Консервный ряд Джон Стейнбек Королевская ночлежка #1 Группа бродяг, которая живет в районе монтерейских рыбоконсервных заводов, устраивает вечеринку своему другу Доку. Джон Эрнст Стейнбек Консервный ряд Консервный Ряд в Монтерее, что в Калифорнии – поэма, скрежет и смрад, собственный цвет, лад и характер, ностальгическое видение, мечта. Консервный Ряд един и разрознен: дерево, жесть, чугун, ржа и разбитый асфальт, заросшие бурьяном пустыри и груды мусора, консервные цехи, крытые рифленым железом, кабаки, рестораны, публичные дома, тесные лавчонки, лаборатории и ночлежки. Живут в нем, как сказал один человек, проститутки, сутенеры, игроки и прочая сволочь, под сволочью он разумел прочий люд. Глянь этот человек с другого боку, он бы сказал: «Святые, ангелы, мученики и блаженные», и был бы прав. Утром, после удачного лова, сейнеры, полные сардин, тяжело вплывают в сонную бухту, оглашая утреннюю тишину пронзительными свистками. И тянутся к берегу, где их поджидают консервные цехи, опустив в воду металлические хвосты. Автор не случайно взял этот образ, скажи он «опустив в воду носы», консервы, извергающиеся с другого конца, будут, благодаря метафоре, еще отвратительнее. Вслед за сейнерами начинает свистеть Консервный Ряд; по всему городу мужчины и женщины торопливо напяливают рабочую одежду и спешат к морю, где нужен их труд. В блестящих автомобилях подъезжают хозяева, управляющие, бухгалтеры и расходятся по своим конторам. За ними катится вал итальянцев, китайцев, поляков – мужчин и женщин, одетых в штаны, прорезиненные куртки и клеенчатые фартуки. Они спешат, чуть не бегут, резать, раскладывать, варить и консервировать рыбу. Вся улица гремит, воет, визжит, грохочет; из сейнеров текут серебряные реки сардин, и они все выше восстают из воды, пока не опростаются. Консервный Ряд гремит, грохочет, визжит, но вот последняя рыбешка очищена, разрезана, сварена и закупорена. Опять заливаются свистки; итальянцы, китайцы, поляки, – мужчины и женщины, – промокшие и пропахшие рыбой, медленно, понуро поднимаются обратно в город. Консервный Ряд опять становится сам собой, – тихим и завораживающим. Жизнь входит в свою привычную колею. Бродяги, при первых звуках свистка удалившиеся с негодованием под сень черного кипариса, возвращаются в мир; вон они уже сидят на трубах, ржавеющих на пустыре, и благодушно болтают. Девочки из заведения Доры выходят понежиться на солнце – если, конечно, оно соизволит сиять. Док спустился по ступенькам Западной биологической лаборатории и идет через улицу в лавку Ли Чонга за двумя квартами пива. Анри-художник снует по пустырю как эрдельтерьер, вынюхивая в бурьяне всякие железяки и деревяшки для лодки, которую мастерит своими руками. Быстро темнеет, и перед заведением Доры загорается уличный фонарь – не меняющая фаз луна Консервного Ряда. В Западную биологическую приехали гости, и Док опять идет через улицу к Ли Чонгу, теперь уже за пятью квартами пива. Как перенести на бумагу эту поэму, скрежет и смрад, особый цвет, лад и характер, ностальгическое видение, мечту? Когда собираешь морских животных, попадаются плоские черви, они такие нежные, что рвутся от одного прикосновения и гибнут. Надо выждать, пока червячок сам поползет на лезвие ножа и затем осторожно опустить его в бутыль с морской водой. Пожалуй, и с Консервным Рядом надо поступить так же: открыть страницу тетради, и пусть очередная история сама ползет на нее. Глава I Бакалейная лавка Ли Чонга не отличалась чистотой, зато могла похвастаться разнообразием товаров. Лавка была маленькая, тесная, но в ее единственной комнате имелось все, что требуется простому смертному для полноты счастья: одежда, пища – свежая и консервированная, спиртное, курево, рыболовные снасти, всякий инструмент, лодки, такелаж, шляпы, свиные отбивные. У Ли Чонга можно было купить пару шлепанцев, шелковое кимоно, пинту виски, сигару и тысячу других вещей на любой вкус. В лавке отсутствовал только один товар, но товар этот имелся по соседству в заведении у Доры. Лавка открывалась рано утром и торговала до тех пор, пока снаружи гулял хоть один неприкаянный десятицентовик. Ли Чонг не был сребролюбцем. Отнюдь, но если кто-то горел желанием облегчить карман, Ли Чонг был всегда к его услугам. Постепенно Ли Чонг занял в местном обществе положение, удивлявшее его самого, хотя, надо сказать, он мало чему удивлялся. С годами все обитатели Консервного Ряда оказались его должниками. И он никогда не давил на них. Если же долг становился слишком велик, Ли прекращал отпускать в кредит. И должник платил или, по крайней мере, пытался, чтобы не ходить за покупками наверх в город. Ли был круглолиц и приветлив. Изъяснялся он на учтивом английском, успешно обходясь без буквы «р». Когда в Калифорнии вспыхивали столкновения между полицией и тонгом[1 - Тайная китайская организация.], случалось, за его голову объявлялась премия, Тогда Ли Чонг уезжал в Сан-Франциско и ложился в больницу, пока волнения не утихали. Что он делал со своими деньгами, никто не знал. Возможно, у него их и не было. Возможно, все его бoгaтcтвo состояло из неоплаченных счетов. Но жил он в достатке и пользовался уважением соседей. Он верил своим покупателям, пока верить не становилось смешно. Иной раз он ошибался, но и из ошибки умел извлечь пользу, хотя бы чисто платоническую. Одной из таких его ошибок была Королевская ночлежка, любой на его месте счел бы ту сделку разорительной. В лавке Ли Чонг стоял за табачным прилавком. По левую руку – касса, по правую счеты, под стеклом сигары, сигареты и всякие табаки; за спиной Ли Чонга на полке – батарея бутылок со спиртным всех размеров: «Олд Грин-ривер», «Олд-таунхаус», «Олд-кенл» и любимое «Олд Тенесси», виски четырехмесячной выдержки, очень дешевое, называемое в этих местах «Старая тенисовка». Ли Чонг умышленно стоял между посетителем и спиртным. Приходилось быть начеку, его не раз пытались заманить к другому прилавку, но это никому еще не удавалось. Остальным в лавке торговала многочисленная семья – братья, племянники, сыновья, снохи. Сам же Ли никогда не покидал своего поста за табачным прилавком. Верхнее стекло служило ему конторкой. Его красивые пухлые ручки покоились на стекле, похожие на сардельки пальцы беспрестанно двигались. Единственным их украшением было толстое золотое обручальное кольцо на среднем пальце левой руки; он неслышно барабанил им по резиновой подушечке для сдачи, на которой давно стерлись пупырышки. Губы у Ли Чонга были полные, любезно изогнутые, улыбка одаряла посетителя теплым глубоким блеском золота. На носу у него сидели очки с половинками стекол, а так как он на все смотрел сквозь очки, то, глядя вдаль, откидывал назад голову. Короткими пальцами-сардельками он щелкал на счетах; складывал, отнимал, подсчитывал скидки и проценты; дружелюбные карие глаза не спеша обегали лавку, а губы улыбались приветливой золотой улыбкой. Как-то вечером, стоя за табачным прилавком на стопе газет, чтоб не зябли ноги, он с юмором и грустью вспоминал сделку, которую заключил нынче днем в два приема. Если выйти из лавки и двинуться по диагонали через заросший бурьяном пустырь мимо больших ржавых труб, выброшенных хозяевами рыбных заводиков, заметишь в бурьяне стежку. Она ведет к кипарису, а от него к железнодорожной линии; за линией идет вверх куриная тропа с деревянными ступеньками и упирается в длинное невысокое строение. В нем одна большая комната без потолка, где много лет хранилась рыбная мука. Сарай принадлежал человеку по имени Хорэс Аббервилл, вечно чем-то озабоченному. У Хорэса было две жены и шестеро детей, и за несколько лет он умудрился, прибегая к страстным мольбам, задолжать Ли Чонгу астрономическую цифру. В тот день он вошел в лавку и его усталое выразительное лицо жалко сморщилось при виде легкой тени, пробежавшей по лицу Ли Чонга. Толстенький палец Ли забарабанил по резиновой подушечке. Хорэс положил на табачный прилавок руки ладонями вверх. – Я много тебе задолжал, я знаю, – против обыкновения просто сказал он. Ли Чонг блеснул золотой улыбкой, отдав должное этой простоте. И молча кивнул, ожидая, что последует за столь необычным вступлением. Хорэс облизнул губы от одного уголка до другого. – Не хочу, чтобы над моими ребятками это висело, – сказал он. – Ты ведь уж верно не будешь больше давать им мятных леденцов? Лицо Ли Чонга выразило согласие. – Очень, очень задолжал, – сказал он. – Ты знаешь мой участок земли с сараем? Там, где рыбная мука. Ли Чонг кивнул. Мука принадлежала ему. – Если я отдам тебе и сарай, и землю, ты спишешь мой долг? – с жаром спросил Хорэс. Ли Чонг откинул назад голову и взглянул на него сквозь половинки стекол, правая рука нервно потянулась к счетам, в уме замелькали колонки цифр. Строение было ветхое, а участок земли, пожалуй, может и окупиться, если, конечно Консервный Ряд станет когда-нибудь расползаться в стороны. – Спишу, – сказал Ли Чонг. – Давай сюда все счета и немедленно составим купчую, – Хорэс, казалось, куда-то спешил. – Все счета не нужны. Я дам тебе одну общую бумагу. Сделку совершили чинно, не теряя достоинства, и Ли Чонг поставил четверть пинты «Старого Тенесси». После чего Хорэс Абервилл, держась очень прямо, прошествовал по пустырю, мимо кипариса, через линию, и по куриной тропе к сараю, который только что перестал быть его, и на куче рыбной муки пустил себе пулю в лоб. И хотя это не имеет отношения к нашей истории, замечу все же, ни один аббервиллев отпрыск от той и другой матери никогда с тех пор не испытывал нужды в мятных леденцах. Но вернемся к тому дню. Хорэс лежал на козлах, из тела его торчали иглы, через которые вливалась заморозка, а на ступеньках дома сидели обнявшись две его жены – они оставались подружками до самых похорон. После чего разделили детей и никогда уже больше не разговаривали друг с другом. А Ли Чонг стоял за табачным прилавком, его добрые карие глаза были обращены внутрь, туда, где пряталась извечная китайская печаль. Он знал, что не мог бы ничем помочь, и все-таки жаль, что не понял тогда, с чем пришел Аббевиль – мог хотя бы попытаться помочь. Право человека убить себя неотъемлемо – это было его глубокое убеждение, рожденное состраданием к ближнему. Но он также знал, что иногда помощь друга может оказаться спасительной. Ли уже внес свою толику на похороны и послал убитым горем семействам по корзине съестных припасов. Так вот нежданно-негаданно Ли Чонг стал хозяином аббервиллевского сарая – справная крыша, крепкий еще пол, два окна, дверь. Правда, в нем гора рыбной муки, а запах у нее на любителя и с трудом выветривается. Ли Чонг прикинул, нельзя ли пустить его под склад для своих товаров. Но тут же отбросил эту мысль. Дом стоял на отшибе, а в окно залезть ничего не стоит. Он барабанил золотым кольцом по резиновой подушечке, прикидывая, что делать с обновкой; тут как раз дверь отворилась и вошел Мак. Мак был старейшина, вождь, наставник и в совсем крошечной степени эксплуататор небольшого сообщества, которое объединялось отсутствием у его членов семей и денег, а также тем, что, кроме еды, питья и удовольствий, никаких других потребностей у них не было. В отличие от других людей, которые в погоне за жизненными благами разрушают себя и падают замертво в двух шагах от вожделенной цели, Мак и его приятели продвигались к своей цели без суеты, ничего не планируя, а преуспев, мирно пользовались плодами достигнутого. Мак и Элен, молодой человек, обладающий огромной физической силой; Эдди, запасной бармен у «Ла Иды»; Хьюги и Джонс, ловившие иногда котов и лягушек для Западной биологической, жили в больших ржавых трубах, лежавших на пустыре по соседству с лавкой Ли Чонга. Сказать точнее, они жили в трубах, когда шел дождь, в ясную же погоду обретались под сенью черного кипариса, росшего на возвышении. Ветви кипариса свисали вниз наподобие полога, под которым было хорошо лежать, наблюдая за ходом жизни всего Консервного Ряда. Увидев Мака, Ли Чонг слегка напрягся и глаза его обежали лавку, не явились ли следом его дружки – Эдди или Элен, Хьюги или Джонс, и не прицеливаются ли они к какой-нибудь банке. Но Мак выложил свою карту с покоряющей откровенностью. – Ли, – сказал он. – Мы с Эдди и с другими слышали, что теперь ты хозяин участка Аббервилля. Ли кивнул. – Мы с друзьями подумали, может, ты позволишь нам поселиться в его сарае. Мы будем сторожить твою собственность, – поспешил он прибавить. – Никто не посмеет залезть туда или причинить какой-нибудь ущерб… А ведь могут выбить стекла, сам знаешь… – Мак стал перебирать грозящие опасности:– Или начнегся пожар. Без сторожа плохо. Ли откинул назад голову, посмотрел в глаза Маку сквозь половинки стекол и глубоко задумался, средний палец замедлил барабанную дробь. В глазах Maкa он прочитал благожелательность, братскую солидарность, готовность осчастливить всех. Почему же все-таки Ли Чонг чувствовал себя чуть-чуть как бы загнанным в угол? Почему ум его прощупывал очередной шаг так же осторожно, как кот, пробирающийся среди кактусов? Придумано прекрасно, даже отдаст филантропией. В уме Ли рисовалось возможное развитие событий. Нет, пожалуй, вполне вероятное развитие, и палец его задвигался еще медленнее. Он мысленно услыхал свое «нет», сказанное Маку, и увидел разбиваемые окна. Мак повторно предложит охранять его собственность, опять получит отказ, и Ли увидел языки пламени, лижущие стены, Мака, бегущего тушить пожар, почуял запах дыма. Палец перестал стучать по резиновой подушечке. Да, Ли положен на обе лопатки. Он понимал это. Ему оставили только возможность сохранить лицо. – Вы хотите алендовать мой дом? Жить как в отеле? Лицо Мака засияло улыбкой. Конечно, он человек великодушный. – Это мысль! – воскликнул он. – Какая будет плата? Ли задумался. Сколько ни назови – не имеет значения, все равно ему не видать ни цента. А значит – надо назвать настоящую хорошую цену – как иначе сохранишь лицо? И Ли сказал: – Пять доллалов в неделю. Мак поддержал игру и довел ее до конца. – Надо поговорить с ребятами, – сказал он, выражая голосом сомнение. – На четырех долларах не сойдемся? – Пять доллалов, – не уступал Ли. – Ладно, пойду послушаю, что скажут мои. Так вот и состоялась та сделка. И все были счастливы. Если кто и говорил, что Ли Чонг, верно, хочет разорить себя, то сам Ли Чонг так не думал. Окна в доме целы. Пожара нет и не будет; пусть он в глаза не видел арендной платы, но если у его жильцов заводились деньжата. что было не так уж и редко, никому в голову не приходило тратить их на стороне, а не в лавке Ли Чонга. Что получил Ли Чонг? Пятерых постоянных покупателей. Но это не все. Случись, забредет в лавку пьяный и начнет дебош, случись, парни из Нового Монтерея спустятся вниз с недобрыми намерениями, Ли Чонг только крикнет, и его жильцы со всех ног мчатся ему на помощь. Сделка эта имела еще один плюс. Разве кто станет красть у своего благодетеля? Уцелевшие таким образом банки бобов, помидоры, молоко и арбузы с лихвой возмещали Ли Чонгу мифическую арендную плату. А то, что в бакалейных лавках Нового Монтерея в последнее время участились кражи, было не его заботой. Мак с друзьями въехал в сарай Абервилла, рыбная мука съехала. С чьей-то легкой руки их новое жилье стало именоваться Королевской ночлежкой. Нo кому мы обязаны этим названием, и по сей день тайна. Живя в трубах и под кипарисом, друзья меньше всего думали о мебели и других бытовых удобствах, которые суть не только показатель цивилизованной жизни, но и рубеж, с которого она начинается, – ни в трубах, ни под кипарисом для них просто не было места. Поселившись в Королевской ночлежке, парни сразу принялись обустраивать ее. Сначала появился стул, потом кровать, потом еще стул. Хозяин скобяной лавки снабдил новоселов банкой красной краски, сам того не ведая, отчего и расстался с ней без всякого сожаления; и с тех пор каждая новая вещь красилась в красный цвет, что было не только красиво, но и разумно: вещь становилась неузнаваемой. И началась в Королевской ночлежке жизнь. Парни садились у себя перед входом, и взгляд их устремлялся через линию, пустырь, улицу, прямо в окна Западной биологической. Ночью оттуда слышалась музыка. Они видели, как Док шел через улицу к Ли Чонгу за пивом. И Мак говорил: «Док – славный парень. Надо будет сделать для него что-то приятное». Глава II Слово – это символ и наслаждение, оно заглатывает людей, деревья, траву, заводы, китайских мопсов. И Вещь становится Словом, а потом опять Вещью, но теперь уже ввязанной, вплетенной в некую фантастическую ткань. Слово заглотило Консервный Ряд, подержало и выплюнуло, и он заиграл отблесками зеленого мира и отраженной морем небесной голубизной. И вот уже Ли Чонг не просто китаец-лавочник. Да иначе и быть не может. Есть в нем и зло и добро, и они взаимно уравновешены – восточная планета, которую держит на орбите сила притяжения Лао Дзы, а стремится сорвать с орбиты центробежная сила кассы и счетов. Так вот и вращается Ли Чонг, так и крутится от бакалейных товаров к ду?хам прошлого. Суровый человек – если на уме банка консервированных бобов, добрый – если в мыслях прах деда. Ведь Ли Чонг раскопал могилу на китайском кладбище, нашел желтые кости, череп с прилипшими седыми жесткими волосами. Осторожно сложил кости в ящик – бедренные и берцовые (совершенно прямые), тазовые, ключицы, посредине череп, а по бокам – дугами – ребра. И послал своего хрупкого, упакованного в ящик деда за моря-океаны покоиться в священной земле предков. Мак с друзьями тоже вращались на своих орбитах. Орбиты эти – Добродетель, Милосердие, Красота суматошных, битых-перебитых, безумных – Монтерея-малого и Монтерея-вселенского, где люди с голоду и перепугу уничтожают желудки в погоне за нелепой пищей, где люди, жаждущие любви, уничтожают вокруг себя все достойное любви. Мак и его парни – орбиты Добродетели, Милосердия, Красоты. На этой Земле, которой правят тигры с язвой желудка и телицы, обуреваемые похотью к волам; на Земле, которую подметают слепые шакалы, Мак с ребятами умудрялись мирно делить трапезу с тиграми, ублажать обезумевших от страсти телиц; утаивать крошки для чаек Консервного Ряда. Какая польза человеку приобрести весь мир, получив взамен язву желудка, опухоль простаты и косоглазие? Мак и его ребята избежали западни, уклонились от чаши с ядом, перескочили через капкан, а эти несчастные, защелкнутые мышеловкой, с отравой в желудке, спеленутые по рукам и ногам, кричат на них, осыпают бранью: и веревка-то по ним плачет, и бездельники они, паршивая овца в стаде, воры, подонки, бродяги. Отче наш иже еси повсюду в природе, наделивший даром выживания койота и крысу, воробья, муху и моль, Ты, конечно, должен питать великую, неизреченную любовь ко всем бездельникам, паршивым овцам и бродягам, среди которых числятся и Мак с ребятами. Добродетель и милосердие, лень и радость бытия. Отче наш иже еси повсюду в природе. Глава III Лавка Ли Чонга справа от пустыря (хотя почему пустырь – ведь он завален старыми котлами, ржавыми трубами, тяжелыми балками, грудами пустых пятигаллонных банок, – сказать не может никто). За пустырем железнодорожная линия и Королевская ночлежка. По левой его границе стоит исполненный строгого достоинства публичный дом Доры Флад, добропорядочное, чистое, честное, старомодное увеселительное заведение, где человек может выпить в кругу друзей кружку пива. Это не ночной дешевый бардак для случайного посетителя: это серьезный добродетельный клуб, построенный, учрежденный и вымуштрованный Дорой. Эта мадам, пятьдесят лет умно распоряжаясь своими талантами – тактом, честностью, состраданием и здравомыслием, снискала уважение всех умных, образованных и добрых людей. По той же причине ее ненавидело все лицемерное и похотливое сообщество местных замужних девственниц, чьи мужья уважали семейный очаг, но особенной любви к нему не питали. Дора – великая женщина, пышнотелая и высокая, с огненно-рыжими волосами и пристрастием к изжелта-зеленым вечерним платьям. Она содержала честное заведение, где весь товар был в одной цене, где запрещалось пить крепкие вина, кричать и сквернословить. Среди ее девочек было несколько ни на что не годных из-за возраста или болезней, еще несколько могли работать не больше трех раз в месяц, но все они имели право на свои три кормежки в день. В патриотическом порыве Дора назвала свое заведение «Ресторация Медвежий стяг»[2 - На флаге Калифорнии изображен медведь. Монтерей находится в этом штате.], и ходило много баек о людях, заглянувших к Доре, чтобы заморить червячка. Обычно в доме жило двенадцать девочек, включая старушек. Кроме них, штат составляли повар-грек и привратник, по крайней мере так назывался этот мужской персонаж. В действительности на нем лежало множество деликатных, а подчас и опасных обязанностей. Он прекращал драки, выдворял пьяных, останавливал истерики, лечил головную боль и заведовал баром. Перевязывал порезы и синяки; днем якшался с местными полицейскими; и поскольку добрая половина «девочек» исповедовала Христианскую науку[3 - Христианская наука – христианская религиозная секта, отрицающая врачей. Ее учение изложено в книге «Наука и здоровье», написанной основательницей секты Мэри Бэккер.], по воскресеньям читал вслух очередную порцию из «Науки и здоровья». Предшественник нынешнего привратника, будучи человеком не очень уравновешенным, кончил печально (об этом несколько ниже). Нынешний же, Альфред, сумел возвыситься над своим окружением, мало того, со временем сумел и окружение подтянуть до себя. Он знал, каких мужчин можно пускать и каких нельзя. И, конечно, он знал о частной жизни граждан Монтерея больше, чем кто-нибудь другой в городе. Что касается Доры, жизнь ее была не такой уж безоблачной. Нарушая закон, или вернее букву закона, ей приходилось быть дважды законопослушной противу своих сограждан. В заведении у нее не было драк, попоек, грубостей, иначе Дору давно бы закрыли. И еще, нарушая закон, ей приходилось откупаться благотворительностью особенно крупных масштабов. Каждый старался оттяпать у Доры кусок побольше. Давала полиция бал в пользу своего пенсионного фонда, все вносили по доллару, Дора вносила пятьдесят. Коммерческая палата обустраивала свой парк, торговцы города вносили по пять долларов, Дору просили дать сто, и она давала. Кто бы на что ни собирал: Красный Крест, Общественная касса, бойскауты – Дорины незаконные, неафишируемые, грязные, постыдные, греховные деньги всегда возглавляли благотворительный список. Но особенно пострадала Дора во время депрессии. Она видела голодных детей, безработных отцов, отчаявшихся матерей и два года налево-направо платила долги несчастных, не имевших ни цента на кусок хлеба, так что под конец чуть сама не вылетела в трубу. Девочки Доры были приветливы и хорошо воспитаны. Они никогда не заговаривали на улице с мужчиной, даже если принимали его накануне ночью. Нынешний сторож Альф поступил в «Медвежий стяг» после случившейся там трагедии, которая никого не оставила равнодушным. Прежнего сторожа звали Уильям, вид у него был нелюдимый, лицо хмурое. Днем работа его не обременяла, и он изнывал в обществе стольких женщин. В окна он видел, как Мак с ребятами сидят на трубах посреди пустыря в зарослях мальвы, болтают ногами, загорают и не спеша философствуют о предметах интересных, но малозначительных. То и дело, замечал он, кто-нибудь вынимал из кармана бутылку тенисовки и, вытерев рукавом горлышко, отпивая, передавал другим. Уильяму очень хотелось посидеть с этими славными ребятами. И однажды он не вытерпел, пошел на пустырь и сел на трубу. Разговор тотчас смолк, наступила настороженная, недобрая тишина. Немного спустя Уильям встал и уныло побрел обратно в «Медвежий стяг», посмотрел в окно – ребята опять пустились беседовать; Уильяму стало совсем тошно. Его некрасивое лицо потемнело, губы покривились от невеселых размышлений. На другой день он опять вышел, прихватив с собой бутылку виски. Мак с ребятами виски выпили, что они дураки, что ли. Но весь их разговор с ним ограничился двумя фразами – «Счастливо тебе» и «Да ты взгляни на себя». Уильям опять скоро вернулся в «Медвежий стяг» и опять смотрел на ребят в окно. До него донеслись громко сказанные Маком слова: «Не люблю, черт побери, сутенеров!» Это была беспардонная ложь, но ведь Уильям этого не знал. Просто Мак с ребятами не любили Уильяма. Уильям совсем пал духом. Бродяги не принимают его к себе в компанию, он даже для них слишком плох. Уильям был всегда склонен к самобичеванию. Он надел шляпу и побрел один по берегу до самого маяка. Постоял немного на маленьком уютном кладбище, слушая, как рядом бьются о берег волны, и будут так биться до скончания века. Он стоял и думал угрюмую тягостную думу. Никто не любит его. Никто его не жалеет. Он считается у них привратником, а на самом деле никакой он не привратник, он сутенер, грязный сутенер; самое низкое существо на свете. Потом он подумал, что ведь и он, как все, имеет право на жизнь, на счастье. Видит бог, имеет. Он пошел обратно, клокоча от гнева; подошел к «Медвежьему стягу», поднялся по ступенькам, и гнев его улетучился. Был вечер, музыкальный автомат играл «Осеннюю луну», Уильям вспомнил, что эту песню любила его первая девушка, которая потом бросила его, вышла замуж и навсегда исчезла из его жизни. Песня очень его расстроила. И он пошел к Доре, которая пила чай у себя в гостиной. – Что случилось? Ты заболел? – спросила Дора, увидев вошедшего Уильяма. – Нет, – ответил Уильям. – Но какая разница? В душе у меня мрак. Думаю, пора это дело кончать. Дора немало перевидала на своем веку психопатов. И считала, что шутка – лучший способ отвлечь от мыслей о самоубийстве. – Только кончай, пожалуйста, не в рабочее время. И ковры смотри не испорти. Набрякшая свинцовая туча тяжело опустилась Уильяму на сердце; он медленно вышел, прошел по коридору и постучал в дверь рыжей Евы. Ева Фланеган была девушка верующая, каждую неделю ходила на исповедь. Она выросла в большой семье среди многочисленных сестер и братьев, но, к несчастью, любила пропустить лишний стаканчик. Ева красила ногти и вся перепачкалась – тут как раз Уильям и вошел. Он знал, что Ева уже крепко навеселе, а Дора не пускала девушек в таком виде к клиентам. Пальцы у нее были чуть не до половины вымазаны лаком, и она злилась на весь мир. – Чего надулся, как мышь на крупу? – вскинулась она. Уильям тоже вдруг обозлился. – Хочу с этим кончать! – выпалил он, ударив себя в грудь. Ева взвизгнула. – Это страшный, гадкий, смердящий грех, – выкрикнула она и прибавила: – Как это на тебя похоже – убивать себя, когда я совсем набралась храбрости ехать в Ист-Сент-Луис. Подонок ты после этого. Уильям поскорее захлопнул дверь и поспешил на кухню, еще долго провожаемый ее визгом. Уильям очень устал от женщин. Повар-грек мог показаться после них ангелом. Грек, в большом фартуке, с засученными рукавами жарил в двух больших сковородках свиные отбивные, переворачивая их пешней для льда. – Привет, сынок. Как дела? Котлеты скворчали и шипели на сковородке. – Не знаю, Лу, – ответил Уильям. – Иногда я думаю – самое лучшее взять и – чирк! Он провел пальцем по горлу. Грек положил пешню на плиту и повыше закатал рукава. – Знаешь, что я слышал, сынок, – сказал он. – Если кто об этом говорит, никогда этого не сделает. Рука Уильяма потянулась за пешней, она легла ему в ладонь легко и удобно. Глаза впились в черные глаза грека, он прочел в них интерес и сомнение, сменившиеся под его взглядом растерянностью и страхом. Уильям заметил перемену: в первый миг грек почувствовал, что Уильям может совершить это, в следующий он знал – Уильям это совершит. Прочитав приговор в глазах грека, Уильям понял, что назад ходу нет. Ему стало очень грустно, потому что теперь он понимал, как это глупо. Рука его поднялась, и он вонзил острие пешни себе в сердце. Удивительно, как легко оно вошло. Уильям был привратником до Альфреда. Альфред нравился всем. Он мог сидеть с парнями Мака на трубах, когда хотел. Он даже бывал гостем в Королевской ночлежке. Глава IV Вечером в сумерки в Консервном Ряду случалась одна странная вещь. Случалась в те короткие, тихие серенькие минуты сразу после захода солнца, до того, как загорятся уличные фонари. С городского холма спускался старый китаец, миновал Королевскую ночлежку, шел по куриной тропе и пересекал пустырь. На нем была допотопная соломенная шляпа, синие джинсы, такая же куртка и тяжелые башмаки, подошва одного наполовину оторвалась и шлепала, когда он шел. В руках он нес закрытую крышкой корзину. У него было худое коричневое лицо, точно в жгутах вяленого мяса, и глаза были коричневые, даже белки, и сидели они так глубоко, точно смотрели на вас со дна колодца. Он появлялся в сумерки, переходил улицу и двигался дальше в проем между Западной биологической и заводиком «Эдиондо»[4 - Вонючий (исп.).]. Затем пересекал маленький пляж и терялся между стальных и деревянных свай, поддерживающих пирс. До рассвета его никто больше не видел. А на рассвете в те минуты, когда фонари уже не горят, а солнце еще не встало, старик-китаец отделялся от свай, пересекал пляж, улицу. Корзинка у него была мокрая, тяжелая, с нее капало. Оторванная подошва башмака громко хлопала по дороге. Он шел вверх по холму до второй улицы, входил в ворота в высоком длинном заборе и исчезал до вечера. Люди в домах, услыхав стук подошвы, на миг просыпались и тут же снова засыпали. Вот уже много лет слышится этот стук, но никто так и не привык к нему. Одни люди думали, что китаец Бог; старики говорили, что это сама смерть, а мальчишки кричали, что это просто-напросто старый смешной китаец. Ведь мальчишкам все старое и странное всегда кажется смешным. Но они не дразнили его, не кричали ему вслед, потому что все-таки он шел, окутанный крохотным облачком опасности. И только один красивый и смелый мальчишка десяти лет, Энди из Салинаса, отважился подразнить старого китайца. Энди гостил в Монтерее и как-то увидел старика. Он сразу понял, что должен подразнить его, иначе утратит самоуважение; но даже храбрый Энди ощутил это облачко опасности. Каждый вечер следил он за стариком и в нем боролись два чувства – дерзание и страх. И вот однажды Энди собрался с духом и пошел за китайцем, распевая тонким мальчишеским голоском дразнилку: Китаеза говорила: Я хвостатая горилла. Белый Джоняя прибежал, Хвост китайцу оторвал. Старик остановился и обернулся. Энди тоже остановился. Коричневые, глубоко запавшие глаза уставились на Энди, тонкие, как шнур, губы задвигались. Что случилось потом, Энди так никогда и не понял, но не забыл. Глаза старика стали расти, шириться, и вот уже старик растворился в них. Остался только один огромный коричневый глаз величиной с церковную дверь. Энди заглянул в эту блестящую прозрачную дверь и увидел пустынную землю, плоскую на многие мили, обрамленную вдали цепью фантастических гор, похожих на коровьи и собачьи головы, на гигантские грибы и юрты. Земля эта поросла жесткой короткой травой, там и здесь возвышались на ней песчаные бугорки и возле каждого сидел зверек, похожий на суслика. Кругом было пустынно, одиноко, кроме него – ни души. Энди не выдержал и заплакал. Чтобы не видеть этого ужаса, он зажмурился; когда открыл глаза, опять оказался в Консервном Ряду, а старый китаец, хлопая подошвой, удалялся, завернув в проем между Западной биологической и заводиком «Эдиондо». Только один Энди отважился подразнить старого китайца, но и он никогда больше этого не делал. Глава V Западная биологическая стояла по ту сторону улицы, окнами прямо на пустырь. Лавка Ли Чонга была по диагонали направо от него, «Ресторация Медвежий стяг» Доры – налево. Западная биологическая торговала красивым и странным товаром. Товаром этим были морские животные: губки, оболочники, актинии, всевозможные морские звезды, моллюски, усоногие раки, черви, ползающие цветы моря, морские ежи – колючие, невзрачные головачи, крабы, морские коньки, морские козочки – такие прозрачные, что почти не дают тени, – словом, сказочный многоликий мир меньших братьев, обитателей океана. Западная биологическая продавала жуков, улиток, пауков, гремучих змей, крыс, пчел, ящериц-ядозубов. Живность – на любой вкус. Имелись еще человеческие зародыши, целые и в срезах, помещенные на стеклышки. Здесь препарировали для университетов акул: из них выпускали кровь и заполняли вены красной жидкостью, артерии голубой, чтобы наглядно исследовать кровеносную систему. Были и кошки с цветными артериями и венами, и даже лягушки. В Западной биологической вы могли заказать любой живой организм, пребывая в полной уверенности, что рано или поздно вы его получите. Лаборатория – невысокое здание, фасадом на улицу. Первый этаж – кладовая с полками до самого потолка, на которых расставлены банки с заспиртованными экспонатами. Здесь же моечная и инструменты для бальзамирования и инъекций. Пройдя через задний двор, вы попадете в сарай на сваях, вбитых в дно океана, где находятся бетонные резервуары для более крупных животных: акул, скатов, осьминогов – для каждого свой. Но вернемся к фасаду – высокое крыльцо ведет к входной двери, за дверью – контора, где стоит письменный стол, заваленный нераспечатанной корреспонденцией, ящичками с картотекой и сейф с незакрывающейся дверцей. Однажды дверцу по ошибке захлопнули, кода никто не знал, а там осталась открытая банка сардин и кусок сыра рокфора. Пока узнавали код, в сейфе назревали неприятности. Вот тогда Док и придумал наказание для банка, если он в чем-нибудь перед вами провинится. «Снимите в банке сейф для хранения ценностей, – сказал он, – поместите туда свежую семгу, а сами уезжайте куда-нибудь на полгода». После этой истории с сейфом решили еду туда больше не ставить. Теперь еда в картотечных ящиках. За конторой комната, где в аквариумах живет прорва морской нечисти. Комната набита всякой всячиной – микроскопы, предметные стекла, полки с препаратами, химическая посуда, верстаки, маленькие электромоторчики, реактивы. Ваш нос различит в ней многочисленные запахи – сушеных морских звезд, морской воды, ментола, озона от работающих моторчиков, оберточной бумаги, соломы, веревки, острый раздражающий запах гремучих змей и терпкий, тошнотворный – крыс; отсюда разит хлороформом, эфиром, карболкой, формалином, уксусной кислотой; прибавьте еще сюда запахи высокосортной стали, смазки, бананового масла и резиновых трубок, сушащихся шерстяных носков и сапог. Из задней двери в отлив несет водорослями и раками, в прилив – соленой морской пеной. Левая дверь ведет в библиотеку. Стены в ней от пола до потолка заняты полками; на них ящики с брошюрами и оттисками, разными книгами: словарями, энциклопедиями, поэзией, пьесами. У стены – огромный проигрыватель, рядом коробки с сотней пластинок. Под окном – кровать красного дерева, на стенах и полках приколоты на уровне глаз репродукции Домье, Грэма, Тициана, Леонардо, Пикассо, Дали, Джорджа Гроза, так что можете полюбоваться ими в любую минуту. В этой небольшой комнате всюду стулья и скамьи. Иногда в нее набивается до сорока человек. За этой библиотекой или музыкальной комнатой – как хотите – кухня, узкое помещение с газовой плитой, колонкой и мойкой. Хотя кое-какую еду и держали в картотечных ящичках в конторе, тарелки, масло и овощи стояли за стеклом книжных полок на кухне. Это не была чья-то прихоть. Так получилось само собой. Под потолком висели окорока, колбаса-салями и черные трепанги. За кухней была уборная и душ. Пять лет уборная протекала, пока среди гостей не нашелся умник, заклеивший трещину кусочком жевательной резинки. Хозяин Западной биологической и ее работник – Док. Он невысок ростом, но крепок и силен. Его щуплая на вид фигура может ввести в заблуждение – в минуты гнева Док бывает страшен. Его обрамленное бородой лицо напоминает Христа и сатира, и впечатление это не обманчиво. О нем говорят, что он помогает девушкам выпутаться из беды, и тут же впутывает их в новую. У Дока руки думающего хирурга и трезвый, но добрый ум. Увидев собаку, Док приветливо касается шляпы, и собака отвечает ему улыбкой. Если необходимо, он может убить, но ради удовольствия и мухи не обидит. Боится он, и боится сильно, только одного – замочить под дождем голову и потому летом и зимой носит непромокаемую шляпу. Он может идти в воде по грудь, не испытывая неудобства, но стоит одной капле дождя упасть на голову, он чуть не падает в обморок от ужаса. За несколько лет Док так сжился с Консервным Рядом, что его и самого брало удивление. Он стал кладезем искусства, науки и философии. В лаборатории девочки Доры впервые в жизни услышали старинные литургии и Грегорианские песнопения. Ли Чонг слушал здесь Ли Бо[5 - Китайский поэт VIII века.] по английски. Анри-художник познакомился с Книгой мертвых и был так потрясен, что изменил своей творческой манере. Прежде он творил с помощью клея, ржавчины и цветных петушиных перьев; теперь же материалом для картин стали исключительно ореховые скорлупки. Док терпеливо выслушивал всякий бред и умел переиначить его так, что бред становился в ваших глазах мудростью. Ум его не знал шор, сострадание не знало исключений. Он обладал даром говорить с детьми, втолковывал им самые серьезные вещи, и они понимали его. Он жил в бурлящем мире чудес. Он был любвеобилен как кролик и мягок как черт знает что. Его знакомые были у него в долгу. И все, подумав о нем, мысленно прибавляли: «Надо обязательно сделать для Дока что-нибудь хорошее». Глава VI Док собирал морских животных в бухте Большого прилива у мыса. Место это сказочное: во время прилива желтовато-белая пенящаяся вода бурлила от волн, бегущих вдогонку приливной воде со стороны сигнального буя на скалах. В отлив же бухта становилась тихой и ласкающей взгляд. Вода была кристально чистая, а на дне разыгрывались фантастические представления: обитатели моря сновали туда-сюда, сражались, закусывали, размножались. Крабы спешили от одной колышущейся водоросли к другой. Морская звезда садилась на мидию или морское блюдечко, пускала в ход миллионы крошечных присосков и начинало тянуть вверх с неправдоподобной силой, пока не отрывала жертву от скалы. Наружу вытягивался желудок звезды и обволакивал добытую пищу. Оранжевые, в крапинках аэлиды изящно скользили над скалами, их вуаль полоскалась, как юбки испанских танцовщиц. Черные угри высовывали головы из расщелин, высматривая добычу. Раки-щелкуны громко щелкали своими клешнями. Весь этот яркий прекрасный мир был точно помещен под стекло. Раки-отшельники как очумелые сновали по песчаному дну. Вот один увидел пустую раковину, которая понравилась ему больше своей; он вылез из старой, подставив на миг врагу свое мягкое тельце, и тут же влез в новую. Через каменную гряду перекатилась волна, потревожила и вспенила гладкую, как стекло, воду, но скоро она опять прозрачна, покойна, ласкает глаз и – смертоносна: вон краб ухватил за ножку сородича и тянет изо всех сил. Актиния распустила зеленовато-желтые переливающиеся лепестки, приглашая какую-нибудь притомившуюся кроху понежиться в ее объятиях; и если соблазненный ею краб или бычок опрометчиво примет приглашение, лепестки скрутятся жгутом, жалящие клетки выстрелят ядовитыми стрелами и жертва ослабеет, впав в забытье, а тем временем едкие пищеварительные соки начнут делать свое черное дело. Но вот крадучись выходит на охоту тихий убийца – осьминог; выплывет медленно, точно мягкое серое облако, уподобляясь то мотку водорослей, то камню, то груде гниющей плоти; его зловещий козлиный глаз холодно озирает все вокруг. Плывет, переваливаясь, все ближе к увлеченному едой крабу. Вот вспыхнул свирепо его желтый глаз, тело налилось пунцовым и пульсирует в предвкушении пищи. Еще миг – он легко встал на самые кончики щупалец, напрягся, как готовая к прыжку кошка. И в бешенстве пал на краба, выпустив клубы черной жидкости. Она постепенно обволокла бьющуюся живую массу, внутри которой совершалось убийство. На выступивших из воды камнях усоногие раки булькают под своими панцирями, а бедняги блюдечки на глазах высыхают под лучами солнца. Над камнями роятся черные мухи, падкие до всякой дохлятины. Резкий йодистый дух, источаемый водорослями, известковый от хитиновых скелетов, запахи всесильных живых белков, спермы, смешались в воздухе. На камнях морские звезды мечут из межлучевых пазух сперму и яйца. Ароматы жизни и изобилия, смерти и пищеварительных соков, гнили и рождения ударяют по нервам. С каменной гряды летят соленые брызги, за грядой притаился океан – набирает приливную силу. А над всем протяжно гудит сигнальный буй, как печальный, томящийся в неволе бычок. Док вышел с Эленом собирать в бухте морских животных. Элен жил с Маком и ребятами в Королевской ночлежке. Он получил свое имя по чистой случайности, что и предопределило его дальнейшую жизнь, ибо все в ней происходило по воле случая. Его мать за восемь лет родила семерых детей. Элен был восьмой; и бедная женщина, вконец очумев, не разобралась с полом младенца. Стараясь обуть, одеть и накормить всю эту ораву, включая отца, она вертелась как белка в колесе. Чем только не пробовала она зарабатывать – делала бумажные цветы, разводила дома грибы, держала кроликов ради мяса и шкурок, а муж ее, сидя в полотняном шезлонге, давал ей бесчисленные советы, которые подсказывал его критический и изобретательный ум. У нее была тетка по имени Элен, о которой поговаривали, что она застрахована. В честь ее и назвали восьмого ребенка. Когда до матери дошло, что родился мальчик, она уже так привыкла к этому имени, что не захотела его менять. Элен вырос, четыре года провел в обычной школе, четыре в исправительной колонии; и ни тут, ни там ничему не научился. Известно, что в колониях прививают жестокость и другие дурные наклонности, и что выходят оттуда готовые преступники. Но Элен был на редкость невосприимчив. Ничего не вынес ни из школы, ни из колонии; так и остался на всю жизнь вполне невинным по части порока, равно как по дробям и делению столбиком. Больше всего на свете Элен любил вести разговор, но слова для него ничего не значили – пленяла нескончаемая череда звуков. И вопросы он задавал не из любознательности, а чтобы протянуть разговор. Ему было двадцать шесть лет, он был располагающей внешности, темноволос, силен, отличался верностью и готовностью услужить. Элен часто ходил с Доком собирать морских тварей и, получив точное указание, что делать, исполнял все наилучшим образом. Пальцы у него были легкие и цепкие, как щупальца осьминога, схватывали и держали крепко, как лепестки актинии. Он уверенно ступал по скользким камням, охота явно доставляла ему удовольствие. Док вышел охотиться в непромокаемой шляпе и высоких резиновых сапогах. Элен шлепал по воде в кедах и джинсах. Они собирали морских звезд: у Дока был заказ на три сотни. Элен поднял со дна лиловатую звезду и опустил ее в свой почти полный мешок. – А что с ними делают? – сказал он. – С кем? – спросил Док. – С морскими звездами. Вы ведь их продаете бочонками. А есть их нельзя. – Их изучают, – терпеливо ответил Док, вспомнив, что он уже говорил это раз десять. Но Док неколебимо верил, что если его спрашивают, значит хотят что-то узнать. Так, во всяком случае, обстояло с ним самим. Он спрашивал только тогда, когда что-то интересовало его. И не представлял себе, как может быть иначе. А Элен любил самый разговор и наловчился вести его нескончаемо; задавал вопросы так, что ответы на них заключали ростки новых вопросов. – А что в них изучать? – продолжал он. – И всего-то морская звезда. Вон их здесь сколько, тыщи. Я могу запросто собрать вам тыщу этих звезд. – Морская звезда интересный и сложный организм, – ответил насторожившись Док. – А эти к тому же поедут на Средний Запад в университет. – А там морские звезды не водятся? – сел Элен на своего конька. – Там нет океана. – Ух ты! – воскликнул Элен, и ум его заметался в поисках очередного вопроса: невозможно стерпеть, чтобы разговор прекратился. Но увы, на ум ничего не шло. А тут еще Док возьми и сам задай вопрос. Теперь придется рыскать в извилинах за ответом; а рыскать в извилинах Элена все равно, что бегать по заброшенному музею среди груд неопознанных экспонатов. Чего только не осело в памяти Элена. Он никогда ничего не забывал, но ни разу не удосужился навести порядок в этих завалах. Все было свалено в общую кучу, как рыболовные снасти на дне лодки – крючки, грузила, лески, приманка, багры – все вперемешку. – Как дела в Королевской ночлежке? – спросил Док. Элен пальцами расчесал темные волосы и напрягши ум отвечал: – Неплохо. Этот парень Гай теперь живет с нами. Жена его колотит. Да ладно бы когда не спал, а то дождется, когда уснет, и давай бить… Очень неприятно. Гай проснется, даст сдачи и опять уснет. Так она не угомонится, опять давай кулаками махать. Глаз не дает сомкнуть. Он собрался и ушел к нам. – Это что-то новое, – ответил Док. – Она ведь обычно шла в полицию и его сажали в тюрьму. – Ха! – воскликнул Элен. – Чего вспомнили. Тогда в Салинасе была старая тюрьма и Гай рвался на свободу. Месяц казался годом. А теперь там новая тюрьма, такая благодать, в камере тебе радио, койки мягкие и шериф – свой парень. Посадят Гая в тюрьму, а он там блаженствует. И жена решила больше его в тюрьму не сажать. Наладилась бить сонного. Гай говорит, нервы у него совсем сдали. Вы ведь знаете, сам он драться не любит. Но как тут стерпишь, себя уважать не будешь. Он говорит, все ему осточертело. И теперь он живет с нами. Док выпрямился. Волны стали уже перехлестывать через скалы. Начинался прилив, и рожденные им ручейки заструились по камням. Со стороны буя задул свежий ветер, принеся лай морских львов. Док сдвинул шляпу на затылок. – Звезд уже достаточно, – сказал он и, подумав, прибавил:– Послушай, Элен, у тебя на дне мешка штук шесть-семь маленьких абалоний[6 - Морское ухо, моллюск.]. Если нас остановит рыбнадзор, скажешь, что поймал их по моему распоряжению, идет? – Эх ты, черт, идет. – Видишь какое дело, – продолжал Док, – конечно, можно сказать, что я получил заказ на абалоний. А вдруг инспектор надзора решит, что я злоупотребляю своей лицензией на отлов? И этих абалоний ем. – Эх ты, черт, – повторил Элен. – Та же история с промышленным спиртом. В этом надзоре сидят очень подозрительные люди. Они уверены, что я их спирт пью. Они про всех так думают… – А вы его правда пьете? – спросил Элен. – Совсем немного, – ответил Док. – В него добавляют какую-то гадость. И ее очень трудно отделить. – Совсем не гадость. Мы с Маком пили. А что они туда добавляют? Док хотел было ответить, но вовремя спохватился, заметив, что Элен опять взялся за свое. – Пора уходить, – сказал он. Вскинул на плечо мешок с морскими звездами. И про абалоний в мешке Элена больше не было сказано ни слова. Элен пошлепал за Доком по дну заводи и дальше по скользкой тропинке, взбегающей на берег. Маленькие крабы врассыпную улепетывали у них из-под ног. Элен чувствовал, что абалоний лучше не касаться, воздвигнуть над ними бетонное надгробье и забыть. – А художник опять приходил к нам, – предложил он новую тему. – Приходил? – Да. У нас висят его картины. Из петушиных перьев. Он сказал, их надо переделать, заменить перья на ореховые скорлупки. Он сказал, у него теперь новый этот… как его… материал. – Он все еще строит лодку? – со смешком спросил Док. – Строит, – кивнул Элен. – Всю переделал снаружи. А теперь, кажется, хочет совсем разобрать. И начать все по новой. Он немного того, а, Док? Док остановился, опустил мешок на землю и перевел дыхание. – Говоришь, немного того? – сказал он. – Думаю, что да. Так же, как мы все, только на свой манер. Эта мысль еще не приходила Элену в голову. Он ощущал себя кристально чистым сосудом; но люди не понимали чистоты его помыслов и потому жизнь его была полна мути. Так что последнее замечание даже слегка рассердило его. – А лодка-то… – воскликнул он. – Он ведь строит ее семь лет. Деревяшки под ней успели сгнить, теперь она на бетонных подставках. Столько раз все начинал сначала. Я уверен, что он того. Семь лет строить лодку! Док сидел на земле и стаскивал резиновые сапоги. – Ты просто не понимаешь, – мягко возразил он. – Анри любит лодки, но боится океана. – Зачем же тогда ему лодка? – спросил опять Элен. – Он любит лодки, – сказал Док. – Вообрази себе – вот он построил наконец лодку. Все начнут спрашивать: «Когда ты спустишь ее на воду?» Ну, он спустит ее на воду, и значит придется в ней плавать. Теперь ты видишь, он никогда не закончит эту лодку. Чтобы не плавать в ней. Элен дослушал рассуждение Дока до середины, а дальше стал придумывать новый вопрос. Но ничего не придумал, а только не совсем уверенно произнес: – Все-таки он того… По черной земле среди цветущей хрустальной травки ползали сотни черных жуков-вонючек. Многие из них ползали, задрав вверх брюшко. – Гляньте на этих вонючек, – нашелся наконец Элен, благодаря жуков в душе за то, что они так кстати здесь оказались. – Интересные жуки, – рассеянно заметил Док. – А почему они, когда ползают, задирают задницы? Док скатал шерстяные носки и сунул их в резиновые сапоги, затем вынул из кармана сухие и пару легких мокасинов. – Не знаю, – ответил он. – Я совсем недавно их обнаружил. Обыкновенные жуки и делают самое обыкновенное дело – задирают брюшко. А вот почему – ни в одной ученой книжке не сказано, да и вообще не сказано, что они задирают брюшко. Элен перевернул на спину одного жука носком кеда, и черный блестящий жук отчаянно задергал лапками, силясь перекувырнуться. – А вы думаете, почему? – Думаю, это они молятся. – Что? – поперхнулся от удивления Элен. – Замечательно не то, что они задирают брюшко, поистине замечательно другое – то, что нам это кажется замечательным. Мы привыкли судить обо всем по себе. Когда мы сами делаем что-то странное и непонятное, то в большинстве случаев мы молимся, возможно, и они молятся. – Давайте уйдем отсюда поскорее к черту, – сказал Элен. Глава VII Королевская ночлежка, такая как есть, родилась не в одночасье. Мак, Элен, Эдди, Хьюги и Джонс на первых порах относились к ней только как к укрытию от дождя, ветра, как к месту, куда можно удалиться, когда все остальное для тебя заказано и всем ты уже порядочно надоел. Тогда ночлежка была всего только длинной пустой комнатой, тускло освещенной двумя маленькими окошками, а от некрашеных дощатых стен сильно разило рыбной мукой. Они тогда не любили свое жилье. Но Мак знал: необходимо внести хоть какую-то видимость быта, тем более для этих отъявленных индивидуалистов с наклонностями хищников. Армия на учениях не пользуется боевыми винтовками и пушками; их заменяют фальшивые винтовки да ряженые под пушку грузовики; и новобранцы, упражняясь с бревнами на колесах, успешно учатся обращению с настоящими полевыми орудиями. Мак нарисовал мелом на полу пять прямоугольников – каждый семь футов в длину, четыре в ширину – и в каждом написал имя. Получилось как бы пять постелей. Обитатель Королевской ночлежки, находясь в своем четырехугольнике, обладал неотъемлемым правом собственности на него. И мог пойти войной на захватчика, простершего руку на чужое имущество. Остальная комната была совместным достоянием. Так было в самом начале. У себя в доме Мак с ребятами сидели прямо на полу, играли в карты на корточках, спали на голых досках. И если бы не капризы погоды, так бы они и жили по сей день. Причиной перемены были небывалые для этих мест ливни, длившиеся месяц. Загнанным под крышу парням в конце концов надоело корячиться на полу. Глазам невтерпеж стало созерцать весь день голые доски. Но самый дом, оказавшийся надежным убежищем в ненастье, очень им полюбился. Главная его прелесть заключалась в том, что в его стенах никогда не звучали проклятия домовладельца. Ли Чонг близко не подходил к Королевской ночлежке. И вот как-то вечером Хьюги принес походную армейскую раскладушку с порванной парусиной. Два часа зашивал он прореху рыболовной лесой. В тот вечер обитатели ночлежки, лежа в своих четырехугольниках, ошеломленно смотрели, как Хьюги ловко укладывался на свое новое ложе, и с завистью слушали, как он вздыхал от избытка чувств и комфорта; в ту ночь он заснул первый, оповестив об этом соседей здоровым храпом. На другой день Мак, отдуваясь, притащил по идущей в гору тропе пружинный матрац без обивки, который нашел на свалке. И тут ребят как прорвало. Один перед другим украшали они Королевскую ночлежку, так что, пожалуй, даже немного переборщили. Пол теперь устилали полысевшие ковры, появилось несколько стульев с сиденьями и без оных. Маку принадлежал плетеный шезлонг, выкрашенный им в красный цвет. Еще было два или три стола и напольные часы без механизма и циферблата. Побелили стены, и как будто сразу прибавилось света и воздуха. На стенах появились картины, по большей части листы календарей, изображавших умопомрачительных красавиц с бутылкой кока-колы в руке. Анри подарил две картины периода петушиных перьев. В одном углу красовался букет позолоченных камышей, а рядом с часами было прибито опахало из павлиньих перьев. Очень долго искали плиту; наконец нашли, что хотели – монстра в серебряных завитушках с духовкой, увитой цветочными гирляндами, и передней стенкой в никелированных тюльпанах. Но пока стали ее счастливыми обладателями, сильно намучались. Такую громадину не украдешь, а хозяин наотрез отказался с ней расстаться; Мак стал просить ее для больной вдовы с восемью детьми, которую с ходу выдумал, представив себя ее опекуном. Хозяин назначил цену – полтора доллара. Убили три дня, чтобы сбавить цену до восьмидесяти центов. Наконец ударили по рукам и дали хозяину долговую расписку, которая, по-видимому, хранится у него и по сей день. Плита была куплена довольно далеко от дома, в Сисайде, а весила она чуть не сто пятьдесят килограммов. Десять дней Мак с Хьюги искали, кто бы отвез плиту в Королевскую ночлежку; убедившись, что охотников нет, взялись сами тащить ее. Тащили три дня – от Сисайда до Консервного Ряда как-никак пять миль, ночью стояли у плиты лагерем. Наконец водворили плиту на место, и она стала очагом, центром, славой их дома. Никелированные цветы и листья весело блестели, поистине это была жемчужина Королевской ночлежки. Затопишь ее – в доме тепло. А на черных блестящих конфорках можно даже яичницу жарить. С появлением чудо-плиты сердца наполнились гордостью, и с тех пор Королевская ночлежка стала родным кровом. Эдди посадил у самого входа ипомею, и она оплела цветущими побегами дверь, а Элен где-то раздобыл несколько фуксий, посадил их в пятигалонные банки и поставил по обе стороны двери, отчего вход стал немного тесноват и официален. Мак с ребятами полюбили свой дом, они даже изредка его убирали. И в душе слегка презирали бездомных, которым негде приклонить головы: гордые своим домом, они иной раз приглашали кого-нибудь погостить у них день-другой. Эдди был подсменный бармена в «Ла Иде». Он подменял Уайти, когда тот болел. А болел Уайти ровно столько, сколько мог позволить себе. Всякий раз, как Эдди подменял его, исчезало куда-то две-три бутылки, и потому болел Уайти не так уж часто. И все-таки Уайти был рад, что его подменяет именно Эдди, ведь Эдди был единственный человек, не претендующий на его место. Да и урон по части бутылок был не очень велик. Эдди всегда держал под стойкой галлонный кувшин с узким горлышком, из которого торчала воронка. Перед тем как мыть бокалы, Эдди сливал из них в эту воронку остатки спиртного. Случалось, пойдет разговор по душам, начнется застольное пенье, засидится компания до позднего часа так, что сердца воспылают любовью к ближнему, тут уж Эдди своего не упустит, улучит минутку и сольет в кувшин полбокала, а то и две трети живительной влаги. В результате коктейль, приносимый в Королевскую ночлежку, всегда имел интересный и неожиданный букет. Постоянными ингредиентами были виски – ржаное, пшеничное, шотландское, – пиво, вино, ром, но, бывало, какой-нибудь чудак заказывал мятный ликер, анисовку или кюрасо; и эти мизерные добавки сообщали коктейлям Эдди ни с чем не сравнимый аромат. Тем более что Эдди взял за правило подмешивать в зелье немножко ангостуры[7 - Настой из трав с добавлением эссенций.]. В особенно удачный вечер Эдди наполнял кувшин чуть не доверху. Эдди особенно гордился тем, что никто от этого не был в убытке. Он давно заметил, что если человек хочет захмелеть, то хмелеет от полбокала, как от целого. Эдди был общим любимцем ночлежки. Его никто никогда не просил помочь с уборкой. А один раз Элен даже выстирал для него четыре пары носков. В тот день, когда Элен с Доком поехали за морскими звездами в бухту Большого прилива, парни собрались в ночлежке и, усевшись в кружок, потягивали очередную разновидность коктейля Эдди. Новый жилец Гай тоже был здесь. Эдди отпивал из стакана, сосредоточенно пощелкивая. – Как странно иногда бывает, – сказал он. – Взять хотя бы вчера. Сразу человек десять заказали Манхеттен. Вообще-то его заказывают раза два в месяц. Чувствуете, отдает гвоздикой. Это Манхеттен. Мак тоже сделал глоток, вернее сказать, одним глотком осушил стакан. И налил еще. – Да-а, все дело в мелочах, – глубокомысленно изрек он и обвел всех взглядом – оценил ли кто-нибудь его перл. Оценил только Гай. – Что верно, то верно, – сказал он, – а знаешь… – Куда делся Элен? – перебил его Мак. – Пошел с Доком собирать морских звезд, – ответил Джонс. Мак кивнул. – Док чертовски хороший парень, – улыбнулся Мак. – У него всегда можно стрельнуть монетку-другую. Надо что-то для него сделать, что-нибудь очень хорошее. Чтобы ему понравилось. – Дамочка ему понравится, – сказал Хьюги. – У него их три или четыре, – заметил Джонс. – Я точно знаю, когда у него дамочка – занавески задернуты и играет церковная музыка. Мак укоризненно глянул на Хьюги. – Раз Док не бегает по улице за голыми бабами, – так ты решил, что он целебал? – сказал он. – Что это за зверь такой? – Это когда дают обет не спать с бабами. – А я всегда думал, это какой-то бал. Помолчали. Мак зашевелился в шезлонге. Хьюги качнулся на стуле, передние ножки громко стукнули об пол. Он уставился в пространство, потом глянул на Мака. – Г-м, – протянул Мак. – А что если и правда устроить бал? Не бал, а просто угостить Дока, – сказал Эдди. – Этим, что ли? – спросил Джонс, показывая на кувшин. – Док из этого кувшина пить не станет, – задумчиво проговорил Мак. – А ты откуда знаешь? – спросил Хьюги. – Ты что, угощал его? – Я-то знаю, – ответил Мак. – Он учился в колледже. А один раз к нему приезжала мадам вся в мехах. И в тот день обратно от него не вышла. Во всяком случае, до двух часов ночи, и опять играла музыка, как в церкви. Нет, этим его угощать нельзя, – и Мак снова наполнил стакан. – Очень даже ничего после третьего стакана, – примирительно заметил Хьюги. – Только не для Дока, – не сдавался Мак. – Тут нужно виски, настоящее. – Док любит пиво, – сказал Джонс. – То и дело гоняет за пивом к Ли Чонгу. Даже иногда в полночь. – Я про пиво думаю вот что, – сказал Мак. – Глупо покупать пиво – слишком много платишь за всякую ерунду. Возьмите восьмипроцентное. За что там выкладывать свои денежки? Ведь что в нем – девяносто два процента воды, краски и хмеля. Эдди, – прибавил он, – ты не мог бы принести из «Ла Иды» четыре-пять бутылок виски, когда Уайти опять заболеет? – Мог-то бы мог, – ответил Эдди. – Но это уж будет все, кончатся наши золотые денечки. По-моему, они уже кое-что заподозрили. Я слышал, кто-то на днях сказал: «Чую мышку по имени Эдди». Сейчас бы лучше с бутылками повременить, обходиться пока кувшином. – Какой разговор! – заволновался Джонс. – Упаси тебя бог потерять эту работу. Ведь случись что с Уайти, ты, может, целую неделю постоишь за стойкой. Пока не найдется другой бармен. Нет, если угощать Дока, виски надо купить. Интересно, сколько стоит галлон виски? – Не знаю, – ответил Хьюги. – Больше полкварты никогда не покупал, то есть разом не покупал. Купишь кварту – друзья как мухи на мед. А полкварты успеваешь до них один выпить. – Да, угощение влетит в копеечку, – сказал Мак. – Но уж угощать так угощать. Хорошо бы испечь большой пирог. Интересно, когда у него день рождения? – Угощать можно и без дня рождения, – сказал Джонс. – Можно. Но день рождения все-таки отметить приятно. Вечеринка обойдется, чтобы не было стыдно, думаю, долларов в десять-двенадцать. Друзья переглянулись. – Рыбзавод «Эдиондо» нанимает на работу, – сообщил Хьюги. – Только не это, – поспешно возразил Мак. – У нас хорошая репутация, этим рисковать нельзя. Мы ведь как? Наймемся и работаем хоть месяц, хоть два. А сейчас нам работа нужна на день, другой, обманем – и плакала наша репутация. Припрет нас – на работу ведь никто больше не возьмет. Все энергично закивали. – Я вообще думаю, – сказал Джонс, – месячишко – полтора поработать: ноябрь и декабрь до Рождества. Хочется в этом году индейку зажарить. – Было бы здорово, – подхватил Мак. – Я знаю одну ферму в долине Кармел, там сейчас индюков тысячи полторы гуляет. – В долине Кармел? – навострил уши Хьюги. – Я там когда-то собирал для Дока черепах, раков и лягушек. Он платил за одну лягушку пять центов. – И мне, – вспомнил Гай. – Я поймал за один раз пятьсот квакушек. – Если Доку нужны лягушки, то дело в шляпе, – объявил Мак. – Пойдем вверх по реке Кармел, устроим привал. Доку не будем объяснять, что и зачем. Но угостим мы его чертовски здорово. Благостное волнение воцарилось в Королевской ночлежке. – Гай, – сказал Мак, – выгляни за дверь, стоит ли на месте его авто? Гай поставил на стол стакан и выглянул. – Нет еще. – С минуты на минуту будет, – сказал Мак. – Вот как мы все это обстряпаем… Глава VIII В апреле 1932 года в котле на «Эдиондо» опять лопнула труба, третья за две недели, и совет директоров, состоявший из мистера Рандольфа и стенографистки, решил, что дешевле купить новый котел, чем то и дело останавливать старый. Новый котел вскоре привезли, а старый выволокли на пустырь между лавкой Ли Чонга и «Ресторацией Медвежий стяг» и поставили на колоды дожидаться, пока мистера Рандольфа не осенит, что еще можно из него выжать. Постепенно заводской механик извлек из котла все его внутренности латать другое изношенное оборудование. Лежащий на колодах котел походил на старый локомотив без колес. Наверху у него была зачем-то большая дверь, а с одного конца маленькая дверца топки. Шло время, металл ржавел, краснел, трухлявел; вокруг котла буйно разрослись мальвы – осыпающаяся ржавчина служила хорошим удобрением. Цветущий мирт обвил бока, дикий анис приятно раздражал обоняние. Кто-то бросил рядом с котлом корневище дурмана, оно не погибло, скоро из него вырос мясистый стебель и над дверцей топки повисли огромные белые колокольчики, источающие по ночам томительный аромат любви, неправдоподобно сладкий и пьянящий. В 1935 году в котел этот въехала семья – мистер и миссис Сэм Мэллой. Жилье оказалось надежное, просторное и сухое – котел уже давно был пустой. Правда, входить приходилось на четвереньках, через дверцу топки, но внутри можно было вытянуться и ходить по средней линии во весь рост. Словом, квартирка вышла отличная, сухая и теплая, пойди-ка поищи такую. Втиснули сквозь дверцу топки матрац и зажили припеваючи. Мистер Мэллой был доволен и счастлив, миссис Мэллой тоже – до поры до времени. Ниже котла по склону валялись большие трубы, выброшенные тем же заводиком. Конец 1937-го ознаменовался богатейшим уловом сардин, рыбзаводы работали на полную мощность, и скоро сезонным рабочим стало негде жить. Тогда-то мистер Мэллой и начал сдавать трубы, что пошире, одиноким мужчинам по сходной цене. Одно отверстие заделал толем, другое завесил дерюжкой, и получились удобные спальни; правда, парням, привыкшим спать, поджав ноги, приходилось либо менять привычку, либо расстаться с мыслью о ночлеге под крышей. Были и такие, что не могли спать в трубе – будил собственный храп, отдававшийся гулким эхом. Как бы то ни было, мистер Мэллой получил хоть и маленький, но верный доходец и был теперь вдвойне счастлив. Миссис Мэллой, как сказано, тоже была счастлива, – пока муж ее не стал домохозяином. Тут ее как подменили. Сначала ей захотелось коврик, потом ванну, потом шелковый цветастый абажур. А в один прекрасный день она вошла в котел, выпрямилась во весь рост и, переведя дух, сказала: – У Холмана продаются шикарные шторы. Тюлевые с голубой и розовой каемкой. И стоят вместе с карнизом доллар девяносто восемь центов. Мистер Мэллой сел на матраце. – Шторы? – переспросил он. – Во имя всего святого, зачем тебе шторы? – Мне нравятся красивые вещи, – ответила миссис Мэллой. – Я так хочу, чтобы тебе в нашем доме было уютно. И у нее задрожала нижняя губка. – Солнышко! – воскликнул Сэм Мэллой. – Я не против штор. И мне нравятся шторы. – Всего один доллар девяносто восемь центов, – дрожащим голосом проговорила миссис Мэллой. – Тебе жалко для меня одного доллара? Она хлюпнула носом, и грудь у нее поднялась и опала. – Ничего мне для тебя не жалко, солнышко, – горячо проговорил мистер Мэллой. – Только, господи помилуй, что мы будем делать со шторами? Ведь окон-то у нас нет. Миссис Мэллой плакала, плакала и никак не могла остановиться. А мистер Мэллой крепко обнял ее, пытаясь утешить. – Мужчины совсем, совсем не понимают, что чувствуем мы, женщины, – рыдала миссис Мэллой. – Они просто не могут встать на наше место. Сэм лег рядом с ней и долго гладил ее по плечу, пока она не уснула. Глава IX Машина Дока подъехала к лаборатории. Мак с ребятами незаметно следили за тем, как Элен помогает Доку переносить в лабораторию мешки с уловом. Через пять минут он уже шагал весь мокрый по куриной тропе к ночлежке. Штаны его намокли выше колен, там, где они просохли, белесыми кольцами выступала морская соль. Войдя в комнату, он тяжело опустился в кресло-качалку – его личная собственность – и стащил нога об ногу хлюпающие кеды. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=126368) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Тайная китайская организация. 2 На флаге Калифорнии изображен медведь. Монтерей находится в этом штате. 3 Христианская наука – христианская религиозная секта, отрицающая врачей. Ее учение изложено в книге «Наука и здоровье», написанной основательницей секты Мэри Бэккер. 4 Вонючий (исп.). 5 Китайский поэт VIII века. 6 Морское ухо, моллюск. 7 Настой из трав с добавлением эссенций.