Вдовы Эд Макбейн 87-й полицейский участок #46 Загадочны обстоятельства смерти Артура Шумахера, дважды женатого преуспевающего адвоката. Застреленный вскоре после жестокого убийства его любовницы, он оставил после себя коллекцию порнографических посланий и тайну, угрожающую жизни сразу нескольких женщин. В этом романе Стив Карелла сражается не только с кровавым маньяком, но и горечью собственных утрат. Эд Макбейн Вдовы Города, описанного на страницах этой книги, не существует. Люди и учреждения – вымышлены. Но принципы работы полиции отражают наработанные в этой организации приемы сыска. Глава 1 Карелла просто не верил своим глазам: так зверски ее искололи и исполосовали. Оружием служил нож для фруктов, оказавшийся у убийцы под рукой. Его взяли на стойке бара, где он лежал рядом со штопором для бутылок, полупустым шейкером с мартини и сосудом для льда. Лимон был почти цел: с него только срезали узенькую полоску кожуры. Здесь пили мартини. Со вкусом. Очевидно, сначала стали резать лимон, а потом принялись за свою жертву. Убитая лежала возле кофейного столика, рядом – нож, потемневший от крови, которая, казалось, все еще хлестала из многочисленных ран. На дне бокала с недопитым мартини венчиком свернулась лимонная кожура. – Натуральная блондинка, – задумчиво произнес Моноган. На ней было кимоно из черного шелка с набивным рисунком – неправдоподобно большими маками, талию стягивал пояс. Разодранное кимоно обнажало стройные ноги и светловолосый треугольник между ними. Моноган пришел к абсолютно верному заключению. Голубые глаза открыты. Горло разрезано от уха до уха. Лицо покрыто многократными, словно маниакальными, порезами. На вид лет девятнадцать, двадцать. Длинные светлые волосы. Широко раскрытые, полные ужаса глаза устремлены в потолок богатой двухэтажной квартиры. Под изрезанным кимоно с кровавыми маками – прекрасное юное тело. Вокруг сновали люди в форме и штатском, бряцая пластиковыми полицейскими жетонами, прикрепленными к курткам и пиджакам. Моноган и Монро прибыли из северной бригады по расследованию убийств, детектив второго класса Карелла – из 87-го полицейского участка и оттуда же детектив третьего класса Артур Браун. Ничего себе междусобойчик душным влажным июльским вечером. Моноган и Монро рассматривали труп с таким видом, будто размышляли о тайне мироздания: рваные и колотые раны, покрывавшие грудь и живот, словно взывали к вечности, куда ни взгляни – все залито кровью. Изуродованная белая плоть и яркая алая кровь. Это был как бы немой вопль... Собравшиеся ждали приезда судмедэксперта. Ничего не попишешь: и эта погода, и столько машин и людей на улицах – попробуй добраться куда-нибудь... У Кареллы был виноватый вид, зато у Брауна – откровенно злобный. Впрочем, таким он выглядел даже в минуты неподдельного, почти припадочного веселья. – Вот и я говорю, – подал голос Монро. – Девушки, подобные этой... Они-то всегда и влипают в историю. Такой уж это город. Карелла на секунду задумался: что значит «такие девушки»? – Уж я-то знаю, – с важностью продолжал Монро. – Вы только посмотрите на нее – красивая, молодая. Такие не представляют себе, что это за город. – Этот город может что хочешь сотворить с девушкой, – поддакнул Моноган. И он, и Монро, в одинаковых белых рубашках, с одинаковыми голубыми галстуками, руки в карманах синих форменок, стояли, шевеля высунутыми наружу большими пальцами, и рассматривали мертвую женщину с высоты своего униформного величия. Оба, словно сговорившись, называли убитую «девушкой». Девятнадцать, ну от силы – двадцать лет. Карелла снова задумался: интересно, кем считала себя она сама – девушкой или женщиной... Во всех официальных бумагах будет фигурировать: «женского рода». Хромосомный фирменный знак. И феминисткам не к чему придраться, да и вообще пустой разговор – девушка, женщина... Стоит тебе умереть, и ты – «женского рода»: Точка. В его взгляде все еще сквозила боль. Темно-карие глаза, слегка раскосые, как у азиатов. Шатен. Высокий и худощавый. Из носа текло, этакий «летний» насморк. Он вынул носовой платок, высморкался и посмотрел на двери прихожей. Куда, к чертям, запропастился медэксперт? В помещении стоял устойчивый запах сырости, очевидно, где-то было открыто окно и это мешало работе кондиционера. Впрочем, какие уж там окна в дорогостоящих квартирах-студиях, где все тщательно скрыто от посторонних глаз. В суперсовременном небоскребе – кондоминиуме, где одна рента стоит ого-го каких денежек!.. Да еще расположенном в местечке, которое полицейские 87-го называют Золотым Берегом, с видом не только на реку Харб, но и на соседний штат... А спустись двумя кварталами к югу, и увидишь свои сокровенные убогие хоромы и постоялые дворы с драными матрацами... Но здесь, в апартаментах, занимающих целый этаж, лежала на полу молодая женщина в кимоно от Диора, растерзанная, истекающая кровью на толстенном персидском ковре; а на столике рядом – мартини в бокале с высокой ножкой. Серебро, расплавленное в стекле. Желтая, свернувшаяся венчиком лимонная кожура. На бокале – следы губной помады. А в шейкере еще столько выпивки, что и дюжины таких бокалов будет мало. Может, она собиралась устроить вечеринку? И впустила своего убийцу без всякой задней мысли? Или в квартиру можно-таки проникнуть через открытое окно? – Они сказали, что завтра снова будет жарко, более жарко, чем сегодня, – со светской рассеянностью сообщил Моноган, отвернувшись наконец от убитой: попробуйте-ка, в самом деле, долго глядеть на что-то неподвижное. – Кто «они»? – не замедлил спросить Монро. – Эти парни из бюро погоды. – Так и надо было сказать. Ну, ответь, Бога ради, почему люди то и дело говорят: «они»? «Они» – то, «они» – се. И это вместо того, чтобы честно сказать, кого именно они имели в виду. – Что это с тобой нынче? – крайне удивленный, осведомился Моноган. – А то, что мне не по душе те, кто только и твердит: «они» – одно, «они» – другое. Не нравятся мне такие люди. – Но я-то тут при чем? – По лицу Моногана было видно, что он задет за живое и даже оскорблен. – Я твой напарник. – В таком случае кончай талдычить: «они». «Они» – то, другое, третье. – Ясное дело, прекращу, – сказал Моноган и направился в противоположный угол комнаты, где стояла еще одна черная кожаная софа. С минуту он злобно рассматривал ее, потом всей тяжестью плюхнулся на нее. Браун глазам своим не верил: «Эм энд Эм» ссорятся?! Это они-то, неразлучные чуть ли не с рождения? Невозможно! И тем не менее факт: вон там, на софе, Моноган – надутый и злобный, а здесь Монро – на взводе. Браун счел за лучшее не встревать в это дело. – Люди – они такие, – не унимался Монро. – У меня от этого шарики за ролики заходят. – Выдержав паузу, он обратился к Брауну: – Ну, скажи: а тебя это не сводит с ума? – Да мне как-то все без разницы, я на это просто не обращаю внимания, – ответил Браун, твердо решивший соблюдать нейтралитет. – А я знаю, в чем дело, – подал тут голос Моноган. – Это тебя жара бесит. – Никакая не жара! – взорвался Монро. – Будь она проклята. А те, кто твердит – «она», «они»... Браун сосредоточенно уставился в потолок. Почти двухметрового роста, весом едва ли не в центнер, Браун по всем статьям превосходил обоих парней из бригады по расследованию убийств. Но он чувствовал, что лучше не рисковать, в любую секунду их ссора могла обернуться против него, ляпнешь что-нибудь – и готово дело; время сейчас такое: в этом городе каждый чернокожий должен быть начеку; не осторожничать можно лишь с теми, кому полностью доверяешь, например Карелле, вот только неизвестно о политических и религиозных пристрастиях двух «Эмок». Их ссора была чем-то вроде семейной сцены, так стоило ли связываться? Не хватало только потасовки в такую жару. Кожа у Брауна была цвета хорошо прожаренного колумбийского кофе, глаза карие, черные курчавые волосы, широкие ноздри, толстые губы – в общем, типичный негр. За долгие годы он привык считать себя чернокожим, хотя были и почернее его. Брауна хоть распни, он ни за что не станет зваться афроамериканцем. Только слабаки с комплексом неполноценности прячутся за этой словесной мишурой. Придумывать «лейблы» – путь в никуда, особенно если подумать о том, кто ты и откуда. Единственное, что необходимо, – это каждое утро смотреть на себя в зеркало. Браун делал это всякий раз поутру и тогда видел смазливого щеголя. И не хочешь, а улыбнешься. Так-то, парень... – А вот есть люди, – вдруг сказал Монро, снова набирая пар, – которые заявляют: «Они говорят, что будут опять повышаться налоги». Спроси у них, кто же это «они», и услышишь в ответ: «они» – это брокеры-инвесторы или финансовые учрежде... – Ты сам только что это сделал, – сказал Моноган. – Что сделал? – Сказал, что если спросить их, кто это «они», то услышишь в ответ, что это – инвесторы. – Никак в толк не возьму, о чем ты говоришь. – Говорю о тебе: сам жалуешься на людей, которые говорят «они» – то, «они» – се, и сам же только что сказал «они». – Вот уж ничего подобного я не говорил, – взвился Монро. – Говорил или нет? – обратился он к Брауну, снова стараясь втянуть его в перепалку. – Привет, привет, привет! – радостно воскликнул медэксперт, входя и избавляя таким образом Брауна от ответа детективу Монро. Он поставил на пол сумку и стал вытирать брови и так уже мокрым платком. Затем произнес, обращаясь ко всем: – Ну не Сахара ли снаружи? Извините за то, что припозднился. Подхватив сумку, он устремился туда, где лежала жертва, тихо произнес: «О Боже...» – и опустился на колени рядом с убитой. Моноган встал с софы и присоединился к остальным. Все молча наблюдали, как доктор приступает к обследованию. В этом городе ни в коем случае не прикасайтесь к мертвому телу, покуда кто-нибудь из отдела медицинской экспертизы не вынесет свой вердикт: это – мертвое тело. Следователи обычно толковали это табу расширительно, а именно: старались вообще ни к чему не прикасаться до тех пор, пока медики не скажут своего слова. Бывало и так, что входишь в квартиру, а там нагишом пожилая леди, и умерла-то она уже несколько месяцев назад и, вообще, лежа в ванне, превратилась в студень. Так нет же! Жди, пока судебный медик не определит, что она мертва... И вот теперь все они стояли и ждали. Медик осматривал усопшую точно так же, как если бы та была еще жива и нанесла ему обычный ежегодный визит. Он осматривал ее, прижимая стетоскоп к груди и щупая пульс, считал уколы, порезы и ссадины все до единой – их на круг оказалось тридцать две. Не пропустил нигде ни одной, даже трещинки в области таза. Такая скрупулезность привела полицейских в состояние лихорадочного ожидания: а что, если она все-таки не умерла? – А ведь небось трудно с ходу определить, правда, док? – спросил Моноган, подмигивая Монро, к удивлению Брауна. – Причину смерти, вот что он имеет в виду, док, – уточнил Монро и тоже подмигнул коллеге. Браун решил, что они уже и думать забыли о своей ссоре. Врач искоса посмотрел на них и продолжил обследование. Наконец он встал и сказал: – Теперь она – ваша. И сыщики принялись за дело. * * * Стенные часы в конторе показывали восемь тридцать. Кроме них, на стенах ничего не было. Даже окон. Зато помещение украшало массивное деревянное конторское бюро, вероятно спасенное в каком-нибудь старом участке после «кораблекрушения», разразившегося в ту пору, когда в полицейские офисы стали завозить модерновую металлическую мебель. Не менее величественными были и деревянное кресло с подлокотниками, помещавшееся перед бюро, и стоявшее за ним высокое судейское кресло без ручек. На нем сидел Майкл Гудмэн. Не просто какой-то там Гудмэн, а доктор Майкл Гудмэн. Хотя ему полагался крошечный кабинетик в полицейской штаб-квартире, в небоскребе, расположенном в центре города. Эйлин Берк была подозрительно безучастна не только к грандиозной обстановке, но и к происходящему. – Стало быть, вы служили в ранге детектива второго класса, не так ли? – спросил Гудмэн. – Да, – ответила она. – И как долго вы были детективом? Она чуть не сказала «слишком долго», но вслух лишь произнесла: – Все эти данные имеются в моем личном деле. Она уже начинала подумывать, что произошла чудовищная ошибка. Пойти к одному психиатру, рекомендованному другим психиатром. Но она уверовала в Карин. По крайней мере, ей так казалось. Гудмэн взглянул на бумаги на деревянном столе. Высокий мужчина, курчавый брюнет с голубыми глазами. Нос казался слишком крупным для его лица, усики, вероятно, были отпущены для равновесия. Оправа толстых линз гармонировала с цветом его волос. Он порылся в бумагах. – О, я вижу, вас часто использовали в подразделении специального назначения, – сказал Гудмэн. – Да. – Подстава? Для отвлечения внимания? – Да. – И главным образом бригада по борьбе с изнасилованиями. – Да, – сказана она. «Сейчас он перейдет непосредственно к изнасилованию, – подумала Эйлин. – А потом доберется и до рапорта, где доложено о том, как изнасиловали саму меня. Все в деле, все же это есть в деле...» – Итак, – сказал он, взглянув на нее и улыбнувшись, – что заставляет вас думать, что вам понравится работать в бригаде заложников? – Я не совсем уверена, что понравится. Но вот Карин... Доктор Карин Левковиц... – Знаю такую. – Я несколько раз была у нее... – И что же? – Беседовала с ней. Ну, знаете, в «Опоссуме», выше этажом. Отделение по оказанию психологических услуг – сокращенно ОПУС. Отсюда и прозвище – «Опоссум». Так окрестили это важное учреждение полицейские, проходившие там целительный курс снятия психологических стрессов. Естественно, словечко «Опоссум», пущенное кем-то в оборот, проще выговорить, чем длинное ученое название. Оно и звучит, если хотите, веселее, более джазово, что ли. На пятом этаже. А офис Энни Роулз, бригада по борьбе с изнасилованиями, был на шестом. «То, что поднимается, – подумалось Эйлин, – должно опускаться...» – Карин считает, что работать в бригаде заложников будет для меня интереснее. На самом же деле она сказала, что эта работа не так опасна. – Что она имела в виду? – спросил Гудмэн. – Что значит – интереснее? «Влепил в десятку, – отметила Эйлин, – умнее, чем я думала». – За последнее время, – сказала она, – у меня было слишком много эмоциональных перегрузок. – Это из-за стрельбы? «Ну вот, начинается», – подумала Эйлин и сказала: – Да, из-за стрельбы. И, кроме того, возникли кое-какие осложнения... – Когда вы убили человека? – он не дал ей договорить. Что ж, карты на стол. Она убила этого человека. Ну конечно же убила. Убила человека. Убила человека, который зарезал трех проституток и шел на нее с ножом... Лишила его жизни. Ее первая пуля угодила ему в грудь и швырнула к кровати. Она выстрелила еще раз и попала в плечо, это круто развернуло его, а потом Эйлин произвела третий выстрел, в бок, швырнувший тело на кровать... Тогда и она не могла понять, почему стреляла и стреляла в безжизненное тело, видя, как кровь хлещет по спине, и все время приговаривая: – Я же дала тебе шанс, дала тебе шанс... До тех пор, пока не израсходовала все патроны. Карин Левковиц потребовалось много времени, чтобы помочь ей понять – почему. – Я убила его в октябре. – Не в этом году? – Нет, в октябре прошлого года. В Карнавальную ночь. "Маска, кто ты? – подумала Эйлин. – Я же дала тебе шанс... Я же дала тебе шанс... Но дала ли?" – Почему вы наблюдаетесь у доктора Левковиц? Интересно, знаком ли он с Карин лично? И вообще, знают ли в этом городе все психиатры друг друга? А если так, обсуждал ли он с Карин то, о чем они говорили в течение последних месяцев? – Я вижусь с Левковиц, потому что у меня проблемы с огнестрельным оружием. Я бы назвала это застенчивостью. – Ага, – хмыкнул он. – Я не хочу, чтобы у меня возникла необходимость убить еще кого-нибудь. – Понятно. – И не хочу больше быть подставой, наживкой. Эта работа дисквалифицирует полицейского из отряда спецназначения. – Могу себе представить. – Кстати, – заметила она, – я не в восторге от психиатров. – Ну что ж, счастье, что я всего лишь Психолог, – сказал он, улыбаясь. – Это одно и то же. – Но вы же любите Карин? – Да, – сказала она и, помолчав, добавила: – Она мне очень помогла. «Надо оставаться в рамках, не перехлестывать», – тут же подумала Эйлин. – Как именно она вам помогла? – спросил Гудмэн. – Ну, существуют ведь и другие проблемы, помимо работы. – Давайте сделаем так: в первую очередь поговорим о проблемах, связанных с работой. – Я уже только что вам сказала: не хочу очутиться в ситуации, когда опять придется кого-нибудь убить. – «Кого-нибудь убить». Хм. – Ну, вообще, стрелять, убивать. – Для вас это одно и то же? – Если на вас нападают и у вас есть считанные секунды на размышление, то разницы нет. По-моему. – Должно быть, очень страшненько. – А это и было страшно. – И вам до сих пор страшно? – Да. – Очень страшно, мисс Берк? Или – как? – Очень. «Теперь-то чего скрывать». Карин освободила ее от комплекса скрытности. – Ага, очень. Потому что вы убили этого человека? – Нет. Потому что меня изнасиловали. Я не хочу, чтобы меня опять изнасиловали. Убью любого, кто попытается это сделать. Вот я и не желаю быть... Словом, постоянно попадать в ситуацию, когда кто-нибудь попытается меня изнасиловать; при одной мысли об этом меня охватывает ужас. Ведь тогда придется убить насильника, а это... меня и приводит в ужас, я так думаю. Снова убить кого-то? Ну уж нет. – Получается нечто вроде порочного круга, так? – Если я останусь в спецназе, то – да. – Поэтому вы и пришли к мысли о работе в бригаде заложников. – Ну, это мысль Карин. Она сказала, что я должна все обговорить с вами. Все пересмотреть заново. – Но только не убийства. Уж это точно, – заметил Гудмэн и снова улыбнулся. – А теперь поговорим об этих, как вы их назвали, других проблемах. Не связанных с работой. – О, они весьма личного характера. – Согласен, но иметь дело с бригадой заложников тоже носит личностный характер. – Это я понимаю. Но не понимаю другого: чем и как связаны мои интимные затруднения с... – Знаете, – сказал Гудмэн, – я недавно беседовал с детективом, проработавшим десять лет в бригаде по борьбе с наркотиками. Порой приходится беседовать с людьми весь день. В этом ремесле запас прочности подвергается огромному давлению. И это понятно: стрессы, без конца стрессы. Если начальнику отделения и мне удается продержать хорошего «говоруна» на посту несколько месяцев, это, поверьте, очень большой срок. Как ни крути, детектив, которому приходится «убалтывать» наркодилеров, их люто ненавидит. Он их всех в гробу видит. Вот я и спросил такого: что он будет делать, доведись ему иметь дело с наркодилером, который вдобавок захватил заложников. Он сказал, что попытается спасти их от смерти. Я полюбопытствовал: кто, на его взгляд, важнее – заложники или «наркоша». Он ответил, что заложники... Убил бы он «наркоту», чтобы освободить захваченных? Да, сказал он, не колеблясь, убил бы... И вот тогда я заявил ему без обиняков, что он для работы в такси бригаде не годится. Эйлин посмотрела на Гудмэна. – Так с какими же именно личными проблемами вы боретесь? – спросил он. Она пришла в замешательство. – Если вы не хотите отвечать... – В ту ночь, когда я убила Бобби... Так звали того парня, Бобби Уилсон. Так вот, в ту ночь, когда я его застрелила, меня подстраховывали двое коллег. Но мой друг... – Это он – «личная проблема»? Ваш друг? – Да. – Пожалуйста, объясните чуть подробнее. – Он вбил себе в голову, что если бы он меня подстраховал, то результат операции... – Подстраховал? – Он полицейский. Простите, я должна была сразу сказать об этом. Он детектив из Восемьдесят седьмого. – Как его зовут? – А зачем вам это знать? – Да просто так. – Словом, он почти сразу же самовольно подключился к той операции, получилась путаница, я лишилась своих ангелов-хранителей, и таким образом мы оказались один на один с Бобби. И его ножом, разумеется. – И вы убили Бобби. – Да, он оказался в слишком опасной близости. – Вы ставите это в вину вашему другу? – Вот над этой проблемой мы как раз и бьемся. – Вы и доктор Левковиц? – Да. – А если исключить Левковиц? Скажем так: вы и ваш друг. Вы с ним это обсуждаете? – Я не виделась с ним с тех пор, когда начала проходить курс психотерапии. – Ну и как он к этому относится? – А мне на это в высшей степени наплевать. – Так, так... – Ведь иду ко дну-то я. – Так, так... Некоторое время они молчали, затем Эйлин сказала: – Конец допроса. Так?.. * * * Они нашли письма в шкатулке для драгоценностей на туалетном столике убитой. К тому времени уже было установлено – благодаря водительским правам, обнаруженным в сумочке на столе в прихожей, – что убитую звали Сьюзен Брауэр и что ее возраст – двадцать два года. На фотографии на водительских правах была запечатлена улыбчивая блондинка, лицо без признаков косметики, взгляд устремлен прямо в объектив. Голубая наклейка на правах свидетельствовала об ограничении езды: Сьюзен Брауэр разрешалось водить машину только в очках с корригирующими стеклами... Пока медэксперт находился еще в квартире, детективы спросили, носила ли жертва контактные линзы. Эксперт ответил, что не носила. Шкатулка, где хранились письма, представляла собой изделие ручной работы, выполненное из красной кожи с орнаментом. Это был как раз тот вожделенный предмет, на который обычно взломщики набрасываются как мухи на мед. Впрочем, на этот раз потенциальный взломщик был бы разочарован, ибо на дне шкатулки лежали всего-навсего письма в конвертах, перевязанные бледно-голубой сатиновой ленточкой. Всего было двадцать два письма, положенных в хронологическом порядке; первое датировано одиннадцатым июня текущего года, последнее – от двенадцатого июля. Все были написаны от руки, и каждое начиналось приветствием «дорогой Сьюзен». Ни одно из писем не было подписано. И все – эротического содержания. Писал их, без сомнения, мужчина. В каждом письме, – нетрудно было установить, что в среднем они посылались почти ежедневно, – корреспондент очень красочно и откровенно описывал действия, которые он намеревался предпринять по отношению к Сьюзен: "...Притиснутый к тебе в переполненной кабине лифта... В то время как твоя юбка задрана и завернута за пояс... И ты – голая под юбкой, а мои руки жадно тискают твои..." Так же живописались действия, которые можно было ожидать от Сьюзен: «...Ты оседлаю меня и смотришь в зеркало... А потом я хочу, чтобы ты, как поршень, съехала вниз...» Когда сыщики читали это, создавалось впечатление, что Сьюзен отвечала на каждое из писем и ее послания были того же содержания; правда, уточнялась ее реакция на его запросы: «...Когда ты говоришь, что хочешь привязать меня к кровати и хочешь, чтобы я умолял тебя притронуться ко мне, ты, конечно, имеешь в виду...» Уровни эротических грез отправителя и адресата весьма живо перекликались между собой. Более того, не вызывало сомнения, что это не просто неосуществленные фантастические грезы. Парочка действительно проделывала все, что собиралась проделать, притом с поразительной устремленностью и частотой. «...В четверг, когда ты распахнула кимоно и стояла в черном кружевном белье, которое я тебе подарил, ты, о ты – ноги слегка расставлены, тугие подвязки на твоих...» «...Но потом, в пятницу, когда ты наклоняюсь, предлагая себя, я подумал, насладилась ли ты в полной мере...» «...Как часто я проделывал это сам с собой... Но вот когда в понедельник ты рассказала, как делаешь это в ванной, а воздушные пузырьки пенятся вокруг, когда ты нащупываешь рукой под попкой твою...» «...Знаю тебя уже столько времени после Нового года и все-таки все время думаю о тебе. Я виделся с тобой вчера, увижу тебя снова завтра... Да. И все-таки пытка – ходить скрючившись, чтобы никто не заметил горб, выросший на брюках над библейским местом...» Этим письмам, казалось, не было конца. Хоть и насчитывалось их всего двадцать два. Последнее, пожалуй, было самым красноречивым. В частности, по той причине, что, плывя на всех парусах в привычной эротической стратосфере, оно каким-то образом снижалось до уровня земных делишек. "Моя дорогая Сьюзен, я понимаю твое нетерпение, связанное с тем обстоятельством, что длится уже нескончаемое время, а проволочки с твоим вселением в новое гнездышко все продолжаются. Поверь, я сам чувствую себя неуютно, когда приходится поздней ночью разыскивать такси в районе с дурной славой: мрак, ни одного полисмена, брр... О, сколь счастлив я оказался бы, поселись ты где-нибудь в центре города, поближе к моей конторе, в безопасном благополучном районе, в шикарной обстановке, которую я тебе обещал. Но, заклинаю тебя, не восприми отсрочку как знак моего бездушия или перемены отношения к тебе. И пожалуйста, наберись терпения, не становись забывчивой. Мне ненавистна мысль о потере теперешнего жилья, об утрате драгоценного времени, которое может пройти, пока не освободится новое. Ведь меня заверили, что это должно произойти со дня на день. Я обеспечу твою возможность платить наличными по всем счетам, но, умоляю, оплачивай аренду житья без промедления. Ты не можешь рисковать с просрочкой платежей. Хожу на почту каждый день, но в моем ящике – ничего от Сьюзен. Маленькая Сью стесняется или боится написать мне? Или стала безразлична? Сама мысль об этом мне ненавистна. А может, сладкая Сью хочет напомнить мне таким образом, что она принадлежит мне? Думается, что мне придется наказать тебя в следующий сладкий миг нашего свидания. Представляю, как полоясу тебя на свои колени, стяну с тебя трусики и отшлепаю, да так, что щечки порозовеют, а я буду наблюдать, как вздрагивает твой задик под шлепками, и упиваться твоими стонами..." И это письмо не было подписано. Позор, да и только: замедление в их работе... Часы в «дежурке» свидетельствовали, что через двенадцать минут наступит полночь. «Кладбищенскую смену» только что отпустили, и Хейз переругивался с Бобом О'Брайеном, который никак не желал сообщить Карелле о звонке. Боб в ответ сказал: – Тебе все равно околачиваться где-то поблизости и, как бы между прочим, ты можешь сделать это, даже несмотря на то, что рабочее время уже кончилось. Если, – твердил он, – сестра говорила с тобой, значит, именно ты и должен все передать Стиву. На что Хейз заявил, что у него срочное задание и как, мол, О'Брайен думает, следует ему, Хейзу, поступить: оставить Карелле записку на письменном столе?.. «Срочное задание» состояло в том, что он должен был встретиться с детективом третьего класса Энни Роулз, которая купила ему красные носки. Они были сейчас как раз на нем и прекрасно гармонировали как с шевелюрой, так и с галстуком, который также был в данный момент на нем. Кроме того, белая рубашка – в тон седой пряди волос над левым виском. Хейз был экипирован в соответствии с летней жарой: голубой блейзер из легкой ткани «тропикл», брюки из той же ткани (правда – серые), как уже говорилось, красный галстук и подарок Энни – красные носки. На календаре – 17 июля, вторничная ночь, температура воздуха за стенами «дежурки» – восемьдесят шесть градусов по Фаренгейту, по подсчетам Хейза – тридцать градусов по Цельсию, а это, как ни считай, страшная жара. Хейз ненавидел лето. В особенности он ненавидел это лето, потому что, как ему казалось, началось оно уже в мае и до сих пор стояло на дворе; каждый день тропическая температура дополнялась отупляющей влажностью, и все это вместе превращало человека в какую-то слякоть. – Неужели ты не можешь оказать мне одну простую услугу? – спросил Хейз. – О, это не такая уж простая услуга, – отозвался О'Брайен. – Подобная штука травмирует человека, даже если происходит только раз в жизни. Неужели ты этого не знаешь? – Нет, – сознался Хейз. – Я этого не знал. – Так вот, – продолжал О'Брайен, – у меня здесь в участке репутация коллекционера всяких неудач. – Откуда это у тебя такие мысли? – спросил Хейз. – А оттуда: я то и дело попадаю в перестрелки. Хуже того, в этом смысле я просто чемпион. – Ну это же смешно, – неуверенно отозвался Хейз. – И вот приходишь ты, – продолжал О'Брайен, – и начинаешь канючить, просить, чтобы я выложил Стиву страшную весть. И что он подумает? Он подумает так: ага, вот тот самый невезунчик, зараза, от которого я и подцеплю невезение. – Стив так не подумает, – сказал Хейз. – О чем это я не подумаю? – спросил входивший в комнату Карелла, минуя вращающуюся рогатку дверей «дежурки» и снимая куртку. Вслед за ним шел Браун. У обоих был подавленный вид. – Так о чем я не подумаю? – переспросил Карелла. О'Брайен и Хейз молча уставились на него. – В чем дело? – спросил Карелла. Оба не проронили ни слова. – Коттон? – начал Карелла. – Боб? В чем дело? – Стив... – Ну, Стив. Что дальше? – Поверь, мне страшно это сказать тебе, но... – Но – что, что, Боб? – Твоя сестра недавно звонила, – вымолвил наконец О'Брайен. – Твой отец умер, – сказал Хейз. Карелла посмотрел на него ничего не выражающими глазами. Потом кивнул. – Где она? – спросил Карелла. – В доме твоей матери. Стив прошел к телефону и набрал номер. Сестра сняла трубку после третьего звонка. – Анджела, это Стив. Она плакала, это было заметно по голосу. – Мы только что приехали из клиники, – выговорила она сквозь слезы. – Что произошло? – спросил он. – Сердце? – Нет, Стив, не сердце. – А что? – Мы были там на опознании. Какое-то время он ничего не мог сообразить. – Что ты имеешь в виду? – наконец спросил он. – Мы должны были опознать тело. – Но почему, Бог мой?! Анджела! Что случилось? – Его убили. – Убили? Ничего не понимаю... – Убили в пекарне. – Не может быть. – Стив... – Господи, что? – Вошли двое. Папа был один. Они очистили кассу... – Анджела, не говори мне об этом, пожалуйста... – Извини, – сказала она и громко заплакала. – Боже, Боже... Кто там? Ну, кто там, в этом... Кто работает в Сорок пятом? Это же Сорок пятый? Ведь так? В районе Сорок пятого? Эй, кто знает, кто работает в Сорок пятом?.. Анджела! – сказал он в трубку. – Ласточка, они сделали ему больно? Я хочу сказать... Они заставили его страдать?.. Да или нет, Анджела? О Боже, Анджела... О Боже, Боже, Боже... Он отнял трубку от рта, прижал ее к груди; слезы текли по лицу, тело сотрясалось от рыданий. – Стив, с тобой все в порядке? – встревоженно звучал приглушенный голос сестры в трубке, прижатой к рубашке. – Стив! Стив! Стив! Она повторяла это снова и снова. До тех пор, пока он не вернул трубку в исходное положение и не сказал, все еще плача: – Что ты говоришь, сладость моя? Это ты? – Да, Стив. – Скажи маме, что я сейчас приеду. – Рули осторожнее. – А Тедди ты сообщила? – Она уже едет. – Томми с тобой? – Нет, мы были одни, мама и я. – Как, как? Где Томми? – Не знаю. Пожалуйста, поторопись, – сказала она и повесила трубку. Глава 2 Два детектива из 45-го – это в Риверхеде – испытывали определенную неловкость от разговора с коллегой-инспектором, чей отец был убит. Никто из них не был знаком с Кареллой: 87-й участок был далеко от их района. К тому же оба они были чернокожие, а по всем данным выходило, что двое ограбивших пекарню Тони Кареллы, а потом и убивших его, тоже были чернокожими. Ни один из этих полицейских понятия не имел, как вообще Карелла относится к их братии в целом, но убийцы были чернокожими не в теории, а на практике. И, учитывая, что расовые отношения в этом городе день ото дня принимали все более истерические формы, два черных полисмена из Риверхеда чувствовали под ногами опасную зыбкость. Карелла был профессионалом, да, это так; поэтому они знали, что смогут в полной безопасности проскочить сквозь рифы ненужных дурацких вопросов. В свою очередь, он знал, что именно они предпримут, чтобы установить убийцу его отца. Не было необходимости растолковывать ему рутинные подходы к делу, шаг за шагом, как это пришлось бы делать, столкнись они с непосвященными в их ремесло. Старшего из двоих полицейских звали Чарли Бент, он был детективом второго класса. На нем была спортивная куртка, джинсы и рубашка с открытым воротом. От взгляда Кареллы не ускользнула наплечная кобура на правом боку. «Скорее всего, он левша», – подумал Карелла. Бент говорил спокойно, размеренно и тихо, то ли потому, что был по натуре не очень разговорчив, то ли потому, что дело происходило в траурном зале. Второй полицейский был рангом ниже, его повысили всего месяц назад, о чем он сообщил при разговоре с Кареллой. Это тоже был здоровяк, хотя не такой широкоплечий, как Бент. Звали его Рэнди, Рэнди Уэйд, сокращенно от «Рэнделл», а не «Рэндолф». Лицо обезображено оспинками, а над левым глазом проходит застарелый ножевой шрам... У него был сердитый вид, словно его вызвали на дежурство субботней ночью, но был вторник, 10 часов утра. Они находились в похоронном бюро братьев Лоретти на Вандермеер-Хилл, поэтому Рэнди тоже изъяснялся полушепотом, как и все остальные. Оба говорили елейными голосами, расхаживая на цыпочках вокруг Кареллы. Оба могли только догадываться, был ли он таким же нетерпимым в расовом вопросе, как большинство белых в этом городе, но что не вызывало сомнения, так это то, что его отец был убит именно двумя чернокожими из их племени. И не важно, был ли сам покойный расовым фанатиком или нет. Три детектива находились в фойе, разделявшем левое и правое крылья офиса. Отец Кареллы лежал в гробу в часовне "А" в восточном крыле. В траурном зале стояла тишина. Карелле припомнилось, что, когда еще был ребенком, сестра его отца попала под автомобиль. Его тетя Кэти. Умерла на месте происшествия. Карелла очень ее любил. Тогда ее положили здесь же, в одной из часовен, но в западном крыле. Когда умерла тетя Кэти, в семье еще живы были очень пожилые люди, которые приехали с Другой Стороны Света, как приезжие обычно называли Европу. Некоторые из них не могли связать по-английски и двух слов. Мать Кареллы, а порой и отец подсмеивались над ломаным английским своих родственников – правда, не часто, потому что у самих их «новый» язык с головой выдавал приезжих, воспитанных в иммигрантском доме. И уж конечно, никто не смеялся, когда тетя Кэти лежала здесь, в этом тихом доме. Ей было всего двадцать семь лет, когда автомобиль сбил ее. Насмерть. Правда, Карелла никогда не забывал, как причитали женщины. Эти причитания были куда страшнее, чем то, что его дорогая тетя Кэти, такая молоденькая, лежала в гробу, в западном крыле ритуального здания. Сегодня не было слышно причитаний. Европейские рельсы стали американскими, а американки не причитают. Сегодня была лишь специфическая сумятица вокруг смерти в этом безмолвном доме, где два черных полисмена на цыпочках осторожно кружили вокруг белого полисмена, потому что его отца убили чернокожие, такие же, как они. – Этот свидетель кажется надежным, – тихо произнес Бент. – Мы ему показали... – Когда он видел этих двоих? – перебил Карелла. – Выбегая, – уточнил Уэйд. – Он был в соседнем винном магазине. Ему показалось, что он услышал выстрелы, а когда обернулся, увидел тех двоих... – В котором часу? – Примерно в половине десятого. Ваша сестра сказала, что отец иногда подолгу задерживался на работе. – Да, – подтвердил Карелла. – Один, – вставил Бент. – Да, – сказал Карелла. – Пек булочки. – Как бы там ни было, – добавил Уэйд, – он видел их отчетливо, как днем, под светом уличного фонаря. – Они садились в машину? – Нет. На своих двоих. – Околачивались, видать, вокруг, мы так думаем, в поисках добычи. – И решили остановиться на моем отце, так? – Ну, знаете, – сочувственно проговорил Бент, покачав головой. – Всякое бывает. Сейчас мы заставили свидетеля просматривать все фотографии в картотеках, а художник составляет словесный портрет. Может быть, так или иначе, но мы выйдем на результативную идентификацию. Мы также роемся во всех криминальных медицинских архивах, но пока ничего и близко не лежит к типу или стилю подозреваемых. Мы полагаем, что скорее всего эти двое «посажены» на крэк[1 - Крэк – неочищенный кокаин.]. Крутились в поисках возможности достать монету на покупку наркоты... «Как все просто», – подумал Карелла. За исключением того, что был убит его отец. – Оба чернокожие, – сказал Бент. – Полагаю, ваша сестра уже сказала вам об этом, – добавил Уэйд. – Да, сказала. – Мы хотим, чтобы вы знали, что тот факт, что я и мой коллега тоже чернокожие... – Не стоит и говорить об этом, – сказал Карелла. Оба полицейских посмотрели на него. – В этом нет никакой нужды, – добавил Карелла. – Мы сделаем все, что в наших силах, – заверил Уэйд. – Я это знаю. – Мы будем держать вас в курсе каждого нашего шага. – Буду вам очень благодарен. – А пока вы только скажите, как мы можем помочь вашим близким. Ну, скажем, присмотреть за матерью, словом, все, что нужно. Только дайте знать. – Спасибо, – сказал Карелла. – Большое спасибо. Как только у вас что-нибудь появится... – Мы немедленно поставим вас в известность. – Даже если это покажется незначительным... – Как только у нас хоть что-нибудь будет. – Спасибо, – сказал Карелла. – Спасибо. – Моего отца убили на улице. Ножом, – произнес Уэйд, вырываясь из плена воспоминаний. – Это очень прискорбно, – отозвался Карелла. – Поэтому я и пошел в полицейские, – продолжил, смутившись, Уэйд. – Этот город... – начал Бент. Конец фразы повис в воздухе. * * * Браун торчал в шикарных апартаментах уже целый час, пока наконец не явился Клинг, помочь, туда-сюда... Клинг извинился за то, что опоздал: лейтенант позвонил ему всего полчаса назад. Клинг был еще в постели. Считалось, что он вообще в отгуле, но, знаете ли, убийство отца Кареллы и все такое прочее... – Они на что-нибудь годятся? – спросил он Брауна. – Эти парни из Сорок пятого? – Я их плохо знаю, – мрачно ответил Браун. – По-моему, они все там какие-то беззаботные небожители. Правда? – Ну, я думаю, что им тоже приходится возиться с преступлениями, – сухо заметил Браун. – Ясно, но вот с какими преступлениями? Кто-нибудь цветочек с клумбы сорвет? Нет, ты скажи: они имеют дело с убийствами? – Я думаю, убийства там тоже случаются, – сказал Браун. Клинг стащил с себя куртку и долго подыскивал место, куда бы ее повесить. Он знал, что «технари» уже все здесь обработали, и можно трогать, что хочешь. Но ему показалась забавной идея повесить куртку в платяном шкафу жертвы вместе с ее платьями. Кончилось тем, что он бросил куртку на софу в гостиной. На нем были легкие коричневые летние брюки и кремовая спортивная безрукавка, все это удачно гармонировало с его карими, как у газели, глазами и блондинистой шевелюрой. И еще кроссовки. Вообще-то они с Брауном составляли прекрасную парочку. Подавляющее большинство воров принимало Клинга за новичка, только на прошлой неделе получившего свое первое поощрение. О-о... Вся эта мимика и жеманство блондинчика; словом, краснощекий карапуз. Ни за что не догадаться, что это – битый-перебитый «фараон», чего только не перевидавший на свете. Вор среднего калибра принимал его за рубаху-парня, которого можно провести как миленького, сыграть на жалости или, наоборот, грубо пригрозить. Клинг и Браун удачно сработались по испытанной схеме: «полицейский-добряк плюс полицейский-зверь». На всю катушку! Просто загляденье, когда Клинг отговаривал Брауна душить жертву на месте голыми руками. Браун был превосходен в амплуа свирепого хищника, вырвавшегося из клетки. Только Клинг мог его усмирить. Не было случая, чтобы эта комедия не сработала... Правда, все-таки однажды произошла осечка... – Как Стив воспринимает все это? – спросил Клинг. – Я его сегодня утром не видел, – ответил Браун. – Но прошлой ночью он был буквально потрясен. – Угу, могу себе представить, – отозвался Клинг. – Твой отец жив? – Да. А твой? – Нет. – Значит, тебе все это понятно. – Ну да. – Лейтенант сказал, как долго ты будешь этим делом заниматься? – До тех пор, пока Стив не закончит похороны и все, все, все. Он снял меня с задания, ну, этого, знаешь, я и Дженеро, мы работаем на Калвер, серия нападений на магазины... – Знаю, – отозвался Браун. – Скажи на милость: что мы тут ищем? – Любую мелочь, которая могла бы вывести нас на типа, написавшего вот эти письма, – ответил Браун и передал стопку Клингу. Тот сидел на софе. Развязал голубую ленточку, которой были обвязаны письма. Взял первое письмо и принялся за чтение. – Смотри, – предостерег Браун, – не влипни сам в такую же историю. – Хм, я бы сказал, горючая смесь, Арти. – Мне кажется, ты еще слишком молод для этой смеси. – Возможно, я согласен, – произнес Клинг и замолчал, снова погрузившись в чтение. – Оч-чень зажигательная штука! – Дальше не то еще будет. – Послушай! Займись-ка ты тем, чем должен заниматься, и оставь меня в покое. Увидимся как-нибудь через недельку. Чао! – Ты последнее письмо прочитай. – А я вот подумал: прочитаю-ка их все до одного. – В последнем есть все, что тебе необходимо знать. Клинг прочитал последнее письмо. – Это насчет оплаты апартаментов? Ты это имеешь в виду? – Выходит, так. – По-моему, он – старец. Ты так не думаешь? – А что ты вкладываешь в это понятие? – Ну, скажем, ему за пятьдесят, наверное. Тебе так не кажется? Ты его таким не видишь? – Ну, возможно. – Обрати внимание на слова, которые он выбирает. И тон. Стиль. Сколько лет было девчонке? – Двадцать два. – Слишком молода для такого типа. – Может, ты соизволишь порыться во всяком барахле в ее столе? Глядишь, наткнешься на что-нибудь, имеющее отношение кое к кому по имени Артур. – Но это же твое имя, – заметил Клинг. – Ты не шутишь? – Послушай, а это, случайно, не ты писал все эти письма? Только вслушайся, – сказал Клинг и процитировал: – «А потом я смажу лосьоном твои раскрасневшиеся щечки, и если немножко лосьона случайно попадет в твою...» – Ну-ну, – произнес Браун. – Богатое воображение у этого парня. – И все-таки обыщи ящики стола, пожалуйста. Клинг сложил письма, всунул каждое в конверт, снова обвязан стопку ленточкой и положил на кофейный столик. Письменный стол находился у противоположной стены. Нижний ящик был открыт. Клинг достал из него чековую книжку в зеленом пластиковом футлярчике. – А что навело тебя на мысль, что его имя – Артур? – спросил Клинг. – Я просматривал записи встреч в календаре, Артур так и прет оттуда: то он здесь, то – там. Например: Артур у меня в девять... Артур в ресторанчике «Суки'з»... позвонить Артуру... И все такое прочее. – Это восточный ресторан такой, на набережной, – отметил Клинг. – «Суки'з». Этот «писатель», наверное, считал, что почва под ногами здесь у него будет тверже. Безопаснее. – Что значит безопаснее? – Не знаю, – пожал плечами Клинг. – Понимаешь, чувствую. – Его передернуло. – Он говорит, что его офис – з центре города. Так? Отсюда вывод – он там многих знает и его многие знают. А здесь для него безопаснее. Возможно, он даже живет где-то в центре. Откуда нам знать? Но здесь для него безопаснее и в смысле жены, меньше риска на нее нарваться. Мне кажется, он женат. А ты как думаешь? – С чего ты взял? – Не знаю. Но, если он холостяк и живет в центре... – Нет никаких данных, что он живет в центре. – А для чего же тогда ему брать такси, когда он едет отсюда поздно ночью? – Но это не значит, что он едет именно в центр. – Ну ладно, забудем о центре. Но, если он не женат, для чего ему вообще снимать апартаменты для любовницы? Почему просто не жить вместе? – Послушай, а ведь в этом что-то есть. – Таким образом, он – пожилой женатый мужчина, содержит молодую особу в шикарной квартире, причем до тех пор, пока не снимет более шикарную. – Хм. А вот, скажем, «Фил» – это тоже ресторан? – «Фил»? Не знаю ресторана с таким названием. – Здесь говорится: «Артур у Фила, 8 часов». – Это когда? – В прошлый вторник, вечером. – Может, это их общий друг. Ха! – Может быть. – А ты знаешь, какая здесь рента, у этой «малины», каждый месяц? – спросил Клинг, не отрывая взгляда от чековой книжки. – Ну и какая? – Две тысячи четыреста зеленых! – Брось ты! – Вполне серьезно. Вот и корешки. А чеки выписаны на особу, которую зовут Филлис Брэкетт. По две тысячи четыреста «за удар». И везде уточнено: арендная плата за март, арендная плата за апрель и так далее. Две тысячи четыреста – круглая сумма, Арти. – И он еще старается подыскать более шикарное местечко? – Должно быть, очень богатый старикашка. – Ага, ага! Опять он! – воскликнул Браун, тыча пальцем в календарь. – «Артур – здесь, в 9 вечера». – Когда? – В понедельник. – Значит, перед тем, как она это схлопотала. – Интересно, провел ли он здесь ночь? – Нет. Он ведь что делает? Берет такси и едет домой к любимой женушке. – Мы не знаем с точностью, женат ли он, – сказал Браун. – Должен быть женат, – возразил Клинг. – И очень богат. Доказательства? Пожалуйста: вот они, в этой чековой книжке – ежемесячные депозиты на сумму пять тысяч долларов. Посмотри сам. – Он передал Брауну книжку. Тот принялся ее перелистывать. Действительно, пятитысячные переводы от первого числа ежемесячно. И каждый ровно на пять тысяч. – Вряд ли это нам поможет, – сказал Браун. – Я понимаю: наличные... – Даже если бы депозиты были оформлены в виде чеков, и то потребуется решение суда, чтобы получить ордера, и тогда мы сможем снять копии чеков. – Овчинка стоит выделки, надо потрудиться. – Потребую свою долю добычи... Шучу, конечно. Кстати, повтори имя этой женщины. – Брэкетт. Филлис Брэкетт. Два "т". – А ну-ка, взгляни вот на это, – сказал Браун, передавая календарь Клингу. На страничке, отведенной для понедельника 9 июля, Сьюзен нацарапала имя – «Томми!!!!». – Вот так, именно с четырьмя восклицательными знаками, – отметил Клинг. – Должно быть, в большой спешке. – Ну, а теперь посмотрим, что нам в целом удалось наскрести, – сказал Браун и взял алфавитную записную книжечку Сьюзен Брауэр, ее, так сказать, личный именной указатель. Единственным подходящим именем, которое можно было соотнести с этим неизвестным Томми, было на букве "М", следующее: Томас Мотт, антиквариат... Браун записал в свой блокнот адрес и номер телефона, затем перелистал книжку в обратном порядке, возвратившись к букве "Б". Там действительно значилась Филлис Брэкетт, обитавшая на Саундер-авеню. Номер телефона значился под адресом. Браун записал и то, и другое, а затем он и Клинг еще раз внимательно просмотрели настольный календарь, а также чековую и записную книжки, делая пометки, выписывая имена, даты. Потом занесли в свои записи все места, которые Сьюзен Брауэр могла посетить с этим неброским, остающимся в тени Артуром Имярек в течение последних недель и дней перед убийством. Они обшарили каждый ящик, затем опрокинули на ковер содержимое корзинки для бумаг, стоящей под столом, рассортировали все кусочки бумажек, все обрывки, стараясь восстановить хоть какие-нибудь слова. После этого они, расстелив газеты на полу в кухне, вывалили на них содержимое мусорного ведра, перебрав буквально все до последнего огрызка, задыхаясь от вони. И не нашли ничего, что помогло бы восстановить фамилию человека, платившего квартирную ренту. В спальне, в стенном шкафу Сьюзен, было длиннополое норковое манто и лисий жакет... – Смотри-ка, – хмыкнул Клинг, – она богатеет с каждой минутой. ...Три дюжины туфель... – Просто какая-то Имельда Маркос! – сказал Браун. ...Восемнадцать платьев, да каких! А фирмы – Адольфо, Шанель, Калвин Клайн, Кристиан Диор... – Интересно, в чем ходит его жена, – пробормотал Клинг. ...Три чемодана фирмы Луи Вюиттона... – Планировали какую-то поездку? – хмыкнул Браун. ...И один несгораемый ящик с сейфовым замком. Браун взломал его ровно за полминуты. Внутри сейфа лежали пачки денег: двенадцать тысяч стодолларовыми банкнотами. Привратник оказался человеком с шевелюрой какого-то странного, то ли песочного, то ли пыльного, цвета. Под носом у него были тонкие усики. Одет он был в серую ливрею с красными полосками и серую фуражку с красной окантовкой. А говорил с неподдающимся определению акцентом. Сыщики предположили, что он выходец из Среднего Востока. У них ушло минут десять только на выяснение того факта, что за прошлые сутки привратник находился на дежурстве с четырех пополудни до двенадцати ночи. Сыщики также пытались выяснить, пропустил ли он кого-нибудь к мисс Брауэр за время своего дежурства. – Моя не помнить, – сказал он. – Двухэтажная квартира, на последнем этаже, – подсказал Клинг. – Там вообще только одна квартира. Вы туда кого-нибудь пропустили прошлой ночью? – Моя не помнить, – угрюмо повторил привратник. – А вообще туда кто-нибудь поднимался? – спросил Браун. – Допустим, рассыльный из винного магазина. Ну, вообще, кто-нибудь? Спрашивая, Браун думал о мартини. Привратник отрицательно помотал головой и сказал: – Вся день – одни присылки. – Вы хотите сказать – посылки? – Да, присылки. – То есть приходили люди, которые что-то приносили? – Да, вся время. – Но, понимаете, речь идет не о рассыльных из магазинов, – уточнил Клинг. – А вот поднимался ли кто-нибудь наверх? Ведь должен же был кто-то туда подняться? Вы помните кого-нибудь из них? Звонили вы мисс Брауэр, чтобы сказать, что так и так, к вам, мол, хотят подняться? Звонили? – Моя не помнить, – повторил привратник. – Только присылки вся время. Брауну очень хотелось съездить ему по зубам. – Послушайте, – сказал он. – Там наверху была убита девушка. А вы в это время были как раз на дежурстве, когда ее убили. Впустили вы кого-нибудь или нет? Посылали кого-нибудь наверх? – Моя не помнить. – А не видели вы кого-нибудь подозрительного, который ошивался бы в здании без всякого дела? Привратник изумленно вытаращил глаза. – Подозрительный, – медленно и отчетливо произнес Клинг. – Ну, кто-нибудь, по которому сразу было бы видно, что он явно не отсюда, – объяснил Браун. – Никто, – сказал привратник. Когда они уходили, им показалось, что на разговор ушло минимум дня полтора. А на самом деле было всего несколько минут четвертого. * * * Кирпичный дом номер 274 по Саундер-авеню был скрыт за пышной летней листвой. Им потребовался почти целый час, чтобы, продираясь сквозь невыносимые уличные пробки, добраться сюда, на самый южный конец Айсолы, проделав путь от квартиры Сьюзен до обители Филлис Брэкетт. Было ровно четыре часа, когда они позвонили в колокольчик над входной дверью. Они прикинули, что миссис Брэкетт не так давно перевалило за сорок. Волосы были едва тронуты сединой, на что она вряд ли обращала внимание, лицо – без тени косметики. Филлис Брэкетт была высокой и стройной женщиной. В широкой голубой юбке, голубой блузе, плетеных сандалиях и простеньком ожерелье из бусинок, она выглядела весьма привлекательно. Они предварительно позвонили ей, и она ждала их, даже приготовила к их прибытию графин с холодным лимонадом. Браун и Клинг были готовы облобызать следы ее ног в сандалиях: оба просто изнемогали от жары и жажды. Они сидели на кухне, затененной кленом, росшим прямо за окном. Две девчушки плескались в надувном бассейне под деревом. Госпожа Брэкетт объяснила, что это ее внучки. Дочь и зять были в отпуске, поэтому миссис Брэкетт взялась нянчить двух белобрысых малюток, сейчас весело бултыхавшихся во дворе под окном. Браун объяснил ей цель визита. – Ну, конечно, – тотчас же отозвалась она. – Вы сдавали квартиру некоей Сьюзен Брауэр. – Да, верно, – сказала она. – Значит, это – ваша квартира... – Да, до недавнего времени я там жила. Они посмотрели на нее. – Я недавно разошлась, – сказала она. – Я – то, что называют соломенной вдовой. Клинг впервые слышал такое выражение. Да и Браун тоже. Поэтому оба решили, что так называется разведенная женщина. Век живи – век учись. – Я отказалась от алиментов, – заявила она. – Зато забрала эти апартаменты и большую сумму наличными. На деньги купила вот этот домик и получаю две четыреста в виде ренты. Мне кажется, сделка неплохая. Она улыбнулась. Они согласились, что сделка действительно очень неплохая. – Скажите, кто-нибудь помогал вам вести дело? – спросил Браун. – Ну, скажем, при сдаче в аренду квартиры в той части города. Агент по сделкам с недвижимостью? Или, может быть, посредник? – Нет. Я дала объявление в газете. – И ответила на него именно Сьюзен Брауэр? – Да. – Я имею в виду – лично, сама, – уточнил Браун. – Написала? Позвонила? – Да, она мне позвонила. – Сама? Не кто-нибудь другой вместо нее? Это был мужчина, не так ли? Он позвонил? – Да нет, это была сама мисс Брауэр. – Ну и что же потом произошло? – Мы договорились встретиться в квартире. Я показала квартиру, она ей понравилась. А потом мы договорились о ренте. Вот и все. – Она подписала договор о найме? – Да. – На какой срок? – На один год. – И когда это было? – спросил Клинг. – В феврале. «Шустрый парень, – подумал Клинг. – Встретил ее на Новый год, а уже через месяц переселил в это гнездышко». Браун думал примерно о том же самом. – Не знаю уж, что и делать теперь, когда она... Ужасная трагедия, правда? – сказала Брэкетт. – Я думаю, мне надо посоветоваться с моим адвокатом. С тем самым, что оформлял договор. Кажется, мне именно это надо сделать. – Да, – произнес Клинг. – Да, – подтвердил Браун. – Миссис Брэкетт, я хочу удостовериться, что мы получили абсолютно точные сведения. Правда, что вы сдавали квартиру непосредственно мисс Брауэр? – Да. И каждый месяц она посылала мне чек. На этот адрес. – Без посредников? – спросил Браун. – Без посредников. Ведь это же наилучший способ, – сказала она и улыбнулась. – Знаете ли вы кого-нибудь по имени Артур? – спросил Клинг. – Нет. К сожалению, нет. – А не знакомила ли вас мисс Брауэр с кем-нибудь по имени Артур? – Нет. Если хотите знать, я вообще видела ее всего один раз, когда мы встретились на квартире. Ну, а все остальное – по почте. Впрочем, несколько раз мы перезванивались, когда она... – О! И по какому же поводу? – Она хотела знать, как работает одно приспособление... Знаете, в стене есть нечто вроде переключателя... Ну так вот, короче, она хотела узнать, какая комбинация у стенного сейфа. Но мне не хотелось ее в это посвящать. – Она сказала, зачем ей понадобилось узнать комбинацию? – Нет. Но я могу предположить, что ей что-нибудь требовалось положить в сейф, разве вы сами об этом не догадываетесь? «Уж я-то догадываюсь», – подумай Клинг. А Браун мысленно уточнил: положить что-нибудь вроде двенадцати тысяч монет. – Огромное спасибо за время, которое вы нам уделили, – сказал Клинг. – Мы это очень ценим. – Выпьете еще лимонада? – спросила она. * * * Томас Мотт, мужчина довольно неопределенного возраста: не то перешагнул сорокалетний рубеж, не то к нему приближался. У него были жесткие седые волосы, глубоко посаженные карие глаза, и все лицо, казалось, было вылеплено из алебастра. Браун определил на глазок вес: килограммов пятьдесят пять, а рост – не более ста сорока... Стройный, худенький, в плотно облегающих черных джинсах, красном хлопчатобумажном свитере и плетеных шлепанцах на босу ногу. Он гармонировал с сокровищами своей антикварной лавки на авеню Дриттел, как танцовщик – с труппой русского балета. Браун решил, что он – гомосексуалист. Во всех его движениях сквозило нечто сверхсубтильное, сверхделикатное. Но на пальце красовалось золотое обручальное кольцо. Клинг не смог бы определить ни названия, ни происхождения ни одной антикварной вещицы в лавке, хоть вздерни его на дыбу или медленно поджаривай на вертеле. Но он безошибочно определил, что находится в окружении предметов необыкновенной красоты. Полированная медь или дерево, отшлифованное до такой степени, что казалось покрытым своеобразной мерцающей патиной; крохотные часики, тикавшие, как цикады; величественные напольные часы, своим боем создававшие контрапункт тиканью; красивые штофы, красные, как рубины, или изумрудно-зеленые; ящички с серебряной филигранью, бронзовые светильники с абажурами, всех цветов радуги. Здесь царил покой, как в храме. Клинг чувствовал себя так, словно находится в старинном соборе. – Да, конечно, я знаю ее, – сказал Мотт. – Позор, ужасающий позор – то, что с ней случилось... Такое милое, милое существо. – Почему она заходила сюда девятого? – спросил Браун. – Ну, знаете, она же моя покупательница. Бывала здесь постоянно, знаете ли. – Но девятого было нечто особенное? Так? – спросил Клинг. Он подумал о тех восклицательных знаках: целых четыре штуки. – Нет, нет, мне ничего такого не приходит в голову. Не помню. – А я вам напомню: в ее календаре это было подчеркнуто весьма выразительно, – сказал Клинг. – Ну-ка, дайте взглянуть, – произнес Мотт. – Вы ее очень хорошо знали? – вступил в разговор Браун, чтобы отвлечь Мотта. – В такой же степени, как многих других моих клиентов. – И в какой же именно степени? – Но я уже говорил, она бывала здесь довольно часто... – И называла вас Томми? – Все мои клиенты меня так называют. – Когда она была здесь последний раз? – По-моему, на прошлой неделе. – Не в прошлый ли понедельник? – Ну, я затрудняюсь... – Ага, значит, девятого числа? – Допускаю, что, может быть, и так. – Мистер Мотт, – сказал Клинг. – У нас возникло предположение, что мисс Брауэр считала для себя очень важным приехать сюда именно в прошлый понедельник. Вдруг вы знаете – почему? – О, – начал он. «Сейчас расколется», – подумал Браун. – Ага, теперь вспомнил! – сказал Мотт. – Это из-за стола. – Какого еще стола? – Я сказал ей, что жду поступления из Англии. Стол дворецкого. У дворецких есть такие особые столы. – Когда вы ей об этом сказали, мистер Мотт? – Ну... где-то в прошлом месяце. Она тогда заходила несколько раз. Ведь я вам уже говорил, что она постоянно заходила... При каждой оказии... – Постоянно? Правильно, – сказал Браун. – Таким образом, когда она была здесь в прошлом месяце, вы сообщили ей о столике дворецкого... – Да. Сказал, что это поступит из Англии примерно девятого. Вот что я ей сказал. – А что представляет собой такой стол? – спросил Клинг. – Ну, вот это – столик дворецкого? – Ну, это... Я бы вам показал, но, боюсь, что он уже ушел, то есть продан. Солидный, вишневого дерева, почти даром – тысяча семьсот долларов... Я подумал, что она нашла бы для него местечко в своих апартаментах. Она записала дату возможного прибытия и сказала, что перезвонит. – Но вместо этого приехала сама? – Да. – В понедельник девятого? – Да. – Вот, значит, какая это была срочность: вишневый столик дворецкого. – Изумительная по красоте вещь, – сказал Мотт. – Но она не могла себе позволить эту роскошь... Насколько я понял, она снимала меблированную квартиру... Ну, а столик ушел буквально через минуту. Подумать только: всего тысяча семьсот! – Он поднял брови, сопровождая этим несколько экстравагантное движение руками, которое должно было выражать удивление. – В котором часу она была здесь? спросил Клинг. – В прошлый понедельник. – Что-то около полудня. Чуть раньше. Скажем так: от половины двенадцатого до двенадцати. – Вы это хорошо помните? Правда? – усмехнулся Браун. – Да, как раз в это самое время. – И, словно по команде, в глубине лавки стали бить часы. – Это – «Джозеф Нибб», – почти светским тоном объяснил Мотт. – Так называются действительно редкие и дорогие, такие милые куранты... Куранты пробили шесть раз. Мотт посмотрел на свои часы. – Мне кажется, это – точное время, – сказал Браун. – Огромное спасибо, мистер Мотт. За уделенное нам внимание. – Спасибо, – произнес Клинг. Когда они вышли на улицу, Браун спросил: – Ты думаешь, он «голубой»? – Но у него же обручалка. – Я видел, но это ничего не значит. – Что же это в самом деле такое – столик дворецкого, а? – спросил Клинг. – Не знаю, – ответил Браун, глядя в небо. – Надеюсь, что Карелле завтра выдастся хороший денек. * * * Заместитель инспектора Уильям Каллен Брэди сообщил курсантам, что не питает особого доверия к организации подразделения, занимающегося переговорами с захватчиками заложников. Слушая его, Эйлин испытывала неловкость, чувствуя, что несколько перестаралась, выбирая одежду для курсов. Это было их первое занятие. В четверг, 18 июля, в 9 утра. Обычно в рабочие дни она носила широкие брюки или тоже широкую юбку, удобные туфли на низком каблуке и сумку через плечо. Правда, это в том случае, если ее специально не обряжали, как куклу, когда приходилось выступать фигуранткой на улице. Однако с той ночи, когда она застрелила Роберта Уилсона, Эйлин больше никогда не наряжалась под «подставу». Она подозревала, что это было воспринято как увиливание от специальной работы. Конечно, не от той работы, за которую по штатному расписанию ей было положено жалованье... А все это, как она считала, и привело к тому, что она очутилась здесь этим утром. Таким образом, у нее была свобода выбора: остаться или уйти отсюда и заняться работой, которая бы не будоражила ее совесть. На ней был элегантный костюмчик в бежевых тонах, очень шедший к ее огненной шевелюре и зеленым глазам, блузка цвета загара с галстуком, телесные колготки, туфли на низком каблуке и сумочка из кожзаменителя под крокодиловую кожу. Табельный револьвер – в сумке, рядом с губной помадой. Ну, конечно, в целом чересчур броско разодета! Другая женщина в классе, худенькая брюнетка с твердым недобрым взглядом, носила джинсы и белую хлопчатобумажную безрукавку. Мужчины тоже были одеты кто в чем: широкие штаны, спортивные майки, джинсы... Только на одном из них был пиджак. Всего было пятеро курсантов – трое мужчин и две женщины. Из разглагольствований Брэди выходило, что их команда организована бывшим шефом патрульной службы Ральфом Мак-Клири, когда тот был всего-навсего капитаном, двадцать лет назад. – И она, – подчеркнул Брэди, – никогда не стала бы официальной командой! Да! Потому что мы и теперь бы не дрейфили, а крушили бы двери и врывались с пистолетами наготове. Мои приемы срабатывали тогда, и они срабатывали бы и теперь! Питаю доверие только к одной новой концепции. К идее. Я включил в команду женщин. Да-с. У нас их на оперативной работе уже две, и я надеюсь, что к ним прибавятся еще две представительницы прекрасного пола. Да-с... – Тут Брэди радостно рассмеялся и кивнул брюнетке и Эйлин. – И это произойдет скоро: лишь только мы закончим учебную программу... Брэди было за пятьдесят, предположила Эйлин. Высокий, подтянутый, со сверкающими голубыми глазами и венчиком седых волос вокруг лысины. Нос смотрелся очень внушительно на фоне остальных мелких черт лица. Это придавало ему выражение как бы раздвоенности. Из всех мужчин он один был при галстуке. Даже доктор Гудмэн, сидевший с ним за одним столом перед курсантами, был одет неформально: футболка с ярким набивным рисунком и широкие темно-голубые штаны. – Прежде чем мы начнем, – заявил Брэди, – я бы хотел взять минутный тайм-аут, чтобы познакомить вас друг с другом. Начну с левой стороны, хм, с моей левой. Это – детектив первого класса Энтони... Я правильно произнес? Энтони Пеллегрино? – Да, сэр. Как минеральная вода того же названия... Невысокий, жилистый, с черными курчавыми волосами и карими глазами. Смуглое лицо было обезображено оспинами. Эйлин удивилась, почему это Брэди пришло в голову переспрашивать такую простую фамилию, как Пеллегрино. Мало того, именно так называйся популярный сорт минералки. Возможно, Брэди никогда не был в итальянском ресторане... Правда, в этом городе встречались люди, которых буквально ошарашивали имена, оканчивающиеся на "о", "а" или "и". Вдруг Брэди один из них? Эйлин хотелось надеяться, что это не так. – Детектив первого класса Марта Халстед... Та самая брюнеточка, в которой буквально все кричало: «А идите вы...» Груди как чайные блюдца и узкие мальчишеские бедра. – Марта из бригады по борьбе с разбойными нападениями, – пояснял Брэди. «Еще бы», – подумала Эйлин. – Кстати, – вспомнил Брэди, – я не сказал, что Тони – из отдела по борьбе со взломщиками. Он прохаживался по классу. – Детектив третьего класса Дэниэл Рили из Девяносто четвертого. Детектив второго класса Генри Матерассо – «Подумать только! Без ошибки произнес такое имя!» – из Двадцать седьмого, и последняя по счету, но, разумеется, не по значению, Эйлин Берк... Она из спецназа... Марта Халстед оглядела ее с ног до головы. – Я не уверен, согласится ли доктор Гудмэн, чтобы... – Сойдет и просто «Майк», – сказал, улыбаясь, Гудмэн. – Я не уверен, объяснил ли вам Майк, – Брэди широко улыбнулся, – во время предварительных собеседований, что, несмотря на то что вы входите в эту специальную команду, вы продолжаете числиться на прежних должностях, выполняя все надлежащие функции... «Ну не ужас ли?» – подумала Эйлин. – ...Но вы должны быть готовы, – продолжал Брэди, – к тому, что вас могут поднять по тревоге в любую минуту. Уверен, вы, конечно, знаете, что ситуации с захватом заложников могут возникать в самый неожиданный момент. Наша первая задача состоит в том, чтобы добраться до места происшествия еще до того, как кто-нибудь может физически пострадать. А уж стоит нам очутиться на поле боя, наша главная задача опять же в том, чтобы создать такие условия, чтобы никто не пострадал. Я говорю «никто» – и это значит «никто». Ни сами заложники, ни захватившие их. – А что касается нас самих, инспектор? Это подал голос Генри Матерассо из 27-го. Здоровенный парень с широченными плечами, хорошо развитой грудной клеткой и непокорными рыжими патлами. Не огненными, как у Эйлин, у которой они, слегка выгорев на солнце, приобрели бронзовый оттенок, но именно красными, как морковка. Под спортивного покроя пиджаком отчетливо проступала кобура с табельным револьвером внушительного калибра. Эйлин всегда казалось, что ношение такой кобуры выдавало некий подкорковый, подсознательный вызов мужского начата – мужское превосходство. Она смело пошла бы на любое пари, что в детстве мальчишки дразнили Матерассо «красным», стоило ему впервые попасть в их уличную компанию. Красный Матерассо. Красный Матрац. И уж конечно, в своем классе у него было амплуа клоуна... Все засмеялись. Даже Брэди. Он сказал: – И речи не идет о том, чтобы нас ранили и все такое прочее. Мы ведь этого не хотим? Смешки смолкли. Матерассо, казалось, был очень доволен собой. А у Марты Халстед был такой вид, словно ей все было противно. Она вся состояла как бы из блефа, на этот счет не было никаких сомнений. Эйлин представила себе, скольких вооруженных до зубов «ковбоев» та уложила за время службы в отделе по борьбе с разбойными нападениями. Ее вообще заинтересовало, зачем именно детектив первого класса Марта Халстед притащилась сюда, если здешняя работа сводилась к тому, чтобы никто не был хотя бы ранен? И еще Эйлин подумала вот о чем: а что она сама, Эйлин Берк, здесь делала?.. Если работать неполный день, если ее опять могли заставить вызывающе прохаживаться по улицам, с тем чтобы ее «подцепили»... – А как часто возникают ситуации с захватом заложников, инспектор? Это спросила Халстед. Как будто прочитала мысли Эйлин... Действительно, часто бывают такие случаи? И как часто их будут отрывать от основной работы? А ведь для Эйлин эта «работенка» состояла в расхаживании по улицам и провокационном покачивании бедрами, пока насильник или убийца не накинется на «легкую» добычу... Шикарная работенка, а? Даже если платят негусто... Так как же часто, инспектор? Может, это вообще лишь кратковременное занятие? Знаете, нечто вроде того, чтобы в определенные часы завозить продукты в магазины. Или придется работать более или менее регулярно? Причем в распорядок дня не будет вламываться чья-нибудь попытка изнасиловать тебя, а то и убить... «Не хочу больше никого убивать, – подумала она. – Не хочу, чтобы мне опять стало стыдно. Мне, мне, особенно мне! Понимаете? И часто ли удастся передохнуть? Ну как, инспектор?» – Разумеется, – сказал Брэди, – мы сейчас говорим не о происшествиях, которым газеты уделяют заголовки на всю первую полосу. Ну, например, если группа террористов захватывает посольство какой-нибудь страны, или самолет, или судно. В общем, что-нибудь в этом роде. Наше счастье, что до сих пор в США не произошло ничего подобного, по крайней мере – пока. – Брэди сделал многозначительную паузу. – Я говорю о ситуациях, возникающих раз в неделю, или, скажем, в месяц, или в течение полугода. У меня нет средних цифр, слава Богу. Но учтите: количество таких преступлений учащается летом, как, впрочем, судя по статистическим данным, и все другие преступления... – Или в полнолуние, – вставил Рили. Крепкий, жилистый ирландец из 84-го, прямой, узкоплечий и вечно мрачный, что твой телеграфный столб, пропитанный мазутом... Узкие губы, жесткие черные волосы, глубоко посаженные голубые глаза дополняли портрет. На нем была в тон глаз голубая рубашка и такие же голубые джинсы. Кобуру он носил, как немецкий офицер, на левой стороне, спереди, это – чтобы быстрее можно было выхватить пистолет. Выпусти его и дамочку из «разбойных нападений» ночью в одну и ту же аллею – и ни один вор туда и сунуться бы не посмел!.. Эйлин задумалась над тем, по каким критериям вообще были подобраны люди в этой комнате. Неужели теплота и сочувствие были решающим фактором? Если так, почему тогда здесь оказались Халстед и Рили, которые выглядели истыми злодеями, во всяком случае, вполне могли сойти за Бонни и Клайда, вдруг поступивших на службу в полицию. – Опять же статистически насчет луны – все правильно. Вы же знаете, – сказал Гудмэн, – больше всего преступлений совершается в полнолуние. – Ну-ка, расскажите нам об этом поподробнее, – произнес, ощерясь, Матерассо и поглядел на остальных, как бы ища у них поддержки. Все снова засмеялись. Эйлин пришло в голову, что единственной особой в классе, пока еще не проронившей ни единого слова, была она сама, Эйлин Берк. Из отряда специального назначения, детектив второго класса. Впрочем, Пеллегрино тоже не отличался особой разговорчивостью. – Я думаю, – глубокомысленно заметил Брэди, – что как раз настала очередь дать слово нашему Майку. Гудмэн поднялся с места, кивнул, поблагодарил инспектора и направился к классной доске. Собственно, доска эта была не традиционно черная, а зеленая. Сделанная из какого-то синтетического материала, и, во всяком случае, не грифельная. Эйлин подумала, что название «Зеленая доска Джунглей» подошло бы для телефильма, который она смотрела прошлой ночью. И еще ее озадачило, почему все находившиеся в классе были на «ты», за исключением инспектора Уильяма Каллена Брэди, к которому никому не приходило в голову обратиться как к Уильяму, Каллену, Биллу или Калли. Нет, только почтительно – инспектор. Гудмэн взял кусок мела. – Мне хотелось бы, – сказал он, – начать с описания различных типов людей, захватывающих заложников. Его глаза встретились со взглядом Эйлин. – Инспектор Брэди уже упомянул... «А может, я в нем ошиблась?» – подумала Эйлин. – ...о террористах, – продолжал Гудмэн, – о политических фанатиках, которые являются самым распространенным типом захватчиков... И Гудмэн вывел на доске крупными буквами: ТЕРРОРИСТ – Но есть еще два типа, хм, «хватунов»... Думаю, нам следует привыкнуть к этому, так сказать, термину, вы согласны?.. И он крупно вывел на доске второе слово: ХВАТУН – С такими нам и придется чаще всего иметь дело... ...Да, конечно, она ошибалась. – Всех их можно разделить на три категории. Первая, как мы уже установили, – террористы... Вторая – это преступники, которых мы застигли на месте преступления... * * * Он ехал в длинном лимузине с тремя женщинами в черном, сидя между матерью и женой, сестра – на откидном сиденье перед ними. Все молчали. Огромный автомобиль направлялся к кладбищу, где покоилась тетя Кэти... Гроб с телом отца находился в катафальной машине. Подумать только, Стив говорил с отцом по телефону совсем недавно... Но теперь он уже никогда больше не сможет с ним поговорить. Тедди взяла его за руку. Он кивнул. Рядом с ним всхлипывала мать, вытирая слезы отороченным тесьмой платочком. Сестра Стива, Анджела, невидящим пустым взглядом безучастно провожала залитый солнечным светом пейзаж за окном траурного кортежа. Их черные одеяния не очень подходили для такой жары. Они стояли под палящим солнцем, пока священник отдавал последнюю дань человеку, который выпестовал в Карелле ростки правдивости и чести. Те принципы, которым он следовал всю свою жизнь. Сверкающий на солнце черный гроб, отражая, отбрасывал яркие световые блики. Как быстро все закончилось! Когда стали опускать гроб в могилу, Карелла решил дотронуться до него. И после этого отец ушел навсегда. Ушел из жизни, ушел в землю. А они медленно побрели к воротам, удаляясь от могилы. Карелла обнял мать за плечи. Теперь она была вдовой. Луиза Карелла, вдова. Позади могильщики уже сыпали землю на гроб. Карелла слышал, как песок и щебень стучали по крышке, по нагретому сверкающему металлу. Ему так не хотелось, чтобы мать слышала, как земля стучит по гробу, навеки укрывая отца. Он на минуту оставил ее и направился по заросшей травой тропинке туда, где священник стоял с Анджелой и Тедди. Анджела сказала священнику, что все они остались очень довольны его трогательным прощальным словом. Тедди не отрывала глаз от губ Анджелы, словно читая по ним напряженным внимательным взглядом. Они стояли бок о бок, в черном, черноволосые и темноглазые. Стиву внезапно пришла в голову мысль, что, возможно, из-за этого сходства он и выбрал в жены Тедди Фрэнклин много лет назад. Анджеле было за двадцать, она не только не скрывала своей беременности, но словно бы выставляла напоказ свой огромный живот. Она никогда не делала укладку: длинные черные волосы каскадом спадали по обе стороны скуластого лица безошибочно восточного типа. Правда, ее лицо, без сомнения, было изящнее и красивее, чем лицо Кареллы, хотя в обоих был какой-то особый экзотический шарм, красноречиво свидетельствующий о набегах арабских кочевников на Сицилию в стародавние времена. Тедди бесспорно значительно красивее Анджелы, выше, чем ее золовка, волосы цвета вороного крыла ниспадали аккуратной челкой на лоб; и такой острый ум угадывался во взглядах, которые она то и дело бросала на священника, точнее, на движение его губ, пытаясь прочесть слова, которые заполняли вселенскую тишину ее мира. Тедди Карелла была глухой, абсолютно глухой, и, помимо этого, ни разу в жизни не произнесла ни слова: глухонемая... Карелла присоединился к ним, поблагодарил священника за благопристойное и красивое отпевание, хотя, если сказать по секрету, – а он не решался даже самому себе признаться в этом, – Карелла думал, что слова патера можно было бы отнести к кому угодно, а не только к такому самому-самому единственному и замечательному человеку, каким был Антонио Джованни Карелла. Нареченный так иммигрантом, его отцом, дедушкой Кареллы. А тот, представьте себе, и думать не думал, что такие имена будут когда-нибудь в моде в старых добрых Соединенных Штатах... – О, мистер Карелла, – сказал священник, – не стоит благодарности, нет. Простите, я должен вернуться в храм. В любом случае вам спасибо. – И добавил: – Вы должны утешаться тем, что отныне ваш отец покоится с миром в руках Божиих... Все это натолкнуло Кареллу на мысль: а имел ли священник хоть малейшее представление о том, какой мир и какое спокойствие окружали отца в бренной жизни... Вероятно, почувствовав это, патер сжал руку Кареллы обеими руками, как бы олицетворяя прямую связь Господа Бога с пальцами отца Джанелли, передавая через них самому Карелле тишь и благодать... Надо сказать, Карелла отнесся к этому безразлично, это не произвело на него никакого впечатления. Тедди заметила, что ее свекровь стоит одна на дорожке, ведшей к воротам, как бы забытая всеми. Она тронула Кареллу за плечо, дав знать, что идет к свекрови, и оставила Кареллу со священником, который все еще держал руки бутербродом, сжимая в нем руку Кареллы, как гамбургер. Анджела безмолвно взирала на это. Поддерживая огромный живот, с отчаянно ноющей спиной, она думала, что поминальное слово священника – не более чем стандартное клише, стоит только поменять в нем имена, и оно сгодится для кого угодно. Правда, с тем лишь исключением, что в данном случае речь шла об ее отце. – Мне предстоит тронуться в путь, – возвестил священник голосом почтенного викария из какого-нибудь классического английского романа. Он свершил нейтральное крестное знамение, – причем одному Господу Богу было известно, кому именно оно предназначалось, – подобрал полы черной сутаны и заторопился к автомобилю, принадлежавшему местной парафии, возле которого томился пономарь. – Но он же совсем не знал папу! – сказала Анджела. Карелла кивнул. – Ты в порядке? – Да, все хорошо, – ответила она. Служка завел авто, и оно тронулось к выходу. Тедди нежно поглаживала мать Кареллы, которая все еще всхлипывала, утираясь платочком. Автомобиль уехал, внизу, на лужайке, две фигуры в черном выкристаллизовались единым силуэтом в бриллиантовом небе. На верхней лужайке Карелла стоял с сестрой. – Я его очень любила, очень, – сказала она. Он испытывал странный дискомфорт, не мог настроить себя на единый лад. – Лучше нам поехать домой, – предложила она. – Люди соберутся. – У тебя есть вести от Томми? – спросил он. – Нет, – сказала она, внезапно отвернувшись. Он заметил, что она плакала. Думая, что это слезы по отцу, он начал утешать ее: – Радость моя, пожалуйста, не надо. Он бы не хотел, чтобы ты... Но она отрицательно покачала головой, давая понять, что он не так понял ее слезы, не догадывается, почему она плакала, и стояла, такая несчастная и трогательная, придавленная этой тяжестью под сердцем и в лоне, беспомощно качая головой, под беспощадным солнцем. – В чем дело? – спросил он. – Ни в чем. – Ты же сказала, что он еще в Калифорнии. Она опять покачала головой. – Ты сказала, что он так старался поспеть к похоронам... Слезы ручьями лились по ее щекам. – Анджела! В чем дело? – Ни в чем. – Томми действительно в Калифорнии? – Не знаю. – Объясни, что такое – не знаю. Он твой муж. Где он? – Стив, прошу тебя... Я и вправду не знаю... – Анджела... – Он ушел... – Ушел? Куда? – Ушел. Ушел от меня. Оставил. Бросил меня. – Что ты такое говоришь? – Я говорю тебе, что мой муж бросил меня. – Не может быть. – Ради Христа, ты что, думаешь, что я ломаю комедию? – проговорила она со злостью и опять заплакала. Он взял ее за руки и прижал к себе, свою беременную сестру в трауре. Ту самую, что много лет назад боялась даже покинуть комнату, чтобы отправиться под венец со своим женихом. В тот день она была в белом; он еще сказал, что она – самая-самая красивая невеста в округе, такой еще никто никогда не видел. И еще он сказал... ...О Иисусе, как будто это было вчера... Он сказал... Он сказал тогда так: «Анджела, ни о чем не беспокойся. Он так тебя любит, что даже весь дрожит. Он любит тебя, моя прелесть. Он хороший малый. Ты сделала правильный выбор». Теперь сестра дрожала в его руках. – А почему, как ты думаешь? – спросил он. – Я думаю, у него кто-то есть, – ответила она. Карелла взял ее за плечи и заглянул ей в лицо. Она кивнула, потом еще раз. Теперь ее глаза были сухи. Она вырисовывалась бесформенным силуэтом, поддерживаемая братом за плечи. – Откуда ты знаешь? – спросил он. – Знаю – и все тут. – Анджела... – Мы должны вернуться домой, – проговорила она. – Пожалуйста, иначе случится грех... Он с детства не слыхивал ничего подобного. – Я переговорю с ним, – сказал он. – О нет, пожалуйста. – Ты моя сестра. – Стив... – Ты моя сестра, – повторил он. – И я люблю тебя. Их глаза встретились. Глаза одной «китаёзы» с глазами другого «китаёзы». Темно-карие, раскосые. Не из рода, а в род, причем если у Кареллы эта наследственность была более рафинированной, то у сестры голос крови был такой же мощный, как сама жизнь. Анджела покачала головой. – Я поговорю с ним, – прошептал он, направляясь с ней к заросшей травой лужайке, где Тедди и их мать, обе в черном, стояли на солнцепеке. Глава 3 Револьвер был его подарком. Он сказал, что у каждого в этом городе должно быть оружие и каждый должен уметь им пользоваться, если потребуется. И еще он сказал, что полиция гроша ломаного не стоит, когда дело касается защиты жизни обычных граждан. Слишком много времени она уделяет проституткам и наркоманам. Где он купил оружие – попробуй догадайся. Он часто переезжал в своей машине из штата в штат и вполне мог купить «пушку» там, где считалось, что Америка по-прежнему остается Диким Западом, где можно было ожидать, что враждебно настроенные индейцы накинутся на тебя. Уж лучше держать круговую оборону, устроенную из повозок, и достать патроны к твоему супермощному «магнуму». Он сказал: «Я купил тебе кое-что и научу этим пользоваться». В этом крылась известная доля иронии. Револьвер был системы «кольт-кобра» 22-го калибра. Он пояснил, что такой револьвер является изготовленной из алюминия моделью полицейского «кольта спешиэл» более мощного калибра. Но только дурак мог подумать, что чем больше калибр, тем лучше. 22-й мог причинить такой же вред, если не больший, чем крупнокалиберное оружие. Дело в том, что пулька меньшего калибра обладала кумулятивным действием. Иными словами, не имея достаточной мощи, чтобы пройти сквозь тело навылет, эта пулька, вращаясь, наделает больше бед во внутренних органах, чем крупнокалиберная пуля. Вызовет настоящее тотальное разрушение... Он так и сказал: разрушение, его точные слова. Разрушение. Именно это обладатель подарка и был намерен устроить нынче ночью. В барабане револьвера помещалось шесть патронов. И весил он всего ничего: около полкило. Он выбрал барабан двухдюймовой величины, это придавало оружию дополнительное преимущество – не будет выпирать из кармана. Прелестная штучка. И научиться обращению с ней тоже оказалось на редкость просто... Он не зря тогда иронизировал. Но сегодня – никаких шуточек. Заранее задуманное преступное намерение. Это так, кажется, называется? Тогда, во вторник вечером, было одно дело, сегодня – другое, а именно: все будет значительно проще. Сегодня с ним был револьвер. Здание окружали деревья, поэтому подходы к нему не раскалились за день под беспощадным солнцем. Было девять вечера, и уличная прохлада в тени кустарника возле дома напротив приятно освежала тело. Это было приятным прохлаждением – ждать здесь, под большим старым широколиственным деревом; правая рука сжимает рукоятку «кобры», указательный палец на спусковом крючке... Он выведет выгуливать собаку ровно в девять. Привычка – вторая натура: прогуливать собаку в девять, а затем лечь в постель с женой. Если, конечно, еще представится такой шанс. Через десять минут ему каюк. Но сейчас – ждать. Весь в черном, с ног до головы. Легкий черный спортивный костюм, черные носки и кроссовки, черная лыжная шапочка, надвинутая до ушей: поди разбери, какой у него цвет волос. Ни один пешеход, ни один мотоциклист не сможет потом точно описать. Когда тот вышел из здания, было без двух минут девять. Он сказал что-то привратнику, который выбрался на улицу подышать воздухом, а затем направился к углу дома, ведя собаку на поводке. Восемь часов пятьдесят девять минут. Темная пустая улица – ни машин, ни прохожих... Даже привратник вернулся в подъезд... Вперед! По диагонали пересечь улицу... Револьвер наготове... Остановиться на тротуаре перед ним и направить на него револьвер. – Вы с ума сошли? – сказал он. – Да. Спокойно, спокойно. И выстрелил в голову четыре раза. А потом пристрелил скулившую собаку – для ровного счета. * * * Этот район был заселен преимущественно итальянцами. Улица застроена в основном трех-четырехэтажными каркасными домами, на уровне мостовой – лавки и харчевни, тогда как их владельцы обитали на верхних этажах. На этой улице еще сохранились деревья. Пекарня зажата между продуктовой лавкой и сосисочной, на окне которой сохранилось итальянское название – «Салюмерия». Никаких мерзких надписей-графитти на стенах. Истинная реминисценция Старого Света властвовала во всей округе. Карелла хорошо помнил детство, проведенное здесь. От всего веяло чем-то итальянским. Даже радиовещание велось на итальянском языке, и часто звучали такие песенки, как «Тарантелла», «О соле мио» и «Фуникули-фуникула». Музыка лилась из окон на улицы, в горячий, наполненный солнечным светом воздух. Он не забыл, как по субботам помогал отцу в пекарне и в булочной, когда там был наплыв покупателей. Он месил тесто, а отец занимался более трудным и деликатным делом – пек пирожки-пастрами. Руки Кареллы были по локоть в муке. Надо же – он месил тесто!.. Когда ему исполнилось четырнадцать или пятнадцать, – сейчас уже точно не вспомнить, – Карелла, который, как говорится, засиделся под мамашиной юбкой, вдруг начал находить сходство между тестом и девичьими грудями. Да, он месил тесто... И кстати, похоже оно было на груди некоей Марджи Кэннон. А подобные мысли появились у Стива после того, как он впервые в жизни обжимался с этой самой Марджи. Ну, не исключено, что они и у других девчонок были такие же... Марджи Кэннон. Вся, вся в веснушках! Они были даже на ее груди. Он сделал это открытие, когда стащил с нее сначала блузку, а потом и бюстгальтер. Это произошло под вечер в субботу; дождь колотил по стеклу, а Стиву казалось, что он бил не по окнам, а по его сердцу. Оба они были словно в горячке. И случилось это в ее комнате, в доме, неподалеку от дома Кареллы... Родители ее, помнится, уехали не то что-то покупать, не то что-то продавать, а возможно, еще куда-нибудь. Самое замечательное состояло в том, что они отбыли почти на целый день. – Их не будет до четырех или даже до пяти, – сказала Марджи. – Возникни предо мной из дождя, Стив. Последняя фраза, – Стив помнил и это, – была заимствована из модной в то время джазовой песенки... А вообще-то Стив заходил к ней, чтобы вместе смотреть комиксы. У Марджи была лучшая коллекция комиксов. Другие девочки и мальчики тоже приходили, иногда даже из отдаленных кварталов, чтобы насладиться комиксами Марджи Кэннон. Ее родители поощряли такое общение, считая, что это лучший способ накопления светского опыта. Но они ни за что на свете не оставили бы свою любимую юную дочурку в когтях ненасытного безумного зверя, именуемого «Похотливый Стивен», и, уж во всяком случае, не в такой ненастный августовский день, когда вокруг вспыхивали молнии и гремел гром, а это, ясно же, довело кровь молодых людей до точки кипения. Один с Марджи Кэннон в гостиной ее дома. Без родителей! Дождь хлестал по окнам как сумасшедший. Их головы трогательно соприкасались. Над книжкой с комиксами. Его рука на диване, позади Марджи. Она держала книжку правой рукой, а Стив – левой. И вот их головы почти соединились. Внезапно он ощутил прикосновение ее волос к своей щеке. Длинная светлая шелковистая прядь ласкала щеку. Сидящая рядом зеленоглазая, вся в веснушках, ирландка Марджи Кэннон гладила его щеку своими локонами. Он почувствовал неудержимое восстание в брюках. Сегодня он не смог бы вспомнить, какой именно комикс лежал тогда перед ними. Кажется, что-то о «легавых» и суперпреступниках. Нет, он не помнит. Зато запомнил, в чем была Марджи. Это он хорошо помнит до сих пор: на ней была короткая выцветшая джинсовая юбка и белая блузочка с рукавами и пуговичками на груди. Веснушчатое хорошенькое личико, тонкие руки, тоже с веснушками. Словом, вся в веснушках. Он установил это несколько позже, а пока чувствовал электризующее, бросающее в дрожь прикосновение шелковистых волос к его щеке. Она подняла левую руку и убрала волосы. Их щеки пришли в соприкосновение. Это произвело такой эффект, словно ослепительный свет вдруг хлынул на страницы книжки. Не решаясь посмотреть ей в глаза, он сосредоточил все свое внимание на сверкающих строчках; они как бы ожили и заиграли основными красками; красное, синее и желтое теперь было рельефно очерчено невыносимым черным. Стив попытался сфокусировать взгляд на фигурах, застывших в ненатуральных позах, и на кричащих, неожиданно ненормально увеличенных подрисуночных подписях: «ПОУ», «БАММ», «БЭНГ» и «УХХ». Они прыгали по страницам, словно печатно повторяя ритм биения его сердца – «ПОУ», «БАММ», «БЭНГ», и ужасающее восстание в брюках – «УХХ»!.. Они посмотрели друг на друга, их носы встретились, а потом губы слились в поцелуе. И, Боже милостивый, он целовал сладкую Марджи Кэннон, а она становилась все податливее, когда он ее обнимал. А комиксы, все еще издававшие чудовищно глупые и тупые звуки, все эти «БАММы» и «БЭНГи», свалились с ее колен на пол, прошептав последнее «УХХ», а молния и гром, громы и молнии неистовствовали за окном, сверкая и грохоча, и дождь нескончаемо шлепал по лужам на тротуаре вокруг дома Марджи. Сколько времени они целовались, Карелла, хоть убейте, не смог бы сейчас припомнить. Никогда и больше никого в жизни он не целовал так горячо и нежно, так неумело и долго; он прижимал Марджи к себе, к своему сердцу; их губы составляли одно целое, но не просто слились, а к этому примешивались все юношеские потайные вожделения; и пылкое необузданное влечение выражало всю страсть и порыв юности; оно взрезало небеса бело-голубыми вспышками, а небо отвечало на это черно-голубыми взрывами. Его рука нечаянно наткнулась на пуговички блузки. Он неуклюже попытался их расстегнуть, причем левой рукой, хотя не был левшой! Как долго он возится, Боже. Только бы она не передумала, только бы не передумала... Вдруг испугается, а он еще даже с одной верхней пуговичкой не справился. Оба тяжело и громко дышали, сердца отчаянно колотились, а он все еще безуспешно пытался расстегнуть пуговицы. Наконец она трясущимися руками помогла ему справиться с верхней, а потом следующая пуговица расстегнулась сама собой, как будто по волшебству или даже чудотворным образом, а там – одна за другой... И вот, о Бог мой, в расстегнутой блузке он увидел бюстгальтер, она носила белый бюстгальтер... Гром и молния... Он, мысленно вознеся хвалу Господу Богу, потрогал этот бюстгальтер, при этом его руки дрожали. Он, обезумев, не верил в свое счастье. Да и вообще не был уверен в себе, потому что, только мечтая проделать что-либо подобное с какой-нибудь девушкой, в частности с Марджи, он не думал, что это ему удастся... Но вот он сделал это, спасибо, Иисусе; во всяком случае, он старался это сделать, но теперь не был уверен, должен ли засунуть туда руку или только спустить бретельки. А может, следует вообще сорвать эту проклятущую штуку, но – как? Кажется, они бывают скреплены на спине. Кажется или действительно так? Он ломал над этим голову часа полтора, впрочем, возможно, это ему только казалось. На самом деле и полутора минут не прошло, как Марджи выскользнула из его объятий с лукавой, стыдливо-застенчивой улыбкой, а потом завела руки за спину, причем он снова увидел, что у нее на груди тоже есть веснушки, и не только вверху, а на обоих полушариях. Он увидел это, когда она сама расцепила застежку и груди вывалились из бюстгальтера. А дождь потоком стекал по крыше и стучал по окнам, а он – Боже всемилостивый! – держал это сокровище в своих руках, он трогал и тискал сладкие голые груди Марджи Кэннон. Он подумал: что сталось с ней за эти годы?.. Но всякий раз, проходя по улицам этого квартала, он не мог не думать о Марджи Кэннон и о том дождливом вечере. Карелла не знал, что привело его сюда этой ночью. Возможно, просто захотелось побыть недалеко от тех мест, где отец встретил столько рассветов, прожил большую часть своей жизни. Побывать здесь, чтобы снова ощутить личность, суть человека, которым он был, пока это ощущение полностью не потускнеет. В глубине отцовской пекарни горел свет. Пятница, девять тридцать вечера, и этот свет?.. Словно отец был жив и вовсю трудился, выпекая булочки и готовя пастрами накануне субботнего набега покупателей. Ребята из 45-го участка, должно быть, забыли, что... Внезапно на стеклянной панели задней двери показалась тень. Карелла напрягся и, откинув полу пиджака, достал из кобуры револьвер. Тень зашевелилась. Карелла твердым шагом подошел к дому. Хороший полицейский никогда не войдет в комнату или в здание, предварительно не послушав, что там происходит. Для этого он постарается прижать ухо к двери, пытаясь удостовериться, находится ли за ней кто-нибудь. Карелла понял, что кто-то был в доме отца, но не знал, сколько там человек и кто они. Недалеко от двери было окно, а это – ясно же, лучше, чем дверь: можно заглянуть внутрь, а не гадать по звукам. Он осторожно подошел к окну, посмотрел и увидел свою мать. * * * Он сидел в гостиной один и плакал. В комнате было темно, если не считать мягкого света от стоявшего сзади торшера, представлявшего собой имитацию светильника, зажигаемого в Двенадцатую ночь. Он сидел в большом уютном кресле. Плечи его поникли, а слезы так и катились по лицу. Тедди не могла слышать его всхлипываний. Подойдя к нему, она села на подлокотник кресла и мягко положила его голову себе на плечо. Он не относился к той категории людей, которые считают, что мужские слезы – это стыд, проявление слабости. Он плакал, потому что ему было больно. И если чувства, испытываемые при этом, ранили его, то сами по себе слезы были безболезненными. Конечно, такую тонкую разницу какой-нибудь «бравый» герой мог не оценить по достоинству. И вот теперь он плакал. Голова его покоилась на плече жены, а он плакал, пока слезы не иссякли. Тогда он поднял голову, вытер лицо платком, посмотрел на нее опухшими от слез глазами, кивнул и вздохнул, тяжело и тоскливо. Она знаками попросила его: – Скажи мне все. Он рассказывал ей с помощью мимики и рук, фразы формулировались губами и пальцами; это был глухонемой вопль в тишину, слабо освещаемую рождественским «светильником Епифании». Дедушкины часы, стоявшие у дальней стены, пробили одиннадцать раз. Было одиннадцать часов вечера, но Тедди не слышала ударов, как не слышала и мужа: только читала по губам и пальцам. Он рассказал ей, что смотрел в окно на мать, видел, как она перебирала вещи, как ходила по комнате, трогая предметы, которыми пользовался отец: сковородки и жаровни, шкворни, дуршлаги, лопаточки, формы для пирожков, черпаки и сита, даже ручки на дверцах большой печи... Он долго смотрел на мать. Смотрел, как она молча бродила по пекарне, любовно касаясь всего, что попадало под руку. Отойдя от окна, он подошел к тому участку мостовой, который все еще был огражден, как место преступления; еще не были сняты предупредительные знаки, не был стерт очерченный мелом силуэт жертвы. Тень матери накрыла эту «тень» как раз в тот момент, когда он находился у входа в пекарню. На его стук она спросила: – Кто там? – Это я, – ответил он. – Стив. – А-а, – произнесла она и открыла дверь. Он вошел и обнял ее. Она была на голову ниже его, все еще в трауре. И траур она должна будет носить еще очень долго, в соответствии с обычаями своей старой страны, хотя родилась уже в Соединенных Штатах. Он обнимал ее, ласково похлопывая по спине. Я тут, мама, все в порядке. Я здесь. Она сказала ему в плечо: – Ты знаешь, я пришла в надежде встретить его здесь, Стив. Он опять погладил ее, нежно-нежно. – Но его нет, – произнесла она. – Он ушел... Теперь Карелла смотрел на свою жену, прямо в глаза. Он сказал: – А знаешь, ведь я плакал не по отцу. Я плакал из-за нее, Тедди. Не из-за папы. Нет, из-за нее. Ведь это она теперь осталась одна. Это она теперь вдова. * * * Привратник дома номер 1137 по улице Селби-Плэйс заявил детективам, что разговаривал с жертвой буквально за три минуты до того, как услышал выстрелы. – Мы обменялись парой слов о погоде, – пояснил он. – Теперь ведь все только и говорят что о погоде. Такая жарища, просто смерть. Правда, сейчас немного похолодало, и бюро прогнозов погоды предсказало даже вечером дождь. Детективы стояли на тротуаре, недалеко от того места, где «технари» навешивали на кусты и деревья желтую пластмассовую ленту, очерчивая таким образом участок, где произошло преступление, соответственно вывешивались и запретительные знаки. Там, где не было подходящей растительности, ставили специальные столбики с подпорками. Моноган и Монро отбыли примерно час назад. Также укатили медэксперты, и карета «Скорой» увезла тело в морг. Только Хейз и Уиллис в одиночестве остались наблюдать за тарарамом, производимым техническими специалистами, те крючками и какой-то другой металлической дрянью пытались обшарить водостоки и панельные плиты в поисках хоть каких-нибудь улик. Привратник был ниже ростом, чем Хейз, но выше Уиллиса. Что правда, то правда: мало кто был ниже Уиллиса, почти никто. При поступлении на службу много лет назад он едва-едва дотянул до установленного полицейским регламентом роста – 154 сантиметра. С тех пор многое изменилось. Вот вам, пожалуйста, даже женщин стали брать в полицию, и среди них некоторые были значительно ниже ростом, чем Уиллис. Хотя, например, тот же Хейз еще ни разу не видел лилипута в полицейской форме. Хейз не любил дежурить на пару с Уиллисом. Уж очень тот был грустный в последние дни. Ну да понятно, горе по утрате любимой женщины священно, но нельзя же из-за этого причинять столько боли окружающим. Хейз почти не знал женщину, с которой жил Уиллис. Мэрилин Холлис. Жертва двух убийц-налетчиков; пара взломщиков ворвалась в дом и прикончила ее, что-то в этом роде. Хейз так никогда и не был посвящен в подробности. Вообще об этом ходили разные слухи, говорили, например, что Уиллис укокошил обоих. Кто знает... Карелла и Бернс советовали Хейзу не очень-то лезть к Уиллису с вопросами. Событие это произошло уже два или даже три месяца назад, а время в их участке ползло как гусеница, особенно летом. И вот теперь Уиллис вел допрос. Спрашивал о мертвеце мертвым голосом. – Как его звали? – Артур Шумахер. – Номер квартиры? – Шестьдесят два. Печальные карие глаза опущены над блокнотом. С короткими курчавыми волосами, стройный, всегда готовый к прыжку, как матадор. Таков был детектив Хэл Уиллис. Он истекал печалью, словно невидимыми слезами. – Женат, вдов? – Женатый, – сказал привратник. – Дети? – Они здесь не живут. У него взрослые дочки от первого брака. Одна из них иногда его навещает... Навещала. – А вы не знаете, как зовут его жену? – спросил Хейз. – По-моему, Марджори. Но ее сейчас нет. Если вы думаете поговорить с ней... – А где она? – У них загородный дом на Айодинс, на островах. – Почему вы думаете, что она там? – Видел ее, когда она уезжала. – И когда это было? – Во вторник утром. – Так. Значит, вы видели ее, когда она уезжала? – Да. Поздоровался с ней и все такое. – А вы не знаете, когда она может вернуться? – Не знаю. Обычно летом они бывают то там, то здесь. По всему было видно, что привратник в восторге от происходящего. Ведь он последний, кто видел убитого, и он, видимо, уже наслаждался будущей ролью Свидетеля номер один, ибо таковым он станет, когда поймают убийцу и дело попадет в суд. Он встанет, прямой, словно меч правосудия, за кафедрой правосудия и скажет прокурору все, слово в слово, как сейчас детективам, хотя и трудно поверить, что этот жалкий замухрышка в самом деле детектив. Вот второй, большой, – да. Тут нет вопроса. Но – коротышка?! У привратника имелся богатый опыт жителя этого города, а где в этом городе вы видели карликов-полицейских? Да нигде. На то он и этот город... – Вас не затруднит повторить, – спросил коротышка, – в котором часу мистер Шумахер вышел с собакой из дома? – Без самой малости девять, – он отрабатывал свои будущие показания в суде. – Так же, как и каждый вечер. За исключением тех случаев, когда он и его супруга куда-нибудь уезжали. Но вечером в конце недели обычно это было всегда в девять, когда он выходил с собакой. Хейз подумал, что под словами «вечером в конце недели» привратник подразумевал уик-энды. Для Хейза это означало начало уик-энда. Следующий он проведет с Энни Роулз. В последнее время большинство их он проводил в обществе Энни. Он подумывал, не ведет ли это к чему-либо более серьезному. По правде говоря, это его немного настораживало. – Что произошло потом? – перебил его мысли Уиллис. – Он начал прогулку по улице, – сказал привратник, – с собакой. – Где вы были в этот момент? – Я вошел в дом. – Перед этим вы кого-нибудь видели? – Никого. – Кого-нибудь посреди улицы или поодаль, в конце квартала? – Никого. – Когда вы услышали выстрелы? – Аккурат в тот миг, когда вошел в дом. Ну, может, одной, двумя секундами позже. Но не больше. – И вы распознали, что это были именно выстрелы? – Уж мне ли их не отличить. Я был в Наме[2 - Во Вьетнаме (сокр.).]. – Сколько было выстрелов? – Мне показалось, что целую обойму выпустили. Собаку тоже убили. Вы знаете. Такая хорошая, умная собака. И почему кому-то пришло в голову убить собаку? Уиллис подумал: «Почему кому-то пришло в голову убить человека?» – Я думаю, вам это пригодится! – сказал, подойдя, один из специалистов. На нем были джинсы, белые кеды и белая рубашка. Он вручил Уиллису плотный конверт, на котором было напечатано: «Улики». – Четыре пули, – пояснил он. – Должно быть, прошли навылет. В небе сверкнуло. – Дождик будет, – сделал тонкое наблюдение привратник. – Спасибо, – сказал Уиллис «технарю». Он взял конверт, опечатал его и положил в правый внутренний карман куртки. Хейз посмотрел на часы. Было четверть двенадцатого. Он задумался: как бы им разыскать миссис Шумахер. Уж так не хотелось болтаться здесь всю ночь. – У вас есть номер их загородного телефона? – спросил он. – Нет, извините. Нет. Возможно, он есть у управляющего. Но он приедет только утром. – Во сколько? – Обычно он бывает здесь около восьми. – Может, вы хотя бы приблизительно знаете, где их дом на архипелаге Айодинс? Там несколько островов. Хотя бы на каком острове? – Извините, не знаю. – Собака лаяла? – спросил Уиллис. – Может, кидалась на кого-нибудь? – Нет, я не слышал. – Может, вы слышали, как мистер Шумахер что-нибудь сказал кому-нибудь? – Нет, я не слышал. Ничего, кроме выстрелов. – И что потом? – Я выбежал наружу. – И что? – Посмотрел в ту сторону, откуда слышались выстрелы... – Ах-ха... – ...и увидел, что мистер Шумахер лежал вот здесь. – Он показал рукой в ту сторону, где специалисты очертили мелом фигуру покойного на тротуаре. – А собака лежала здесь. – Специалисты никак не обозначили это место. – Оба они лежали там. И тогда я подбежал и сразу понял, что оба мертвы. Мистер Шумахер и собака. – Как звали собаку? – поинтересовался Уиллис. Хейз воззрился на него. – Амос, – сказал привратник. Уиллис кивнул. Хейз не мог понять, зачем ему потребовалось знать, как звали собаку. Хейз подумал также о том, куда ее могли увезти. Ведь не в морг же на вскрытие?.. – Кого вы еще видели здесь? – спросил Уиллис. – Никого. Улица была пустая. – Ах-ха... Специалисты все еще возились неподалеку. Хейзу хотелось бы знать, долго ли они тут проболтаются. Еще одна молния перекрестила небо. Раздался раскат грома. Дождь смоет следы крови... – Кстати, – спросил он, – когда миссис Шумахер уезжала, у нее был чемодан? – Да, сэр, небольшой. – Так что, вы уверены, что она поехала на Айодинс? – Ну, я не могу ручаться, но полагаю, так, сэр. Хейз вздохнул. – Что ты собираешься предпринять? – спросил он Уиллиса. – Закончить все здесь и приняться за бумажки. Если не найдем ее телефона, придется приехать завтра к управляющему. – У меня завтра отгул, – сказал Хейз. – И у меня, – вздохнул Уиллис. Он произнес это таким тоном, словно не знал, чем бы заняться в свободное время. Хейз снова со значением посмотрел на него. – Ну ладно, – сказал Уиллис привратнику, – большое спасибо, если у нас будут еще вопросы, мы найдем вас. – Да, да, прекрасно, – произнес привратник, не отрывая взгляда от рисунка мелом на тротуаре. И тут вдруг пошел дождь. * * * В субботу утром 21 июля Стив Карелла приехал на службу. Первое, что он нашел на своем столе, был рапорт, подписанный детективом третьего класса Харольдом Уиллисом, который тот составил накануне, в час ночи. К тому времени он еще не смог связаться с вдовой Артура Шумахера. Телефон был внесен в телефонную книгу графства Элсинор, но не предназначался для публики, поэтому ночная дежурная отказалась сообщить номер Уиллису: пусть он прежде получит спецразрешение властей. Кроме того, к рапорту Уиллиса была подколота памятная записка лейтенанта Бернса, в которой он предлагал кому-нибудь – лейтенант не уточнял, кому именно, – безотлагательно утром позвонить в телефонную компанию графства и добиться связи с миссис Шумахер. Как можно быстрее. Ни Уиллиса, ни Хейза не будет на работе до утра понедельника, и кто-нибудь – Бернс снова не уточнил, кто, – должен взять дело в свои руки и заниматься им круглосуточно. А поскольку рапорт был оставлен на столе Кареллы, то он совершенно логично заключил, что этот «кто-то» – и есть он сам. Графство Элсинор состояло из восьми крошечных муниципалитетов на восточном берегу Лонг-Айленда; все они были защищены от эрозии почвы и ураганных натисков океанского ветра мысом и длинной стрелкой, называемой Сэндс-Спит, а это, причем не только по мнению патриотически настроенных обитателей, но и вполне объективно, привело к тому, что на маленьком архипелаге были самые красивые пляжи в мире. Всего здесь было шесть островов, два из которых находились в частном владении, третий представлял собой общественный парк для приезжих; на остальных трех были расположены частные дома, а также недавно возведенные отели и дорогие кондоминиумы-кооперативы; их бесстрашные обитатели бросали вызов морской стихии, особенно ураганам; и действительно, стихия причиняла страшный урон островам, может быть, не очень регулярно, но достаточно часто. Шумахеры владели половиной дома в Солт-Спрэй, на островке, расположенном неподалеку от материка. Там-то Карелла и отыскал в девять пятнадцать вдову убитого, после того как в буквальном смысле слова вымолил номер телефона Шумахеров у полицейского офицера, отвечавшего за связь с телефонными и телеграфными компаниями. И именно ему, Карелле, выпала горькая участь сообщить ей, что ее муж был убит. * * * Они приехали в квартиру Шумахеров на Селби-Плэйс в два часа дня в субботу. Маргарет (а не Марджори, как почему-то назвал ее ночной дежурный) Шумахер отбыла с островов сразу же после звонка Кареллы и ждала его дома. На вид ей было лет тридцать семь, весьма привлекательная женщина с голубыми глазами и светлыми волосами. На ней была коричневая юбка, значительно открывавшая колени, блузка интенсивного апельсино-оранжевого цвета и туфли на низком каблуке. Она сказала, что приехала домой час назад. Глаза, опухшие и красные, свидетельствовали, что она проплакала все утро. Карелла очень хорошо знал, что она чувствовала. – Это второй брак, и у меня, и у него, – сказала Маргарет. – Я думала, что это будет вечно. И вот теперь такое... Она рассказала, что три года находилась в разводе, когда встретила Артура. Он тогда был женат... – Он значительно старше меня, – продолжала она, не замечая, что говорит о нем в настоящем времени... Ее муж был убит накануне. Как показало вскрытие, четыре пули попали в голову. А она все говорила о нем так, словно он был еще жив. Вообще, как правило, родственники поначалу именно так и говорят, пока не спохватятся... – Мне тридцать девять, ему – шестьдесят два. Это большая разница в годах. Он был женат, когда я его встретила. У него две дочки моего возраста. Одной, во всяком случае, столько же лет, сколько и мне. Это было трудное время для нас обоих, но постепенно все наладилось. И вот уже два года, как мы женаты. В сентябре будет два года... – Вы можете назвать имя его первой жены? – спросил Карелла. Он полагал, что разведенные супруги подчас поступают друг с другом более чудовищным образом, чем незнакомые люди; он думал о том, что в голову покойного попало четыре пули. А ведь и одной было бы достаточно... – Глория Сэндерс, – сказала Маргарет. – Она взяла девичью фамилию после развода. «Горько сказано», – отметил Карелла. – А дочери? – Одна из них одинокая, ее зовут Бетси Шумахер. Вторая замужем, ее имя миссис Марк Стайн. – А есть у вас их адреса и телефоны? Это сэкономило бы нам... – Я уверена, у Артура где-то записано. – Вы ладили с ними? – спросил Браун, которому не понравился тон ответа мадам Шумахер, это «где-то». – Нет, – сказала Маргарет. Точка. Нет. И все тут. – А ваш муж? Какие у него были отношения с ними? – Он любил Лоис до безумия. А вторую не очень. – Это – Бетси? Так? – спросил Карелла, заглянув в блокнот. – Да, Бетси. Он ее называл состарившейся хиппи. Она действительно такая. – И сколько же ей лет? – Точно как мне: тридцать девять. – А второй, Лоис? – Тридцать семь. – А как он был с прежней женой? – спросил Браун. У него из головы не выходил тон, каким она сказала, что, видите ли, у мужа «где-то записано». Телефонные номера. Тут что-то не так. Такое раздражение, точнее, горечь в голосе. – Не имею представления. – Ну, виделись ли, разговаривали ли... – Кто? Он или я? – Скажем так: и вы, и он. – А какой смысл говорить с ней? Дочки взрослые. Они уже были взрослыми, когда мы встретились... – Его бывшая жена получает алименты? – Да. Снова нотка горечи. – В каких размерах? – Три тысячи в месяц. – Миссис Шумахер, как по-вашему, кто мог совершить убийство? Такой вопрос задают уцелевшим родственникам вовсе не в надежде получить стоящую информацию. В действительности это вопрос-ловушка. Большинство убийств даже по нашим временам, в эру безымянного, анонимного насилия, все-таки носят как бы семейный характер. Мужья убивают жен и наоборот; жена убивает любовника; приятель – приятельницу; приятель – приятеля. И так далее, по всем степеням близости. Выжившие муж или жена – всегда первые в ряду подозреваемых до тех пор, пока не будет найден кто-нибудь еще. И потому такой вопрос: а кто еще хотел или мог убить? – прекрасная наживка для крючка. Но тут всегда надо соблюдать крайнюю осторожность. Маргарет не задумалась ни на секунду. – Его все любили, – сказала она. И заплакала. Полицейские стояли рядом, неловко переминаясь с ноги на ногу. Она вытерла слезы бумажной салфеткой «Клинекс», высморкалась. И продолжала плакать. Полицейские ждали. Казалось, она никогда не успокоится. Они стояли в центре гостиной, в тишине, нарушаемой кондиционером и всхлипываниями этой красивой, высокой, золотоволосой женщины, с прекрасным загаром, раздавленной показным либо истинным горем. – Его все любили, – повторила она. Но уж они-то по опыту знали, что если говорят – «все», то это значит, никто не любил его по-настоящему. И потом, она не сказала, что она любила его. Возможно, просто допустила оплошность... – Это ужасно, то, что случилось, – произнес наконец Браун. – И нам понятно, что вы должны чувствовать... – Да, – сказала она. – Я его очень любила. Может быть, скорректировала оплошность... И теперь уже – в прошедшем времени. – И вам не известны причины, по каким кто-нибудь... – Нет. Она продолжала утираться разорванным «Клинексом». – Никаких угроз – по телефону или письменно? – Нет. – Каких-нибудь требований... Шантаж. Или кто-нибудь был ему должен... – Нет. – Или он кому-нибудь был должен? – Нет. – Какие-то проблемы с начальством? – У него свое дело. Опять – в настоящем времени. Так вот и скачет из прошлого в нынешнее, адаптируясь к реальности внезапной кончины. – Что за бизнес? – спросил Карелла. – Он адвокат. – Можем ли мы узнать название конторы? – «Шумахер, Бенсон и Лееб...» Он – старший партнер. – Где находится контора, мэм? – В центре, на Джаспер-стрит. – Были у него неприятности с партнерами? – Я этого просто не знаю. – Или с кем-нибудь, имеющим отношение к делу? – Не знаю. – Он кого-нибудь недавно увольнял? – Я не знаю. – Миссис Шумахер, – сказал Браун, – мы обязаны об этом спросить: была ли у вашего мужа связь с другой женщиной? – Нет. И точка. – Мы также должны спросить, – продолжал Карелла, – у вас есть связь с кем-нибудь? – Нет. Она выпрямилась, твердый взгляд со слезами. – Значит, это действительно был счастливый брак. – Да. – Вы понимаете, мы обязаны этим поинтересоваться, – сказал Браун. – Понимаю. Но она все-таки не понимала. А может, и понимала, кто ее знает. Так или иначе, такие вопросы причиняют боль. Карелла вдруг представил себе полисменов из 45-го, спрашивавших его мать, был ли ее брак счастливым. Правда, то было несколько иное. Но было ли? Неужели они настолько погрязли в полицейской рутине, что забыли об убитом здесь человеке? Забыли о том, что убитый был мужем этой женщины, а женщина была человеком... Неужели стремление схватить негодяя было настолько сильным, что они смело и без оглядки выматывали душу хорошим людям только потому, что они попали под руку? А может быть, и того хуже: забыли, что на свете вообще есть хорошие люди? – Извините, – произнес он. – Миссис Шумахер, – сказал Браун, – как вы отнесетесь к тому, что нам придется осмотреть вещи, принадлежащие вашему мужу? Его записную и адресную книжки, личный календарь с пометками и, кроме того, дневник, если он его вел... – Он не вел дневника. – Ну, все что угодно, что-нибудь, что он мог записать, разговаривая по телефону, настольный блокнот... – Я покажу вам его стол. – Мы хотели бы также осмотреть его личные вещи, если вы не возражаете. – Зачем? – Понимаете, иногда мы натыкаемся на клочок бумаги, даже фирменный спичечный коробок ресторана или магазина... – Артур не курил. «Ну, – подумал Карелла, – теперь все в прошедшем времени...» – Мы будем очень аккуратны, клянусь, – сказал он. И это при том, что до сих пор он не очень-то со всеми миндальничал. – Хорошо, ладно, – согласилась она. Но он знал, что они переступили грань, и настало отчуждение. Навсегда. Внезапно ему захотелось приласкать ее, утешить, как свою мать, но дело зашло уже слишком далеко, «легавый» взял верх над рядовым человеком, точнее, этого человека уже просто не было. – Конечно, если вы позволите, – промямлил он. Маргарет показала им стенной шкаф убитого с его вещами. Они обшарили все карманы в пиджаках и брюках, но не нашли ничего. Рядом с гостиной была комната, меблированная под кабинет, с письменным столом, креслом и рядом книжных полок, заставленных в основном томами по юриспруденции... Они тотчас нашли записную книжку и настольный календарь с пометками о визитах и встречах. Детективы попросили Маргарет разрешить им взять это с собой под расписку, чтобы все было на законном основании. В одном из нижних ящиков письменного стола детективы нашли небольшой ящичек, в котором обнаружили незаполненную чековую книжку и маленький красный конверт с ключом от банковского сейфа-депозита... Вот так в понедельник утром они обнаружили еще одну пачку писем эротического содержания. Глава 4 "Среда, июнь, 14 Привет! Я надеваю свое новое суперсексуальное белье, красный полулифчик (называю его так, потому что он выпячивает мои груди и открывает соски), затем пояс с красными шелковыми чулками и тончайшие красные штанишки; ты таких тонких еще не видывал. Они тоже из красного мягкого и блестящего шелка. Это обошлось в целое состояние, но я просто не могла удержаться. На закуску: голубой костюмчик этакой примадонны с коротким двубортным жакетиком и юбкой очень хитроумного покроя. Пока стоишь – все абсолютно пристойно, но достаточно присесть, как разрез (до пояса!), стоит хоть чуточку раздвинуть ноги, практически толкает сидящего рядом мужчину запустить руку между ног... Кстати, ты действительно хочешь, чтобы я писала тебе именно такие письма? Ну что ж, мне это тоже нравится. Вот как все происходит в моей фантазии. Мы снимаем комнату в отеле, а потом спускаемся в ресторан и находим там будочку, укрытую от постороннего глаза. Ты садишься рядом и просовываешь руку в щель, образованную юбкой, добираешься до моего самого сокровенного места, уже горячего и мокрого, изнемогающего по тебе... Еще секунда, и я теряю сознание от оргазма, но сразу же прихожу в себя: теперь моя очередь. Я расстегиваю «молнию» на твоих брюках и нахожу свой вожделенный предмет, он уже твердый, как палка. Я беру его и начинаю гладить, он становится еще тверже; потом я выбираю момент, когда никто не смотрит в нашу сторону, делаю вид, что роняю салфетку на колени, нагибаюсь и начинаю лакомиться им, да так, что ты в изнеможении умоляешь меня побыстрее довести дело до конца. Но я ничего и слушать не хочу, работаю губами и языком до тех пор, пока ты не начинаешь стонать, а потом говорю: «Хватит. Идем в комнату». Мы кое-как приводим себя в порядок, уходим из зала и поднимаемся на лифте. В комнате я сбрасываю голубой костюм, а ты буквально разрываешь на куски мои красные штанишки и бормочешь, что я свожу тебя с ума. А я опять расстегиваю твою «молнию», приспускаю брюки и встаю на колени, а затем заглатываю твой зверский инструмент. Ты срываешь с меня остатки одежды, поднимаешь с колен и начинаешь жадно лобзать мои соски. У меня опять оргазм. Жаль, что это наступает у меня с тобой слишком быстро, даже если ты просто целуешь мои соски, но я знаю, что все еще впереди, что ты захочешь от меня большего. Ты всегда хочешь от меня большего... Ты поднимаешь меня и несешь к кровати, встаешь на колени, раздвигаешь мои ноги, входишь в меня, медленно и твердо, а потом все чаще, сильнее и чаще... Ну, давай же, бэби, давай, давай... Скоро увидимся. Бай!" – Ух, эта женщина меня ужасно возбудила! – сказал Браун. Покачав головой, он положил письмо в стопку, обвязанную резинкой. Он сидел рядом с Кареллой в одной из полицейских машин без опознавательных знаков. «Плимут»-седан трехлетней давности с кашляющим изношенным кондиционером. По дороге к квартире Шумахера оба полицейских буквально изнемогали от жары. Утром им потребовалось целых полтора часа, чтобы получить ордер на осмотр банковского сейфа-депозита убитого, и еще полчаса, чтобы добраться до самого банка, который находился, к счастью, неподалеку от конторы Шумахера на Джаспер-стрит. В сейфе оказались только письма и два авиабилета первого класса в Милан: один на имя самого Шумахера, другой – на имя Сьюзен Брауэр. Всего было семнадцать писем, на пять меньше, чем написал сам Шумахер. То, что читал по дороге Браун, датировано тремя днями позже, чем первое письмо Шумахера, и, но всей видимости, это был ответ на него. Так же как и его письма, эти тоже не были подписаны. Каждое – аккуратно отпечатано на машинке и начиналось одним и тем же приветствием и заканчивалось одинаково: «Бай!» Словно жизнерадостная девица затеяла переписку с приятелем, которого встретила в летнем лагере. «Ничего себе девчушка», – подумал Браун. – Ты думаешь, он охладевал? Терял интерес? – спросил Браун. – Извини, не понял, – отозвался Карелла. Мыслями он был далеко. Он никак не мог стряхнуть с себя воспоминания о матери там, в пекарне, как она копошилась, пытаясь прикоснуться к вещам его отца. – Понимаешь, – стал развивать свою мысль Браун, – он встретился с ней на Новый год, но только в июне настаивает на том, чтобы она писала ему эти зажигательные письма. Похоже на то, что начал терять к ней интерес. – Тогда почему он собирался взять ее в Европу? – А может, письма сделали свое дело, – предположил Браун, помолчав. – То есть его опять возбудили. Ты когда-нибудь писал такие письма? – Нет. А ты? – Тоже нет. Да я бы, наверное, и не сумел. Они подъезжали к квартире на Селби-Плэйс. Карелла поискал место для парковки, но оно нашлось только в запрещенном месте. Тем не менее он запарковался там и опустил затонированное оконное крылышко, где было написано: «Полиция». Казалось, снаружи было прохладнее, чем в машине. Легкий бриз овевал улицу, обсаженную деревьями. Представившись привратнику, они поднялись в лифте на шестой этаж. Их изыскания сводились к следующему: Артур Шумахер и Сьюзен Брауэр вели интимную переписку и планировали совместную поездку в Италию в конце месяца. Но вот то, чего они не знали, – так в курсе ли всего этого Маргарет Шумахер. Поэтому они и приехали, чтобы дополнительно ее допросить. Потому что, если она знала... – Входите, – сказана она. – Удалось вам что-нибудь найти? Выглядела она весьма неважно: озабоченная, изможденная. Только вчера похоронила мужа. Поэтому детективам надо было вести себя очень и очень тактично. Им не хотелось посвящать ее во все детали, и в то же время не будете же вы удить рыбу без того, чтобы время от времени не подергивать крючок с приманкой. Карелла сказал ей, что теперь они исследовали возможность того, что смерть ее мужа могла быть связана с предшествующим первичным убийством, которое они расследовали ранее... – О? Какое такое предшествующее убийство? – ...И мы сейчас здесь, – продолжал Карелла, – потому что необходимо, так сказать, протянуть руку помощи полицейским, которые начинали изучать обстоятельства, связанные со смертью вашего мужа... – «Руку помощи»? – переспросила она, озадаченная неуклюжими разъяснениями Кареллы. – Да, мэм, – сказал он. – Для того, чтобы следствие продолжаюсь... Он не разъяснил ей, что есть так называемое правило первой руки; оно заключается в том, что оба преступления, как-то связанные между собой, должны расследоваться теми полицейскими, которые начали расследовать первое. Это означаю, что официально дело ее мужа теперь стало их делом и что именно они... – Какое первичное убийство? – переспросила она. – Женщина, которую зовут Сьюзен Брауэр, – сказал Карелла, глядя ей в глаза. Никакой реакции. – Вы знаете кого-нибудь с таким именем? – спросил Браун, тоже глядя ей прямо в глаза. – Нет, не знаю. Снова никакой реакции. Ничего! – Вы не читали о ее убийстве в газетах? – Нет. – Может, видели по телевизору? – Нет. – Потому что было много шума... – Мне жаль, но – нет, – сказала она, смотря на них то ли с притворным, то ли с искренним удивлением. – Когда вы сказали, что убийство моего мужа может быть связано... – Да, мэм... – ...с этим, э-э... первичным убийством... – Да, мэм, именно эту возможность мы сейчас и расследуем. Он врач, конечно. Какая там «возможность»! Это была уже настоящая достоверность. Ну, понятно, могло статься и так, что смерть Шумахера никоим образом не была связана со смертью Брауэр, но в мире не нашлось бы ни одного полицейского, который не поставил бы миллион к одному на такую лошадку в подобной ситуации. – Связано каким образом? – повторила Шумахер. Детективы посмотрели друг на Друга. – Как связано? Я имею в виду, как связаны обе смерти? – Миссис Шумахер, – сказал Карелла, – когда мы были здесь в субботу, когда нашли ключ от сейфа в столе вашего мужа, вы сказали, что единственный такой сейф находится в отделении банка «Фёст федерал траст» на Калвер-авеню. Говорили вы это? – Да, говорила. – Вы сказали также, что не знаете о существовании депозита в «Юнион Сэйвингс», а ведь как раз название этого банка значилось на конверте. Вы сказали... – Я до сих пор ничего не знаю об этом. – Миссис Шумахер! В отделении этого банка действительно есть сейф, зарегистрированный на имя вашего мужа. Они по-прежнему следили за выражением ее лица. Если она знала, что было в сейфе, если бы теперь отдавала себе отчет в том, что и они знают о содержимом сейфа, то это непременно хоть каким-то образом отразилось бы на ее лице, в ее глазах, что-нибудь да промелькнуло бы. Но – ничего. Так же пусто. – Я просто поражена, – произнесла она. – Значит, вы не знали о существовании этого сейфа? – Нет. С какой бы стати Артуру держать депозит в такой дали от дома? Мы... – «Юнион Сэйвингс» находится на Уэллингтон-стрит, – сказал Браун. – В трех кварталах от конторы вашего мужа. – Допустим, но ведь у нас имеется сейф и здесь, дома. Так зачем нам еще один? – У вас есть какие-нибудь предположения на этот счет? – спросил Карелла. – Никаких. Артур ничего никогда не скрывал от меня, и в таком случае зачем ему было таить существование другого сейфа где-то там еще? Я думаю... Кстати, а что было в другом сейфе? Вы знаете? – Миссис Шумахер! – сказал Браун. – Знали ли вы о том, что ваш муж планировал поездку в Европу в конце этого месяца? – Да, знала. – Италия и Франция. Так? – Да. Деловая поездка. Теперь они подбирались к ней с «теневой» стороны, стараясь выяснить, знала ли она о билетах в сейфе, могла ли видеть их хоть краешком глаза... – Кажется, двадцать девятого, в Милан? – спросил Браун. – Да. – С возвратом из Лиона двенадцатого. – Да. – Намеревался ли он лететь с вами? – Нет. Я же только что сказала: это – деловая поездка. – А часто он бывал в таких поездках один? – Да. А что? Вы думаете, что это как-то связано с убийством? – А вы так не думаете? – спросил Карелла. – Не вижу никакой связи. Не имеете ли вы в виду... Ах, да я просто не могу взять в толк, как поездка может иметь отношение к... – Вы уверены, что он собирался лететь один? – перебил Карелла. – Да, я думаю, что это – так, – сказала она. – Или с кем-нибудь из партнеров. – Он, возможно, говорил, что летит с партнером? – Да ничего он не говорил. И вообще я ничего не понимаю. Что вы... – Ее глаза внезапно сузились, она метнула в Кареллу пронзительный взгляд, исполненный подозрения, потом посмотрела так же на Брауна. – В чем дело? – Госпожа Шумахер, – сказал Карелла, – есть ли у вас основания считать, что ваш муж... – Да нет! О чем вы? – А вот о чем: могли ли бы вы предположить, что он летит не один? – Да что за чушь вы городите? Так они очутились на распутье. А йога говорит: если ты оказался на распутье, преодолей его. Иди дальше. Карелла мельком взглянул на Брауна, тот незаметно кивнул ему, беззвучно умоляя жать до конца и принять на себя первый удар. Глаза Кареллы ответили согласием. – Миссис Шумахер, – сказал он, – когда мы были здесь в прошлый раз, вы говорили нам, что ваш муж... не был связан с другой женщиной. Было такое впечатление, что вы совершенно уверены в этом. – А это так и есть. Не был. Или вы хотите сказать, что... – Теперь у нас есть доказательства того, что он действительно имел связь с другой особой. – Что? Что вы сказали?! – Есть улики, подтверждающие его близость с Сьюзен Брауэр. Они оба напряглись, ожидая, какая реакция будет вызвана этим разоблачением. Смотрели на нее в оба. На ее глаза, лицо, руки, на все. Они выложили свой главный козырь. Если ей было известно об этой интрижке... – Его близость с ней? – спросила она. – Что значит – близость? – Интимная, – уточнил Карелла. Ее глаза выразили неподдельное удивление. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=126078) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Крэк – неочищенный кокаин. 2 Во Вьетнаме (сокр.).