Безмолвная честь
Даниэла Стил


Японка Хироко, нежная и женственная, чужая в шумных Соединенных Штатах, повстречала свою любовь – милого, обаятельного Питера Дженкинса – совсем не вовремя. Ибо в счастье влюбленных ворвалась Вторая мировая война. Питера призывают в армию, его ежедневно подстерегает гибель, а Хироко остается лишь ждать и жить надеждой на новую встречу…





Даниэла Стил

Безмолвная честь


Посвящается Кунико, которая вынесла эту жизнь и осталась чудесной женщиной, и Сэмми, неповторимому и нежно любимому мною.

Со всей любовью, Д. С.





Глава 1


Долгих пять лет – с тех пор как ему исполнился двадцать один год – родственники Масао Такасимая подыскивали ему достойную невесту. Но, невзирая на все их попытки Масао отвергал выбранных кандидаток одну за другой, едва успевая познакомиться с ними. Он мечтал найти особую спутницу жизни, женщину, которая не только прислуживала бы ему и относилась с почтением, но могла стать и хорошей собеседницей. Избраннице Масао предстояло не только слушать его и повиноваться, но и разделять убеждения мужа. Ни одна из девушек, с которыми Масао познакомили за пят! лет, даже отдаленно не отвечала его желаниям – кроме Хидеми. Когда они встретились, Хидеми было всего девятнадцать, она жила в бураку[1 - Бураку – в древности поселения японцев, занимающихся традиционно презираемым скотобойным и кожевенным промыслом.], крохотной деревушке близ Аябе Эта милая, миниатюрная и хрупкая девушка была удивительно нежной. Ее лицо казалось выточенным из тончайшей слоновой кости, темные глаза сияли, как отшлифованный оникс Первое время их знакомства Хидеми чаще всего молчала, не решаясь проронить хоть слово.

Поначалу Масао считал Хидеми слишком робкой, слишком пугливой, ничем не отличающейся от девушек, которых пытались навязать ему родственники. Все они слишком старомодны, жаловался Масао, а ему не нужна жена, следующая за ним по пятам как собачонка, способная лишь с благоговением смотреть на своего повелителя. Однако девушки, с которыми Масао встречался в университете, тоже не привлекали его. Прежде всего, их было очень мало. В 1920 году, когда он начал преподавать, ему доводилось встречаться либо с дочерьми или женами профессоров, либо с иностранками. Большинству из них недоставало чистоты и нежности Хидеми. Масао мечтал, чтобы в характере его будущей жены почтение к древним традициям сочеталось со стремлением к новому. Он не рассчитывал, что его жена будет обладать обширными знаниями, но надеялся, что рвением в учебе не уступит ему самому. Наконец в двадцать шесть лет, пробыв два года преподавателем в университете Киото, Масао нашел ее. Она была совершенством. Деликатная и робкая, она живо интересовалась рассказами мужа и несколько раз еще до свадьбы задавала Масао неглупые вопросы о его работе, семье, расспрашивала даже про Киото.

Она редко осмеливалась поднять глаза на собеседника. Но однажды, когда она, справившись с мучительной застенчивостью, решилась взглянуть на Масао, он нашел ее прелестной и неповторимой.

Через шесть месяцев после знакомства Хидеми стояла рядом с ним не поднимая глаз, одетая в тяжелое белое кимоно, принадлежавшее еще ее бабушке, подпоясанное широким поясом-оби с золотой вышивкой. С пояса свисал крохотный кинжал – по обычаю, им Хидеми должна была лишить себя жизни, если Масао решит, что она недостойна его. Ее тщательно причесанные волосы прикрывал традиционный головной убор цунокакуси, оставляющий открытым только лицо. Под тяжелым убором это личико показалось Масао еще тоньше и нежнее. Из-под цунокакуси свешивались изящные украшения для волос, кан-цаси, которые когда-то носила мать Хидеми. Кроме украшений, мать подарила Хидеми огромный шар-тэмари из шелковых нитей, искусно переплетенных между собой, над которым мать трудилась на протяжении всей жизни Хидеми. Она обвила его первыми нитями сразу после рождения Хидеми, с каждым годом их прибавлялось. За работой мать молилась о том, чтобы Хидеми выросла доброй, достойной и умной. Этот шар был самым драгоценным даром, какой могла сделать мать, трогательным символом ее любви, молитв и надежды на безоблачное будущее дочери.

Облаченный в традиционное черное кимоно и накидку с фамильным гербом, Масао гордо стоял рядом с невестой.

Они осторожно отпили по три глотка сакэ из трех чаш, и синтоистская церемония бракосочетания продолжалась.

Раньше тем же днем они побывали в храме синто, а эта церемония была официальным закреплением брака, вечным союзом в присутствии родственников и друзей. Глава церемонии рассказывал об истории двух семей. На бракосочетании присутствовали родственники с обеих сторон и несколько профессоров, у которых Масао учился в Киото.

Не было только его двоюродного брата Такео. Пятью годами моложе Масао, Такео был его ближайшим другом, и его отсутствие искренне огорчало жениха. Но Такео год назад уехал в Соединенные Штаты – учиться в Стэнфордском университете, в Калифорнии. Ему представилась блестящая возможность, и Масао не раз жалел, что не может присоединиться к брату.

Торжественная церемония затянулась надолго, но за все это время Хидеми ни разу не взглянула на жениха и не улыбнулась, когда их объявили мужем и женой согласно освященным веками традициям синто. После церемонии Хидеми наконец посмотрела на Масао, и слабая улыбка озарила ее лицо. Она низко поклонилась мужу. Масао поклонился в ответ, а затем мать и сестры увели Хидеми сменить белое кимоно на красное, приличествующее приему гостей. В состоятельных городских семьях невестам было положено на протяжении церемонии сменить шесть или семь кимоно, но здесь, в бураку, Хидеми было вполне достаточно двух.

Свадьба состоялась в чудесный летний день, когда поля вокруг Аябе отливали под солнцем всеми оттенками изумруда. Молодожены приветствовали гостей и принимали многочисленные подарки и конверты с деньгами, которые гости вручали Масао.

Звучала музыка, собралась шумная толпа друзей и дальних родственников. Двоюродный брат Хидеми из Фукуоки играл на кото[2 - Кото – национальный японский инструмент семейства цитр с продолговатым корпусом, выпуклой деревянной декой и тринадцатью шелковыми струнами, предназначенный для исполнения традиционной музыки гэгаку.], а несколько танцовщиц исполняли медленный и грациозный танец бугаку[3 - Бугаку – музыкально-танцевальное искусство, представления которого разыгрываются под открытым небом актерами в красочных костюмах и масках из дерева и бумаги.]. Для свадьбы приготовили бесчисленное множество блюд – гости отдавали предпочтение традиционным темпуре, рисовым шарикам, кури сеяки, курятине, сасими, красному рису с водорослями-носи, нисега и нарацуки. Тетушки и мать Хидеми начали готовить еду для торжества еще несколько дней назад.

Бабушка Хидеми – обаатян – сама следила за приготовлениями: ее безмерно радовало замужество младшей внучки.

Хидеми уже достигла возраста расцвета и была готова к новой жизни. Она могла стать хорошей женой любому мужчине, а союз с Масао с воодушевлением восприняла вся семья – несмотря на излишнее увлечение жениха современными веяниями. Отец Хидеми нашел в нем интересного собеседника: Масао нравилось обсуждать политику и вообще говорить о большом мире. Но вместе с тем он уважал традиции своего народа. Он вырос в достойной семье, был порядочным юношей, и семья Хидеми не сомневалась, что он будет ей отличным мужем.

Первую брачную ночь Масао и Хидеми провели в доме ее родителей, а на следующий день уехали в Киото. Хидеми нарядилась в прелестное красновато-розовое кимоно, подаренное ей матерью, и выглядела прехорошенькой. Масао увозил ее в «Форде-Т» модели 1922 года, одолженном по такому случаю у профессора-американца, преподающего в университете Киото.

Вернувшись в Киото, они поселились в небольшом, скромном доме, и Хидеми оправдала все надежды Масао, зародившиеся в нем еще во времена их знакомства. Она поддерживала в доме безукоризненный порядок и соблюдала семейные обычаи. Она регулярно посещала ближайший храм, вежливо и гостеприимно встречала коллег Масао, которых он приводил на ужин. Хидеми питала к мужу глубокое почтение. Иногда, расхрабрившись, она подсмеивалась над Масао – особенно когда у него появлялась охота поболтать с женой по-английски. Масао придавал огромное значение знанию иностранного языка и настаивал, чтобы жена научилась английскому; он непрестанно просвещал Хидеми, беседуя с ней на всевозможные темы: о Британской Палестине, о Ганди В Индии, даже о Муссолини. В мире происходило множество событий, о которых, как считал Масао, должна знать жена, и его настойчивость забавляла Хидеми. Масао оказался нежным, внимательным и заботливым мужем, он часто делился с Хидеми своей мечтой иметь много детей. Хидеми смущалась, когда он заговаривал об этом, но как-то прошептала, что надеется подарить мужу много сыновей, которыми Масао будет гордиться.

– Дочерьми тоже можно гордиться, Хидеми-сан, – мягко возразил Масао, и жена с изумлением взглянула на него.

Она считала бы позором производить на свет одних дочерей.

Выросшая в Аябе, Хидеми была глубоко убеждена, что ценность для мужа представляют только сыновья.

В последующие месяцы молодые супруги не только стали добрыми друзьями, но и полюбили друг друга.

Масао по-прежнему был нежным и внимательным, его глубоко трогало множество почти незаметных проявлений заботы со стороны жены. Масао всегда ждала вкусная еда, искусно составленные букеты свежих цветов оживляли токонома – нишу, где висел расписной свиток, самое важное и ценное украшение дома.

Хидеми вскоре узнала, что нравится и не нравится мужу, и ревностно старалась избавить его от малейших поводов для раздражения. Она была идеальной женой, и со временем в Масао все сильнее вспыхивала радость – оттого что он нашел Хидеми. Она по-прежнему робела, как до свадьбы, но Масао чувствовал, что мало-помалу Хидеми привыкает к нему, осваивается в его мире. Чтобы угодить мужу, она даже заучила десяток английских фраз – вечерами, когда они ужинали вместе, Масао беседовал с ней только по-английски. Он часто рассказывал жене о своем брате Такео, живущем в Калифорнии. Такео не мог нарадоваться своей работе в университете, он только что женился на кибей – девушке, которая родилась в Штатах в японской семье, но образование получила в Японии. В письмах Такео сообщал, что его жена – медсестра, что ее зовут Рэйко, а ее семья родом из Токио. Уже не раз Масао мечтал о том, как он повезет Хидеми в Калифорнию, в гости к брату, но пока мечты оставались неосуществимыми. Масао был слишком занят в университете, и, несмотря на успешную карьеру, с деньгами пока было негусто.

Хидеми ничего не сказала мужу, когда поняла, что ждет первенца, и, согласно обычаю и наставлениям матери, с момента, когда беременность стала заметной, перевязывала себе живот. Масао узнал об этом только в начале весны, когда супруги занимались любовью – как всегда, весьма благопристойно. Хидеми до сих пор стеснялась. Заподозрив, что жена беременна, Масао спросил ее об этом, и Хидеми долгое время молчала. Наконец, густо покраснев, едва заметно кивнула.

– Значит, да, малышка? Это правда? – Масао бережно взял ее за подбородок и повернул к себе, продолжая улыбаться. – Почему же ты мне ничего не сказала?

Хидеми не смогла ответить. Она смотрела в глаза мужу и молилась, чтобы не покрыть себя позором, подарив ему дочь.

– Я… я каждый день молюсь, Масао-сан, чтобы родился сын… – прошептала она, тронутая мягкостью и добротой мужа.

– Я буду рад и дочери, – честно признался Масао, ложась рядом и погружаясь в мечты о будущем. Его привлекала мысль о детях – особенно детях от Хидеми. Она была так прекрасна и мила, что Масао не мог вообразить себе ребенка прелестнее, чем его дочь, похожая на свою мать. Но Хидеми" казалось, была потрясена его словами.

– Не надо так говорить, Масао-сан! – Она опасалась даже думать об этом, чтобы вместо долгожданного сына не родить дочь. – У вас должен быть сын!

Она так непреклонно настаивала на своем, что Масао изумился. Впрочем, редкие мужчины в Японии одинаково радовались появлению и сыновей, и дочерей. Масао считал, что традиционная одержимость иметь одних сыновей совершенно нелепа. Ему была приятна мысль о дочери, которую он сможет научить мыслить и рассуждать по-новому, избавит от тяжести уз древних обычаев. Масао нравились приятные, старомодные манеры Хидеми, но вместе с тем он радовался, когда жена интересовалась его современными идеями и убеждениями. Именно это привлекало его в Хидеми. Она снисходительно относилась ко всем новомодным идеям мужа, интересу к мировой политике. Возможно, Хидеми не воспринимала слова мужа всерьез, но всегда с любопытством слушала его рассказы. Возможность пробудить такое же любопытство в ребенке и вырастить его приверженцем всего нового пленила Масао.

– У нас будет самое современное дитя, Хидеми-сан, – с улыбкой произнес он, поворачиваясь к жене, и Хидеми отвернулась, вспыхнув от смущения. Иногда, когда он заводил разговор о деликатных предметах, на Хидеми вновь нападала робость. Она искренне любила мужа, не в силах выразить свою любовь словами. Она считала Масао самым умным, чудесным и утонченным супругом, какого могла бы только пожелать. Хидеми нравилось даже слушать, как он говорит с ней по-английски, как бы мало она ни понимала. Она была совершенно очарована супругом.

– Когда родится малыш? – спросил вдруг Масао, поняв, что еще не выяснил самого главного. Год начался на редкость бурно – особенно в Европе, где французская армия оккупировала Рур в отместку за отсрочку военных репараций со стороны Германии. Но теперь новости мировой политики поблекли для него по сравнению с новостью о будущем первенце.

– В начале лета, – тихо отозвалась Хидеми, – думаю, в июле.

В июле исполнялся ровно год со дня их свадьбы. К тому же лето было самым подходящим временем для появления на свет ребенка.

– Я хочу, чтобы ты рожала в больнице, – заявил Масао, взглянув на жену, на лице которой немедленно появилось упрямое выражение. Теперь, спустя восемь месяцев после свадьбы, Масао успел хорошо изучить жену. Несмотря на снисходительность к современным манерам мужа, в некоторых вещах она не собиралась уступать ни на йоту. Когда речь шла о семейных делах, Хидеми с поразительной решимостью и упорством цеплялась за древние обычаи.

– Это ни к чему. Мать и сестра приедут и помогут мне.

Ребенок родится здесь. Если понадобится, позовем священника. :

– Малышка, тебе нужен не священник, а врач.

Хидеми не ответила. У нее не было желания проявлять неуважение к мужу или спорить с ним. Но когда подошло время родов и Масао стал упорствовать в своем решении отвезти жену в больницу, она горько расплакалась.

Мать и старшая сестра Хидеми приехали в июне, как и предполагалось, и оставшееся до родов время гостили у молодых супругов. Масао не возражал против этого, но по-прежнему хотел, чтобы за Хидеми присматривал врач, а ребенок появился в больнице Киото. Масао уже давно понял, чего боится Хидеми: ей не хотелось покидать дом, не хотелось показываться врачу. Тщетно Масао пытался переубедить жену или ее мать, что это будет лучше для самой Хидеми. Мать Хидеми лишь улыбалась и относилась к Масао так, словно ему в голову взбрела немыслимая причуда. Сама она рожала шесть раз, но выжило только четверо детей. Один родился мертвым, другой умер от дифтерии в младенчестве. Мать Хидеми, как и ее сестра, разбиралась в подобных делах. У сестры Хидеми было уже двое детей, и ей приходилось немало помогать роженицам.

Проходили дни, Масао постепенно понимал, что ему не переубедить упрямых женщин, и с беспокойством наблюдал, как растет живот Хидеми и как досаждает ей летняя жара.

Каждый день мать заставляла ее следовать обычаям, чтобы облегчить роды. Они посещали храм и усердно молились; ели традиционные блюда. Днем Хидеми подолгу гуляла с сестрой. А по вечерам, когда Масао возвращался домой, Хидеми встречала его вкусным ужином, прислуживала ему и выслушивала принесенные мужем новости. Но единственной новостью, которая сейчас интересовала Масао, было здоровье Хидеми. Она казалась такой маленькой, а ее живот – огромным. Думая о молодости и хрупкости жены, Масао не на шутку тревожился.

Ему хотелось иметь ребенка от Хидеми, но теперь, когда пришло время, его ужасала мысль о том, что это желание может стоить Хидеми жизни. Он без конца говорил об этом с тещей, и та уверяла, что женщины созданы, чтобы рожать детей, что с Хидеми все будет в порядке – даже без вмешательства врачей. Большинство женщин во всем мире по-прежнему рожали дома, и мать Хидеми твердо придерживалась давних обычаев, несмотря на все доводы Масао о преимуществах больниц.

С каждым днем он тревожился все сильнее, пока наконец в конце июля, вернувшись с работы днем, не обнаружил дом непривычно опустевшим. Хидеми не ждала его у дверей, как обычно, ее не было ни в комнате, ни у маленькой, сложенной из кирпичей печки в кухне. В доме стояла тишина.

Масао осторожно постучался в комнату тещи и невестки и, открыв дверь, обнаружил там всех троих. Схватки у Хидеми начались несколько часов назад, она лежала молча, с искаженным от муки лицом, стискивая в зубах палочку и силясь вырваться из рук маюри и сестры. В комнате было душно, в воздухе висел пар, у ложа стоял большой таз с водой. Сестра Хидеми смахнула пот со лба. Масао заглянул в комнату и попятился, опасаясь помешать.

Он низко поклонился и вежливо осведомился, как себя чувствует его жена. Ему ответили, что с ней все в порядке, и теща Масао торопливо подошла к сёдзи[4 - Сёдзи – стенные клетчатые рамы из легких деревянных планок, заменяющие в японских домах окна и двери. С внешней стороны оклеены полупрозрачной бумагой, легко двигаются в пазах и вынимаются.], служившей дверью, поклонилась зятю и задвинула перегородку. За все это время Хидеми не издала ни звука, но, судя по тому, что успел увидеть Масао, выглядела она ужасно. Пока Масао отходил от комнаты, его терзали тысячи опасений. Что, если боль окажется слишком мучительной? Если Хидеми погибнет от нее? А если ребенок будет слишком крупным?

Вдруг он убьет свою мать? А может, она выживет, но никогда не простит мужа? Возможно, она никогда больше не заговорит с ним. Что делать, если Хидеми возненавидит его, Масао, за все муки, которые ей придется пережить?

Эта мысль была отвратительна Масао. Он сходил с ума от любви к Хидеми, отчаянно желал вновь увидеть ее тонкое, словно выточенное, личико и был готов войти в комнату и помочь ей. Однако он понимал: женщины устроят истерику, стоит ему высказать столь чудовищное предложение.

Комната роженицы – не место для мужчины. Нигде в мире мужьям не положено видеть, как мучаются в родах их жены, и уж тем более здесь.

Масао медленно прошел в сад и сел, ожидая новостей от жены. Он забыл о еде, забыл обо всем на свете. Уже стемнело, когда его свояченица тихо подошла к нему и поклонилась. Она приготовила для Масао сасими с рисом, и это привело его в недоумение. Масао не мог понять, как она могла бросить Хидеми, чтобы позаботиться о нем. Сама мысль о еде вызывала у него отвращение. Он поклонился свояченице, поблагодарил ее за заботу, а затем тихо спросил о Хидеми.

– Все хорошо, Масао-сан. Еще до утра она подарит вам здорового сына.

До утра оставалось еще десять часов, и Масао показалась невыносимой мысль о том, что Хидеми предстоит еще много мучений.

– Но как она? – настойчиво добивался он ответа.

– Ничего страшного. Она исполнена радости – оттого что сможет подарить вам желанного сына, Масао-сан. Это лучший день ее жизни.

Масао чувствовал фальшь в этих словах: он представлял себе, какую невыносимую муку терпит Хидеми, и это сводило его с ума.

– Вам лучше вернуться к ней. Прошу вас, передайте, что я горжусь ею.

Сестра Хидеми улыбнулась, поклонилась и исчезла в своей спальне, а Масао принялся нервно вышагивать по саду, не вспоминая про принесенный ужин. Никакие силы на свете сейчас не заставили бы его взять в рот хотя бы крошку. Единственное, чего ему хотелось и что было недоступно, – прямо сейчас сказать Хидеми, как он ее любит.

Масао просидел в саду всю ночь, думая о жене, о месяцах, которые они провели вместе, вспоминал, как много значит для него Хидеми, какой ласковой и доброй она была, и как он любил ее. Этой ночью он выпил много сакэ и курил одну сигарету за другой, но, в отличие от своих товарищей, не ушел к друзьям и не лег спать, забыв о жене.

Большинство мужей в таких случаях считали своим долгом покинуть дом, а о новостях справлялись лишь утром. А Масао сидел в саду всю ночь, время от времени ходил по дорожке и один раз, приблизившись к дому со стороны комнаты Хидеми, услышал ее вскрики. Не в силах вынести это, он дождался, когда в двери мелькнет фигура свояченицы, и спросил, не нужно ли позвать врача.

– Конечно, нет, – улыбнулась она, поклонилась и вновь исчезла. Она казалась поглощенной своими мыслями.

Перед рассветом в сад вышла теща Масао. К тому времени он уже успел слишком много выпить, был бледным и растрепанным, сидел, затягиваясь сигаретой и глядя, как солнце медленно всплывает над горизонтом. Увидев выражение лица тещи, он ощутил мгновенный испуг – на морщинистом лице отражались скорбь и разочарование. Сердце Масао на миг замерло. Казалось, мир вокруг поплыл в замедленном танце.

Масао желал расспросить о жене, но, увидев печальное лицо тещи, понял, что не сможет выговорить ни слова. Он просто сидел и ждал.

– Плохие новости, Масао-сан. Мне очень жаль.

Масао на мгновение прикрыл глаза, собираясь с духом.

Минута радости обратилась в кошмар. Он только что понял, что потерял и жену, и ребенка.

– С Хидеми все хорошо.

Масао открыл глаза и уставился на женщину, не в силах поверить в свою удачу. У него перехватило горло, глаза наполнились слезами – многие мужчины сочли бы это позором.

– А ребенок? – наконец решился спросить Масао. Хидеми жива. Еще не все потеряно. Как же он любил ее!

– Это девочка. – Теща Масао отвела глаза, скорбя о том, как подвела мужа ее дочь.

– Девочка? – в восторге переспросил Масао. – Что с ней? Она жива?

– Конечно. – Вопрос изумил мать Хидеми. – Мне очень жаль… – начала она, но Масао встал и благодарно поклонился ей.

– А я ни о чем не жалею. Я счастлив. Прошу вас, скажите Хидеми… – Он осекся и почти побежал по саду. Небо из персикового становилось огненным, взошло солнце и засветило, как фейерверк.

– Куда вы, Масао-сан? Вам нельзя… – Но запреты были невозможны. Дом принадлежал Масао – как и его жена и ребенок. Здесь повелителем был он. Навещать жену в такой момент было неприлично, но Масао не задумывался об этом., Перепрыгнув через две ступеньки крыльца, ведущего к второй спальне, он негромко постучал по сёдзи, прикрывающей вход в комнату. Сестра Хидеми сразу же открыла ему, и он улыбнулся, заметив вопрос в ее глазах.

– Я хотел бы увидеть свою жену.

– Она не может… она… я… хорошо, Масао-сан, – наконец ответила сестра, низко поклонилась и отступила после минутного замешательства. Масао вел себя неподобающим образом, но его свояченица знала свое место и безмолвно ушла на кухню к своей матери готовить для Масао чай.

– Хидеми, – тихо позвал Масао, входя в комнату и отыскивая взглядом жену. Она лежала умиротворенная, закутанная в одеяла, и слегка вздрагивала. Волосы спутались вокруг бледного лица, но в этот момент она показалась Масао невыразимо прекрасной. Хидеми держала туго спеленутого, самого идеального ребенка, какого когда-либо видел Масао.

Личико ее казалось выточенным из слоновой кости, как у самой хрупкой статуэтки. Ребенок был как две капли воды похож на мать, но, если такое возможно, девочка была прекраснее матери, и Масао застыл на месте, в изумлении разглядывая ее. – Она прелестна, Хидеми-сан… она само совершенство… – Опомнившись, он взглянул на жену и по ее лицу понял, сколько мук ей пришлось пережить. – С тобой все хорошо?

– Да, чудесно, – ответила внезапно изменившимся голосом мудрой женщины Хидеми. В эту ночь она преодолела вершину, отделяющую девичество от материнства, и восхождение оказалось гораздо более изнуряющим, чем она предполагала.

– Напрасно ты не позволила отвезти тебя в больницу, – с тревогой произнес Масао, но Хидеми лишь покачала головой в ответ. Она была счастлива здесь, в доме, рядом с матерью и сестрой, зная, что муж ждет ее в саду.

– Мне жаль, что родилась девочка, Масао-сан, – с неподдельной печалью произнесла Хидеми, и ее глаза наполнились слезами. Ее мать права – она опозорила мужа.

– Я ни о чем не жалею, я же говорил тебе. Мне всегда хотелось иметь дочь.

– Вы рассуждаете неразумно, – впервые решилась упрекнуть мужа Хидеми.

– И ты тоже – если не понимаешь, как нам повезло.

Дочь – это даже лучше, чем сын. Когда-нибудь мы будем ею гордиться, вот посмотришь, Хидеми-сан. Она многого добьется в жизни, выучит несколько языков, отправится за границу. Она получит все, что захочет, будет делать что пожелает!

Хидеми негромко рассмеялась. Ее муж временами становился таким глупым, иногда вынести это бывало труднее, чем ожидала Хидеми, но она нежно любила мужа. Он взял ее за руку и низко склонился, целуя в лоб. Долгое время Масао сидел неподвижно, с гордостью глядя на дочь. Он и в самом деле желал дочери блестящего будущего. Он был совсем не против иметь дочь.

– Она прекрасна, как ты… Как мы назовем ее?

– Хироко. – Хидеми улыбнулась: ей всегда нравилось это имя. Хироко звали ее покойную сестру.

– Хироко-сан! – с восторгом повторил Масао, переводя взгляд с ребенка на жену. – Она будет современной женщиной.

Хидеми вновь засмеялась, начиная забывать про боль, но вдруг нахмурилась и вновь стала выглядеть повзрослевшей.

– Скоро у нее будет брат, – пообещала она мужу. Хидеми хотелось сделать еще одну попытку и на этот раз не оплошать. Что бы ни говорил муж, какими бы странными ни были его убеждения, Хидеми твердо знала: она не должна ограничиться этой девочкой. Для женщин нет предназначения важнее, чем дарить мужу сыновей. Когда-нибудь Масао станет счастливым отцом.

– Тебе надо выспаться, детка, – мягко сказал Масао, когда свояченица принесла им чай. Хидеми еще дрожала от потери крови и потрясения.

Сестра Хидеми налила супругам чай и вышла, вновь оставив их вдвоем. Но Масао покинул комнату через несколько минут – Хидеми устала, а ребенок заплакал.

Теща Масао вернулась в комнату и задвинула фусуму[5 - Фусума – внутренние раздвижные деревянные рамы, оклеенные плотным картоном и разделяющие японский дом на отдельные помещения.], чтобы создать Хидеми уютный уголок. Масао шел по саду, гордо улыбаясь. У него есть дочь, чудесная крошечная девочка. Когда-нибудь она превратится в прекрасную женщину.

Она будет говорить по-английски, как на родном языке, а может, выучит и французский, и даже немецкий. Станет интересоваться событиями в мире. Многому научится. Она воплотит в реальность все его мечты, и, как обещал Масао жене, их дочь будет современной девушкой.

Солнце поднялось высоко в небе. Масао улыбнулся, думая о том, как ему повезло. Он достиг в жизни всего, о чем мечтал. У него есть прекрасная жена и малышка-дочь. Может, когда-нибудь появится и сын, но пока, казалось, ему было нечего желать. Наконец, вернувшись к себе в комнату, он улегся на футон[6 - футон – толстые ватные матрасы для сна, которые расстилают на ночь и сворачивают днем.] и еще долго лежал, улыбаясь и думая о Хидеми… и их крошечной дочери Хироко…




Глава 2


Землетрясение, которое в том году, в первую неделю сентября, сровняло с землей Токио и Иокогаму, докатилось и до Киото, но бушевало здесь не так жестоко. К тому времени Хироко исполнилось семь недель. Когда разразилось землетрясение, Хидеми в ужасе вцепилась в дочь – так их и застал Масао, поспешивший домой. Городу был нанесен большой ущерб, но дом Масао стойко выдержал натиск стихии. Только позднее они узнали о трагедии в Токио. Большая часть города была разрушена полностью, от тряски вспыхнули пожары, и еще много недель подряд голодные и умирающие от жажды люди бродили по улицам.

Это землетрясение было самым разрушительным за всю историю Японии. После него Масао долго говорил, что надо бы покинуть Японию, перебраться в Калифорнию по примеру брата Такео.

– В Калифорнии тоже бывают землетрясения, – спокойно напоминала ему Хидеми. Она не горела желанием покинуть Японию, какой бы рискованной ни была здесь жизнь.

Кроме того, Масао совсем недавно получил повышение по службе. Он не хотел потерять семью – для него работа не шла ни в какое сравнение с близкими.

– Там землетрясения случаются не так часто, – возражал Масао, еще встревоженный недавними событиями. Он беспокоился за Хидеми и дочь. Несколько недель семья не могла прийти в себя от того, что случилось с родственниками и друзьями в Токио и Иокогаме, а также в ближайших городах. Родители Рэйко, жены Такео, погибли в Токио, многие друзья потеряли родных. Казалось, в Японии нет ни единого человека, которого не затронуло бы землетрясение.

В конце концов, когда первое потрясение утихло, Масао вновь обратил внимание на события в мире и забыл о переезде в Калифорнию. Война в Китае продолжалась. Беспорядки, произошедшие в октябре и ноябре в Германии, тоже заинтересовали Масао. В ноябре молодой лидер национал-социалистов Адольф Гитлер совершил попытку переворота в немецком правительстве, потерпел фиаско и был арестован. Этот деятель заинтриговал Масао, и он посвятил несколько занятий по политологии новому германскому радикалу, который, как считал Масао, не замедлит изменить политический курс своей страны.

В январе умер Ленин – это событие дало богатую пищу для дискуссий среди политологов. А в феврале Масао обнаружил, что Хидеми снова беременна. На этот раз ребенок должен был родиться в июне, и Хидеми ежедневно ходила в храм молиться, чтобы боги даровали ей сына, хотя Масао продолжал настаивать, что будет рад второй дочери. К тому времени Хироко уже исполнилось семь месяцев, и Хидеми начала трудиться над традиционным шелковым шаром для дочери, таким, как мать подарила ей на свадьбу. Когда Хидеми не носила дочь за спиной, девочка ползала повсюду, смеялась и лепетала, с каждым днем все больше очаровывая отца.

Масао говорил с дочерью по-английски, с ошибками, но бегло.

Даже Хидеми уже могла поддержать простую беседу на английском. Масао гордился ею: Хидеми была ему доброй женой, чудесным другом и любящей матерью его ребенка. Она оправдала все надежды Масао, и в письмах к брату в Америку он часто рассказывал о Хидеми и хвалил ее. Масао нередко отправлял родственникам фотографии своей дочери – она росла милой девочкой, слишком хрупкой для своего возраста, еще более миниатюрной, чем ее мать. Впрочем, недостаток роста восполнялся избытком энергии. В девять месяцев она начала ходить.

Хидеми была на седьмом месяце беременности, когда Хироко сделала свои первые шаги. На этот раз живот Хидеми рос еще быстрее, чем прежде. Масао вновь настаивал, чтобы она отправилась в больницу, а не пыталась рожать дома, без присмотра врачей.

– В прошлый раз все прошло удачно, Масао-сан, – напоминала ему Хидеми, твердо стоя на своем. Ее сестра тоже была беременна, и потому на ее помощь рассчитывать не приходилось, но мать обещала приехать вовремя.

– Времена изменились, Хидеми-сан, – уговаривал ее Масао. – Сейчас 1924 год, а не мрачное прошлое столетие. В больнице будет безопаснее не только для тебя, но и для ребенка.

Масао читал американские медицинские журналы, а также материалы, необходимые ему для проведения занятий. После того как ему много раз подряд попадались статьи об осложнениях при родах, идея родов в домашних условиях стала вызывать у Масао отвращение. Но Хидеми уступала мужу в стремлении к современному образу жизни, к тому же отличалась поразительным упрямством.

Мать Хидеми приехала в начале июня – предполагалось, что до появления ребенка остается еще три-четыре недели.

Мать помогала Хидеми с Хироко, и потому Хидеми могла уделять мужу больше времени. Супруги сумели даже провести целые сутки в Токио и были поражены, увидев, как быстро продвигается восстановление города после землетрясения.

Через пять дней после возвращения из столицы Масао и Хидеми лежали на футонах поздно вечером, как вдруг Хидеми беспокойно зашевелилась, поднялась и вышла в сад. Масао присоединился к ней немного погодя и спросил, не случилось ли чего с ребенком. После недолгих колебаний Хидеми согласно кивнула. Годом раньше она ничего не сказала бы мужу, но теперь, после двух лет супружеской жизни, наконец-то разучилась робеть и стала более откровенной с Масао.

Уже давно смирившись со своим поражением в битве за больницу, Масао беспокойно оглядел жену и спросил, надо ли позвать мать. Странно, но Хидеми покачала головой, а затем взяла его за руку, словно хотела что-то сказать.

– Что-нибудь не так, Хидеми? Скажи мне. – Масао всегда тревожило, что из скромности Хидеми постесняется сказать ему о своей болезни, о какой-нибудь беде с ней или с ребенком. – Вспомни, ты должна слушаться меня, – заметил он, ненавидя себя за эти слова, но понимая, что они помогут ему сломить упорство жены. – Что случилось?

Глядя ему в глаза, Хидеми покачала головой и отвернулась, пряча лицо.

– Хидеми-сан, в чем дело?

Она взглянула на мужа огромными черными глазами, которые Масао так любил и которые всегда напоминали ему о дочери.

– Мне страшно, Масао-сан…

– Страшно рожать? – Он испытал прилив жалости к жене, устремился к ней всем сердцем, пожалев, что невольно стал виновником ее тревоги. Точно так же он чувствовал себя и во время первых родов Хидеми, едва заметив выражение боли в ее глазах. Он надеялся, что во второй раз жене будет легче.

Но Хидеми покачала головой, печально глядя ему в глаза. Ей уже исполнился двадцать один год, но временами она казалась Масао маленькой девочкой, а иногда вела себя, как взрослая женщина. Будучи на семь лет старше жены, Масао считал себя обязанным защищать ее и порой чувствовал себя ее отцом.

– Мне страшно, что снова родится… не сын… Может, у нас будет несколько дочерей. – Она с отчаянием отвела глаза, и Масао нежно обнял ее.

– Пусть так и будет. Пусть родится еще одна дочь. Это меня не пугает, Хидеми-сан. Я только хочу, чтобы с тобой все было хорошо, чтобы ты не страдала… Я буду рад и дочери и сыну… Если ты не хочешь, ты не должна снова терпеть эти муки ради меня. – Подчас Масао думал, что Хидеми поспешила со вторым ребенком, лишь бы угодить ему, подарить сына и загладить прежнюю вину. Сын был самым лучшим подарком, который она могла сделать мужу.

Хидеми нехотя последовала за матерью, когда та вышла в сад. Ей нравилось быть рядом с мужем и не хотелось уходить даже сейчас. В некотором смысле отношения в их семье были совсем не похожи на отношения большинства японских супружеских пар. Масао любил бывать рядом, помогать ей, проводить время с ней и с Хироко. Даже сейчас Хидеми недоставало его присутствия, но она знала: мать придет в ужас, услышав о желании дочери видеть рядом мужа в такую минуту. Хидеми никогда не решилась бы признаться в этом. Ни мать, ни сестры не поняли бы ее чувства или отношения к ней Масао. Он всегда был так добр к ней, относился с таким уважением…

Долгие часы она лежала в комнате матери, думая о Масао, и на этот раз боль подсказала ей, что ребенок родится еще до утра. Схватки начались еще днем, но Хидеми терпела боль, никому не признаваясь в ней. Ей не хотелось расставаться с Масао, она радовалась возможности побыть целый день с ним и с Хироко. Но теперь ей предстояло остаться одной, и Хидеми лежала молча – мать подала ей палочку, чтобы, зажав ее в зубах, Хидеми могла удержаться от стонов.

Ей не следовало позорить мужа.

Время шло, а ребенок не шел, и когда мать Хидеми решила посмотреть, в чем дело, она ничего не заметила – ни головки, ни каких-либо движений. Адская боль не утихала, и к утру Хидеми обезумела от нее.

Словно предчувствуя неладное, Масао несколько раз подходил к сёдзи и спрашивал, как дела у жены. Его теща каждый раз вежливо кланялась и уверяла, что Хидеми чувствует себя прекрасно, но на рассвете Масао заметил испуганное выражение даже на лице тещи.

– Ну как она? – срывающимся голосом спросил Масао.

Он беспокоился за Хидеми всю ночь, сам не зная, почему, – странно, но он чувствовал, что на этот раз дело плохо. Во время первых родов Хидеми обе женщины спокойно выходили из комнаты роженицы и входили обратно. На этот раз рядом с Хидеми была только ее мать, и всю ночь Масао видел, что ее совсем не радует состояние дочери. – Ребенок не появился? – спросил он, и мать смутилась, покачав головой, прежде чем Масао испугал ее новым вопросом:

– Можно мне повидать ее?

Женщина собиралась отказать ему, но Масао имел настолько решительный вид, что она не осмелилась перечить.

Замешкавшись на минуту у двери, она отступила. Увиденное в комнате настолько ужаснуло Масао, что он бросился к Хидеми. Она теряла сознание и негромко стонала. Ее лицо стало серым, она перекусила палочку, которую держала в зубах.

Масао осторожно вынул изо рта обломки и прикоснулся ладонью к тугому животу жены, желая задать вопрос. Но Хидеми его не слышала. Склонившись к ней, Масао понял, что Хидеми потеряла сознание. Она едва дышала. Масао был несведущ в медицине, никогда прежде не присутствовал при родах, но, едва взглянув на жену, понял, что она умирает.

– Почему вы не позвали меня? – упрекнул он тещу, с ужасом глядя на жену. Губы и ногти Хидеми посинели, Масао сомневался, жив ли ребенок. Схватки продолжались много часов подряд – очевидно, с Хидеми случилась беда.

– Она молода, справится сама, – объяснила мать, но слова прозвучали неубедительно. Масао выбежал из дома и бросился к соседям – у них был телефон. Уже давно Масао предлагал жене обзавестись телефоном, но Хидеми возражала, уверяя, что телефон им ни к чему, что в случае необходимости всегда можно позвонить от соседей. Масао позвонил в больницу, твердо вознамерившись доставить туда Хидеми, несмотря на все ее протесты. Из больницы пообещали срочно прислать машину. Масао ругал себя за то, что не настоял на своем решении раньше.

Ожидание показалось невыносимо долгим. Масао сидел на полу, баюкая жену на руках, как ребенка. Хидеми не приходила в себя, но страшные судороги в животе не прекращались. Даже мать Хидеми растерялась. Все приемы и советы повитух оказались бесполезными. Когда прибыла «скорая», Хидеми лежала не открывая глаз, с мертвенно-серым лицами еле слышным дыханием. Врач, осмотревший ее, удивился, что она до сих пор жива.

Хидеми торопливо отнесли в машину, Масао попросил тещу присмотреть за Хироко. Он не успел поклониться и поспешил вслед за Хидеми и врачом. По дороге в больницу врач почти все время молчал, но часто щупал пульс у Хидеми и наконец перед самой больницей посмотрел на Масао, качая головой.

– Вашей жене очень плохо, – произнес он, подтверждая худшие опасения Масао. – Не знаю, сможем ли мы спасти ее. Она потеряла много крови, у нее шок. Мне кажется, ребенок лежит не правильно. Она мучилась слишком долго и теперь очень слаба. – Врач не сказал ничего нового для Масао, но эти слова прозвучали, как смертный приговор.

– Вы должны спасти ее! – яростно выпалил Масао, вмиг превратившись в разгневанного самурая. – Вы обязаны!

Он не мог лишиться жены.

– Мы сделаем все возможное, – попытался успокоить его врач. Со встрепанными волосами и глазами, переполненными ужасом и горем, Масао выглядел как безумец.

– А ребенок? – Масао хотел знать все сразу. Как глупо, что он согласился оставить жену дома! Он смирился с древним, варварским обычаем, не понимал, почему позволил убедить себя, и теперь мучился угрызениями совести, пожиная плоды собственной нерешительности. Более чем когда-либо он уверовал, что старые обычаи могут быть опасными и даже роковыми.

– Сердцебиение ребенка еще слышно, – объяснил врач, – но очень слабо. У вас есть другие дети?

– Дочь, – рассеянно отозвался Масао, в безумном отчаянии не сводя глаз с Хидеми.

– Мне очень жаль.

– Неужели ничего нельзя сделать? – спросил Масао.

Дыхание Хидеми стало еще более слабым и затрудненным.

Она постепенно переставала цепляться за жизнь, а Масао ничем не мог ей помочь. Ответ врача вызвал у него новый прилив ярости и отчаяния;

– Подождем до приезда в больницу. – «Если к тому времени она еще будет жива», – мысленно добавил врач. Он сомневался, что пациентка переживет операцию, необходимую для спасения ее жизни и жизни ребенка, Случай казался почти безнадежным.

Машина пронеслась по улице и через некоторое время, показавшееся Масао вечностью, достигла больницы. Хидеми понесли прочь от мужа на носилках. Он не знал, жива ли она еще, и, мучаясь от неизвестности в приемном покое, вспоминал два кратких года их супружеской жизни. Хидеми была такой доброй, такой любящей… Масао не мог поверить, что счастье может исчезнуть в один миг, и ненавидел себя за беременность жены.

Через два часа к нему вышла сестра. Она низко поклонилась, прежде чем заговорить, и Масао испытал внезапное желание задушить ее. Он не требовал формального проявления вежливости, он хотел знать, жива ли его жена.

– У вас родился сын, Такасимая-сан, – вежливо сообщила сестра. – Крупный и здоровый ребенок.

Родившись, мальчик был синеватым от нехватки воздуха, но очень быстро оправился – в отличие от матери, которая еще лежала в операционной в тяжелом состоянии.

Прогнозы врачей были необнадеживающими.

– А моя жена? – спросил Масао, не переставая мысленно молиться.

– Ей очень плохо, – еще раз поклонившись, ответила сестра. – Она еще в операционной, но врач пожелал сразу же сообщить вам о появлении сына.

– Ее можно спасти?

Сестра смутилась и кивнула" не желая признаваться, что спасение маловероятно.

– Врач вскоре выйдет к вам, Такасимая-сан.

Еще раз поклонившись, сестра ушла, а Масао застыл, глядя в окно. У него родился мальчик, его сын, но возбуждение и радость вытеснил страх потерять жену.

Наконец появился врач. Миновал полдень, но Масао не заметил этого. Он совершенно потерял счет времени.

Ребенок родился в девять утра, но понадобилось еще три часа, чтобы спасти его мать. Врачи все-таки справились.

Хидеми потеряла слишком много крови, и врач с сожалением сообщил, что она больше не сможет иметь детей – даже в отдаленном будущем, когда оправится. Хидеми выжила, врачи спасли ее, пусть с трудом. Врач объяснил, что теперь Хидеми предстоит долго пролежать в больнице, но выразил надежду, что благодаря своей молодости она в конце концов выздоровеет и вновь будет полезна мужу.

– Спасибо! – с жаром воскликнул Масао, низко кланяясь врачу и чувствуя, как слезы жгут глаза. – Спасибо, – повторил он шепотом, молясь всем богам. Без Хидеми ему было незачем жить.

Целый день Масао провел в больнице, но успел позвонить соседям и попросил их передать теще, что с Хидеми все в порядке и что у них родился сын. После этого Масао отправился повидать сына. Ребенок был пухленьким и крупным, настоящим херувимом. Еще несколько месяцев назад Хидеми решила назвать его Юдзи. Имени для девочки на этот раз она не выбрала, боясь рождения второй дочери.

К концу дня Масао позволили увидеться с Хидеми. Он еще никогда не видел такого бледного лица, как у нее. Хидеми до сих пор переливали кровь и делали множество внутривенных инъекций. От обезболивающего она была вялой, но сразу же узнала Масао и улыбнулась, когда он склонился, целуя ее в лоб. Масао хотел, чтобы она покраснела, чтобы на ее щеках заиграл румянец, но, слава Богу, Хидеми и ребенок были живы, а она находила в себе силы даже улыбаться.

– У вас родился сын, – торжествующе объявила она, не добавив, какой ценой заплатила за этот подарок.

– Знаю, – улыбнулся Масао. – И у меня есть жена. – Последнее для него было гораздо важнее. – Как ты напугала меня, малышка! Больше я не позволю тебе соблюдать древние обычаи – они слишком опасны. – В этот миг Масао сильнее, чем прежде, осознал, как любит жену.

– Следующий наш ребенок родится здесь, – примирительно произнесла Хидеми, и Масао не стал возражать ей: говорить о случившемся было еще слишком рано.

Однако рождение всего двух детей он не считал трагедией. У них есть мальчик и девочка, Хидеми исполнила свой долг и теперь могла отдохнуть.

– Мне хватит тебя, Хироко и Юдзи. – Последнее имя было ему еще непривычным, слишком новым, но Масао с удовольствием произнес его.

– Как он выглядит? – тихо спросила Хидеми, пожимая руку Масао, не ведая, как близка была к смерти. Но Масао еще слишком хорошо помнил об этом и знал, что никогда не забудет ужас прошлой ночи и сегодняшнего утра.

– Как маленький самурай, похож на моего отца. – Масао вновь благодарил богов за то, что они пощадили жену и сына.

– Он должен быть красивым и умным, как вы, Масао-сан, – мечтательно проговорила Хидеми, погружаясь в сон, но по-прежнему не отпуская руку мужа.

– И добрым, и нежным, как его мать, – прошептал Масао, улыбаясь ей. Он знал, что всегда будет беречь Хидеми.

– Вы должны научить его английскому, – заявила Хидеми, и Масао рассмеялся. – И мы обязательно отвезем его в Калифорнию, в гости к родственникам, – продолжала она заплетающимся языком, поглощенная планами на будущее для долгожданного сына.

– Возможно, он поедет туда учиться в колледж, – подхватил игру Масао, – вместе с Хироко… Мы отправим ее к Такео, в Стэнфорд. – На этот раз Хидеми удивленно открыла глаза.

– Она же девочка, – укоризненно произнесла Хидеми. – Теперь у вас есть сын.

– Моя дочь будет современной девушкой, – шепотом возразил Масао, склоняясь над женой. – Она получит все то же, что будет у Юдзи, – продолжал он, захваченный мечтой, и Хидеми рассмеялась. Каким бы одержимым новыми веяниями и планами ни был Масао, она нежно любила его.

– Я так благодарна вам, Масао-сан, – смущенно пробормотала она по-английски, погружаясь в сон и не выпуская руку мужа.

– Не стоит благодарности, малышка, – ответил Масао и опустился в стоящее рядом кресло, не сводя с жены влюбленных глаз.




Глава 3


– Нет? – решительно повторила Хидеми. Они уже в который раз возвращались к давнему спору, и Хидеми наотрез отказывалась уступить. – Она девушка, а не мужчина. Ее место здесь, с нами. Что хорошего, если мы отправим ее в Калифорнию? – Хидеми твердо стояла на своем, не отпуская дочь в колледж.

– Ей уже почти восемнадцать, – в тысячный раз объяснял Масао. – Она отлично говорит по-английски, и даже год, проведенный в Штатах, принесет ей огромную пользу. – Масао хотел, чтобы Хироко проучилась в колледже все четыре года, но знал, что пока об этом не стоит и заикаться. – Учеба в колледже дополнит ее образование, даст возможность приобрести новые убеждения, расширит кругозор. А мой брат и его жена позаботятся о ней.

У Такео и его жены было уже трое детей, они жили в Пало-Альто. Хидеми прекрасно знала об этом, но не желала уступать.

– На будущий год мы отправим в колледж Юдзи, – упрямо повторяла она, и, глядя на нее, Масао задавал себе вопрос, сможет ли когда-нибудь выиграть в этом споре. Он мечтал о новой, современной жизни для Хироко. Она выросла слишком скромной, питала излишнюю склонность к древним обычаям, и Масао считал, что ей пошло бы на пользу ненадолго покинуть Японию. В их семье путешествовать рвался Юдзи – сгорал от желания повидать мир и был во многом похож на отца.

– Мы сможем отправить учиться и Юдзи, но для Хироко такая поездка станет незабываемой. Ничего с ней не случится, она будет в надежных руках. Подумай только, чему она научится!

– Диким американским привычкам, – неодобрительно отозвалась Хидеми, и Масао испустил вздох отчаяния. Хидеми была чудесной женой, но твердо придерживалась старинных обычаев в отношении воспитания детей, особенно дочери.

Пока год назад не умерла ее бабушка, Хироко воспитывалась согласно всем традициям, и сама Хидеми неукоснительно соблюдала их. Разумеется, это было важно, но Масао желал, чтобы Хироко научилась чему-нибудь помимо обычаев. Он хотел, чтобы Хироко обладала такими же возможностями, как и Юдзи, а в Японии это было отнюдь не просто.

– Английскому она может научиться здесь, как я, – решительно заявила Хидеми, и Масао улыбнулся.

– Сдаюсь. Отправь ее в буддистский монастырь. Или сама подыскивай ей мужа – словом, поступай как пожелаешь. Вряд ли ты согласишься что-либо менять в ее жизни.

– Напротив. В университете она может учиться и здесь.

Незачем ради этого ехать в Калифорнию.

– Подумай, чего ты ее лишаешь, Хидеми. Я не шучу."

Сможешь ли ты простить самой себе, если сломаешь ей жизнь?

Подумай об опыте, который она сможет приобрести за границей. Ладно, четыре года учебы в колледже – это и впрямь многовато. Хватит и одного. Единственного учебного года, Но этот год она будет вспоминать до конца жизни. У Хироко появятся друзья, она познакомится с новыми людьми, приобретет новые взгляды, а потом вернется и поступит здесь в университет. Но она уже никогда не будет прежней, если уедет… или не уедет.

– Почему вы обвиняете меня в том, что она лишится такой возможности? Разве это моя вина? – обиделась Хидеми.

– Потому, что именно ты не желаешь отпускать ее. Тебе бы хотелось обеспечить ей удобную жизнь, привязать к своей юбке, сделать так, чтобы она без опасений жила в своем крошечном мирке – робкая, старомодная, связанная по рукам и ногам бесполезными обычаями, которым научила ее твоя мать.

Отпусти ее, как пеструю птичку, и она вернется к нам… Но не подрезай ей крылья, Хидеми, только потому, что она девушка. Это несправедливо. Женщинам и без того тяжело живется. – Такие разговоры Масао вел уже давно, но жена наотрез отказывалась согласиться с ним. Собственная судьба полностью устраивала Хидеми: в сущности, будучи женой Масао, она пользовалась неслыханной свободой. Но она не могла остаться глухой к его словам или к голосу собственной совести.

Понадобился еще месяц уговоров и упреков, но в конце кондов Хидеми сдалась, согласившись отпустить Хироко в Сан-Франциско на один год. Такео предстояло устроить ее в маленькое, но превосходное во всех отношениях женское учебное заведение в Беркли, именуемое колледжем святого Эндрю. Масао ручался, что там Хироко будет в безопасности.

Разлука обещала быть долгой, но Хидеми нехотя смирилась с мыслью, что для дочери это замечательная возможность – хотя понять, почему женщина должна учиться в университете, да еще так далеко от дома, было выше ее сил. Сама Хидеми никогда не училась, но это не помешало ей отлично устроиться в жизни с мужем и детьми.

Юдзи считал идею великолепной и едва мог дождаться следующего года, когда надеялся отправиться в Стэнфорд.

Он думал, что его сестре крупно повезло, но его энтузиазм не разделяла не только Хидеми, но и сама Хироко.

– Разве ты не довольна тем, что твоя мать согласилась? – доверительно спрашивал дочь возбужденный победой Масао, когда Хидеми наконец-то капитулировала и согласилась отпустить Хироко в Сан-Франциско. Многолетняя битва завершилась. Хироко смущенно отмалчивалась, хотя и робко заверила отца, что благодарна ему. Тонкими чертами лица, миниатюрными кистями рук и ступнями Хироко напоминала хрупкую статуэтку. С возрастом прелестью и утонченностью она превзошла мать, но была еще более робкой, чем Хидеми, и, несмотря на передовые идеи отца, отличалась искренним уважением к традициям. Она находила радость и утешение в том, чтобы следовать давним обычаям и обрядам. Бабушка привила Хироко глубокое уважение к ним, но Хироко и самой было удобнее придерживаться привычных традиций. Она стала японкой до мозга костей, более твердой в своих убеждениях, чем ее мать. С годами Хидеми переняла у мужа передовые взгляды, но Хироко не выказывала к ним ни малейшего интереса. Она была старомодной робкой девушкой и меньше всего хотела целый год проводить в Калифорнии. Она согласилась, лишь бы угодить отцу.

Дань уважения к нему далась Хироко дорогой ценой, но она никогда не посмела бы ослушаться Масао.

– Разве ты не рада? – вновь повторил он, и Хироко кивнула, тщетно пытаясь выглядеть воодушевленной. Пристально взглянув ей в глаза, Масао упал духом. Он хорошо знал дочь, нежно любил ее и готов был скорее умереть, чем причинить ей огорчение. – Неужели тыле хочешь за границу, Хироко? – печально спросил он. – Будь откровенна со мной. Тебе не грозит наказание. Эта поездка важна для твоего же будущего. – Кроме всего прочего, учеба Хироко за границей означала огромные расходы – даже при профессорском жалованье Масао, но супруги были готовы пойти на такую жертву ради детей.

– Я… – Хироко боролась со страхом от неповиновения отцу, потупившись и сжимая губы. Она любила родителей и брата и ужасалась предстоящей разлуке с ними. – Я не хочу расставаться с вами, – произнесла она, и ее огромные глаза наполнились слезами. – Америка так далеко! Почему бы мне не учиться в Токио? – Она подняла голову, и ее отец чуть не заплакал сам, увидев выражение на лице дочери.

– Потому, что в Токио ты не научилась бы тому, чего не смогла бы узнать здесь. В сущности, здесь тебе было бы лучше, чем в большом городе. Но Америка… – начал он, и его глаза затуманились мечтательной дымкой. Масао никогда не был за границей, хотя стремился к этому всю жизнь. Двадцать лет подряд он читал письма брата Такео и воображал себя на его месте. И теперь он хотел сделать подарок детям – бесценный подарок, лучший, какой только можно пожелать. – Ты уезжаешь всего на один год, Хироко. Единственный учебный год, вот и все. Если тебе там будет плохо, ты сможешь вернуться. Год – не такой уж долгий срок. Ты выдержишь. А может, тебе там понравится. Если ты останешься в Америке, через год туда приедет Юдзи, и вы будете учиться вдвоем.

– Но там не будет ни вас, ни мамы… Как же мне жить без вас? – выговорила Хироко дрожащими губами и почтительно опустила глаза, а отец обнял ее, как всегда, поражаясь ее хрупкости. Он мог бы обнять ее одной рукой.

– Мы тоже будем скучать по тебе, но ведь мы станем писать друг другу письма, а рядом, в Америке, с тобой будут дядя Так и тетя Рэйко.

– Но я с ними незнакома.

– Они чудесные люди. – Такео приезжал в гости девять лет назад, но Хироко почти не помнила его, а тетя Рэйко так и не смогла побывать в Японии – она ждала младшую дочь, Тамико. – Ты их полюбишь, и я уверен, они станут заботиться о тебе, как о родной дочери. Прошу тебя, Хироко, не упускай такой шанс. Я не хочу лишать тебя этой возможности. – Ради нее Масао годами копил деньги, вел бесконечные споры, убеждая жену, но теперь, глядя на Хироко, он чувствовал себя так, словно наказывает ее. Если бы она только понимала, от чего отказывается!

– Ради вас я поеду, папа, – произнесла Хироко, низко поклонившись, и Масао испытал желание поднять ее, велеть навсегда забыть о давнем обычае. Хироко была слишком юной, чтобы придерживаться традиций.

– Я хочу, чтобы ты сделала это ради себя, – возразил он. – Там ты будешь счастлива, – Постараюсь, папа, – прошептала Хироко, и слеза скатилась по ее щеке. Масао чувствовал себя чудовищем, отсылая от себя родную дочь, но до момента отъезда не сомневался, что в Калифорнии Хироко понравится.

В день отъезда все семейство охватило уныние, и, когда они вышли из дома, Хироко остановилась у двери и расплакалась при мысли о разлуке с родителями и братом. На минуту она задержалась, чтобы поклониться у дверей храма, а затем последовала за матерью к машине и скользнула на заднее сиденье. Всю дорогу к Кобе Юдзи с отцом негромко переговаривались на переднем сиденье, а Хироко сидела молча, глядя в окно. Мать исподтишка наблюдала за ней. Хидеми хотелось чем-нибудь подбодрить дочь, выразить сожаление в том, что они, родители, могли ошибиться, но она не знала, как начать, и потому молчала. Время от времени поглядывая на них в зеркало заднего вида, Масао досадовал на мертвую тишину на заднем сиденье. Хироко не испытывала ни возбуждения, ни восторга, она ни разу не спросила ни о корабле, ни об Америке или своих родственниках. Молчала, сидя неподвижно и чувствуя, как ее душа рвется на части. При виде домов, деревьев, поросшего травой холма тоска лишь усиливалась.

Мать Хироко сложила все ее вещи в один чемодан, который отправили вперед, на причал Нью-йоркской океанской линии в Кобе. Теперь полуторачасовая поездка до пристани казалась бесконечной. Даже шутки Юдзи не вызывали улыбку на лице Хироко. Она держалась совершенно серьезно, не отвечая на остроты и дружеские насмешки брата. Несмотря на естественные различия, между братом и сестрой существовала тесная связь, и с первого же взгляда становилось ясно, как они любят друг друга. Юдзи болтал с сестрой по-английски – он знал этот язык на редкость хорошо, лучше, чем Хироко. От природы он был одарен способностью к языкам, как и к музыке и спорту, и, несмотря на смешливость, учился превосходно. Хироко же была более медлительной и серьезной. Друзей у нее было немного, а новые идеи она воспринимала далеко не сразу. Она отличалась тщательным подходом ко всему, что бы ни делала, подолгу размышляла, но аккуратно выполняла все, за что ни бралась. Хироко училась играть на пианино и скрипке и подолгу упражнялась. Гораздо меньше внимания она уделяла английскому, и хотя говорила бегло, но испытывала при этом неловкость, в отличие от Юдзи.

– В Калифорнии ты научишься современным танцам. Ее брат гордился своими знаниями американской культуры.

Он знал наперечет всех выдающихся игроков в бейсбол, с удовольствием учился американскому жаргону. Он не мог дождаться отъезда в Стэнфорд. – И когда я туда приеду, тебе придется меня учить, – поддразнивал он таким заразительным тоном, что Хироко не сдержала улыбку. Каким наивным ей казался брат! Но они были добрыми друзьями, разница в возрасте между ними была меньше года, и Хироко не могла себе представить, как будет жить без Юдзи. Она знала, что у дяди Такео есть сын, почти ровесник Юдзи, – шестнадцатилетний Кендзи. Еще у дяди две дочери помладше. Но Хироко понимала, что никто не, сможет занять место Юдзи в ее сердце, и когда они достигли пристани, ее ноги дрожали, а грудь сжималась от тоски.

Они легко нашли причал Нью-йоркской линии, где стоял океанский лайнер «Нагоя-мару». Пассажиры и провожающие поднимались на борт, расходясь по каютам. Пока семья разыскивала каюту Хироко, ей пришлось пробираться по коридорам, заполненным беспечно болтающими и смеющимися людьми. Каюта Хироко помещалась на палубе второго класса, и родители обрадовались, увидев, что дочери предстоит совершить путешествие в обществе пожилой женщины. Эта американка провела в Японии целый год, изучая старинное искусство, а теперь возвращалась в Чикаго. Она тут же завязала с семейством Масао дружескую беседу, а затем отправилась на палубу попрощаться с друзьями и оставила Хироко наедине с родителями Американка предчувствовала, что прощание для ее спутницы будет нелегким. Хироко побледнела, и отец понимал, что она готова разрыдаться.

– Мужайся, детка, – мягко произнес он, пока Юдзи вносил чемодан Хироко, а мать говорила, куда его поставить. – Не унывай. Тебе придется побыть одной совсем недолго, а в Америке тебя встретят родственники. – Масао намеренно выбрал корабль, который прибывал прямо в Сан-Франциско. Предстояло длительное плавание, но родители считали, что гораздо опаснее для их дочери будет делать пересадку в Гонолулу. Хироко не хотелось сходить на берег в незнакомом месте, она опасалась даже оказаться одна на корабле. Прежде она никуда не уезжала, не покидала дом, а теперь должна была отправиться в совершенно незнакомую страну. – Вскоре ты вернешься домой, – ласково напомнил отец, пока Хироко оглядывала тесную каюту, испытывая приступ клаустрофобии. – Год пролетит так быстро, что ты и не заметишь.

– Да, отец, – ответила Хироко, поклонившись отцу и безмолвно умоляя оставить ее дома. Она согласилась выполнить его желание лишь из уважения и сейчас была готова пожертвовать чем угодно, только бы не уплывать в Калифорнию. Как и мать, Хироко не понимала, зачем ей нужно образование и в чем преимущества учебы за границей. Она соглашалась, что повидать мир совсем не плохо, но не знала почему. Ей казалось, что гораздо лучше остаться дома, рядом со знакомыми людьми, в привычных местах. В сущности, она так и не стала современной девушкой, как мечтал Масао. Но Масао не сомневался, что эта поездка многое изменит.

Прозвучал гудок, и по кораблю разнеслось объявление об отплытии прежде, чем Хироко успела освоиться. Масао считал, что это даже к лучшему. Глядя на дочь, он понимал: стоит им пробыть вместе еще несколько минут, и он не сможет оставить ее – бледную, с трясущимися руками. Она протянула матери цветок из небольшого букета, подарка пассажирам. Мать взяла цветок также дрожащими руками и обняла дочь. Они не произнесли ни слова, и, когда вновь послышался гудок, Масао мягко взял жену за плечо.

Пришло время проститься и уйти.

Хироко молча последовала за ними на палубу. Она была одета в ярко-синее кимоно, подарок матери. Масао настоял, чтобы она взяла с собой и западную одежду, уверенный, что в колледже она не помешает. Прежде Хироко никогда не носила западную одежду. Как и мать, она предпочитала кимоно, но сложила в чемодан непривычные предметы – потому что так хотел отец.

Семья остановилась на палубе, вдыхая теплый соленый ветер. День выдался чудесным, большинство пассажиров веселились, играла музыка, в воздух взлетали воздушные шары.

Но Хироко была растерянна и несчастна.

– Будь хорошей девочкой, – серьезно напутствовала ее Хидеми, – помогай своим родственникам чем можешь. – Наставляя дочь, Хидеми едва сдерживала слезы – мысль о разлуке казалась ей невыносимо мучительной. – Пиши нам почаще… – Ей хотелось сказать, чтобы дочь не забывала их, не влюблялась на чужбине, не осталась в Сан-Франциско, но она только смотрела на Хироко, вспоминая счастливые дни, когда ее маленькая девочка жила дома, в Киото. Хироко не спускала с матери наполненных слезами глаз.

– Береги себя, сестренка, – произнес по-английски Юдзи, и Хироко улыбнулась сквозь слезы. – Передавай привет Кларку Гейблу.

– Не заводи себе слишком много подружек, – поддразнила его Хироко по-японски, обняла брата и повернулась к отцу. Почему-то расстаться с ним оказалось труднее всего – Хироко знала, как много надежд возлагал на нее Масао, как желал для нее этой поездки.

– Постарайся хорошо провести год, Хироко. Учись как следует. Запоминай все, что увидишь, чтобы рассказать нам, когда вернешься.

– Непременно, отец, – низко поклонилась ему Хироко, молча обещая выполнить все его желания.

Ей предстоит стать смелой, умной и решительной. Она многому научится и вернется на родину, в совершенстве овладев английским. Вновь взглянув на Масао, она была изумлена, заметив в его глазах слезы. Отец в последний раз крепко обнял ее, сжал ладони в руках и отстранился, а затем повернулся к сыну и жене, направляясь к трапу. Хироко с ужасом смотрела им вслед.

Она долю стояла у перил, махая им рукой, страдая от одиночества, испытанного впервые в жизни и опасаясь трудностей, ждущих ее в Калифорнии.

Глядя, как удаляются фигурки на причале, она вновь вспомнила о каждом из родственников, о том, как много они значат для нее, и помолилась, чтобы следующий год пролетел незаметно Горы Японии скрылись из виду, а Хироко еще стояла на палубе, неотрывно вглядываясь туда, где осталась ее родина.



Когда Юдзи и родители вернулись домой, дом показался им без Хироко невероятно пустым. Прежде Хироко бесшумно и быстро сновала по комнатам, выполняя домашнюю работу, помогая матери и ничем не подчеркивая свое присутствие. А теперь, вдруг лишившись ее, Юдзи почувствовал, какая одинокая жизнь ему предстоит, и сразу отправился к друзьям, чтобы избавиться от мрачных мыслей.

Масао и Хидеми долго смотрели друг на друга, размышляя, правильно ли поступили, не слишком ли молода Хироко, не станет ли ее отъезд в Калифорнию ужасной ошибкой. Особенно тягостные мысли донимали Масао – в этот момент он был готов вернуть дочь и забыть о колледже. Но Хидеми не теряла уверенности, что они поступили так, как следовало, желая добра дочери. Хироко была всего годом моложе ее самой во времена замужества с Масао. Хироко многому научится, обзаведется друзьями, а когда вернется домой, еще долго будет вспоминать о годе, проведенном в Калифорнии. Масао прав.

Мир изменился, людям, живущим в нем, мало знать древние обычаи, уметь составлять букеты и разливать чай. Когда-нибудь этот мир будет принадлежать молодежи, такой как Хироко и Юдзи. Их дочь должна быть готова к переменам, должна усвоить уроки, которые понадобятся ей в жизни. Год пролетит незаметно, думала Хидеми, глядя на мужа и улыбаясь.

– Вы поступили правильно, – великодушно произнесла она, зная, что Масао нуждается в ободрении. Его раздирали противоречивые чувства. Он не мог забыть ужас в глазах дочери, оставшейся на корабле, когда они спускались по трапу.

– Как ты можешь быть уверена в этом? – несчастным голосом спросил он, исполняясь благодарности к жене.

– Потому, что вы мудрый человек, Масао-сан, – объяснила Хидеми, кланяясь мужу. Он взял ее за руку и медленно притянул к себе. Они провели вместе девятнадцать счастливых лет. Уважали и всем сердцем любили друг друга. Любовь придавала им силы, помогала переносить невзгоды. За это время им не раз приходилось принимать трудные решения, но ни одно из них не было таким тягостным. – Там она будет счастлива, – добавила Хидеми, желая поверить собственным словам и вспоминая все, о чем говорил когда-то Масао.

– А если нет? – возразил Масао, вдруг почувствовав себя одиноким стариком. Но его дочери сейчас было еще тоскливее.

– Тогда она станет сильной – это пойдет ей на пользу.

– Надеюсь, – тихо отозвался Масао. Хидеми взяла его за руку, и они медленно побрели в сад. Моря оттуда не было видно, но оба посмотрели в ту сторону, где оно скрывалось за горами, и, вспомнив о Хироко, стоящей на палубе «Нагоя-мару», низко поклонились, не сводя глаз с горизонта.




Глава 4


После двухнедельного плавания «Нагоя-мару» бросил якорь в гавани Сан-Франциско. Наступил август, море было тихим, погода – чудесной, и для большинства пассажиров плавание прошло благополучно.

В основном на «Нагоя-мару» путешествовали семьи и пожилые люди, которые никуда не спешили и потому отказались от пересадки в Гонолулу. Пассажиры были в большинстве японцами, отправляющимися в Перу и Бразилию, но попадались и американцы – как соседка Хироко по каюте. Замкнутая и сдержанная, пожилая женщина редко разговаривала с другими пассажирами и с Хироко – разве что когда они одевались или проходили мимо друг друга по пути в ванную.

Хироко было нечего сказать соседке, как и всем прочим. Всю дорогу до Сан-Франциско она провела оцепенев от горя и тоски по дому, которые усиливали легкие приступы морской болезни.

Несколько раз молодые японцы пытались заговорить с ней, но Хироко с безукоризненной вежливостью избегала любых попыток вовлечь ее в разговор. Со времени выхода из гавани Кобе до прибытия в Штаты она почти не разговаривала, ограничиваясь лишь краткими пожеланиями доброго утра или вечера. Приходя в столовую, она ни разу не обменялась со своими соседями по столу даже парой фраз. Она выглядела совершенно неприступной и выбирала самые темные и неброские цвета кимоно.

Незадолго до того, как корабль бросил якорь, Хироко уложила чемодан и маленькую сумку и на мгновение застыла у иллюминатора. Прямо по курсу виднелся новый мост Золотые ворота, на холмах расстилался город, сияя в лучах солнца ослепительной белизной зданий. Вид был живописный, но он казался Хироко непонятным и совершенно чужим. Она не могла не задаваться вопросом, что ее ждет здесь.

Ей предстояло встретиться с незнакомыми родственниками – впрочем, о них она слышала на протяжении восемнадцати лет жизни. Хироко могла лишь надеяться, что родственники окажутся такими же добрыми, какими считал их отец.

Буксир доставил на борт корабля таможенников. Дождавшись своей очереди, Хироко показала паспорт – как и остальные пассажиры, выстроившиеся в большой столовой.

Получив штамп иммиграционных властей, она вышла на палубу и пригладила длинные иссиня-черные волосы. Сегодня Хироко уложила их аккуратным узлом и выбрала бледно-голубое, словно клочок яркого летнего неба, кимоно – лучший из нарядов, увезенных ею из Кобе. Стоя у перил, Хироко выглядела совсем крошечной и прелестной.

Корабль дал громкий гудок, буксир отчалил, а «Нагоямару» пристал к тридцать девятому причалу. Спустя несколько минут пассажиры начали высаживаться на берег.

Большинство из них торопились встретиться с родственниками и друзьями, покончить со слишком долгим путешествием. Хироко спустилась по трапу медленно и нерешительно.

Она ступала грациозно, едва касаясь ногами земли, гадая, узнает ли она родственников, сможет ли разыскать их. Ее ужасало само пребывание на чужой земле. Что, если ее забыли встретить? Или попросту не узнают, а если и узнают, то невзлюбят с первого взгляда? Тысячи мыслей заметались в голове, когда она сошла на причал и увидела море незнакомых лиц. Люди толкались и спешили, искали свой багаж, подзывали носильщиков. Хироко совсем растерялась посреди этой суеты. Атмосфера на пристани была почти праздничной, и обрывки музыки, долетающей с соседнего корабля, усиливали это впечатление. Кругом стоял шум и крики вперемежку с фразами из песенки «В самом сердце Техаса». Уже отчаявшись, Хироко вдруг заметила лицо, смутно напомнившее ей отцовское. Мужчина оказался немногим старше Масао, ниже ростом, но в нем ощущалось что-то знакомое.

– Хироко? – спросил он, вглядываясь в ее лицо и уже убедившись в правоте своей догадки. Хироко выглядела в точности как на фотографии, присланной ее отцом. Она подняла на незнакомца нежный и застенчивый взгляд и молча кивнула в ответ. Ее ошеломила окружающая суета, она опасалась вовсе не найти родственников и потому не могла выразить облегчения, поняв, что те разыскали ее сами, – Я – Такео Танака, твой дядя Так. – Хироко вновь кивнула, удивленная тем, что дядя заговорил по-английски.

Он в совершенстве владел языком, в его выговоре Хироко не уловила ни малейшего акцента. – Твоя тетя Рэйко осталась в машине с детьми.

Хироко поклонилась ему так низко, как только могла, чтобы выразить глубокое уважение – свое и отца. Этим жестом дядя был удивлен не меньше, чем Хироко его английским приветствием. На мгновение Такео смутился, но коротко ответил на поклон, понимая, что, поступив иначе, оскорбил бы не только Хироко, но и ее отца. Такео уже давно привык обмениваться поклонами лишь с пожилыми людьми, но не с молодежью или ровесниками. Зная Масао, он ожидал, что его дочь не будет так следовать обычаям. Но тут же Такео вспомнил, что во время их единственной встречи мать Хироко, Хидеми, придерживалась всех церемоний.

– Ты уже выяснила, где твой багаж? – спокойно и деловито спросил Такео. Багаж доставили на пристань, в зоны, помеченные буквами алфавита, и Хироко указала на табличку с буквой "Т". Такео задумался, говорит ли его гостья по-английски. До сих пор она не произнесла ни слова, только кланялась и опасливо поглядывала, тут же робко отводя взгляд.

– По-моему, он должен быть вон там, – осторожно проговорила Хироко, отвечая на невысказанный вопрос дяди насчет ее английского. Она изъяснялась довольно свободно. произношение было чистым, хотя дядя понял, что пользоваться чужим языком Хироко неудобно. – У меня всего один чемодан, – добавила Хироко, в эту минуту сама удивившись собственному сходству с Хидеми. Ее отец и Юдзи легко переходили с языка на язык и, постоянно пользуясь английским, свободно объяснялись на нем. Английский же Хидеми был менее беглым, чем у Хироко.

– Как прошло плавание? – спросил Такео, направляясь к указанному Хироко месту, где уже ждал ее единственный чемодан. Рядом стоял таможенник, досмотр прошел на удивление быстро.

Подозвав носильщика и объяснив, где находится машина, Такео повел Хироко знакомиться с остальными родственниками. На стоянке у пристани он оставил новый фургон «шевроле», купленный год назад. Темно-зеленая машина с легкостью вмещала всю семью, даже собаку, которую Танака повсюду брали с собой. Но на этот раз собаку оставили дома – чтобы положить сзади багаж Хироко и сразу же вернуться в Пало-Альто. Дети настояли на своем желании встречать гостью и были возбуждены, предвкушая встречу.

– Плавание прошло без приключений, – без запинки отозвалась Хироко, – благодарю вас.

Она по-прежнему не могла понять, почему дядя обращается к ней по-английски – в конце концов, он родился в Японии. Хироко решила, что отец просил дядю дать ей возможность попрактиковаться в языке. Тем не менее ей мучительно хотелось поговорить по-японски. Беседовать на чужом языке им, двум японцам, казалось ей нелепостью.

Дядя был не более американцем, чем она сама, пусть даже провел в Штатах двадцать лет, и его жена и дети родились здесь.

Такео провел гостью через толпу на пристани, носильщик следовал за ними с чемоданом. Через несколько минут они достигли стоянки, где в машине ждали Рэйко и дети.

Рэйко в ярко-красном платье поспешно выбралась из машины и заключила Хироко в объятия, пока Такео помогал носильщику пристраивать чемодан в багажнике «шевроле».

– О, какая ты красавица! – воскликнула Рэйко, улыбаясь гостье. Сама она была миловидной женщиной, ровесницей Хидеми, но в отличие от матери Хироко носила короткую стрижку, умело пользовалась косметикой, а ее красное платье показалось Хироко слишком броским.

Хироко низко поклонилась тете, выказывая уважение к ней, как прежде – дяде Такео.

– Это ни к чему, – заметила Рэйко, по-прежнему улыбаясь. Взяв Хироко за руку, она повернулась к детям и познакомила их с гостьей. Рэйко называла детей Кеном, Салли и Тами, Хироко же знала, что их зовут Кендзи, Сатико и Тамико. Шестнадцатилетний Кен был на удивление рослым для японца, а, четырнадцатилетня я Салли казалась почти взрослой в спортивных туфлях, серой юбке и розовом кашемировом свитере. Эта хорошенькая девушка-подросток была точной копией своей матери. Прелестная восьмилетняя Тами, резвая и смешливая, бросилась Хироко на шею и крепко расцеловала, прежде чем та успела что-нибудь сказать.

– Как хорошо, что ты приехала, Хироко! – радостно выпалила Тами и немедленно отпустила замечание насчет роста гостьи:

– Ты почти такая же маленькая, как я. – Хироко рассмеялась и поклонилась детям, с любопытством разглядывающим ее. – Мы так не делаем, – объяснила Тами. – Кланяются только бабушки и дедушки. И носить кимоно здесь не надо. Но твое кимоно очень красивое.

Детям Хироко казалась хрупкой японской куколкой. Тами настояла на своем желании сесть сзади, вместе с Хироко и Кеном, а Салли перебралась на переднее сиденье, к родителям.

Через несколько минут они двинулись в путь, и вскоре у Хироко закружилась голова от детской болтовни и смеха: дети рассказывали ей о своих школах и друзьях. Тами объясняла, как устроен ее кукольный домик. Рэйко попыталась успокоить детей, но те были слишком возбуждены приездом двоюродной сестры, которая терпеливо выслушивала их. Хироко оказалась такой хорошенькой, такой миниатюрной, и ее густые волосы так ярко блестели под солнцем. Салли не удержалась и заметила, что Хироко похожа на куклу, которую когда-то подарил ей отец, и пожелала узнать, привезла ли гостья с собой западную одежду.

– Да, кое-что, – ответила Хироко. – Отец решил, что в колледже она мне понадобится.

– Отличная мысль, – подхватила Рэйко. – А Салли одолжит тебе недостающие вещи, Хироко.

Хироко была очарована своей тетей Рэй, как она просила называть ее. Рэйко казалась настоящей американкой: в ее речи не слышалось ни малейшего акцента, впрочем, она же родилась во Фресно. Родственники ее отца выращивали там цветы на продажу, и родители Рэйко подключились к семейному делу еще до рождения дочери. Рэйко родилась в Штатах, но несколько лет проучилась в Японии, став таким образом кибей: японкой, рожденной вне родины. В Японии она никогда не чувствовала себя как дома. Она была американкой до мозга костей, после учебы вернулась в Штаты, поступила в Стэнфордский университет, познакомилась там с Таком, а год спустя они поженились. Годом позже родители Рэйко вышли на пенсию и вернулись в Японию, где погибли во время сильного землетрясения вскоре после того, как родилась Хироко. Единственные оставшиеся в живых родственники Рэйко из Фресно по-прежнему занимались семейным делом. Кроме них, детей и Такео, у Рэйко никого не было.

– Я понимаю, как тебе сейчас трудно, Хироко, – сказала тетя Рэй. – Когда родители отправили меня учиться в Японию, я чувствовала себя так, словно оказалась на другой планете. В Японии мне было слишком непривычно. В то время я с трудом могла объясниться по-японски, а никто из наших родственников не знал английского. Все они казались мне странными и старомодными.

– Да, прямо как он, – вмешавшись в разговор, Салли указала на Кена, и все рассмеялись.

– Знаю, привыкнуть к новому нелегко. Вероятно, все мы кажемся тебе чудными. – Рэйко улыбнулась Хироко, и та робко улыбнулась в ответ, не поднимая глаз. Она едва осмеливалась смотреть в лицо кому-либо из спутников и, когда с ней заговаривали, в глубоком смущении опускала глаза. Салли еще никогда не видела такой пугливой девушки. Но и Хироко не могла поверить своим глазам: родственники настолько впитали обычаи и манеры американцев, что только лица давали право назвав их японцами. Они говорили, действовали, двигались иначе, чем японцы. Казалось, ничто не связывает их с родиной.

– Тебе нравится американская еда? – с любопытством спросила Салли. Девушкам предстояло поселиться в одной комнате, и Салли умирала от желания расспросить Хироко, есть ли у нее друг. Кену тоже не терпелось это выяснить – он уже давно дружил с Пегги, живущей по соседству.

– Я никогда ее не пробовала, – смущенно призналась Хироко, и Тами захихикала.

– Не может быть! Значит, ты никогда не пробовала гамбургеры и молочные коктейли? – Тами уставилась на сестру, словно та прибыла с Марса.

– Никогда, но я читала о них. Это очень вкусно?

Тами покатилась со смеху – с английским Хироко надо что-то делать.

– Это объедение! – заверила Тами. – Они тебе понравятся.

Вечером семейство собиралось устроить настоящий американский ужин – барбекю во дворе – и пригласить соседей, американцев и японцев, чтобы познакомить их с гостьей из Японии Такео был непревзойденным специалистом по барбекю. На ужин предполагались гамбургеры и хот-доги, стейки и курица. Рэйко взялась сварить кукурузные початки, приготовить картофельное пюре и салат, а Салли – испечь ароматный хлеб с чесноком. Тами целое утро помогала матери печь шоколадное печенье и сдобные булочки, а потом – делать домашнее мороженое.

Поездка до Пало-Альто заняла час. Дядя Так провез гостью мимо университета – величественного здания, совсем не такого, какое ожидала увидеть Хироко. В его архитектурном стиле было нечто испанское или мексиканское, вокруг расстилались ровные, тщательно ухоженные зеленые лужайки. Долгие годы Хироко слышала рассказы об университете и была в восторге увидеть его своими глазами.

– Юдзи собирается приехать сюда на следующий год, – заметила Хироко, невольно переходя на японский, и дети с удивлением воззрились на нее. Судя по их лицам, они не поняли ни слова. – Вы не говорите по-японски? – спросила она, глядя на них с не меньшим изумлением. Как же родители не сумели научить их японскому?

– Я уже давно не говорила по-японски, – объяснила тетя Рэйко. – Боюсь, что после смерти родителей основательно подзабыла его. Я обещала себе, что буду практиковаться, беседуя с Таком, но так и не сдержала обещание. А дети знают только английский, – добавила она, и Хироко кивнула, стараясь не выдать потрясение. Нет, в этих людях не было ничего японского, даже в дяде Таке. Хироко не могла себе представить, как можно до такой степени позабыть обычаи родины – ведь дядя Так родился в Японии, в отличие от Рэйко и детей, никогда не покидавших Калифорнию.

Хироко удивлялась, как можно пренебречь культурой предков. У нее вдруг возникло чувство, что она оказалась на недосягаемом расстоянии от дома. Интересно, что бы сказали ее родители, познакомившись с родственниками? Члены семьи Танака были чудесными людьми, но отнюдь не японцами, а американцами до глубины души. Среди них Хироко выглядела чужой и лишней.

– Ты прекрасно говоришь по-английски, – похвалил ее дядя Так, и хотя Тами не согласилась с ним, возражать не стала. – Должно быть, об этом позаботился твой отец. – Такео улыбнулся. Он знал, что Масао всегда питал привязанность к американским обычаям и языку. Такео давно ждал, что брат приедет к нему в гости, но Масао не решался рисковать работой в университете, и потому шли годы, а поездка за границу все откладывалась.

– Мой брат говорит по-английски гораздо лучше меня, – объяснила Хироко, и все заулыбались. Несмотря на правильное произношение, в Хироко угадывалась иностранка. Точно таким же чужим казался бы японский в устах всех членов семьи, за исключением Така. Но у Хироко не оставалось ни выбора, ни возможности сравнить: говорить с родственниками требовалось только по-английски.

Удалившись от территории Стэнфордского университета, Такео повел машину по тихой, обсаженной деревьями улочке, и Хироко изумилась, увидев, как велик дом, у которого остановилась машина. Вначале он был поменьше, но, когда родилась Тами, семье стало тесно в прежнем обиталище, и Такео сделал к нему пристройку. Семья искренне любила свой дом и его удобное расположение. Такео заведовал кафедрой в университете и, подобно своему брату, был профессором политологии. Рэйко работала в университетской больнице медсестрой, но после рождения младшей дочери перешла на неполный рабочий день.

В ухоженном доме, окруженном широкой лужайкой со старыми деревьями и двориком-патио, хватило бы места всем друзьям, приглашенным познакомиться с Хироко. Когда Салли показала гостье свою комнату, Хироко была подавлена видом огромной кровати с четырьмя столбиками и изобилием розовых и белых оборочек. Эта комната представлялась Хироко сошедшей с фотографии в журнале. Салли была не против потесниться на огромной кровати, и уже расчистила место в своем шкафу.

– У меня совсем немного вещей, – заметила Хироко, указывая на небольшой чемодан, содержащий не только приготовленную для колледжа одежду, но и кимоно. Она бережно извлекла из чемодана красновато-розовое кимоно, чтобы надеть его вечером, но тут в комнату влетела Тами и потащила гостью осматривать кукольный домик.

– Хочешь, я подберу тебе какой-нибудь наряд на вечер? – спросила Салли вслед, но Тами уже увлекла Хироко в коридор. Салли не хотела обидеть родственницу, но считала, что на вечеринке она будет выглядеть нелепо в кимоно. То же самое Салли заявила матери, спустившись вниз немного погодя. Рэйко готовила пюре к ужину.

– Пусть немного привыкнет, – понимающе заметила Рэйко. – Она только что приехала и до сих пор носила кимоно. Нельзя же требовать, чтобы она сменила его на босоножки и плиссированную юбку в первые пять минут.

– Разумеется, но что подумают люди, увидев ее в кимоно? – не отставала Салли.

– Ничего особенного. Она милая девушка, только что приехала из Японии. Почему бы тебе не подождать немного, Салли? Пусть сначала привыкнет к нам, а затем понемногу откажется от прежних привычек.

– Ну и ну! – воскликнул Кен, входя на кухню и слыша обрывок разговора. – Чего ты от нее хочешь, Сэл? Чтобы она сегодня же сделала завивку и отправилась с тобой плясать? Дай ребенку возможность привыкнуть. Ведь она только приехала.

– То же самое я говорила твоей сестре.

Слушая мать и сестру, Кен намазал арахисовым маслом кусок хлеба.

– А по-моему, в кимоно она будет нелепо выглядеть на барбекю, – повторила Салли. В свои четырнадцать лет Салли высоко ценила мнение других о собственной внешности.

– Она будет выглядеть ничуть не нелепее тебя, глупышка, – усмехнулся брат и налил себе стакан молока. Внезапно он с беспокойством взглянул на мать, задумавшись об ужине.

Первое место в жизни Кена занимала еда – предпочтительно в огромных количествах и политая кетчупом. – А ты сегодня не приготовила никаких японских блюд, мама?

Заметив его неподдельную тревогу, Рэйко рассмеялась.

– Вряд ли я сумею припомнить, как это делается, – грустно призналась она. – Твоя бабушка умерла восемнадцать лет назад. Я так и не успела научиться у нее готовить.

– Вот и хорошо! Терпеть не могу эту отраву – всю эту сырую рыбу и прочую склизкую дрянь.

– Что еще за склизкая дрянь? – Так пришел с заднего двора за углем и заинтересовался разговором. – О чем речь? – с любопытством спросил он, а Рэйко улыбнулась и приподняла бровь. Они выглядели счастливой парой: Рэйко, еще миловидная в свои тридцать восемь лет, и Так – привлекательный пятидесятилетний мужчина.

– Мы говорили о сырой рыбе, – объяснила Рэйко мужу. – Кен опасался, что я приготовлю для Хироко японские блюда.

– Ну, на это можно не рассчитывать, – усмехнулся отец, открывая чулан и вытаскивая мешок с углем. – Никто из моих знакомых не готовит японскую еду хуже ее. Но когда дело доходит до гамбургеров и бифштексов, она на высоте. – Склонившись, он поцеловал жену. Кен прикончил второй бутерброд, а Тами и Хироко поднялись наверх из детской комнаты. Тами показывала Хироко кукольный домик, выстроенный для нее отцом. Ковры и шторы в домике были сделаны руками Рэйко, стены покрывали кусочки настоящих обоев. Так вставил в крошечные рамы собственноручно нарисованные картины, а миниатюрную действующую люстру для домика заказал в Англии.

– Этот домик – настоящее чудо, – заметила Хироко, наблюдая, как семья хлопочет в удобной кухне. В уютном доме места хватало для всей семьи, а детская внизу показалась Хироко настоящим залом. – Я еще никогда не видела такого удивительного кукольного домика – он вполне годится для музея, – добавила она. Кен предложил ей вторую половину своего последнего бутерброда, и Хироко смутилась, очевидно, опасаясь его взять.

– Он с арахисовым маслом, – объяснил Кен, – и виноградным джемом.

– Мне еще никогда не доводилось их пробовать, – осторожно произнесла Хироко, а Тами решительно заявила, что попробовать просто необходимо. Откусив кусочек, Хироко не смогла сдержать гримасу – она ожидала совсем иного.

– Здорово, верно? – спросила Тами, а Хироко молча задумалась, не останется ли ее рот склеенным навсегда. Поняв, что случилось, Салли протянула ей стакан молока. Американская еда не очень понравилась Хироко.

Такео вынес уголь во двор, и пока он открывал дверь, в кухню ворвалась собака. Хироко улыбнулась – эта порода была ей знакома – в Японии ее называли «сиба». Пес был настроен весьма приветливо.

– Ее зовут Лесси, – объяснила Тами. – Мне нравится книжка про нее.

– Хотя она вовсе не похожа на настоящую Лесси – та была колли, – поправил Кен и вдруг напомнил Хироко Юдзи.

У двух юношей было много общего, и если, с одной стороны, постоянные напоминания утешали Хироко, то с другой – усиливали тоску по дому.

Кен отправился навестить свою подружку Пегги, а спустя некоторое время и Салли незаметно улизнула на улицу, к соседке. Она была готова пригласить с собой Хироко, но побаивалась, что двоюродная сестра проговорится об этом матери, – Салли еще мало знала Хироко. Она ушла в гости к подружке – потому что у той был симпатичный шестнадцатилетний брат, с которым Салли флиртовала.

Дома осталась одна Тами, она помогала отцу во дворе, а Хироко хлопотала на кухне с тетей Рэйко. Рэйко с удивлением наблюдала, как быстро и умело управляется с делами гостья. Хироко почти не разговаривала, не ожидала похвалы, но носилась по кухне, словно молния. Она быстро научилась готовить картофельное пюре, которое увидела первый раз в жизни, помогла сварить кукурузу и нарезать салат. А когда Так попросил жену залить уксусом мясо для шашлыка, Хироко сразу же научилась и этому, а затем вышла во двор вместе с Рэйко, чтобы помочь накрыть огромный стол. Гостья оказалась самой тихой и послушной девушкой, какую когда-либо видела Рэйко, но, несмотря на явную робость, точно знала, что делает.

– Спасибо тебе за все, – поблагодарила ее Рэйко, когда они поднялись наверх, чтобы переодеться. Рэйко уже знала – семья полюбит эту прелестную девушку, но могла лишь надеяться, что Хироко будет счастлива с ними.

Днем, занявшись делами, Хироко повеселела, но сейчас, поднимаясь по лестнице, вновь загрустила, и Рэйко поняла, что она тоскует по родителям. – Ты очень помогла мне, – мягко проговорила Рэйко. – Мы рады видеть тебя здесь, Хироко.

– И я тоже очень рада, – ответила Хироко, низко кланяясь.

– Здесь это ни к чему. – Рэйко ласково удержала ее за плечо.

– Но я не знаю, чем еще можно выразить уважение и поблагодарить вас за доброту, – ответила Хироко, пока Рэйко провожала ее в комнату Салли. Вещи Хироко были аккуратно разложены, и беспорядок царил только на полках Салли.

– Незачем оказывать нам уважение. Мы понимаем твои чувства. Здесь можно не придерживаться обычаев.

Хироко вновь попыталась поклониться, но удержалась со смущенной улыбкой.

– Здесь все совсем по-другому, – призналась Хироко. – Мне придется слишком многому научиться, узнать множество новых обычаев. – Впервые она поняла, что имел в виду отец, желая, чтобы она повидала мир и многое узнала. Хироко ни на минуту не могла себе представить, что мир может оказаться совершенно иным, не похожим на тот, где она жила прежде – даже дом ее родственников.

– Ты научишься очень быстро, – заверила ее Рэйко.

Но вечером Хироко засомневалась в этом. Ее окружала толпа беспечно болтающих незнакомцев. С ней знакомились" пожимали руку, приветствовали, а Хироко кланялась в ответ, .

Гости не упускали случая похвалить ее красоту и чудесное кимоно. Но несмотря на то что внешне многие из гостей выглядели японцами, все они говорили по-английски и были либо нисей, либо сансей – первым или вторым поколением японцев, выросших в Америке. Большинство из них уже давно расстались с японскими привычками, и только поведение их дедушек и бабушек могло бы показаться знакомым Хироко. Но в гости пришли не только японцы, и среди всей этой толпы Хироко чувствовала растерянность.

Она с трудом узнавала в ней своих родственников. Поздно вечером, убирая посуду вместе с Рэйко, она долго стояла одна на заднем дворе, глядя в небо, и вспоминала родителей.

– Должно быть, путь до дома кажется вам бесконечным, – произнес негромкий голос за ее спиной, и Хироко удивленно повернулась к незнакомцу. Он был высоким, молодым, темноволосым и по западным меркам мог считаться красавцем. Быстро взглянув на него, Хироко опустила голову – чтобы собеседник не заметил слезы, выступившие у нее на глазах от тоски и одиночества.

Она стояла, глядя в землю в напряженном молчании.

– Я – Питер Дженкинс, – представился незнакомец, протягивая Хироко руку, и она слабо пожала ее, а затем решилась вновь поднять глаза. Он был выше Кендзи, худощавый, с мягкими каштановыми волосами и голубыми глазами; от него исходило впечатление надежности. Он казался совсем юным, хотя на самом деле ему было двадцать семь, и он работал ассистентом Така в Стэнфорде.

– Я был в Японии. Это самая прекрасная из стран, какие мне доводилось видеть. Особенно мне понравился Киото. – Питер знал, что Хироко оттуда родом, но не исказил истины. – Должно быть, все здесь кажется вам чужим, – мягко добавил он. – Возвращение домой из Японии потрясло даже меня. Не могу себе представить, каково сейчас вам, если вы здесь впервые. – Питер дружески улыбнулся. Глаза засветились добротой, и Хироко тут же поняла, – что ей нравится этот человек.

Но едва подняв голову, она смущенно отвела глаза и робко улыбнулась. Он был прав – она действительно испытывала потрясение, пытаясь бороться с вихрем новых впечатлений и ощущений, захватившим ее с самого утра. Даже родственники оказались совсем не такими, каких она ожидала увидеть.

Казалось, здесь ей не с кем даже поговорить, по крайней мере пока.

– Мне очень понравилось здесь, – тихо сказала она, уставившись на носки собственных туфель и подавляя желание поклониться собеседнику – ведь Рэйко говорила, что здесь это ни к чему. – Мне так повезло, – добавила она шепотом. Она стеснялась вновь взглянуть на собеседника, и он понял это. В Хироко было что-то от совсем юной девушки, но вместе с тем – многое от зрелой женщины. Несмотря на возраст, она не походила ни на одну из студенток Питера. Хироко была гораздо утонченнее, держалась отстранение, но в то же время в ней чувствовалась странная сила. Эта любопытная и, по-видимому, умная девушка впитала всю изощренную утонченность и многогранность своего народа, и Питер Дженкинс был очарован ею. В Хироко слилось все то, что ему нравилось в японских женщинах, и он стоял и любовался ею. Хироко затрепетала.

– Не хотите ли пройти в дом? – Он почувствовал, что Хироко неловко, но от смущения она не может подобрать предлог, чтобы уйти. Кивнув, она с трудом взглянула на Питера сквозь густые черные ресницы. – Я слышал от Така, что в сентябре вы поступаете в колледж святого Эндрю, – заметил Питер, пока они брели к дому, а он молча восхищался прелестным кимоно спутницы. Спустя минуту они нашли Рэйко, болтающую с двумя подружками, и Питер оставил Хироко с ними. Улыбнувшись Питеру, Рэйко беспечным тоном представила гостью двум женщинам.

Хироко низко поклонилась им, выказывая уважение к друзьям семейства Танака, и этот жест заметно удивил женщин. Напротив, в другом конце патио, Питер рассказывал Таку, что только что познакомился с его племянницей.

– Она так мила, бедняжка, и, должно быть, ей здесь одиноко, – сочувственно произнес Питер. В Хироко было нечто такое, что вызвало у него желание принять ее под крыло, защитить от всего мира.

– Она скоро привыкнет, – улыбнулся Так, не выпуская из рук бокал вина. Вечер прошел на редкость удачно: и гости, и хозяева славно повеселились. – Я же привык. – Он усмехнулся. – Похоже, ты до сих пор очарован Японией – с той самой поездки. – Так не ошибся: Питер действительно влюбился в эту страну.

– Не могу понять, как тебе удается не тосковать по Японии.

Так ответил, что всегда любил Соединенные Штаты.

Он бы с радостью принял американское гражданство, но, несмотря на двадцать лет, прожитых в Америке, и женитьбу на американке, стать гражданином страны ему запрещали законы.

– Там я словно задыхался. Взгляни на нее. – Такео незаметно указал на юную родственницу. Для него Хироко воплощала все ненавистные черты Японии, обычаи, от которых Так когда-то бежал. – Она перепугана и смущена, боится даже поднять глаза. Одевается в ту же самую одежду, которую японки носили пять веков назад. Если бы у нее была большая грудь, она перевязывала бы ее, а забеременев, стала бы перевязывать живот и, вероятно, ни за что не призналась бы мужу в том, что ждет ребенка. Когда она повзрослеет, родители найдут ей мужа – человека, с которым она прежде ни разу не встречалась. Они не сумеют даже поговорить до свадьбы. Они проведут всю жизнь, кланяясь друг другу и скрывая истинные чувства. То же самое там происходит в деловых отношениях, иногда – еще хуже. Японцы во всем руководствуются традициями; внешнее впечатление, уважение и соблюдение обычаев для них все. Там тебе не представится случая высказаться откровенно, заявить о своих чувствах, ухаживать за женщиной только потому, что любишь ее. Вероятно, если бы мы с Рэйко познакомились в Японии, я никогда не смог бы на ней жениться. Мне пришлось бы сочетаться браком с женщиной, выбранной моими родителями, – это невыносимо. Сегодня, наблюдая за Хироко, я словно возвращаюсь в прошлое. Сейчас она похожа на птичку в клетке, слишком перепуганную, чтобы петь. Нет, по Японии я не скучаю, – он грустно улыбнулся, – но уверен, она изводится от тоски. Ее отец – славный человек, каким-то образом он сумел сохранить бодрость духа во всех испытаниях. У него чудесная жена, по-моему, они по-настоящему любят друг друга. Но при виде Хироко мне вновь вспоминаются давние дни, проведенные в Японии. Там не произошло никаких перемен, и это вызывает гнетущее впечатление, – заключил он, и Питер кивнул. Он был свидетелем и угнетения, и воздействия обычаев, но видел кое-что и помимо этого. Он не мог понять, почему Такео не относится к родине с такой любовью, как он сам.

– В Японии чувствуешь саму историю, зная, что за последнюю тысячу лет там ничего не изменилось и, возможно, не изменится еще тысячу лет. Это мне нравится. Приятно наблюдать за этой страной. Я люблю все, что ей дорого, – просто отозвался Питер, и Так недоуменно взглянул на него.

– Воздержись высказывать свое мнение при Рэйко. Она считает, что в Японии женщины связаны по рукам и ногам множеством условностей, а мужья всецело властвуют над ними. Рэйко – такое же порождение Америки, как яблочный пирог, и это ей нравится. Она с отвращением вспоминает о том, как училась на родине.

– По-моему, вы оба сумасшедшие, – улыбнулся Питер, а затем его внимание отвлекли два профессора из Стэнфорда, и случая поговорить с Хироко больше не представилось.

Но Питер видел, как она кланялась друзьям семейства Танака, желая им спокойной ночи, и, несмотря на все сказанное Таком, Питер нашел, что она держится с достоинством. Обычай кланяться в знак уважения он счел трогательным, а не унизительным. Когда Питер уже собрался уходить, их глаза на мгновение встретились, и он смог бы поклясться, что Хироко смотрит прямо на него, но не прошло и доли секунды, как ее ресницы вновь опустились и она заговорила с одной из родственниц.

Этим вечером Хироко ни с кем не удалось поговорить по-японски, и она улыбнулась, когда Питер перед уходом поклонился ей и произнес «саёнара». Хироко вскинула голову, пытаясь определить, не шутит ли он. Но на лице Питера играла добрая улыбка, глаза дружески поблескивали. Хироко вновь чинно поклонилась, не поднимая глаз, и сообщила, что знакомство с Питером почитает за честь. Он ответил Хироко тем же, а затем ушел с хорошенькой блондинкой, которую вызвался проводить. Несколько минут Хироко смотрела им вслед, а затем повела Тами наверх, в спальню. Девочка боролась с зевотой, было уже поздно, но она неплохо провела время – как и все остальные. Даже Хироко радовалась вечеринке, хотя ее окружали незнакомые люди, а все блюда, которые она пробовала, оказались совсем не похожими на привычную еду.

– Тебе было весело? – спросила Рэйко, когда, уложив Тами, Хироко спустилась помочь ей на кухне. Танака пригласили на вечеринку несколько студентов – ровесников Хироко, но от смущения она так и не сумела разговориться с ними. Большую часть вечера она провела в одиночестве или в обществе Тами. Питер Дженкинс оказался единственным взрослым гостем, с которым Хироко перемолвилась несколькими словами – опять-таки по его инициативе, а не по собственной. Ей было слишком трудно беседовать с незнакомыми людьми, даже дружелюбно настроенным Питером. Хироко по-прежнему робела, но вечер сочла забавным, а гостей – приятными и веселыми.

– Да, мне было весело, – подтвердила она, и Рэйко улыбнулась, зная, что Тами наверняка займется английским Хироко. Пока они беседовали, Лесси лежала на полу, помахивая хвостом и угощаясь остатками со стола. Кен и Так во дворе чистили шашлычницу и собирали бокалы. Только Салли не помогала в уборке. Запершись наверху, она болтала по телефону с подружкой, и хотя еще полчаса назад пообещала матери спуститься через минуту, до сих пор не успела выговориться.

– Ты пользовалась успехом, – откровенно призналась Рэйко. – Все приглашенные были рады познакомиться с тобой, Хироко, и я уверена – это неспроста.

Девушка покраснела, продолжая в молчании убирать посуду. Ее робость до сих пор удивляла родственников, но Рэйко заметила, как Хироко беседовала с Питером. Питер появился на вечеринке в компании своей новой подруги, модели из Сан-Франциско. Рэйко видела, каким взглядом провожал ее Кен.

– Ну как? Всем понравилось? – спросил Так, входя со двора с подносом, уставленным бокалами. – По-моему, вечер удался! – Он улыбнулся жене и Хироко.

– Согласна с вами, – негромко подтвердила она. – Гамбургеры – просто объедение, – повторила она выражение Тами, и все засмеялись, а Кен принялся за остатки курятины. Он постоянно жевал, как и полагалось ему по возрасту. В конце августа ему предстояло начать игру в школьной футбольной команде. – Спасибо за чудесный вечер, – вежливо добавила Хироко, а немного погодя все поднялись наверх и разошлись по спальням.

Салли и Хироко молча переоделись в ночные рубашки и улеглись в постель. Лежа неподвижно, Хироко в который раз задумалась о том, как далеко она оказалась от дома, каким долгим выдалось путешествие. Она вспомнила о людях, с которыми познакомилась в Америке, о том, как гостеприимно встретили ее родственники. Несмотря на то что они ничем не походили на японцев, Хироко успела полюбить их. Ей нравился Кен с его добродушным подшучиванием, несоразмерно длинными конечностями и ненасытным аппетитом, Салли с ее благоговением перед модой, мальчиками, нескончаемыми телефонными разговорами и секретами, и в особенности малышка Тами с ее удивительным кукольным домиком и решимостью превратить Хироко в настоящую американку. Нравились Хироко и родители родственников – они были так добры к ней, даже устроили вечер в ее честь. Ей понравились друзья семейства Танака и даже Лесси. Но теперь, лежа в темноте и вспоминая о длинном и богатом событиями дне, Хироко мечтала лишь об одном – чтобы рядом с ней оказались родители и Юдзи.

Возможно, тогда тоска по дому перестала бы мучить ее.

Повернувшись на бок и разметав по подушке длинные черные волосы, она услышала сонное дыхание Салли. Сама Хироко не могла заснуть – слишком многое произошло сегодня. Она провела в Америке один день, а предстояло пробыть здесь еще двенадцать месяцев, прежде чем она сможет вернуться домой, к родителям.

Погружаясь в сон, она сначала сосчитала месяцы, затем недели… и наконец минуты. Считая по-японски, Хироко видела проплывающие перед ней картины родины… Скоро, очень скоро, прошептала она засыпая. Скоро… домой… издалека донесся голос мужчины, попрощавшегося с ней сегодня по-японски… Хироко не знала, кто он такой и что значит это прощание, но глубоко вздохнула, перевернувшись и обнимая Салли.




Глава 5


Свой второй день в Америке Хироко провела в приятном обществе родственников. Днем они отправились на машине в Сан-Франциско – гуляли в парке Золотые ворота, пили чай в японском чайном домике, побывали в Академии наук.

Хироко провезли по деловой части города, и она успела осмотреть небоскребы, прежде чем машина свернула обратно, к Пало-Альто.

Лесси ждала их во дворе и при виде Хироко дружелюбно завиляла хвостом.

Оказавшись дома, Салли вновь исчезла, как и Кен, а Хироко отправилась готовить ужин вместе с тетей Рэйко.

После того как Тами помогла матери накрыть на стол, она ушла вниз играть со своим кукольным домом. Рэйко напомнила дочери, что ужин назначен на семь, и Хироко задумалась о том, кто приглашен на него. Она решила, что придет кто-нибудь из знакомых детей, но Рэйко невзначай заметила, что сегодня они ждут в гости ассистента Така.

– По-моему, ты успела познакомиться с ним вчера во дворе – его зовут Питер Дженкинс.

Хироко кивнула и опустила глаза – Питером звали того самого мужчину, который вчера заговорил с ней и признался в том, как ему понравился Киото.

Питер держался так же вежливо, а Хироко – так же робко, как предыдущим вечером. В гости Питер прибыл с бутылкой вина для Така и букетом для Рэйко.

Он расспросил, как семейство провело день, а затем расположился в гостиной. Хироко поспешила скрыться в кухне, чтобы присмотреть за ужином. Как и вчера вечером, она низко поклонилась Питеру, и он ответил ей поклоном, что позабавило Така.

– Слишком уж она застенчива, бедняжка, – заметил Так, едва Хироко покинула комнату. Он не видел таких женщин с тех пор, как двадцать лет назад уехал из Японии. Так надеялся, что за год учебы в Калифорнии Хироко сумеет преодолеть робость. Даже на него, родственника, Хироко едва осмеливалась взглянуть, а в обществе незнакомых мужчин, вроде Питера, не произносила ни слова.

За ужином Хироко сидела тихо, прислушиваясь к разговору. Кен и Салли спорили о фильме, который недавно видели, Тами о чем-то задумалась. Но Питер, Так и Рэйко были увлечены серьезным разговором о войне в Европе. Положение там постепенно обострялось, англичанам пришлось несладко, не говоря уже о войне между немцами и русскими.

– По-моему, в конце концов нам придется вступить в войну, – уверенно заявил Такео. – Очевидно, сам Рузвельт уже признал это. У нас не остается другого выбора.

– Но американскому народу он говорил совсем другое, – встревоженно возразила Рэйко. Ее муж уже вышел из призывного возраста, но если Америка вступит в войну, то через два года Кена могут призвать в армию. Это пугало и Рэйко, и Така.

– В прошлом году я уже подумывал поступить добровольцем в ВВС, – серьезно признался Питер, и Хироко опасливо взглянула на него из-под ресниц. Никто из взрослых не обращал на нее внимания, и наблюдать за Питером было легко, как и слушать разговор. – Но мне не хотелось бросать университет – я рисковал навсегда лишиться работы.

Добиться такой должности ему было нелегко, к тому же он проделал огромную работу на кафедре политологии, будучи ассистентом Така. Ему не хотелось останавливаться на достигнутом, но Питер понимал: возможно, ему придется бросить работу. Пока же он еще строил планы на будущее. В свои двадцать семь лет он считал, что незачем прощаться с мечтами, чтобы помогать кому-то выиграть войну.

– По-моему, это ни к чему, по крайней мере пока Америка не вступила в войну, – задумчиво произнес Такео, зная, что, будь он помоложе, вполне мог бы поддаться искушению поступить на военную службу. Ужин закончился, разговор перешел на другие темы – лекции, которые Так готовил с помощью Питера, изменения, необходимые на кафедре. Только теперь Питер заметил, что Хироко внимательно следит за разговором.

– Вы интересуетесь политикой, Хироко? – спросил он негромко. Питер сидел напротив нее, и Хироко опустила глаза, прежде чем ответила, густо покраснев:

– Иногда. Мой отец часто говорит о политике, только я не всегда понимаю такие вещи.

– И я тоже. – Питер улыбнулся, желая, чтобы Хироко вновь взглянула на него. Ее блестящие черные глаза казались бездонными. – Если я не ошибаюсь, ваш отец преподает в университете Киото? – спросил Питер.

Хироко кивнула, а затем встала, чтобы помочь Рэйко убрать посуду. Она с трудом заставляла себя беседовать с гостем, хотя тот держался чрезвычайно любезно, а его беседу с Такео Хироко нашла и любопытной, и полезной.

После ужина Так и Питер удалились в кабинет и занялись какой-то работой, а Хироко, закончив с посудой, отправилась вниз, к Тами, которая возилась с кукольным домом. Хироко сделала для девочки крохотные цветы и птиц-оригами, чтобы поместить их в домик, нарисовала миниатюрные картины, изображающие горы, озаренные закатным солнцем. Спустившись вниз и увидев работу гостьи, Рэйко была изумлена: Хироко оказалась не только воспитанной, но и талантливой девушкой.

– Тебя научила этому мама? – спросила Рэйко, очарованная миниатюрными птицами-оригами, которые Хироко сделала для Тами.

– Нет, бабушка, – улыбнулась Хироко. Она сидела на полу в голубовато-зеленом кимоно с ярким широким поясом-оби и выглядела прелестно. – Она многому научила меня, рассказывала о цветах и животных, о том, как вести домашнее хозяйство и плести соломенные циновки. Но отец считает, что все эти вещи слишком старомодны и совершенно бесполезны, – печально добавила она. Отчасти именно потому отец заставил ее отправиться в Америку – он считал, что Хироко слишком похожа на свою бабушку, чересчур старомодна. Но древние обычаи она впитала с молоком матери и любила их. Хироко нравилось помогать матери заниматься домом, готовить еду, ухаживать за садом, а еще – возиться с детьми. Когда-нибудь из нее получилась бы хорошая жена, хотя и не совсем современная.

Возможно, в Америке она научится всему тому, чего, как считает отец, ей недостает. Хироко надеялась, что вскоре она сможет вернуться домой и жить с родителями. Проведя два дня в Америке, она полюбила эту страну, но по-прежнему мучилась от тоски по дому.

Тами показала матери картины, нарисованные Хироко, а потом все трое поднялись наверх. Рэйко и Хироко уложили Тами в постель и, спустившись, обнаружили, что Такео и Питер уже закончили работу и сидят в гостиной с Кеном и Салли. Все четверо играли в «монополию». Наблюдая за ними, Хироко улыбалась. Кен с жаром обвинял Салли в мошенничестве:

– Не было у тебя этого отеля на Парк-плене! Ты просто захватила его!

– Не правда! – возмутилась Салли и обвинила брата в краже Бордвока. Спор продолжался до тех пор, пока не насмешил всех. Хироко старательно пыталась понять правила игры, главным образом потому, что играть в нее было очень весело, и даже Питер увлекся как ребенок. Он предложил уступить свое место Хироко, но она отказалась. Она еще стеснялась играть вместе со всеми, хотя это зрелище напомнило ей, как она играла с братом в сёги[7 - Сёги – японские шахматы, игра, существующая с VIII века и послужившая основой европейских шахмат. Основное различие состоит в том, что в сёги игрок может использовать взятые у противника фигуры.]. Юдзи тоже часто мошенничал, и они пускались в бесконечные споры о том, кто же выиграл на самом деле.

В десять часов Питер ушел; Рэйко пообещала пригласить его на ужин еще раз на этой неделе – она желала познакомиться с новой подругой Питера. Но Такео напомнил жене, что на уик-энд предстоит поездка к озеру Тахо. На озере семейство предполагало провести две недели. Как бывало каждый год, они сняли уютный домик. Такео и Кен обожали рыбачить, Салли нравилось кататься на водных лыжах.

– Я позвоню тебе, когда мы вернемся, – пообещала Рэйко, и Питер помахал рукой, благодаря за чудесный вечер.

Впереди Питера и Така ждала напряженная неделя – требовалось составить план курса занятий. Обоим хотелось покончить с этим прежде, чем Такео отправится отдыхать.

Уходя, Питер на долю секунды задержал взгляд на лице Хироко и заметил понимание в ее глазах. За весь вечер Хироко не перемолвилась с ним и десятком слов – не осмелилась.

Но она сочла Питера умным и интересным собеседником.

Его слова заинтриговали Хироко, но вступить в разговор она не решилась. Несмотря на многолетние попытки отца, Хироко так и не могла заставить себя беседовать с незнакомыми людьми.



(Каникулы на озере пролетели для нее быстро и беспечно. Семейство Танака на отдыхе занималось тем же, что и семья Хироко, когда уезжала в горы. Много лет подряд Хироко с родителями проводила летние каникулы в рёкане[8 - Рёкан – традиционная японская гостиница с двухразовым питанием и без ванных комнат.] на озере Бива. Ей нравилось бывать и на побережье, но особенно – в горах. Хироко каждый день писала родителям и играла с детьми. Кен научил ее играть в теннис и ловить рыбу, хотя Хироко всегда отказывалась рыбачить, когда Юдзи приглашал ее. Вспомнив об этом, Хироко решила поддразнить брата и написала, что поймала огромную рыбину. – Хироко попыталась прокатиться на водных лыжах вместе с Салли, но вода показалась ей ледяной, к тому же Хироко никак не удавалось выпрямиться так, чтобы удержаться на ногах. Она упорно пыталась преодолеть собственную неуклюжесть и падала сотни раз, прежде чем наконец сдалась.

Однако к концу каникул она все же сумела несколько минут устоять на лыжах под победные крики сидящих в лодке. Дядя Так смеялся, гордясь ею:

– Слава Богу! А я уж думал, она когда-нибудь утонет – " мне придется отвечать перед ее отцом.

Так по-настоящему полюбил племянницу – мужественную и сообразительную. Единственным ее недостатком Так считал чрезмерную робость, но к концу каникул на озере Хироко научилась держаться гораздо свободнее. Она заговаривала с родственниками первой, слегка подшучивала над Кеном и однажды даже надела юбку и свитер, чтобы угодить Салли.

Большую часть времени она по-прежнему носила кимоно, и Рэйко признавала, что в привычной одежде девушка выглядит прелестно. Рэйко с жалостью думала о том, что в колледже Хироко придется отказаться от излюбленных кимоно.

Но перемены в Хироко стали по-настоящему заметны, когда на ужин вновь пришел Питер. Он пообещал привести с собой подругу, но она недавно получила работу в Лос-Анджелесе и не смогла приехать – впрочем, это было даже к лучшему. В тесном кругу вечер прошел свободнее. К Питеру уже давно относились как к члену семьи, дети приветствовали его объятиями, криками и шутками. Его пригласили на ужин в воскресенье, через день после того, как семейство вернулось с Тахо. Хироко приветствовала Питера обычным поклоном. Она была облачена в ярко-оранжевое кимоно с бледно-розовым цветочным узором, удачно сочетающимся с ее загаром. Волосы она оставила распущенными по спине, и они блестели, словно черный атлас. На этот раз она взглянула в глаза Питеру и улыбнулась. Она стала гораздо смелее за две кратких недели, проведенных в горах.

– Добрый вечер, Питер-сан, – вежливо произнесла она, принимая цветы, принесенные им для Рэйко. – Как поживаете? – Она по привычке опустила глаза.

– У меня все в порядке, благодарю, Хироко-сан, – ответил Питер, чинно кланяясь. Он улыбнулся, когда их взгляды вновь встретились. – Вам понравилось озеро Тахо?

– Чрезвычайно! Я поймала много рыбы и научилась кататься на водных лыжах.

– Вот лгунья! – воскликнул Кен, проходящий мимо. После двух недель, проведенных в домике на озере, они с Хироко подружились, словно брат с сестрой. – Она поймала всего две рыбки – такие крошечные я еще никогда не видел. Хотя на лыжах она и вправду научилась кататься.

– Я поймала семь рыбин, – поправила его Хироко с видом старшей сестры, снисходительно относящейся к насмешкам брата. Питер рассмеялся. За две недели Хироко буквально расцвела, и Питеру было приятно видеть это. Она раскрылась, словно редкий цветок, лицо сияло, когда она рассказывала о катании на водных лыжах и рыбалке.

– Похоже, все вы отлично провели время.

– Так и есть, – подтвердила Рэйко, целуя Питеpa и благодаря за цветы. – Нам никогда не надоедает на озере. На следующий год ты непременно должен присоединиться к нам.

– Я не прочь – разумеется, если твой муж не заставит меня снова переделывать план целого курса, – с усмешкой отозвался Питер, взглянув на своего руководителя. Вдвоем они успели выполнить большую часть работы, но множество мелких недоделок выпало на долю Питера. Такео был весьма доволен работой, завершенной Питером за время его отсутствия.

Питер рассказал, какие события произошли в университете за последние две недели, а за ужином разговор зашел о положении в России. Наконец Питер повернулся и спросил у Хироко, получала ли она вести от родителей. Хироко до сих пор удивляло, как свободно все окружающие выражают свое мнение, особенно Рэйко. Девушке казалось странным, что женщина может запросто высказывать свои убеждения. Робко опустив глаза, Хироко ответила Питеру, что действительно получила письмо от родителей, а затем, собравшись с силами, подняла глаза, взглянула на собеседника и поблагодарила его за участливый вопрос. Она рассказала, что родители написали ей о разразившейся над Киото страшной грозе и что в остальном все в порядке. Разговор вдруг вызвал у Хироко прилив тоски по родине.

– Когда вы начинаете учебу? – вежливо поинтересовался Питер. Хироко казалась ему ланью, готовой умчаться в лес, к ней следовало приближаться медленно и с величайшей осторожностью. Он едва удерживался, чтобы не коснуться руки Хироко и не объяснить, что не причинит ей вреда.

– Через две недели, – храбро отозвалась Хироко, заставляя себя не бояться собеседника. Ей хотелось говорить с ним вежливо и смело, как подобает настоящей американке, а не прятать глаза, как сделала бы японка. В глубине души Хироко хотелось быть похожей на Салли или Рэйко, но добиться этого оказалось нелегко.

– Должно быть, вам уже не терпится оказаться в колледже? – продолжал разговор Питер, приходя в восторг от того, что Хироко отвечает ему. Странно, но почему-то ему хотелось расположить к себе девушку – Питер и сам не понимал почему. Он хотел, чтобы Хироко чувствовала себя в его присутствии свободно.

– Я побаиваюсь, Питер-сан, – ответила Хироко, ошеломив его откровенностью. Несмотря на робость, временами она становилась предельно честной, но этого Питер еще не успел узнать. – Возможно, в колледже я не сумею понравиться – слишком уж отличаюсь от других. – Она окинула Питера мудрым взглядом. Она очаровала Питера своими манерами и утонченностью, ему еще не доводилось видеть восемнадцатилетних девушек, которые вели бы себя подобно Хироко, и, задумавшись об этом, он улыбнулся.

– По-моему, в колледже вас полюбят, – заявил он, почти не скрывая своего восхищения.

Такео наблюдал за ними, на мгновение задумавшись, не увлекся ли Питер Хироко, но тут же счел такое предположение нелепым.

– В колледже она будет одеваться как все, – заметила Тами, и Хироко улыбнулась. Она знала, что Тами до сих пор боится, как бы ее родственница не отправилась в колледж в кимоно. – Верно, Хироко?

– Верно, Тами-сан. Я буду одеваться, как Салли. – Но Хироко уже давно поняла: западная одежда, которую она привезла с собой, выглядит старомодной и уродливой. Ни Хироко, ни ее мать не знали, что выбрать, отправляясь за покупками в Киото. При виде нарядов Салли и Рэйко Хироко поняла, как безобразна ее собственная одежда.

– Мне нравятся ваши кимоно, Хироко-сан, – заметил Питер. – Они вам подходят.

Хироко смутилась, опустила голову и не ответила.

После ужина вновь затеяли игру в «монополию», и на этот раз Хироко присоединилась к игрокам. Она научилась играть еще на озере и постепенно постигла все правила. Ей каждый раз удавалось уличить в мошенничестве Салли или Кена – так случилось и на этот раз, и под бурные крики и смех детей Такео и Питер отправились выпить кофе в кухне. Рэйко еще возилась с посудой. Улыбнувшись мужчинам, она налила им кофе, а затем взрослые вернулись в гостиную и стали наблюдать за выходками четырех расшалившихся детей. Разумеется, ни Хироко, ни даже Кена уже нельзя было назвать детьми, но они до сих пор не утратили детской наивности.

– Прелестная девушка, – задумчиво проговорил Питер, и Такео кивнул. Он не мог забыть просьбы двоюродного брата Масао – тот умолял Така не позволять Хироко увлечься кем-нибудь за год учебы в колледже, а в глазах Питера сейчас промелькнуло нечто, позволившее Таку предположить, что Хироко ему нравится. Но с другой стороны, у Питера была подруга, и Такео убеждал себя, что он паникует "напрасно.

Хироко была еще совсем ребенком, хотя ее красота, нежность и невинность соблазнили бы кого угодно.

– Да, она прелестна, – негромко согласился Так, – но она еще дитя. – Однако произнося это, он вспомнил, что Рэйко была ровесницей Хироко, когда познакомилась с ним. В то время Таку исполнилось тридцать, Рэйко была одной из его учениц. Невероятно, чтобы подобное случил лось с Питером. Так и Рэйко поженились через шесть месяцев после знакомства, но Хироко казалась такой юной по сравнению с Рэйко в ее возрасте, и Такео счел свои предположения неразумными. И все-таки Питер смотрел" на нее особым взглядом – хотя наверняка стал бы отрицать это, если бы Такео решился спросить. То, что почувствовал Так, осталось невысказанным. Взглянув на жену, Так улыбнулся. Вот уже почти двадцать лет они были счастливы. Он перевел взгляд на свою юную родственницу, еще спорящую с детьми.

Хироко во многом была настоящей японкой. Через год она собиралась вернуться в Японию. Несмотря на современные убеждения ее отца, замужество дочери в Америке вряд ли устроило бы его. Пока Масао не хотел, чтобы она встречалась с кем-нибудь, даже с японцем. Он мечтал вернуть Хироко в Японию задолго до того, как она впервые задумается о любви или браке.

– Мне и вправду нравится Кэрол, – вдруг произнес Питер, словно стараясь убедить себя, но даже для него это заявление прозвучало неискренне. Красота и нежность Хироко производили на него гораздо более сильное впечатление, чем раскованность дерзкой белокурой подруги, успешно делающей карьеру модели. Несмотря на красоту, в ней ощущалась внутренняя пустота, и Питер знал об этом.

Странно, но, сравнивая двух женщин, Питер испытал неловкость. Возвращаясь в гостиную и вновь наблюдая за игрой, Питер напомнил себе, как молода Хироко, как глупо увлекаться ею. Просто она напоминала изящную куколку, и ему нравились ее сдержанность и любовь к красивым древним обычаям. Питер не мог не замечать, как нежна Хироко, какой миловидной становится улыбаясь. Она поддразнивала Кена, и ее смех звучал, словно шелест ветра в ветвях. Питер с волнением понял, что не может отвести от нее глаз. Надеясь, что этого никто не замечает, он попытался успокоить себя, твердо намереваясь подавить свои чувства к Хироко. Питер не имел ни малейшего намерения влюбляться в Хироко или создавать проблемы ей или ее семье.

Он вернулся домой в глубокой задумчивости. Несмотря на прежнее веселье, Хироко на прощание серьезно поклонилась ему, и Питер ответил ей поклоном, но ничего не сказал. Ведя машину к своему дому в Менло-парк, Питер не мог избавиться от размышлений. Ему казалось, что его медленно захлестывает прилив – такой неспешный, что его трудно заметить. По крайней мере теперь Питер знал о его существовании. Он не позволит себе увлечься Хироко, как бы его ни влекло к ней. Между ним и Хироко не может быть ничего.

Когда Питер уехал, Хироко спросила тетю, не рассердился ли Питер-сан. Она заметила его непривычную задумчивость и молчаливость.

– Рассердился? Конечно, нет. Но почему ты спрашиваешь? – Рэйко была удивлена, но Такео понял вопрос. Он тоже заметил необычное поведение Питера, и это его насторожило. Такео заметил, как пристально он разглядывает Хироко. Как бы неловко ни было поднимать такой разговор, Такео решил предупредить Питера, что тому не стоит поддаваться чувствам.

– Он был очень серьезным, когда прощался, – объяснила Хироко, и дядя Так кивнул.

– Ему предстоит слишком много работы, Хироко, как и тебе. Скоро ты начнешь учиться.

При этих словах Хироко задумалась, не рассердился ли на нее и дядя. Возможно, она вела себя неподобающим образом. Но тетя улыбалась, по-видимому, ее ничего не тревожило, значит, тон дяди ничего не значит. Ложась в постель, Хироко не могла избавиться от беспокойства. Неужели она допустила ошибку? Может быть, она оскорбила Питера? Вела себя слишком вызывающе? Новый мир со странными обычаями до сих пор вызывал в ней смущение, Но утром, забыв обо всех тревогах, Хироко решила, что ее опасения глупы. Дядя дал объяснение молчаливости Питера – тому предстояло много сложной работы – так много что он не сумел принять приглашение на ужин в последующие две недели, а седьмого сентября все семейство Танака проводило Хироко в колледж святого Эндрю, отправившись туда на зеленом «шевроле».

Колледж оказался чудесным. Вся его территория была тщательно ухожена. Здесь училось около девятисот студенток – большинство приехали из Сан-Франциско, Лос-Анджелеса или других городов Калифорнии, несколько человек прибыли из других штатов или с Гавайских островов. Помимо них, в колледже учились одна француженка и англичанка – родители отправили их в Штаты на время войны.

Но самый долгий путь проделала Хироко.

Одна из старших студенток встретила ее и показала комнату, которую Хироко предстояло делить с двумя девушками. Она видела их имена в списке – Шерон Уильямс из Лос-Анджелеса и Энн Спенсер из Сан-Франциско. Ни та, ни другая еще не прибыли.

Рэйко и Салли помогли Хироко распаковать вещи, пока Кен и Так ждали внизу вместе с Тами. Малышка весь день была безутешна, не желая расставаться с Хироко.

– Не глупи, – успокаивала ее Рэйко. – Хироко будет приезжать к нам на уик-энды и на каникулы.

– Но я хочу, чтобы она жила с нами, – горестно повторяла Тами. – Почему она не может учиться в Стэнфорде, у папы?

Родители Хироко обдумали этот вопрос и предпочли колледж святого Эндрю – небольшое закрытое женское учебное заведение, лучшее место для девушки, которая привыкла к замкнутой жизни, как Хироко. По сравнению с ним Стэнфорд был огромен, здесь учились и юноши, и девушки, что ужасало Хидеми. Казалось, был найден удачный компромисс.

Но теперь, раскладывая вещи в одном из трех узеньких шкафов, стоящих в комнате, Хироко терялась в сомнениях.

Ей вновь предстояло остаться одной, и, спустившись вниз, она выглядела такой же подавленной, как Тами. Она уже успела привыкнуть к родственникам и не хотела расставаться с ними.

Хироко надела коричневую юбку, купленную матерью, и бежевый свитер, украшенный ниткой жемчуга, подаренной родителями в день ее восемнадцатилетия, шелковые чулки и туфли на высоком каблуке, а также маленькую коричневую шляпку, лихо надвинутую на одну бровь. Салли помогла Хироко одеться, считая, что та выглядит великолепно, гораздо лучше, чем в кимоно, но Хироко недоставало комфорта привычной одежды и ярких шелков, которые она носила всю жизнь. В новой одежде она чувствовала себя нагой.

Еще одна старшая студентка провела Хироко по территории колледжа, показала ей и ее родственникам столовую, библиотеку и спортивные залы, и когда наконец больше было нечего осматривать, Так сказал, что пора возвращаться в Пало-Альто. На ужин были приглашены Питер и его подруга Кэрол. Услышав об этом, Хироко упала духом.

Она была словно отрезана от общества знакомых людей. За последние два месяца ей приходилось только прощаться, и каждое прощание оказывалось труднее предыдущего.

Перед отъездом Тами расплакалась, а Салли крепко обняла Хироко и попросила звонить как можно чаще. Ей хотелось узнать о соседках Хироко по комнате и о мальчиках, с которыми она познакомится. Кен заявил, что, если Хироко кто-нибудь обидит, пусть только скажет ему и он разберется с обидчиком. Тетя Рэйко взяла с Хироко обещание звонить, если ей что-нибудь понадобится. При взгляде на дядю Така Хироко вспомнился отец, в горле застрял комок, и она не смогла проронить ни слова. Помахав рукой уезжающим родственникам, она медленно поднялась в свою комнату и стала ждать прибытия соседок.

К пяти часам на поезде из Лос-Анджелеса прибыла первая из них – рыжеволосая решительная девушка. Она была энергична и жизнерадостна, в ее чемодане оказалось несколько десятков фотографий кинозвезд, и девушка начала старательно прикреплять их вокруг зеркала. Даже Хироко узнала многих из этих звезд и была потрясена, когда Шерон объявила, что ее отец продюсер. Если верить ее словам, Шерон была знакома со всеми знаменитостями, фотографии которых сейчас прикалывала к стене, поясняя, кто из них ей нравится, а кто – не очень.

– Должно быть, ваша мать – кинозвезда? – спросила Хироко, ошеломленная тем, что многих известных людей Шерон называла давними друзьями своих родителей. Очевидно, знакомство с такой особой было весьма полезно – Хироко знала, что так решили бы ее родители.

– Мама вышла замуж за француза, и они живут в Европе. Сейчас, пока там война, они перебрались в Женеву, – рассеянно отозвалась Шерон, искусно скрывая факт, что развод матери не только вызвал шумный скандал в Лос-Анджелесе, но и оказался болезненным для нее самой.

Шерон не видела мать уже три года, хотя на Рождество и дни рождения она присылала дочери дорогие подарки. – Ну а как там в Японии? – спросила она, покончив с вещами и плюхаясь на кровать.

Хироко заинтриговала ее. Единственными японцами, которых Шерон встречала до сих пор, были садовники и служанки, а Хироко сказала, что ее отец – профессор из Киото.

– Чем занимается твоя мать? – продолжала" она расспросы. – Она где-нибудь работает?

Эти вопросы изумили Хироко. Рэйко работала медсестрой, но это было здесь, в Америке. В Японии большинство женщин не имели никакой профессии.

– Она всего лишь женщина, – ответила Хироко, надеясь, что этого объяснения будет достаточно. Шерон встала, выглянула в окно и присвистнула.

– Вот это да! – восхищенно воскликнула она. Хироко подошла к окну, и они наблюдали, как шофер в ливрее открывает дверь поразительно красивой девушке. У незнакомки оказались длинные, стройные ноги и белокурые волосы, соломенная шляпка и белое шелковое платье наверняка были выписаны из Парижа. – Кого это мы лицезреем? Неужто Кэрол Ломбард?

– Кинозвезда? – Глаза Хироко широко раскрылись от изумления, и Шерон рассмеялась.

– Вряд ли. Должно быть, это одна из нас. У моего отца такая же машина, но он не хотел, чтобы меня привозили сюда. Он со своей подругой отправился в Палм-Спрингс на уик-энд. – Шерон не хотелось признаваться, как одиноко ей живется. Зная о том, кто ее родители, жизни Шерон мог позавидовать любой, но истина была далека от того, что она рассказывала Хироко. Хироко была слишком наивной, чтобы понять намеки в словах Шерон.

Пока они строили догадки насчет того, кем окажется вновь прибывшая студентка, в дверь постучали и шофер в ливрее внес в комнату чемодан, а следом вошла мисс Энн Спенсер. Она оказалась очень высокой и держалась холодно. Она без смущения обвела комнату блестящими голубыми глазами.

– Энн Спенсер? – смело спросила Шерон. Вошедшая кивнула, и Шерон указала шоферу ее шкафчик.

Похоже, соседки по комнате не произвели на Энн впечатления, а на Хироко она перестала обращать внимание в ту же секунду, как заметила ее.

– Мы – твои соседки по комнате, – объяснила Шерон так, словно была давней подругой Хироко. – Меня зовут Шерон, а ее – Хироко.

– Мне говорили, что мне предоставят отдельную комнату, – ледяным тоном произнесла Энн, словно обвиняя в ошибке Шерон и Хироко.

– Не раньше, чем на следующий год. Я тоже спрашивала об этом. Новички живут по трое и четверо, а студенткам старших курсов предоставляют двухместные или одноместные комнаты.

– Но мне твердо обещали, – повторила девушка и направилась к двери, провожаемая взглядами соседок и шофера. Он тактично вышел и дожидался хозяйку снаружи. Шерон молча пожала плечами, надеясь, что Энн и вправду получит отдельную комнату. Жизнь с такой соседкой не сулила ничего хорошего. Хироко не понимала, что происходит. Для нее и Шерон и Энн казались загадочными и непонятными.

Энн Спенсер вернулась двадцать минут спустя с весьма недовольным видом и коротко приказала шоферу открыть чемодан и оставить его у дверей шкафа. Она подумывала о том, чтобы привезти с собой горничную, но отказалась от этой мысли. Родители тоже не смогли проводить ее – они отправились в Нью-Йорк навестить сестру Энн, которая только что родила первенца.

Сняв шляпку, Энн бросила ее на стул и повернулась к зеркалу, вокруг которого Шерон развесила фотографии. Очевидно, это украшение Энн пришлось не по вкусу.

– Чье это? – брезгливо спросила она, взглянув на Хироко и до сих пор не в силах поверить, что ее поместили в одну комнату с какой-то дочерью садовника.

Энн была готова немало высказать по этому поводу, когда спустилась вниз, но сотрудница колледжа объяснила, что подобные вопросы следует решать с деканом в понедельник, а пока примириться с нынешними соседками по комнате. Энн была вне себя от ярости. – Это твое? – Ее тон ясно выражал все, что она думает по поводу соседки-японки.

– Фотографии мои, – гордо отозвалась Шерон. – Мой отец – продюсер.

Энн лишь приподняла бровь. В ее семье деятели шоу-бизнеса считались ничем не лучше выходцев с Востока. Из всех возможных соседок по комнате для нее выбрали двух самых неподходящих, и Энн до сих пор не верила своим глазам.

Наконец она отпустила шофера и в молчании разложила вещи. Стараясь не беспокоить соседок, Хироко села за стол и начала писать письмо. В комнате остро ощущалось напряжение и недовольство обеих соседок. Шерон по крайней мере любезно обошлась с Хироко, но после мимолетной попытки завоевать ее расположение отправилась по другим комнатам знакомиться с девушками и рассказывать им о своем отце-продюсере. Энн хотелось резко высказаться после ее ухода, но, по ее мнению, Хироко была еще более неподходящей соседкой, недостойной разговоров.

«Дорогие мои мама, папа и Юдзи, мне здесь очень понравилось, – писала Хироко изящными иероглифами, которым научилась еще в детстве. – Колледж святого Эндрю очень красив, у меня две замечательные соседки по комнате…» Хироко знала, что именно об этом хотят узнать родители и что невозможно передать в письме тон Энн или ее предубеждение против Хироко. Прежде Хироко не сталкивалась ни с чем подобным, но чувствовала, что даже Шерон неприятно иметь соседку-японку. Все это Хироко не терпелось обсудить с Рэйко и Таком, но беспокоить родителей она бы ни за что не решилась. «Одна из них – из Лос-Анджелеса, – продолжала Хироко, – ее отец работает в Голливуде, а другая очень красива. Ее зовут Энн, она родом из Сан-Франциско». Энн с отвращением посмотрела на Хироко и, хлопнув дверью, отправилась в столовую.

Попытки Энн сменить комнату на следующий день оказались бесплодными. Декан колледжа с прискорбием услышал, что Энн не нравится комната, подтвердил, что ему хорошо известно о пожертвованиях семьи Энн и о том, что ее мать закончила колледж святого Эндрю в 1917 году, но объяснил – переселить Энн сейчас попросту некуда. Она настаивала, что ей обещали отдельную комнату, без соседок.

Когда Энн в конце концов отказали, она бросилась к себе и в ярости металась по комнате. В этот момент за порог шагнула Хироко, чтобы взять из шкафа свитер.

Она постоянно мерзла в непривычной одежде и, кроме того, чувствовала себя обнаженной, – Что тебе надо? – фыркнула Энн Спенсер, еще;, не в силах поверить, что ее отказались переселить.

– Ничего, Энн-сан, – извинилась Хироко, низко поклонившись прежде, чем сумела удержаться. – Простите, если потревожила вас.

– Не могу поверить, что нас поместили в одну комнату. – Энн стояла, уставясь на нее в упор и в гневе не замечая собственной грубости, не сознавая, что она не, имеет никакого права вымещать раздражение на Хироко. Энн могла быть очаровательной, когда считала нужным, но Хироко казалась ей недостойной вежливости. – Что ты делаешь в этом колледже? – спросила она, в раздражении садясь на кровать.

– Я приехала сюда из Японии потому, что так хотел мой отец, – просто ответила Хироко, до сих пор не понимая причин злости Энн.

– И я тоже. Вряд ли отец представлял себе, в каком обществе мне придется учиться, – выпалила Энн. Она была бы так уж зла, но избалованна и унаследовала все предрассудки своего класса по отношению к выходцам с Востока. В ее представлении «япошки», неизмеримо ничтожнее самой Энн, годились только на то, чтобы быть слугами.

Для Хироко все это было в новинку, и она ничего не понимала. Остальные студентки приняли ее так же холодно, никто не выражал желания поближе познакомиться с ней.

Даже Шерон, которая вначале держалась довольно приветливо, не пожелала предложить ей сесть рядом в столовой, хотя им предстояло учиться в одной группе. В отличие от Энн, Шерон была вежлива с Хироко в их комнате, но за ее дверью вела себя так, словно незнакома с соседкой. Энн оказалась откровеннее в своих чувствах и никогда не разговаривала с Хироко. Почему-то ее ледяное обращение ранило Хироко меньше, чем лицемерие Шерон и внезапное проявление грубости на виду у студенток.

– Ничего не понимаю, – печально жаловалась Хироко тете Рэйко, приехав в Пало-Альто на уик-энд. Происходящее казалось ей загадкой. Все вокруг сторонились ее, Энн и ее подруги были нескрываемо-грубыми и смотрели сквозь Хироко, словно не видели ее. – Почему они сердятся на меня, Рэйко-сан? Что я им сделала?

Слезы выступили у Хироко на глазах: она не представляла, как быть. Рэйко огорченно вздохнула. Она знала, что Хироко так или иначе придется столкнуться с подобными трудностями и вынести их в громадном и более демократичном Стэнфорде было бы легче. Колледж святого Эндрю представлял собой маленький замкнутый мирок – впрочем, Рэйко знала, что там Хироко получит блестящее образование. И все-таки она задумалась, стоит ли написать Масао и попросить разрешения перевести Хироко в Стэнфорд или даже Калифорнийский университет в Беркли.

– Все дело в предубеждении, – горестно объяснила Рэйко. – Ты тут ни при чем. В Калифорнии японцев недолюбливают, и преодолеть такое отношение нелегко. Держись поближе к своим, – посоветовала Рэйко, ненавидя себя за такие слова и за то, что ей пришлось объясняться. Но бедняжка Хироко была сама не своя, ее совершенно ошеломило отношение студенток и соседок по комнате. – В конце концов они перестанут сердиться. А если тебе повезет и они узнают, кто ты такая, они оставят свои предубеждения.

Не может быть, чтобы все студентки были одинаковы. – Взглянув на Хироко, Рэйко обняла ее. Хироко выглядела как растерянный, обиженный ребенок и в эту минуту напомнила своей тете о Тами.

– Но почему они так ненавидят меня, Рэйко-сан? Только потому что я японка?

Несмотря на искреннее недоверие в голосе Хироко, Рэйко кивнула:

– Причиной тому – снобизм, расизм, предрассудки. Похоже, эта мисс Спенсер считает себя слишком важной персоной, чтобы делить с тобой комнату, да и остальные думают так же, только не признаются открыто. Разве в колледже больше нет студенток-иностранок? – Хироко повезло бы, окажись в колледже еще одна японка, но надеяться на это не стоило.

– Да – англичанка и француженка, но я с ними не знакома. Они тоже поступили в этом году. – Хироко поняла, что ей предстоит провести долгий год в обществе Энн Спенсер.

– Почему ты никому ничего не скажешь? Возможно, следует обратиться к преподавателям…

– Я боюсь еще сильнее рассердить их. Возможно, это моя… – Она долго подыскивала верное слово и наконец нашла наиболее подходящее:

– Возможно, я ответственна за то, что им не нравлюсь.

Хироко имела в виду свою вину, но Рэйко поняла ее и считала такое предположение маловероятным. В школе во Фресно ей пришлось пройти через такие же испытания, а с тех времен переменилось немногое. В обществе японцев они чувствовали себя в безопасности, но, оказавшись в чужом окружении, постоянно подвергались оскорблениям и унижениям. Странно, что, несмотря на все изменения в мире и уровень развития цивилизации, до сих пор в Калифорнии существовал закон, запрещающий японцам сочетаться браком с представителями белой расы. Однако было слишком сложно объяснить все это восемнадцатилетней девушке из Киото.

– Что же, пусть пеняют на себя, Хироко. Когда-нибудь у тебя появятся друзья. Наберись терпения и постарайся держаться подальше от тех, кто тебя невзлюбил.

– Так же Рэйко наставляла Салли и Кена. Они учились в школах, которые посещали и белые, и японцы, и то и дело сталкивались с предубежденностью со стороны ровесников, родителей друзей или же учителей. Рэйко всегда больно ранили такие случаи. В некотором смысле ей бывало проще, когда у детей появлялись друзья-японцы, особенно теперь, когда они подросли и находились на пороге первой влюбленности. Рэйко еще не знала, что мальчик с другого конца улицы, в которого влюблена Садди, – наполовину ирландец, . наполовину поляк.

– Ты можешь приезжать домой на каждый уик-энд, если захочешь, – сказала она Хироко. Девушке предстояло усвоить печальный урок, и Рэйко настаивала, что она должна встретить его «гэмбаре» – смело и решительно. Хироко пообещала не сдаваться, какое бы недовольство ни проявляли девушки из колледжа. Но несмотря на решимость Хироко, Рэйко встревожил ее рассказ – о нем она поспешила в тот же день сообщить Таку.

– С таким же отношением она может столкнуться и в Стэнфорде, – откровенно признал он, когда Рэйко настаивала, что Так должен написать Масао и добиться перевода Хироко в другое учебное заведение. – Эта проблема характерна не только для колледжа святого Эндрю, Рэй. В конце концов, мы находимся в Калифорнии.

– Значит, нам остается только смириться? – вскипела Рэйко.

– Тут уж ничего не поделаешь. Они не хотят, чтобы мы смешивались с ними. Они убеждены, что мы не такие люди, как они. Различия наших культур, множество мелких обычаев – все то, что чтили наши родители и деды, пугает их. Потому они и считают нас другими. – Так уже давно смирился с этим, но испытывал жалость к Хироко. Такую впечатлительную девушку случившееся могло потрясти до Глубины души. Но Такео, как и Рэйко, знал, что они ничем не смогут помочь. – Надеюсь, в колледже она не носит кимоно? – спросил Так. Ведь даже в западной одежде она слишком отличалась от остальных, оставаясь японкой.

– Наверное, нет. По-моему, она оставила все кимоно здесь..

– Ладно, хватит об этом. – Так пообещал поговорить с Хироко и выполнил обещание на следующий день. Но посоветовать ему было нечего – кроме тех советов, что уже дала Рэйко. Хироко следовало просто смириться с предубежденностью и попытаться завести друзей, которые не разделяли. бы общепринятые взгляды. В свое время ей встретятся подруги, которые относятся к японцам иначе, а пока она остается желанной гостьей в Пало-Альто.

Прошел месяц, а положение не изменилось – семейство Танака понимало это с каждым визитом Хироко к ним на уик-энд. В пятницу она садилась на поезд, а шофер на лимузине увозил домой Энн Спенсер. За прошедшие три недели Энн заговорила с Хироко всего один раз, да и то затем, чтобы попросить ее передвинуть чемодан.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=130220) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Бураку – в древности поселения японцев, занимающихся традиционно презираемым скотобойным и кожевенным промыслом.




2


Кото – национальный японский инструмент семейства цитр с продолговатым корпусом, выпуклой деревянной декой и тринадцатью шелковыми струнами, предназначенный для исполнения традиционной музыки гэгаку.




3


Бугаку – музыкально-танцевальное искусство, представления которого разыгрываются под открытым небом актерами в красочных костюмах и масках из дерева и бумаги.




4


Сёдзи – стенные клетчатые рамы из легких деревянных планок, заменяющие в японских домах окна и двери. С внешней стороны оклеены полупрозрачной бумагой, легко двигаются в пазах и вынимаются.




5


Фусума – внутренние раздвижные деревянные рамы, оклеенные плотным картоном и разделяющие японский дом на отдельные помещения.




6


футон – толстые ватные матрасы для сна, которые расстилают на ночь и сворачивают днем.




7


Сёги – японские шахматы, игра, существующая с VIII века и послужившая основой европейских шахмат. Основное различие состоит в том, что в сёги игрок может использовать взятые у противника фигуры.




8


Рёкан – традиционная японская гостиница с двухразовым питанием и без ванных комнат.