Белая ночь Дмитрий Вересов Путники #1 Белой ночью может произойти что угодно. Кому-то ее сумрак подарит сказку, а кого-то лишит последней надежды… Они учились в одном классе, но не было на свете людей, столь разительно не похожих друг на друга. Женя Невский – последний романтик, трогательный и беззащитный. Саша Акентьев – любимец девчонок и сын знаменитого режиссера. Кирилл Марков – сложная натура, одинаково любящая рок-музыку и поэзию Блока. Они окончили школу. Взрослая жизнь встретила одного – изменой и болью, второго – муками совести и сомнениями, и только третьему повезло.…Но никто из них не знает, что связь их сердец ничто не может нарушить, и порой эта связь будет надеждой и спасением, а иногда – ужасом и проклятием… Никто из них не знает, что их судьбы предопределены века назад неведомыми мистическими силами…… Дмитрий ВЕРЕСОВ БЕЛАЯ НОЧЬ Пролог Гранат и мрамор: черное на белом Камень проблескивал одинокой огненной искрой. Казалось, что под его округлой, цвета темной крови, поверхностью что-то происходит. Массивные серебряные кружева с вензелями в виде букв G и U образовывали четырехзубую коронку, что и держала сам камень. – То, что вы разглядываете, маэстро, весьма и весьма недурно! – к Бенвенуто подошел сам хозяин. – Очень недурно! Вам нравится? У этого камня есть история. Не желаете ли узнать? – О, да, сеньор! Лавка Тьерино слыла одной из самых богатых во Флоренции. Богатой не только товаром, но и клиентами. Богатыми клиентами. Те покупали и заказывали у Тьерино драгоценности на все случаи их богатой жизни. Взорам состоятельных флорентийцев были представлены тут не только прекрасные изделия мастерских Тьерино, но и привозные украшения из других стран Европы, Азии, Индии и входящей в моду дикой России. Особенно ценились уральские самоцветы. Алмазы из северной Сибири стоили дороже африканских, поскольку были прозрачней. Да и сами российские ювелиры, с легкостью освоив тогдашние вкусы Европы, могли кое-кого поучить. Был у Тьерино и скупщик. Он разыскивал по Флоренции и окрестностям всяческие украшения. Покупал их по весьма сходным ценам у мелких торговцев, трактирщиков; словом, у тех, с кем могли расплатиться драгоценностями. Порой попадались весьма интересные экземпляры. Иногда очень старой работы. Как вот это кольцо из серебра с черным гранатом кабошоновой огранки, что разглядывал сейчас один из покупателей. Покупателем был известный в ту пору скульптор Бенвенуто Альдоджи, получивший заказ на несколько копий античных скульптур от одного вельможи из России. Ему предстояло выполнить их с имеющихся оригиналов, но используя новых натурщиц. – Кому же суждено носить этот редкий камень? – Редкой красавице, дорогой Тьерино. Редкой. – Прошу прощения, но кто же она? Вы же не станете скрытничать… – Не стану, мой друг. Вот только в размере я не совсем уверен. Не могли бы вы подготовить для меня лекало? – Вашему-то глазомеру и лекало? Доверьтесь своим глазам, сударь, – и хозяин недвусмысленно подмигнул скульптору. – Сейчас мне бы хотелось, чтобы было не на глаз, а в точности, чтобы это кольцо мягко и крепко сидело на ее мраморном пальчике. – Мраморном? Боюсь, не совсем вас понимаю, маэстро. – Ах, простите. Я под мраморностью имел в виду свойства ее кожи. Взор Бенвенуто слегка затуманился. Он вспомнил, как его поразил вид просвечивающих на солнце пальчиков застывшей в изящном развороте кисти Бьянки. Случилось это, когда она пришла к нему в мастерскую в первый раз. Она была не натурщица, нет. Пришла с заказом от своей семьи, и, судя по ее виду, – семьи аристократов. Он усадил ее в кресло и попросил поднять руку. Потом попросил повернуть ее ладонью к нему. Слегка. Тогда ему показалось, что рука… мраморная. Она смотрела на него, ничего не понимая, а Бенвенуто тем временем влюблялся. – Так что, могу я получить лекало, дорогой Тьерино? – Ну разумеется. Массимо принесет его вам к вечеру. – Пусть оно будет выглядеть чем-то вроде насеста для небольшой птицы. Ради сюрприза я разыграю комедию. – Птицы? Как оригинально. И как тонко придумано. Да, жаль, что вы не у меня работаете. Тогда бы моя скромная лавка могла стать торговым домом, дорогой маэстро. Тьерино смотрел на Бенвенуто с восхищением и завистью. Он понимал толк в красоте и изяществе, но сам не мог создать ничего, кроме процветающей торговли. – Спрячьте кольцо и пришлите мне вашего посыльного. Сколько, кстати, я буду должен вам, сударь? – Если кольцо не придется подгонять, то… Давайте решим это после примерки. – Надеюсь, за пару дней цена не подскочит? Ха-ха. – Белозубая улыбка Бенвенуто приводила в восторг не только его приятельниц, но и детей всей округи. – Ну что вы такое говорите, друг мой! Не понимаю вас. Конечно, все будет в полном порядке. Счастливой примерки. – Прощайте, сударь. Они пожали друг другу руки и разошлись. Бенвенуто покинул лавку и скорою походкой направился к дому своего главного заказчика. Господин Юрьев прибыл во Флоренцию поздней осенью из Санкт-Петербурга. Миссия графа состояла в том, чтобы встретиться здесь с известными скульпторами, оценить их мастерство и распределить заказы. Все дело в том, что во время наводнения в петровском Летнем саду безвозвратно погибло множество садовых скульптур. Более сотни их не досчитались, описывая убытки, нанесенные стихией. Работы Альдоджи более всех приглянулись Юрьеву. К тому же он весьма споро резал мрамор. Его эскизы и рисунки пленили русского вельможу. Таким образом заказ на первые шесть скульптур был отдан Бенвенуто Альдоджи. И сегодня предстояла приемка эскизов. Юрьев подолгу разглядывал растушеванные карандашные наброски, кое-где тронутые углем, дабы выгодно подчеркнуть объемность фигур. Сами изображения являли собою виды фигур с разных точек и некоторые детали. В том числе декор обуви, оружия и символики. Наконец Юрьев отложил в сторону пять комплектов эскизов и задумался над шестым. – Что-то вас смущает, господин Юрьев? – равнодушно осведомился Бенвенуто и подсел поближе, чтобы понять что именно. – Видите ли, дорогой маэстро, композиция безупречна, детали тоже. Вы выполнили все, о чем мы договаривались. Меня смущает только одно. Лицо. Если позволите, мне кажется, выражение должно быть помягче, и головка чуть поменьше… Что скажете? – Надо искать новую натурщицу. – За чем же дело стало? Во Флоренции таких, надо полагать, немало. – Что верно, то верно. Дело в том, что денег вы мне дали только на шестерых. А эта будет уже седьмая… – Ах, ну что вы, какая мелочь. Я готов даже расплатиться и за эскизы. За все семь комплектов! Яков! – Юрьев кликнул своего человека. – Как за семь? За шесть! Этот негодный я сейчас и порву! – Зачем же рвать, любезнейший Бенвенуто!? Не подарите ли мне эти листы? – О, мой граф, с превеликим к тому удовольствием! Желаете надпись? – Прошу вас. – Извольте. Пока Бенвенуто надписывал листы, Яков принес сундучок. Сундучок оказался с конторкой. Яков подготовил деньги и расписки. Поставив последнюю подпись уже на казенной бумаге и пообещав вернуться с новыми эскизами через три дня, маэстро удалился. У него выдался на редкость удачный день. Рассчитывая найти другую натурщицу назавтра, он поспешил домой. Там его ждали. Служанка приготовила ему обед, а ученик – сюрприз. Войдя в дом, Бенвенуто, как всегда, распорядился подать обед в мастерскую. Ему нравилось вкушать пищу в обществе своих работ. Приятным сюрпризом оказалась прибранная мастерская. Да с такой тщательностью, что хоть сей момент публику пускай. – Прошу прощения, мастер, к вам гостья, – доложил вошедший ученик. – Подай второй прибор, Марио, и никого ко мне боле не пускай. И спасибо за уборку. Согласись, приятно творить в чистоте и порядке. – Бенвенуто подошел к высокому окну и продолжил: – Вот тебе задание: к утру нужна натурщица. Юрьев не принял Миринду. Нужно чтоб головка поменьше и личико помилее. Ну, ты-то разберешься. Вот, держи кошель и беги. Марио исчез, оставив двери открытыми. Бенвенуто подошел к камину, снял с полки канделябр и отнес его к обеденному столу. Пододвинул к нему высокий табурет и установил на выскобленную доску тяжелый пятисвечник. Затем он освободил еще один такой же табурет и поставил его с другой стороны стола. Вернулся к камину, взял второй такой же канделябр и поставил на пустой табурет. Он не видел, как в дверях появился посетитель. На звуки шагов Марио, шедшего со вторым прибором, он повернулся и увидел ее, стоящую в проходе. То была Бьянка. Он ждал ее. Терпеливо ждал каждый день. Пока рисовал, пока лепил модели, пока стоял подолгу у окна, глядя в небо. Она появлялась всегда внезапно. Стоило ему вернуться от грез к реальности и на мгновение забыть о ней, как тут же его реальностью становилась Бьянка. По крайней мере она так себя назвала. Она появилась в его мастерской месяц примерно назад. Ей нужна была скульптура для семейного склепа. На ней не было траурного одеяния, а потому он подробно расспросил ее о заказе. Она сказала, что придет сама посмотреть эскизы или модель, как ему угодно. Тогда он сказал, что не возьмется за модель, не получив одобрения эскизов. Она согласилась. Кто она, из чьей семьи, он так и не понял. И выпытывать не стал. Сегодня был ее третий визит. Они стояли и молчали, только смотрели друг на друга. И тут Бенвенуто понял, кто будет его натурщицей. Да, да, конечно! Марио протиснулся в двери, поклонился ей, поставил на стол приборы, а бутыль с вином на пол. Глянул на учителя и, не разгибаясь, двинулся к двери. – Я отменяю задание, Марио. Будь здесь завтра к полудню. – Слушаю, мастер, – слуга удалился. – Мастер, мастер, – проговорила Бьянка, направляясь к нему и на ходу расстегивая свой теплый плащ. – О, Бьянка!.. – Он протянул к ней руки, одной подхватил плащ, другой ее, прижал к себе и стал кружить по комнате. И целовал, целовал потом эти любимые глаза, шею, плечи. Он губами запоминал изгибы ее прелестных форм. Закрыв глаза, они оба вдыхали ароматы любви… Потом выпили вина. При свечах ее губы своим цветом напомнили ему тот камень на серебряном кольце. В дверь постучали. – Хозяин, к вам посыльный. Бенвенуто наспех оделся и вышел. Вскоре он вернулся с маленькой вещицей в руке. – Вот. Сейчас я буду тебя рисовать. Он взял ее руку и надел на палец странное на вид кольцо с приделанной к нему перекладинкой на невысокой ножке. Размер совпал! Она с интересом разглядывала эту конструкцию и ни о чем не догадывалась. Его затея полностью удалась. Поставив локоть на стол и поворачивая к свету восхитительной формы ручку, Бьянка улыбалась. Он схватил пачку листов, карандаш, коробочку с углем и устроился напротив. Ему хватило нескольких минут, чтоб набросать в точности ее головку и кисть руки. Потом он попросил ее повернуться боком к столу и точными движениями зафиксировал милые сердцу изгибы. Правильность овалов лица и ушей, стройность шеи, хрупкую прелесть плеча и ключиц, мягкие обводы груди и руки. Затем он отложил бумаги, и они принялись за еду, сохраняя молчание. Только свет свечей и их глаз жили в этом уютном пространстве. Все остальное безмолвствовало, охраняя любовный покой… На третий день Бенвенуто отправился к Юрьеву: следовало утвердить эскизы и получить задаток на мрамор и подмастерьев. Граф настаивал на том, чтобы мастер завершил работу в самые малые сроки. – Меня уже ждут в Петербурге. Канцлер требует личного отчета. – Я понимаю вас, граф. И прошу понять меня. Вам ведь не ремесленные поделки нужны. Тогда бы вы не передали заказ мне. Конечно, я привлеку резчиков, но только на первых этапах. Заканчивать скульптуры я буду сам и только сам. Шлифовкой, разумеется, займутся помощники, однако, чтоб отсечь все лишнее у шести мраморных глыб, согласитесь, нужно достаточно времени. – Сейчас начало зимы. Поздней весной скульптуры должны быть в Санкт-Петербурге. Такой вот у меня приказ, мой друг. Не позднее первых чисел июня. – Вы понимающий человек. И я благодарен вам, граф. Времени достаточно. Вы сами будете принимать работу? – Дорогой Бенвенуто, к сожалению, я вынужден покинуть Флоренцию через неделю. Поэтому я… – Юрьев пристально взглянул на Альдоджи, – я беру на себя смелость оставить вам все деньги, причитающиеся за работу. А также покорнейше прошу выполнить мою просьбу… – Господин граф, я с радостью выполню любую вашу просьбу, если она в рамках христианского приличия. – Вы сможете сами отправить в Россию транспорт со скульптурами? – Готовьте бумаги, граф. Мне приходилось отправлять свои работы во Францию и Голландию. Вы желаете морем? – Да, мой друг! Вы, вы сняли такой камень с моей души! – Зато вы взвалили на меня целых шесть. – Улыбка Бенвенуто осветила небольшую беседку. Юрьев позвякал колокольчиком, и тут же в беседку протиснулся Яков с подносом. Господа подняли кубки и выпили белого флорентийского. – Позволите ли навестить вас, маэстро, послезавтра? Хочу попрощаться и передать документы, – провожая Альдоджи, осведомился Юрьев. – Буду к вашим услугам после полудня, сударь. «Интересные люди эти русские, – думал Бенвенуто, направляясь к ювелиру. – Куда до них французам да голландцам, хоть русские и переняли у них столько». Тьерино встретил его в торговом зале. – Добрый день, маэстро. Надеюсь, мои мастера не ошиблись с размером? – Подошло, как нельзя лучше. Премного благодарен. Могу ли я забрать кольцо? – Конечно, мой друг. Идемте ко мне в кабинет, выпьем за мастерство. – С удовольствием, дорогой хозяин. – Прошу за мной. Массимо, подай нам вина в кабинет и принеси заказ господина Альдоджи. По стенам кабинета стояли высокие стеллажи. Светлый махагон контрастировал с темными переплетами сотен томов. Рабочий стол и три кресла из того же теплого дерева представляли все убранство комнаты. На углу столешницы стояли странного вида микроскоп, рядом с ним – большая кожаная шкатулка и простой пятисвечник на подносе. – Присаживайтесь, маэстро. Я пригласил вас для того, чтобы рассказать о камне, который вы собираетесь приобрести. Само кольцо тоже заслуживает внимания, но это уже другая история. Спасибо, Массимо, можешь идти. Они сели друг напротив друга по одну сторону стола. Тьерино наполнил стаканы, повторил тост. Они выпили саперави. Бенвенуто, очевидно, очень понравилось это незнакомое ему вино, и он вопросительно поднял брови. – Грузинское. Отличное вино, не правда ли, – ответил ювелир. Он открыл маленький футляр и достал оттуда кольцо. – Хочу поделиться с вами сведениями, вычитанными в одном из моих каталогов, – сказал Тьерино, обводя рукой свою гигантскую специальную библиотеку. – «Черный гранат, он же меланит, камень примечательный тем, что помогает общаться с миром усопших. Купленный, он превращается в талисман через много лет. Подаренный или переданный по наследству – становится добрым волшебным камнем. Украденный – способствует гибели своего незаконного владельца». Я посчитал необходимым сообщить вам эти сведения. Возьмите же кольцо. Оно ваше. С этими словами он положил кольцо в футляр и протянул Альдоджи. – Спасибо, сеньор Тьерино, – пробормотал озадаченный скульптор. – Завтра мой Марио принесет вам деньги. – И я благодарю вас. Всего доброго. Несколько дней ушло на создание бригады камнерезов. Можно было покупать мрамор. Когда Бенвенуто заканчивал заказные письма, к нему постучалась служанка: «Там какой-то важный господин, хозяин. Просить?» Он кивнул головой, мол, проси. В мастерскую вошли граф Юрьев и его Яков. – Здравствуйте, ваше сиятельство, – Бенвенуто пошел ему навстречу. – Приветствую вас, друг мой. И давайте без церемоний. – Юрьев прислонил свою трость к стене. – Спешу, знаете ли. Поэтому сразу перейдем к делу. Он подал знак Якову, и тот быстро выложил на стол папку с документами. – Я принес вам сопроводительные бумаги и еще одно предложение. Надеюсь, вам оно понравится. Прошу принять от меня приглашение приехать в Россию. Уверен, что ваша работа понравится императрице и вы сможете быть представлены ей. Окрест Санкт-Петербурга ведется строительство. Множество загородных домов и парков. Также и правительственных летних резиденций. Ваш гений не может быть не востребован в столице. – Ва бене! Граф, премного благодарен! Чем я могу вас отблагодарить? – Ну что вы, маэстро, полноте. Я ведь на службе. Лучше приезжайте в Петербург. Они раскланялись и расстались. Альдоджи погрузился в работу. Весть о том, что он получил большой заказ от русского двора, живо распространилась по Флоренции. К нему стали все чаще обращаться местные вельможи и состоятельные горожане. Дел было много, однако он поручил своему ученику выполнить эскизы по заказу Бьянки. Однажды Бенвенуто договорился с нею, что не будет разыскивать ее дом, что она придет сама. Романтизм ситуации увлекал его. Наступила весна. Бьянка как будто забыла о нем. Бенвенуто тосковал. Часто по вечерам он доставал кольцо и любовался яркой искрой, что жила в камне. Он был уверен, что настанет час и все прояснится, и он наденет ей на палец кольцо. Ведь они любят друг друга, думал он. Работы по русскому заказу завершались. Уже было договорено с капитаном и властями. Пять опечатанных ящиков стояли во дворе, ожидая отправки. Над шестой статуей Бенвенуто работал с особым тщанием. Он вложил в работу над ней все свои сильные и светлые чувства. Ведь он вырезал портрет любимой женщины. Выглаживал по тысяче раз, полируя ставшие уже родными ее черты. Оставалось совсем чуть-чуть. Был ясный день. В мастерской были двое: полуобнаженная, прекрасная мраморная дама, олицетворяющая античную богиню, и мастер, создавший это чудо. Он склонился перед ней, доводя до совершенства форму ее ножки, показывающуюся из-под подола драпировки. Совсем неслышно в комнате оказался третий. Бенвенуто был так увлечен работой, что ничего не заметил. А между тем, лицом к лицу оказались Бьянка и ее мраморное воплощение. В солнечной тишине плыли пылинки. Пронизывая каменные пальчики, солнечные лучи согревали их и высвечивали так, что они выглядели как живые. В чуть наклоненной головке лучи играли с тенями, озаряя все черточки лица. Бьянка всматривалась в них, как в зеркало, узнавала и не узнавала себя. – Мастер, мастер, – услышал Бенвенуто сладкие звуки за своей спиной. Он замер на мгновенье, опустил на пол шлифовальный камень и медленно выпрямился. Он поворачивался на звук, вытирая о фартук запыленные ладони, и широко улыбался. – Бьянка! Дольче Бьянка! Мамма миа, как я соскучился, – тараторил он, протягивая к ней руки. – Узнаешь ли ты себя? – Мне очень хорошо от того, что ты видишь меня такой, мастер. – Я почти уже закончил, – глаза Бенвенуто были полны восторгом и радостью. Она обняла его за шею, притянула к себе и долго целовала, слизывая мраморные пылинки с его глаз, щек, губ. А он стоял, опустив руки, и впитывал, впитывал ее поцелуи. – Позволь преподнести тебе подарок, любимая, – наконец произнес он. – Еще? – радостно удивилась Бьянка. – Но ты и так одарил меня несказанно! Что же может быть еще? – Он уже давно ждет тебя, милая Бьянка. Бенвенуто вынул из шкафа футляр с кольцом, открыл его и протянул ей. Камень повернулся к свету так, что искра, живущая в нем, чуть не ослепила Бьянку. Красавица вынула кольцо двумя руками и с изумлением взглянула на Бенвенуто. – Это тебе, – сказал он, взял ее за левую руку и надел кольцо на палец. – Любимая. – Как прекрасен этот мир, посмотри… – Воистину прекрасен. И станет еще прекрасней, милая моя, если ты согласишься отправиться со мной, чтобы жить в нем. Вместе. Нас приглашают посетить сказочную страну Россию. Прямо в столицу. Мы проплывем вдоль Франции, Испании, Португалии, Голландии. Увидим Германию, Данию, Польшу. Через всю Европу, на север, в Петербург. – Бенвенуто… – Российский двор, говорят, один из самых богатых в мире. Русские понимают в искусстве и ценят его. Там будет много работы, и ты, моя муза, со мной. – Бенвенуто… – Мы построим дом, большой и светлый. Будем растить детей и принимать гостей. Будем радоваться красоте и гармонии. Я буду принадлежать тебе, ты будешь моя, и весь этот прекрасный мир будет нашим. Альдоджи кружился по комнате, взмахивал руками, добавляя света своей счастливой улыбкой. Он сорвал с себя фартук – мастер, завершивший великий труд, – и уселся в кресло. – Бенвенуто… Бьянка вытянула руки, чуть развела пальцы, любуясь кольцом. Потом медленно стянула его и бросила Бенвенуто. Тот поймал, продолжая с восхищением смотреть на красавицу. В ее глазах горели искры, похожие на ту, что жила в камне кольца. – Этот мир так прекрасен и так непрост. Он свободен от нас. И мы не всегда можем в нем быть свободны. Вот так не свободна и я, – она принялась кружить по комнате, как давеча кружился Бенвенуто. – Я замужем. Я связана узами семьи. И буду с ними до смерти. Ты помнишь мой заказ? Я приняла его. Спасибо, мастер мой. Прощай. Она выпорхнула из мастерской и исчезла. Исчезла и улыбка Бенвенуто. В мастерской сделалось мрачно, как перед грозой. И гроза разразилась. Оцепенелый сидел Бенвенуто в своем кресле, сжимая в кулаке уже не дорогое ему кольцо. Ему хотелось закричать. Позвать кого-нибудь на помощь. Но он не мог. Ему хотелось вскочить и броситься следом за той, что ушла навсегда. Но он не мог. Ему хотелось перестать быть. Но он не мог. Он был еще нужен этому миру. Потом он встал. Сжимая в потном кулаке кольцо, направился к статуе. Взгляд его не предвещал ничего хорошего. Он остановился перед мраморной фигурой, постоял и вдруг резким движением набросил ей на палец кольцо. Кольцо как будто ожидало этого. Оно легко легло на палец и, казалось, намертво приросло к нему. Бенвенуто, не веря глазам своим, попытался снять кольцо. Но не смог. Его красивое лицо исказила гримаса, и он плюнул на окольцованный мраморный пальчик. Это все, что он смог. – Марио! Марио! Люди! Марио! Вот дьявол! Дьявол! Дьявол! Уберите ее с глаз моих! * * * – Все ли у тебя готово, братец? – Готово, ваша светлость. – Ящики, значит, вскроешь, боковины отнимешь. И чтоб к девяти утра прислал за мной. Да насчет кофею не забудь распорядиться. Гостей много будет. – Слушаю-с. А… – Нет! На Стрелку я поеду сам. – Волнения б только не было, ваша светлость. – Управитесь! – приказным тоном объявил Юрьев и вышел. Николай Леонидович – смотритель Летнего сада – опустился на стул и просидел несколько минут, опустив плечи, глядя в никуда. Затем, кряхтя, поднялся и пошел по Дворцовой аллее к старой петровской пристани. На пристани его помощник Ерофеев с бригадой плотников сооружали подъемное устройство. Нынче ночью им предстояло принять и поднять груз из Италии – шесть больших ящиков со скульптурами. – Все ли у тебя готово, братец? – К ночи управимся, лишь бы волны не было… – Управишься, Ерофеев, а то граф с нас все шкуры посдирает. Ужо пообещал. И чтоб к семи у Грота все стояло. И чтобы чисто было. Сам буду в восемь. Прощай. Наступила белая ночь. К часу Ерофеева разбудил бригадир плотников: «Баржа на подходе». И верно, с Невы в Фонтанку баркасом верповали плоскую баржу с ящиками на палубе. Ее подвели под стрелу и пришвартовали. Старшина гребной команды баркаса, выбравшись на берег, спросил старшего. Плотники указали на Ерофеева. – Осмелюсь доложить, ваше благородие, прибыл с командой в помощь. – Пусть матросы помогут поднять, а ты иди со мной. Они подошли к Гроту, и Ерофеев объяснил, как и где надлежит ящики расставить. Затем они вернулись к пристани, где плотники и матросы с помощью стрелы и всех известных им матерей поднимали первый ящик. Удачно. К ящику по бокам пришили по брусу, и, взявшись по трое за каждый конец, понесли к Гроту. Там брусья оторвали. Операцию повторили еще пять раз. Последний ящик все-таки стукнули при подъеме. Ерофеев чуть голос не сорвал, матеря уставших людей. А плотникам еще надо было разобрать стрелу и вскрыть ящики. И матросикам надо было отбуксировать баржу в порт. Ну, потом-то все было обыкновенно: содрали крышки, выбрали опилки и унесли их в специальный для опилок амбарчик. Затем сняли распорки, отняли стенки и собрали остатки опилок. Ерофеев выдал бригадиру деньгу и остался один среди закутанных в мешковину каменных изваяний. Уже светало, и надо было торопиться. Ножом он срезал завязки и освободил скульптуры от тряпок. Открывшееся зрелище повергло Ерофеева в тихий восторг. Шесть белоснежных, розовеющих в лучах утреннего солнца флорентийских красавиц предстали пред очи тверского мужичка. Оставшиеся лежать у подножий статуй скомканные полотнища мешковины казались ему сброшенными лягушачьими кожицами. И не ведающие стыда белые девы обнажили свои прелестные свежести. Оцепенение Ерофеева нарушил луч солнца, осветивший голову одной из статуй. Тот вспомнил, что надо торопиться, и бросился складывать куски мешковины. Нет, ему не показалось: на палец одной статуи было надето кольцо. Серебряное, с камнем. В саду было множество статуй, но ни у одной из них на пальцах не было никаких украшений, кроме разве что мраморных. Это Ерофеев знал точно. Первым делом он попытался снять кольцо. Безуспешно. Он замер, соображая, что дальше-то делать. Его осенило: это же тот ящик, что стукнули. Ага. И тут рукояткой ножа он сам стукнул по изящному пальчику. Пальчик откололся и упал на гравий. Искра потухла. Он поднял его и сунул в карман. Быстро собрал мешковину в рулон, обвязал и оттащил к опилочному амбарчику. Там он расколотил мраморный обрубок и смешал крошки с опилками. Мол, само так случилось. Бухнулся на мешковину, перевел дух и почувствовал как его трясет. Успокоившись маленько, стал прикидывать, что сделать с кольцом. Продать, так узнают, да и в секретную канцелярию… Нет… Закопать, разве… А на што?.. Отдам жене, подарю. Скажу, мол, за работу справную награда вышла. Да прикажу не хвастать! Добро. Кому и вышла награда, так это графу Юрьеву. Работа Альдоджи понравилась двору. Его попытали – где, мол, сам маэстро. На что граф чистосердечно ответил, что приглашение передал ему лично и вестей оттуда пока не получал. Мало ли, что могло случиться. Вот ведь отвалился пальчик по дороге… Ну, мало ли что. Жена Ерофеева не шибко обрадовалась подарку – поняла, что носить это кольцо не будет никогда. Но приняла, ничего худого не сказала. Упрятала его в свою шкатулку и старалась не вспоминать. А по осени внезапно скончалась. Когда обряжали, Ерофеев достал кольцо и попросил надеть его на палец усопшей. «Зачем это, дурень? – сказали ему бабки. – Оставь-ка на память. Наследством будет». Так и прожил он жизнь с этим «наследством» и памятью о той белой ночи. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ САМОУБИЙЦА Глава 1 Невский День кончился внезапно. Вот он еще только что весь был впереди. И вот – раз, и все. Прямо как любимая Женькина конфета «Белочка», которая либо есть, либо ее уже нет. Третьего ей не дано. Женька оторвал глаза от книги только потому, что стал плохо разбирать буквы. Оказалось, что на улице уже темно, и читает он при свете голубоватого фонаря, который качается прямо перед окном. Качается от порывов холодного ветра, гоняющего мокрый, предавший зиму снег. Он потер кулаком глаза, будто засыпанные песком. Вспомнил, что где-то в глубине ящика, между прочим, запрятаны очки, которые он из принципа так никогда и не надевал. Подумал, что, может быть, стоит их оттуда извлечь и читать в них, пока никто не видит. Но тут же от этой мысли отказался. Боялся, что если даст своим глазам поблажку, то потом и вовсе отвыкнет читать без очков. А какой из очкарика мужчина? Женька сознательно пытался вырастить из себя нечто героическое. Вакантную должность своего отца он пытался замещать сам. Вчера мама кротко попросила не читать ночью, и он, подавляя страдальческий вздох, ей уступил. В семнадцать лет прятаться под одеялом с фонариком казалось ему унизительным. Ведь, в сущности, отложить удовольствие на время – значит, лишь продлить его. С этой умиротворяющей мыслью он вчера и заснул. А когда среди ночи вдруг очнулся, ему показалось, что он вынырнул из громадной глубины. Проснулся он вместе с жадным судорожным вдохом. С трудом вспомнил, как его зовут, кто он и что кому в этой жизни должен. При этом, по возвращении памяти, ужасно удивился, что ему всего лишь семнадцать. В первый момент пробуждения ему явно было раза в два больше… Сегодня в три часа дня, после шестого, как обычно удушливого, урока, он спешил домой так, как будто в его маленькой каморке к батарее была привязана за ногу немая и тугая на ощупь невольница с покорными глазами. Но бежал он не к невольнице. Хотя это было бы весьма кстати, принимая во внимание его резкое и мучительное возмужание. Спешил Женька к той самой книге, которая была вчера вечером оставлена им на столе. К философским трудам Бердяева. Он шел нелепыми большими шагами, так, чтобы каждый третий шаг начинался на уровне следующего подвала. Еще осенью он так не мог. А сейчас получалось. Вырос. Правда, за новые достижения пришлось платить тем, что школьные брюки стали заметно короче. И красивый синий пиджак введенной только с этого года новой формы уже ощутимо жал под мышками. А жаль… Но не покупать же новые, когда до окончания школы осталось всего… Он мысленно загибал пальцы – март, апрель, май и пол-июня. Три с половиной месяца до наступления полной свободы! И он тихонько присвистнул. На лице его промелькнула фирменная улыбка – улыбка шахматиста, который старается скрыть торжество, глядя, как соперник только что лопухнулся и еще не видит, что обречен. За эту вечно повторяющуюся полуулыбку тоже приходилось платить, и недешево – отсутствием друзей. Впрочем, отсутствие друзей Женьку не тяготило. Собеседники у него и так были: Сократ да Платон, Шекспир да Гете, и множество прочих достойнейших, которые толкались в нескончаемой очереди к Женьке, как больные в районной поликлинике к дежурному терапевту. Времени на всех катастрофически не хватало. Он читал даже на переменках, забравшись на подоконник на лестничной площадке четвертого этажа. Здесь его никто не трогал и не заставлял ходить кругами по рекреации. Как свинью, чтоб не разжирела. Он был всегда занят. И поэтому наверняка провалил бы тест на знание своих одноклассников, если бы таковой существовал. Во всяком случае, когда кто-нибудь из ребят неожиданно обращался к нему, то встречался с таким нездешним взглядом, что начинал сомневаться в том, что Женя Невский вообще помнит, как кого зовут. На самом деле с мальчишками он еще как-то не путался. Некоторые из них в последнее время даже вызывали у него интерес. Вот, Кирюха, например, который, кстати, и книгу эту пожелтевшую принес. А вот девчонок… Смирнова Ира? Или Аня? Какая разница, если она точно такая же, как ее соседка по парте Алексеева. Аня? Или Ира? Было среди них только одно исключение из правил. Было. И он уже не боялся себе в этом признаться. Но обнаружилось оно совсем недавно, как артефакт на фотографиях в семейном альбоме. Откуда? Ведь ничего же не было, сто раз смотрели… Миловидное это исключение вызывало в нем какие-то совершенно неожиданные ассоциации. Он как будто бы приземлился. И посадка оказалось мягкой и приятной. А приземлившись, обнаружил, что на земле живут люди. Не расплывающиеся книжные образы, которые населяли его мир чуть ли не с шести лет, а незыблемые и автономные личности, не менее интересные, чем книги. Мысль эта поначалу казалась ему кощунственной. Ведь книги в системе его ценностей всегда лидировали. Когда он думал о том, что бы взял с собой на необитаемый остров, то однозначно выбирал книги – с ними не поссоришься, их можно понять, если еще раз внимательно перечитаешь. В экстремальных условиях может оказаться, что окружающие тебя люди очень мало знают. Одна энциклопедия в такой ситуации может быть полезней трех друзей, собравшихся вместе. Но выбор в пользу книг делал он чисто теоретически, потому что книги он знал и любил, а вот трех друзей собрать вместе, увы, было не в его силах… Сейчас ему казалось, что всю свою жизнь он смотрел на своих одноклассников и учителей, не наводя резкость. Женька давно заметил, что, когда сильно задумаешься, то глаза перестают видеть. В детстве у него было подозрение, что они просто сходятся у переносицы и поэтому перед тобой полный расфокус. Экспериментировать с расфокусом он любил в туалете их перенаселенной коммунальной квартиры. То ли задумывался он там особенно крепко, то ли стена напротив была покрашена слишком медитативным зеленым цветом. Но лабораторию для этих экспериментов вскоре пришлось искать другую. Очень уж соседи нервничали, что он там так долго сидит. Но понял он, что смотрит на жизнь, не наводя резкость, только в тот день, когда в его поле зрения вплыло размытое пятно, которое что-то так искренне у него просило, что волей неволей пришлось подкрутить окуляр. Пятно это оказалось Альбиной Вихоревой, которую он увидел будто бы впервые. Изображение было цветным и вполне контрастным. А главное, отпечатывалось на дне глаз, как солнце, когда бесстрашно смотришь на него в ясный полдень. И потом, куда ни переведешь взгляд, всюду видишь его фантом… Без двадцати девять. За стенкой зашевелились соседи. Что-то глухо ударило, как будто матрас ухнули на кровать. Женька страдальчески свел брови и посмотрел в стену так, как будто бы соседи могли его видеть. «Только не это!» – мысленно попросил он. Но «это», судя по всему, взглядом сквозь стену было уже не остановить. «А так норррмально? А так норрмально?» – с нарастающей угрозой методично повторял незнакомый мужской голос. Именно на «этот» случай в столе у Евгения, в глубине самого дальнего ящика, были припасены сигареты «Друг» в красной пачке. Выбор он осуществил чисто интуитивно – морда овчарки была ему симпатична и символизировала друга, которого у Женьки пока что не имелось. «Началось…» – подумал он, закурил и, кинув обгоревшую спичку в пустой коробок, машинально заметил время. Терпеть придется не меньше получаса. В это время он не мог даже читать, не говоря уже об уроках. Законное время для перекура. Он курил прямо за столом, хладнокровно глядя перед собой на качающийся в разнобой с соседями фонарь. Он старался собственной волей погасить пожар в пылающих ушах и не допустить его распространения на остальные части тела. Он учился владеть своими эмоциями и пытался извлечь пользу из обстоятельств, которые был не в силах изменить. Об этом он читал у Конфуция. Но читать – это одно. А практиковать – совсем другое. Не было рядом с ним сэнсэя, который бы объяснил ему, что делает он совершенно недопустимые вещи. Да, он действительно научился сохранять внешнее спокойствие во многих обстоятельствах и даже иногда был похож на равнодушный мировой океан. Но в душе у него все клокотало, как в недрах Земли под этим самым океаном. А такие перепады температур чреваты вулканическими процессами. Хорошо, что мамы не было дома. Обычно, почуяв за стенкой недоброе, она тут же суетливо включала на полную катушку радио и одновременно начинала громко рассказывать Женьке о том, какую интересную вещь сегодня узнала от Милиты, у которой муж плавает. Плавающий муж тут же представлялся Женьке чем-то таким, что никогда не тонет. Поэтому одно упоминание о нем сразу отбивало аппетит. Странное дело, в маминых рассказах о сослуживицах всегда фигурировали такие имена, как будто бы у всех у них была одна общая экзальтированная мамаша – Милиты, Марианны, Норы, Руфины и Эсфири жили в этом мире бок о бок друг с другом. И произрастали все эти нежные цветки в пыльной оранжерее под названием Публичная библиотека. Если бы мама была дома, она давно бы уже позвала его за стол. Когда же он оставался один, он абсолютно забывал о том, что можно питаться чем-то еще, кроме книг. – Вот поэтому-то ты такой худющий! Ужас просто какой-то… Ничего не жрешь без меня. А если я возьму, да помру – ты что, вслед за мной помрешь с голоду? – сокрушалась мама. Таких откровенных спекуляций Женька не любил. То, что предпенсионная Флора Алексеевна может «помереть», шуткой не являлось. Потому что была она сердечницей, с ярко выраженным концлагерным обаянием – бледностью, дистрофичной худобой и маленькой головкой, подстриженной ежиком. Стрижка была настолько короткой, что Флоре Алексеевне ошибочно приписывали диссидентские настроения. Тем более, что на узеньком лице ее подозрительно сверкали живые мышиные глазки. Но дело было всего на всего в том, что такие жиденькие волоски отпускать длинными было просто неприлично. А вкус у Флоры Алексеевны был – интеллигентский, узнаваемый вкус филологов, экскурсоводов и библиотекарей: черный трикотажный свитерок из галантереи, творчески домысленный ажурным жилетиком и плетеным кулоном-макраме на минусовой груди. А на худых длинных пальцах с «философскими» суставами она носила серебряные кольца. И одно замысловатое, с черным гранатом. Женька с детства помнил это странное слово – «кабошон», как будто у кольца было собственное вздорное имя. Периодически Флоре Алексеевне не хватало воздуха, она задыхалась, открывала повсюду форточки и непременно простужалась. Когда Флора Алексеевна вслух прогнозировала свою смерть, она и не подозревала, какие бури эмоций вызывает в своем сыне. Сначала он как будто падал с большой высоты. И в носу щипало. Маму было ужасно жаль. Но потом, через секунду, сердце заходилось от непозволительного восторга, который он тут же с ужасом гасил, категорически запрещая себе задумываться о его причинах. Правда, иногда все-таки удавалось осознать, что к чему. Когда он на секунду представлял, что остался один, на него тут же веяло морским воздухом. И от этого кружилась голова. Он был свободен от ответственности. Он мог хоть завтра отправиться куда глаза глядят и не смотреть назад – как там мама и нравится ли ей то, что он делает. Вообще-то, то, что он делает, маме нравилось. Она была им довольна. Хороший мальчик, с широчайшим кругозором, начитанный. Только чересчур уж скрытный и замкнутый. Правда, беспокоить ее это стало лишь недавно. С его замкнутостью ей было даже спокойнее. Принадлежал он целиком только ей. Дурные компании его не привлекали. Что еще надо одинокой матери? Но сейчас, когда подходил к концу выпускной класс, ему надо было как-то планировать свою дальнейшую жизнь. Она мечтала, чтобы он поступил на русское отделение филфака. С его-то начитанностью! Но мальчик оказался невероятно упрям. Он говорил ей какие-то несусветные глупости! Несусветные! Он собирался идти в армию! А до армии никуда поступать не желал. А чего желал, так об этом и говорить смешно… Было у него несколько вариантов – либо отработать годик грузчиком. Это ее-то худосочному Женечке! Либо устроиться матросом на судно и отправиться в дальние моря. Ну, не матросом, так тем же грузчиком или младшим подметайлом. И что он себе такое удумал? По поводу Женькиного пристрастия к книгам мама всплескивала руками чисто формально, потому что сама сделала его зависимым от пищи для ума. Всю жизнь она проработала библиотекарем. И вместо обеденного перерыва закрывалась в подвале с каким-нибудь редким изданием. И маленького голубоглазого Женьку притаскивала с собой на работу, и он рос среди книжной пыли. Оставить его было не с кем. Бабушка умерла, когда ему было два года, и он ее помнил смутно. Откуда он вообще взялся у Флоры, не знал никто. Некоторые доброжелатели утверждали, что не знает этого и сама Флора… Если бы мама была дома, она, конечно, поинтересовалась бы тем, сделал ли он уроки. Хоть он и не любил, когда она его об этом спрашивала. В последние несколько лет он все время старался оградить свою жизнь от чужого вмешательства невидимыми барьерами. И достиг в этом деле ощутимых успехов. А на ком еще тренироваться быть независимым, как не на единственном близком человеке, который всегда под рукой? Но она, наверно, все равно подошла бы и заглянула к нему через плечо, чтобы ненавязчиво узнать, над чем сейчас чахнет ее сынок. Чтобы быть ему ближе. Потому что она прекрасно чувствовала, что с каждым днем теряет над ним контроль, что он, не останавливаясь ни на минуту, шагает и шагает вперед, и что ей уже его никогда не догнать. А казаться ему безмозглой курицей ей ужасно не хотелось. Хотелось быть мудрой матерью «не мальчика, но мужа», способной дать ценный совет. И, что греха таить, очень хотелось всегда быть для него важнее, чем любая другая женщина. И хоть никакой другой женщины она пока не наблюдала, но что-то чувствовала, а потому заранее его ревновала. И мысленно, вся в белом, с королевским превосходством хохотала той, другой женщине, в лицо. Потенциальная свекровь в ней давно налилась восковой спелостью. Но мама сегодня работала до десяти, до самого закрытия читальных залов Публички. А значит, домой, на Ковенский переулок, придет не раньше половины одиннадцатого. Он любил эти вечера, когда ему никто не мешал. Вот только сегодня он немного переборщил со своей внутренней свободой. Как же так… Ведь обещал себе только пролистать пожелтевшую от времени книгу с твердыми знаками по сотне на страницу. Только пролистать, чтобы потом накинуться с яростью на уроки и поставить в дневнике маленькие плюсики напротив каждого из предметов в завтрашнем расписании. Пусть плюсики обычно ставились им преждевременно, зато он хотя бы знал, о чем в учебнике идет речь. Позориться на уроках он не любил. Но и тщеславием не страдал. Поэтому учился весьма посредственно. Маскировался. Во всяком случае, сам считал, что причина его твердых трояков по всем предметам именно в маскировке. Что бисер перед свиньями метать? Тщеславием-то Женька, и вправду, не страдал, а вот гордыню грехом не считал исключительно по молодости лет. Он последний раз глубоко затянулся сигаретой и стал тыкать окурок, как нагадившего котенка, мордой в пепельницу. Это была четвертая сигарета, выкуренная им за полчаса. Голова кружилась. А слепое, но щедро озвученное соседями кино только что подошло к финалу. Женька встал на онемевшие то ли от сигарет, то ли от долгого сидения ноги. Потянулся и хрустнул длинным позвоночником. Открыл настежь форточку, в которую тут же ворвался холодный промозглый ветер, взял со стола пепельницу и вышел из комнаты. Коридор встретил его абсолютной темнотой и резким запахом тушеной капусты. Он наощупь добрался до выключателя, по дороге споткнувшись о высунувшую нос паркетину и чуть не рассыпав по полу все окурки. Интеллигентно чертыхнулся. И пошел большими шагами по освещенному тусклой лампочкой коридору к центральному помойному ведру. Локальный мусор они с мамой собирали в большую жестяную банку прямо в комнате. С каждой мелочью на кухню не бегали. Но вот окурки – это не мелочь, если учесть, какой неприятный разговор они могли спровоцировать. Их следовало уничтожить бесследно. О его пагубной привычке мама пока что не догадывалась. Привычкой, правда, это еще не стало. Но зато, как у собаки Павлова, сигарета напрочь связалась в его сознании с переживаниями чувственного порядка. Коридор на кухню был длинный, чтобы по дороге туда было время подумать, а действительно ли ты так уж хотел есть. И очень часто на этот вопрос Женька сам себе отвечал отрицательно, стоило только представить, что надо доползти до плиты. А о том, что хотелось попить чайку, как-то забывалось. Вел коридор на кухню гигантской буквой Г. Женька саркастически усмехнулся. На такую кухню только такой буквой и ходить. Шесть плит стояли вдоль стены до самого окна. У одной из них, самой маленькой, всего на две конфорки, возилась со своей капустой объемная Анна Васильевна. Всегда в платочке и всегда в тускло-розовом халате с лиловыми застиранными цветами. Расцветку Анны Васильевны Женька знал с детства. Она никогда не менялась. Он решил сделать вид, что не замечает ее. Здоровались уже сегодня. Если поздороваться опять, ее тут же закоротит. А уходить, когда кто-то с ним разговаривает, Женя еще не умел. Хотя считал, что пора научиться. Мужчина, которым он собирался стать в ближайшем будущем, должен был уметь ставить в разговоре точку по собственному усмотрению: честь имею! Анна Васильевна громко и протяжно вздохнула. Забросила невод: – Такие наши дела, милый мой… Женя скрылся за дверью на черный ход. Здесь между дверями стояло ведро. Разделавшись с уликами, он на секунду подошел к окну. Была у него такая привычка… – А ты все учишься, учишься. Молодец-то какой… А вот у меня Борька тоже такой был. Горя с ним не знала. Я, бывало, подойду к нему и говорю: «Старайся, старайся». И по головке поглажу. А он мне: «Да, мамулечка». Вот так и говорил. «Да, мамулечка». Анна Васильевна смотрела на сковородку. Говорила вполголоса. Как будто репетировала роль. Все повторяла с едва заметным различием в интонациях. Пробовала то так, то эдак. Про то, что сын ее Борька был хорошим мальчиком. Только как-то верилось с трудом. Когда Борька приходил к ней, всех с кухни сдувало, такой матерой уголовщиной веяло от него за три версты. Он улыбался щербатым ртом, но улыбка говорила лишь о том, что нервы у него не в порядке и вся система может дать сбой в одну секунду. Улыбка сменялась какой-то истерией, рыданиями и битьем себя в грудь. Не так давно он вернулся после пятилетнего срока. К счастью, постоянно в квартире он не жил. Была у него какая-то женщина. Когда же его посадили, Анна Васильевна как будто немного сдвинулась. Все время рассказывала соседям, каким Боренька был ласковым и как хорошо учился. Но что-то никто такого припомнить не мог. И Женька сделал над собой усилие и, решив компенсировать неучастие в беседе, вздохнул. Это был первый шаг к будущему решительному мужчине. Кухня была длинная и темная. Окно выходило во двор и весьма неудачно – прямо на противоположную стену из красного кирпича. Но во всей громадной коммуналке место у окна на кухне было Женькиным самым любимым. Когда он был маленьким, он ужасно не любил один оставаться в комнате, когда мама уходила на кухню готовить обед. Он чувствовал, что она уходит очень далеко. И боялся, что если он хоть на минутку повернется к двери спиной, в нее тут же кто-нибудь бесшумно войдет. А главное – это будет не мама… И поэтому всегда играл рядом с ней на кухонном подоконнике. Тут было нестрашно, и покойная тетя Дина угощала его горячими оладьями и называла его «ягодкой». Он притаскивал с собой из комнаты зеленых пластмассовых солдатиков и самозабвенно озвучивал их бои. Пока однажды не загляделся на стену перед окном, которая загораживала собой мир. Все оказалось наоборот. Через эту стену он увидел то, что полностью восполнило недостаток перспективы. Ниже уровня их этажа в стене напротив имелось громадное готическое окно, верхнюю половину которого занимал цветной витраж. Через это окно он увидел глубину слабо освещенного зала и священника в черной мантии. Тот был в очках и в черной шапочке, из-под которой видны были аккуратно подстриженные седые виски. Переминаясь с ноги на ногу перед кафедрой, он читал вслух раскрытую перед ним книгу и периодически поднимал правую руку, чтобы совершить ею в воздухе какое-то неуловимое движение. Кухня глядела прямо в боковое окно единственного в городе польского католического собора на Ковенском. Однажды, когда Женька был маленький, он никак не мог заснуть, потому что всю ночь в переулке громко переговаривались какие-то люди в ватниках, гремели лопаты, которыми они насыпали камни и асфальт, и шумели моторами катки. Ковенский переулок заасфальтировали всего за одну ночь перед официальным визитом Шарля де Голля, который, как истинный католик, в обязательном порядке наметил посещение костела. Тогда же, перед его приездом, возле входа поставили две клумбы с цветами, в которых, под скорбным взглядом Богоматери, стали отмечаться все прогуливающиеся по переулку собаки. Сто раз маленький белобрысый Женя ходил с мамой за ручку мимо печальной женской фигуры, стоящей в нише за узорной решеткой. И места этого всегда побаивался. Мама спокойно шла вперед, тянула его за руку, а он боялся повернуться к этой статуе спиной. Ему казалось, что если он не выполнит свой ритуал, с мамой и с ним что-то случится. И уже потом, когда он стал ходить в школу сам, он всегда проходил мимо входа в костел, как солдат, равняясь на главнокомандующего, и сворачивал себе шею. Внутрь заходить он не решался. Просто не был уверен, что ему туда можно. С красным-то галстуком… Когда же галстук сменился комсомольским значком, он уже был достаточно взрослым и любопытным, чтобы переступить четыре ступеньки, ведущие в параллельный мир. Вот и сейчас он по привычке подошел к окну, приблизил лицо к самому стеклу и глянул вниз. В костеле едва виден был свет. Вечерняя служба уже закончилась. Но свет горел. И этот свет наполнил Женьку каким-то умиротворением. После прочтения трудов Бердяева он находил глубокое философское значение в том, что темный и длинный коридор каждый раз приводил его к окну, за которым горел свет. Может, это и был свет в конце тоннеля? Глава 2 Выборгская сторона Заведующий отделением кардиологии Военно-медицинской Академии полковник Марлен Андреевич Вихорев с утра опять поссорился с женой. Он унизительно любил ее двадцать лет. А она его за это презирала. Она все искала в нем ту силу, которую когда-то разглядела, поступив к нему на отделение лаборанткой. Он казался ей живым гением, генералом, заражающим всех предчувствием скорого прорыва во вверенном ему участке медицины. Когда он однажды думал о вечном, глядя в пустоту, Ванда в него и влюбилась. Когда ему было некогда, Ванда желала получить его в свое безраздельное пользование. Когда он посвящал свое время ей – Ванда начинала раздражаться. Если он провожал ее с работы, то всегда спрашивал, куда она хочет пойти. А она мечтала, чтобы он не спрашивал, а вел туда, куда надо. Он мог накричать на нее на службе и даже не подозревал, что в эти мгновения она прощала ему все промахи в их мучительном романе. Когда же он брел за ней после этого, как побитая собака, она не могла найти в себе силы хотя бы улыбнуться. Ей казалось, что он ее обманул. И все-таки она вышла за него замуж, потому что видела в нем влекущую ауру тирана. В других она этого не находила. Беда была лишь в том, что от ее прикосновения деспот лопался, как мыльный пузырь. И Ванда мстила ему за это всю жизнь. А он, не ведая причин, все время наступал на одни и те же грабли. Обращался с ней мягко и подобострастно. Она старательно выводила его из себя. И когда, наконец, ей это удавалось, он обрушивался на нее, как ниагарский водопад, с ужасом понимая, что теперь развод неминуем. Но все заканчивалось как раз наоборот – идиллическим затишьем. Странность заключалась в том, что научный склад ума так и не позволил Марлену Андреевичу сделать логические умозаключения о природе их вечного конфликта. И на этот раз он опять не понимал, как это у них получилось. Когда дочь Альбина ушла в школу, он еще только собирался на службу. Он точно помнил, как, глядя в ванной в глаза своему недобритому отражению, он повторял: «Спокойно, терпение, мой друг». Кряжистый, как медведь, Марлен Андреевич каждое утро давал себе подобное обещание. И все опять понеслось в тартарары. Сначала слишком долгие паузы в разговоре, потом слишком громко опустилась чашка на блюдце, потом она слишком резко встала, и грохнула упавшая табуретка. «Раунд», – подытожил Марлен Андреевич. «Развестись?» – мрачно подумал он. Хотел закурить, не глядя пошарил ладонью по подоконнику, но вспомнил, что вроде как бросил. А еще, что разведенные живут на десять лет меньше, чем женатые. Взглянул на часы и начал собираться на отделение. Когда он уже был в прихожей и, сидя на стуле, резкими гневными движениями шнуровал ботинки, из комнаты медленно вышла Ванда. Она молча стояла рядом и «провожала» его. Ей на работу нужно было на полчаса позже. Когда он, не поднимая на нее глаз, с желчным выражением на лице путался в петлях своего тяжелого зимнего пальто, она вдруг взяла его за пальцы, развела руки и припала к мягкому пыжиковому воротнику. Он стоял и боялся шевельнуться. Он всегда ждал ее ласки, как школьник ждет наступления каникул. Казалось, после этого будет что-то невероятное. Может, у школьников оно и наступало. А вот Марлен Андреевич, или Мар, как его называла жена, раз за разом испытывал жестокое разочарование. Поэтому сейчас он боялся пошевелиться и спугнуть зыбкую супружескую гармонию. Он научился извлекать свою гомеопатическую дозу семейного счастья из ничего. Ему приходилось собирать его по одной бусинке и терпеливо нанизывать на четки своих глубоко личных воспоминаний. – Мар, не уходи. Поедем вместе. Я сейчас. Ванда, изящная, с блестящими черными волосами, убранными в валик, торопливо надела перед зеркалом синюю вязаную шапочку, обмотала шею длинным, синим же шарфом и, по очереди грациозно ставя ноги на тумбочку, натянула новенькие сапоги-чулки. Мар уже держал наготове пальто. Она обернулась и одарила его виноватым взглядом накрашенных махровой тушью карих глаз. Получать удовольствие одновременно у них получалось только в течение пятнадцати минут после ссоры. В остальное время их представления о счастье не пересекались. – Мама, мы ушли! – громко прокричала она куда-то в глубину квартиры. У парадного стояла светло-серая «Волга» с серебряным оленем на капоте. Марлен Андреевич открыл дверцу перед супругой. А сам сел за руль. Через пару минут после того, как хлопнула входная дверь, в прихожей появилась аккуратная подтянутая седовласая дама. Она легко нагнулась, собрала разбросанные по прихожей тапки и пробормотала: – Черти, ничего на место положить не могут. – Взглянула на часы и стала собираться. Трамвай тащился медленно. Только голубые загробные фонари проплывали за мутными окнами. Двери с грохотом открывались и закрывались. А когда на светофорах трамвай останавливался, противно гудело электричество. Альбина сидела у окна, прислонившись головой к стеклу. Белая шапочка была надвинута до самых бровей. А шарф закрывал лицо почти до носа. Она смотрела в окно, а большие карие глаза сверкали от наводнивших их слез. Ехать ей нужно было долго. С Елагина острова почти до Суворовского. Но хотелось больше никогда по этому маршруту не ездить. А фигурное катание бросить… Сейчас ее пробирал мороз, хотя всего полчаса назад щеки еще горели огнем. Но стоило Альбине остановиться, как февральский ветер пробирался под два толстых свитера и холодил взмокшую спину. Уже давно стемнело, и они тренировались в свете четырех прожекторов, ярко освещавших каток с разных сторон. Было в середине катка такое место, куда со всех сторон крест-накрест ложились одинаковые тени. Вот уже пятнадцатый раз прокатывая свою программу, именно в этом месте Альбина сосредоточенно взглядывала под ноги и делала перекидной прыжок. Получалось плохо. А честнее было бы сказать, не получалось вовсе. При приземлении конек каждый раз впивался в лед шипами и она, как корова на льду, спотыкалась. Пятнадцатый раз она внутренне собиралась, но опять ничего не могла с собой поделать. Она просто боялась приземляться так, чтобы после прыжка некоторое время ехать назад на опорной ноге. Еще перед Новым годом она это делала. А сейчас, после травмы, место это казалось ей просто заколдованным. – Ну, что за дела? Альбина! Соберись! – Галина Григорьевна в лохматой шапке тоже нервничала. – Лена! Геворская! Прыгни с Вихоревой в паре. Она потеряла движение… К Альбине подкатила Ленка. С нескрываемым превосходством на нее посмотрела, кружась вокруг небрежно расслабленной задней перебежкой. Потом раз, играючи, сделала перекидной, красиво приземлившись ласточкой. – Ну, давай, чего стоишь? Подстраивайся. Что я, так полчаса вокруг тебя крутить должна? Альбина тихо и с раздражением прошипела: «С-с-с-с-пади…» Поймала Ленкин ритм и синхронно с ней пошла на прыжок. Прыгнуть решила лучше Ленки. Чиркнула коньком и больно упала на колени. – Ну, елки-палки! – с чувством отметила падение Галина Григорьевна. – Что-то скользкий лед сегодня… Обидно было до слез, особенно когда она исподлобья смотрела на легко разъезжающую по катку Геворскую, которая оглянулась с гадкой улыбочкой и пожала плечами. Прыгать Альбина не любила. Поэтому всерьез подумывала о том, чтобы уйти в парное катание. Все-таки там есть за кого уцепиться. Единственная загвоздка заключалась в том, что прежде нужно было сдать все базовые элементы. И перекидной прыжок был в их числе. А еще одна сложность таилась в подборе пары. С мальчиками у них был дефицит. А те, которые имелись в наличии – Шкавранко и Май, – категорически отбрыкивались от навязываемой им пары. Им-то как раз налегке было гораздо удобнее. Цепляющейся за них партнерши им сто лет не надо было. Поддержка – вещь обременительная. А Альбина – девушка увесистая. Она подъехала к бортику, где переминалась с ноги на ногу подмерзшая Галина. – А знаешь, почему не получается? – она с напором глядела Альбине в глаза. – Потому что ты растолстела, пока дома с ногой сидела. Тебе просто в воздухе свой вес не развернуть как надо. Ты посмотри, какие ножищи нагуляла. Чтобы через неделю этого не было, Альбина. Худей как хочешь. Она говорила громко и базарно. Альбина уже давно заметила, что у тренеров существует какой-то общий тембр голоса – крикливый и беспардонный. И она невольно покосилась на тех, кто тренировался здесь же. Очень не хотелось, чтобы слова эти кто-нибудь слышал. Так не хотелось! Особенно Геворская… А она как раз проезжала близко и пялилась в их сторону. Альбина ехала с тренировки домой и серьезно хотела все бросить. Ноги у нее, и вправду, были полноваты. Но у фигуристок это сплошь и рядом. От больших нагрузок наращиваются мышцы. Геворская худая, как палка, и на ней ничего не нарастает. А Альбина – настоящая девушка. И талия есть, и бедра. Но лишнего жира у нее как раз нет. Ущипнуть не за что. И она уже в десятый раз яростно убеждала себя в этом неоспоримом факте. А сложением она в отца. Просто кость широкая. А сверху, так и вовсе ничего лишнего. Под ключицами даже видны ребра. В раздевалке, когда все уже ушли, ее попыталась подбодрить подружка Катя. – Алька, да не носи ты просто эту юбку на тренировку. Приходи в рейтузах. Юбка эта тебя полнит. И не обращай ни на кого внимания. Но настроение от этого еще больше испортилось. Как же быть, если фигуристку полнит мини-юбочка? Как, скажите пожалуйста, тогда выступать на соревнованиях? И она придирчиво посмотрела на Катины ляжки. – У тебя, Катюха, тоже, между прочим, о-го-го. Так, – сказала она уязвленно, – между нами девочками. – Спорт такой, – ничуть не расстроилась Катюха. – А у пловчих, например, плечи. И я бы с ними ни за что не поменялась. Так и знайте! – И она показала всем своим воображаемым оппонентам язык. – Да как я похудею-то ей за одну неделю? – Альбина продолжала негодовать. – Лук репчатый берешь, – Катя засунула в рот карамельку и речь ее стала не совсем членораздельной, – режешь, и ложку меда кладешь. Все в банку, и на ночь за окошко. А утром натощак ешь по столовой ложке перед завтраком. Ну, и перед обедом, и ужином. Гадость такая, что потом вообще ничего не хочется, только умереть. Зато помогает. – И добавила после паузы: – Говорят. – Вввя, – сморщилась Альбина. – Лук с медом? Вввяя… Теперь она ехала домой и думала о том, что и без фигурного катания прекрасно обойдется. Пора завязывать. Скоро в школе выпускные экзамены. Потом готовиться в институт. Мастером спорта ей, наверно, уже не бывать. Да и зачем это нужно? Уже давно ей стало понятно, что никакого большого спортивного будущего у нее нет, хоть и занималась она с пяти лет. Среди тех, с кем она делала на льду свои первые шаги, уже есть члены сборной юниоров. Тех, кто подавал надежды, давно забрали в большой спорт. Давно. Десять лет назад. А она каталась для себя. Зато чувствовала себя настоящей королевой на катке в Таврическом саду. На разряды сдавала. Может похвастаться своим первым юношеским. Хотелось бы взрослый. Но так… Для потомков. И без этого ведь комсомолка, спортсменка, отличница. И, конечно, красавица. «Хотела бы я встретиться с Геворской в какой-нибудь компании. Вот мы бы и посмотрели, кто чего стоит». От этой мысли Альбине стало веселей. Она уже мечтала о том, как придет домой и накинется на макароны по-флотски, которые так здорово готовила ее бабушка Лизавета Степанна. Или Эльжбета Стефановна, как предпочитала называть ее Альбина, которой очень нравилось то, что в ней течет польская кровь. Как ей казалось, польские пани отличались от русских женщин в выгодную сторону. «Ище польска не сгинела», – повторяла она за сухощавой, аристократически стройной бабушкой. А полька, по ее смутным представлениям, обязательно должна была быть гордячкой и воображалой. И Альбина эти черты в себе культивировала, как доказательство своей очаровательной национальной принадлежности. Мечтая о макаронах, мед с луком решила не готовить. Зачем портить себе аппетит? Спускаясь с подножки трамвая, она почувствовала, что колено, которым она столько раз ударялась сегодня об лед, больно сгибать. И еще раз утвердилась в мысли, что все, пора бросать, сколько свободного времени тогда у нее появится! А ведь в младших классах она еще умудрялась учиться в музыкальной школе. Но в четвертом, с помощью вполне профессиональной истерики, убедила родителей ее оттуда забрать. И больше к пианино она не подходила ни разу. А крышку его использовала как журнальный столик. Времени ей никогда не хватало. Вернее, хватало, но только на уроки и спорт. А вот на то, чтобы ничего не делать, – не хватало. А ей иногда так хотелось просто поваляться на тахте, а потом эдак часик повертеться перед зеркалом. Посмотреть на себя со спины, приспособив маленькое зеркальце. Или просто повыпендриваться с прической и собственным выражением лица. Лица, которому Альбина активно симпатизировала. Она не видела у себя недостатков. И любовалась собой, поворачиваясь то так, то эдак. Темные, чуть вьющиеся волосы, из которых она делала два низких хвоста прямо под ушами. Светлая кожа, большие карие глаза в густых ресницах, от природы будто бы подведенные. Такие же, как она считала без ложной скромности, она видела в бабушкином альбоме со старинными фотографиями звезд немого кино. Пикантный вздернутый носик, темные брови, каждая волосинка которых блестела, как мех норки, и маленький рот сердечком. Просто Вера Холодная. Моя руки в ванной, она всегда себе улыбалась и научилась наполнять улыбку подтекстом. Правда, она точно не знала, каким. Но это даже хорошо. Если ты сама не знаешь, как раскрывается твоя тайна, то другие ее точно не разгадают. Если бы ей нужно было сравнить себя с цветком, она не задумываясь выбрала бы пион. Она и вправду больше была похожа на бордовый пион, а вовсе не на розу, как ей пытался позавчера дать понять студент Миша, когда их компания собралась у Маркова. Впрочем, это как посмотреть. Потому что ее враг Акентьев как-то выразился в том смысле, что взгляд у нее коровий. И она ему этого так и не простила. В комнате у Альбины зеркала не было. Мама не разрешала. Но Альбина не расстраивалась. Она прекрасно обходилась рассматриванием своего отражения в черной полировке мертвого пианино. Альбина шла по темной улице, отворачивая лицо от порывов холодного ветра. За углом, в Калужском переулке, ремонтировали дом. Он был обнесен деревянным забором. Мостовую разобрали, чтобы добраться до каких-то там труб. Машины здесь уже полгода не ездили. Альбина не стала сворачивать за угол, пошла мимо в обход. Сейчас, когда прошло уже несколько месяцев, ей все еще неприятно было вспоминать о той истории, которая произошла с ней осенью. Стоило только представить, что кто-то идет за ней в темноте, как тогда, и тут же начинало подрагивать место прикрепления рудиментарного хвоста, а сквозняк вдоль позвоночника будто бы подымал дыбом шерсть. Это странное ощущение казалось ей почти реальным. Так, наверно, чувствует себя взвинченная кошка. Она сочла это осложнением после пережитого стресса. Оглянувшись по сторонам, Альбина зашла в подъезд и первым делом подошла к почтовому ящику. Этот невзрачный деревянный ящик в настоящее время заключал в себе один из главных интересов в ее жизни. Только одно из трех круглых окошечек на ящике было черным. И Альбину охватило радостное предвкушение триумфа, которое регулярно испытывает рыбак, у которого клюет, и девушка, у которой в руках адресованное ей, но еще не открытое, письмо. Пальчики у Альбины были тонкие, и для нее не составило труда без всякого ключа вытолкнуть письмецо наружу. На конверте не было обратного адреса. На нем вообще не было никакого адреса. Зато размашистым почерком, с чуть смазавшимися над высоким хвостиком буквы «б» чернилами, было написано «Альбине». Значит, он опять принес и опустил его в ящик сам. Она победно улыбнулась. Даже, можно сказать, просияла. Но позволила себе это только потому, что никто ее в этот момент не видел. Сначала она хотела прочитать письмо дома. И даже начала подниматься по лестнице, что ей давалось нелегко. Ноги после тренировки не хотели нагрузки. Может быть, поэтому, а может быть, потому, что любопытство в конце концов одержало победу над высокомерием, она остановилась и в свете тусклой лестничной лампы вскрыла конверт и пробежала глазами то, что было написано, без всяких приветствий, посередине листка из школьной тетрадки в клеточку. И единственное, что поняла – что никаких слов, однокоренных со словом «любовь», тут нет. С его письмами она делала так всегда. Но даже себе в этом не признавалась. Она всегда сначала шарила по письму глазами, как слепой руками, в поисках выпуклого слова «любовь». И только потом, с облегчением вздохнув, читала по-настоящему. И она прочитала. «Среди серой толпы, что плывет неизвестно куда, вдруг проглянет улыбка Альбины, сердца озаряя. И она для меня, как открытая мною звезда, бесконечно далекая и бесконечно живая». Ничего не видящими глазами посмотрела вниз, в лестничный пролет. Ей казалось, что она только что узнала что-то такое важное, такое… Что-то, к чему она неосознанно все это время стремилась. Она прочла еще раз, медленнее, осмысливая каждое слово. И ей очень хотелось верить, что каждое из них было выбрано неслучайно и потому единственно правильно выражало то, что хотели ей сказать. «Это мне, – подумала она, пытаясь отстраненно увидеть этот момент своей жизни и запомнить, как фотографию. – Это мне. Я – звезда среди серой толпы. Я всегда это чувствовала, и вот я узнала, как это можно сказать словами». И она прочла еще раз. Третий. Потом спрятала письмо в карман и взлетела на последний этаж, даже не заметив усталости. И уже открывая дверь, подумала, что, наверное, от человека, который написал ей такое, большего ждать неразумно. Это и есть апогей. За которым последует неминуемый спад. Ей было немного жаль. Но такова жизнь. Ей казалось, что сегодня она получила, наконец, ту жемчужину, которая была сокрыта в их отношениях. Ведь отношения между людьми возникают ради чего-то важного. А когда это важное происходит, разве есть смысл эти отношения сохранять на память? Ведь не сохраняют створки ракушки в память о найденной в них жемчужине. В квартире было тихо. Только из комнаты Эльжбеты Стефановны сквозь матовые клеточки застекленной двери проникал в прихожую свет. Она надела тапочки и пошла здороваться с бабушкой. – А где мама? – спросила она, поцеловав надменную Эльжбету в пахнущую розовым маслом щечку. – Пошла к Рае примерять сапоги, – явно не одобряя этого, произнесла бабушка, не отвлекаясь от разложенного перед ней пасьянса. – А что, папа еще не пришел? – Марлен Андреич не считает нужным докладывать мне о времени своего возвращения домой, – отрезала бабушка, сосредоточенно перекладывая карты. – Бабуля! – позвала Альбина и помахала перед бабушкиным лицом рукой. – Ау, я здесь! – Биня, не мешай! – бабушка недовольно отстранилась. – Ужин вполне можешь разогреть сама. Но потом она все-таки посмотрела на Альбину. – А что это ты так сияешь, девочка моя? Прыгнула двойной аксель? Альбина покачала головой и вынула из-за спины сложенный вчетверо листок. – Да что там аксель… Я тебе сейчас такое покажу! – и она загадочно улыбнулась, закинув голову назад. Бабушка вынула из бархатного футляра очки и, держа листок на вытянутой руке и чуть откинувшись назад, пробежала его глазами. Потом строго посмотрела на Альбину. – Если хочешь вертеть мужчинами, Биня, – твердо сказала ей бабушка, – никогда не влюбляйся! – Ну тебе что, не понравилось? – Альбина присела на подлокотник кресла, обняла бабушку за шею и прижалась к ней головой. – Во всем это мне не нравишься только ты! Не будь наивной дурочкой. Ты что, в это веришь? – она тряхнула письмом. – Не верь! Это уже прошло. Он написал это вчера. – Ну и что, что вчера? – Альбина возмущенно отстранилась. – Это просто свет далекой звезды. Он думал так вчера. А что он думает сегодня, никому знать не дано. Это типичное девичье заблуждение. Хлопать глазами и мямлить: «Ты же говорил! Разве ты не помнишь?» Я не хочу, чтобы ты выросла такой же. Прочитай и забудь. Относись к этому, как к шахматной партии. – Бабушка обернулась и, властно потрепав Альбину по щеке, сказала весело и игриво, как говорят маленькому ребенку: – А для этого почаще играй со мной в шахматы, доця! А не в бирюльки! – Да я уже давно не играю ни в какие бирюльки, бабуля! А в шахматы – скучно. Ну зачем мне учиться ставить мат королю, если клеток в жизни все равно не видно? Ну скажи мне, какой толк от твоих фигурок? Что, я подойду к какой-нибудь противной девице и объявлю ей «Гарде королеве!» или поставлю кому-нибудь шах? – Ну, мат ты еще повстречаешь без всяких шахмат. А вот шах королю я тебя, пожалуй, делать научу… – снисходительно пообещала Эльжбета Стефановна, опять погружаясь в пасьянс. – Все только обещаешь… А у меня, между прочим, партия в самом разгаре, – сказала Альбина значительно, выходя из бабушкиной комнаты и на секунду задержавшись в обнимку с дверью. – Надеюсь, рокировку ты уже провела, – утвердительно произнесла бабушка и требовательно посмотрела на Альбину, застыв с картой в руке. – Бабуля, дорогая! Я была пешкой. А сегодня я чувствую себя королевой. Вот это я тебе могу точно сказать. – И небрежно добавила уже удаляясь: – Маме не рассказывай. Глава 3 Английская набережная Закрывая за Альбиной дверь, бабушка каждый день кричала ей вслед до тех пор, пока она не скрывалась из виду: – Биня, детка! По Калужскому не ходи! Обойди по Тверской! Слышишь!? – Ага!.. – кричала она в ответ, выглядывая двумя этажами ниже. И все равно шла по Калужскому, а потом еще и через проходной двор. Так было ближе. Но однажды она поняла, что так ближе ко всему. И к несчастью тоже. Осенью, пока льда еще не было, они занимались в зале общей физической подготовкой. А в конце тренировки делали упражнения в коньках, надев на них зеленые пластмассовые чехлы. Залов было несколько, поэтому занимались сразу после школы. Осенью она приезжала домой гораздо раньше. А вот когда тренировки перенеслись на лед, сразу возникла очередь. Малыши занимались пораньше. Потом школьники. А самые старшие, то есть Альбинина группа, выходили на лед только в семь. Это было в ноябре, когда каток только залили, и она стала возвращаться после тренировок к девяти вечера. Обычно в это время давки в трамвае уже не было. И это был плюс поздних возвращений. В тот день в парке было какое-то гуляние. Детей с родителями набилось в трамвай до упора. Сесть Альбине не удалось. Она с раздражением смотрела на противных детишек и их суетливых мамаш. Ноги после тренировки гудели. Сесть хотелось ужасно. Она даже подумала, что можно было бы акцентированно похромать в первую дверь и с чистым сердцем бухнуться на места для инвалидов. Но придумала она это поздновато. Сейчас, в толпе, хромай не хромай – уже никто не оценит. Потом, когда они проезжали по городу, народу набралось еще больше. Она стояла на одной ноге, с трудом выдергивая из толпы свой тяжелый мешок с коньками. Но когда народ стал постепенно убывать, она вдруг поняла, что так почему-то и стоит прижатая к стеклу чьим-то тяжелым телом. Она попробовала передвинуться. Но самые неприятные подозрения подтвердились. Некто, стесняющий ее сзади, как в дурном сне передвинулся вместе с ней. Язык онемел. Она испугалась. Кричать «Помогите!» было стыдно. Ее спросят, что случилось. А ответить ничего вразумительного она не сумеет. Она еще никогда не видела, чтобы в толпе кто-то кричал: «Помогите! Ко мне прижались!» Это просто нелепо. Сказать – «Отойдите от меня!»? А вдруг ей показалось? Это неудобно. Она решила дотерпеть до своей остановки. Ведь ждать оставалось совсем недолго. Прежде чем сделать решительную попытку к освобождению, она оглянулась и вложила в свой взгляд все накопленное за время дороги негодование. За ней стоял высокий и плотный мужчина в черной вязаной шапочке с узорами. Его блестящий крупный нос весь был усеян мелкими черными точками, как муравейник. Он стоял и смотрел перед собой, совершенно не замечая Альбининого взгляда. – Разрешите, гражданин! – сказала она громко и слегка оттолкнула его с трудом поддавшееся тело. Он отодвинулся на десять сантиметров и продолжал тупо смотреть перед собой, как будто ничего не видел. Альбина с колотящимся сердцем подошла к дверям и спустилась на одну ступеньку. И увидела, как тут же отразилась в стекле темная фигура. И рука в черной перчатке взялась за поручень прямо рядом с ее рукой. Под коленками противно вякнул страх. Теперь она подумала, что лучше было бы остаться в трамвае. Пусть себе выходит, только без нее. Но обратно повернуть было уже нельзя. И она решила успокоиться, взять свою спортивную волю в кулак и не дергаться раньше времени. Ну зачем ему за ней выходить? Может быть, это просто его остановка. Сейчас все и выяснится, подумала она. На остановке она выскочила из трамвая и быстро пошла вперед, удерживая себя, чтобы сразу не оглянуться и не припустить галопом. Почему-то, как назло, все люди разошлись в разные стороны и пристроиться рядышком к кому-нибудь внушающему доверие возможности не было. Прямо перед собой она видела собственную тень, ползущую под ногами. Она не выдержала и быстро обернулась назад, якобы для того, чтобы посмотреть, нет ли машин, и перейти улицу. Он шел за ней на некотором расстоянии. Он действительно шел за ней. И в ту секунду, когда осознание этого факта произошло, в кончики ее пальцев ударил адреналин. Идти ей предстояло еще целый квартал. Улица впереди была абсолютно пустынна. Только один прохожий бодро вышагивал далеко впереди. На противоположной стороне горели витрины дежурной булочной. И она решительно двинулась туда. Куда угодно, только чтобы рядом были люди. Грязная швабра разгоняла по белым мраморным плитам коричневую жижу. Она переступила через лужу и подошла к прилавку. Одинокая старушка негнущимися пальцами запихивала половинку хлеба в матерчатый мешок. Альбина, оказавшись среди других людей, обрела некоторую уверенность и резко оглянулась, готовая к выяснению ситуации прямо здесь. Но за ней никого не было. Она облегченно вздохнула, попыталась успокоиться и убедить себя в том, что все это ей просто почудилось. Она осторожно повернулась боком к окну. Посмотрела. Никого. Ну конечно, он прошел вперед. И ему не было до нее никакого дела. – Девочка, берешь что-нибудь? Мы закрываемся, – нетерпеливо спросила ее дородная продавщица в ватнике поверх бывшего когда-то белым халата. – Нет. Ничего, – сказала Альбина и поняла, что даже если сама не захочет отсюда выходить, ее попросят. Она вышла на улицу. Оглянулась по сторонам. Никого не увидела и быстро направилась в сторону своего дома. Как же это ужасно – быть девушкой. Почему-то надо бояться. Обходить стороной пьяных, как учили папа с мамой с раннего детства. Не заходить в подъезд с незнакомыми мужчинами. А ей иногда очень даже хотелось зайти в подъезд с незнакомым мужчиной, галантным, ослепительно улыбающимся и протягивающим ей билетик в кино. Но родители толком ничего не объясняли. Почему надо бояться? Почему, выражаясь их языком, «девочек могут обидеть»? Она никогда с этим не сталкивалась. И вот сейчас, почуяв какой-то утробный ужас, она уже точно знала, что с такой темной фигурой в черных перчатках она не то, что в подъезде, но даже на площади не хотела бы оказаться на расстоянии меньше километра. Хорошо мальчишкам. Никому не нужны. Уже перед самым поворотом она по привычке, которую ей привила бабушка, оглянулась. И чуть не вскрикнула. Темная фигура следовала за ней. Их разделяло два дома. Увидев это, она успела зацепиться сознанием за то, что он явно торопится, оскальзываясь на обледеневшем тротуаре. И задохнулась от ужаса. Завернув за угол, она побежала со всех ног. И впервые поняла, что значит не чувствовать под собой ног. Ей было так легко бежать, как будто она катилась по льду. Она побежала мимо стройки, потом по двору. Оглядываться не было нужды, потому что когда она забежала во двор-колодец, то слишком хорошо услышала, как разносится по нему звук чужих торопливых шагов. Горящие спокойным оранжевым светом окна во дворе замелькали в ее глазах. Ей оставалось только выбежать из арки двора и мгновенно завернуть налево, в свой подъезд. А вот правильно это было или нет, она не знала. Было бы здорово где-нибудь спрятаться, а он чтобы пробежал мимо. Но прятаться было негде. Потому что он ее видел. Мусорные баки она заметила уже тогда, когда услышала его шаги на другом конце двора. Она ворвалась в подъезд, попытавшись добавить скорости. Но он сделал то же самое. На лестнице он ее почти нагнал. Она бежала наверх через две ступеньки. Он преследовал ее пролетом ниже. Все ощущения обострились, как будто звук включили на максимальную громкость. Ее оглушало грохочущее шарканье догоняющих ее ботинок и органный гул грубо задетых перил. На сон это было совсем не похоже. Как бы ни было страшно во сне, там чуешь только образ страха. Ведь во сне нет ни вкуса, ни боли, ни каменной упругости пола под ногами. В жизни же к этому образу прирастают шестьдесят килограммов животного страха со всей гаммой ощущений – от сердца, стучащего, как швейная машинка с ножным приводом, до медвежьего ужаса в животе. Нервы у нее сдали. Она подумала, что пока она добежит до своего последнего этажа, расстояние между ними неизбежно сократится. И она воткнула палец в синюю кнопку звонка ближайшей двери. Она давила на нее и не отпускала. И слышала, как дребезжащий звонок разносится на всю квартиру. А преследователь ее стал замедлять шаги и, в конце концов, тяжело дыша, замер в трех метрах от нее посреди лестницы. – Девушка, я хотел с вами познакомиться, – проговорил он, задыхаясь. – Не надо со мной знакомиться! – злобно процедила сквозь зубы Альбина. И в тусклом освещении лестничной площадки у нее в руке неожиданно блеснуло острое лезвие. – Ну зачем же так… Дура гребаная, – пробормотал он, сплюнул и, повернувшись, стремительно сбежал вниз. Когда глуховатый сосед Петр Ильич открыл, наконец, дверь, перед ним стояла взмыленная и запыхавшаяся девочка с верхнего этажа. В руке она сжимала конек. Родителям она, конечно, ничего не стала рассказывать. Сама не понимала, что ей помешало. Какой-то стыдный подтекст. Разве же он хотел с ней познакомиться? Разве так себя ведут, когда хотят познакомиться? Зато на следующий день в школе, помнится, вдоволь нашепталась с окружившими ее девчонками. Все округляли глаза и говорили: «Кошмар». Но самое интересное заключалось в том, что почти каждой было что добавить к этой черной серии из своего личного опыта. Сплоченные общими трудностями, они еще некоторое время дружили все вместе против виновников всех бед – мальчишек. Но к концу дня коалиция распалась. Пока Альбина была в школе, все казалось не таким уж серьезным. Но когда после уроков она вышла на улицу, противный страх опять дал о себе знать. Она шла и мнительно оглядывалась. И когда вдруг ей показалось, что она снова видит в толпе возле Чернышевской отвратительную вязаную шапочку, она спасовала. Поняла, что не сможет заставить себя в одиночку зайти в свой подъезд. – Невский! Послушай, Невский! Подожди! – она заметила одноклассника, когда тот уже переходил на другую сторону. Он растерянно оглянулся. Она замахала рукой. «Вот и отлично, – подумала она, – если этот придурок действительно где-то здесь меня поджидает, он увидит, что я не одна, и уберется». Она не могла сказать точно, что да, она видела вчерашнего преследователя. Если бы ей нужно было клясться здоровьем мамы, она бы, пожалуй, воздержалась. Но даже тень вчерашнего ужаса казалась ей сейчас непереносимой… А Проспект – это даже хорошо. Вот уж он никому не расскажет, потому что ни с кем не говорит. Еще несколько минут назад, когда Женька Невский ступил на мостовую, тут же зажегся красный. Он вернулся обратно на тротуар и, как всегда, нашел философский смысл в происходящем. «Как странно, – думал он, – светофоры взяли на себя функцию проводника судьбы. Люди, шагающие по улицам в собственном ритме, на переходах каждый раз подравниваются, как колода карт. И опять стартуют, одновременно и по порциям. Что это может значить? Что судьба дает всем равные шансы, а вырвавшихся вперед ставит на место? Или же таким образом она корректирует в пространстве тех, кто иначе не попадет под заготовленный ему кирпич?.. А ведь без светофоров судьбы людей пошли бы совсем по иному сценарию». Именно в этот момент он услышал, как кто-то его зовет. И длинный Женька Невский, без шапки, с недовольной физиономией, большими шагами возвращался теперь обратно на угол, к красной курточке в белой шапке, зачем-то сломавшей естественный ход событий и призывно машущей ему рукой. – Невский, слушай. – Она хотела назвать его по имени, чтобы получилось повежливей, но язык не послушался. Она вообще никогда не обращалась к нему, а уж по имени и подавно. Но отступать она не привыкла и продолжала настойчивей: – Мне помощь твоя нужна. Хорошо, что я хоть кого-то нашла… Просьба получилась не очень. Хамская какая-то. «Хоть кого-то…» Здорово придумала. Она испугалась, что он сейчас скажет, что ему некогда и, вообще, не до нее. Но он смотрел на нее сосредоточенно и ждал, когда в ее словах появится какой-то смысл. Ему казалось, что пока смысл отсутствовал напрочь. Или это у них всегда так, у девчонок? – Чего случилось-то, Вихорева? Можешь сказать нормально? – У него были вполне вменяемые интонации. И даже легкое раздражение в его голосе ее почему-то успокоило. Ей-то всегда казалось, что он немного того, с приветом. – В общем, – она тщательно подбирала дозу правды, – можешь меня проводить? Тут такая история… У меня дома никого нет. Ну, а я… Просто, в подъезде нашем вчера на человека напали. – И добавила для убедительности: – Мне одной страшно идти. Честно. Он секунду смотрел на нее, осознавая полученную информацию. Она занервничала: сейчас он скажет, что ему надо спешить. Но он равнодушно пожал плечами. Поднял воротник своего коричневого пальтишка и сказал: – Ну ладно. Пошли… – И после небольшой паузы спросил. – Далеко живешь-то? Она не любила, когда с ней говорят так индифферентно, как будто бы это не она, единственная и неповторимая Альбина Вихорева, а какая-то дворняжка. И поэтому она не ответила на его вопрос, а спросила ехидно: – А ты сам-то не испугаешься, если что? – Если что – конечно, испугаюсь, – заверил он серьезно. Она захлопала ресницами. Он переспросил: – Так куда идем? – Да здесь недалеко. За Тавриком в двух шагах. Пошли. Он шел обычным своим широким шагом. Она старалась не отставать и вообще выбросить из головы всякие мысли о неудобстве и о том, что раз она его попросила, то, значит, должна заполнять паузу каким-то разговором. О чем с ним вообще можно говорить? Но так и не преуспев в поиске возможных общих тем, она успокоилась. Пани не должна терзаться сомнениями, учила ее бабушка, когда рядом с ней молодой человек. Это пусть он ими терзается. И она перестала переживать на эту тему. Для переживаний у нее была причина позначительней – мелькнувшая в толпе вязаная шапочка. Она думала об этой мерзкой шапочке, шла и помахивала своим пухлым вишневым портфелем. Только иногда оглядывалась. – За тобой что, следят? – неожиданно спросил Невский, хотя Альбина уже решила, что он совершенно забыл о том, что она идет с ним рядом. – Нет, это я за ними слежу, – проговорила она таинственно, все еще глядя назад. – Да? – Невский как-то по-взрослому усмехнулся. – Кто ж так следит? Задом наперед. Так любой дурак догадается… – Да. Вот ты, например, – Альбина ляпнула по привычке первое, что в голову пришло. Но тут ей показалось, что он замедлил шаг, и она схватила несчастного Невского за рукав и быстро сказала, пока он не передумал ее провожать: – Ладно, не обижайся. Так что ты там говоришь, как следить-то надо? – В общем, – сдержанно продолжил Женька, который, похоже, не обратил никакого внимания на то, что она, фактически, назвала его дураком, – если назад надо смотреть, просто берешь маленькое зеркальце. Сначала трудно понять, куда смотришь. А потом привыкаешь. Ничего… Полезная штука. Особенно, если за кем-то следишь. Вот как ты сейчас… – Да я не слежу… Так, показалось… – пробормотала она, глядя себе под ноги. – Просто, вчера вечером на девчонку из нашего парадного какой-то идиот напал. Откуда я знаю, может, он там теперь на всех будет нападать. – Напал и что? – спросил Невский, впервые за время их прогулки глядя на нее. – Ничего… – мрачно ответила Альбина, как будто обидевшись. – Что «ничего»? – Ну отстань, а?.. Ничего, и все. Напал, а она убежала. Он не стал приставать к ней с расспросами. Выражая свое недоумение, только приподнял и опустил брови. Она продолжала хранить на лице надменное выражение, хотя чем ближе они подходили к дому, тем тревожнее ей становилось. Когда они прошли мимо стройки, неуютно стало и Невскому. Он тоже стал оглядываться, потому что очень уж тонко чувствовал состояние другого человека. Он давно знал это про себя. И поэтому старался не очень отягощать себя активным соприкосновением с другими людьми. Это было для него делом хлопотным. Он хотел еще раз спросить ее, что же на самом-то деле произошло у них в подъезде, но потом подумал, что мужчина, которым он скоро собирается стать, не должен быть по-бабски любопытным. Скажут – отлично. Не скажут, переживем. Он уже и так, вопреки правилам, придуманным им для личного пользования, задал слишком много вопросов. Когда они уже подходили к дому, с противоположной стороны улицы поперек дороги шмыгнула кошка. Альбина с завидной реакцией рванула вперед. Кошка заметалась, но Альбина успела все-таки ее опередить, так что дорогу она перебежала только Женьке. Он собирался идти дальше, но Альбина с каким-то средневековым ужасом вдруг зашептала: – Ты что?! Не ходи! Плюнь через плечо и пять шагов назад пройди! – Да ну… Ерунда какая… – Женька даже смутился от ее бурной реакции. Ведь сам он никогда не придавал значения таким вещам. – Да кошка-то не черная! Я понимаю, если бы еще черная была… – Нет! Ну пожалуйста, что тебе, трудно что ли? Мы же вместе туда пойдем! – Она смотрела на него широко распахнутыми карими глазами и показывала рукой на дверь. И он вдруг подумал, что страх удивительно ей идет. Она становится настоящей. Как будто в этот момент с нее снимают резиновую маску, имитирующую ее собственное лицо. Как странно… – Так как ты говоришь? Плюнуть?.. – И он улыбнулся. Улыбнулся так, что Альбине в этот момент показалось, будто он прекрасно знает все наперед. И от его улыбочки ей стало еще страшней. И в эту секунду она еще больше понравилась Женьке. Он любил в людях подлинные чувства. До него вновь докатилась волна ее беспокойства. Однако плюнуть через левое плечо было так же неловко, как перекреститься перед комсоргом. Он просто повернул голову налево и ничего не сделал. А потом быстро развернулся, пробежал трусцой неотчетливую петлю в обратном направлении. Смешно. Но он не смог отказать в такой мелочи искренне ужасающемуся человеку. Да ладно уж… Что ему стоит притвориться еще разок плюс ко всем тем неисчислимым «разкам», когда он отвечал уроки у доски, голосовал на комсомольском собрании и делал при маме вид, что никогда не брал в руки сигарету… – Ну все, теперь пошли. – Она кивнула на подъезд. Но входить первая не стала. – Вот сюда. Я на последнем этаже живу. Только ты со мной поднимись. Хорошо? – Ну сказал уже ведь. – Он заставил себя решительно направиться к двери первым. – Пошли. Дверь с грохотом за ними захлопнулась. И этот жутковатый звук эхом разнесся по всем этажам широкой лестницы. Здесь было даже красиво. Пол выложен мозаикой. На потолке сохранилась лепнина. Сбоку стояла старинная будка привратника. Теперь в ней хранился какой-то хлам. Лестница была совсем не такая, как в Женькином доме. У него она была заплеванная и обшарпанная. Шла зигзагом. А в Альбинином – посередине был громадный квадратный пролет. И каждый шаг отдавался эхом. «Здесь, наверно, петь хорошо. Как в костеле», – подумал Женька. На каждом этаже располагалось по три квартиры. Но боковые двери скрывались в неглубоких нишах. Сейчас, днем, когда свет на лестнице не горел, ниши были полны мрака. Альбина поднималась за Невским, и каждый раз, когда они поворачивались спиной к этим темным закуткам, она шла по ступенькам боком, напряженно озираясь по сторонам. Когда впереди с лязгом отворилась дверь, ноги у нее чуть не подкосились. Она облегченно перевела дух, лишь когда увидела выходящего на лестницу с мусорным ведром туговатого на ухо Петра Ильича в черном затасканном пальто, шляпе и домашних тапочках на босых голубоватых ногах. – Здрасьте! – сказала она и отметила свое приветствие кивком головы. Но как раз в этот момент Петр Ильич повернулся к ней спиной и закрыл свою дверь на ключ. А потому ее «здрасьте» не услышал. А когда стал спускаться, подслеповато прищурился и вдруг, распознав в ней вчерашнюю свою визитершу, радостно и громко проговорил: – А-а-а… Фигуристочка… Ну что, больше никого пока не зарезала? А то смотри у меня… – Он погрозил ей пальцем и, тряся головой, мелко, по-старчески засмеялся и стал быстро спускаться мимо них. Альбина повернулась к Невскому и встретилась с его оторопелым взглядом. И тут она закрыла себе рот рукой и согнулась пополам от разобравшего ее хохота. Он смотрел, ничего не понимая. Потом сам неуверенно улыбнулся. – Так это ты, что ли, да? Ты, что ли, на людей нападаешь, Вихорева? Она еще продолжала смеяться и сквозь смех ответила: – Ну ты даешь, Проспект. Неужели ты поверил? И потом, уже успокоившись, совершенно серьезно сказала: – Нет. Просто это на меня вчера напали. Он возвращался домой в каком-то странном состоянии. Он ощутил вдруг вкус жизни. Прямо здесь, не уезжая за тридевять земель, не отправляясь на поиски приключений в море и тайгу. Оказывается, все это бывает в двух шагах от собственного дома. Тайны и приключения. И здесь бывают настоящие люди, живущие настоящими чувствами. Раньше он этого не замечал. Когда он прошел через стройку на улицу, навстречу ему, пошатываясь, шел человек ханыжного вида, в запачканном грязью пальтеце и классической ушанке с торчащими в разные стороны ушами. – Эй, парень, время сколько не знаешь? – спросил он осипшим голосом. – Нет часов, – скупо отозвался Невский, который, во-первых, не любил когда говорят «сколько время», а во-вторых, вообще не любил, когда ему задавали на улице такие вопросы. В них ему чудилось закодированное приглашение к драке. – Правильно… – поощрительно заговорил сам с собой мужичок. – Зачем часы, когда времени все равно нет… Женька даже оглянулся. Мысль эта показалась ему любопытной. Глава 4 Театральная площадь – Леокадия Константиновна жаловалась, что у дочери мигрень и пропадает билет в Дом офицеров на танцы. Отдала мне. Просто так. Может, сходишь, Флорочка? И мама, тяжело отдуваясь, поставила мешок с картошкой на пол. Все как-то поворачивалась к Флоре обширной спиной в темно-синем платье. Все собирала с пола рассыпавшиеся картофелины. И в глаза дочери смотреть не собиралась. Плохая она была актриса. Флора только что пять раз подряд прочла, как «синие глаза его стали холоднее стали». Она любила читать некоторые абзацы много раз и даже шепотом их проговаривать, до того они ей нравились. Она видела всю эту картину и даже чувствовала качку на корабле. И тут мама со своими прозрачными намеками. На вечер танцев. Флоре? Зачем? Что ей там делать? Когда Флора сидела дома, ела яблоко и читала, она не помнила о том, что некрасива. – Я не хочу, мама, спасибо. – Флора боялась туда идти. Боялась, потому что знала наперед, что весь вечер простоит у стенки. – Ну Флора, деточка, ну сколько же можно быть одной? Вот у нас Клара ходила на танцы и нашла себе жениха. Приличного человека. И все у нее теперь как у людей. – А я, может быть, не хочу, чтобы как у людей. И потом, как у людей, это как у кого? Как у них? – Она ткнула пальцем в стену позади себя. – Или как у них? – она указала в противоположную сторону. – Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало. – Боже мой! Как ты себя переоцениваешь! – Мама всплеснула руками и прижала их к щекам, как будто у нее ныли зубы. – Ты пойми, что это они могут не захотеть связывать свою жизнь с тобой. А не ты! Пойми… Ты еще тот суповой набор! Флора встала, молча расстегнула халатик, закрылась дверцей шкафа и переоделась в свое единственное крепдешиновое платье, белое, в коричневый горошек. Оно ей даже шло. Во всяком случае, горошки на нем были точно такого же цвета и размера, как ее глаза. Она собиралась молча, как солдат. Она знала – мама не отстанет, потому что купила этот билет сама. И никто ей его не отдавал. Надо просто встать и уйти из дома в нарядном платье. Накинуть плащик, прогуляться часок-другой и спокойно вернуться. Ах, если бы она жила в Париже, ей наверняка дали бы понять, что она может считать себя интересной женщиной. Худоба сошла бы за изысканное изящество. Странная ломаная манера жестикулировать проканала бы под экстравагантность. А карие, маленькие, но лукавые глазки без сомнения наградили бы эпитетом «шарман». И Флора расправила бы крылья, вернее, лепестки, уверовала бы в это самое «шарман» и, опираясь на него, впрыгнула бы в свое счастливое будущее. Она могла бы быть ничем не хуже Эдит Пьяф, еще той красавицы… В этом она была уверена. Но на Флору никто никогда не смотрел с обожанием. Никто не вдохнул в нее веру в себя. Даже родная мама, вместо того, чтобы вдыхать веру, лишь шумно вздыхала и качала головой, глядя на руки дочери и видя вместо них куриные лапки. – Вся в покойника-отца. Каждый раз от этого Флоре становилось на мгновение жутко. Она смотрела на себя в зеркало и искала сходство с покойником. И, разумеется, находила. Кто ищет, тот всегда найдет… Цвет лица – бледный. Шея – как букет из жилок. Страх, да и только. Про нее говорили не «шарман», а «серая мышь». Не «о-ля-ля!», а просто «тля». Да, так и говорили. Еще в детстве, до войны, девчонка Жозя во дворе: – Да ты просто тля. Не флора, а фауна. Она тогда обиделась. И, присев на скамейку, долго грызла ногти на одной руке, а на другую наматывала тощую косичку. Она придумывала, как бы обсмеять Жозю, чье полное имя было Жозефина. Мысли все бегали вокруг Наполеона. Тем более, что мама на каждые именины готовила ей такой торт. Сначала она думала влепить им в лицо девочке Жозе, намекая на историческую связь. Но для этого пришлось бы слишком долго ждать. Так ничего путного она и не придумала, пошла домой и долго смотрела в большое зеркало на свои ножки-спичечки в белых носочках. И не нашла ничего лучшего, как признать – да, тля. Моль. Потом подумала и решила, что в Париже это было бы даже ничего, очень аристократично. Флора де ля Моль. Она была молодчина. Не придавала значения такой мелочи, как окружающая ее реальность. Читала свои книжки с тайным желанием испытать за героев все прелести любви. Это уже случилось с ней однажды. И мир подернулся дымкой. Первым среди мужчин, поселивших в ее душе смятение, стал Атос. Дальше везло не так. Рыцари Вальтера Скотта, вопреки ожиданиям, страшно раздражали. Персонажи Жюля Верна прошли по касательной. Но иногда она встречала и своих героев. И чувства переполняли ее. Граф де ля Фер сменился капитаном Бладом. Капитан Блад Оводом. Овод Андреем Болконским. Андрею она изменила с Гамлетом. Но, чуть повзрослев, научилась смотреть в корень. И однажды влюбилась не на шутку. Все, что с ней было раньше, показалось ей детским садом. Она как раз вернулась в Ленинград из эвакуации. Ей было восемнадцать. Она шла по родному городу и была счастлива от встречи с ним. И вдруг ее взору предстал Исаакий. Конечно, она видела его до войны. Но сейчас он просто сразил ее своей монументальной красотой. И она полюбила. Конечно, не Исаакиевский собор. А его создателя, Огюста Монферрана. Именно ему и досталась весна ее чувств. Флора жила абсолютно полноценной жизнью. И даже ходила на свидания. По пятницам, в четыре, она стояла у подножия собора и обнимала его толстые колонны, наслаждаясь мощью замысла. В субботу, в двенадцать, она приходила в читальный зал театральной библиотеки и методично перерисовывала портрет Огюста через кальку. У нее были приятельницы. Подругами она их не считала только потому, что, по ее представлениям, подругам надо было рассказывать о себе какие-то тайны. А тайны у Флоры были весьма своеобразные. Она отдавала себе в этом отчет. И это свидетельствовало о том, что она пребывает в трезвом уме и в ясном сознании. Вернувшись из эвакуации в Ленинград, она легко поступила в педагогический институт на учителя русского и литературы. Другого пути она и не искала. Мама всю жизнь проработала учителем географии в школе. Правда, школы тогда были раздельные. И мама несла вечное в женском царстве. Но Флоре казалось, что если она любит читать, то любовь эту уж как-нибудь сможет передать подрастающему поколению. Но педагогическая практика сурово показала, что учителя литературы Флоры Алексеевны в будущем не запланировано. Оказалось, что дети – это враги. Или даже хищные звери, что еще хуже, потому что в плен они не берут. Их цель – загнать и съесть. Когда она поворачивалась к классу спиной, ей становилось страшно, как в дремучих ночных джунглях. Когда она поворачивалась к нему лицом, ей казалось, что она голая, иначе чего это они так на нее смотрят и смеются в кулак. Она навсегда запомнила небесные глаза ученика по фамилии Кучерук, который сидел на первой парте и, подперев щеку рукой, с невинным взглядом ждал, когда же она отодвинет стул, привязанный за ниточку к зажатой между партами хлопушке. Когда Флоре показалось, что ей оторвало ноги, Кучерук даже не сморгнул. С горем пополам сдав зачет по педагогике, она уже понимала, что придется подыскать себе какую-нибудь мирную альтернативу. А вот с этим проблем не было никаких. Возвращаясь из института, она, подавленная школьниками, зашла посидеть в Катькин садик. Потом прошла мимо Публички, и взгляд ее упал на написанное от руки объявление «Требуется библиотекарь». В ту же секунду она поняла, что нашла себе тихую гавань до самой пенсии. И не ошиблась. Правда, так и осталась с незаконченным высшим. Но теперь она понимала, что это чистая формальность. Она вольна была получать свое личное высшее образование. Ведь перед ней открылись закрома Публичной библиотеки, куда далеко не каждый человек даже при желании мог попасть. И ей ужасно приятно было осознавать, что случайных читателей здесь нет. Есть только те, кто в ближайшее время собирается что-то открыть, написать, преподать или защитить. Просто храм… А она – жрица. И тут ее фантазиям не было предела. В них все сходилось. Даже то, что жрица должна быть неприкасаемой. Весталка публичного дома – так, в порывах самоиронии, она именовала свою должность. В закрытых хранилищах она натыкалась на такие книги, о существовании которых послевоенные советские интеллигенты даже не подозревали. Листала расшифровки пророчеств Нострадамуса, наткнулась на пожелтевшую, ветхую рукопись с откровениями Распутина и, расширив от изумления глаза, читала то с начала, то с конца Даниила Андреева. Здесь она частенько задерживалась на пару часов после официального окончания рабочего дня. Отсутствие мужчины в своей жизни она считала теперь мистическим жертвоприношением храму науки. Это была ее плата за секретное знание. Впрочем, никто и никогда не пытался посягнуть на ее пресловутую «честь», которой сама она к этому возрасту особенно не дорожила. Заумные взгляды читателей не останавливались на ней дольше, чем на секунду, необходимую для того, чтобы понять, что она говорит: «Распишитесь» или «Спецхран». Когда она выходила из читального зала, спускалась по лестнице и доходила до курилки, она видела их всех, сконцентрировавшихся в одном месте и говорящих каждый о своем. Лысины и седые бороды, очки и клетчатые пиджаки. Мужчины. Умные, светлые головы, двигающие куда-то советскую науку и искусство. Интеллигенты. Состоявшиеся. Выбирай любого. И она выбирала. Достаточно регулярно. Привыкла уже подмечать среди них кого-нибудь, кого бы взяла к себе домой, упади он посреди улицы с переломом ноги. Или еще лучше, найди она его под забором в абсолютном беспамятстве. Но в Ленинском читальном зале они почему-то ног не ломали и в беспамятство не впадали. А как было бы хорошо, думала она иногда. Как было бы хорошо… На тех, кто в беспамятстве валялся в подворотне ее собственного дома, привыкла внимания не обращать. Не тот контингент. А ведь кто знает, может быть, и зря… В книгах, которые она любила в юности, женщины яростно оберегали свою честь. До двадцати пяти Флора им искренне сопереживала. Ближе к тридцати неожиданно для себя стала болеть за противоположную команду. Она так горячо любила книжных героев, что в жизни всегда была на стороне мужчин. Когда они вместе с Марианной с утра развозили тележку с книгами по фондам, Флора всегда молча страдала. Марианна говорила, что все мужики сволочи. А Флора чувствовала, что это не так. Вот только не знала, как об этом сообщить соратнице. – Он мне говорит: «Почему ты не погуляла с собакой?», а я говорю: «Не успела, понимаешь». А он как заорет: «А что ты делала, интересно!?». Интересно, так приходил бы пораньше… Все. Я устала от этого занудства. Ну, Флорик? Разве я не права? – Я не знаю, Марианночка. – Флора смущалась, когда надо было говорить людям в лицо совсем не то, что они ожидали. Смущалась и выкручивала пальцы в мучительной жестикуляции. – Ну, может быть, можно было сначала сделать все то, из-за чего он так расстраивается, а потом уже заниматься своими делами. Просто представьте, что он тоже будет отмахиваться от ваших просьб. Ведь вам это не понравится. – Флора! – закатив глаза к небу, Марианна стояла прекрасная, как кающаяся Магдалина. – Флора, дорогая! Как повезет мужчине, которого вы осчастливите! Вы – просто мечта домостроевца! – А потом, уже серьезно и нормальным голосом, добавила: – Я никогда не буду подстраиваться под другого. Я взрослая сложившаяся личность. Пусть любят меня такой, какая я есть. Или пусть идут откуда пришли. Флора живо представила себя на месте Марианниного мужа. Наверно, мужчины не могут не принимать всерьез ее богатое тело со всеми его капризами. Влажно поблескивающие глаза, вавилонские губы. Грешница, да и только. Флора даже почувствовала в себе назревающие предпосылки к чему-то неприличному и зверскому, чего никогда по отношению к сотруднице не испытывала. Некий военный азарт. Будь она большим и сильным мужчиной, она бы прижала сейчас испуганную Марианну к шкафу, из которого с другой стороны посыпались бы на пол редкие издания, заломила бы ей руки за голову и криво улыбнулась бы, глядя на нее «синими глазами», которые, ясное дело, в этот эффектный момент сделались бы «холодными, как сталь». Да. Вот ведь въелось… Уж она бы нашла способ заставить Марианну вовремя выходить с собакой. Она была бы хитрее и орать на нее не стала бы. И в этот момент Флора поняла, что единственное, чего она действительно в этой жизни знает – каким мужчиной надо быть. А вот какой надо быть женщиной – не имеет ни малейшего понятия. И даже найденный в журнальном фонде французский женский журнал «Мари-Клер» был тут бессилен. Как жаль, что она не родилась мальчиком. Вот это была бы удача… Впрочем, как показала жизнь, «Мари-Клер» все-таки пригодился. Там она присмотрела себе короткую мальчишескую стрижку. И теперь, в тридцать лет, ее облик приобрел некий стиль. А главное, были выброшены папильотки, вот уже пятнадцать лет лишающие ее права на здоровый сон. После работы она надевала свое болотное пальто букле с двумя рядами черных лакированных пуговиц, надвигала на одно ухо берет и шла домой по опустевшему Невскому. Переходила через Фонтанку. А потом заворачивала на Маяковского. Маршрут был приятен ей в любую погоду. В день зарплаты она заходила в Елисеевский и покупала им с мамой что-нибудь вкусненькое. Ветчины или орешков в шоколаде. Но только чуть-чуть. Грамм двести, не больше. Брать больше ей казалось просто неприличным. Да и радости от жизни она тоже привыкла брать примерно в том же объеме. Флора была убеждена, что у каждого человека на земле есть свое призвание, свой талант. Но поди разберись, что тебе было назначено, если с детства на виду только две профессии – врач и учитель. А талант ведь может вовсе и не вписываться в профессиональные рамки. Иногда Флоре казалось, что у нее талант узника. Если бы ее посадили на всю жизнь в темницу, она и там нашла бы для себя что-нибудь интересное. Авангардный ритм лапок бегающей по ее ноге крысы. Или план побега, нарисованный на стене суетливой мухой. Вот и в своей монотонной работе она находила захватывающий интерес исследователя. Несколько раз в неделю она работала в фонде. Выполняя заявки, она раскладывала книги по стопкам на фамилию заказчика. Это она очень любила. И никогда особенно не торопилась. Ей было ужасно интересно понять, для чего в одни руки попадают на первый взгляд совершенно не связанные между собой фолианты. Над чем человек работает? Что хочет выяснить? Конечно, когда речь шла о точных науках, ей и задумываться особенно было не над чем. Тут все было понятно. Но вот Мариенгоф, «Мартин Иден» и «Анна Каренина» наталкивали на определенные мысли только вкупе с томом психиатрии и учебником судебной медицины. Больше всего она любила задачи сложные, неразрешимые. А самым волшебным моментом в конце этой головоломки был визит заказчика-читателя. Результат всегда казался ей неожиданным. Или просто она была плохим психологом… В последний раз ее заинтриговало требование в одни руки Еврипида, Макаренко, Фрейда и «Кузнечного дела в Омской губернии». Ближе к девяти вечера читателей в зале почти не осталось. Только студенты засиживались допоздна. Был конец декабря. За окнами медленно и нарядно падали крупные хлопья снега. Она сидела и листала «Кузнечное дело». Ей все-таки ужасно хотелось понять, что связывает это грубое дело с трудами Фрейда, которого ей уже неоднократно случалось выдавать в более понятных комплектах. И надо же такому случиться. Именно в это время ей протянул свой читательский билет тот, кто этот заказ сделал. Она несколько стушевалась. Во-первых, потому что книги, предназначавшиеся для него, лежали прямо перед ней в бесстыдно раскрытом виде. И он это прекрасно видел. А во-вторых, потому что он улыбался. Он был молод, хорош собой. И улыбался ей. Этот факт ее просто потряс. – Интересно? – спросил он, как будто они давно были знакомы. – Честно говоря… – она сделала замысловатый жест рукой вместо не пришедших ей в голову в этот момент нужных слов. На секунду глаза его задержались на ее черном перстне. – А я все-таки посмотрю, – прервал он ее мучения. – Разрешите? – И попытался вынуть из ее сведенных судорогой пальцев «Кузнечное дело». Улыбнулся, уже несколько напряженно. И ушел в самый дальний угол зала. Никогда еще ни единым словом не обнаруживала она перед читателем собственной осведомленности о роде его интересов. Ей казалось, что это неэтично. Когда она выдавала Фрейда, ей вообще неловко было смотреть людям в глаза. А на этот раз глаза оказались еще и совершенно гибельного для нее синего цвета. В тот вечер они не сказали друг другу больше ни слова. Когда читателей стали выгонять звоном колокольчика, он быстро сдал книги и стремительно ушел. Но в течение следующей, предновогодней, недели приходил раз пять. Видимо, готовился к зимней сессии. Флора сидела за столом в зале с зелеными абажурами и, прикрыв ладонью глаза, якобы сосредоточивалась на работе. На самом же деле сквозь пальцы смотрела в дальний угол, туда, куда каждый раз забивался ее читатель. У него было совершенно не комсомольское лицо. Хищное. А глаза… Серьгу в ухо, револьвер за пояс – и готовый флибустьер с сомнительной репутацией. Хотя для пирата был он, пожалуй, слишком субтильного телосложения. Хлипковат. Может быть, просто еще не окреп… Флора была старше его как минимум лет на десять. И, возможно, поэтому ей, наконец, хватило ума воспользоваться своим положением. Теперь она специально выискивала его заказы. И не просто просматривала, а чуть ли не конспектировала. Он нажимал на драматургию, среди которой нет-нет, да и проскальзывало нечто экстравагантное и прямого отношения к теме не имеющее. Все предназначавшиеся ему книги она внимательно пролистывала. Сначала подумала, что, может быть, рискнет и вложит в какую-нибудь из них записку. Но от одной этой мысли сделалось невыносимо муторно и беспокойно. И потом, что она может написать? Зачем портить себе жизнь, такую размеренную и вполне удовлетворительную? Хотя, как чуть позже пронеслось у нее в голове, удовлетворительно – это значит на троечку. Ладно еще иметь тройку по ненужной ей в жизни физике или математике. Но тройку за саму жизнь… Новый 1958 год она встречала в веселой компании очаровательной старушки Клавдии Петровны из комнаты по соседству, мамы и громкой маминой подруги Леокадии Константиновны. В полночь, подняв бокал с шампанским, Флора застеснялась себя самой, потому что загадала что-то уж совершенно неприличное. Глава 5 Манежная площадь Ho! Hey – ho! Ho! Hey – ho! В полумраке комнаты ритмично топали ноги. Альбина с Иркой хлопали ладошами то справа от лица, то слева. Двигались они синхронно, как будто отражались в зеркале. Это они придумали уже давно. Вот только Ирка Губко была пониже, и клеши ей шли не так, как спортивной Альбине. Альбина танцевала красиво, гибко и очень любила танцевать в компании. Знала, что притягивает взгляды. Девчонки смотрят и завидуют, потому что мальчишкам она нравится. Вот только Акентьев, сволочь, делает вид, что на нее не смотрит. Притворяется, гад. А вот она не могла удержаться и не посмотреть, как он выплясывает рядом с Пахомовой. Они были рядом, но не вместе. Как бы Пахомовой ни хотелось, а это было видно сразу. Мальчишки вообще не умеют танцевать. Или стоят, переминаясь с ноги на ногу, как медведи-шатуны, или кривляются от отчаяния. А этот умеет… Но Альбина если и смотрела, то только тогда, когда он не видел. Слишком много чести. Альбина, все еще двигаясь под музыку, незаметно стала перемещаться к выходу в коридор и, нащупав в темноте сразу три выключателя, попыталась опытным путем определить, который из них зажигает свет в ванной. Квартирка у Маркова была что надо. Жаль только, далеко от центра. Сюда они приезжали уже несколько раз в выходные, когда родители Кирилла уходили на весь вечер в гости. Альбина их так ни разу и не видела. Она забралась в ванну, чтобы посмотреть на себя в зеркале, расчесать распущенные волосы и напудрить нос. Пудру ей на шестнадцатилетие подарила бабушка. Мама была недовольна. Но ничего не сказала. А Альбина хоть и пудрилась чисто символически, делала это с удовольствием. Во-первых, назло маме. А во-вторых, у нее была пудреница, а у других не было. Значит, можно сказать, что назло всем. Красоту она наводила, в общем-то, только для того, чтобы самой себе нравиться. Ведь в комнате свет был давно выключен. Только горел сумасшедшей красоты светильник, весь из тончайших светящихся трубочек. Альбине казалось, что если бы у нее был такой, то она бы всю ночь на него смотрела вместо того, чтобы спать. Ей нравились особенные вещи. Сегодня была суббота. В пять они с ребятами приехали к Кириллу. В школе весь день ходили таинственные и недоступные. Первым делом Марков стал хвастаться новой, нераспечатанной еще, пластинкой: – «Кинг Кримзон», «Ред». Новьё! Девчонки посмотрели, привстав на цыпочки из-за склонившихся над ней ребят, и пожали плечами. – Кирюха, ты странный какой-то, честное слово. Дал бы послушать, что ли… А то, как конфета в обертке. Угощайтесь, только не разворачивайте! – сказала Губко возмущенно. – Да ты ничего не понимаешь, Ириша. Это же на-сто-я-щ-ая! Я ее на Краснопутиловской полгода выхаживал. Она ж полтинник стоит. Знаешь, как я его аккумулировал, этот полтинник?! Мне теперь ее еще окупить нужно. Поэтому и вскрывать нельзя. Можно только на глазах у того, кому я первому переписывать буду. Первая копия за чирик. А остальные – за два рубля. – Ты хоть знаешь, что это за музыка, Кирюха? – спросил Акентьев, иронично глядя на Маркова. – Ты ее три раза перепишешь кому-нибудь и с балкона кинешься. – Это почему? Я «Кримзона» люблю. – Знаешь, что о ней в «Тайм Ауте» написали? А мне показывали перепечатку. Цитирую близко к тексту – чрезвычайно некрасивая музыка, с признаками ночных кошмаров. Прекрасный альбом для тех, кто хочет нарушить душевное равновесие и нанести себе необратимое нервное потрясение. – Давай тогда откроем! – вставила Губко. – И узнаем, что там. – Не, ребята… Через неделю соберемся и узнаете. – Ты ее лучше мне отдай. У меня балкона нет. – Нет, Саш. Извини. Не тот случай. – Дурацкая пластинка. Поверь, старик. Картинка только красивая. – А тебе-то зачем? Ты меня так уговариваешь. А самому-то зачем, если говоришь, что ничего хорошего? – А это тебя не касается, Кирюха. Мне надо. Ну, хочешь на «Блэк Саббат» махнемся? В дверь позвонили. В прошлый раз, когда они собирались у Маркова, к ним зашел сосед по имени Миша в нейлоновой оранжевой рубашке. Был он уже студентом, а потому казался всем девчонкам взрослым и интересным. И даже неромантический свой институт железнодорожного транспорта сумел подать в выгодном свете. – Все нормальные люди, ребята, идут теперь в наш институт. У нас летом практика знаете где? На БАМе! Вот где настоящая житуха! Девчонки смотрели ему в рот. Пока Акентьев подчеркнуто вежливо не спросил с любезной улыбкой: – Михаил, позвольте узнать, а оранжевую рубашку вам в институте выдали? – Почему в институте? – с удивлением отозвался добродушный Миша. – Как предвестник оранжевого жилета, – уже без всякой улыбки, холодно процедил Акентьев. – У железнодорожников, если не ошибаюсь, такая униформа? Все почувствовали, что у них компания, а Миша в ней чужой. И кто главный, тоже почувствовали. Только Миша ничего подобного не ощутил. Правда, задержался не надолго. Куда-то, вроде, спешил. На этот раз не прошло и десяти минут после их прихода, как в дверь Марковской квартиры позвонили. И опять пришел настырный сосед Миша, с гитарой, только рубашка на нем была самая обычная, клетчатая. А потом они пили какое-то сладкое и крепенькое вино. И он оказался рядом с Альбиной. Все галдели, а он говорил только с ней. Она была холодна и называла его на вы. И он вдруг сказал: – Альбина, давайте на брудершафт. – И подлил ей в бокал еще вина. – Давайте, – как можно равнодушнее ответила Альбина и на мгновение посмотрела ему в глаза глубоким взглядом. Он тоже на секунду замер и, не сводя с нее глаз и улыбаясь в гусарские усы, переплелся с ней руками. Брудершафт был выпит. Но только ритуал Альбина, оказывается, знала не в точности. – А теперь надо поцеловаться, – сказал Миша и, схватив ее лицо ладонями, поцеловал ее прямо в губы. Она дернулась. Поскольку такого исхода совершенно не ожидала. – Что – непривычно? – спросил он, утирая усы. – Почему же непривычно… – ответила Альбина независимо, хотя в губы она целовалась первый раз. Вот уж никогда не думала, что это будет так… Ей ужасно хотелось вытереть рукавом губы. Но было все-таки как-то не совсем удобно это сделать тут же при нем. А потом Миша пел и играл на гитаре. Она на него смотрела, и он ей не нравился. Подумаешь, студент. И песни такие она не любила. Походные. Эта романтика была ей абсолютно чужда. И она для себя решила, что первым поцелуем считать это не будет. Фальстарт. Вернемся на исходные позиции. Брудершафт, он и есть брудершафт. И стала смотреть на Мишу еще более равнодушным взглядом, как будто бы не было никакого Миши. То ли дело, когда гитару взял Марков. Тот пел песни «Битлз» просто один к одному с оригиналом. Когда приходили девчонки, он пел, что попроще. «Michelle, ma belle». И смотреть на него в то время, как он пел, Альбине было приятно. На лице у него появлялась печать страдания. И от этого он сразу становился интересней. Вот только когда гитару из рук выпускал, делался каким-то другим. Аморфным. И Альбина никак не могла понять – что же он при этом в своем обаянии теряет. Не понимала она еще, что ей просто по душе, когда кто-то страдает. А еще было бы лучше, чтоб из-за нее. Но на Маркова ее чары не распространялись. Видимо, хорошо работал инстинкт самосохранения. Альбина давно заметила за собой способность притягивать взгляды. И пока еще с этим свойством как следует не наигралась. Чувствовала, что все впереди. Когда они появлялись вдвоем с Губко, на Ирку не смотрел никто. Ирка была совсем маленького роста, похожая, как две капли воды, на портрет инфанты Веласкеса – белые от природы волнистые волосы, белые ресницы и белые же брови. Правда, голосок у нее был как колокольчик и характер чудесный. И мальчишкам она нравилась. Может быть, потому что представляла собой как бы маленькую копию женщины, во всяком случае, рядом с прочими гусынями из класса. Но рядом с Альбиной терялась и на нее за это обижалась. У них это называлось: «Альбина, прижми уши». Но Альбина смеялась, а «уши не прижимала». «Ну что я виновата, что ли? Ирка… Что я могу сделать?». Но она лукавила. Она могла бы. Но не хотела. Жизнь – это не игра в поддавки. Когда она вернулась в комнату, свет уже включили, чтобы видно было, куда наливать. Альбина взяла со столика свой бокал и плюхнулась на диван, предусмотрительно собрав брюки в складочку на коленке, чтобы не вытягивались. Рядом тут же приземлился Миша с гитарой. Альбина закатила глаза к потолку и вздохнула со стоном. – Хочешь, песенку спою? – спросил он, красиво перебрав гитарные струны. И добавил, понизив голос до бархатистого баритона: – Для тебя… – Нет уж, спасибо, – ледяным голосом ответила Альбина, не глядя на него. – Не люблю самодеятельность. Встала и подошла к девчонкам, которые нашли на секретере ручку. Если ее наклонить, то внутри, в какой-то вязкой жидкости, медленно съезжал сверху вниз паровозик. – Ух ты! Дайте посмотреть, девчонки! Отцу моему такую подарили один раз, только там… – И оглянувшись на Мишу, она прикрыла ладошкой рот и, не разжимая зубов, тихо сказала. – …женщина голой делалась. Девчонки хихикнули. А Альбина, повертев ручку, сказала таинственным шепотом: – Девки, а хотите одну вещь покажу? – Ну, давай! Пахомова и Губко инстинктивно подались вперед. Альбина вытащила из кармана брюк сложенный вчетверо листок. Развернула, и девчонки прилепились к ней с обеих сторон и стали жадно бегать глазами по стихотворным строчкам. – Здорово, Алька! А кто это? – спросила с восторгом Пахомова. – Не знаю, – загадочно ответила Альбина. – В почтовый ящик бросают. – Это что – не первое? – Второе, – зачем-то соврала Альбина. Впрочем, соврала она не только в этом. Она прекрасно знала, кто написал ей стихи. Мальчишки, в накинутых на плечи пальто, стояли на балконе. Акентьев курил, а Марков с Перельманом просто толкались рядом, за компанию. Холодно было на балконе. На улице все было насыщенного синего цвета. Такого простора в центре просто не увидишь. А здесь, в Купчино, даже горизонт был виден. С балкона теплый желтый свет комнаты казался еще уютнее. – Чего-то твой сосед Вихоревой житья не дает. Как ни посмотрю – все рядом ошивается, – сказал Серега Перельман. – Она уже, по-моему, не знает, как от него отделаться. – Ты за Вихореву не волнуйся, Серый. Она разберется. – Акентьев плюнул вниз с балкона. – А чего он, вообще, приперся в своем оранжевом жилете? Ты его звал, Кирюха? – Да он ко мне часто заходит. – Кирилл пожал плечами. – Свой человек. Что мне его, выгонять, что ли? – А сам он что, не чувствует, что ему пора? – Ну чего вы в самом деле… Может, она ему понравилась. – И что теперь? Мы будем стоять и смотреть на это? – Акентьев кинул окурок вниз. – А спорим, я Вихореву склею? Она за мной как собачка бегать будет. – Глухой номер, – прокомментировал Перельман. – Альбинка? – Марков хмыкнул, посмотрел через стеклянную дверь в комнату и с недоверием глянул на Акентьева. – Ну ты даешь… И потом, откуда я знаю, как ты ее заставишь бегать? Может, пальто спрячешь. И потом, собачка тоже ведь иногда бегает, чтобы укусить. – Ты ж хотел, Серый, чтоб мы ее выручили, несчастненькую? Ну что, спорим? На колесо твое нераспечатанное? – Тебе что, она нравится? – спросил Кирилл, глуповато улыбаясь. – Нет, мне пластинка твоя нравится, идиот. Ты еще не понял? Разбей нас, Серый. Серега разбил их рукопожатие. – Заметано. Они вернулись с балкона замерзшие. Акентьев врубил кассетник на всю катушку, Перельман хлопнул по выключателю, и даже немного растерянный Марков присоединился к всеобщему безумию. Акентьев поманил пальцем доверчиво откликнувшегося Мишу. Больше девчонки с ним в этой квартирке не встречались. Но исчезновения его так никто и не заметил. Акентьев крутил в каких-то замысловатых поворотах Пахомову, она визжала, но старалась изо всех сил. Но вскоре начала путаться, не понимая, чего он от нее хочет и каким еще узлом она может завязаться. – Ты чего-то не соображаешь. Поучись в сторонке, – сказал он ей, оттолкнул легонько и встал перед Альбиной. Он взял ее за руки. Но она выдернула их. – Я не хочу. Отстань. – Она продолжала танцевать. – Ну да. Куда тебе. – Он пытался перекричать музыку, приблизившись к ее уху. – Ты ж только на коньках крутиться умеешь. Да, Вихорева? – У меня имя есть, – ответила она, и холодные взгляды их лязгнули друг о друга, как клинки. Когда закончилась кассета, пошли допивать. Тонкостенные стаканчики поставили на столе в ряд. Всем досталось совсем по чуть-чуть. Подняли. Чокнулись. – Видели когда-нибудь, как стекло жрут? – вдруг спросил Акентьев, пристально глядя на стакан. – Смотрите! – С ума, что ли, сошел? А если это смертельно? – Если это смертельно, то только для меня. – Что за детский сад! Саня! Толченое стекло, между прочим, подмешивали в пищу королям. И они, извини, конечно, Саня, не к столу будь сказано, но они подыхали. Правда… – А мне нравится участь королей! Смотрите, пока я жив! Посвящается… – Он обвел глазами остолбеневших присутствующих, останавливаясь на каждом девичьем лице. – Посвящается… – Он дольше, чем на других, смотрел на Альбину. Она уже почувствовала, как разливается по телу волшебная волна торжества. Но она ошиблась. – Кирюхе! Любезно нас приютившему! И он с хрустом откусил аккуратный полукруг от стакана. Девчонки ахнули и одинаково закрыли лица руками. И только Альбина презрительно скривила губы. – Как будущий врач во втором поколении, вынуждена тебя предупредить, Акентьев. Смерть не будет мгновенной. Мучиться будешь долго. – Лет эдак пятьдесят, – сказал Акентьев, саркастически улыбнувшись, и отчетливо, чтобы все слышали, с отвратительным скрежетом стал пережевывать зубами стекло. – Если не драматизировать, то очень похоже на обыкновенный сухарь, господа. Он проглотил и запил из того же надкушенного стакана. Девчонки все еще стояли, затаив дыхание. Ждали чего-то ужасного. Марков заметно нервничал. – Ну? Ты жив? – А что, я не похож на живого? Никакого восторга на его лице не было. И смотрел он на всех теперь с совершенно убийственным выражением. Так, как будто с трудом вспоминал, что это за дети тут собрались. – Кто-нибудь еще хочет? – вдруг спросил он, обводя всех взглядом и протягивая надкушенный стакан. – Рекомендую… Все действительно были под впечатлением. Не каждый день такое случается у тебя на глазах. Альбина не понимала, что с ней происходит. Ее прямо трясло от какого-то перевозбуждения. И хотелось всем нагрубить и уехать, хлопнув дверью. Они все идиоты и не понимают, что могло бы случиться. Как в зоопарке. А она была среди них и тоже смотрела. Нет, Акентьева жалко ей не было. Если бы что случилось – так ему и надо. Но она была среди них и дала ему возможность всю эту сцену отыграть. А надо было действовать решительно. Подойти и вырвать у него это злосчастный стакан. Почему она стояла и смотрела? Ведь она не знала, что такой трюк существует давным-давно. А Акентьев – сыночек известного режиссера. У них в актерской среде такие шуточки в почете. Не стал бы он этого делать, если бы не знал, что это не опасно. Подлец. И она представила себе даже с некоторым наслаждением, что было бы, если бы он забился в судорогах и изо рта у него потекла бы струйка крови. Как бы потом она оправдывалась перед отцом и объясняла, что они стояли, как овцы. «Они – это они. А ты – это ты», – сказал бы ей отец. И был бы прав. Он с детства внушал ей, что стадное чувство губительно. Благодаря его наставлениям, со стадом она себя никогда не ассоциировала. Чувствовала свою исключительность. Но вот сегодня – прокололась. Раззевалась. На душе было мерзко. А все вокруг до сих пор пребывали в телячьем восторге. Она не выдержала, подошла к нему и сказала со всем презрением, на которое только была способна: – Ну ты и кретин! И выходки у тебя кретинские! Большего имбецила я в своей жизни не видела! Она стояла перед ним в какой-то охотничьей стойке, глядя исподлобья. А он равнодушно скользнул по ней глазами, повернулся и стал рассматривать сокровище Маркова. Она не ожидала, что он промолчит, и вместо того, чтобы повернуться и уйти, как следовало бы, так и стояла зачем-то в своей стойке. И достоялась. Он обернулся к ней и сказал: – Ладно. Я – имбецил. Но это не так заметно, как то, что у тебя задница толстая. Но я же не кричу тебе об этом в лицо? Ей хотелось провалиться на месте или убежать. Но она взяла себя в руки. Бросила высокомерно и с улыбкой: – Сопляк. – И, медленно повернувшись к нему спиной, сказала совершенно обычным голосом: – Мне домой пора. Девчонки, поехали? – Да мы вас проводим, – испытывая противоречивые чувства, засуетился Перельман. – А вот провожать нас не надо! – медленно и отчетливо произнесла Альбина. – Спасибо, Кирюша! Все было прекрасно! Не переживай. Когда за девчонками закрылась дверь, Марков сказал: – С тебя «Блэк Саббат». – А мы о сроках не договаривались, – самодовольно ответил Акентьев. – Ты что, думаешь, после сегодняшнего тебе еще что-то светит? – Именно после сегодняшнего и засветило. Столько работы проделано. И неприятной, прошу заметить. – Ладно, пойдем. У меня там бутылочка портвешка заныкана. И уже потом, подперев голову руками, Кирилл с Серегой слушали лекцию об укрощении строптивых. – У Стругацких прочел, что, мол, женщины – самые загадочные существа на земле и, кажется, знают что-то, чего не знаем мы, люди. Даже Стругачи считают, что девки – не люди. А загадочны они не более, чем жующие козы. Если ты хороший пастух с хорошей хворостиной, то никаких сложностей содержание целого стада не представляет. – Ну, а любовь? Ладно там, жены в халатах, я понимаю, меня самого раздражают. Но музы-то, в конце концов, нужны. Если музу хворостиной – она уйдет, и весь твой творческий заряд упрет с собой. – Муза – это особая порода коз, – со знанием дела сказал Акентьев. – С нее шерсть надо чесать. Только и всего. Ну, особый паек. А все остальное то же. И хворостина, и колокольчик на шее. – А Альбина? – спросил Серега Перельман, заедая портвейн докторской колбасой, которую по-хозяйски напилил Марков. – И Альбина, – коротко ответил Акентьев, а потом добавил: – Коза, которая возомнила себя пастушкой, а всех кругом – козлами. – И что ты будешь делать? – А вот это моя маленькая профессиональная тайна. Тебя интересует результат. – Но колесо ты все-таки проиграл. Я свое завтра распечатываю. А Альбина в это время, злая, как черт, возвращалась по темному переулку домой. Но чем ближе она подходила к дому, тем на душе у нее становилось легче. И когда она уже вошла в подъезд, ее охватило острейшее ожидание счастья. Она кинулась к почтовому ящику и вытащила оттуда конверт. И даже прижала его к груди, зажмурив от радости глаза. И все неприятности, которые она сегодня переживала, показались не такими уж страшными. Какому-то идиоту Акентьеву что-то в ней не нравится… А другие зато пишут ей такое: «В твоих умных глазах мне смеется сама красота, Потому что от мертвого эти глаза отличили живое. Я желаю тебе, чтобы ты оставалась чиста, Ведь тогда и расставшись с тобой, Я останусь с тобою». Глава 6 Литейный проспект В первую неделю после Нового 1958 года в библиотеку ходили только студенты. И это Флору очень радовало. Однажды, изучив и примерно определив для себя область интересов «своего» читателя, она выудила из спецхрана редкое издание древнегреческих трагедий. Там были уникальные комментарии дореволюционной профессуры. В общем каталоге этой книги просто не было. И когда объект, как всегда, пришел за своими книгами, Флора набралась смелости и положила на стол перед ним свой трофей. – Думаю, вам это может быть интересно. – Она посмотрела на него с таинственным видом, и шепотом добавила, оглянувшись по сторонам: – Спецхран. Перед вами сдал один привилегированный человек. Глаза его немного округлились, когда он взглянул на книгу. Он поднял брови. И мелко закивал головой. – Да, да, большое спасибо. – И поспешил скорее с книгами уединиться. Она волновалась. Он сидел часов шесть. Ее смена давно закончилась. Но что-то не давало ей спокойно уйти. Даже простая его улыбка без слов компенсировала бы все ее душевные затраты. Но ей повезло несказанно больше. Он начал с ней говорить. А она достойно отвечала, потому что была к этому экзамену подготовлена. Он удивился тому, как хорошо она знает то, что сейчас занимало его. И в этот вечер впервые в жизни она уходила из библиотеки не одна. С Володей. В его раскованной речи творческого человека имя ее обрело новое звучание. Каждую свою фразу он начинал ласкающим ее слух обращением «дражайшая Флоренция». Он говорил, не умолкая. О вечных сюжетах древних греков. О том, что их хватило на всю последующую историю человечества. О том, что он, будущий режиссер, будет ставить в театре только греков и, может быть, даже оденет древних героев в современные костюмы. Она старалась время от времени вставлять в его монолог хотя бы по одной фразе, в которой очевидна была бы ее компетентность в вопросе. И старалась не зря. Несколько раз он лестно отзывался об ее удивительной начитанности. Искренне восхищался тому, какая она «редкая отдушина в этом мире». И она пила эту сладкую лесть с закрытыми от наслаждения глазами, как пьют ледяной лимонад «Буратино» при температуре плюс тридцать. Она пошла за ним, как крыса за дудкой, совершенно не в ту сторону. Ей давно нужно было идти направо. А она, ни слова ему не возражая, покорно пошла налево. – Ну, вот и мой троллейбус! – вдруг совершенно неожиданно для нее сказал он. – Приятно было познакомиться, дражайшая Флоренция. Завтра, возможно, увидимся… Он торопливо поцеловал ей руку и успел запрыгнуть на подножку. Она осталась стоять и обалдело смотрела вслед уходящему троллейбусу. Было уже почти одиннадцать часов вечера. Когда она, шарахаясь от пьяных во дворе, пришла наконец домой, в комнате пахло сердечными каплями. Мама накинулась на нее с расспросами. Флора обняла ее и попросила прощения. Сказала, что просто решила прогуляться. Очень болела голова. Ни о чем рассказывать ей она не стала. Потом она не спала всю ночь. В ее жизни случилось неслыханное событие. Она гуляла с мужчиной! Она с ним говорила! И какая разница, что он студент, а ей тридцать лет. Пусть так. Но за всю жизнь никто и никогда не говорил ей больше приятных вещей, чем он за какой-то час. Никто и никогда. А через несколько дней Володя так уболтал ее, что она с легким сердцем вынесла для него из Публички книгу, которую он не успел прочитать в последний перед экзаменом день. Назавтра, когда она уже начала нервничать, он позвонил ей в отдел. Мужчины еще никогда не звонили ей по телефону. Он был так занят, что принести книгу не мог. А потому попросил, чтобы она сама зашла в театральное общежитие на Васильевском. И она согласилась. Во-первых, потому что боялась, что если будет ждать лишний день, то пропажа обнаружится. А во-вторых, потому что… Потому что… Она и сама бы не смогла точно объяснить почему. Да и не пыталась. Он заглянул через ее плечо в книгу, которую она листала. Его щека оказалась в какой-то недопустимой близости от ее уха. Она почуяла незнакомый доселе запах мужчины. Руку он положил ей на плечо. Она с удивлением посмотрела на него. Он делал вид, что увлечен чтением. Но она вдруг деловым голосом спросила: – Вы меня соблазнять, что ли, собираетесь? – И посмотрела на него абсолютно спокойным, но вполне согласным на все взглядом. Он так и не понял, почему именно так. – Ну что вы. Вам показалось, – сказал он, скрывая улыбку. – Я просто за вами ухаживаю. – Спасибо. Я не больна, – сказала она, выжидающе глядя на него. Она вовсе не ставила его на место. Она давала ему шанс сообразить. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=122716) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.