Испанский вариант Юлиан Семенович Семенов Штирлиц #4 Юлиан Семенович СЕМЕНОВ Испанский вариант Бургос, 1938, 6 августа, 6 час. 30 мин. – Это его машина, – сказал Хаген. – По-моему, у него был «остин», а это «пежо». Нет? – Это его машина, – повторил Хаген, – вчера вечером он схватил машину своей бабы после того, как она сбежала в Лиссабон. Это точно. – Да не волнуйтесь вы так, приятель, – усмехнулся Штирлиц, – если это он, мы его возьмем. А если не он? Хордана устроит нам серьезные неприятности через Риббентропа. Все молодые министры иностранных дел любят поначалу соблюдать протокол: видите, у этого «пежо» дипломатический номер. Хаген высунулся из окна «мерседеса». Он весь замер, наблюдая за тем, как Ян Пальма выскочил из маленькой, выкрашенной в грязно-зеленый цвет машины и бросился к выходу в аэропорт Бургоса. – Это он, – сказал Хаген. – Сейчас вы его узнали? – Узнал. Сейчас узнал, – ответил Штирлиц, закурив. – Но ведь он улетает… Хаген тщательно обгрыз ноготь на мизинце и ответил: – Он не улетит. – Вы неисправимый оптимист… – А вы неисправимый пессимист, штурмбанфюрер, – вдруг широко улыбнулся Хаген, заметив Пальма, выбежавшего из аэровокзала. – Сейчас он полезет в машину и начнет ковыряться в чемодане… – Вы провидец? – Нет. К сожалению. Просто его паспорт сейчас оказался в кармане моего человека. К «мерседесу» подъехал пикап и остановился почти вплотную – с той стороны, где сидел Хаген. Седой старикашка со слезящимися глазами протянул Хагену зеленый паспорт. Хаген, взяв паспорт, дал старикашке пачку денег, и пикап, резко рванув с места, понесся по желто-красной песчаной дороге к горам. – Все, – повторил Хаген, – сейчас он ринется к себе в отель. А по дороге мы его возьмем. – Вдвоем? – Почему? Пикап будет ждать нас за поворотом. В него сядут наши люди. Они подставят этого седого жулика под машину Яна Пальма, и вам не придется улаживать скандал со здешней полицией, если даже он возникнет. – Слушайте, приятель, я не люблю играть втемную. Почему я ничего не знал об этой операции? – Только потому, что вас не было до утра, и Берлин поручил все провести мне… Вместе с вами… – Ох, честолюбец, честолюбец! – проворчал Штирлиц. – Погубит вас честолюбие, Хаген. – Едем, – сказал Хаген, – сейчас он двинет в отель. Хаген оглянулся: из-за ангара, где стояли самолеты легиона «Кондор», медленно выползала тупая морда военного грузовика. – Все, – повторил Хаген и по-мальчишески счастливо засмеялся. – Как по нотам. * * * «Ничего, – думал Ян, выжимая педаль акселератора, – я его оставил в столе. Или на столе. Просто я очень испугался… Не надо так паниковать. Через час будет самолет в Париж. Ничего. Самое главное, постараться быть спокойным. Как вареная телятина. Или как рисовый пудинг. А почему как пудинг?» Ян не успел ответить на этот дурацкий вопрос. Вообще-то в минуты опасности он любил ставить себе дурацкие вопросы и давать на них смешные, но обязательно логические ответы – это давало ему какую-то разрядку. Он не успел ответить себе, потому что пикап, который он обгонял, вдруг резко взял влево, и Пальма затормозил, но пикап по-прежнему тянул влево; раздался хрусткий и тугой удар металла о металл, и Пальма почувствовал, как его машину бросило в кювет… На какое-то мгновение он ослеп, потому что вместо укатанной дороги он увидел красно-бурую, поросшую коричневой травой глыбистую глину, а потом инстинктивно зажмурился, когда серый сук распорол ветровое стекло льдистой пеленой, а после стало тихо… Он не помнил, сколько времени продолжалась тишина. Когда он смог снова соображать и чувствовать, он услышал спокойное урчание мотора и решил, что это была мгновенная галлюцинация, и ничего не случилось, и все будет хорошо, и он открыл глаза. Он увидел совсем другую машину и Хагена, который упирался ему пистолетом в грудь, став на колени на переднем сиденье машины, словно шаловливый мальчишка возле отца, сидевшего за рулем. Только вместо отца сидел штурмбанфюрер Штирлиц, который то и дело поглядывал в зеркальце на Яна. Заметив, что тот открыл глаза, Штирлиц сказал с обычной своей ленивой ухмылкой: – Считайте, что первый тур вы проиграли. Сейчас начинается второй: он сложней, а потому интереснее. Не так ли, Хаген? – Значительно интереснее, – согласился Хаген. – И уберите парабеллум от его груди, – посоветовал Штирлиц, – а то господин Пальма решит, что мы хотим его убить. А ведь мы не собираемся его убивать, не так ли? Машина въехала во двор маленького особняка в горах. Ян знал, что этот особнячок принадлежит политической разведке Гиммлера, куда работники фалангистской сегуридад не имели права доступа… * * * – Начнем с самого начала? – спросил Хаген. – Что вы считаете началом? – спросил Пальма, осторожно потрогав пальцами марлевую наклейку на лбу. – Самым началом я считаю место рождения, дату рождения, имя, – сказал Хаген. – Ну, это неинтересно, – ответил Пальма. – В ваших архивах это все зафиксировано не единожды… – Нам интересно, чтобы вы все это сказали сами, – сказал Штирлиц. – Не волнуясь, обстоятельно, припоминая детали, имена друзей и врагов… – Ян Пальма, гражданин Латвии, рожден 21 мая 1910 года в поместье Клава Пальма, чрезвычайного и полномочного посла Латвии… Если можно, дайте мне таблетку пирамидона, у меня раскалывается голова. – Сейчас я попрошу, – сказал Хаген. – И воды, видимо? – Лучше глоток тинто, самого сухого. – По-моему, в университете у вас красное вино было непопулярно? – спросил Штирлиц, пока Хаген, подойдя к двери, отдавал распоряжение. – Более популярной была красная идеология? – В университете у нас было популярно виски, – ответил Пальма, поморщившись, и снова осторожно потрогал лоб, рассеченный в аварии. – Это активнее, чем вино и даже чем идеология… – Погодите, погодите, – сказал Хаген, садясь верхом на свой стул, – мы рано перешли на университет. А ваша жизнь у отца в Индии? Ваша дружба с йогами? – Он тогда был ребенком, – сказал Штирлиц, – а нас интересует начало его зрелости. А зрелость вам дал университет, нет? – А меня больше интересует, как он угонял наш «мессершмитт» и убил Уго Лерста! – сказал Хаген. – Погодите, дружище, – Штирлиц нахмурился. – Начнем по порядку – с университета. – Все равно. Зрелость, Уго Лерст, университет, ваш «мессершмитт»… Только разговаривать я сейчас не смогу, – тихо сказал Пальма. – Вы хотите заявить протест по поводу похищения? – спросил Хаген. – Я понимаю, что это бесполезно, – ответил Пальма, – просто голова раскалывается. Дайте мне полежать, что ли, пока не пройдет дурнота… – Бросьте вы разыгрывать комедию! – Погодите, Хаген, – сказал Штирлиц. – Он же пепельный совсем… * * * «Небо тогда тоже было пепельным, – подумал Ян, лежа на узенькой софе в комнате без мебели. Окно было зарешечено изнутри и забрано плотными деревянными ставнями снаружи. – Пепельное небо у нас бывает ранней весной или в самом конце зимы… Когда же это было точно? Семнадцатого? Или девятнадцатого? Раньше дата считалась со дня, а теперь время так быстролетно, что от даты нам остается лишь год… Изредка месяц. Но это был март. Или февраль?..» Рига, 1934 Небо и вправду было пепельным. Оно было одного цвета с песчаными дюнами, с морем, и поэтому трудно было догадаться, рассвет сейчас или сумерки. И небольшая вилла тоже казалась пепельной, словно бы рисованной размытой акварелью в манере северонемецких мастеров конца восемнадцатого века, и эта иллюзия ушедшего века была бы абсолютной, если бы в доме не гремел джаз, время от времени разрезавшийся высоким, серебряным звуком горна. Двое выпускников университета – Гэс Петерис и Курт Ванг, сидевшие на застекленной веранде, разглядывали танцующих, отхлебывая пиво из грубых глиняных кружек. – Как лихо оттанцовывает Пальма! – сказал Ванг. – Скотина… – Зачем так грубо? – улыбнулся Петерис. – А я люблю его. – В самом деле? – В самом деле… А ты? – Завидую. Я завидую ему. Но очень добро, без зла. Порой с недоумением. – Почему? – Так… Не интересуется женщинами, а они летят к нему, как мотыльки на огонь; не умеет фехтовать, а выигрывает бои; посещает ваш дискуссионный кружок, а кутит на те деньги, которые ему присылает чрезвычайный и полномочный папа. – Это хорошо или плохо? – Занятно. Вообще-то он может позволять себе оппозиционность. Папа переводит ему столько денег, что не страшно побаловаться оппозицией. – Будь себе на здоровье и ты оппозиционером… – Я не могу. Мне никто не переводит денег. Я должен быть с клубом, а не против него… – Сильные мира сего не всегда состоят в одном клубе, – сказал Ванг. – Клуб против клуба – это не страшно; страшно, когда в клубе сильных появляется отступник. – Ту убежден, что клуб не прощает отступничества? – Конечно. Во всяком случае, я так думаю. – Но ты еще не член нашего клуба, – заметил Ванг. – Я желаю тебе вступить в наш проклятый, скучный и дряхлый клуб как можно скорее. Ты его видишь снаружи, и он кажется тебе прекрасным, а мы рождены в нем и знаем, что он такое изнутри. – Ну и что же он такое изнутри? Объясни мне, плебею, ты – сын министра. – Я не силен в словесной агитации. У тебя крепкие челюсти, ты войдешь в клуб: нашим старикам нужны свежие кадры. К Петерису подошла девушка, опустилась перед ним на колени и сказала: – Повелитель, я больше не могу без вас. – Ну уж и не можешь, – вздохнул Петерис, поднимаясь. – Пошли попляшем, только напомни, как тебя зовут… Он поднялся, и девушка поднялась, и они ушли к танцующим, а к Вангу, появившись из-за шторы, приблизился горбун, прижимавший к груди маленький серебряный горн. – Знаете, – сказал он, – я могу продержать гамму туда и обратно семьдесят три секунды. – Это прекрасно. Молодчина. – Сыграть? – Сыграйте, отчего ж не сыграть. – Сейчас. Я должен постоять минуту с закрытыми глазами и сосредоточиться. Сейчас. И горбун, по-прежнему не открывая глаз, заиграл – серебряно и нежно – тонкую и чистую гамму, и звук, таинственно извлекаемый им из маленького горна, перекрыл рев джаза и пьяные голоса танцующих в холле. …«Как же звали французскую стерву, которая тогда со мной танцевала? – вспоминал Ян, наблюдая, как в тонком солнечном луче, пробивавшемся сквозь ставни, медленно плавала пылинка, похожая на рисунок планеты из учебника астрономии. – Будет совсем смешно, если из-за этой катастрофы у меня отшибет память… Бедный Юстас… Ему сейчас труднее, чем мне. Вообще, самое трудное – это ощущение собственного бессилия. А ту французскую стерву звали, между прочим, по-русски – Надя». – Хорошо бы, – сказала тогда Надя, перестав танцевать, – чтобы этот трубач дудел раздетым. – Он артист, – ответил Ян. – Он замечательный артист. – Какой он артист? Трубач… – Трубач тоже артист. – Ты ничего не понимаешь, – засмеялась Надя. – Артист – это который говорит на сцене, а трубач только делает «ду-ду». Большие легкие – это ведь не талант… Кто-то закричал: – Цыгане, друзья, цыгане! Все бросились в парк. Четыре старые, громоздкие кибитки остановились на асфальтовой дороге, которая пролегла сквозь туманный парк. Цыгане вылезли из своих кибиток. Одеты они были подчеркнуто элегантно: в смокингах, полосатых серых брюках; колдовски растрескивая колоды новых холодных карт, шли они навстречу обитателям старинной виллы, и кто-то из них уже пел гортанную песню, наигрывая на банджо; маленькие девочки танцевали с медлительными повадками старух; и все это показалось тогда Яну Пальма таким же нереальным, рисованным, далеким и зыбким, словно рассветный парк и деревья, смотревшиеся как бы сквозь папиросную бумагу. Девочка лет тринадцати, разглядывая линии на ладони Ванга, который шел вместе с Яном и Петерисом, быстро говорила: – Ах, как много вы повидали любви и несчастья, дружбы и предательства! Вы познали богатство и нужду, вы так много работали в жизни… Пальма не выдержал, захохотал в голос, упал – по-клоунски – на газон, закричал: – Слушайте все! Наш Ванг, тепличный сын министра, много трудился и познал нужду! Петерис обернулся к Пальма и сказал негромко: – Она же работает, зачем ты? – Прости. Ты прав. Прости. Держи, – Ян поднялся и протянул цыганке монету, – это тебе. – Я вам еще не гадала, – ответила девчушка. – Я говорю правду этому господину: я же читаю правду по линиям его руки… – Прости его, – сказал Гэс Петерис, – ты хорошо гадаешь, не сердись на моего друга, просто он очень весел сегодня, он не хотел тебя обидеть… Погадай Вилциню, он ждет… И они пошли по газону: высокий Вилцинь и маленькая цыганка, которая вела его за руку, а вернее даже не за руку, а за указательный палец, и все время забегала вперед, чтобы заглянуть ему в глаза… Петерис долго смотрел вслед ушедшим, а потом обернулся к Вангу: – Куда ты? – Меня определили в министерство иностранных дел – это наша семейная традиция… – А ты, Ян? – Черт его знает. Что у тебя, Петерис? – Я уезжаю в Индию, в консульство, – ответил Петерис. – За рыцарскими шпорами? – Почему бы нет? – Сейчас не дают золотых шпор за выдающиеся заслуги. Только позолоченные. – Меня устроят и позолоченные. – Помогай британцам сажать в тюрьму побольше индусов, и тебе очень скоро выдадут шпоры, которые открывают двери нашего клуба. – Кому-то ведь надо сажать в тюрьму. Своим рождением ты лишен этой необходимости, Ян. – Снова ты ему завидуешь? – спросил Ванг, задумчиво прислушиваясь к цыганской песне. – Слушай, Гэс, – предложил Пальма, – хочешь, я дам тебе рекомендательные письма в Индию, а ты мне взамен пришлешь оттуда хорошо отделенную голову бунтаря, а? – Мне нужны рекомендательные письма, но мои успехи в боксе больше, чем твои, Ян, и если я тебя ударю, ты упадешь… – Не сердись. Я проверял, до какой меры ты подонок. Подонком снова оказался я. Прости. – Ты постоянно на всех наскакиваешь, – задумчиво сказал Петерис. – Не могу понять, чего ты хочешь? – Сам не могу понять, чего я хочу. Только очень хорошо знаю, чего я не хочу. Из дому вышел горбун, протрубил в свой серебряный горн и закричал: – Все ко мне! Маргарет дает сеанс сексуального массажа! Все в дом, все в дом! Выпускники университета, перешучиваясь, неторопливо двинулись к дому, а Пальма пошел к кибиткам цыган: они рассаживались на траве и доставали из баулов завтрак – бутерброды с ветчиной. Старый цыган поднялся, когда к нему подошел Пальма, и сказал: – Вы, верно, против того, чтобы мы здесь перекусили? Но мы недолго, у нас есть приглашение еще в один дом. Это ведь дом господина Пальма? Я не ошибаюсь? – Верно. Ешьте себе… Все пьяны, никому ни до кого нет дела. А Пальма к тому же добрый парень. – Человек, говорящий о господине Пальма «парень», может быть либо еще более богатым, чем он, либо он должен быть его лакеем. – Я – лакей, – хмыкнул Ян, – мы все тут его лакеи… – Вы говорите неправду. Лакей никогда не признается в своей профессии. На железнодорожной станции было пусто. Где-то было включено радио. Диктор читал последние новости: «В Вене на улицах продолжается перестрелка между коммунистами и национал-социалистскими вооруженными отрядами. Есть жертвы среди мирного населения». Пальма долго стучал в окошечко кассы, но никто не отвечал ему: кассир, видимо, спал. На привокзальной площади остановился низкий «роллс-ройс». Из машины вышла молодая женщина. – Не сердись, – сказала она седому человеку, сидевшему за рулем. – Не надо на меня сердиться. – Я не сержусь. Просто я бы очень советовал тебе остаться. – Зачем? Для кого? – Для меня, Мэри… – Это жестоко: делать что-нибудь наперекор себе – даже во имя ближнего. Ты мне сам потом этого не простишь. Неужели тебе приятно быть с человеком, если ты знаешь, что он остается с тобой только из жалости? – Если этот человек ты – мне все равно, Мэри. – Карл, мужчина временами может быть слабым – это порой нравится женщинам, но он не имеет права быть жалким. Мэри помахала рукой человеку, сидевшему за рулем громадной машины, и легко взбежала по ступенькам вокзала. Машина, резко взяв с места, словно присев на задние колеса и напружинившись, сразу же набрала скорость. Женщина остановилась за спиной Пальма, который по-прежнему стучал костяшкой указательного пальца в окошко кассы. Наконец окошко открылось. – Простите, я отлучился, чтобы сварить себе кофе, – сказал кассир, – все считают, что я сплю в эти утренние часы, а я не сплю, я только часто отхожу за кофе. – Лучше бы вы спали, – сказал Пальма. – Мне тоже так кажется, – вздохнул кассир, – но мы расходимся во мнении с начальством. Куда вам билет? – До Вены. – Мы продаем билеты только до наших станций, тем более что в Вену сейчас трудно попасть из-за тамошних беспорядков… Я могу продать билет только до Риги. – Я знаю. Это я так шучу… Женщина, стоявшая за спиной Пальма, усмехнулась. Он обернулся. – Кто-то должен смеяться над вашей шуткой, – пояснила она, – кассир, по-моему, член общества по борьбе с юмором. – Спасибо, вы меня очень выручили. Вы тоже до Риги? – Наверное. – Вы убежали от того седого рыцаря? Женщина кивнула головой. – Я тоже убежал, – сказал Пальма. – Все сейчас убегают… От врагов, друзей, от самих себя, от мыслей, глупостей, от тоски, счастья… Все хотят просто жить… – Вам бы проповедницей в Армию спасения… Подошел поезд. В вагоне было пусто: только Пальма и эта женщина. Они сели возле окна. Туман, лежавший над землей еще час назад, сейчас разошелся. Когда поезд набрал скорость, стало рябить в глазах от резкого чередования цветов: белого и зеленого. – Меня, между прочим, зовут Ян. – А меня, кстати, зовут Мэри. – Почему-то я был убежден, что у вас длинное и сложное имя. – А у меня на самом деле длинное и сложное имя: Мэри-Глория-Патриция ван Голен Пейдж. – На одно больше, чем у меня, но все равно красиво… Я бы с радостью увидел вас сегодня вечером. – Я бы тоже с радостью увидела вас сегодня вечером, если бы у меня не было записи на радио, а вы не уезжали в Вену. – Да, про Вену я как-то забыл. – А я никогда не забываю про свои концерты, и мне поэтому трудно жить. Зачем вы едете в Вену? – Мне нравится, когда стреляют. – Хотите попрактиковаться в стрельбе? – Позвольте, кстати, представиться: Ян Пальма, политический обозреватель нашего могучего правительственного официоза. Вот моя карточка, позвоните, если я оттуда вернусь, а? Бургос, 1938, 6 августа, 8 час. 10 мин. Хаген неслышно вошел в комнату. Он вообще умел ходить неслышно и пружинисто, несмотря на свои девяносто килограммов. Пальма почувствовал в комнате второго человека лишь потому, что тонкий, жаркий и колючий луч солнца исчез с его века и в этом глазу наступила звенящая, зеленая темнота – так бывает после хорошего удара на ринге. «У кого это был рассказ „Солнечный удар“? – подумал он. – Кажется, у кого-то из русских». Он открыл глаза и увидел склоненное над собой лицо Хагена. – Ну как? – спросил тот. – Легче? – Несколько… – Доктора мы, к сожалению, пригласить не можем… Пока что… – Это как «пока что»? – спросил Пальма. – Вы пригласите доктора, когда надо будет зарегистрировать мою смерть? – Ну, эту формальность соблюдают только в тюрьме, после приговора суда. Мы просто делаем контрольный выстрел за левое ухо. – Почему именно за левое? – Не знаю… Между прочим, я сам интересовался: отчего именно за левое? Экий вы цепкий, господин Пальма. Пойдемте, я покажу наше хозяйство. Подняться можете? – Наверное. – Ну, вот и прекрасно. Давайте руку… Они вышли на маленькую галерею, окружавшую дом. – Забор не обнесен колючей проволокой, но через эту мелкую металлическую сетку пропущен ток. У нас свой генератор. Убить не убьет, но шок будет сильный. Включаем днем, когда у нас только двое дежурных на территории. Ночью мы спускаем собак, и у нас дежурят четыре человека. – Это вы к тому, чтобы я не думал о побеге? – Мой долг хозяина – показать вам дом, где вы теперь живете. – Но если мне этот дом не понравится, я же не смогу отсюда выйти… – Приятно работать с латышами, – сказал Хаген. – Реакция на юмор у вас боксерская. – И со многими латышами вы уже успели поработать? – Вы спрашиваете не просто как журналист, но скорей как цепкий разведчик. – Разве вы не знаете, что я – шеф латышской разведки? Хаген рассмеялся: – Я знаком с шефом латышской разведки, милый Пальма, да и не латышская разведка нас в настоящее время интересует. – Какая же? – Этот вопрос вам задаст Гейдрих в Берлине. Лично. Я здесь только провожу предварительный опрос. Так сказать, прелюд в стиле фа-мажор. Пальма поморщился: – Никогда не говорите «в стиле фа-мажор». Вас станут чураться, как верхогляда. Где, кстати, ваш мрачный коллега? – Он будет работать с вами вечером. Когда я устану. – Я что-то не очень понимаю: вы меня похитили? – Похитили. – И не отпустите? – Ни в коем случае. – Но ведь будет скандал, в котором вы не заинтересованы. – Никакого скандала не будет. Машина-то ваша разбилась… Вот мы вас и похоронили – обезображенного. – Я забыл ваше имя… Ха… Харен? – Называйте просто «мой дорогой друг»… – Хорошо, мой дорогой друг… Разбилась машина британской подданной Мэри-Глорин-Патриции ван Годен Пейдж. Моя машина в полной сохранности. А Мэри Пейдж ждет меня в условленном городе, и, если я там не появлюсь, она будет волноваться вместе с моими друзьями. – Пальма лениво поглядел на сильное лицо Хагена и осторожно притронулся пальцами к марлевой наклейке на лбу. – Так у нас условлено с друзьями… «Может быть, я зря выложил ему это? – подумал он. – Или нет? Он растерялся. Значит, не зря. Посмотрим, как он будет вертеться дальше. Если я выиграл время, значит, я выиграл себя. А он растерялся. Это точно… А придумал я про Мэри хорошо. Обидно, что мы с ней об этом не сговорились на самом деле». * * * …За полчаса перед этим Штирлиц сказал Хагену: – Приятель, возьмите его в оборот. Пусть он все расскажет про университет, и начните его мотать про Вену. Я в жару не могу работать. Я приеду к вечеру и подменю вас, если устанете. А нет, станем работать вместе. Вдвоем всегда сподручнее. Только чтобы все корректно, ясно? – Хорошо, штурмбанфюрер. – Скажите еще, «благодарю, штурмбанфюрер»… Вы что, с ума сошли?! Я ненавижу официальщину в отношениях между товарищами. И вообще стоит этого латыша записать за вами: вы организовали его похищение, вы его доставили сюда. Это ваш первый серьезный иностранец? – В общем-то да. – Ну и держите его за собой. Я пошлю рапорт о вашей работе. – Спасибо… Я, право, не ожидал этого… – Чего не ожидали? – Ну… Такой щедрости, что ли… – Какая там к черту щедрость, Хаген! Во-первых, жара, а во-вторых, вы еще с ним напрыгаетесь – он из крепких, да и, по-моему, Лерст напридумывал, бедняга. Я ведь не очень верил в его версию. – Я убежден, что в Берлине с ним до конца разберутся. – Конечно, разберутся. Когда будем отправлять? – Вы же читали шифровку: там сказано – «в ближайшее время будет переправлен в Берлин». – Да, верно. Верно, приятель. Ладно. Я двину в город – отдыхать, а вы с ним начинайте. – Где вас найти в случае чего? – А что может случиться? Ничего не может случиться. Ищите меня в отеле или в баре «Кордова». С этим Штирлиц и уехал. * * * Когда Пальма сказал Хагену о своей договоренности с Мэри, тот понял, какую промашку он допустил, начав операцию с захоронением «Пальма, погибшего при автомобильной катастрофе», – лицо седому старикашке-жулику, мастерски воровавшему из карманов бумажники, изуродовали до полнейшей неузнаваемости, – но совсем забыл про машину латыша, которая стояла в отеле. Хаген, сдав Пальма на попечение своих помощников из охраны, немедленно начал обзванивать отель и бар «Кордову» в надежде найти Штирлица. Но его нигде не было. Штирлиц, естественно, не рассчитывал на звонок Хагена. Он знал честолюбие гауптштурмфюрера. Он был убежден, что Хаген счастлив, оставшись наедине с Яном. Штирлиц никак не мог предположить, что тот станет его разыскивать, – Хаген обожал допросы. Он вел их в провинциальной манере: с большими, многозначительными паузами и зловещими расхаживаниями за спиной арестованного, и Штирлицу было занятно наблюдать несколько мальчишеское самолюбование Хагена. «Видимо, в детстве его здорово лупили приятели, – как-то подумал Штирлиц. – Слабые люди очень дорожат правом стать сильными, которое не завоевано ими, а получено в подарок». Как раз потому, что он достаточно хорошо знал Хагена, Штирлиц и решил не обеспечивать себе алиби на случай отсутствия в тех местах, которые он ему назвал перед отъездом в город. Но ни в один из названных адресов он не поехал. И алиби у него на эту поездку не было. А ему надо было всегда обеспечивать себе алиби: Максим Исаев лучше других знал, как это трудно – быть все время штурмбанфюрером Штирлицем. …Командировка Штирлица в Испанию была для него – при том, что он ощущал н е ч т о надвигающееся – неожиданностью. После того как Гитлер ввел свои войска в Рейнскую область, растоптав, таким образом, Версальский договор, и ни Франция, ни Англия не выступили против него, в Германии наметилась определенного рода раздвоенность: министерство иностранных дел, возглавлявшееся старым дипломатом Нейратом, и генеральный штаб, продолжавший считать, что Гитлер служит им, военным, а не они ему, предлагали тактику выжидания. Гитлер, наоборот, вкусив пьянящую сладость первой внешнеполитической победы, подкрепленной силой оружия, закусил удила. Умение чувствовать – ценное качество разведчика, но еще более ценным его качеством следует считать знание. Штирлиц еще только начинал по-настоящему свой путь в закордонной разведке Гейдриха; он был, как говорили в имперском управлении безопасности, на «первом этаже», тогда как кабинет рейхсфюрера помещался на пятом. Работа в Испании должна была помочь Штирлицу ступить на ту лестницу, которая вела с первого этажа на второй: от о щ у щ е н и я к з н а н и ю. Центр, получив его шифровку о командировке в Испанию, вменил ему в обязанность заниматься изучением фигуры «сеньора Гулиермо» – под таким именем вместе с Франко работал начальник абвера рейха адмирал Канарис, руководивший агентурной цепью в Испании еще в годы первой мировой войны. Когда Штирлиц, дав подписку о неразглашении «высшего секрета рейха», был отправлен в Бургос, он сразу же перешел на «второй этаж». Здесь, за Пиренеями, он узнал многое из того, что было воистину «высшей тайной рейха». (Летчики Пунцер и Герст за разглашение того факта, что они сражаются вместе с Франко – написали, дурашки, в письмах домой, – были расстреляны в гестапо «папы» Мюллера без суда и следствия. Тайны, к которым Штирлиц подошел здесь за эти два года, были куда как важней: узнай Гейдрих, куда эти высшие тайны рейха уходят, Штирлица ждали бы пытки перед четвертованием – о расстреле он мог мечтать как об избавлении, благе, милости…) Постепенно, по крупицам собирая информацию, Штирлиц составил ясную картину взаимоотношений Франко и Гитлера, фалангистов и национал-социалистов; чтобы работать, надо знать все, а н а ч а л о – особенно. Он знал, что победа в Испании Народного фронта в феврале 1936 года отринула генерала Франко – того, который потопил в крови астурийское восстание шахтеров. Он узнал позже, что Франко, генералы Моло и Санхурхо сразу же объединились для того, чтобы, организовав хунту, свергнуть правительство Народного фронта, избранное народом. Акция, которую задумала армия, должна быть обеспечена оружием. Франко не имел самолетов и танков. Он получил двадцать итальянских «савойя-маркети» – дуче подписал этот приказ, обсудив его на высшем совете фашистской партии. Но двадцать самолетов – это ничто, когда началась открытая борьба хунты генералов против правительства народа. Франко поручил своим помощникам войти в контакт с германским военным атташе в Париже. Тот немедленно отправил шифровку в Берлин. Генеральный штаб и министерство иностранных дел рейха были едины в своем мнении: сейчас, после «великой рейнской победы», надо выждать, не следует «дразнить» общественное мнение. Тогда Франко обратился к руководству НСДАП – национал-социалистской рабочей партии Германии. Письмо Франко попало к шефу закордонных организаций НСДАП, рейхслейтеру Боле. Тот, выслушав отрицательные соображения армии и дипломатов, вежливо поблагодарил коллег за столь серьезный, доказательный и дальновидный совет и немедленно отправился к своему непосредственному руководителю – Рудольфу Гессу, заместителю фюрера. – Чего вы хотите от нафталинных дипломатов? – сказал тот, прочитав запись беседы Боле с коллегами. – Они мыслят закостенелыми формулами. Армия тоже обязана быть против: она всегда против того, что не ею предложено и разработано… Немедленно переправьте письмо Франко фюреру: нельзя упускать ни минуты… Гитлер ознакомился с документом, подписанным мятежным генералом, когда тяжелый июльский зной спал и примолкли уже огромные вздохи оркестров на вагнеровском народном фестивале в Байрейте; люди отдыхали, готовясь к вечерним концертам. – Пригласите ко мне Геринга, генерала Бломберга и Канариса, – сказал Гитлер задумчиво. – Это интересный вопрос, и мы должны принять единственно правильное решение. Бломберг, представлявший армию, отказался высказать свое мнение первым. – Адмирал – истинный авторитет в испанских вопросах, – сказал он, – вероятно, следует послушать его мнение. – Мнение одно, – ответил Канарис, зная, что сейчас он выступает против Бломберга, – мнение единственно разумное и н у ж н о е рейху: немедленная помощь испанским борцам против большевизма. – Адмирал прав, – сказал Геринг, – мы таким образом поддержим сражение против Коминтерна – это первое, и, второе, получим театр для великолепного спектакля, где стреляют не холостыми пулями, а трассирующими: я опробую в Испании мою авиацию. Маневры таят в себе элементы игры, а сражение с республиканцами есть генеральная репетиция битвы, которая предстоит нам в будущем. Назавтра в министерстве авиации был создан секретный штаб «В». Через три дня начальник штаба «В» генерал Вильберг лично отправил в Испанию первую партию «юнкерсов». Затем в Бургос был переброшен корпус «Кондор». Канарис занялся своим делом. В абвере был организован сектор из двух подразделений. Первое снабжало франкистов оружием через «фирму Бернгарда», второе – через подставных лиц – «снабжало» оружием республиканцев. Но если первое подразделение отправляло автоматы последних моделей, то второе поставляло оружие заведомо бракованное, прошедшее специальную обработку в мастерских абвера. Испания стала полигоном гитлеризма. Асы Геринга учились здесь искусству войны с родиной Исаева. За те два года, что Исаев провел при штабе Франко, встречаясь и почтительно раскланиваясь с «сеньором Гулиермо», он поседел: люди быстро седеют, когда им приходится быть среди тех, кто воюет с друзьями твоей родины, да и с твоей родиной тоже, – сбивали-то и советских летчиков – единственной страной, которая, отвергнув политику «невмешательства» Лондона и Парижа, открыто помогала республиканцам в их борьбе с фашизмом, был Советский Союз. * * * – Звоните по этим двум телефонам каждые полчаса, – сказал Хаген радисту, который был приписан к их разведцентру. – Объясняйте, что пресс-атташе германского посольства фон Штирлица настойчиво разыскивает его друг Август. – Слушаюсь, гауптштурмфюрер. Хаген поймал себя на мысли, что он хотел в штирлицевской усталой манере сказать телефонисту: «Да будет вам… Зачем так официально, вы же знаете мое имя». Но потом он решил, что телефонист еще слишком молод, и он не стал ему ничего говорить, а сразу пошел в кабинет, где его ждал Ян Пальма. – Знаете, об университете мы поговорим позже, а сейчас меня будет интересовать Вена. – Что конкретно вас будет интересовать в Вене? – Вы. – Я был в Вене шесть раз. – Меня интересует тот раз, когда вы там были во время коммунистического путча. – Если вас интересует эта тема, поднимите правительственный официоз – в нем печатались мои статьи. – Они были напечатаны лишь после вашего возвращения в Ригу. Я их читал. Меня интересует, что вы делали в Вене – не как журналист, а как личность. – Это разделимые понятия? – Для определенной категории лиц – бесспорно. – И говорите-то вы в полицейской манере: «категория определенных лиц»… Не диалог, а цитата из доноса… Хаген засмеялся: – Это свидетельствует о том, что я как личность неразделим с профессией, которой посвящаю всю свою жизнь. – Браво! Я аплодирую вам! Браво! – Итак… Вы в Вене… «А он ничего держится после той оплеухи с Мэри, – отметил Пальма. – Или он все-таки имеет что-нибудь против меня?» – Бог мой, ну опросите обитателей кафе «Лувр». Там сидели все журналисты, немецкие в том числе. – Они уже опрошены, милый Пальма. – Значит, они вам подтвердили, как я проводил в «Лувре» свободное время? – Почти все свободное время. А где вы бывали по ночам? – Как где? У женщин. В вашем досье это, наверное, отмечено… – И ночью второго февраля вы тоже были у женщин? – Конечно. Вена, 1934 В ту ночь он был не у женщин. В ту ночь нацисты загнали восставших в заводской район; выхода за город оттуда не было. Решили уходить подвалами и проходными дворами к Дунаю. Там никто не ждал восставших, оттуда можно было рассредоточиться по конспиративным квартирам или скрыться в пригородах. Пальма утром видел, как в центре нацисты расстреляли двух повстанцев – пьяно, со смехом и жутковатым интересом к таинственному моменту смерти. Он бросился в те районы, где еще шли бои. Пройдя фашистские патрули – представителей иностранной прессы здесь не ограничивали в передвижении: в Вену съехались журналисты из Парижа, Лондона, Белграда, Варшавы, – Пальма оказался в самом пекле. Шуцбундовцы – и коммунисты, и социал-демократы, засев на крышах домов, сдерживали нацистов, пока люди спускались в подвалы. * * * – Можно мне с вами? – спросил запыхавшийся Пальма у высокого старика с забинтованной головой, который вместе с молчаливым парнем помогал людям спускаться по крутой лестнице, которая вела в подвал. – Кто вы? – Я из Риги, журналист… Я пишу о вас честно, я хочу, чтобы… – Нет, – отрезал старик. – Нельзя. – И махнул рукой тем, кто в арьергарде сдерживал нацистов: им было пора уходить, потому что «коричневые» подкатывали крупнокалиберные пулеметы. – Покажите-ка ваш паспорт, – попросил Пальма тот парень, что помогал старику. Его немецкая речь показалась Яну чересчур правильной, и он решил, что это не австрияк, а берлинец. Пальма протянул паспорт, тот мельком просмотрел его и сказал: – Лезьте. Мне будет стыдно, если вы потом предадите этих людей. – Зачем, товарищ Вольф? – спросил голубоглазый старик с забинтованной головой. – Нам не нужны чужие. Зачем? – Затем, что при иностранце им, может быть, станет неудобно нас расстреливать, если они все-таки успеют перекрыть выходы к Дунаю. * * * Они тогда шли проходными дворами и подвалами долго, почти шесть часов. Женщина, которая брела впереди Пальма с девочкой лет трех, вдруг остановилась и стала страшно смеяться, услышав растерянный голос голубоглазого старика: – Товарищ Вольф, иди ко мне, тут стена, дальше хода нет! А люди, двигавшиеся сзади, все напирали и напирали. Пальма тогда поднял девочку на руки и начал ей что-то тихо шептать на ухо, а женщина все смеялась и смеялась, а потом увидела дочку на руках у Яна и заплакала – тихо, жалобно. – Зачем все это? – шептала она сквозь слезы. – Зачем? Карла убили, папу убили, а нас тут хотят задушить… Зачем это? Пусть бы все было, как было, чем этот ужас… * * * …Вольф вылез из подвала первым. Следом за ним, хрипя и задыхаясь, вылез голубоглазый старик с забинтованной головой. Вдали высверкивал Дунай, в котором электрически синели звезды. Выстрелы были слышны по-прежнему, но теперь где-то вдалеке. Старик сказал: – Надо увозить людей за город. – Увозить? – спросил Вольф. – Конечно. – А разве уйти нельзя? – Нельзя. Люди устали. А на них охотятся. Их перестреляют на дорогах. – Пускай позовут латыша, – устало сказал Вольф. – Он был где-то рядом с нами… * * * …Они шли вдвоем по маленьким темным улочкам. – Зачем вы здесь? – спросил Вольф. – Только для того чтобы писать в газету, или вам хочется аплодировать победе «правопорядка»? – Мне хочется оплакивать поражение антифашистов. – Куда вы пишете? – В свою газету, французам и англичанам, в «Пост». – «Пост» не тот орган, где оплакивают коммунистов. – Почему же? Мертвых там оплакивают, и с радостью. – Пальма… Ян Пальма… Я где-то слышал эту фамилию. – Возможно, вы слышали фамилию Пальма-отца, а я – Пальма-младший. Последний раз мы виделись с папой двадцать лет назад. – Это какой папа Пальма? Шпион из Индии? – Разведчик, я бы сказал… – несколько обидчиво ответил Ян, – всякий дипломат негодует, когда его легальную профессию смешивают с нелегальной… – Что это вы так откровенно со мной говорите? – спросил Вольф. – Сыновья должны биться насмерть за достоинство отцов. – Спасибо за совет. Я учту его. Но использовать на практике, увы, не смогу – человек должен отстаивать свое личное достоинство: только тогда сын жулика может стать пророком, а сестра блудницы – святой. Вольф хмыкнул, полез за сигаретами: – Если у вас есть желание стать пророком – достаньте грузовик. Пальма вытащил из кармана бумажник, открыл его: – Двести фунтов. – И у меня полтора. – Купим машину. Марксистская формула «деньги – товар» не может не подействовать здесь, пока коммунисты не победили, – улыбнулся Ян. – Эта формула не сразу исчезнет, даже когда коммунисты победят, – ответил Вольф. Вольф увидел вывеску: «Похоронное бюро». Сквозь жалюзи пробивался свет. Вольф пересек дорогу и распахнул дверь. Владелец похоронного бюро – маленький толстенький человек с изумительно розовым, здоровым цветом лица, но совершенно лысый – сидел возле телефона: – Да, да, хорошо, господин. Катафалк у вас будет сегодня к утру. Да, господин, я правильно записал ваш адрес. Я знаю этот район, господин. Он положил трубку, бросился навстречу вошедшим: – Пожалуйста, господа! У вас горе? Я соболезную, я готов помочь вам. Снова зазвонил телефон, и хозяин, сняв трубку, ответил: – Слушаю вас. Да, милостивая дама, я записываю. Берлинерштрассе, пять. Сколько мест? Ах, у вас погибло трое! Да, госпожа. Сегодня же у вас будет катафалк. Примите мои соболезнования. Он положил трубку, развел руками и сказал: – Господа, тысяча извинений. У меня сегодня очень много работы. Я слушаю вас. – Он раскрыл тетрадку, готовясь записать адрес, куда нужно прислать похоронный катафалк. В это время снова позвонил телефон. – Слушаю. Да, господин. К сожалению, я могу принять заказ только на вечер. Одну минуту, сударь. – Он зажал трубку ладонью и, распахнув ногой дверь, ведшую во внутренние комнаты, крикнул: – Ильза, тебе придется самой повести катафалк. – У меня разваливается голова, – ответил женский голос. – Я работаю вторые сутки. Я не могу, милый, моя голова… – Твоя голова развалится после того, как мы кончим работу. – Хозяин похоронного бюро рассмеялся. Вдруг он оборвал себя, вероятно, смутившись перед вошедшими, и сказал скорбным голосом: – Да, господин, катафалк будет у вас вечером, я записываю адрес. Положив трубку, он поднялся навстречу Вольфу и Яну, но в это время снова зазвонил телефон. – Пошли, – сказал Пальма, – тут ничего не получится. – Минуту, – остановил его Вольф, – погоди. Они дождались, пока хозяин кончил разговаривать с клиентом – на этот раз его просили о конном катафалке. – Нам нужны две машины, – сказал Вольф. – Когда похороны, господин? – Хоть сейчас. – Увы… Вы же видели мой объем работ… Если бы не хорошая организация похоронного дела, у нас бы обязательно вспыхнули эпидемии… Сколько трупов… Я могу похоронить ваших… – Друзей… – Друзей… Какое горе, какое горе… Я могу похоронить их завтра – между тремя и пятью пополудни. – Мы хорошо заплатим, если вы поможете нам сейчас, – сказал Пальма. – Очень сожалею, сударь, очень сожалею… Они шли по совершенно пустой улице, когда их остановили трое патрульных. Старший, очень высокий человек со шрамом на щеке, картинно козырнув, приказал спутникам: – Проверьте документы. – Слушаюсь, господин Лерст! Пальма достал свой паспорт. Лерст увидел латышский герб, снова козырнул – ему, видимо, нравилось это – и спросил Вольфа: – Вы тоже иностранец? – Да. – Можете идти. Только осторожнее. Здесь еще стреляют бандиты. Когда патруль отошел, Пальма спросил: – Какой у вас паспорт? – У меня вовсе нет паспорта, – ответил Вольф. – Давайте завернем налево, там, кажется, таксомоторный парк. – Ничего себе нервы, – ухмыльнулся Пальма. – А у меня их нет, – тоже улыбнулся Вольф, – как и документов. * * * «Ц е н т р. …После того как он достал грузовик в латышском посольстве и лично провез семьи восставших через нацистские патрули в лес, я обратился к нему с предложением отправиться в Прагу для встречи с Борцовым, который доставил деньги, собранные МОПРом, столь необходимые для спасения наиболее активных шуцбундовцев. Он принял это предложение, спросив меня, кто я на самом деле. Понимая, что встреча с Борцовым у него неминуема, я сказал ему, что являюсь представителем МОПРа. Он долго раздумывал, видимо, колебался, прежде чем подтвердил свое согласие отправиться в Прагу и провезти через границу чемодан с деньгами, чтобы обеспечить спасение шуцбундовцев. В о л ь ф». * * * Шифровка Вольфа была доложена руководству. В тот же день, двумя часами позже, в Ригу ушло задание: срочно установить личность журналиста Яна Пальма, сына известного дипломата и разведчика, работающего ныне послом на Востоке. Бургос, 1938, 6 августа, 9 час. 27 мин. – Ну, а из отеля, как мне помнится, – продолжал Пальма, наблюдая за тем, как торопливо записывал его слова Хаген, – я сразу же уехал на вокзал, купил билет и отправился в горы – отдыхать и кататься на лыжах. – В горы? – В горы. – В какое именно место? – Суходревина, по-моему. Это между Братиславой и Веной. Так мне сейчас кажется. – И вы категорически утверждаете, что с Уго Лерстом в Вене не встречались? «Что он пристал ко мне с Веной? Я ведь действительно не встречал там Лерста. А если встречал, то, значит, все эти годы он держал меня под колпаком, – быстро думал Пальма, пока Хаген записывал свой вопрос. – Нет, я Лерста там не видел, это точно. Я видел там тысячу лерстов – это было самое страшное». Он вспомнил, как лерсты, похожие на него лерстенята и лерствятники ворвались в подвал, где прятались женщины и дети, и как они врезались в толпу со своими дубинками, и как в первое мгновение ему показалось, что это все спектакль, что это все в шутку – и быстрые взмахи рук, и крики, и тела на полу, и сладкий запах крови, и сухие выстрелы, почти неслышные в этом вопле. Только когда он увидел, как женщина вытащила за ноги трупик ребенка и стала играть с ним, будто с куклой, – только тогда Ян понял, что все это значит… – Повторяю: впервые с Лерстом я встретился значительно позже. – И в Прагу вы из Вены не ездили? – Значит, Прага вас тоже интересует? – Интересует, Пальма, интересует. Прага, 1934 Пражский отель «Амбассадор» был забит журналистами в тот солнечный, теплый, совсем не февральский день. Здесь проходила пресс-конференция советского писателя Борцова. Маленький черноволосый человек в профессорских очках, весело щурясь, оглядывал зал и рассеянно прислушивался к очередному вопросу корреспондента «Фигаро» из Парижа. – Вы прибыли сюда только с одной целью, мсье Борцов? – спрашивал журналист. – Только с целью встретиться с вашими издателями? Или у вас есть какие-то иные задачи? – Задач у меня много, а цель одна: встретиться с издателями моих книг в Чехословакии. Вы информированы совершенно правильно. – Испытывают ли писатели в России гнет со стороны режима? – спросил журналист из Швейцарии. – Писатели фашистского, порнографического или расистского толка в нашей стране испытывали, испытывают и будут испытывать гнет со стороны пролетарской диктатуры. – Я представляю «Тан», мсье Борцов. Скажите, пожалуйста, что вас больше всего волнует в литературе? – А вас? – улыбнулся Борцов. – Меня волнуют в литературе вопросы любви и ненависти, террора и свободы, младенчества и старости! – Здорово! Вы помогли мне ответить. Считайте эти слова моим ответом на ваш вопрос. Вы, видимо, писали в юности новеллы, не так ли? – Я не писал новелл в юности. Просто, как мне кажется, эти темы в сегодняшней России запрещены, ибо существуют, насколько мне известно, лишь две темы, санкционированные Кремлем: коллективизация и индустриализация. Борцов ответил, по-прежнему снисходительно посмеиваясь: – И коллективизация и индустриализация невозможны без столкновения любви и ненависти, юности и дряхлости, террора и принуждения. Кстати, какие книги советских писателей вы читали? – Кто кого интервьюирует, мистер Борцов? – спросил журналист из «Вашингтон пост». – Мы вас или вы нас? – Демократия предполагает взаимность вопроса и ответа. – Вы женаты? – Я женат, но правильнее было бы спросить: «Вы влюблены?» – Вы влюблены, мсье Борцов? – Я отвечаю на свои же вопросы лишь самому себе. – У вас есть дети? – Нет. – Какое человеческое качество вы цените превыше других? – Талантливость. – Ваш самый любимый писатель? – Вопрос деспотичен. У меня много любимых писателей. Одного писателя любить невозможно – это свидетельствует о вашей малой начитанности. – Правда ли, что вы являетесь резидентом Коминтерна в Европе? – спросил корреспондент «Берлинер цайт». – Лично мне об этом неизвестно. – Я представляю здесь газету «Жице Варшавы», – сказал молодой журналист, поднимаясь. – Пан Борцов, вы утверждаете, что представляете свободную литературу демократического государства. Не видите ли вы парадокса в том, что утверждаете себя свободной личностью, в то время как в вашей стране отсутствует многопартийная система? – По-моему, вы смешиваете свободу личности с многопартийной системой. Эти понятия между собой не связаны, хотя я убежден – исторически они развивались параллельно. Строго говоря, свобода личности может развиваться и при многопартийной, и при однопартийной демократии. Вопрос в том, как относиться к понятию свободы личности. С моей точки зрения, свобода личности – суть свободы развития заложенных в личности задатков. Вопрос о том, сколько партий ссорятся в парламенте, не имеет отношения к развитию задатков в индивидууме. Сколько партий в Советском Союзе? Одна. Сколько партий в Соединенных Штатах? Две. Следовательно, по вашей логике, в Соединенных Штатах в два раза больше демократии, чем в Советском Союзе? Сколько партий во Франции? Шестнадцать. Следовательно, во Франции свободы в восемь раз больше, чем в Соединенных Штатах? Счет в математике начинается с единицы, а не с двойки. Я взорвал ваш вопрос. Я не дал вам развернутого ответа. Я считаю своим ответом на ваш вопрос книги моих друзей, советских писателей, мои книги… Может быть, поначалу вам следует прочитать книги моих друзей. Тогда мы будем говорить на равных, тогда вы будете доказательны. – Могу я просить мистера Борцова о личной беседе? – поднявшись, спросил Пальма. – Просить можно кого угодно и о чем угодно, – улыбнулся Борцов. – В двенадцать часов ночи я буду у себя в номере, милости прошу. Еще вопросы, господа? Бургос, 1938, 6 августа, 9 час. 49 мин. Штирлиц на всякий случай проверился: свернул в маленький переулок и подождал, не покажется ли сзади хвост. Он в общем-то был уверен в том, что чист, но, поскольку он сейчас ехал на квартиру, куда раз в месяц приходил резидент советской разведки, известный Яну Пальма как Вольф, в Лондоне – как Бэйзил, а Исаеву – как Василий Ромадин, Штирлиц был особенно тщателен: хвост мог притащить за собой Вольф, а это было равнозначно обоюдному провалу. Сегодня на рассвете, когда Хаген разыскал его и сообщил, что найдено тело Лерста и что пришло предписание брать Пальма как человека, подозреваемого в убийстве, Штирлиц успел позвонить по известному ему телефону и сказать, что «вчера он условился о встрече с девушкой из кабаре „Лас Брохас“, но, к сожалению, дела помешают ему воспользоваться заказанным для них номером». Это был пароль, который означал для Вольфа, сидевшего в горах у партизан, сигнал тревоги и вызов в Бургос, на Кальеде ла Энсенада. Здесь было удобно, потому что старый дом имел два выхода – и на шумную улицу, где можно затеряться в толпе, и в тихий переулок с тремя проходными дворами. Штирлиц пришел на встречу за две минуты до условленного времени. Дверь ему открыла Клаудиа. Итальянка, она содержала эту квартиру уже полгода, не сомневаясь, что работает на разведку Гейдриха. Штирлиц несколько раз принимал здесь своих испанских «гостей» и дважды дипломата из итальянского посольства. Штирлиц написал в свое время рапорт в Берлин, что работает с Клаудией, – несколько раз он возил ее на корриду, брал в горы, когда ездил ловить рыбу. Женщина была влюблена в него, хотя считалась обрученной с офицером, воевавшим на фронте. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=122004) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.