Корона на троих Эстер Фриснер Лоуренс Уотт-Эванс Жуткий вопль прекрасной королевы Артемизии, насильственно отданной в жены злобному и крепко пьющему Гуджу, силой варварских полчищ покорившему мирную Гидрангию, прорезал ночь и расколол семь окон. Ибо несчастная произвела на свет ТРОЙНЯШЕК, за что, согласно варварским законам, подлежала казни. Выход был один – со скоростью полета стрелы сплавить двоих наследников куда подальше. Но у судьбы – свои капризы, и – о ужас! – из всех троих были сплавлены НЕ ТЕ двое!!! Роковая ошибка, плоды коей предстояло пожать лишь много лет спустя... Лоуренс Уотт-Эванс Эстер Фриснер Корона на троих Посвящается нашим собственным наследникам: Майку, Анне, Аманде и Юлиану. Глава 1 – ТРИ-И-И?! Крик, раздавшийся из северной башни Дворца Божественно Тихих Раздумий, был настолько громким и пронзительным, что расколотил семь витражных окон в банкетном зале. Шесть из них относились к немногим сохранившимся работам великого мастера Орацио и датировались четырнадцатым веком. Последнее – дешевую подделку – вставили во времена правления Корулимуса-Разложенца, тысячу лет назад. Когда стеклянные осколки забарабанили по столу, король Гудж, правитель Гидрангии, оторвался от своего кубка, глянул поверх него на внезапно хлынувший в залу дневной свет и прорычал: – Во имя пяти способов потрошения быка, что это? Дрожащий у локтя своего свирепого повелителя, лорд Полемониум залепетал: – Я умозаключаю, умозаключаю. Ваше Всемогущее и Бесподобное Величество, что это полная энтузиазма и сопутствующая жизненным процессам экзальтация Ее Наиприятнейшего Высочества Королевы Артемизии, вашего зрелого в супружестве соподвижника, свидетельствующая о переходящем дискомфорте отделения части, преамбулы подступающей радости воспроизведения вашего высочайше ожидаемого отпрыска. Несколько минут король Гудж сколупывал серебро с голубого стекла кубка и задумчиво жевал его, как бы размышляя над полученной только что информацией. А затем с изумительной быстротой, которой он всегда славился, выдернул из ножен свой меч Сокрушитель – и отсек голову лорда Полемониума, дополнив ею хаос на столе. Насухо вытерев окровавленное лезвие о кружевную скатерть и глядя на остолбеневших министров, король сказал: – Теперь пойдем дальше по кругу. Спрашиваю еще раз: что это? – Королева рожает ребеночка, – скороговоркой выпалил лорд Филарет, не отрывая взгляда от головы лорда Полемониума, которая все еще покачивалась. – О! – Король Гудж швырнул Сокрушитель обратно в ножны и высоко поднял кубок с вином. – Вовремя. – Он перевернул драгоценный сосуд, пролив содержимое в черную спутанную бороду. В дальнем нижнем конце стола, вне пределов досягаемости монарших меча и слуха, лорд Кротон ткнул локтем в бок лорда Филарета. – Мне послышалось или наша уважаемая королева и вправду голосила «Три»? Лорд Кротон пожал плечами, не обращая никакого внимания на вопрос. Каждый раз, являясь на консультативное совещание – а по сути пьянку – короля Гуджа, он видел и слышал только его величество. Наверное, подобное почтение было сродни смертельному очарованию, которое заставляет обывателя останавливаться и пялиться на случайное и ужасное дорожно-транспортное происшествие. Или, возможно, объяснялось тем, что министр, чьи глаза и уши не были направлены только на короля Гуджа, очень быстро лишался и того, и другого. – Я сказал, – повторил лорд Кротон, проверяя, – с чего бы ей кричать «Три»? – Может, она играет со своей служанкой в стукалку? – рискнул угадать лорд Филарет, не поворачивая головы. Лорд Кротон коротко хрюкнул. – Филарет, правильный крик в стукалку: «Четыре сбоку, ваших нет!» Это каждый дурак знает. Кроме того, беременные женщины никогда не играют в стукалку. – Дорогой Кротон, ты же прекрасно знаешь, каковы рожающие женщины. Они несут всевозможную чепуху. Разве твоя собственная жена?.. – Он дал вопросу повиснуть в воздухе. – Ну да, – признался лорд Кротон. – Когда моя дорогая Иона освобождалась от бремени, она обзывала меня пустоголовым похотливым себялюбивым слюнявым бабуином. И клялась, что я к ней больше не прикоснусь, покуда жив. Что не должно было долго тянуться, потому что она собиралась убить меня, как только к ней возвратятся силы. Все это так, Филарет, но она не вопила «Три». – Ну возможно, ее величество решила, что завоевавший нас новый правитель уже в курсе, что он пустоголовый похотливый себялюбивый слюнявый бабуин, – предположил лорд Филарет. – В курсе! Да он бы принял это как офигительный комплимент. Филарет покивал: – Конечно. Поэтому давай примем, что ее величество вопила не «Три», а «Ура!». – "Ура"? – отозвался лорд Кротон задумчиво. – Крик радости, – объяснил Филарет, – означающий, что ее труд успешно завершен и что ей не нужно больше сидеть в заточении в северной башне, как это предписывает старинная гидрангианская традиция. Лорд Кротон затряс головой: – Не знаю, Филарет. Теперь, когда ребенок родился и королева может выйти из северной башни, она должна опять спать с королем Гуджем. Это не тот случай, чтобы я мог вообразить хоть какую-нибудь нормальную женщину радующейся. – Ну, в этом все-таки намного больше смысла, чем в выкрикивании номеров, – возразил лорд Филарет, – Кроме того, скажи мне: чего бы ради королеве Артемизии кричать «три»? Лорд Кротон задумался. – Верно, – заключил он. – В этом вовсе нет смысла. Это – «ура». Это было «ура». Это должно быть «ура». Он немножко поковырял перочинным ножиком стол заседаний. – Ты знаешь, Фил, это забавно. Я имею в виду древнюю гидрангианскую традицию заточения беременных королев... – Ну? – Я никогда не слышал о ней. * * * – ТРИ-И-И?! – вскрикнула королева Артемизия с ложа. – О милосердные звезды! Только не говори мне, что их трое! Старенькая Людмила стояла у королевской колыбели и выглядела совершенно беспомощной. – Ах, мой милый ягненочек, ты же знаешь, я никогда не скажу тебе ничего такого, что может расстроить твои милые мысли, особенно в такой момент. – Зеленый шелковый сверток, лежащий у нее на руках, начал громко плакать. – Нет, конечно же, нет, не когда моя драгоценная лапочка только что прошла через такие муки, перенеся все как маленький стойкий солдатик. Другие девочки стали бы пищать и рыдать и бог весть какой ужас нести... – Три! – взвыла королева. – Три, три, ТРИ! Сифилис бы сожрал этих горгорианцев вместе с кобылами, на которых они скачут! Это.., это, наверное, это, должно быть... Трясясь, старая Людмила положила спеленутого новорожденного в огромную церемониальную колыбель – на алых подвесках, с позолоченным драконом в изголовье – и заспешила к постели своей хозяйки. – Что такое, моя лапочка, почему ты так дышишь? А твое лицо! Поверь мне, это самый неподходящий лавандовый оттенок. О, ура-ура, и... – ..это, должно быть, третий, – пробормотала королева Артемизия сквозь сжатые челюсти. Пот выступал по всему ее телу. – Вот сейчас он идет! Некоторое время спустя старушка Людмила вынула прекрасно сложенного малыша из Бассейна Гармонизирующей Иммерсии (одного из самых старинных блоков древнего Королевского Гидрангианского Родильного Комплекса) и обтерла ему дрожащие конечности зеленой атласной пеленкой, прежде чем показать матери. – Ну вот, лапочка, сейчас, – сказала она с таким удовлетворением, будто сама закончила рожать. – Весь из себя помытенький, чистенький, опрятненький. Ну прямо ягненочек, верно? – Старушка с триумфом отнесла младенца в церемониальную колыбель, но, прежде чем уложить его, с тревогой обернулась к своей хозяйке: – А больше их там не осталось, радость моя? – Нет, – сказала королева. Она лежала бледная и влажная в завалах туго взбитых расшитых розовых подушек. Чувствовалось, что бедная женщина уже на грани полного опустошения – за пределами простого недомогания. Старая Людмила повертела головой, направляя к Артемизии свое единственное слышащее ухо. – А мы совершенно уверены? – Мы – абсолютно, – парировала королева. – А вначале, помнишь, ты ошиблась. Конечно, арифметика никогда не была твоей сильной стороной. Я помню, как разговаривала с твоим дорогим расчлененным и обезглавленным папочкой королем Фумиторием Двадцать Вторым. Я ему тогда сказала: «У нашей лапочки есть свой шарм, но она способна сложить волка с отарой и получить ромштексы». Вот что я ему сказала. – А я скажу. – Ясные голубые глаза королевы Артемизии сузились. – Я скажу, что если ты еще хоть раз назовешь меня лапочкой, я попрошу своего мужа – да лопнет его череп, как зерно под жерновом! – подать мне твою печень зажаренной с чесноком – как подарок ко дню рождения ребенка. Что ты на это скажешь? Людмила сердито фыркнула. – Я скажу, что есть люди, которые лишь на капельку переросли свои помочи. Как же, моя печень, зажаренная с чесноком! Когда ты прекрасно знаешь, что чеснок просто скандально пучит кормящих матерей. – Она положила запеленутого в атлас инфанта в колыбель и повернулась к хозяйке, полыхая гневом. – Но это только мое мнение, верно? А кто я для тебя? Простая женщина, которая вырастила из мелкого противного сосунка королевскую принцессу Гидрангии! Простая женщина, которая стояла вместо тебя на стене королевской столицы, в то время как твой дорогой папочка король Фумиторий Двадцать Второй делал все что мог, сражаясь с нашествием орд этих отвратительных горгорианских варваров! Более чем сочувствующая душа, что помогала тебе прятаться в королевском репном погребе после того, что этот скандально грубый Гудж сделал с твоим папой – прямо там, в Кабинете Приемов Скрытого Лика Солнца, да еще так, что кровь впиталась в ковры и три королевские домоправительницы уволились в отвращении! Простая... – Три, – простонала королева Артемизия и, выдернув подушку у себя из-под головы, спрятала в ней лицо. Но даже оттуда, из-под пухового валика донесся ее жалобный приглушенный шепот: – Три! – Ну.., да. – Людмила на миг прервала свою гневную речь, тронутая очевидным горем королевы. Старая карга скосила близорукий глаз на содержимое церемониальной колыбели. – Простая верная служанка, которая видела, как ее милая лапочка родила трех прекрасных, славненьких, здоровеньких... – Приговаривается к смерти! – крикнула королева и метнула подушку в Людмилу. Древняя служанка вздохнула. – Пойду чаю приготовлю. Позже, когда обе женщины вместе пили крепко заваренный венвортовский чай, королева Артемизия наконец расслабилась. – Они прекрасны, – признала она, глядя на колыбель с тремя посапывающими свертками. Людмила с трудом перетащила эту тяжелую церемониальную мебель поближе к кровати Артемизии, чтобы молодой матери было удобнее любоваться на своих малышей. Но вместо мечтательной улыбки, которую ожидала увидеть старуха, лицо королевы отразило растущее ожесточение. – Слишком прекрасны, чтобы Гудж принес их в жертву своим зверским горгорианским суевериям. – Ах, ну ты же знаешь, каковы эти мужчины, дорогуша. – Людмила отпила еще немножко чая. – У них свои мелкие обычаи. Одни разбрасывают свою одежду по всей комнате. Другие верят, что рождение близнецов означает супружескую измену... – Все было уже достаточно скверно, когда я поняла, что ношу двойню, – сказала королева Артемизия, отщипывая кусок укрепляющего семечкового пирога. – Я поняла это во время дикарского горгорианского праздника, Дня Заезженной Козы. Я почувствовала тогда, что внутри брыкаются две пары рук и ног. Но три... – Прекрасные черты ее лица перекорежила ужасная гримаса. Никогда больше не сможет она произнести это число без содрогания. – Я так и не поняла, что они празднуют, – призналась Людмила. – Прислуге дали выходной день, и все носились вокруг, вышибая мозги у ни в чем не повинных цыплят. А эти вырвавшиеся на улицы бабы со свисающими напоказ прелестями, размахивающие вениками из сухого папоротника и огурцов... – Женская магия. – Полные губы королевы Артемизии брезгливо изогнулись. – Горгорианские женщины. Они умеют гадать и могут воздействовать на любовь, секс и плодовитость. По крайней мере они так думают. Гудж сказал мне, что подобное чародейство не приносит горгорианским мужчинам никакой пользы, но раз оно занимает женщин и держит их подальше от всяких неприятностей, мужчины любезно смотрят на все это сквозь пальцы. Людмила вздохнула так глубоко, что несколько рядов чудесно расшитых золотых кружев, как осенние листья, затрепетали на ее плоской груди. – О, я часто вспоминаю их. – Вспоминаю – кого? – Нашу магию. Я имею в виду наших чародеев. Королева Артемизия не выразила сочувствия своей служанке. – От них не было никакого толку, и ты знаешь это, – сказала она сурово. – О! Моя госпожа! – Людмила прижала одну костлявую руку ко рту, а второй принялась чертить в воздухе сложные и очень глупые знаки магической защиты. – Такое неуважение к великим властителям колдовского знания, людям, которых тайные науки сделали причастными к секретам... – Причастными – очень подходящее слово! – отрезала королева. – И ну их всех к королевскому причастию вместе с их бессмысленными письменами и заклинаниями! Их волшебство было как позолоченный свиной пузырь: блестящий, сияющий, воздушный – и совершенно бесполезный. Что хорошего сделало так называемое сокровенное колдовское знание, когда на нас напали горгорианцы? Куда по девались все эти чародеи и их волшебное оружие? практическая прикладная магия – Хм. – Морщинистое лицо Людмилы зарделось от смущения. – Некоторые из нас знают, что практическая прикладная магия – это не собака, которой достаточно свистнуть и начать отдавать команды. Некоторые из нас знают, что таумтургическая атака действительной стратегической ценности требует старательной, можно даже сказать детализированной, подготовки. Ведь одно не правильно сказанное слово, неверно произнесенный слог, проведение волшебной палочкой слева направо с восходящим выпадом вместо справа налево с нисходящим выпадом могут привести к результатам, различным настолько, насколько различаются победа в битве и ваши кишки, выпущенные наружу демонами преисподней. Троттелгун Высочайший лично растолковал мне это, прежде чем умчаться из дворца – или по крайней мере попробовать умчаться. Королева Артемизия издала звук, который, издай его персона более низкого происхождения, назвали бы хрюканьем. – Значит, вместо того чтобы заняться делом, – сказала она, – наши дивные чародеи суетились вокруг с пучком высокоинтеллектуальных заклинаний, которые оказались слишком сложны и слишком, черт бы их побрал, длинны. А пока они разогревались, исполняя свои дурацкие начальные обряды, мой королевский супруг оттяпал им головы, и теперь мыши могут вить гнезда на зиму в их ушах. Людмила кивала и вздыхала. – Все так и было. Хотя чародеи не причинили этому человеку никакого вреда. Я даже иногда удивляюсь: зачем он приговорил их к поголовному истреблению? Королева Артемизия вручила служанке пустую чашку. – Ты знаешь Гуджа. (Я тоже, к моему великому сожалению.) Если какой-нибудь мысли не посчастливится забрести к нему в голову, она скончается там от одиночества и тоски. Но несмотря на глупость, он хитер, как всякая примитивная живая тварь. Именно из-за того, что наши чародеи оказались не способны поднять волшебные палочки вовремя и предохранить королевство от завоевания, Гудж увидел в их силах возможную угрозу своему будущему. Мой усеянный вшами повелитель – человек простои, прямой и практичный. Он решил, что лучший способ обезопасить себя – это уничтожить магов. – Ах, как грустно, как грустно! – Людмила достала из рукава пурпурный носовой платок и вытерла глаза. – Я знаю, что не следует плакать: публичное обезглавливание состоялось год назад, а слезы портят кожу, но никак не могу себя остановить. Это была такая впечатляющая церемония. Бедные подвижники! – Именно подвижники, – сухо прокомментировала королева Артемизия. – То, как некоторые чародеи продолжали двигаться после обезглавливания, впечатляло. Как раз поэтому Гудж приказал своим воинам собрать разрозненные части тел и сжечь их. Я слышала, что голова Мастера Уриена добралась до улицы Грибных Торговцев, пока ее не догнали, отловили и вновь бросили в костер. Старенькая Людмила все больше погружалась в воспоминания о прошлом. Глаза ее затуманились. – А помнишь, мой драгоценный ягненочек, как вдохновенно вещала голова Мастера Уриена, перед тем как король Гудж зашвырнул ее в пламя? «Твое собственное падение, о ты, ползучий лишай горгорианского медососа, который удушает прекрасный и благородный дуб Гидрангианского королевства, будет побегом от твоего собственного...». – Она остановилась и снова всплакнула. – Но твой муженек кинул бедняжку в огонь. Я думаю, это было очень грубо со стороны короля не дать голове Мастера Уриена закончить. – А голове не стоило обзывать Гуджа медососом, – подытожила королева Артемизия. – Единственное, что я помню из этого отвратительного мероприятия, – так это дым от горящих частей чародеев, который заставил меня вывернуться чуть ли не наизнанку. Я тогда первый раз заподозрила, что беременна. – Она закрыла глаза и опустилась на подушки. – Ладно, что сделано, то сделано. По крайней мере мне удалось скрыть от Гуджа, как я беременна, – благодаря тому, что сочинила целый древний гидрангианский обычай о заточении будущих матерей-королев в северной башне. Впрочем, подобные мелочи его не волновали. – Она опять издала звук, не подобающий благородной даме. – Гудж уверен, что женщины годятся только для постели. – Госпожа, – мягко сказала Людмила. – Должна ли я дальше осуществлять наш план? – Да, да, конечно. – Голос королевы Артемизии звучал все слабее. – Но тебе придется путешествовать с двумя ребятишками вместо одного. Ты выдержишь? Ведь ты уже немолода. – А кто делается моложе, хотела бы я знать! – Старуха прожгла королеву сердитым взглядом. Но Артемизия ничего не заметила – ее глаза были закрыты. – Не беспокойся обо мне. Я исполню свой долг, даже несмотря на то что некоторые люди не соблюдают самые элементарные правила вежливости по отношению к своим добрым и преданным слугам. Я доставлю деток прямехонько к твоему королевскому братцу – принцу Мимулусу и... – Ласке, – последовала тихая реплика. – Э? – Людмила приставила ладошку к исправному уху. Королева Артемизия тихо вздохнула: – Ты никогда никого не найдешь, если будешь искать принца Мимулуса. Солдаты Гуджа искали его в восточных горах годами и возвращались с пустыми руками. Умение скрыто руководить тайным движением старогидрангианского Сопротивления состоит в том, чтобы все держать в секрете. Ты ищешь не Мимулуса, принца гидрангианского... – Не его? – Людмила замигала в изумлении. – Ты ищешь Черную Ласку, храброго и стремительного, героического вождя Отважных Обитателей Кустов. – Верно, – закивала Людмила, – значит, я понесу младенчиков в восточные горы и буду расспрашивать, где найти Черную Ласку. – Черную Ласку, храброго и стремительного, героического вождя Отважных Обитателей Кустов, – поправила ее Артемизия. – Спрашивать о нем иначе бессмысленно. Он дал строгие инструкции своим приверженцам, чтобы они не говорили ни слова тем, кто будет называть его неполным титулом. Помнишь первое послание, которое я отправила брату, когда заподозрила, что ношу близнецов? – Ну конечно, мой ангелочек. – Людмила улыбнулась воспоминаниям. (Не потому, что они были приятными, а просто потому, что они сохранились. С годами ее голова все больше походила на решето.) Мы послали в горы юного Прингуса Коэттекарта. У этого паренька был такой славный вид! – Вид еще ничего не значит, – пробормотала Артемизия. – Он забыл, как надо спрашивать про Черную Ласку, и бродил от одного горного селения к другому, пока его не сцапали люди Гуджа. На мое счастье и на несчастье Прингуса, послание было зашифровано и не подписано. Гудж так разозлился, что никто не может перевести ему записку, что отдал бедного мальчика горгорианским гвардейцам в качестве сына полка. – Ох! – Людмила побелела. – Теперь я понимаю, почему в последний раз, когда я видела этого молодого человека, выглядел он уже не так. Но ничего, не беспокойся, моя косолапая уточка, старая Людмила все сделает как надо. – Мм-м-м, – сонно пробормотала Артемизия. – А теперь давай-ка посмотрим... Куда же делись портреты? Раскрасавчики, вот они, прямо там, где я их положила. Соберись немножечко, дорогуша, ты хорошая девочка и прекрасно знаешь, что, прежде чем я уйду, нужно дать имена этим сладким куколкам. Вот медальон с миниатюрой принца Гелениума Мудрого. Которого мы назовем в его честь? – Моего первенца, – пробормотала королева отстраненным голосом. – А который это? – О Людмила! Естественно, тот, который не девочка. – Хм! Здесь двое не девочек, а похожи они, как соломинки в стогу. Или ты этого не знаешь? Артемизия открыла холодный голубой глаз. – Я знаю, как тебя следует наказать, если ты не прекратишь брюзжание. Разве ты не перевязала запястье моего первенца освященным красным шнурком? – Ну конечно! Как же я забыла?.. Но ничего, дай мне только развернуть малышей самую капельку и... Ага, вот он, красный, как и положено. Так! Я сниму его на минутку, чтобы привязать эту красоту, и мы... О, удивительное сходство с принцем Гелениумом, не правда ли? Гелениум умер лет двести назад, но сморщенное лицо Людмилы позволяло думать, что когда-то королевская нянька и принц были знакомы. Старуха продолжала бормотать о добродетелях гидрангианской знати, но монаршая хозяйка перебила ее воркотню и велела заканчивать церемонию: – Все равно детям никогда не придется носить эти официальные имена, так что отправляйся скорее. Так будет безопаснее. – Ох! Посмотри, что ты наделала, девочка-торопыга! Я уронила медальоны с именами в колыбель. Все хорошо, мои маленькие голубки-голубочки, сейчас мы вам всем дадим имена, прыг-прыг-прыг, быстрее джиги, будто вы куклы. Людмила кипела деятельностью. Когда Артемизия в очередной раз открыла глаза, ее служанка суетилась и толклась возле церемониальной колыбели, бормоча себе под нос: – Ты будешь принц Гелениум, а ты – Гелиантус Законодатель, и нечего тебе мечтать о правильных ритуалах наречения именем. Нет, мы, видите ли, спешим. Куда же я дела шнурок, которым собиралась привязать медальон к твоей маленькой ручке? Ага, вот он. В следующий раз я забуду, где у меня голова. Мы ведь такие быстрые! А ты, ты будешь названа в честь королевы Авены Сильновозлюбленной. Ох уж эти затягивающиеся узлы, никогда не могла завязать приличный.., вот! Прекрасно. Готово. Все упакованы с медальончиками и с не большим почтением, чем три куля с зерном на продажу. Желаете чего-нибудь еще, ваше величество? В последних словах Людмилы чувствовался лед, но Артемизия слишком устала, чтобы обратить на это внимание. – Переоденься в свои жуткие тряпки и отнеси Авену и Гелиантуса к моему брату. А мне дай немного отдохнуть, пока я тебя не придушила, – сказала королева, уплывая в честно заслуженный сон. Глава 2 Королева Артемизия не могла припомнить, когда в последний раз отдыхала с таким комфортом. Это был ее первый приличный сон после горгорианского вторжения. (Следует учесть, вспоминала она, что невозможно прихватить лишнюю минутку для сладкой дремы, если прячешься в дворцовом погребе от нашествия варварских орд. А увидеть, как обезглавливают твоего благородного отца! После такого зрелища вообще боишься заснуть.) А затем она вышла замуж за Гуджа. Горгорианский вождь постоянно держал ее при себе и настаивал, чтобы новая супруга присутствовала на всех королевских консультативных совещаниях. «Я хочу, – сказал он, – показать старогидрангианцам, что между ними и горгорианцами нет неприязненных чувств и что гидрангианцы имеют свой голос в правительстве». Это было бы довольно лестное желание, если бы оно исходило от нормального человека. Но оно исходило от Гуджа. Артемизия быстро поняла, что реальное управление государством вершится днем, а не на ассамблеях. Для Гуджа ночные консультативные совещания означали просто долгие свинские пьянки с участием его друзей и некоторых представителей старогидрангианской знати, которые оказались слишком тупыми или достаточно невезучими, чтобы избежать приглашения короля. Некоторые местные аристократы, чтобы выжить, принимали участие в самых мерзких играх Гуджа, вроде «Веселья-С-Пивом», которые специально включали рептилий, сквош и перехватывали дыхание. Когда вторжение завершилось, бывший премьер-министр покойного короля Фумитория, лорд Десмодиум попытался сделать самое лучшее из имеющегося плохого. Он предположил, что должно же быть хоть что-то признанное или интересное в горгорианской культуре, надо только поискать. Он искал несколько месяцев, исправно посещая палатки тех варваров, которые наотрез отказались жить в пределах городских стен, и упрашивая всех и каждого рассказать ему какую-нибудь старинную легенду. Услышанные им истории – без единого исключения – повествовали о богах, которые отвратительно напивались, перед тем как осуществить очередную неудобосказуемую непристойность и обрушить отвратительное чудо на беспомощное человечество. Когда семьдесят третья горгорианская карга начала свой гнусавый распев: «Мир возник, когда Скуфа, Великая Праматерь, после пьянки со своим мужем-сыном Погом, Повелителем-Всех-Сброженных-Зерновых-Продуктов, искала новое место, где опорожнить свои благословенные кишки, и священный желудок, и святой мочевой пузырь...», – лорд Десмодиум понял, что искать дальше бессмысленно. И тихо удалился в свою загородную виллу разводить золотых рыбок. Так уж случилось, что Гудж оказался человеком, всецело преданным своим богам. Но следует воздать ему должное: он был совершенно не против принять новых богов и добавить их к старым. Старогидрангианцы издавна владели тонкостями искусства пивоварения, поэтому первым богоугодным делом короля было поручение одному из придворных поэтов написать новый эпос. В этом эпосе рассказывалось, как горгорианский бог Пог, Повелитель-Всех-Сброженных-Зерновых-Продуктов, при первой же встрече безумно влюбился в прекрасную девственную гидрангианскую богиню Прунеллу, Повелительницу Пятисот Местных Сортов Пива. А потом ее изнасиловал. Гудж демонстрировал свою набожность тем, что не начинал ни одного дела на ночных ассамблеях, не воздав почести Прунелле. А почести он воздавал, отпивая от всех освященных богиней пятисот сортов местного пива. Участников своих консультативных совещаний он заставлял делать то же самое. Вскоре после этого наступал момент всеобщего ужаса: воздействие божественных напитков внушало Гуджу, что у него лучший голос во всей Гидрангии и что он, несомненно, может пропеть эпос о Поге и Прунелле с кувшином пива на голове. Артемизия сумела отговориться от посещения ночных ассамблей, но спокойный сон так и оставался для нее несбыточной мечтой. Гудж возвращался в королевскую спальню и... Пусть это были не Пог и Прунелла, но это было дьявольски похоже. Конечно, она обрадовалась беременности, потому что рассматривала ее как спасение от грубых домогательств Гуджа. Но беременность обернулась еще большей помехой для сна, чем муж. Особенно после первых трех месяцев. «Как чудесно снова лежать на животе!» – размышляла Артемизия между наплывающими снами. Сны были очень приятными, в основном о будущем ее детей. Прежде всего воображение нарисовало королеве идиллическое изображение маленькой Авены, растущей в веселом лесу. Черная Ласка, безусловно, должен иметь в изгнании Гидрангианский двор, со всеми старыми обрядами и тонкостями, которые так любил дорогой бедный обезглавленный папочка. Правда, дворец Черной Ласки – стройная зеленая дубрава, где слишком много свежего воздуха, постоянно протекает крыша и существует проблема дятлов. Впрочем, все это мелочи. Среди бойцов Сопротивления наверняка найдется хотя бы одна леди благородного происхождения – гордая смелая женщина, которая ненавидит горгорианских завоевателей и не боится смотреть в лицо трудностям изгнания. Она будет служить образцом гидрангианской культуры и женственности, и именно ей Черная Ласка поручит воспитание племянницы. Артемизия вздохнула от умиления, когда представила себе милую Авену. Девочка с дикими розами в волосах плетет венки из ромашек для маленьких забавных кроликов и декламирует «Оду соловьиному поцелую» доброму старому косолапому медведю. Потом, напевая, украшает ошейники своих милых ручных волчат. Лешие тоже могут участвовать. А рядом, охраняя красоту сестры, стоит стройный и высокий юный Гелиантус. Загоревший, окрепший от простой хорошей пищи и здоровых упражнений, меткий стрелок, самый зоркий и хитроумный охотник, он – легенда среди Отважных Обитателей Кустов. Он будет еще подростком, когда Черная Ласка увидит все эти качества парня и добровольно передаст ему руководство Сопротивлением. Последует короткая, но впечатляющая церемония, Гелиантус грациозно вспрыгнет на вершину пня и произнесет свою первую речь. Воспламененные словами мальчика, Отважные Обитатели Кустов спустятся с гор, по дороге к ним присоединится восставшее население королевства, и наконец огромная армия – армия старогидрангианцев! – выстроится в боевом порядке перед воротами города, спеша уничтожить горгорианцев и посадить на трон нового правителя! Но они немного опоздают. Артемизия глубже зарылась в подушки и замурлыкала, мечтая о судьбе своего старшего сына, дорогого принца Гелениума. Она воспитает его как истинного наследника Гидрангианской королевской династии. Никаких ограничений расходов, особенно когда мальчик приступит к военным упражнениям. Он будет силен не только головой, но и руками. А потом, когда подойдет время, его обожаемая и обожающая мама расскажет ему ужасную правду про папу. Мечты Артемизии заканчивались тем, что Гелиантус с армией Отважных Обитателей Кустов подходит к воротам как раз в тот момент, когда Гелениум швыряет голову Гуджа через парапет под ликование толпы. А затем принцы-двойняшки радостно обнимутся и приступят к серьезнейшему делу – поиску достойного мужа для сестры Авены. Прекрасно спланированное Артемизией будущее рассыпалось на дребезжащие осколки от громкого плача голодного инфанта. Просияв лучезарной улыбкой, королева встала и подошла к колыбели. Но только она вернулась с ребенком в кровать и приготовилась покормить его, громовой стук потряс дверь опочивальни. Это никак не могла быть Людмила. Путешествие к восточным горам занимает несколько дней. – Вероятно, Гудж послал какую-нибудь дрессированную гориллу узнать, выжила я или нет, – пробормотала Артемизия ребенку, сосущему грудь. Она откинула назад свои светлые шелковистые волосы, выпрямилась, насколько могла, и скомандовала: – Войдите к нашему удовольствию! Дверь распахнулась и пропустила горгорианского гвардейца. В качестве жеста доброй воли по отношению к завоеванному народу Гудж ввел смешанную гвардию. Причем гвардеец-старогидрангианец, чаще всего стройный высокий брюнет, имел право носить только одно оружие – пику, украшенную на конце вялым шелковым пионом, а гвардеец-горгорианец должен был таскать на себе пуд стальных смертей разных форм и размеров – и обязательно брить спину. Вошедший склонил голову в сторону королевы и прорычал: – Приветствия от короля Гуджа и как вы себя чувствуете? – А почему мой повелитель не пришел сам, если это ему интересно? – поддразнила Артемизия. Ей нравилось издеваться над горгорианцами. Варвары никогда ни на что не ловились, их неповоротливые мозги всегда где-нибудь заедало. – Его величество отбыл на охоту. Извиняйте, – объяснил гвардеец после некоторого раздумья. – Ну разве это не мило с его стороны? Ведь Гудж наверняка боялся, что, услышав, как я ору от боли, он почувствует такие ужасные угрызения совести, зная, что это его любовь породила мои мучения, что может в отчаянии броситься с дворцовой стены. Последовала бы междуусобица, кровавая гражданская война. Поэтому наш правитель решил, что будет лучше скрыться подальше от криков при родах – так далеко, как сможет унести его добрый конь. – О! – выдохнул гвардеец. – Прямо в точку. Так король и сказал. – Он оглядел комнату. – А вы в порядке? – Лучше не бывало. – И э... – Горгорианец показал на сосущего младенца. – Выметайся отсюда, – ласковым голосом распорядилась королева Артемизия. – И попытайся сломать себе шею на лестнице. Если ничего не получится, то ступай на конюшню, возьми лошадь и скачи вслед его величеству. Попробуй удариться головой о какой-нибудь сук, прежде чем его найдешь. А если и с этим ничего не выйдет, то разыщи короля и скажи ему, что он отец принца. – Принца? – переспросил гвардеец. – Значит, он мальчик. – Как и все принцы. – Верно. Верно, спасибо, считайте, я уже ушел. Э.., чего-нибудь желаете, пока я еще здесь, вашество? – Нет, нет, видеть твою спину – это все, о чем я прошу судьбу. Гвардеец отвесил бессчетные бессмысленные поклоны и выскользнул за дверь. Вскоре до башенной комнаты долетел топот копыт, тающий вдалеке – в направлении королевской охоты. Покормив ребенка, Артемизия уже хотела положить его в огромную раззолоченную колыбель, когда резкий неприятный запах ударил ей в нос. – М-да, – заметила она, перекладывая запеленутый сверток в левую руку и изучая влажную правую. – Совсем не этому обучали меня придворные гувернантки. Придется осваивать все прямо по ходу дела. Королева перенесла дитя на большой сундук орехового дерева, где предусмотрительная Людмила разложила приданое маленького инфанта, и развернула зеленые атласные пеленки. Ребенок скорчил ей противную рожицу, его ручки и ножки дрожали. – Сейчас, сейчас, я постараюсь все сделать быстро, – утешала королева – Скоро мы вынем тебя из мокрой салфеточки и... Господи, как же трудно вытаскивать эти булавки!., и в сухую завернем. Будет уютно, сухо и.., опять булавка не выходит!., тепло и.., и.., и.., и.., аааааййй! Королевский крик добил последние витражные окна, оставшиеся в банкетном зале. – Не может быть, – твердила Артемизия, таращась на то, что обнаружилось под мокрой салфеткой. – Это какая-то ошибка. Ужасная ошибка. – Словно согласившись с этим утверждением, ребенок пронзительно зарыдал. Королева нежно взяла его ручку и внимательно осмотрела привязанный к ней красным шнурком медальон. – Все верно. Портрет принца Гелениума! Ты должен быть принцем Гелениумом, ты носишь его именной медальон! Младенец продолжал вопить, доказывая таким образом, что ему ничего не надо, кроме тепла, еды и сухости. И что при отсутствии хотя бы одной из этих трех составляющих он будет кричать, пока не слетит крыша. Королева Артемизия торопливо выдернула грязную пеленку из-под крохотного оборотня и завернула его в одеяло. Умиротворенное дитя тут же стало уютно сопеть (что означало «Я-засыпаю-сейчас-смотри-я-больше-не-беспокоюсь-ужасное-спасибо»). Ребенок оставался блаженно безучастным к возрастающему беспокойству своей матери. – Как это могло случиться? – спросила Артемизия у воздуха. – Как? О, эта ни на что не пригодная Людмила! Старая, наполовину слепая брюзга! Это просто чудо, что она не повязала один из медальонов на меня! Чертова карга уронила все три миниатюры в колыбель, а потом прицепляла на свой манер. Она спокойно могла навязать парочку на одного ребенка! Хоть бы догадалась, наконец, приготовить заранее шнурки разного цвета! Красный! Все шнурки были красными, а ведь священный красный шнур полагается только принцу-первенцу. Ну и что же мне теперь делать? Королева заметалась по комнате, как загнанная в клетку пантера. Значит, Людмила уже совсем свихнулась, раз унесла в горный оплот Черной Ласки обоих принцев-двойняшек, оставив дома их сестру Авену!.. Либо появился странный вид невидимых маклеров по обмену инфантов. – О Боже, Боже, – бормотала несчастная женщина. – Гонец уже отправился к Гуджу с вестью, что у него сын. Если король вернется и обнаружит, что у него дочь, – полетят головы! И не только головы. Гудж кретин, но не дурак. Если я сказала, что родился мальчик, а покажу ему дочь, он решит, что мальчик где-то поблизости, и поймет, что я родила по меньшей мере двойняшек. А это – о Боже! – по его диким горгорианским суевериям означает, что у меня было больше одного мужчины. О том, что последует дальше, Артемизия догадывалась. В Гидрангии супружеская измена всегда считалась серьезным преступлением, а уж измена королевы тем более и каралась высшей мерой наказания. Например, травлей росомахами. Это был один из очень немногих старогидрангианских обычаев, которые Гудж оставил из-за его яркой зрелищности. Бегая по комнате, Артемизия несколько раз клала ребенка и разворачивала его, чтобы проверить, не появилось ли то, что она потеряла. Королева даже помолилась Уттокари, Богине Вещей Потерянных, Украденных или Заигранных Знакомыми. Ничто не помогало. Ребенок оставался прежним. Наконец убитая горем мать рухнула в изящное кресло, ручки которого были сделаны в виде русалок с сапфировыми глазами и эмалевыми грудями, заканчивающимися кораллом. Одной рукой она баюкала дочь, пальцы другой задумчиво заскользили по дыркам в голове русалки. – Думай, Артемизия, – приказала себе королева. – Не паникуй, а думай! Людмила все испортила, но нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить. Гуджу сказали, что он отец мальчика. Это явно не мальчик. – Она посмотрела на мирно спящего ребенка и автоматически, без всякой причины промурлыкала «у-тю-тю». – Ладно, – продолжила королева, – Людмила беспечна, но не тупа. Она скоро должна будет кормить детей и менять им пеленки. Тогда она обнаружит свою ошибку. Она вернется и поменяет одного из принцев на принцессу Авену. И все будет так, как мы запланировали. А если Гудж припрется сюда прежде, чем появится Людмила, все, что мне надо сделать, – это выдать ему принцессу за принца. В пеленках все младенцы выглядят одинаково. Поэтому если не предлагать Гуджу поменять инфанту салфетки, он не узнает, что его сын на самом деле – дочь. Королева Артемизия улыбнулась. Скорее солнце взойдет на западе, завернувшись в плед с пурпурной оторочкой, или примет форму жабы, чем Гудж захочет прикоснуться к грязной пеленке. Или к чистой. – Так что все под контролем, Авен, – сказала она спящей инфанте. – Я имею в виду Арбол. Да, это хорошее имя для принца – Арбол. – Ребенок моргнул во сне. – О, не беспокойся, любовь моя, тебе не придется долго носить это имя. Скоро няня Людмила вернется. Мы можем подождать, верно? Да, мы можем. Мы подождем. К счастью, Артемизия даже понятия не имела, сколько ей придется ждать на самом деле. Глава 3 Людмила присела на обочину, вытянув усталые ноги, и оглянулась назад. Жемчужно-розовые башни Дворца Божественно Тихих Раздумий, поднимавшиеся над городскими стенами, подсвечивало заходящее солнце. Над их зубчатыми крышами летали голуби. На высоких шпилях трепетали и хлопали стяги с изображением нового герба королевства: на золотом поле Великий Священный Бык горгорианцев самым мучительным и унизительным способом использует геральдического зверя Старой Гидрангии (на треть олень, на четверть хомяк, на восьмую каплун, а все остальное – поровну между кроликом и пуделем). В целом это было захватывающее и будоражащее душу зрелище. – Хм, – сказала Людмила королевским детям. – Что-то мы не слишком далеко убрели от этой поросячьей лужи! Ох, жалко мне вашего братика, который остался расти в противном окружении дворцовой жизни. А вы, мои драгоценные эльфики, узнаете все радости прекрасного горского образования. Да чего там, я сама пришла с Фраксинельских гор совсем хрупкой девчушкой – уж не помню, скольких лет от роду. Она дотянулась до огромной корзинки, покоившейся на траве, и, одарив двух спящих инфантов нежной улыбкой, поправила им одеяльца. Внезапно огромная тень заслонила солнце. Людмила подняла голову и увидела странное беспорядочное нагромождение, состоявшее из желтоватых глаз, зеленоватых зубов, свалявшихся черных волос и носа в виде клецки, уроненной на пол в сортире. Только добрый самаритянин назвал бы это лицом. – Эй, бабуля, чего это у тебя там? – поинтересовался горгорианский человек-с-оружием. Приземистый и кривоногий, он, очевидно, был откомандирован в пехоту – дорожный патруль короля Гуджа. Новая должность ему, по-видимому, не нравилась, а горгорианцы всегда щедро делились с новозавоеванными коренными жителями – старогидрангианцами – тем, что имели сами: паразитами, инфекциями, синяками, дурным настроением. За спиной напугавшего Людмилу красавчика стояли его четверо друзей. Через мгновение они окружили корзину, как стайка акул кусок кровоточащего мяса. Людмила распрямила плечи. – А ты кто такой, чтобы спрашивать? – Хотя старуха сменила роскошное придворное платье, разукрашенное драконами и фениксами, на простую коричневую домотканую рубаху и передник гидрангианской крестьянки, от своих принципов и убеждений она не отказалась. Горгорианцы почти не сталкивались с сопротивлением местного населения: щедрость варваров на затрещины и тумаки, нередко приводящие к летальному исходу, была широко известна. Позволить себе дать отпор наглецам могли только аристократы, поэтому храбрость гидрангианской крестьянки поразила видавших виды завоевателей. – Не твое дело, старая кочерыжка! – ответил кривоногий патрульный, приобретая более чем нездоровую красноту выше подбородков. – Если я тебя спрашиваю, значит, так надо! А еще мы тебя щас сделаем, э, миляги? – Он компанейски подмигнул своим людям, демонстрируя многочисленные шрамы, пересекавшие его лицо во всех направлениях. В результате подмигивание выглядело так, как будто он страдает от спазмов. – Вр-р-р.., верняк, атаман. – Если ты чего сказал... – Ну! – Сделаем ей что? Кривоногий нахмурился, что выглядело лишь самую малость страшнее его улыбки, и, вытащив из-за пояса нагайку, стал лупить ее ручкой недогадливых подчиненных. – Слушать сюда! Если я сказал, что мы щас сделаем ее, то последнее, что вы, козьи выкидыши, должны делать, – это отвечать мне! Вспомните, когда мы скакали по степям или объезжали дикие пустоши Лишайникового Плато и я говорил: «Вон беспомощный крестьянин, окажите ему соответствующую почесть», – разве вы стояли вокруг, уперев пальцы в задницы и спрашивая «Какую почесть?», словно никогда не видали кишок врага, пышащих паром на концах ваших пик ярким свежим морозным утром? Все патрульные как один уставились в землю и смущенно покашливали. Это еще больше разозлило старшего. – Что вы делали?! – зарычал он.. – Вы скакали и делали этого урода прямо на месте, вот и все! Что случилось с боевым духом нашей команды?! – Блош'ди, – сказал самый младший горгорианец. Рука кривоногого резко метнулась вперед и пережала горло юного смельчака. – Что?! – Я сказал, сэр... – Беспомощный пленник судорожно сглатывал, тонкая синева медленно заливала его щетинистые щеки. – Я сказал, что сейчас у нас нет лошадей. – Думаешь, я этого не знаю? – заорал старший патрульный и отшвырнул его в сторону. – Но эти горы – овечья, а не лошадиная страна. Земля такая обрывистая и каменистая, а тропки такие узкие, что если бы мы взяли лошадей выше в горы, то большую половину пути вели бы их в поводу – заместо того, чтобы сидеть сверху как цивилизованным людям. И то бы важный разворот давал еще одну бедную клячу с поломанной ногой. Что толку тогда тащить лошадей в горы? – Ну.., мы бы их съели, атаман. На этот раз кривоногий сработал плеткой, одним ударом отхватив полбороды проштрафившемуся гурману. – Дышло в охвостье мы съели бы! – выкрикнул он. – Да ты хоть пробовал те ошметки, которые эти гидрангианские жулики делают из доброго честного куска конины? Да с этого бы зарыдал взрослый мужчина! Пока дискуссия продолжалась, Людмила с кряхтением встала на ноги, огладила юбку и подняла корзину с младенцами. – Извините меня, молодой человек, – сказала она горгорианскому солдату, которого так немилосердно побрили. – Все это, может быть, очень мило, но у меня дела. Однако если будете в столице, загляните на постоялый двор «Утка и Хрусты». У меня есть все основания утверждать, что тамошний повар знает, что делать с хорошим куском конины. Он называет его говядиной и продает по ценам телятины! Счастливо оставаться. – А ну, постой-ка минутку. – Горгорианский капитан ухватил ее за локоть. – Ты никуда не идешь, бабуля. Людмила окинула его холодным взглядом. – Ты очень грубая личность, и я обязательно доложу о тебе королю Гуджу, как только вернусь во дворец. – Ха! Ты доложишь обо мне его величеству! Вот смехота! Да такой кусок старой калоши, как ты, даже в городские ворота не впустят, не то чтобы во дворец. Но, – его глаза стали еще меньше и противнее, – у тебя есть отличная возможность угодить во дворцовую темницу! В ответ Людмила только деликатно вздохнула – манерность, демонстрирующая ее отношение к хаму и всему его роду. К несчастью, при этом она почувствовала запах, исходящий от горгорианца. Престарелая служанка побледнела и с размаху села на землю. Неожиданный удар разбудил младенцев, и они заплакали. – Эй! Что это у нас там? – оживился старший патрульный и заглянул в корзинку. Инфанты жизнеутверждающе орали и дергались в своих свивальниках. – Сыры, – коротко ответила Людмила, дергая корзинку обратно. Она была старой, но жилистой, а ее неожиданное признание так сильно подействовало на горгорианца, что вдавило золотую бляху, украшающую его кожаный ремень, прямо себе в солнечное сплетение. – Зырь! – воскликнул один из патрульных, рассматривая дальнейшие капитанские эволюции на обочине. – Чой-то с ним? – Должно быть, сегодняшний полдник, – предположил другой. Третий не согласился: – Полдник опасен, если он не почищен как надо. Эт токо нижняя мембрана ядовита, а если ее удалить... Четвертый горгорианец посмотрел на него с подозрением. – Мечего? Слышь! Что это за речь для нормального человека? У тебя больно много стало выра.., выро.., выражо... Вобчем много слов, вот чего! Ты, наверное, подцепил их в кустах у той старогидрангианской трясогузки из Вонючих Ягод? Обвиненный патрульный покраснел. – Девчушка здесь разъединственная, кто отдает честь воинскому контингенту. А по старогидрангианской традиции со шлюхами сперва ведут общий обогащающий разговор, чтоб, как они грят, последующему физическому взаимодействию предшествовал интеллектуальный прелюд. Капитан поднялся с колен и выдал своему разговорчивому подчиненному звучный удар по черепу, который пришелся чуть ниже кромки выступающего шлема. Несчастная жертва рухнула наземь и села, сокрушенно потирая затылок. – Чтоб я не слышал таких разговорчиков в моем патруле! – прогремел капитан. – И с сегодняшнего дня держись подальше от этой вонючеягодной грязнухи. Ты же знаешь, что хороший вояка всегда может что-нибудь случайно подцепить. – Например, образование, – вставила Людмила, хотя ее никто и не спрашивал. Последовала пауза. Старуха поднялась на ноги и спокойно полезла вверх по горной тропе. Но горгорианский патрульный снова схватил ее за руку. – Сейчас ты получишь сполна прямо здесь, старая жабенция! Наказание за ложь нам, твоим естественным сверхповелителям: смерть путем поедания плохо очищенного полдника! Что это за поросячья чушь о том, что у тебя в корзине, а? – Я уже говорила, – сказала Людмила, сохраняя полнейшую невозмутимость. – Это сыры. – Тогда понятно, отчего нашему атаману сплохело, – прошептал один из патрульных своему напарнику. – У него от сыров всякое расстройство. Капитан ухватился за ручку корзины, хорошенько подумал, а потом резко сдернул одеяло, закрывающее детей. Они еще плакали. – Сыры, да? Все так же холодная, как утиный зад, старая Людмила ответила: – Судя по вашим высказываниям, вы иногда бываете во дворце короля Гуджа. Тем не менее я уверена, что вы никогда не видели настоящих Старогидрангианских Плачущих Сыров. – Это было сказано так сладко и с таким снисхождением, что капитан растерялся. А Людмила, никогда не проходившая официальной военной подготовки, прекрасно знала, как воспользоваться своим преимуществом над остолбеневшим противником. – Конечно, вы и не могли, – продолжала она. – Плачущие Сыры – деликатес. Их едят только самые высокорожденные аристократы, и только по праздникам. Этот обычай восходит к тем временам, когда жертвоприношение детей только начали считать дурным вкусом, а в практику вошла обязанность монарха съедать порцию жертвы, от которой отказались боги из-за недостаточной постности. Королева Жаргун Диспептик распорядилась о замене специально приготовленными сырами первоначально принесенных в жертву младенцев. Хотя завершить изменение обряда пришлось уже ее праправнуку Скандиуму Украшенному, который включил в меню жертвоприношения крекеры и сухое белое вино. К концу этой речи горгорианский капитан уже только мигал, как сова на рой светлячков. Его крохотные глазки перебегали от Людмилы к детям и обратно в безуспешных поисках вдохновения для возражений. – У.., если они – сыры, то что это такое? – Он коснулся щечки одного младенца и продемонстрировал влажный палец. – Сыр со слезой. – Но.., но они выглядят как дети! Глянь, все эти волосенки, нос, глазки и... – Отличная работа, правда? – Людмила окинула гордым взглядом своих питомцев. – Триумф сыродельческого мастерства. К нам ни разу не поступало рекламаций от богов с тех пор, как мы используем Плачущие Сыры вместо настоящих младенцев. – Она понизила голос и доверительно добавила: – Кстати, строго между нами: иногда там наверху не очень-то соображают. Испугавшийся богохульства старухи горгорианец осенил себя знаком священного быка. Его голос слегка дрожал, когда он начал нерешительно бормотать: – Да-а, но.., но.., но они издают какие-то странные звуки. Людмила вздохнула. – В процессе сыроварения створаживаемая масса втягивает довольно много воздуха. Сейчас он выходит. Так что нет ничего удивительного. – Ох. Неожиданно потерявший полбороды патрульный решительно вклинился в разговор. – Минутку! – заявил он. – Если они сыры, то чего они вот так крутятся? Но прежде чем Людмила нашлась, что ответить, капитан зарычал: – Ну и чудные вопросы ты задаешь! Хочешь, чтобы мы выглядели как куча придурков? Или как зеленые сопляки, никогда не заглядывавшие в честную походную столовку? Скажи мне, пучеглазый девственный постник, ты что, никогда не видал, как движется добрая пища? – Ну.., буханка, которую мы получили на прошлой неделе, чуть-чуть не смылась, пока ее ели. – У нее отовсюду торчали ножки, – добавил один из патрульных. – Из дырочек. – Вот видите! – торжествующе воскликнул капитан. – И если даже мы привыкли есть все, что движется по столу, представьте, до чего могли додуматься эти высокорожденные гидрики! Чего там, я собственными ушами слышал, что им подавали рагу из цыплячьих шей, которые сами выползали из тарелки. А мы в ту пору еще скакали по Плато Лишайников, питаясь супом из бычьих хвостов. Полубородый горгорианец задумался, но от дальнейших комментариев воздержался. Он рискнул взглянуть на сыры поближе и задохнулся от мощного аромата, перебивающего даже его собственный. – Ага! – воскликнул он, отступая назад и пытаясь провентилировать легкие. – Вот это да! Настоящие сыры. – Я же говорил, – победно заключил капитан и повернулся к Людмиле: – Ступай, бабуля, неси свои плачущие сыры куда назначено. Судя по звукам и запахам, они уже почти дозрели. – Всегда приятно иметь дело с настоящим мужчиной. – Людмила сделала реверанс и не спеша заковыляла прочь. В действительности она просто не могла идти быстро. Таскаться с корзиной, полной детей, это вам не скакать аллюром три креста. Особенно если дети вопят и нуждаются в смене пеленок. Людмила с горечью отметила, что потеряла кучу времени из-за горгорианского патруля. Все ее замыслы полетели к черту. По плану, который они разработали с королевой Артемизией, старуха должна была провести первую ночь в доме своей дальней родственницы Говены, чья лояльность Старому Порядку не подлежала сомнению. А теперь получалось, что Людмиле не добраться засветло до заготовленной надежной гавани. В горах темнеет раньше. Тени вдоль дороги уже сливались с сумерками. Людмила поцокала языком и громко сказала: – Толку нет, я думаю. Мы должны перебиться как сможем, мои куколки, а до дома Говены дойдем завтра утром. Где-то поблизости есть селение Вонючие Ягоды, попробуем-ка его отыскать. Она продолжала подниматься в гору. Дорога скоро превратилась в плохо утоптанную тропу, а тропа постепенно стала грязной и узкой полоской. – Странно, – сказала Людмила, тяжело дыша на крутом подъеме. – Я не помню, чтобы дорога в Вонючие Ягоды была такой скверной, а уж мне ли не знать! Я забегала туда еще девчонкой, всего-то пару-тройку лет назад. – Ее сознание не угнетала разница между понятиями «годы» и «десятилетия», а деток не волновало, насколько старуха перевирает свой возраст. Они проголодались и устали выступать в качестве молочнокислых продуктов. Людмила хотела успокоить их с помощью мокрой сахарной тряпочки, но, пошарив на дне корзинки, обнаружила, что утешающая соска исчезла. Наверное, выпала во время недавней схватки с горгорианцем. Детей не волновали оправдания, инфанты имели прекрасные легкие и беспрерывно орали. – О Боже, Боже, – бормотала старая нянька, всматриваясь в сгущавшиеся сумерки глазами, которые плохо видели и при солнце. – Уж не свет ли это я вижу? Похоже, мы ближе к Вонючим Ягодам, чем мне казалось. Сейчас, сейчас, мои куколки, – мягко убеждала она плачущих детей. – Скоро мы придем на отдых в прекрасное тепленькое местечко со всеми удобствами. Гляньте, мои хорошие, вон свет фонарика над дверью деревенской таверны. А дальше – дверь в кузню, я прекрасно помню ее, и.., опа! Людмила споткнулась о мирно дремавшую овцу. Корзина отлетела в сторону, и голодный плач сменился криками восторга, когда дети обнаружили, что рождены не только ползать. Приземлились они недалеко: в высокой траве лучшего пастбища с этой стороны столицы. Кроме того, корзина плюхнулась в середине отары жирных пушистых овец. Животные вскочили на ноги и, блея от ужаса, помчались прочь. Просто чудо, что бедных младенцев не затоптали. – О Боже, – сказала Людмила. И ворчливо добавила: – Дети, немедленно идите обратно. – К этому времени стало совсем темно. Луна еще не взошла. А дети были такими же голодными и мокрыми, но недавнее приключение немного развеселило их. Теперь они лежали в траве тихо и только почмокивали, мечтая о подобных полетах в будущем. Бедная Людмила шарила вокруг, но ничего не видела. А огонек, который показался ей фонарем над таверной в селении Вонючие Ягоды, неожиданно начал приближаться. Для фонаря таверны это было довольно странно. Оставалось только одно объяснение. – Черная магия! – завопила Людмила. – Души бедных чародеев, жестоко убитых королем Гуджем, алчут крови живых! Пожалуйста, о, пожалуйста, не трогайте моих деток! – Хо! – раздалось совсем нечародейское сопение. – Я хочу знать, что это за проклятущая... Людмила? Свет пастушьего фонаря выхватил из темноты старое загорелое морщинистое лицо. В седой бороде торчала солома. Королевская нянька не видела его уже.., не важно сколько лет. – Одо? – выдохнула она, прижав руки к увядшей груди. Некоторое время спустя, отыскав корзину, Людмила поменяла детям пеленки и уложила их с двумя бутылочками овечьего молока в углу хижины Одо. Закончив дела, она вернулась к рахитичному столу, где старый пастух еще пожирал свой ужин, состоящий из хлеба, сыра и диких луковиц. Кучи диких луковиц. – Я так и не понял, откуда ты взяла детей, – заметил Одо с набитым ртом. – Когда ты ушла из Вонючих Ягод, ты не была беременной. По крайней мере от меня. – Ну, не из-за того, что ты не старался. – Людмила поудобнее расположилась рядом с ним на единственной лавке. – Это произошло немного позже, – сказала она застенчиво. – Это случается. Одо скептически оглядел старуху. – Так они твои, что ли? – Может, и мои, – ответила Людмила. – А может, и нет. Думай как хочешь и будешь прав. Или ошибешься. – Ага. – Одо пережевывал следующую луковицу. – Так ты еще.., как овечка? – А у тебя до сих пор самая большая пастушья дубинка во всех Фраксинельских горах? Одо посмотрел в угол, где стояли орудия пастушеского труда. – Не знаю, – честно признался он. – Я мог бы померить. Людмила похлопала его по руке. – Я вижу, ты совсем не изменился. – Не правда, – обиделся Одо. – Я меняю рубаху каждый год на праздник Прунеллы, как всякий хороший пастух. И я меняю свои малые вещи раз в три луны, если погода позволяет и... – Я имела в виду, – Людмила тихонько пододвинулась ближе, и ее бедро потерлось о его ногу – так пара палочек трением добывает огонь, – что ты все еще тот самый Одо, которого я знала девчушкой-былинкой. – Она откинула в сторону прядь рыже-седых волос старого пастуха и пощекотала ему мочку уха языком. – Помнишь? Одо нахмурился. – Девчушкой были.., были.., бли.., ох, мои ягнятки и мазь от лишаев! Несмотря на возраст, и Одо, и Людмиле лучше удавалась деятельность, чем воспоминания. С неясным непроизносимым восклицанием старик выпростался из-за стола – со всей проворностью, на какую способен мужчина шестидесяти лет, – и схватил Людмилу в объятия, пахнущие овчиной и диким луком. Затем отпустил и, охая, схватился за поясницу. Людмила поцокала языком, покачала головой и повела своего давнего дружка к покрытому овечьей шкурой тюфяку. Согретые, сухие, наевшиеся молока детки мирно спали. Поэтому они пропустили совершенно уникальный общеобразовательный опыт. Они не слышали приглушенных звуков потрескивающих и щелкающих старческих суставов, когда Одо с Людмилой пытались воскресить чувства молодости. Дети не шелохнулись даже тогда, когда Людмила задыхающимся голосом объясняла О до разнообразные методы, освоенные ею на королевской службе. Детки сладко дремали, несмотря на рычание стариков и их быстро возрастающие темпы. И что совсем удивительно – " они смогли спать даже под радостные рулады, которые в завершение вырвались из горла Людмилы. Затем рулады перешли в икоту, бульканье и еле слышный хрип. После нескольких мгновений изумленной тишины Одо пробормотал: – Ящур ее забодай, она мертва! Он долго лежал неподвижно, поглощенный волнением, смущением и горем. Однако наконец надел штаны и посмотрел на ситуацию логически. В Людмиле не осталось ни малейшей искорки жизни. Сторонний наблюдатель мог бы сказать, что она и раньше смахивала на мумию, но сейчас разница была очевидна. Одо часто видывал смерть прежде, чтобы усомниться в этом. Правда, он видел ее у овец, а не у женщин, но особой разницы нет. У него никогда прежде не умирали в объятиях женщины. Но и овцы тоже. – Должно, у нее сердце не выдержало, – пробормотал он себе под нос, затягивая веревку на штанах. – А мне следует увеличить практику. – Одо глянул на Людмилу и добавил: – Да и она уже, спорю, не так молода, как ей чудилось. – От этих соображений ему полегчало: он решил, что в будущем за молодых женщин можно не волноваться. Правда, в последние времена у пастуха не было случая проверить свои способности. Девицы из селения Вонючие Ягоды вовсе не рвались составить ему компанию. – Не понимают, дуры, что теряют, – буркнул он, глядя на улыбку, застывшую на лице Людмилы. Старуха умерла, это точно. Сейчас стоял только один вопрос: что делать? Раз он не может вернуть ей жизнь, значит, надо заняться ее останками. Смерть овцы означала обед на неделю и более. Разве что сдыхало что-нибудь слишком тошнотворное. Но Одо твердо знал: людей не едят. Да и Людмила оказалась слишком жилистой и худосочной, отметил он, – кстати, когда она двигалась, это было незаметно. Так что придется ее хоронить. Он вздохнул. Все эти копания – тяжелая работа для мужчины его возраста. Одо поскреб голову, потревожив ее многоногих обитателей и добавив под ногти грязи. В общем-то он ничего толком не знал о Людмиле. Она появилась в Вонючих Ягодах девушкой – по крайней мере довольно молодой женщиной. Или – молодо выглядящей. Он был тогда еще мальчишкой. И однажды ночью, когда они оба назюзюкались на Празднике Стрижки, она поднялась с ним на вершину горы и осталась на ночь – на несколько месяцев. Потом Людмила исчезла, и он решил, что все закончилось. Но она вернулась в селение снова, когда они оба были еще молоды. (Ему в те времена могло быть лет тридцать, а ей за пятьдесят или за шестьдесят.) Старая подруга опять провела с ним в горах несколько месяцев, а затем исчезла с каким-то челноком – вплоть до нынешней ночи. Одо попытался вспомнить, говорила ли она хоть, что-нибудь о родных или друзьях. Ничего не приходило в голову. Но ведь с кем-то она зналась, судя по последним речам. Женщина не станет наговаривать на себя саму – или? Одо не имел представления, о чем и как думают женщины. Иногда он сомневался, думает ли он сам. Но не могли же все-таки дети Людмилы взяться из воздуха!.. Дети. Он совсем забыл о них. Каким еще кандибобером ему теперь заниматься с детьми? Да и чьи это дети? Пастух выпрямился, обнаружил, что спина болит сильнее, чем казалось, и пошел в угол, где спали дети. – Цыплятки, – сказал Одо сам себе. И решил поискать в корзинке какую-нибудь записочку. Но с этим можно было повременить. Даже если записка найдется, он все равно не умеет читать, а бегать искать среди ночи грамотного он не собирался. Оба ребенка казались очень маленькими, с одинаковым бессмысленным выражением на схожих мордочках. Все новорожденные ужасно похожи, но Одо понял, что здесь нечто большее. – Двойняшки, вот что, – сказал он и закусил нижнюю губу. (При этом прядь бороды нечаянно попала в рот, и нескольким невинным юным вошкам пришлось бежать в поисках нового пристанища.) Не то чтобы старик знал толк в младенцах, но он видел много ягнят и предположил, что все твари схожи. – Небось не старше нескольких дней, – задумчиво заключил он и уставился в потолок. – Им еще молочко требуется. Людмила их кормить уже не сможет, кормилиц поблизости Одо не знал. Зато младенцам понравилось овечье молоко – молоко его бедняжки Одри, которая потеряла собственного ягненочка. Что ж, почему бы Одри и не кормить их? Одо не был образованным человеком, но слышал от своей матери историю древних героев Старой Гидрангии Ремула и Рома, которых вскормила волчица. Он хорошо помнил ее: в конце концов мать рассказывала одно и то же каждый день четырнадцать лет. (Бедняжка верила, что детям надо слушать на ночь истории, но знала только одну.) Если волчица вскормила одну пару, то почему бы овце не вскормить другую? Сердце Одо раздулось от гордости. Может быть, он сам воспитает новых героев! Может быть, столетия спустя люди будут рассказывать истории о подкидышах, воспитанных Одо и его овцой. Он, конечно, к этому времени уже помрет, но приятно, наверное, когда тебя вспоминают. Кроме того, когда дети подрастут, можно будет переложить на них часть работы. А уж чего-чего, а работы всегда хватает. А еще им нужны имена. Проще всего было бы назвать их Ремулом и Ромом – когда Людмила перепеленывала их, Одо заметил, что они оба мальчики. Но в стаде уже бегал барашек по имени Ром, и старик опасался, что начнет путаться. Он задумчиво пожевал бороду, но клок жестких волос проскользнул ему прямо в горло, и бедняга чуть не задохнулся в приступе жуткого кашля, разбудив детей. Когда Одо выплюнул бороду и немного очухался, он попытался успокоить подкидышей, сунув им свой мокрый палец вместо соски. Это не сработало. Затосковав, пастух взял фонарик и побрел искать Одри. В одном углу хижины лежала мертвая Людмила, в другом безостановочно орали дети. Выйдя наружу, Одо даже задумался, стоит ли возвращаться. Нет, подумал он решительно, это нехорошо. Ведь от него зависят овцы. Одо расправил плечи, поднял фонарь и побрел во тьму. Когда он приволок блеющую и сопротивляющуюся Одри, то младенцы уже мирно спали. Одо посмотрел на них, привязал овцу к ножке единственного стола и опустился на тюфяк. – Неприятности, – сказал он вздыхая. – От них будут одни неприятности. Точь-в-точь как от двух моих дядюшек, которых повесили в Личенбари. – Старик посмотрел на крохотные красные личики и закрытые раскосые глаза. – Они даже похожи на моих дядей. – Он ткнул пальцем в мальчика справа. – Положим, я назову тебя по дяде Данвину. А другого по дяде Вулфриту. Свежеименованный Вулфрит тихо гукнул. Глава 4 – Слушай сюда, тупая уховертка, – процедила королева Артемизия сквозь крепко стиснутые жемчужные зубы. – Неужели так трудно запомнить одно разнесчастное послание? – Ничего, – отвечал несчастный паж. Он смотрел в пол и старался говорить, а не шептать. – Ничего, окромя слов, миледи. Артемизия издала звук, невозможный для человеческих уст и не предназначенный ни для чьих ушей. За несколько недель, прошедших после ухода Людмилы с мальчиками, она выучилась у своей дочери уже многим невозможным, непредставимым и сокрушающим нервы звукам. Принцесса («Нет, нет, принц! Я должна думать о ней как о принце. От этого зависят обе наши жизни!») имела очень здоровые легкие и нездоровый кишечник. – Ладно, гнида, – сказала королева, – я попытаюсь еще раз. Но если ты опять ничего не запомнишь, я пожалуюсь королю Гуджу, что ты пытался меня изнасиловать. О том, что произойдет потом, можно только догадываться. – Да'м, – отвечал паж несчастным голосом. Его звали Спадж. Его старогидрангианское происхождение было безупречно. Артемизия не сомневалась, что может положиться на его преданность и лояльность. Но, к сожалению, хотя многочисленные пергаменты и подтверждали, что голубая кровь пажа столь же голуба и благородна, как у Артемизии, среди знатных особ часто попадались удивительные оригиналы. Королева, например. Она была прекрасно сложена, с огненным темпераментом и имела врожденное стремление украшаться избыточным количеством кружев и лент. В случае Спаджа оригинальность проявилась в дырявом разуме, носе лопаточкой, ногах-сковородах. Остальные кости и вовсе торчали под самыми невероятными углами – вроде серебряных вилок, завернутых в бумажный пакетик из-под пирожных. Спадж не сумел бы изнасиловать и головастика, но даже он понимал, что идеи короля Гуджа о справедливости не требуют юридических доказательств, когда лишний раз можно спустить на кого-нибудь голодных росомах и полюбоваться кровавым зрелищем. – Я попробую еще раз. – Паж закрыл глаза и, напрягая свою единственную мозговую извилину, начал цитировать: – Приветствия Черной Ласке, храброму и героически стремительному вождю... – Храброму и стремительному героическому вождю, – поправила королева. – А? Верно. М-м... – Спадж попытался снова ухватить цветочную гирлянду своих мыслей, но их лепестки уже облетели. – М-м-м, приветствия Черной Росомахе, – нет, обождите, не то... Приветствия Черной Ласке, храброй и стремительной героической росомахе – о-о-ох! – Спадж скорчился, как от боли, и невнятно затараторил. Звуки его страданий разбудили дитя, которое тут же заплакало. В налившихся кровью глазах королевы засветился нехороший огонек. – Ты этого добился, – произнесла она, подводя жуткий итог. – Я потратила четыре благословенных часа, чтобы убаюкать ребенка. А ты, ты пришел и разбудил его. Я иду жаловаться Гуджу. Молись, чтобы это были только росомахи! Бедняга Спадж, вереща от ужаса, рванулся в ближайшее окно башни. Возможно, он пытался бросить вызов судьбе и уйти от росомах, уйдя из жизни. А может, он действительно поверил в то, что ему твердили с детства: «Спадж, у тебя не голова, а надутый бычий пузырь. Если прыгнешь с башни, будешь летать!» Однако истинная причина этого порыва так и осталась тайной. Между пажем и окном стояла королевская колыбель, и одна из ног Спаджа, как бы самостоятельно и инстинктивно борясь за собственную жизнь, запуталась в свисающем через край покрывале. Спадж грохнулся на пол, а колыбель полетела следом, катапультировав дитя. Королеву Артемизию парализовало от ужаса, что сейчас ее драгоценный ребенок приземлится на голову. (Король Пирон Гуселапчатый был единственным правителем Старой Гидрангии, о падении которого вниз головой сохранились неопровержимые доказательства и письменные показания очевидцев. Ни одна нормальная королевская мать не хотела бы схожей судьбы для своего королевского чада. О кратком правлении Пирона до сих пор вспоминали с холодным ужасом как о Ста Днях Металлических Инструментов и Скверного Пудинга.) Но Артемизия не знала, что неуклюжий Спадж обладает самыми развитыми рефлексами во всем королевстве. Еще мальчишкой у себя дома он разбил бесценные, уникальные, неповторимой художественной ценности предметы – один за другим – на глазах у своей матери Нейриссы Белой Руки. Белая Рука была еще и Тяжелой Рукой, поэтому у Спаджа и выработалась мгновенная автоматическая реакция – даже не мгновенная, а супермгновенная: он успевал реагировать быстрее, чем у него в мозгах проносилась мысль: «Аа-а-ах! Опять я натворил!» Мелькнуло пятно ливреи – моментальный прыжок-вспышка пажа, – и ребенка перехватили огромные, очень подошедшие для такого случая руки Спаджа. Бережно принятый на грудь младенец загугукал от восторга, его глазки блеснули. Склонив колено, паж протянул младенца королеве и произнес: – Мм-м.., ваше, м'леди. Артемизия смягчилась. Свои чувства она облекла в слова: – Ласке, храброму и стремительному героическому вождю Отважных Обитателей Кустов. Белая Олениха посылает узнать.., узнать, доставила ли Поденочная Канюка.., нет, пропади все пропадом, не так.., доставила ли Канючная Поденка.., м-м-м.., выводок Золотых Орлят на твое попечение. Она медленно приподнялась и повернулась на странный звук. Это Спадж, все еще держа ребенка на руках и баюкая его перед туалетным зеркалом королевы, бубнил: – Кроме того, Белая Олениха хочет, чтобы ты знал, – один из Золотых Орлят не (продолжай, продолжай, Спадж, у этих росомах столько острых зубов!) Розовый Цвет, как представляется, но Серебряное Сердце. – Он взглянул на ребенка. – Вам хоть что-нибудь понятно, ваше королевское высочество? – Ребенок забулькал. – Не-а. Вот и мне нет. – Он пожал плечами и продолжал трудиться: – Хорошо известно, что у Канючиной Поденки мозги расплющенной лягушки. Мы возлагаем эту ошибку на ее ответственность. Если Канючная Поденка еще находится у вас, мы предоставляем вам свободу проредить ей перья, присмотрите за этим. Королева Артемизия кивала, удовлетворенная явным прогрессом Спаджа. В конце концов что трудного в ее послании? Вечно эти пажи делают много шума из ничего. Спадж продолжал перед зеркалом: – Поэтому, э, поэтому пошлите Серебряное Сердце с вашим самым быстрым посланником, чтобы Белая Олениха могла поменять Розовый Цвет и Серебряное Сердце на зад и.., и.., и... Ох, чума их возьми! Как, во имя холодной жареной закуски, можно поменять сердце на зад, этого я не знаю! Да и не хочу знать. – Спадж вздохнул. – Ведите росомах. – Нет, нет, милый Спадж, не отчаивайся! – вскричала королева Артемизия, вскакивая с кресла. – Ты выучил послание превосходно. Ну, настолько, насколько ты можешь. Наступило время свершений, тебе пора приступать к делу. Сейчас же отправляйся и поспеши вернуться с ответом от Черной Ласки! О, и передай мне принца! – Она осторожно забрала спящее дитя из рук пажа и только тут обнаружила, что ее обожаемая дочка нуждается в смене пеленок. Она хотела поручить это малоприятное дело Спаджу: при его сообразительности можно и не заметить, как «принц» устроен. В крайнем случае тупицу будет легко уверить, что королевские сыновья получают такие вещи позже, одновременно с вручением им первого боевого меча. Но сработал хитрый инстинкт мужчин: когда понадобилось менять пеленки, Спаджа как ветром сдуло. * * * – Стой! Кто идет? – прокричал голос из густой кроны старого дуба. – Где?! – завопил Спадж, в панике заелозив в седле и вглядываясь в подлесок. – Нигде, остолоп. – Голос из глубины листвы зазвучал язвительно. – Я спрашиваю: кто ты? – Кто я? – В исполнении Спаджа это прозвучало как один из семи Великих Безответных Вопросов Старогидрангианской Философии. (Третий вопрос был сформулирован так: «Почему то, что ты ничего не делаешь для того, чтобы завоевать бесчисленные королевства, всегда достаточно, чтобы удовлетворить твою мать?») – А ты видишь еще кого-нибудь поблизости? – осведомилось дерево, и у его подножия жестко захихикали заросли утесника. – Ну давай! Говори, кто ты и что здесь делаешь. Иначе.., иначе... – Иначе мы поджарим твои почки к чаю! – с энтузиазмом закончил куст утесника. – Ну уж нет, – отозвался дуб. – Это так круто, что никто нам не поверит. А что хорошего в угрозе, ежели ее не принимают всерьез? Куст утесника ощетинился: – Все лучше, чем твои выдумки. Ха! Единственное, что у тебя получалось, это сказать бродячему челноку, что, если он не присягнет Черной Ласке, мы его размажем. – Че... Черной Ласке?! – В крошечных глазках Спаджа промелькнул огонек надежды. – Вы, флора, знаете Черную Ласку, храброго и стремительного героического вождя Отважных Живущих-в-кустах? – Флора? Эт что? – потребовал дуб. – М-м.., ну, знаете, растения. Растущие формы. Я хотел сказать, что слышал, будто Черная Ласка, храбрый и стремительный и так далее, хозяин веселого зеленого леса, но я никогда не знал, что здесь каждый пук растительности на его стороне. – Ты кого это обзываешь пуком?! – В кроне старого дуба раздался громкий хруст, и целый ворох листьев спикировал с высоты. Он приземлился на куст утесника, который тут же завопил: «Прочь с меня, Крот, дубина несчастная! Ой! Ой! Это мой глаз!» Некоторое время в колючей листве продолжалась странная возня, но наконец толстые стебли раздвинулись и куст утесника выкинул на дорогу пару самых грязных, неопрятных и мрачных ребят, каких только Спаджу приходилось видеть. Один оказался темноволосым, темноглазым, жилистым и высоким, другой – под слоем листьев – светловолосым и голубоглазым крепышом. Помимо этих небольших различий, оба были одинаково юны, замызганы и угрюмы. И оба были вооружены боевыми луками, которые держали с пугающим профессионализмом: тетивы натянуты, стрелы нацелены в сердце Спаджа. – Мы, может, и пуки, – сказал блондин со зловещим оскалом, – но ты – убоинка для отбивной. Вскоре после этого Спаджа, уже освобожденного от лошади, своим ходом доставили к Черной Ласке. Паж слыхивал много легенд и песен о вольных стрелках (даже слишком много, если вспомнить, что Черная Ласка вел вольную лесную жизнь всего около трех лет). Посланник королевы огляделся, изумляясь чудесам братства Отважных Обитателей Кустов. Легенды не солгали. Посредине поляны росло Королевское Дерево – бук запредельных лет – главное место сбора лесного воинства. У корявых корней стоял золоченый трон (наверняка конфискованный у какого-нибудь невезучего горгорианского купца), а на нем, развалясь на шелковых подушках, возлежал сам Черная Ласка. Он был одет во все черное. (Факт, не удививший бы человека средней сообразительности, но изумивший Спаджа.) В руках, затянутых в перчатки, принц держал золотой кубок и отпивал из него, демонстрируя лучшие придворные манеры. Рядом с троном стояло несколько юных молодцев: ни одного старше, чем захватившие Спаджа. Их куртки, рубахи и штаны были цвета зеленых листьев и коричневой коры, но пятна сыпи и яркие красные прыщи на щеках делали их сомнительными кандидатами в мастера камуфляжа. Все они выглядели раздраженными. – Ну-ну, что там у нас? – спросил Черная Ласка, потягиваясь, расправляя ноги и садясь прямо. – Закуска, – доложил светловолосый страж и стал до кашля смеяться своей шутке. – Прошу вас, Ваша Ласкавость, я.., ой! – закричал Спадж, упав на колени перед троном и обнаружив, что лесная подстилка намного каменистее, чем пол в старогидрангианском приемном покое. Сдерживая подступившие к глазам слезы, он произнес: – Я принес послание для вас. От.., э... Белой Поденки. Нет, подождите, от Белой Росома.., нет, нет, там еще есть заднее содержание. – Конечно, конечно. – Черная Ласка поднял одну угольную бровь и отослал своих людей прочь взмахом руки. – Я приватно выслушаю этого болвана. Идите, мои славные, идите отсюда. Гвардия Черной Ласки даже не двинулась с места. А один из юнцов дерзко осведомился: – И куда же прикажете нам идти? – О, я не знаю, – безразлично сказал Черная Ласка. – Куда-нибудь. В большой лес. – Да-а, а что там делать, в лесу-то? – заметил другой, веретеноногий Отважный Обитатель Кустов. – И скучно, – подтвердил третий. Черная Ласка задумался: – А почему бы вам не изловить парочку проезжающих купцов? – Уже сделано, – опять подал голос первый молодчик, – мы отняли все ихние товары и оставили этих толстозадых торгашей без штанов. – Мы их всегда оставляем без штанов, – пояснил второй. – Эт скучно, – повторил третий. – Хорошо, тогда почему бы вам не пойти потренироваться в стрельбе из лука? Постреляйте по мишеням. – Тоже сделано, – сказал четвертый. – Как раз в это время купцы и убегли. – Ску-у-у-ушно! Черная Ласка нахмурился. Юнцы нахмурились ответно. Тогда с фырканьем, которое всколыхнуло его величественную черную бороду, Черная Ласка поставил свой кубок, приложил ладони коробочкой ко рту и гулко крикнул: – Тэдвил! Тэдвил! Срочно топай сюда своими бесценными ножками! – Иду, иду! – До поляны донесся прекрасно поставленный и хорошо модулированный голос. Он предварял появление первого после Черной Ласки настоящего взрослого, увиденного Спаджем в лесу: среднего роста, поджарого, с веселым лицом, разлохмаченными каштановыми кудрями и высокими надбровьями поэта. (Старогидрангианские саги согласны в том, что нахождение рифмы к слову «пакля» требует больше умственного напряжения, чем изготовление снадобья для лечения вульгарного насморка.) – Вы орали мне, Черная Ласка? – осведомился он с грациозным поклоном, прижимая к боку гитару. – Слушай, Тэдвил... – Ax, ax, ax! – Мужчина погрозил пальчиком своему вождю. – Это не то имя, под коим я известен здесь и сейчас. – Прошу прощения, Пурпурный Опоссум, – ответил Черная Ласка, поднимая руку в грациозном извинительном жесте. – Я должен допросить пленника, которого захватили мои способные следопыты Зеленый Крот и Алый Землерой. – Взмах в сторону Спаджа. – Он говорит, что принес мне послание, но я не могу заставить моих людей удалиться. Тебе по силам?.. – Он никогда не делится с нами своими лучшими секретами, – пожаловался первый подросток. – Эт нечестно! – Хочу слушать весточку! – И я! – А я не хочу! Тоже небось скукота! – Здесь все ску-у-у-ушно, – эхом отозвался специалист по скучанию – самый тощий и долговязый в шайке. – Ненавижу этот дурацкий лес. Ненавижу этот дурацкий лук. Ненавижу мое дурацкое имя! Всем достались хорошие имена, вроде Синего Барсука или Фуксинового Хорька. А мне подсунули Маджентового Сурка! Я даже не знаю, что такое сурок! Впрочем, что такое маджента, – тоже! Но спорю, это какая-то дрянь, из-за которой все и потешаются надо мной. Ненавижу эту дурацкую затею! – Он вытер нос рукавом и начал хныкать: – Я хочу домой! Пурпурный Опоссум похлопал плачущего подростка по спине. – Ну-ну, парень, не дрейфь, – сказал он жизнерадостно. – Я как раз закончил последнюю песню эпического цикла Приключений Черной Ласки, храброго и стремительного героического вождя Отважных Обитателей Кустов. – Ну и что? – грубо спросил мальчик. – А то, что она называется «Как Маджентовый Сурок Спас Черную Ласку от Участи Хуже Смерти». – Как ты сказал? – побледнел Черная Ласка, но его слова потонули в хоре восторженных воплей Отважных Обитателей Кустов. – Ого! Новая готова? Ловко! – Ты споешь ее нам, Опосси? – Значит, на этот раз Черную Ласку спас Маджентовый Сурок? Мило! – Ого, хотел бы я быть Маджентовым Сурком! – Ты же уже спасал жизнь Черной Ласки в «Битве на Милфинском Мосту». – Один куплетик, большое дело. – А как это получается, что мне никогда не достается спасти Черную Ласку, а? Все, что я делаю, так это стреляю дурацкими любовными стихами в окошко прекрасной Леди Индикоры. А мне эта прекрасная Леди Индикора даже не нравится. Ей всего двенадцать, и она прыщавая. – Сам ты прыщавый. – А вот и нет. – А вот и да. – А вот и нет. – А вот и да. – А вот и нет. Дискуссия закончилась потасовкой, которую немедленно пресек Пурпурный Опоссум. Наигрывая вступление к «Балладе о Черной Ласке и Кореше с Действительно Взрослой Дочерью», он повел мальчиков за собой в глубь леса. – Добрый старина Опоссум, – вздохнул Черная Ласка, – просто не знаю, что бы я делал без него. Знаешь, мы вместе учились в школе. Это просто чудо, как он удерживает этих маленьких дьяволят в строю. А теперь, – он опустил руки на колени и глянул на Спаджа с волчьей ухмылкой, – послание! – Хрр, – забормотал Спадж. Он еще приходил в себя после явления Пурпурного Опоссума. – И что.., и они.., и их... Я хотел сказать, что по песням, ну и тому подобному мне всегда казалось, что Отважные Обитатели Кустов как бы, что ли, постарше. – Но ты же не думаешь, что эти юные неуклюжие подростки и есть мое бесстрашное войско гидрангианского Сопротивления? – спросил Черная Ласка с не сходившей с губ победной ухмылкой. – Ну-у-у, нет. Думаю, нет. – Потому что на самом деле это правда. – Черная Ласка больше не улыбался. – Ты когда-нибудь думал, как трудно организовать настоящее движение Сопротивления в этой стране? Особенно во время уборки урожая. Большинство крестьян имеют семьи. Они не могут тратить время, околачиваясь в лесу, даже если готовы наполнять страхом и ужасом сердца наших грубых врагов. У людей есть жены и дети, которых надо кормить. Мужчина, готовый легко и добровольно присоединиться к нам, обычно такой бездельник, за которого не пошла ни одна женщина. Это нищий, который смажет салом пятки перед битвой, зато появится с утра в день получки. – Ох. Черная Ласка продолжал: – Так что я работаю с цыплятками. Взять их юными, приручить, натаскать – и получится банда отчаянных бойцов за дело вселения ужаса в несчастные сердца горгорианцев. Набор ребят этого возраста хорош тем, что они уже готовы демонстрировать естественную порочность и абсолютную страсть валять дурака с оружием по всей округе. Я бы не хотел столкнуться с подобной шпаной темной ночью. – А их родня не возражает? – спросил Спадж. – Не похоже. Чаще всего родители даже рады выставить их на время из дома. И покуда добрый старина Тэдвил... – я имею в виду Пурпурный Опоссум – каждые несколько недель бродит по селениям, распевая про счастливые приключения Обитателей Кустов, здоровую обстановку простой пищи, свежего воздуха и сердечного товарищества, их матери довольны. – Принц с наслаждением расправил свои конечности и закончил: – А теперь выкладывай послание, не то я отдам тебя моим маленьким головорезам, чтобы они немного попрактиковались в изготовлении шашлыков. Спадж глубоко вдохнул и нырнул в многоцветное море послания королевы. Черная Ласка внимательно вслушивался даже там, где Спадж делал нечаянные сбои или повторялся, пытаясь исправиться. Когда паж иссяк, Черная Ласка разгладил усы и сказал: – Все понятно. – Не может быть! – Спадж не верил своим ушам. – А я-то удивлялся, что случилось с детьми. Конечно, старушка Людмила прелесть, но она всегда была немножко тронутой. – А, так это старая Людмила – Белая Олениха? Или она – зад Серебряного Сердца? Черная Ласка ничего не ответил и, дотянувшись до резной деревянной шкатулки, стоявшей рядом с троном, достал письменные принадлежности. Закончив письмо, он вытащил из-за пояса оправленный медью охотничий рог и протрубил долгий сигнал. Его первый призыв остался без ответа. Второй и третий тоже. Наконец принц отложил рог и громко заорал: – Опоссум! Вновь появился Пурпурный Опоссум с толпой Отважных Обитателей Кустов на буксире. – Вы звали нас, о Черная Ласка? – радостно вопросил он. – Кто у нас лучший лучник? Пурпурный Опоссум задумался. – Вероятно, Персиковый Мангуст. – Хорошо, пошли его вручить это моей сестре. – И Черная Ласка перебросил письмо своему товарищу по оружию. С нарастающим испугом Спадж смотрел, как послание, упавшее на лесную подстилку, поднял кривоногий рыжий пацан, страдающий воспалением аденоидов. Спадж спохватился: – Подождите минуточку! Если это послание для королевы, так ведь я и есть ее курьер. – Маленькая поправка, – уточнил Черная Ласка. – Ты был ее курьером. Отныне ты Отважный Обитатель Кустов. – Я?! Пурпурный Опоссум похлопал его по спине. – Весьма сожалею, но тут уж ничего не поделаешь. Тебе не завязали глаза, когда вели сюда, так что ты знаешь дорогу в нашу лесную обитель и можешь раскрыть нашу тайну. – Я же говорил тебе: ослепи его, Крот! – Блондин из сопровождавшего Спаджа конвоя ткнул темноволосого напарника в бок. Удар был немедленно возвращен. – Заткнись, Землерой! Я сроду не нарушал инструкцию Отважных Обитателей Кустов по технике безопасности. Спадж взмолился: – Послушайте! Я слова не скажу, обещаю! Да спросите любого, кто меня знает! Все подтвердят, что у меня просто дырявая голова! Черная Ласка отрицательно покачал головой. – Ты даже не представляешь, какие глубины открываются в человеческой памяти под воздействием всего лишь какой-нибудь маленькой начальной горгорианской пытки. Например, танцев с голодными росомахами. – Он содрогнулся. – Добро пожаловать в ряды Сопротивления, благородный патриот! * * * Едва Артемизия уложила младенца спать, через окно влетела звенящая стрела и с резонирующим «цванг!» впилась в изголовье церемониальной колыбели. Плавными движениями королева пыталась освободить послание одной рукой, одновременно раскачивая колыбель второю – в безуспешных попытках убаюкать заплакавшее дитя. Не прошло и двух часов раздирающего уши детского рева, как Артемизии наконец удалось освободиться и прочесть привязанное к древку стрелы послание. Оно гласило: «Белой Оленихе шлет приветы Черная Ласка, храбрый и стремительный героический вождь Отважных Обитателей Кустов. Канючная Поденка здесь не появлялась. Так что о судьбе Золотых Орлят ты должна знать больше меня. И что, во имя всех унижений Прунеллы, означали эти намеки на Серебряные Сердца и Розовые Цветы? Знаешь, у меня полно своих проблем в этом сумасшедшем доме на свежем воздухе. В следующий раз для контакта выбирай текст проще и гонца посообразительнее, ладно? Передавай моему племяннику поцелуй, сожги письмо и, если выпадет минутка, постарайся воткнуть нож Гуджу меж ребер. Пурпурный Опоссум передает привет и вспоминает те шалости, что были у нас прошлым летом на сеновале. Я не помню никакого сеновала, но это не важно. Держись веселее, и смерть твоему супругу». Вместо подписи стояло довольно скверное изображение отпечатка лапы ласки. Оно больше напоминало расплющенного паука. Артемизия несколько раз перечитала письмо, надеясь найти там что-нибудь еще. Но факт оставался фактом. Людмила так и не добралась до лагеря Черной Ласки. Принцы исчезли. Младенец засопел и опять начал орать, но Артемизия даже не стала ругаться. Она взяла плачущее дитя на руки и крепко прижала к себе. – Бедная моя доченька, – бормотала она, и ее слезы текли, смешиваясь со слезами ребенка. – О моя дорогая бедная маленькая девочка! Глава 5 Старый ветхий сенодержатель угрожающе зашатался, а затем медленно, с величественной грацией пухлой вдовушки, пересекающей бальный зал, начал падать вперед – с явным намерением достичь черной отвратительной илистой лужи. За ним в весеннем воздухе плыл шлейф мякины. На самом верху, на деревяной раме, замирая от ужаса и восторга, ухал двухлетний Вулфрит. Он молотил ручками, словно пытался восстановить обрушенное им сооружение, разбрасывая вокруг охапки сена. Прыгнув в самую последнюю минуту, мальчишка приземлился прямо на стоящую неподалеку овцу. Ничего не подозревавшее животное мирно паслось рядом с сенодержателем и было полностью поглощено проблемой: проглотить или выплюнуть только что разжеванную траву? От предмета раздумий уже не осталось ничего, и она как раз начала принимать решение о глотании последней порции, когда Вулфрит с душераздирающим криком свалился ей на спину и ухватил полные кулачки шерсти. Овца изумленно помотала головой и обнаружила, что окружена кипящей тучей сена и песка. Когда мгновением позже сенодержатель рухнул в лужу, окатив все вокруг тонким мерзким душем, изумление бедного животного сменилось ужасом. С вопящим ребенком на спине, истерически блея, овца припустилась через луга. Кот по имени Фанг равнодушно наблюдал с ближайшего столба ворот, как очумевшей овце удалось резко затормозить: головой о забор. Вулфрит при этом катапультировался прямо в открытую выгребную яму. Испуганный детский плач оборвался плюхом, после которого раздалось: – О-о, ну и вонища! Фанг решил, что спектакль закончился, и стал размещаться на столбе поудобнее, собираясь вздремнуть. Однако его попытка включала размахивания хвостом, что привлекло внимание вулфритского братца, не обращавшего никакого внимания на злоключения своего близнеца. Кошачий хвост был просто неотразим. А Данвин даже понятия не имел, что с искушениями можно бороться. Он заграбастал пушистый серый шнурок, маленькие пальчики сжались, словно челюсти бойцового бульдога. В следующую секунду Фанг понял, что враги решили оставить его без хвоста, и издал душераздирающий вопль. В кошачьем воображении промелькнуло несколько возможных вариантов чудовищной помеси собаки с крокодилом, и восемнадцать бритвенно-острых кошачьих когтей впились в выветренный деревянный столб. Данвин не видел связи между своими манипуляциями и яростным поведением животного; он продолжал тянуть кошачий хвост и наслаждался полученными ощущениями. Наконец несчастный кот завопил на несколько октав выше, чем папа Одо, когда однажды мальчики подготовили ему постель. (Они покрыли ее единственной материей, которую нашли: своими собственными уделанными пеленками.) Близнецы застыли в восхищении, изумляясь новому звучанию. Данвин вдруг обнаружил, что звук исходит из кота, прилепившегося к столбу. Чтобы лучше слышать, он дернул за хвост так сильно, что Фанг полетел на землю. Во все стороны посыпались щепки. Три овцы, щипавшие траву у ворот, запаниковали и бросились прочь; одна из них врезалась в остатки сенодержателя, доломав непрочную конструкцию. Фанг издал такой вопль, что его услышали не только в Вонючих Ягодах, но и в трех других селениях. И Одо наконец проснулся. Пастух прислонился к дверному косяку и осторожно выглянул из хижины. Он ожидал увидеть демонов сорока шести преисподних, упомянутых в старогидрангианской мифологии, марширующих через его поля. Но обнаружил: Данвина, раскручивающего за хвост кота, который продолжал производить новоизобретенные ужасные звуки, остатки сенодержателя и его недавнее содержимое, разметанные на пол-акра, и овец, в панике носящихся взад и вперед. На спине Латойи, его лучшей овцы, виднелись две проплешины, отмечающие места выдранной шерсти. Раздавшийся в следующее мгновение рев был так ужасен, что Фанг забыл про собственные проблемы, а овцы побежали теперь в одном направлении: подальше от своего хозяина. Одо, тяжело дыша, вышел из хижины. Данвин задумчиво посмотрел на кота и отпустил его хвост. Бедное животное решило, что лучше всего будет поотсутствовать денек-другой, и тут же исчезло с помощью мистических способностей, присущих только кошачьим. Старик протопал через поле и остановился рядом с мальчишкой. – Привет, папа Одо, – сказал Данвин, радостно сияя. – Во имя всех блеющих богов, что здесь творится?! – потребовал разъяснений пастух. Данвин огляделся вокруг, невинно лупая глазами. – Где? – спросил он озадаченно. Минуту приемный отец смотрел на сына не в силах вымолвить ни слова. А затем, возможно, несколько запоздало, его пастушье сознание обнаружило, что во дворе находится только один ребенок. – Где брат твой? – спросил Одо, неожиданно обеспокоившись. – Сделал плюх, – рассмеялся Данвин, показывая в неверном направлении. Одо, игнорируя указующий палец, повернулся к колодцу. – Опять? – Вонючий плюх, – пояснил Данвин. Старик недоуменно моргнул. – Привет, папа Одо, – раздался радостный возглас Вулфрита из выгребной ямы. Только тут нос пастуха учуял непривычное зловоние: ворочающийся Вулфрит размешал устоявшуюся жижу. Одо вздрогнул. Просто спустить мальчику веревку – не получится. Он пробовал это уже несколько раз, когда кто-нибудь из них проваливался в колодец. Двухлетний ребенок не может держаться за веревку достаточно крепко. И уж конечно, не может сам вылезти наверх. Придется самому спускаться в выгребную яму и поднимать Вулфрита. Другого выхода старик не видел, «Дело не в запахе», – сказал Одо сам себе, но потом остановился и поразмышлял. Да, нужно согласиться: вонь в яме приличная. Одо не был неженкой вроде старогидрангианских аристократов, нет. Он не обращал внимания на простую честную вошь или немного здоровой грязи. Но он – хотелось ему этого или нет – мылся каждый год, обычно в праздник Прунеллы, и сейчас ему просто не хотелось иметь дело с действительно серьезной вонью. Если протухало молоко или яйца – это было еще терпимо. Если овца блевала ему на ногу – пастух не спешил вытереть ее. Он менял мальчикам пеленки без единой жалобы. Но то, что случилось с Вулфритом, рядовым случаем не назовешь. Концентрированный душок из выгребной ямы был сильнее, чем запахи протухшего молока, загнивших яиц, овечьих испражнений и содержимого бесчисленных пеленок, вместе взятые. Эта вонь была совсем другого рода. А Вулфрит счастливо плескался внизу. Одо отлупил Данвина – из общих воспитательных соображений – и отправился за веревкой. Потом подумал, посмотрел на Данвина и решил захватить сразу две. Удивительнее всего, кисло думал Одо час спустя, что при подъеме Вулфриту удалось только дважды сваливаться обратно. Да и Данвин не развязался, пока они выбирались на твердую и относительно чистую сушу. Старик энергично надрал Вулфриту уши. – Больно же, папа Одо! Одо зарычал: – Ты сам виноват! Теперь мне придется купаться на целый месяц раньше! – Но я ничего не сделал! – протестовал Вулфрит. Данвин захихикал, и Одо пнул его ногой – боковой удар не покалечит мальчика, даже если достигнет цели. Когда все трое были тщательно вымыты (Данвин в интересах справедливости тоже), Одо обнаружил, что вся хижина словно сохранила отзвук той разжижающей мозги, поднимающей дыбом волосы и сворачивающей носы вони, которая сопровождала их на пути из выгребной ямы. Одежда мальчиков, да и его собственная, восстановлению не подлежала. Одо никогда не держал в руках иголку. Он не видел никакого смысла в шитье, получив по наследству от своего отца два комплекта хорошей одежды. Пастух просто носил их попеременно все долгие годы. Если рубаха становилась жестковата, он оставлял ее под дождем и ждал, пока ткань немного размягчится. Так было до сих пор. Но теперь у него остался только один комплект – свежий, надетый после купания. Пришло время, решил Одо, отправиться в город и купить новые одежки. А заодно провести ночь где-нибудь в другом месте, пока хижина не проветрится. Завтра будет рыночный день, и он закажет себе рубашку или две. И, подумал Одо, скользя взглядом по разваливающейся одежде... Конечно, он уже немолод. И слишком занят, чтобы одному присматривать сразу за двумя буйными мальчишками. Он огляделся: маленькая хижина, груда разбитой посуды, вереницы сохнущих пеленок, разваленный сенодержатель, пробитый забор, разбросанные и рассеянные повсюду сено и шерсть. И никаких следов кота или овец. Может быть, подумал Одо, держать в доме сразу двух мальчиков слишком выпендрежно? Вулфрит издал вопль, что-то с грохотом рухнуло. Данвин захихикал. Одо кивнул. Сверхвыпендрежно, это точно. * * * Вулфрит и Данвин решили, что спуск с горы в город – чудесное приключение. Но уже через сотню ярдов они стали объявлять: «Я устал!», «Когда мы придем?», «У меня ноги болят!», «Я голодный!», «Я пить хочу!», «А мы уже там?» Одо не обращал внимания и продолжал брести вперед. Жалуясь и хихикая, мальчики шли за ним, но скоро Одо обнаружил, что писки и ропот затихли. Он вернулся и увидел детей, заснувших на краю тропы. Старик молча постоял, глядя на них сверху. Близнецы выглядели так мило. Рубашка Вулфрита задралась, открывая его маленькое пузо, подгузник потерялся, но ребенок счастливо обходился без него. Одо вспомнил все свои планы и почувствовал некоторую вину перед мальчиками. И тут Вулфрит, не просыпаясь, пописал ему прямо на ногу. Все чувство вины тут же испарилось. Ворча, пастух взгромоздил на себя детей – по одному на каждое плечо и, предварительно удостоверившись, что подгузники находятся на местах, начал спускаться вниз. Глава 6 Была вторая половина дня, и толпа уже расходилась, когда Одо прибрел на рынок в Вонючие Ягоды. Просто удивительно, какими тяжелыми оказываются двухгодовалые мальчишки, когда несешь их пару миль вниз по склону. Усталый пастух дошел до постоялого двора и медленно опустился на скамейку у ворот. Он двигался очень медленно, чтобы не разбудить детей, но как только его зад коснулся неструганых досок, Вулфрит проснулся и огляделся. – О-о-о! – пронзительно завопил он. – Папа Одо, я хочу пирожное! Старик вздохнул. В следующий момент проснулся Данвин и присоединил свой голос к требованиям пирожных, медовых казенаков и прочих сластей. Одо опустил мальчиков на землю, и они шустро помчались на рыночную площадь, путаясь под ногами немногочисленных селян. Истощенный путешествием, пастух вытянулся и прикрыл глаза. Может быть, думал он, если остаться сидеть тихо-тихо, если удача улыбнется ему, а боги сжалятся, близнецы не вернутся. С этой мыслью он задремал, видя во сне свою ферму, овец и мебель, которая стояла там, где ее поставили, ночи непрерывного сна, еду, которая не разлетается по столу и по полу, – короче, свою прекрасную мирную жизнь, которая кончилась после появления Людмилы. Его разбудил мощный бас, прогудевший, казалось, над самым ухом: – Это твои? Одо вытаращил воспаленные глаза и посмотрел наверх. Никого. Он опустил голову и обнаружил источник беспокойства. Рост говорившего едва ли достигал полутора метров. Забавная неровная борода, длинные черные волосы. А в каждой руке он держал извивающийся пучок ручек, ножек, пальцев и ушей. Когда ноша в правой руке незнакомца на мгновение замерла и радостно крикнула «Папа Одо!», старый пастух распознал в нем Данвина. А когда то, что было в левой руке, стало возмущенно вопить, Одо безошибочно узнал голос Вулфрита. – Это твои? – повторил коротышка. – Ну, – начал осторожно Одо. – Что, если и да? Мне бы лучше сначала рассмотреть хоть одного из них. Чужаку явно не понравился такой ответ. Но прежде чем он продолжил, Одо поинтересовался: – Они уже разбили что-нибудь? – Не мое, – буркнул чужак. – Папа Одо! – закричал Данвин. Одо вздохнул: – Давайте его сюда. Коротышка перепасовал верещащего ребенка старику, и Одо с размаху приземлил его на скамейку. Жесткая посадка на миг вышибла из Данвина дух, и мальчишка целую минуту просидел тихо – наверное, первый раз за последние полгода. Не считая времени сна. Незнакомец возмущенно пробасил: – Вы должны объяснить им, что соваться в дела чародеев опасно. Одо вздрогнул, потянулся вперед и стал испуганно озираться по сторонам. На рыночной площади топтались Гуди Блэкед со своими пирогами, старый Панклер со своей идиотской резьбой, напоминающей полурастопленные свечи, и несколько других обитателей Вонючих Ягод. Самых старых Одо знал по имени, остальные были хотя бы смутно ему знакомы, но никто из них никогда не учился на чародея. – Ну что ж, – сказал он озадаченно. – Я думаю, этот хороший совет когда-нибудь пригодится. – Не когда-нибудь, а прямо сейчас, – пророкотал коротышка. Недостаток роста явно не сказывался на силе его голоса. Одо поморгал, лениво вытащил из уха забредшее туда насекомое и задумался над утверждением незнакомца. – Ладно, – согласился он наконец. – Ведь дети могут встретить волшебника, почему бы нет? Могут же их трахнуть гром и молния из тучи. – Они уже встретили чародея, пастух! – проревел чужак. «Пожалуй, ты сам звучишь как гром», – подумал Одо и еще раз оглядел рыночную площадь и единственную улицу селения. На случай, если таинственный чародей спрятался где-то там. – Я никого не вижу, – сказал он извиняющимся тоном. Бородач явно обиделся, а затем объявил таким голосом, что задребезжали ставни на окнах гостиницы: – Я и есть чародей, ты, простофиля из простофиль! Одо немедленно внес поправку. – Я не из Простофиль, – сказал он, гордо задирая нос. – Я родился и вырос здесь, в Вонючих Ягодах, или по крайней мере в трех милях отсюда, в горах. – Но пока он произносил все это, смысл слов чужака достиг его сознания. И у старика от удивления отпала челюсть. Затем она вернулась на место и щелкнула, придавив слишком любопытную вошь. – Ты не волшебник, – заявил Одо. Вулфрит с Данвином перестали верещать и уставились на приемного отца. – Я чародей, – сказал чужак, заметно смущаясь. – А вот и нет, – настаивал Одо. – Да что ты знаешь об этом? – возмутился незнакомец. – Самую малость, – выпалил Одо с силой. – Но ты не чародей. – Ах, нет? – Нет. – А если ты ошибаешься? Одо потряс головой. – Не-а. Не может быть. Если ты чародей, то как тебя зовут? Бородач гордо расправил плечи и выпрямился во весь свой рост. – Клути, – произнес он с достоинством. – Вот видишь! – воскликнул Одо, тыча вверх пальцем. – У чародеев не бывает хороших осмысленных имен вроде Клути. У них глупые выпендрежные имена вроде Мандрагорус Надменный, или Пендориган Жульнический, или Манок Морально-вызывающий. – Старик заулыбался, довольный, что привел самый убедительный аргумент. Но Клути тут же парировал: – Некоторым чародеям не нужны подобные вывески. Особенно после прихода горгорианцев, объявивших магию вне закона. Одо поморщился. Он надеялся, что после его слов незнакомец рассмеется и скажет: «Да, конечно, ха-ха, это была шутка, я не волшебник». А он заговорил о горгорианцах. Подозрительно. – Извини, но я не понимаю. Нельзя же бродить по свету, меняя имя как старую рубашку или исподнее. Твое имя – это твое имя, с ним тебя родили. – Ты действительно ничего не понял, – сказал бородач. – Клути – мое ненастоящее имя. Чародеи никогда не используют настоящих имен. – Почему? – удивленно заморгал Одо. – Настоящее имя имеет свою силу. – То есть у тебя два имени?! Клути улыбнулся: – Верно. Старик шумно задышал, обдавая собеседника запахом прогорклого сыра. Улыбка коротышки сразу же затуманилась. – Значит, – сказал пастух, доставая очередную вошь из бороды, – ты вынужден отзываться на оба имени? Клути согласился: – И это верно. – Как же ты умудряешься их не путать? – поинтересовался Одо. Клути удивленно вытаращил глаза и поставил Вулфрита на землю. В ответ мальчик прыгнул обратно и ухватился обеими руками за ножку коротышки. Никто не понял, что это выражает: привязанность или нападение, но Клути даже не пошевелился. Его слишком занимала глубина тупости и невежества Одо. Наконец, нащупав дно, бородач вынырнул и тихо сказал: – С помощью волшебства, конечно. Вот теперь до Одо дошло. Он даже вспотел от волнения. Но уже через несколько мгновений его глаза превратились в узкие щелочки. – И все-таки ты просто пытаешься меня обмануть. Ты не чародей. – Чародей. – Нет. Ты – нет. Ты слишком маленький. У тебя нет чудного халата или остроконечного колпака. У тебя нет обуродования. – Оборудования, – поправил Клути. – Верно, вот его-то и нет. – Оборудование я оставил дома, – сказал Клути. – Я замаскировался. Одо недоверчиво оглядел бородача с головы до ног. – А как насчет остального? Где колпак и халаты? – Они на мне. Одо покосился на босые ноги Клути и его зеленую шерстяную рубаху. – Они тоже замаскированы, – объяснил Клути. – С помощью волшебства. – А чего ты такой маленький? – потребовал разъяснений Одо. – Этого нельзя замаскировать волшебством! Клути уже хотел сказать «А почему бы и нет?», но вовремя остановился. Он понял, что логика здесь не сработает, нужно что-то другое. Если этот древний пастух не верит, что магия может скрыть истинный рост человека... – Ты прав, – прошептал Клути на ухо Одо. – Ты очень умен, раз заметил это. Чтобы казаться выше, я ношу обувь на специальных каблуках. – Ох, – сказал Одо. – Теперь мне все ясно. Вы действительно чародей. Точно. – Правильно. А теперь, когда мы во всем разобрались, не скажешь ли ты этим юным бандитам, чтобы они оставили в покое мою тележку? Иначе у них могут возникнуть действительно серьезные проблемы. Одо кивнул. – Слыхали, ребята? – сказал он, сурово глядя на Вулфрита. Данвин прятался под скамейкой. Одо начал перегибаться, чтобы увидеть мальчика, и в этот момент его осенило. Он резко выпрямился. Клути уже поворачивался, чтобы уйти. – Эй, подождите минутку. – Древний пастух попытался встать на ноги. Клути обернулся. – Да? – Вы ведь чародей, верно? – спросил Одо, приняв относительно вертикальное положение: ноги ниже тела, спина почти разогнута. Клути вздохнул: – Мы же.., да. Да, я чародей. – Ну, это... – промямлил Одо, размышляя, как бы лучше начать. – Послушайте, дело в том, что мне не нужны оба эти мальчика. Они обуза для такого немолодого человека, как я. Вы же понимаете, с каждым днем управляться с ними мне все тяжелее и тяжелее. Маленький чародей, ничего не отвечая, смотрел Одо прямо в глаза. – Вот я и подумал, – продолжал пастух. – Может, раз уж сегодня базарный день и все такое, так, может, вы купите одного, скажем, вот этого? – Он показал на Вулфрита. – Да зачем он мне нужен? – спросил Клути, глядя на ребенка, обхватившего его ногу. – Каждый знает, как вы, чародеи, любите детей. То есть не совсем чтобы детей. Вы же понимаете. Можно ведь найти им применение. Необязательно неприятное, конечно, я имею в виду, вы не станете использовать их для жертвоприношений, или на ингредиенты, или мебель, или что-нибудь в этом роде. В конце концов вовсе не нужно после превращения разрезать их, чтобы посмотреть, как они устроены. – Одо пытался выглядеть непринужденно. – Чародеи никогда не делают ничего подобного, – отрезал Клути. – Конечно, не делают, – согласился Одо. – Мы не приносим детей в жертву. – Разумеется. – Мы не режем их. – Нет-нет. – Мы не превращаем их. – Я верю. – Я за всю свою жизнь не обидел ребенка. – Я так и подумал. Мужчины стояли лицом друг к другу. Клути побагровел от ярости. Одо пытался смотреть невинно и выглядеть глупее обычного. На самом деле в душе старика боролись два противоречивых чувства. Он понимал, что если бы сам был Вулфритом, то ему, в частности, не хотелось бы быть проданным чародею, способному разрезать его на кусочки, превратить в трито, на или безделушку и даже принести его в жертву какому-нибудь противному старому богу, раскопанному где-нибудь чересчур учеными старогидрангианскими аристократами. Не нормальному богу, вроде Прунеллы или Корриджа, а тому, который не сильно печется об обычных людях. Одо слышал немножко о таких чудных, как Спаг-Паганетанет – гермафродитное божество посеребренной посуды, используемой противоестественным образом. Кстати, Клути очень похож на тех, кто использует посеребренные ложечки противоестественным образом. Но если разобраться, все чародеи занимаются превращениями и приносят жертвы. Точно так же как и пастухи, время от времени разделывающие какого-нибудь ягненка, чародеи должны что-то делать с маленькими детьми. И если не отдать Вулфрита, значит, на его месте окажется кто-нибудь другой. А у Одо для компании останется маленький Данвин, так что Вулфрит – не последний мальчик. Да и приношение ребенка в жертву Спагу-Паганетанету – дело стоящее. Не похоже, чтобы этот парень Клути собирался съесть Вулфрита. Во всяком случае, Одо так не думал. Хотя чародеи – люди непредсказуемые. А даже если бы и собрался, что тут такого? В конце концов Одо тоже съедает иногда собственную овцу, а ведь он прожил с ней гораздо дольше, чем с Вулфритом. Да и вела овца себя гораздо лучше. Это просто принято у пастухов. Помимо всего прочего. И думать о том, что он делал со своей овцой, было много приятнее, чем думать, что, вероятно, чародей сделает с Вулфритом. Но что поделаешь, так уж устроен наш проклятый мир. Клути тоже размышлял, вперившись взглядом в старого пастуха. Вранье про чародеев изначально распространяли сами чародеи, чтобы люди их не беспокоили. И это вранье приносило ему постоянные неудобства с тех пор, как много лет назад он скрылся из королевского дворца за несколько часов до появления горгорианцев. Люди говорили, что сбежавшие чародеи – трусы. Но Клути предпочитал думать о себе просто как о рассудительном человеке. С первого дня вторжения и оккупации стало ясно, что завоеватели преобразуют анатомию каждого попавшего к ним в лапы чародея, в частности, отделят его голову от тела. А Клути за долгие годы привязался к собственной голове – по сути, он ее любил и расставаться с ней не имел ни малейшего желания. Однако ни одного заклинания, способного подействовать на горгорианцев, никто не знал. Чародеи Старой Гидрангии относились к магии как к исключительно тонкому искусству и обучали ему самых достойных, самых лучших представителей нации. Результатом явилась абсолютная непригодность магии для достижения каких-либо практических целей. С помощью чародейства невозможно было решить ни одну мирскую проблему. А горгорианцев волшебство вообще не интересовало. Клути часто фыркал себе под нос: «Критики! Они никогда не приемлют истинного художника!» Что могли чародеи Старой Гидрангии? Показать горгорианцам дюжину цветов, которые никогда не существовали в природе. Вызвать воздушных духов, чтобы обсудить предназначение лунного света. Их магия была не способна нанести вред даже блохе на голове завоевателя, а уж тем более отвести в сторону лезвие хоть одного горгорианского меча. Горгорианцы получали огромное удовольствие, всячески подчеркивая эту неспособность. Поэтому Клути сбежал и обрел себе новое пристанище в уютной пещере неподалеку от Вонючих Ягод. Там он продолжал изучать магию, но уже с совсем другим уклоном. – Если они хотят практических заклинаний, – бормотал он себе под нос, – я дам им практические заклинания! Итак, он изучал и практиковался, пытаясь создать более приземленное, зато куда более действенное волшебство. И достиг успеха: заново открывал старые заклинания. Почти каждый день... Точнее – каждый месяц или два. Если везло. Клути готовился использовать эти заклинания на благо Старой Гидрангии, как только народ поднимется против горгорианских завоевателей. Всякий знал, что грядет восстание, ведомое изгнанными аристократами, разбойниками-патриотами и другими традиционными народными героями. Правда, в разговорах упоминалось только одно имя, Клути нетерпеливо ожидал обещанного Черной Лаской похода с гор. Это будет победное шествие, к которому примкнет все сознательное население. Дворец Божественно Тихих Раздумий будет захвачен, а презренный король Гудж низложен и обезглавлен. А пока Клути жил в пещере, что совсем не подобало такой цивилизованной личности. Продукты и разные необходимые вещи он покупал у дурно пахнущих обитателей селения, очень кстати названного Вонючие Ягоды. И обнаружил, что аборигены верят в старые враки чародеев о превращениях людей в ежей или о скармливании их демонам. Все это делало жизнь Клути довольно одинокой. А мальчик составит ему компанию, будет полезен в хозяйстве... – Ну? – спросил Одо нетерпеливо. – Берешь его? Клути взглянул на Вилфрита, который пытался впихнуть дрыгающегося паука в сапог Одо. – А сколько ты хочешь? Через полчаса Одо и Данвин уже шагали обратно на ферму. А Вулфрит сопровождал чародея в его пещеру по другую сторону селения Вонючие Ягоды. Данвин немного расстроился из-за неожиданной разлуки со своим братиком, но несколько небольших легких тычков изменили его настроение. – Папа Одо? – позвал он, бросая последний взгляд на тихую деревушку внизу. – Чего тебе? – Я хочу Вулфи. Пастух остановился и посмотрел на мальчика. – Ты это брось, – сказал он решительно, – мы продали твоего брата честно и без обману. Не похоже, что волшебник собирается его есть. Данвин надулся, но ненадолго – в таком состоянии оказалось гораздо труднее увертываться от тяжелого родительского кулака. Он обогнал старика и бросился вверх по тропинке. – По крайней мере, – пробормотал Одо себе под нос, – я надеюсь, что он не будет его есть. Глава 7 Существующее в Гидрангии представление о пещере чародея было довольно отталкивающим. Люди, давясь от отвращения, рассказывали друг другу о капающих сталактитах, прикованных к стенам скелетах, пауках, летучих мышах и целой куче загадочных субстанций, которые булькают, пищат и покрыты слизью. Ни гидрангианский крестьянин, ни горгорианские воины не удивились бы, обнаружив в жилище мага ползающие вокруг странные разрозненные части тел, находящиеся на различных стадиях умирания – или, скорее, оживления. Старогидрангианские аристократы, чаще других общавшиеся с чародеями, чем другие группы, уверяли, что представления о расчлененных телах и использовании крови для оформления интерьера скорее всего ошибочны. Но и они не отрицали, что волшебники хранят в своих пещерах кости, пауков, заплесневелые книги и другие чудные таинственные предметы. Поэтому никто – ни крестьянин, ни аристократ, ни горгорианский воин – никогда не назвал бы обитель Клути типичным жилищем чародея. Да, кости и книги там были, но! – аккуратно расставленные по застекленным шкафам и полочкам из полированного дуба. Сталактиты, абсолютно сухие и аккуратно отпиленные на высоте семи футов над гладким каменным полом, служили канделябрами. Пол и стены тоже оказались сухими. Клути так наслушался шумной капели за первые недели пребывания в пещере, что водозащитное запечатывающее заклинание сотворил одним из первейших. А поскольку чародей не собирался делить свои ограниченные запасы еды с непрошеными гостями, все пауки и другие холоднокровные, обитавшие поблизости, были аккуратно умерщвлены и бережно заспиртованы. Сначала маленькому Вулфриту полное отсутствие дикой жизни показалось скучным. Контраст с его предыдущим обитанием в кишевшей паразитами хижине Одо, окруженной домашним скотом, оказался слишком явным. Вскарабкивание на туго набитое кресло не шло ни в какое сравнение с укрощением простодушной овцы. (Кресло никогда не протестовало и никогда не убегало, блея.) Пинание скамеечки для ног радовало куда меньше, чем пинания бедняги Фанга: скамеечка никогда не орала, не царапалась и не кусалась. С другой стороны, мебель у Клути оказалась намного прочнее, чем у Одо, – а это означало, что ей можно манипулировать с большим размахом и воображением. Рядом не было Данвина, но Вулфрит, как и всякий двухлетний малыш, еще не успел по-настоящему научиться играть со своим братиком. Потеря товарища не разочаровала мальчика, а Клути гораздо больше занимался им, чем Одо. Более того, для развлечения существовала магия. Однажды Клути решил, что его покупка уже достаточно обустроена и можно вернуться к основной работе. Мальчик был просто очарован! Он мог часами наблюдать, как Клути старательно колдует, пытаясь упростить заклинания или превратить эстетические изыски и демонстрации философских концепций в практические инструменты. Скоро Вулфрит начал подражать своему учителю (Клути не позволял называть себя «папа»). А чародей, вместо того чтобы запретить это обезьянничание, даже прочел ему несколько лекций по базовому колдовству, хотя не надеялся, что такой маленький мальчик сможет что-нибудь понять. Клути очень любил наблюдать, как крохотное существо, которое не может даже перебежать комнату не споткнувшись, помахивает вокруг себя палочкой и с ужасными ошибками лепечет магические формулы. Он посиживал в кресле, улыбаясь в бороду, а Вулфрит бродил вокруг с серьезным видом, творя заклинание за заклинанием. Но однажды, примерно через шесть месяцев после появления Вулфрита, когда вихри раннего снега закрутились перед входом в пещеру, усмешка Клути пропала, и он резко выпрямился в кресле. Исчез конический столик. – Как ты это сделал?! Вулфрит испуганно обернулся. – Как и ты. – В руках у мальчика бился огромный карп. – Ты превратил стол в рыбу?! Вулфрит заморгал. – Да, Учитель. – Преврати обратно, – приказал Клути. – Немедленно. Мальчик уронил рыбу, сгорбил плечи, собрался и начал новую песнь. Волшебник нахмурился и слегка сгорбился сам. Он не умел превращать конические столы в больших карпов. Как, во имя Семи Маловозлюбленных Демонов, Вулфрит этого достиг? Трехлетний ребенок не только выполнил настоящее магическое задание, у него получилось именно то, что он хотел! Клути знал мастеров-чародеев, которые после столетий практики не всегда могли получить желаемый результат дважды. Именно эти мастера и поплатились головами за утрату реалистичных и практических заклинаний. Если бы они превратили горгорианцев или хотя бы их лошадей и оружие в карпов, королевство сейчас выглядело бы совсем иначе. Клути вытянулся вперед и внимательно наблюдал за малышом. Через полчаса Вулфрит разразился рыданиями и отшвырнул волшебную палочку. «Она не хочет превращаться обратно!» – плакал он, держа мертвую рыбу за хвост. (Ни ученик, ни учитель не догадались положить ее в воду.) Клути поспешил к ребенку и успокаивающе обнял его за плечи. – Ну, ну, Вулфи, все нормально. Это очень трудное заклинание, а ты еще молод. Я уверен, ты его выучишь. Вулфрит громко шмыгнул носом и вручил Клути рыбу. – Преврати ее сам. – Позже. – Чародей отложил карпа в сторону. – А сейчас пора спать. – Ладно, – согласился Вулфрит, вытирая слезы. – Знаешь, хоть ты и не превратил ее обратно, ты все равно молодец, – ободрил его Клути. – В конце концов это заклинание для пятилетних, а тебе еще нет четырех! Тебе даже не три с половиной! – Правда? – Слезы высохли, и рот мальчика раскрылся от изумления. – Правда, – кивнул чародей. – Ура, – прошептал Вулфрит, потрясенный собственным достижением, и без оговорок отправился спать. Когда он заснул, Клути ринулся к полке, где оставил рыбу, вытащил ее и осмотрел. И удивился. – Настоящий карп! Трехлетний ребенок, способный превращать мебель в водную форму жизни, – редкое и чудесное явление. Дело не в том, насколько важны морепродукты в горах, да и хорошая мебель стоит дороже рыбы. Но если малыш сделал это, что он сделает, когда подрастет? Никто никогда не пытался учить колдовству такого маленького ребенка. Сейчас до Клути дошло, что в этом и заключалась главная ошибка. Возможно, премудрости магии легче постигаются в детстве, как, например, иностранные языки. Должно быть, именно благодаря своему возрасту Вулфрит научился подобным штукам. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=124178) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.