Воздухоплаватель Владимир Владимирович Кунин Увлекательнейшее повествование о первых русских авиаторах. Владимир Кунин Воздухоплаватель * * * Забавно смотреть документальный кинематограф восьмидесятилетней давности! Все дергается, все прыгает, любой серьезный жест комичен, экран искрится царапинами, и даже самые степенные люди вприпрыжку бегут сломя голову. Наверное, очень смешными показались бы сегодня такие кадры. Представьте – начало одна тысяча девятьсот десятого года. Юг России. В холодной пустынной степи стоит самодельный аэроплан с работающим мотором. Крутится пропеллер. Авиатор сдвигает кепку козырьком назад и натягивает рукавицы с крагами... Несколько человек суетливо (старая пленка!) помогают ему. Авиатор угловато приветствует их и уже собирается залезть в свой ненадежный аппарат. Резкий свисток! Обычный полицейский свисток раздается в холодной степи. К аэроплану мчится автомобиль. Это из него несется полицейский свист. На заднем сиденье господин полицмейстер. На подножках с двух сторон автомобиля двое городовых. Одной рукой за дверки держатся, другой свистки в рот суют. Люди около аэроплана удивленно смотрят на автомобиль. Автомобиль останавливается. Городовые спрыгивают с подножек, бегут к аэроплану. Размахивают руками, ругаются, авиатор спорит с ними, потом безнадежно машет рукой и выключает мотор. Несколько человек укатывают аэроплан по земле. Авиатор понурив голову идет вслед за своим аэропланом... Очень, очень смешные кадры! Все дергается, все прыгает, любой серьезный жест– комичен... Но это если сегодня смотреть старую пленку. А если бы эту пленку смотрели тогда, в том же девятьсот десятом, смешного было бы совсем, совсем мало... * * * В тысяча девятьсот десятом году, восемнадцатого февраля, на очередном заседании Государственной думы депутат левых Макдаков сказал с думской трибуны: – Газеты пестрят именами Фармана, Блерио, Сантос-Дюмона, братьев Райт. Многовековая мечта о крыльях, сказка о ковре-самолете вдруг стала осязаемой реальностью. И почему бы России не выйти на европейскую арену под собственным флагом и, чем черт не шутит, еще и потягаться с французами, англичанами и немцами в этом неведомом, удивительном деле – воздухоплавании? Так нет же! Еще ни один человек у нас не летает, а уже правила полицейские против употребления аэропланов изданы, уже есть надзор за этим! Члены Государственной думы огорчились столь вольтерьянскому выступлению господина Маклакова и недовольно зашумели, заерзали. А господин Марков – депутат правых, вскочил со своего места и крикнул: – Что же тут дурного? Понятно, что прежде чем пустить людей летать, надо научить летать за ними полицейских! Да еще и расхохотался в лицо докладчику, да еще и ручкой этакий комичный жест изобразил – дескать, «не с нашим рылом в калашный ряд»... * * * Было раннее-раннее утро в Одессе. Городовой стоял и смотрел, как по совершенно пустым, еще спящим улицам медленно тянулась вереница пустых черных извозчичьих пролеток с дремлющими «ваньками» на козлах. Только скрип пролеток и ленивое цоканье копыт нарушали рассветную тишину города. Черные пролетки одна за другой двигались сквозь улицы и переулки, залитые розовато-желтым светом восходящего солнца. Из какого-то дома не очень твердо вышел молодой франтик с помятым личиком. Он удивленно проследил глазами за извозчичьими пролетками и, улучив момент, перешел улицу перед самой мордой очередной клячи. Великосветски помахивая тросточкой и стараясь дышать в сторону, молодой человек подошел к городовому и спросил, показывая на процессию пустых извозчиков: – Если это не похороны архимандрита, то тогда что такое вот это вот? – Иван Михайлович гуляют, – бесцветно ответил городовой. – От это да! – восхитился молодой человек. – От это я понимаю!.. – И тут же деловито осведомился: – И по поводу? – Это нам знать не положено. – А что вам положено? – иронически спросил молодой человек. – Не, я хочу знать, что вам положено?! – Вы бы шли, господин, – устало сказал ему городовой. – А я что – стою?! – возмутился молодой человек и язвительно приподнял соломенное канотье. – Кланяйтесь господину полицмейстеру. * * * В первой пролетке сидел знаменитый русский богатырь Иван Михайлович Заикин, а рядом, держась рукой за крыло возка, шел не менее знаменитый писатель Александр Иванович Куприн. Заикин был мрачен. Куприн говорил ему: – Ну перестань, Иван... Ну что за мальчишество!.. Заикин угрюмо молчал, глядя в спину извозчика. – Ну пойми, что это глупо и ничтожно! – злился Куприн. – И то, что ты делаешь, не протест, а блажь купеческая! Заикин тяжело посмотрел на Куприна: – Ты, Ляксантра Иванович, вот что: или садись со мной рядышком, или прими в сторону трошки... А то, не дай Бог, под лошадь попадешь! Куприн не сделал ни того ни другого, а продолжал: – Ишь, социалист выискался! Депутат Марков приезжает в Одессу, а борец Заикин готовит ему террористический акт. Скупил всех извозчиков, чтобы не на чем было господину Маркову ехать. Ну смех и грех прямо! Тебе, Иван, Бог силу дал, а умом, видать, обидел. – Да погоди, Ляксантра Иванович! Ну за что ты так-то?.. Извозчик дремал на козлах и не заметил, как Заикин выпрыгнул на мостовую. Пролетка прокатилась мимо Заикина и ударила его задком в спину. Заикин бешено обернулся, схватил пролетку за заднюю ось и рывком остановил ее так, что лошадь присела на задние ноги. – Стой, дура! И черная вереница извозчичьих пролеток остановилась. Сорок извозчиков стояли застывшей черной лентой, а Заикин лихорадочно вытаскивал бумажник из кармана и бормотал: – Ну, погоди, Ляксантра Иванович... Ну чего я тебе сделал такого?.. Лошадь дернулась, и Заикин снова обернулся к извозчику: – Да стой ты на месте, тетеря! Он отсчитал несколько бумажек, сунул их в руки испуганному «ваньке» и, показывая ему огромный кулак, рявкнул: – Это тебе на всех! Смотри у меня!.. Чтобы поровну, понял?! – Дак, Господи!.. Иван Михайлович!.. Да рази ж мы... Но Заикин уже не слушал его, а заглядывал в лицо Куприну и говорил: – Сашенька, друг ты мой сердешный... Я же все как лучше хочу... Я же этому Маркову, мать его за ногу, чтобы он такие слова... Дак как же это можно?! Ну, прости, если что не так. Ну, прости... Не обижайся. Силь ву пле. И Куприн пожалел Заикина: – Ладно. Социалист, слава Богу, из тебя не получился. А твой дурацкий террор господину Маркову только на пользу: оттого, что он пройдется пешком от вокзала до «Лондонской», у него будет гораздо лучше работать желудок. – Ты смотри... – огорчился Заикин. – Ну кто бы мог подумать? И тут Заикин увидел афишу на рекламной тумбе и остановился, удивленно разглядывая ее. На афише был нарисован аэроплан, летящий над морем, а вверху, в овале, портрет молодой красивой женщины. – Сашенька, – смущенно сказал Заикин, – ты прочти мне, будь ласков, чего там накарябано... Куприн улыбнулся и прочел текст афиши: – «Гастроли всемирно известной француженки женщины-авиатора баронессы де ля Рош. Летающая дама совершит свои полеты на аппарате тяжелее воздуха системы „Фарман“ на скаковом поле одесского ипподрома. Билеты продаются без ограничений». – Это когда? – коротко спросил Заикин. Куприн снова посмотрел на афишу и ответил: – Завтра. Заикин вздохнул: – Вот это дело стоящее. Билеты без ограничений. Небось деньги – лопатой... Куприн посмотрел на Заикина и сказал: – Это дело, Иван, не деньгами стоящее. – Опять я чего не так сказал? – спросил Заикин. * * * Вечером в цирке Заикин гнул на шее рельсы, разгибал подковы, завязывал узлом толстенные железные прутья, а двадцать человек из зрителей старались разорвать его сцепленные руки. Потом Заикин боролся. В ложе сидели трое: молодая красивая француженка-летчица баронесса де ля Рош, ее антрепренер мсье Леже и журналист Петр Пильский. У Пильского была ироничная лисья мордочка с умными недобрыми глазами. Разговор шел по французски. – Бог мой! – сказала де ля Рош, глядя на Заикина. – Какой великолепный экземпляр! Леже тревожно посмотрел на де ля Рош и сказал Пильскому: – Я видел мсье Заикина в прошлом году в Париже, когда он стал чемпионом мира. – Какой экземпляр! – пробормотала де ля Рош. Леже наклонился к ней и так, чтобы не слышал Пильский, тихо сказал: – Прости меня, девочка, но несколько лет тому назад, когда ты еще не была баронессой де ля Рош, а в весьма раздетом виде пела и танцевала на сцене «Фоли Бержер», я посмотрел на тебя впервые и тоже подумал: «Какой превосходный экземпляр!» Правда, потом я нашел в себе силы полюбить тебя искренно и нежно. – Ты предлагаешь мне сделать то же самое? – насмешливо спросила де ля Рош и показала на Заикина. – В отличие от меня ты вправе делать все, что угодно. – Спасибо. – Де ля Рош нежно посмотрела на Леже. – Я постараюсь пользоваться этим правом только в исключительных случаях. – Я вижу, что вы очень заинтересовались мсье Заикиным, – сказал Пильский. – Я могу представить его вам. – Прекрасно! – рассмеялась де ля Рош. – Вы не боитесь, Леже? – Нет, мадам. Сотрудничество с вами закалило меня и приучило к любым неожиданностям. – Мсье Заикин не только прекрасный спортсмен, но еще и блистательный организатор, – заметил Пильский. – Он организатор и хозяин этого борцовского чемпионата. – Сколько человек находятся под руководством мсье Заикина? – деловито осведомился Леже. – Человек тридцать, – ответил Пильский. – О!.. – презрительно махнул рукой Леже. – Мадам стоит пятидесяти. – Леже! Леже! Вы слишком самоуверенны. Взгляните, какой это мужчина! – Боюсь, что мсье Заикин так устает быть мужчиной на арене, что сразу же перестает им быть, когда сходит с нее. – Тогда вам действительно нечего бояться за себя! – Я боюсь не за себя, а за вас. Ваше спокойствие мне дороже всего. – Мадам, рекомендую вам рискнуть, – спокойно сказал Пильский. – Насколько мне известно, мсье Заикин работает на арене не в полную силу. – В таком случае, мсье Пильский, пригласите мсье Заикина завтра же на мои полеты, – улыбнулась де ля Рош и добавила: – Думаю, что мсье Леже это будет так же приятно, как и мне. * * * На следующий день в кафе ипподрома сидели Заикин, Куприн, Пильский и их приятель журналист Саша Диабели. Уже было много выпито и много съедено. Заикин был тихо и добродушно пьян, Саша Диабели чрезвычайно весел, Пильский – озлоблен, а Куприн негромко и грустно говорил: –...и точно так же через десять лет мы, оставшись благополучными русскими либералами, будем вздыхать о свободе личности и кланяться в пояс мерзавцам, которых презираем, и околачиваться у них в передних. «Потому что, знаете ли, – скажем мы хихикая, – с волками жить, по-волчьи выть»... – Для чего?! Для чего все это нужно? – вдруг зло прервал Куприна Пильский. – Сначала мы тупо гадим под себя, а потом сами же тыкаемся носом в собственное дерьмо, чтобы лишний раз убедиться, что мы попросту омерзительны! Заикин ничего не понял и вопросительно посмотрел на Куприна. Саша Диабели расхохотался. Пильский готов был уже оскорбленно вскинуться, но Куприн спокойно положил свою руку на руку Пильского и сказал: – Ничего, Петя... Я верю, что не теперь, не скоро, лет через пятьдесят, но придет истинно русский писатель, вберет в себя все тяготы и всю мерзость этой жизни и выбросит их нам в виде простых, тонких и бессмертно-жгучих образов. И все мы скажем: «Да ведь это все мы сами видели и знали, но мы и предполагать не могли, что это так ужасно!» – Но мы-то, мы – сегодняшние, при чем тут?! – крикнул Пильский. – Мы-то кому нужны? Кому нужны мы? Заикин погладил Пильского по плечу и ласково сказал: – Ну, будет тебе, Петр Осипович... Авось и мы на что-нибудь сгодимся. Пильский зло стряхнул руку Заикина: – Ты-то всегда, во все времена будешь нужен! Не в цирке – так в кабаке вышибалой! А мы, со своими метаниями, философийками, попытками психоанализа... Со своей отвратительной интеллигентностью, назойливым проникновением в душу ближнего... Кому все это нужно, я вас спрашиваю?! Когда любая пошлая бабенка-гастролерша чуть ли не в обморок падает от собачьего пароксизма при виде вот этих идиотских мускулов! – Пильский презрительно ткнул пальцем Заикина в грудь. – И готова предать все на свете, лишь бы... – Ах, вот оно что! – захохотал Куприн. – Ну, слава Господи!.. А ведь я, грешным делом, подумал, что ты взволнован судьбой всей русской интеллигенции. А ты только про себя? – Слушайте, слушайте! – закричал Саша Диабели. – Давид возжелал женщину. Женщина предпочла Давиду Голиафа. Давид решил, что своим отказом женщина оскорбила в его лице все интеллигентское племя Давидово... – Замолчи, мерзавец! – крикнул Пильский и угрожающе встал. – Александр Иванович... – взмолился Саша Диабели. – Объясните ему, что время дуэлей давно прошло и он может просто схлопотать по морде! Куприн хохотал, а Заикин смотрел на Пильского жалостливо и участливо. Из-за соседнего столика поднялся грузный высокий херсонский помещик и, пьяно покачиваясь, попытался пройти между Заикиным и соседним столиком. Верзила-помещик не смог протиснуться в узком проходе и тогда вдруг так сильно ударил Заикина тростью по спине, что трость сломалась. – Подвинься, хам! – прохрипел помещик. Все были ошеломлены. И только Петр Пильский, маленький, тщедушный и озлобленный, вскочил и бросился на огромного помещика. Но Заикин вовремя перехватил Пильского и негромко сказал ему: – Ты уж на своих, интеллигентных-то, не бросался бы... – Он прикрыл собою Пильского и спокойно повернулся к помещику: – Ну, теперь-то ваша душенька довольна? А помещик уже вовсю куражился: – Вот возьму столик и разобью твою мужицкую голову! Сволочь серая! Заикин вздохнул, поднял здоровенного помещика над головой и сказал: – Милейший, вы можете разбить мне столом голову, а я могу вашей головой разбить стол. И сделаю это, если вы сейчас же не уберетесь отсюда... – Помоги ему, Ваня, – посоветовал Куприн. – Как скажешь, Ляксантра Иваныч... – кротко заметил Заикин и выбросил помещика через небольшие перильца, ограждавшие кафе. * * * ... А потом пытались пробиться к аэроплану. Но он был окружен полицией. Заняли свои места на трибуне рядом с журналистами. У каждого в руках блокнот. Кто-то уже делал заметки, поглядывая на волнующуюся публику. Откуда-то из глубины толпы раздались аплодисменты. Рядом с трибунами стоял автомобиль. В нем сидели, кроме шофера, три толстых, похожих друг на друга человека. Это были братья Пташниковы – известные одесские миллионеры. Когда Заикин с друзьями проходил мимо них, Пташниковы улыбнулись, поприветствовали его. Заикин любезно раскланялся. Наконец появилась баронесса де ля Рош в костюме авиатора, и пока она шла к своему аэроплану, аплодисменты нарастали. Леже и два механика заканчивали последние приготовления к полету. Де ля Рош коротко спросила у Леже: – Ну как? – Все в порядке, девочка, – нежно ответил Леже. Де ля Рош легко взобралась на аэроплан и подняла обе руки в знак того, что готова к полету. Затрещал мотор, толпа замерла. Аэроплан тронулся с места и покатился все быстрее и быстрее и вот уже оторвался от земли и повис в воздухе. Ипподром будто взорвался от радостного крика тысяч людей и... снова тишина. Аэроплан поднялся метров на пять, пролетел немного и снова опустился. – Ляксантра Иваныч... Сашенька! Что же это за чудо-то такое? – презрительно спросил Заикин. – Я-то думал, она черт-те куда взметнется. Подумаешь, невидаль! – Сейчас ты наверняка скажешь, что смог бы еще лучше, – сказал Куприн. – А что?! Да неужто не смог бы?! Захотеть только! – Иван Михайлов, – торжественно сказал Куприн. – Беру с тебя слово, что первый, кого ты поднимешь из пассажиров, буду я! – Даю слово! – рявкнул Заикин. Журналисты услышали громовой голос Заикина и придвинулись поближе. – Только учиться надо... – сказал Куприн. – Ежели зайца учить – он на барабане играть будет и спички зажигать сможет... Медведей «барыню» плясать учат, что ж я, не выучусь, ежели захочу?! Репортеры всех одесских газет уже стояли плотным кольцом вокруг Заикина и Куприна. Пташниковы тоже прислушивались к их разговору. Журналисты торопливо строчили в блокноты и вытягивали шеи, чтобы получше расслышать то, что, распаляясь в обидчивом гневе, кричал Заикин: – Что я, глупее медведя, что ли? Да я, ежели захочу, то хоть завтра... Давешний франтоватый молодой человек с помятым личиком тоже оказался здесь. Он снова был чуточку навеселе и восхищенно смотрел на громадного Заикина снизу вверх. Он уже пробрался сквозь кольцо журналистов и любопытствующих к самому Ивану Михайловичу и теперь только ловил миг, стерег паузу в хвастливой речи Заикина, чтобы самому вставить слово. – Вы не смотрите, что во мне семь пудов с половиной, – говорил Заикин. – Правильно! – крикнул молодой человек. – Это ничего не значит! – Ежели я только захочу!.. – сказал Заикин. – Ура!!! – почему-то вдруг закричал молодой человек, решив, что настала удобная минута и для его выступления. – Да здравствует Иван Михайлович – гордость всей нашей Одессы-мамы! Иван Михайлович поднял молодого человека за подмышки, умильно поцеловал его и поставил на место, тут же забыв о его существовании. * * * В роскошном плюшево-золотом гостиничном номере спал Иван Михайлович Заикин. Дверь распахнулась, и ворвался антрепренер Ярославцев, потрясая пачкой газет. – Ваничка! – завопил он плачущим голосом. – И что же ты, дуролом такой, наделал?! Заикин подскочил на кровати и ошалело уставился на Ярославцева, тараща свои и без того навыкате глаза. – Ваничка! – еще жалобнее, будто по покойнику, возопил Ярославцев. – Это что же теперь будет?.. – Ты что?.. Ты что? – ничего не понимая, испуганно спросил Заикин хриплым со сна голосом и стыдливо попытался прикрыть свое огромное голое тело краем одеяла. Ярославцев трагически поднял над головой газеты и тоненько прокричал: – Ты что же, по миру пустить меня хочешь?! Ты что вчера говорил? – А что я говорил? – испугался Заикин. – Говорил, что борьбу бросаешь? Говорил, что уходишь из цирка? Что в Париж учиться летать уезжаешь, говорил?.. – Да что ты! Быть того не может... – растерялся Заикин. – Бог с тобой, Петичка, не было этого. – А это что? – Ярославцев открыл одну из газет и прочитал: – «И тогда любимец Одессы, несравненный Иван Заикин, заявил, что семь с половиной пудов его веса не помешают ему в ближайшем будущем штопором ввинтиться в облака. Уж если зайца учат танцевать „барыню“...» – Это медведей учат танцевать... – Я ничего не знаю! – крикнул Ярославцев. – Здесь так написано! «Уж если зайцев учат танцевать „барыню“, сказал наш богатырь со свойственным ему юмором, то мне, бывшему волжскому грузчику, спортсмену с мировым именем, сам Бог велел подняться в воздух во славу своего Отечества. Бурному ликованию присутствовавших на полетах именитой француженки не было предела. Толпы одесситов кричали „ура!“, поощряя смелое решение известного борца»... Вот так-то, Ваничка! – Кошмар какой! – в ужасе простонал Заикин. – Саша знает? – Какой Саша? – Ляксантра Иванович... Куприн... – Хохочут-с! – Господи, стыд-то какой, – сказал Заикин и прикрыл лицо руками. – Да чтоб я еще хоть каплю в рот взял! – Он покачался в отчаянии, а затем отнял от лица руки и рявкнул: – Петька! Беги, купи все эти паршивые газетки до одного листочка! Чтобы ни одна живая душа в Одессе ее прочитать не могла! – Ты что, Иван Михайлович? И себя, и меня разорить хочешь? Да ты знаешь, во сколько это обойдется? Заикин испуганно приподнялся с кровати, придерживая сползающее одеяло как тогу. – Нет, нет, – тревожно сказал он. – Не надо, не надо! Это я погорячился... И в это время в дверь номера постучали. – Антре! Будьте вы все неладны... – проворчал Заикин. Вошел Куприн. – Сашенька! Ляксантра Иванович! Чего же делать-то теперь? – Огромный Заикин, завернутый в одеяло, с надеждой уставился на Куприна. Куприн оглядел его с ног до головы и повалился в кресло. – Там... там, Ванечка, тебя репортеры ждут! – хохотал Куприн и показывал пальцем на дверь. – Они, Ванечка, ждут продолжения твоей увлекательнейшей речи о возможной роли русского мужика в аэронавтике. – Ах, мать их за ногу! – взревел Заикин, подскочил к двери и в бешенстве рванул ее на себя. В коридоре толпились мелкие журналисты полутора десятка одесских газет. Но впереди всех, у самой двери, стоял слегка помятый франтик в соломенном канотье, которого Заикин вчера целовал на ипподроме. Физиономия франтика излучала восторг. К несчастью, он был первым, кто попался Заикину на глаза. Придерживая одной рукой сползающее с плеч одеяло, Заикин другой рукой рывком поднял франтика за лацканы модненького сюртучка над полом и прохрипел: – Вы что же это, господа хорошие, наделали?! Вы за что же это меня на всю Одессу ославили? А, писатели чертовы?! И потряс франтиком, словно тряпичной куклой. Ничего не понимающий франтик, вися над полом на добрых полметра, радостно улыбнулся и приветственно поднял соломенное канотье. А так как франтик был с утра уже не очень трезв, то он к тому же еще и не вовремя икнул. Заикин поднес франтика к самом носу, с отвращением понюхал и отшвырнул его в толпу репортеров с блокнотами. – Вон отсюда! – гаркнул Заикин и захлопнул дверь номера перед перетрусившей толпой журналистов. И только франтик не испугался. Наоборот, он аккуратно поправил сбившийся галстук и восторженно произнес: – От это да! От это я понимаю! От это человек!.. * * * В полутемном цирке до седьмого пота тренировался Иван Михайлович Заикин. В старом драном свитере и в десятки раз заштопанных шерстяных трико Иван Михайлович работал с гирями, «мостил», боролся со спарринг-партнерами и изнурял себя всячески, словно замаливал вчерашний грех сегодняшним нечеловеческим напряжением. Лицо заливал пот, глаза ввалились, дыхание с хрипом вырывалось из его широченной груди. А потом, обессиленный, измученный и притихший, он сидел в седьмом ряду около Александра Ивановича Куприна и безучастно смотрел на арену, где, пыхтя и вскрикивая, тренировались молодые борцы. – Ты, Иван, верующий? – спросил Куприн. – Сам не знаю. Крещусь, когда гром грянет. А что? – Да так просто. Они помолчали, посмотрели на арену, и Заикин спросил: – А вот ты мне скажи, Ляксантра Иванович... Ты знаешь, я только тебе верю, и никому боле... Есть Бог или нет? Куприн внимательно посмотрел на Заикина, вздохнул и почти незаметно пожал плечами: – Что я тебе отвечу? Не знаю... Думаю, что есть, но не такой, как мы его воображаем. Он – больше, мудрее, справедливее. И снова Заикин боролся с огромным, превосходящим его по весу борцом. Он швырял эту глыбу, как котенка, проводил «бра-ру-ле», «двойные нельсоны», ловил его на «передний пояс» и демонстрировал такие великолепные «тур-де-бра», что Куприн только качал головой и восхищенно улыбался. В какой-то момент, когда ноги огромного борца описали в воздухе гигантскую дугу и он в очередной раз шлепнулся на лопатки, Заикин припечатал его к ковру и, дожимая его всей своей силой, вдруг посмотрел на Куприна и крикнул: – А что, Сашенька, может, действительно бросить все это к чертям собачьим и начать жить сначала? * * * После репетиции они шли по набережной, и все прохожие здоровались с ними, а некоторые, приподнимая котелки и шляпы, говорили: – С отъездом вас, Иван Михайлович! – Счастливого пути, Иван Михайлович! – Дай Бог вам счастья, Иван Михайлович, в новом деле! Заикин поначалу сердился, а потом все чаще и чаще стал растерянно поглядывать по сторонам. Обедали в трактире Стороженко. Половой, увидев Заикина, заулыбался, закланялся и задом, задом – к хозяину. Выскочил сам Стороженко, вынес бутылку английского коньяку, тоже подошел с приветствием: – На кого же ты нас покидаешь, Иван Михайлович? Смелый ты, безрассудный ты человек! Заикину это понравилось – сделал вид, что действительно «смелый» он и «безрассудный» человек и только ему доступен такой неожиданный поворот в собственной судьбе. Однако пить отказался. Стороженко не обиделся: – Ничего-с... Домой пришлем, в дорожке пригодится. – А что, – сказал Ярославцев, – может, и вправду сыграть на случае... А, Ваня? – А что? Авиация – дело стоящее, – туманно ответил Заикин. – Большие деньги, Ваня, заработать можно, – сказал Ярославцев. – Брось, Петро, – брезгливо сказал Заикин. – Она не деньгами стоящая. И осторожно посмотрел на Куприна. Тот уткнулся в тарелку – сделал вид, что не расслышал своей фразы. Потом они сидели на прибрежной гальке, смотрели в море. – Ах, жаль, Сережа Уточкин в Харьков укатил! – сказал Иван Михайлович. – Уж он бы мне присоветовал! На берегу их было уже пятеро: присоединились к ним Пильский и Саша Диабели. – Рискуй, Иван, – сказал Куприн, откинулся и лег прямо на камни. – Может быть, тебе суждено сделать подвиг профессией. Человек вообще рожден для великой радости, для беспрестанного творчества. Рискуй, Иван! Ты познаешь мир в еще одном измерении, и вы станете обоюдно богаче: и ты, и мир. * * * Три настежь открытые двери цирка втягивали в себя три густых потока одесситов, пришедших на «Последний бенефис чемпиона мира, волжского богатыря и любимца Одессы, знаменитого Ивана Заикина, перед отъездом за границу для изучения авиации!!!» Так, во всяком случае, гласили афиши, которыми был заклеен весь фасад старого цирка. Люди, не доставшие билеты, печально и безнадежно провожали глазами счастливцев. Среди грустных безбилетников был слегка помятый и немножко нетрезвый франтик в лихом канотье. Однако грусти на его лице не наблюдалось, даже наоборот, присутствовало выражение такой веселой решительности, что можно было с уверенностью сказать: он-то попадет в цирк и без билета. * * * Перед выходом на арену Заикин разминался двумя двухпудовыми гирями. Через плечо у него была надета широченная муаровая лента, вся увешанная золотыми медалями и жетонами. Рядом стояли Петр Пильский, баронесса де ля Рош и мсье Леже. Ярославцев во фраке с бутоньеркой метался среди артистов и борцов, давая последние указания. Маленькая изящная баронесса смеялась, заглядывая снизу вверх в лицо Заикину, и без остановки щебетала по-французски. Леже сдержанно улыбался. Пильский переводил: – Мадам говорит, что она была счастлива видеть тебя на арене, что ничего подобного до сих пор не видела. Но мадам стала еще более счастлива, узнав о том, что ты решил посвятить себя тому делу, которому она предана беспредельно. Мадам говорит об авиации... Кроме всего, мадам счастлива еще и тем, что отныне сможет видеть тебя не только во время своих редких гастролей в России, но и в Париже, и в Мурмелоне, где ты будешь достаточно долго обучаться воздухоплаванию. Ты можешь оставить в покое эти дурацкие гири? – раздраженно добавил Пильский. – Ты передай мадам, что я не собираюсь очень-то долго учиться. Я в общем-то мужик понятливый... – не обращая внимания на Пильского, сказал Заикин, продолжая поднимать гири. Пильский криво ухмыльнулся и перевел. Де ля Рош весело рассмеялась и снова защебетала. – Мадам говорит, что обстоятельства, с которыми тебе, к сожалению, предстоит столкнуться в Мурмелоне, в школе мсье Анри Фармана, могут оказаться сильнее всякого твоего желания поскорее закончить обучение, – сказал Пильский. – А кроме того, она сама постарается сделать все, чтобы как можно дольше удержать тебя там. Леже грустно улыбнулся и сказал несколько слов по-французски. Де ля Рош расхохоталась. – Мсье Леже говорит, что для тебя это самая большая опасность, в сравнении с которой время, затраченное на обучение и постройку аэроплана, покажется тебе мгновением, – перевел Пильский. – Поставь немедленно эти гири! Разговаривать с дамой, держа в руках эти идиотские штуки, неприлично. – Я на работе, – спокойно сказал Заикин, не прекращая разминки. – А разговор у нас приватный, к службе отношения не имеющий. Де ля Рош подняла внимательные глаза на Заикина и, дотронувшись до рукава Пильского, что-то спросила. Пильский пожал плечами и посмотрел на Леже. Тот вздохнул, улыбнулся и развел руками. – Чего это вы? – подозрительно спросил Заикин. – Мадам просит разрешения поцеловать тебя. Она говорит, что во Франции ей не пришло бы в голову ни у кого просить на это разрешение, но в России, где, как ей кажется, запрещено все, она вынуждена это сделать. – Чего сделать? – спросил Заикин. – Поцеловать? – Да нет! Попросить разрешения. – А чего? Пусть целует, – сказал Заикин. – Баба красивая. Пильский перевел де ля Рош ответ Заикина, и баронесса, весело смеясь, встала на цыпочки и нежно поцеловала Ивана Михайловича. Заикин поставил гири на пол, снял со своей толстенной шеи одну из золотых медалей, осторожно повесил ее на тоненькую хрупкую шею баронессы де ля Рош и повернулся к Пильскому: – Ты ей скажи, что эту медаль я поклялся самолично повесить на шею тому, кто меня положит на лопатки. Пока что, Бог миловал, этого никому еще не удавалось. А вот ей теперь эта медаль по праву принадлежит. «Туше» чистое... Пильский начал переводить то, что сказал Заикин, а Иван Михайлович поднял с пола гири и опять стал ритмично разминаться. Де ля Рош поднесла медаль к губам и проговорила длинную фразу. Леже обреченно вздохнул. Пильский промолчал, и Заикин вдруг нервно и требовательно спросил у него: – Чего она сказала? Переведи. Пильский улыбнулся баронессе и Леже и ответил сквозь зубы: – Что могла сказать эта дура? Эта самка? Она, видишь ли, готова плакать оттого, что уезжает сегодня и не сможет быть на твоем последнем представлении. Но, поцеловав тебя, она увезет во Францию вкус самого сильного мужчины, которого ей пришлось когда-либо встретить... По-моему, это пошлость, поистине не знающая границ! – добавил Пильский от себя. – Это по твоему разумению, – спокойно сказал Заикин. – А мне так понравилось. Подскочил Ярославцев, любезно поклонился и сказал: – Пардон, мадам! Пардон, мсье! Ваня, кончай баланду, скоро третий звонок. Петр Осипович, уводи французов к едрене фене, нам еще нужно прорепетировать очередность бенефисных подношений. И еще более любезно поклонившись французам, Ярославцев умчался, размахивая списком. * * * В двухместном купе спального вагона сидела мадам де ля Рош и разглядывала большую золотую медаль. Поезд тронулся, и мимо окон купе поплыл одесский вокзал с провожающими, носильщиками, городовыми, со всем тем, что характерно для любого вокзала со времени изобретения железной дороги до наших дней. Открылась дверь купе, и вошел Леже в дорожном костюме. – Все в порядке, – сказал он. – Сейчас принесут ужин. А может быть, ты хочешь пойти в вагон-ресторан? – Нет, – сказала де ля Рош. Она надела медаль на шею и откинулась на спинку дивана. Леже посмотрел на нее и мягко спросил: – Это так серьезно? – Не знаю... Не думаю. – Я был бы очень огорчен, – тихо сказал Леже. – Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе так благодарна за все. – Не нужно благодарности. Я хочу совсем немного любви. – Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе стольким обязана, – повторила де ля Рош. * * * Бенефис Ивана Михайловича Заикина на манеже одесского цирка был в полном разгаре. Заикин крутил свою знаменитую «заикинскую карусель»: на плечах у него лежала длинная стальная рельса, к концам которой были прикреплены кожаные петли. В этих петлях сидело по нескольку человек с каждого конца, и Иван Михайлович крутил над манежем эту живую карусель так быстро, что сидевшие в петлях буквально взлетали в воздух. Заикин бережно остановил вращение, осторожно ссадил шатающихся от головокружения десять человек и раскланялся. В одной из лож сидела вся семья Пташниковых – три брата, их мать и дядя, управляющий делами семьи Пташниковых. Они первые восторженно захлопали и всколыхнули цирк аплодисментами. – От это да! От это я понимаю! От это человек!!! – на весь цирк прокричал франтик в соломенном канотье и бешено зааплодировал. Так как билета у него не было, он уютно примостился на ступеньках бокового прохода, по домашнему повесив свою тросточку на какой-то цирковой крюк, от которого к куполу шли тросы и растяжки. – Боже мой! – кричал франтик. – Чтоб ему так же леталось, как жилось в Одессе! Ярославцев сверился со списком и объявил: – Подношение и приветствия от моряков Одессы! Из-за кулис вышли два матроса и один респектабельный господин. Матросы несли в руках большое медное табло, на котором был укреплен серебряный якорь полутораметровой величины. Господин нес «адрес». – Спасибо, милые! Спасибо, дорогие... – сказал растроганно Заикин, поднял обоих матросов и поцеловал в щеки. – «Адрес» и подношение от амбалов одесского порта! – объявил Ярославцев. Вышли три громадных костистых грузчика. Один преподнес Заикину огромный копченый окорок, другой – четвертную бутыль водки, а третий снял со своих плеч и положил у ног Заикина «козу» – приспособление портовых грузчиков для переноски больших тяжестей. – Ванька, – громко сказал старый амбал, – «козу» носил? – А как же? – счастливо и гордо улыбнулся Заикин. – Али тебе неведомо?! – Ведомо. Но чтобы ты там, в Парижах, не забывал про то, откуда вышел, артель тебе «козу» на память посылает. И харч на дорогу. Так что поезжай, учись и прилетай. Все трое низко поклонились Заикину и степенно, не стесняясь присутствия полутора тысяч зрителей, направились к выходу. Аплодисменты обрушились на цирк. Поглядывая на арену, Пташниковы деловито переговаривались. Ярославцев вскочил на барьер. – Подношение и слово имеет херсонский землевладелец господин Харченко! Из центрального прохода, прямо напротив артистического выхода, выскочили два казачка и мигом откинули створки барьера, освобождая широкий проход на арену. И замерли, каждый у своей створки. А затем появился здоровенный, грузный херсонский помещик, которого Заикин несколько дней тому назад выбросил через перила кафе ипподрома. Помещик прихрамывал. Одна рука была на перевязи, ухо забинтовано. Куприн, Пильский и Саша Диабели сразу же узнали помещика и расхохотались. Помещик повернул голову на хохот и серьезно, без тени улыбки, поклонился им. Один Заикин был серьезен. Помещик с трудом взгромоздился на барьер и сказал на весь цирк пропитым басом: – Прошу у господина Заикина и его друзей, – помещик снова поклонился в сторону Куприна, – прощения за причиненное им некоторое беспокойство несколько дней тому назад на ипподроме. А также, в знак примирения, прошу господина Заикина принять от меня дар. Чем богаты, тем и рады. Он повернулся и крикнул: – Давай!!! Из центрального прохода, будто вспененная лавина, с душераздирающим блеянием ринулись на арену десятки белоснежных овец и тонкорунных баранов! Задние овцы сходили с ума от страха, ошалело напирали на передних, и в одно мгновение стадо заполнило всю арену цирка. Казачки молниеносно задвинули створки барьера, отрезав овцам путь назад. Красный цирковой барьер замыкал белую кипящую массу испуганных животных, которые были так плотно стиснуты друг другом, что это позволило Заикину, чуть было не погребенному заживо, вскочить им на спины. Цирк готов был расколоться от аплодисментов и хохота. Заикин тоже хохотал, стоя на спинах баранов. Но вот он нагнулся, выхватил из этого живого ковра огромного барана и в знак приветствия поднял его над головой. * * * В купе первого класса было темно, и только крошечный синенький ночничок еле-еле освещал лица Леже и баронессы де ля Рош. Поезд погромыхивал колесами на стыках, покрикивал в ночи, и на мгновение, неяркими вспышками, вбирал в свои окна короткий свет пролетавших назад станционных фонарей. Де ля Рош лежала в своей постели на боку. Под ее щекой, на подушке покоилась большая золотая медаль Заикина.. * * * Ночью в гостиничном номере Ивана Михайловича заседал военный совет. Куприн лежал на кушетке и правил гранки. Ярославцев сидел за столом, печальный и притихший. Пильский деятельно кромсал огромный окорок. Саша Диабели с трудом разливал по стаканам водку из огромной четвертной бутыли, а Иван Михайлович Заикин в длинном халате нервно ходил по номеру и говорил: – Я не простой борец, я чемпион мира! Я не могу там из-за каждой копейки трястись! – Ну, хорошо, давайте подумаем, к кому можно обратиться за помощью, – сказал Саша Диабели. – В конце концов, я могу организовать подписной лист среди репортеров всех газет Одессы. Они достаточно заработали на Иване. Наберем рублей шестьсот. А еще где? – Плюс восемьсот бенефисных, – сказал Ярославцев. Метавшийся по номеру Заикин остановился: – Да, кстати, Петр Данилыч! Баранов-то этих проклятых хоть устроили как-нибудь? Покормили?.. – Не волнуйся, Иван Михайлович, все в порядке. И Заикин снова заходил по комнате. – Восемьсот бенефисных? – переспросил Куприн у Ярославцева. – Да, завтра «Одесский листок» обещал мне за рассказ уплатить. Тоже плюсуй рублей полтораста. – Куприн показал гранки рассказа. – Хорошо, хорошо! – раздраженно заметил Пильский. – Я тоже могу дать пару сот рублей! Но меня тошнит от этого состязания в благородном идиотизме! Мы тужимся и пыхтим, складывая наши копейки, в то время когда только за аппарат Фармана нужно будет заплатить тридцать пять тысяч франков! Это вы понимаете?! Ярославцев подсчитывал названные суммы на бумажке. Куприн встал с кушетки, подошел к нему и заглянул в листок. – Ну, что там у тебя получается? Не отвечая Куприну, Ярославцев спросил у Заикина: – Ваня, сколько у нас наличных, кроме бенефисных? – Шестьсот семьдесят три, – тут же ответил Заикин. Ярославцев записал в столбики эту цифру. – Да... – задумчиво протянул Саша Диабели. – Если только аэроплан тридцать пять тысяч франков, нам самим это не вытянуть. Он протянул стакан водки Ивану Михайловичу. – Я же сказал, что капли больше в рот не возьму, – нервно отказался Заикин и повернулся к Ярославцеву: – Петя, надо что-то с этими овцами делать. Я уеду – они же с голоду передохнут! Как никак – живые души. Жалко ведь! – Не передохнут, – опустил глаза Ярославцев. – Ну-ка, ну-ка, ну-ка... – Куприн очень заинтересованно взял из-под руки Ярославцева лист бумаги и поднес к свету. Ярославцев хотел было отобрать у него этот листок, но вздохнул и отвел глаза в сторону. – Тэк-с... – сказал Куприн. – Значит, так: восемьсот бенефисных. Подписной лист среди сотрудников редакций – шестьсот. Полтораста – ваш покорный слуга. Пильский Петр Осипович – двести. Заикин и Ярославцев – шестьсот семьдесят. Все правильно. А это что за тысяча? – И Куприн ткнул пальцем в последнюю строку, где стояла только одна сумма в тысячу рублей без указания жертвователя. Все замерли и посмотрели на Ярославцева. – Ох, Александр Иванович, – недовольно проговорил Ярославцев. – Дайте вы сюда эту бумажку. Ну что вам-то? Хуже от этой тысячи, что ли? Ну, тысяча и тысяча! Эка невидаль! – Это откуда еще тысяча появилась? – растерянно спросил Заикин. – Откуда, откуда! Ну, не украл же я ее! – Ярославцев был в полном отчаянии. – Хотел как лучше сделать... Заикин вплотную подошел к Ярославцеву и зло сказал: – Мы с тобой, когда чемпионат организовывали, когда копейки свои складывали, об чем договаривались? Чтоб друг от друга ничего не утаивать! Чтобы никаких шахер-махеров промеж нас не было! Откуда взялась эта тысяча? – Да что вы привязались все ко мне?! – плачущим голосом закричал Ярославцев. – Тоже мне, нашли разбойника! Хватайте, вяжите Ярославцева! Он тысячу рублей для них же достал! В Сибирь его, на каторгу. – Ты не юродствуй, – сурово прервал его Заикин. – Я хочу знать, чем эта тысяча пахнет! – Овечками она пахнет! – еще пуще закричал Ярославцев. – Баранчиками! – И передразнил Заи-кина: – «Живые души»... «С голоду подохнут»... Я их еще три часа тому назад всех оптом продал! – Кому? – Ошеломленный Заикин опустился в кресло. – Кому, кому. – Ярославцев хитровато оглядел всех и подмигнул Куприну. – Тому благодетелю, который подарил их тебе. Землевладельцу Херсонской губернии, господину помещику Харченко! – Ну, мерзавец! – восхищенно сказал Пильский. – С ума сойти! – простонал Саша Диабели. – Петр Данилович! Гениальный ты администратор! – сказал Куприн. – Но тысяча-то откуда? Всем этим баранам красная цена триста рублей. – А я их ему за тысячу, – сказал Ярославцев. – Так это же грабеж! – еле вымолвил Заикин. – Ничего подобного, – спокойно ответил Ярославцев. – Зато он теперь к искусству приобщен. Ничто в жизни не дается даром! – Ой, жулик, – растерянно выдохнул Заикин, и все разразились гомерическим хохотом. Раздался стук в дверь. – Кто там еще? – вытирая слезы, крикнул Заикин. Просунулась голова коридорного: – Иван Михайлович! К вам человек от господ Пташниковых. – Проси! – крикнул Заикин. – Слушаюсь! Коридорный исчез, дверь распахнулась, и в номер вошел усатый человек в кожаных крагах, шоферских рукавицах и в фуражке, на околыше которой были укреплены очки – «консервы». – Желаю здравствовать! – сказал он. – Анатолий Васильевич, Иван Васильевич и Николай Васильевич, а также их матушка Анна Ивановна и дядя ихний Дмитрий Тимофеевич господа Пташниковы просят господина Заикина Ивана Михайловича отужинать с ними перед его отъездом. – Это когда же? – удивился Заикин и посмотрел на часы. – Прямо сей момент. Ждут-с, можно сказать, вас за столом. Для чего и автомобиль за вами прислали, – сказал человек в крагах. Заикин быстро оглядел друзей. Куприн незаметно кивнул ему головой. – Сейчас соберусь, – сказал Заикин. – Слушаюсь. – Человек в крагах вышел. Заикин сорвал с себя халат и стал быстро переодеваться. – М-да... – задумчиво сказал Петр Пильский. – Из трех самых богатых домов в Одессе этот, пожалуй, наиболее пристойный. – Несмотря на свои миллионы, они счастливо сумели сохранить довольно симпатичную патриархальную демократичность, – сказал Саша Диабели. – Люди хорошие, добрые, – отозвался Заикин, натягивая башмаки. – Братья-то шалопуты, а дядька их – умница. – Ваня, попроси у них денег, – вставил Ярославцев. – Или хотя бы закинь удочку. – Нехорошо, – покачал головой Заикин. – Люди за мной автомобиль прислали, меня приглашают, а я с выгодой к ним! Нехорошо. Он был уже одет, стоял перед зеркалом и торопливо причесывал свои усы. – Иван, ты чист душой, и делать это действительно не следует, – улыбнулся Куприн. – Тем более что господа Пташниковы, наверное, сами предложат тебе помощь. Интересно только, как это будет выглядеть? И да хранит тебя Бог! – Ну, я побег! – Заикин был уже в дверях. – «Побег» так «побег», – подчеркнуто сказал Пильский. Мы ждем тебя. Саша, наливайте! Заикин выскочил за дверь и помчался пустынными гостиничными коридорами. У подъезда «Лондонской» стояло чудо десятого года – автомобиль «мерседес-бенц». Небрежно помахивая тросточкой, похаживал франтик в соломенном канотье. Как только из дверей гостиницы показался Заикин, франтик метнулся к нему и торопливо проговорил: – Иван Михайлович! – Чего изволите? – садясь в автомобиль, недовольно спросил Заикин. Франтик подошел вплотную к автомобилю и, стараясь дышать в сторону, сказал: – Иван Михайлович, как говорится, секунда судьбы не решает. Три секунды – тоже, это уже говорю я вам. На три секунды я могу вас иметь? – Ну, валяй, говори, чего у тебя там, – добродушно ответил Заикин и сделал рукой знак шоферу. Шофер завел мотор, и под грохот стреляющего двигателя вечно нетрезвый, помятый франтик в соломенном канотье, с дешевой черноморской тросточкой в руках вдруг серьезно и грустно спросил: – Во Францию и вправду едете? – Еду, браток, – польщенно ответил Заикин. Франтик поковырял тросточкой старенький лакированный штиблет, поднял на Заикина печальные глаза и с отчаянной решимостью сказал почти шепотом: – Иван Михайлович, возьмите меня с собой! – Это еще зачем? – удивился Заикин. – Но вам же нужен будет в Париже хоть один одессит! – со страстной убежденностью, торопливо сказал франтик. – Вы же там с тоски сдохнете! Что они у себя понимают? С кем вы там будете говорить за Одессу?.. * * * Вшестером сидели за большим круглым столом: толстые, похожие друг на друга братья Пташниковы – Анатолий Васильевич, Николай Васильевич и Иван Васильевич, их мать – Анна Ивановна, маленькая добрая старушка со святыми глазами, и брат покойного мужа Анны Ивановны, дядя трех братьев – Дмитрий Тимофеевич Пташников – поджарый умный мужик в дорогой купеческой поддевке. Между ним и Анной Ивановной, истинными хозяевами дома, сидел Иван Михайлович Заикин. – Кушайте, Иван Михайлович, кушайте, голубчик вы наш, – ласково говорила Анна Ивановна, – с грибочками кушайте... – Благодарствую, матушка Анна Ивановна, – растроганно отвечал Заикин. – Господи, – вздохнул Дмитрий Тимофеевич, и глаза его затуманились. – Не в пример кому нибудь... – Он посмотрел на племянников. – Нынче примеры праведные никого не питают и никому не нужны, но вот матушка ихняя, жена моего брата покойного Василия, не даст соврать. Как мы простыми коробейничками, втроем с Аннушкой, голью перекатной в Одессу прибыли... На глазах Анны Ивановны показались слезы умиления. – От Херсона до Николаева все ножками да ножками, лоточки на шею и: «Покупайте, люди добрые, ниточки да иголочки, колечки медные да сережки дешевенькие!» Где недоспишь, где недоешь... А потом у братца с Анной Ивановной вот эти чада любезные пошли. Дмитрий Тимофеевич усмехнулся и кивнул на скучавших племянников, а матушка Анна Ивановна посмотрела на своих сыновей с ласковой всепрощающей любовью. – Эвон в каких боровков вымахали, – жестко сказал Дмитрий Тимофеевич и тут же мягко продолжил: – Ну, да слава Господу, нынче по всему Югу склады мануфактурные оптовые, магазины, служащих одних сот несколько наберется. Все для них, для наследничков, для деточек наших. – Дмитрий Тимофеевич почти ласково посмотрел на своих племянников. – Чтоб они, не в пример нам, ручки не утруждая, могли б с мильёнами обращаться. Потому как жить надо для будущего. А будущее – это детки наши любезные... Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=128505) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.