригубить. Вино вскружило ему голову и оставило горький привкус. Конечно, он знал, что он не бог. Он спал, просыпался, ел, ходил в туалет, мучился от зубной боли и порой испытывал страх, как все другие люди. Он хотел того, чего иметь не мог, и не знал многого, что ему хотелось бы знать. Его мать была дочерью виноградаря, а его отец насладился ею в винограднике и бесследно исчез. Боги – они другой породы. Он не знал, кто он такой. Он разумно организовывал свою жизнь так, чтобы у него не оставалось свободного времени думать об этом. По утрам он принимал клиентов. Три часа в день работал в уединении. В это время он никому не позволял себе мешать: если требовалось публичное выступление, он устраивал его утром. Поначалу вечера он проводил в театре или где-нибудь обедал, но с течением времени все чаще оставался по вечерам дома. Его дом стал местом встреч кружка молодых людей, по большей части из высших слоев местного общества. Сначала они приходили из любопытства, теперь – чтобы поговорить. В основном говорил Симон. Он проявлял эрудицию и остроумие, говоря на любую интересующую их тему, но его коньком была философия. Ему нравилось выступать на публике. Слушатели относились к нему с почтением и приносили подарки. Большинство из них были глупы, но иметь учеников считалось хорошим тоном. Иногда ему хотелось, чтобы они не приходили. Начав организовывать свое время, он понял, что времени катастрофически не хватает. Он задумал нечто требующее тщательной подготовки. Замысел этот он вынашивал давно, однако впервые жил в одном месте достаточно долго, чтобы подготовить все необходимое. Обы стары, как сама земля, и живут в ее недрах. Их скрипучие и невнятные голоса, доносящиеся из глубоких расщелин, можно услышать ночью в пустынных местах, на перекрестках дорог и неподалеку от могил. Израильтяне тайно поклонялись им в течение многих поколений, невзирая на пустословие пророков и гнев Иеговы. Обы знали тайны будущего, их можно было использовать для прорицаний. По священным законам связь с ними каралась смертью. Существовала также опасность другой кары. Вызванный об мог попытаться войти в тело того, кто его вызвал. Если это ему удавалось, он овладевал человеком, и человек становился безумным. Было известно много таких случаев. Профессия Симона состояла из сплошных опасностей, и он знал, что многие опасности отнюдь не так страшны, как кажутся. Законы магии абсолютно точны. Если аккуратно соблюдать все процедуры, то результаты не заставят себя ждать. Ничто не может умалить связующую или разъединяющую силу слов. Магия – это цепочка причин и следствий. Слабое звено в ней – сам маг. Он не должен иметь никаких телесных или умственных недостатков, за которые мог бы зацепиться демон. Воля его должна быть безупречно отточена. Симон изучал свои книги, постился, медитировал и воздерживался от половой жизни. Он предпринял еще одну меру предосторожности. По его мнению, вызывание духов так часто заканчивалось катастрофой в том числе и потому, что люди, которые этим занимались, не учитывали неистребимой потребности демона обладать материей, и не понимали, что дух, обитающий в уродливых местах, чрезвычайно чувствителен к красоте. Приняв все это во внимание, Симон заказал небольшую мраморную статую; она должна была воплощать идеальную гармонию и изящество человеческого тела. Когда статуя была закончена, он поразился тому, насколько хорошо скульптор понял его замысел. Скульптура была прекрасна. Выполненная в греческом стиле, она изображала обнаженного мальчика, подносящего к губам флейту; голова, покрытая короткими кудрями, слегка наклонена вперед, что передавало сосредоточенность, на лице застыла полуулыбка. Симон принес статую домой обернутой в шелк и поставил в своей спальне. В эту плоть из белоснежного мрамора он заманит своего демона, загонит его туда страхом и будет держать в заточении. Тот станет послушен его воле. Риск был велик, но измерим. Награда же – неизмерима. Обы знали тайны, неведомые людям. Ученики расположились кружком, угощаясь хорошим вином и зелеными оливками. Они выплевывали косточки в медную чашу, стоящую в центре. Чашу украшал барельеф, изображающий Зевса и Ганимеда. Когда о ее дно ударялись косточки, раздавался приятный звон. Морфей плюнул, чаша не зазвенела. Он снова промахнулся. Он всегда промахивался. Наверняка он промахивался и когда мочился. – Попробуй еще раз, – сказал Симон. Он обращался не к Морфею, а к Тразиллу, который изящно вытянулся на ложе и теребил браслеты, пытаясь сформулировать свою мысль. Скорее всего он не собирался изречь ничего глубокомысленного, хотя обдумывал мысль уже несколько минут. – Ну я не понимаю, как земля может быть богом, – наконец сказал он. – Если бы это было так, она не позволила бы людям копать каналы. Они обсуждали «Тимея». То есть Симон обсуждал, а ученики пытались следить за ходом его мысли. – Почему Платон сказал, что земля – бог? – нервно спросил худощавый поэт. Он редко говорил, и Симон никак не мог запомнить его имя. – Потому что она прекрасна, вечна и имеет совершенную сферическую форму, – сказал Симон в третий раз за этот вечер. Морфей задумался. – Означает ли это, – сказал он, – что боги сферические? – Не совсем, – сказал Симон. Эли-самаритянин затрясся от смеха, и Симон строго посмотрел на него. Эли был его лучшим учеником. Проблема заключалась в том, что он был религиозен. Эли достиг того нежного возраста, когда разумом человек наполовину отказался от религии своего детства, но она остается у него в сердце. Сердце и разум Эли находились в постоянном конфликте, из которого он пытался найти выход в политике. У него хватало такта не приносить политику в дом Симона, но он приносил с собой свои конфликты. Он искал наставника, учителя; но, выбрав Симона, он сделал не самый лучший выбор. Симон дразнил его. Эли говорил себе, что Симон не всегда имеет в виду то, что говорит. Это было правдой, как и то, что, когда Эли думал, что Симон говорит правду, это было не так. – Греки, – заметил Эли, – обожествят что угодно. – А почему бы и нет? – спросил Симон. – Почему божественное не может быть повсюду? – Потому что, если это будет так, – сказал Эли, – оно будет в вещах, которые подвержены изменению и распаду, а это противоречит разуму и оскорбляет нравственное чувство. – Великолепно, – сказал Симон. – Хоть кто-то меня слушал. – Однако дело не в этом, – сказал Эли. – А в том, что глупо называть богом то, над чем мы имеем власть, как говорит Тразилл. Бог – это то, над чем мы не властны. – Многие бы с тобой не согласились. – Конечно. Они поклоняются богам, которых не существует. – А-а… – сказал Симон. – Существует только Бог Эли. Этого нельзя доказать, что не мешает ему в это верить. Эли промолчал. Его трудно было вывести из равновесия в этот вечер. – А вы сами во что верите? – отважился спросить худощавый поэт. – Вы можете доказать свои верования? – У меня нет верований в том смысле, о котором вы говорите, – ответил Симон. – Будучи магом, я предпочитаю научный подход к любым вещам и явлениям и поэтому не верю ни во что: я либо знаю точно, либо сомневаюсь. – Но вы ведь верите, например, в бога Гора, – возразил поэт. – Нет. Я видел проявление определенной силы и испытал ее результаты на себе. Я называю эту силу Гором. Вот и все. – Вы видели Гора? – сказал Тразилл с широко раскрытыми от удивления глазами. – Да, в прорицаниях и снах. – Как он выглядит? – Обычно он является в виде ястреба. – Но доводилось ли вам видеть его перед собой в истинной форме? – не унимался поэт. – Нет, и надеюсь, не доведется. – В таком случае, – вступил в разговор Эли, – откуда вы знаете, что он существует? То, что вы видели, могло быть просто демоном. – Это правда, – сказал Симон, – но откуда ты знаешь, что твой Бог существует? Ты не можешь видеть Его – вам это запрещается. Эли нахмурился. – Есть один человек из Иудеи, – сказал худощавый поэт, – который изгоняет демонов. – О боже, – сказал Симон, – его еще не поймали? – Мой двоюродный брат… – начал Морфей. – Морфей, – сказал Симон, – будь добр, принеси нам, пожалуйста, еще вина из кухни. Я отпустил сегодня мальчика-слугу на весь вечер. – Опять? – сказал Эли. – У него сегодня выходной, – объяснил Симон. – Я думал, у него завтра вечером выходной. – Я отпустил его сегодня, завтра он будет мне нужен. Симона охватило раздражение. После того как у него появились ученики, его личная жизнь была на виду. – В ближайшие несколько дней я буду очень занят, – сказал он. – Я бы попросил вас не приходить ко мне какое-то время. Эли казался и удивленным, и обиженным. Морфей принес вино и разлил его по бокалам. Довольно много вина пролилось на пол. День был тихим и безветренным; хороший знак. Большую его часть Симон провел в медитации. Он ничего не ел и пил только воду. Вечером он и Деметрий приняли ванну и переоделись в чистое. Потом они ждали. Они вышли на закате. Заклинание следовало произнести в час Сатурна. Симон нес статую, бережно обернутую; Деметрий нес книгу и все необходимое. Они направлялись на заброшенное кладбище, сразу за городом. По дороге Симон с недовольством отметил, что на луну набегают небольшие тучи. Поднялся ветер. С этим ничего нельзя было сделать. Они дошли до места, и Деметрий помог ему очертить мечом круг – двойной, с именами Бога по четырем сторонам света. Они поместили статую за кругом на небольшом постаменте, а неподалеку развели костер на углях. В центре круга они поставили зажженный факел. Затем Симон велел Деметрию уйти. Его помощь могла понадобиться, но риск был слишком велик. Он подождал, когда мальчик отойдет на достаточное расстояние, прежде чем снять со статуи покрывало и подбросить фимиама в костер. Он вошел внутрь круга и замкнул его. Затем начал заклинание. Он ждал, но ничего не происходило. Потом он услышал за спиной слабое скрипучее бормотание. Волосы у него на затылке встали дыбом. Он повторил заклинание, приказывая духу показаться в безопасном облике. И снова услышал едва различимое нечеловеческое бормотание. Он обернулся, но теперь бормотание послышалось справа, потом снова позади. Какое-то время он глупо поворачивался то в одну, то в другую сторону, пока не понял, какой опасности подвергается. Подняв меч правой рукой и держа книгу в левой, он стал медленно поворачиваться по кругу, рассекая темноту на севере, востоке, юге и западе, заставляя демона появиться у острия меча. – Я заклинаю тебя и велю тебе немедленно предстать передо мной, без шума, уродства и безобразия. Я заклинаю тебя с силой и неистовством именем Шаддая, Элохима, Саваофа, Адоная. Я заклинаю тебя Судным днем и Соленым морем, глазами Хранителей и колесами Офанима, огнем Всевышнего. Грозные слова прогремели эхом в горах. Когда они стихли, за его спиной послышались слабый писк и шорох. – Я снова заклинаю тебя святейшим именем Бога, Адоная Мелеха, к которому обращался Иешуа и остановил ход солнца; я заклинаю тебя именем Элохима, к которому обращался Моисей, когда воды перед ним расступились; я заклинаю тебя именем Аглы, к которому обращался Давид и сразил Голиафа. Тишина. Долгая настороженная тишина. Симон, по лицу которого градом тек пот, вознес руки к небесам: – Я принуждаю тебя и велю тебе Именем из четырех букв, которые нельзя произнести вслух, святейшим и самым грозным Именем… Что-то невидимое шевельнулось. Он поборол желание обернуться и вместо этого не сводил глаз с дымка, который, поднимаясь над костром, колебался под порывами ветра то в одном, то в другом направлении. Он ослабил волю и велел духу принять форму и явиться в дыме. Вдруг он это почувствовал. Его разум захватила и удерживала сила, равная его собственной. Но эта сила вела себя не так, как он велел. Она была шаловливой и капризной: она забавлялась им. Он напрягся, пытаясь подчинить ее своей воле. Она противилась и изгибалась, стараясь высвободиться, и он почувствовал, что слабеет; внутренности обожгла боль. Он не мог справиться с этой силой. Она одолела его. Он упал на колени на самом краю круга и выронил книгу. В свете факела он искал проход – и не мог найти. Его трясло. Он встал на ноги, сжимая меч и талисман, и начал произносить заклинания по памяти. Но язык его не слушался, он запинался и вдруг с ужасом понял, что не помнит слов. Он успел остановиться, едва не совершив роковую ошибку. За спиной он услышал быстрое радостное бормотание. Он почувствовал в теле неестественный холод. Он был в страшной опасности. Нужно избавиться от духа, пока он еще в силах это сделать. Собрав всю свою волю, он вспомнил необходимые слова. Прежде чем он успел их произнести, мощный порыв ветра сорвался с гор, раздув огонь в костре так, что из красного тот сделался золотым, а шлейф дыма поплыл над кругом. На какой-то миг Симон был ослеплен, а когда открыл глаза, увидел, что статуя, возвышающаяся на постаменте, накренилась и упала. Ветер внезапно стих. Все замерло. Потом из дыма, который теперь поднимался вертикально, явилось нечто округлое, с ногами, и такое ужасающее, что Симон инстинктивно отпрянул и заслонился талисманом. Потом все исчезло. Дым спокойно поднимался от костра. Демон исчез. На всякий случай Симон громко произнес, не один, а три раза, заклинание, позволяющее демону удалиться. Считается, что верования становятся крепче, когда подвергаются преследованиям, однако это не так. На каждое верование, которое таким образом укрепилось, приходится десять, которые были истреблены и которые раскапываются историками тогда, когда причины их нежизнеспособности можно с легкостью доказать задним числом. Точно так же можно без труда задним числом доказать причины, по которым верование оказалось жизнеспособным. Секта, считавшая, что конец света близок, объясняла свое последующее выживание после наступления конца света хранящей их десницей божьей. Другие объясняли это сном, который привиделся императору накануне битвы, а некоторые находили объяснение в зодиакальном созвездии Рыб, в чью сферу влияния только-только вошла тогда наша планета. С таким же успехом объяснение можно было найти в происшествии, которое имело место на пустынной дороге и свидетелями которого стала горстка людей, причем только один из них утверждал, что понял его смысл. Похоже, происшествие носило характер видения. Видение было набожному молодому иудею, который считал своим долгом искоренить апокалиптических сектантов с лица земли. Ему частично удалось изгнать их из Иерусалима, где располагался их штаб. Большинство тех, кто не попал за решетку, сбежали в другие районы, а руководители попрятались. Жаждая новых подвигов, их гонитель получил разрешение продолжить свою карающую деятельность в соседней провинции, где у секты были приверженцы. Он отправился в путь несгибаемым, самоуверенным, фанатичным орудием кары божьей. К месту назначения он прибыл напуганным, сбитым с толку, эмоционально разбитым слепцом. Свидетельства того, что произошло с ним, скудны. В пути он увидел яркий свет, сошедший с неба. Он упал на землю и услышал голос, назвавший его по имени. Это был голос умершего человека, основателя секты, который упрекал его за жестокость. Голос велел ему идти в город и ждать указаний. Когда он поднялся на ноги, он ничего не видел. Оставшиеся до города несколько миль его вели под руки. Через три дня к нему явился член общины, которую он собирался уничтожить, и ознакомил его с их догматами. Он принял новую веру, тут же вновь обрел зрение и стал проповедовать учение секты с таким же жаром, с каким когда-то клеймил. Естественно, не все, кого он преследовал, сразу поверили в столь чудесное обращение. Однако он приобрел достаточно врагов среди своих бывших союзников, чтобы ему пришлось под покровом ночи поспешно бежать из города. Сам факт его преображения в результате странного личного опыта неоспорим. Чтобы отметить начало новой жизни, этот человек сменил имя. При рождении его назвали в честь царя его рода. Для нового имени он выбрал слово даже не из своего языка: это было повседневное прилагательное одного из широко распространенных языков империи. Знаменательный поступок; но ему, как и большей части свершений этого человека, долго не придавали значения. – Вы можете успокаивать бури? – спросил Деметрий однажды утром. – Нет, – сказал Симон, – и никто этого не может. – О, – сказал Деметрий. Последовала пауза. – Вы можете поднимать из мертвых? – сказал Деметрий. Симон дал ему затрещину. Последнее время Деметрий вел себя странно. Он постоянно думал о чем-то своем, а когда слушал Симона, делал это с неодобрением, будто втайне сравнивал его с неким загадочным эталоном. «Втайне» – вот в чем загвоздка. У Деметрия появилась какая-то тайна. Он замыкался в себе даже в самые неподходящие для этого моменты. – Не влюбился ли ты? – строго поинтересовался однажды Симон, изучая его стройное и неприветливое тело. Деметрий посмотрел на него в изумлении. – Что тогда с тобой происходит? – Ничего, – сердито сказал Деметрий и встал. Если дело не в сексе, размышлял Симон, скорее всего тогда это политика, что еще хуже. Деметрий относился к такому типу людей, которые запросто могут связаться с какой-нибудь подпольной группой, а в таком городе было из чего выбирать. Мальчик не больно-то разборчив, а после своей эскапады с евнухами казался особенно беспокойным. Бог его знает, куда он ходит, с кем встречается, когда по вечерам не бывает дома. Симон решил, что необходимо все выяснить, но позже. Ему потребовалась неделя, чтобы оправиться после попытки поймать оба: его мучила слабость и колики в животе. Он успокаивал себя мыслью, что эксперимент не полностью провалился и что статуя осталась цела, несмотря на падение, – он тщательно ее осмотрел, прежде чем снова поставить в спальню. Однако он потерял время. Он продолжал поиски и опыты, теперь сразу в нескольких направлениях, и не мог позволить себе терять время. И конечно, он не мог позволить себе терять время на размышления о Деметрий. – Мир, – громко произнес Симон Волхв в пустой комнате, – был, есть и всегда будет огнем со своими законами начала и конца. – Все вещи, – сказал Симон, – являются заменой огня. – Огонь воплощает смерть воздуха, – сказал Симон, – воздух воплощает смерть огня. От перемены мест результат не зависит. Он свернул свиток и отложил его в сторону. Справедливо ли Гераклита называли Темным? Была ли это тьма? А может быть, непроглядный мрак, застлавший глаза, которые увидели ярчайший свет? – Мир – это огонь, – сказал он, словно повторение слов облегчало понимание. Вечная замена, ничего, кроме рождения и смерти, что есть одно и то же, все вещи и их противоположности одинаковы. Огонь и воздух, воздух и огонь. Он был на пороге потрясающего открытия. Близок к постижению. Он ходил по комнате, словно движение могло помочь приблизить его к разгадке. Она ускользала, но была где-то близко, всегда в стороне от хода его мысли. – Все вещи есть одно целое. Природа любит скрываться. Это было правдой. Природа скрывалась так искусно, что никому еще не удавалось найти ее. Огонь и воздух, воздух и огонь. Он снова сел за книги. Спустя какое-то время он отправился в комнату, которую отвел для своих опытов. Его искусство скрывало секрет, в который он не мог проникнуть. Он знал об этом, так как его возможности были строго ограничены. Его сила не действовала на природные явления, так же как и на материю, за исключением его собственного тела. Вещи, которые он создавал из воздуха, не существовали. Он не мог создать даже мухи из ничего или превратить камень в хлеб. Он не мог вызывать дождь или поднимать из мертвых. Он даже не мог, что угнетало его больше всего, читать чужие мысли. Может быть, все это невозможно в принципе. Существовали истории о Моисее и магах фараона, но, возможно, это было состязание иллюзий; в любом случае Моисей видел собственными глазами огонь Бога и остался жив. Симон верил, что совершать такие подвиги возможно; что в прошлом они совершались людьми, обладающими какой-то необыкновенной силой. Вопрос, который мучил его, – как такая сила действует. Не могло быть силы, которая не подчинялась бы известным ему законам. Не могло быть имени более могущественного, чем известные ему имена. Ему были известны скрытые имена Озириса, который покорил смерть, Изиды, которая перехитрила бога небес, и Тота, который знал тайны вселенной. Ему было известно имя Гермеса, который знал все закоулки в преисподней. Ему было известно самое могущественное имя, которое иудеи боялись произносить вслух и вместо этого называли своего бога Всевышним. К этим именам нечего было добавить: они представляли весь мир. Тем не менее было что-то еще. Если бы он только мог знать. Он размышлял о природе своего огня. Тот ли это огонь, что горит в солнце и в звездах? Не та ли у него природа, что и у огня, который видел Моисей и который горел, не сжигая? Тот ли это огонь, который, как учили греки, зародыш всех вещей? Он перебрал множество теорий, но ни одна из них его не удовлетворяла. Ему хотелось бы знать, не дремлет ли такой же огонь, как его, во всех людях. Должно быть, так, иначе соотношение было бы нарушено. Если он – бог, то и все люди – боги. В этом знании сила и заключается. Размышляя о скрытой паутине симпатий, связывающей видимое с невидимым и объединяющей все живое, он чувствовал, что разгадка тайны, над которой он бьется, близка. Эта тайна лежала в основе всех других известных ему тайн и окутывала их словно тенью. Если и они так трудно уловимы, а их законы известны лишь их создателю, который может читать их символы, то насколько тонка, невидима и всепроникающа сама Тайна! Тем не менее именно из этой ткани мир и соткан, а мир видимый и осязаемый – иллюзия. Если бы только он мог понять ее природу… Он снова возвращался к вопросу воздуха и света. Тайна ускользала от него. Это… Ответа он не знал. Он опустил веки и, застонав, изо всех сил надавил пальцами на свои бесполезные глаза. Не знал – но должен узнать. Это ключ к тайне материи. Если он проникнет в эту тайну, он сможет силой своей мысли расщеплять формы и создавать новые. Все стало бы подвластно ему. Это наивысшая власть. Но и это не все. Постепенно приближаясь к неуловимому синтезу, он понимал, что нужна ему не власть. Он хотел знать. На протяжении многих лет он испробовал разные пути для достижения своей цели. Он постился, проводил ночи в бдениях и размышлял над именами Бога. Он молился. Внимательно изучал свои книги в надежде, что в них скрыто что-то, что он пропустил. Обращался за помощью к духам. Использовал свои знания трав и корений для изготовления снадобий, воздействующих на его разум и чувства. Он бичевал бога тайн яростью своих заклинаний. Он видел странные сны. У него были видения. Иногда он заболевал. Он не нашел ключа. – Религию иудеев, – заметил Симон, – следует рассматривать скорее как форму искусства. Аналог греческой трагедии. Она величественно начинается, в ней есть хор стариков-моралистов, большое количество трупов, а также источник собственной гибели. – Умно, – сказал Эли, – и дешево. – Умно, – сказал Симон, – и правдиво. Компания в этот вечер собралась небольшая: Морфей, Тразилл и Эли. Симон затеял дискуссию на тему монотеизма. Пока что они дискутировали вдвоем с Эли. Морфей с обеспокоенным выражения лица внимательно изучал пол, а Тразилл, у которого, по слухам, был тайный роман и который в последнее время выглядел утомленным, уснул. – Каким это образом, – требовательно спросил Эли, – она содержит источник собственной гибели? – Логическим. Она обращается за подтверждением к Писанию, а Писание не подтверждает ее. Большинству людей это неизвестно, так как у них не хватило терпения или грамотности изучить его внимательно. Каждому, кто это сделал, тотчас должно стать ясно, что Всевышний не единственный бог. – Разве? – Прежде всего, если у него нет соперников, почему он так болезненно ревнив? – Он знал, что люди будут создавать других богов и поклоняться им. – Тогда что он имел в виду, говоря: «Создадим человека по подобию Нашему»? – Раз он Бог, – сказал Эли, – почему он не может говорить о себе во множественном числе? – В таком случае как ты объяснишь: «Среди богов нет таких, как Ты, Господи»? Книга Псалмов. И: «Боги, которые не сотворили неба и земли, исчезнут с земли и из-под небес»? Иеремия. Подобных цитат очень много. – Фигуры речи, – сказал Эли. – Проблема монотеистов в том, – сказал Симон, – что у них нет абсолютно никакой интеллектуальной целостности. Эли сердито надкусил оливу, и его зубы неприятно скрипнули по косточке. Симон посмотрел на него с улыбкой. Люди, жившие по Книге, не осознавали, как легко доказать их заблуждения с помощью Книги же. В Книге содержалось огромное множество богохульств. Он решил продолжить игру. – Он всеведущ, этот ваш Бог? – спросил он с издевкой. – Естественно. Какой толк от не всеведущего Бога? – Тогда он плохо проявляет это качество. Он не знает, что Адам и Ева попробуют яблоко, вынужден отправляться в Содом, чтобы выяснить, что там происходит, сожалеет, что создал человечество, а это свидетельствует о том, что он не предполагал последствий… Потом, есть качества, за которые его любят больше всего, – его справедливость, милосердие, общая отеческая забота. За послушание приказу Давида – который он, собственно, сам Давиду и подсказал – он убивает больше народу, чем взбеленившаяся Ассирийская армия. Двое детей нагрубили пророку и были съедены медведями. Кого-то еще поглотила земля за то, что тот неправильно приносил жертву. Даже Моисей был однажды на волосок от смерти без всякой на то причины, – во всяком случае, мне не удалось ее установить. А бедный старый Иов! Он вообще ничего не делал, когда его стада угнали, а его дом рухнул, погребя его детей, а сам он вышел весь в струпьях. Единственное, что требуется, чтобы этот любящий отец втоптал тебя в землю, – это выйти за порог своего дома в ясный день, когда ему будет хорошо тебя видно. Эли, хмуро слушавший первую часть речи, не удержался и улыбнулся. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=121082) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.