Большое время Фриц Ройтер Лейбер Фриц Лейбер Большое время 1. ГУСАРЫ ИДУТ – Когда средь молний, в дождь и гром Мы вновь увидимся втроем? – Когда один из воевод Другого в битве разобьет.     «Макбет» (перевод Б.Пастернака) Меня зовут Грета Форзейн. Мне двадцать девять, а как я выгляжу – можете спросить наших девушек. Родилась в Чикаго, хотя предки мои – из Скандинавии; но сейчас я в основном работаю вне пространства и времени – не в раю или в аду, если такие места вообще существуют, но и не в космосе или Вселенной, как их обычно представляют. Я не столь очаровательна, как моя тезка, та бессмертная кинозвезда, но некоторый грубоватый шарм у меня имеется. Он мне нужен, потому что моя работа заключается в том, что я выхаживаю и вправляю на место мозги покалеченным солдатам самой большой в истории войны. Это – Война Перемен, война путешественников во времени. Между собой эту войну мы называем просто Большое Время. Нашим Солдатам приходится возвращаться в прошлое, или даже проникать в будущее, и изменять их – и все это ради того, чтобы наша сторона смогла одержать окончательную победу где-нибудь через миллиард лет. Можете мне поверить, это достаточно длинная череда убийств. Вы и не подозреваете о Войне Перемен, но она все время сказывается на вашей жизни и, быть может, вы воспринимаете ее отзвуки, даже не осознавая этого. Вас никогда не тревожило, что ваша память не совсем одинаково воспроизводит картинки прошлого – сегодня вы вспоминаете одно, а завтра – другое? У вас не возникало ощущения, что вы и сами меняетесь под воздействием сил, находящихся вне вашего понимания или контроля? Или что внезапная угроза смерти возникает непонятно откуда? Вас никогда не пугали призраки, – нет, не из книжек с ужасами, – а миллионы существ, которые некогда были столь реальны и столь могущественны, что их трудно представить себе мирно покоящимися в небытии? Вы никогда не задумывались об этих существах – можете назвать их дьяволами или демонами – о духах, способных бродить по пространству и времени, сквозь раскаленные сердцевины звезд и в ледяной стуже межгалактического пространства? Не приходило ли вам в голову, что, быть может, вся Вселенная – это безумный спутанный сон? И если что-то такое вы ощущали – значит, кое-что представляете о Войне Перемен. Как меня завербовали на эту войну, как она ведется, кто с кем воюет и почему вы об этом не подозреваете, и что я обо всем этом думаю на самом деле – это вы узнаете в свое время. То место, находящееся вне космоса, где мы с моими приятелями пестуем своих питомцев, я предпочитаю называть просто – Станция. Моя работа в основном состоит в том, чтобы развлекать и возвращать человеческий облик солдатам, только что вернувшимся из рейдов во время. Так моя должность и именуется – Развлекатель. Есть у меня и некоторые слабости, как вы сами убедитесь. Мои приятели – две девушки и трое парней из самых разных мест и времен. Мы составляем неплохую команду во главе с Сидом и, хоть у нас бывают кой-какие семейные проблемы, наша Станция Восстановления на хорошем счету. Большая часть этих проблем как раз и возникает, когда вновь прибывшие Солдаты, только что прошедшие сквозь ад, желают самоутвердиться. На самом деле, именно с прибытия трех новеньких все это и началось, то, о чем я собираюсь рассказать – и это многое мне открыло в себе самой и во всем остальном. Когда все это началось, я была в Большом Времени уже тысячу снов (а как еще здесь измерять время?) – и две тысячи ночных кошмаров, и ровно половина из них приходилась на мою работу на Станции. Это выводит из себя – ставшие обыденными кошмары всякий раз, когда ты кладешь на подушку свою бедную усталую голову. Но приходится смиряться, потому что пребывание в Большом Времени того стоит. По размерам и духу, который там царит, Станция – нечто среднее между большим ночным клубом, где Развлекателям приходится и ночевать, – и маленьким ангаром для дирижаблей, приспособленном для вечеринки. Хотя как раз дирижаблей у нас пока что нет. Когда вы покидаете Станцию, то можете насладиться холодным утренним светом и увидеть все что угодно – от древних динозавров до вполне современных космонавтов; они на удивление похожи друг на друга, разве что размеры разные. Но выходить приходится не часто, если вы достаточно разумны и если работаете Развлекателем, как я, например. За все время работы я отлучалась со Станции всего шесть раз, да и то только по приказу доктора. Эти шесть недолгих каникул можно так называть только с известной натяжкой, – вроде как водитель автобуса отправляется в отпуск на собственной машине; потому что все время думаешь, как там сейчас обстоят дела, на Станции. Последний раз я провела отпуск в Риме эпохи Возрождения, где умудрилась влюбиться в Чезаре Борджиа; но с этим я справилась. Каникулы на самом деле нужны нашим ребятам, потому что Пауки готовят их к серьезным операциям в Войне Перемен, и можете себе представить, насколько это им необходим этот отдых. – Видишь этих Солдат, изменяющих прошлое? Твое место среди них. Не выскакивай слишком далеко из цепи, но и не болтайся позади. А пока расслабься и насладись отдыхом. Ха! Восстановить силы нашим солдатам, когда они попадают в Место, помогают ярко размалеванные лошадки, особенно соблазнительные, когда есть с чем сравнивать. Развлечение – это наше занятие, и мы даем им возможность встряхнуться, а потом возвращаем на поле боя, обалдевших от счастья, хотя изредка у нас происходит что-нибудь, омрачающее вечеринку. В некотором смысле я мертва, но пусть это вас не беспокоит, – во всех других смыслах я очень даже жива. Если бы мы с вами встретились в космосе, вам скорее захотелось бы потрепаться со мной или подцепить меня, чем сдать меня полицейскому или, скажем, вызвать святого отца, чтобы он побрызгал на меня своей водичкой – если вы, конечно, не какой-нибудь из этих твердолобых реформистов. Но вряд ли вам удастся встретить меня в космосе, потому что (не считая Бэзин-стрит и Пратера) я предпочитаю проводить отпуск (Ха!) в Италии XV столетия да еще в Риме эпохи Августа – пока его не разрушили. Ну а кроме того, я уже говорила, что стараюсь не отлучаться надолго со Станции. Это и в самом деле самая чудесная Станция во всем Меняющемся Мире. (Ужас! Я даже ДУМАЮ о ней с заглавной буквы!) Как бы то там ни было, когда все это началось, я лениво валялась на кушетке возле рояля и размышляла о том, что уже поздно делать маникюр и кто бы ни появился, вряд ли он станет обращать внимание на то, что ногти у меня не в порядке. Обстановка была нервозной, как и всякий раз, когда прибывают новенькие, а серый бархат Пустоты вокруг нас был пронизан тревожными огоньками, подобными тем, что мелькают в глазах, когда их плотно зажмуриваешь в темноте. Сид настраивал Хранители на прием; правый рукав его расшитого золотом серого камзола потемнел в тех местах, где он вытирал пот с лица. Бургард заглядывал через плечо Сида, одним коленом опираясь на розовый плюш дивана перед контрольным пультом (мы его называем контрольный диван), ловя взглядом каждое движение пальцев Сида на клавиатуре. Бур не только наш пианист, он еще и второй пилот. Он смотрел тем же пустым остекленевшим взглядом, какой у него был, должно быть, за картежным столом в салоне похожего на свадебный торт парохода, идущего по Миссисипи, когда судьба его последнего золотого двадцатидолларовика зависела от того, что за карта выйдет следующей. Док нализался, как обычно. Он сидел у бара, сдвинув шляпу с высокой тульей на затылок и закутавшись в свою вязаную шаль. Глаза широко раскрыты, но взгляд отсутствующий – пьяный Демон явно заново переживает свои воспоминания об ужасах нацистской оккупации в царской России. Мод, старая дева, и Лили – ее мы назовем, естественно, новой девой – сравнивают жемчужины в своих совершенно одинаковых ожерельях. Вы сказали бы, что все мы, Развлекатели, слегка взвинчены; но если ты – Демон, то вовсе не обязательно такой уж храбрый. И вот красный сигнал Главного Хранителя погас и Дверь перед Сидом и Буром стала темнеть, обнажая Пустоту. Я ощутила, как дуют Ветры Перемен; сердце у меня пропустило пару ударов, и в то же мгновение трое Солдат вышли из космоса и очутились на Станции. Их первые три шага по полу были неуверенными, потому что у них сменилось ощущение времени и силы тяжести. Они были одеты в форму гусарских офицеров, как нас и предупреждали, и – Боженька! – я увидела, что первый из них был Эрих, милый мой маленький комендант, гордость фон Гогенвальдов и ужас всех Змей. У того, что шел сзади, был суровый римский – или что-то в этом роде – профиль. Рядом с Рейхом, касаясь его плечом, шел незнакомый парень, блондин, и лицо у него было, как у греческого бога, попавшего на экскурсию в христианский ад. Форма на всех была одинаковая, черного цвета – кивера, ментики, отороченные мехом, сапоги и так далее – и белые черепа на киверах. В экипировке они отличались только тем, что у Эриха было вызывное устройство на запястье, а у нового парня на левой руке была черная перчатка, а вторую перчатку он сжимал в кулаке. – Ну молодцы, парни, золотые вы мои! – заорал Сид, а Бур выдавил улыбку и что-то коротко буркнул. Мод тут же заныла, что надо закрыть Дверь, новая дева поддержала ее, и я к ним присоединилась, потому что Ветры Перемен дуют как бешеные, когда Дверь открыта. И никогда ее не удается закрыть достаточно плотно, чтобы Ветры совсем не просачивались. – Да захлопните же ее, пока наши лица не покрылись морщинами, – воззвала Мод своим мальчишеским голосом, пытаясь разрядить нависшую напряженность. Смотрелась она тощим подростком в своем облегающем платьице до колен, которое она скопировала у новой девы. Но трое Солдат не обратили на все это внимания. Римлянин – вспомнила, его зовут Марк, – неуклюже ковылял вперед, как будто у него что-то случилось с глазами, а Эрих с незнакомым парнем вопили друг другу про какого-то ребенка и Эйнштейна, про летний дворец, про некую перчатку и про то, что Змеи заминировали Санкт-Петербург. На лице Эриха была та садистская улыбочка, которой он ухмылялся, когда пытался уязвить меня. Новенький был в истерике. – Зачем вы вышибли нас, как пробки из бутылок? Мы так удирали, что чуть не разнесли в куски Невский проспект! – Ты что, не слышал автоматных очередей, Dummkopf, когда сработали мины-ловушки – и причем очень уж быстро после взрывов, Gott sei Dank? – вопрошал Эрих. – Слышал, – огрызнулся новенький. – Этим и котенка не испугаешь. Почему ты не позволил нам действовать? – Заткнись. Я твой командир. Я еще покажу тебе, как надо действовать. – Как же, покажешь. Жалкий нацистский трус. – Weibischer Englander! Schlange! Блондин достаточно знал немецкий, чтобы понять последнее ругательство. Он сбросил свой отороченный соболем ментик, чтобы освободить руки для возможной схватки и, отпрянув от Эриха, чуть не сбил с ног Бура. При первом же намеке на ссору, Бур поднялся с дивана так быстро и бесшумно, как – нет, я не произнесу этого слова – и скользнул к ним. – Господа, вы забываетесь, – резко сказал он, схватившись, чтобы сохранить равновесие, за поднятую руку новенького. – Вы находитесь на Станции Развлечения и Восстановления Сиднея Лессингема. Вы в обществе дам… Пренебрежительно фыркнув, новичок отпихнул его и вытащил саблю. Бур качнулся к дивану, споткнулся об него и полетел прямо на Хранители. Сид перехватил их, как будто это была пара пляжных приемничков – к счастью, на Станции ничего не закрепляется намертво – и пока Бур долетел до пола, Сид уже успел поставить Хранители на кофейный столик. Тем временем Эрих тоже обнажил свою саблю, отразил первый бешеный выпад новенького, и сам нанес удар. Я услышала визг стали и топот сапог по нашему мозаичному полу, инкрустированному алмазами. Бур, наконец, перевернулся и стал подниматься, одновременно доставая из кармана штуку, похожую на короткоствольный пистолет; я знала, что он стреляет резиновыми пулями или даже парализующими зарядами. Это быстро привело меня в чувство: я опасалась за Эриха, да и вообще нервы у нас, Развлекателей, так же на пределе, как у Солдат. Это, наверное, после того, как Пауки запретили все отпуска в космос двадцать снов назад. Сил обратил свой начальственный взор на Бура и осадил его: – Я с ними разберусь, не суйся, презренный подстрекатель! – и повернулся к Малому Хранителю. Я заметила, что индикатор на Главном светился успокаивающим красным светом и мысленно поблагодарила Богоматушку, что Дверь закрыта. Мод подпрыгивала от восторга – не знаю уж, за кого она болела (и могу поклясться, она сама этого не знала) – а новая дева была белее мела. Сабли мелькали в воздухе, схватка становилась ожесточенной. Эрих один за другим наносил легкие удары, и вот на щеке блондина заалело несколько капель. Светленький сделал яростный выпад, Эрих отскочил и в следующий момент оба они беспомощно забарахтались в воздухе, корчась, будто у них начались судороги. Я сразу поняла, что Сид выключил гравитацию в секторах Двери и Складов, тогда как мы, в соседних секторах Восстановления и Хирургии, остались крепко стоять на ногах. У нас на Станции была секционная гравитация – специально для наших внеземных приятелей: эти психи иногда жутко буянят, прибывая на восстановление в очень смешанных группах. Взяв ситуацию под контроль, Сид обратился к забиякам, достаточно мягко, но не оставляя сомнений в серьезности намерений: – Все, парни, позабавились и хватит. А теперь – шпаги в ножны. Еще несколько мгновений два черных гусара болтались в воздухе. Эрих отрывисто засмеялся и подчинился приказу – комендант привычен к свободному падению. Беленький перестал дергаться, поколебался, вися вверх ногами перед Эрихом, и неохотно сунул саблю в ножны, при этом медленно перекувырнувшись в воздухе. И тогда Сид включил гравитацию, достаточно плавно, чтобы они не расшиблись при приземлении. Эрих снова засмеялся, но на сей раз его смех уже не был язвительным, и направился к нам. По пути он с размаху хлопнул новенького по плечу и открыто поглядел ему в лицо. – Ну вот ты и получил боевой шрам. Тот не отодвинулся, но и не поднял глаз, и Эрих пошел дальше. Сид торопился навстречу новенькому и, проходя мимо Эриха, погрозил ему пальцем, добродушно буркнув: «Ну, ты и проказник». А потом я бросилась к Эриху на шею, а он целовал меня и стискивал так, что казалось, ребра вот-вот затрещат, и говорил: «Liebchen! Dopphen!»И это было просто здорово, потому что я его люблю, а любовница я хорошая и, кстати, у меня тоже два креста, как и у него. Только мы отпрянули друг от друга, чтобы перевести дыхание – и его усталые голубые глаза так нежно глядели на меня – как сзади раздался глухой удар. Оказалось, когда напряжение спало, Док свалился со своей табуретки у бара, и его шляпа аккуратно прикрыла ему глаза. Пока мы хихикали над ним, Мод вдруг завизжала и обернувшись, мы увидели, что римлянин направился прямо в Пустоту и маршировал туда, не удаляясь от нас ни на шаг, – как, собственно, и должно быть. Его черная форма терялась на сером сумеречном фоне. Мод и Бур кинулись, чтобы оттащить его, что довольно мудрено сделать. Тощий картежник снова стал само воплощение действия. Сид наблюдал за всем этим со стороны. – Что это с ним случилось? – спросила я Эриха. Он передернул плечами. – Запоздалая реакция на Перемену. И он был ближе всех к автоматчикам. Лошадь чуть не сбросила его. Mein Gott, видела бы ты Санкт-Петербург, Liebchen: Невский проспект, каналы, будто впитавшие в себя синеву неба, кавалеристы в голубом с золотом, оказавшиеся у нас на пути и пытавшиеся помешать нашему бегству; прекрасные женщины в мехах и страусовых перьях; фотограф с треногой, похожий на монаха в своем капюшоне, надвинутом на лицо. Я пришел в ужас, глядя на всех этих Зомби, мелькающих мимо и глазеющих на меня, как это обычно у них бывает, в каком-то болезненном полусне. И я знал, что кто-то из них, да хоть тот же фотограф, вполне может оказаться Змеей. В Войне Перемен мы боремся на стороне Пауков, а на другой стороне – Змеи, хотя все мы – как Пауки, так и Змеи – Двойники и Демоны одновременно, потому что мы прервали наши жизненные линии в космосе. Жизненная линия – это вся ваша жизнь от рождения до смерти. Мы – Двойники, потому что можем действовать как в космосе, так и вне его, и Демоны, потому что все это время остаемся живы, а вот призракам этого не дано. Все Развлекатели и Солдаты – Демоны-Двойники, на какой бы стороне они не воевали, хотя поговаривают, что на змеиных Станциях творится просто жуть. А Зомби – это умершие люди, жизненные линии которых лежат в так называемом прошлом. – Чем вы занимались в Санкт-Петербурге, пока не попали в засаду? – спросила я у Эриха. – Конечно, если тебе можно об этом рассказывать. – А почему бы и нет? Мы похитили у Змей мальчишку Эйнштейна в 1883 году. Да, Змеи захватили его, Liebchen, всего несколько снов назад, и поставили под угрозу всю победу Запада над Россией. – …и этим преподнесли твоему любимцу Гитлеру весь мир на тарелочке на целых пятьдесят лет, а меня ваши доблестные войска чуть не залюбили до смерти при Освобождении Чикаго… – …но зато это ведет к окончательной победе Пауков и Запада над Змеями и коммунизмом, не забывай, Liebchen. Но как бы то ни было, наш контрудар не удался. Змеи выставили охрану – это было полной неожиданностью, нас не предупредили. Была жуткая кутерьма. Не удивительно, что Брюс потерял голову, хотя это его не извиняет. – Это ты про новенького? – спросила я. Сид еще не успел заняться блондином и тот все еще стоял там, где Эрих оставил его, опустив глаза, как олицетворение стыда и злости. – Ja, он был лейтенантом на Первой Мировой. Англичанин. – Я так и поняла. И он действительно женственный? – Weiblischer? – он улыбнулся. – Надо же было мне что-то ответить, когда он обозвал меня трусом. Он будет хорошим Солдатом, его только нужно немножко пообтесать. – Вы, мужчины, настолько оригинальны, когда ссоритесь, – и я понизила голос. – Но тебе, милый мой Эрих, не следовало заходить слишком далеко и обзывать его Змеей. – Schlange? – Эрих скривил рот. – Кто знает… Можешь ты поручиться за любого из нас? Санкт-Петербург показал мне, что шпионы Змей становятся умнее наших. – Нежность испарилась из его голубых глаз. – Вот, скажем, ты, Liebchen, действительно настолько уж лояльна Паукам? – Эрих! – Ладно, я слишком далеко зашел – и с Брюсом и с тобой тоже. Мы все измотались за последние дни, балансируя на краю пропасти. Мод и Бур, поддерживая с обеих сторон, подвели римлянина к кушетке, причем в основном тащила его Мод. Сид наблюдал за сценой со стороны, а новичок угрюмо стоял сам по себе. Конечно, новой деве следовало бы заняться им, но ее нигде не было видно и я решила, что эта соплячка наверняка отправилась укреплять нервы в буфет. – Римлянин выглядит довольно скверно, Эрих. – Ничего, Марк парень крепкий. Достойный, как говорят там у них. А наша маленькая астронавточка вернет его к жизни, если это только вообще возможно и… – …и если это вообще можно назвать жизнью, – закончила я за него. Эрих был прав. У Мод за плечами пятьдесят с лишним лет психомедицинской практики где-то в двадцать третьем веке. Вообще-то, им должен был бы заняться Док, но с ним мы опоздали стопок на пятьдесят. – Мод и Марк, это был бы неплохой эксперимент, – сказал Эрих. – Чем-то напоминающий эксперименты Геринга с замороженными мужчинами и обнаженными цыганочками. – Гнусный нацист. Она будет использовать электрофорез и глубокое внушение, насколько я в этом разбираюсь. – Как ты можешь в этом разбираться, Liebchen, если она всякий раз включает экран перед тем, как приступить к процедуре? Вот и сейчас, кстати, тоже. – Я уже сказала, что ты гнусный нацист. – Так точно, – он щелкнул каблуками и поклонился – ровно на миллиметр. – Эрик Фридрих фон Гогенвальд, обер-лейтенант армии Третьего Рейха. Погиб под Нарвой, где и был завербован Пауками. Жизненная линия усилена Большим Изменением после первой смерти и, по последним сведениям, он является комендантом Торонто, где содержит обширную сеть детских яслей, откуда получает мясо для завтрака, если верить листовкам «путешественников» – подпольщиков. К вашим услугам. – Ой, Эрих, это все так глупо, – я коснулась его руки, вспомнив, что он был одним из тех несчастливцев – оживленных в точке своей жизненной линии, весьма удаленной от смерти – в его случае эта дата была сдвинута вперед Большим Изменением, происшедшим уже после его воскрешения. И, как осознает в конце концов всякий Демон, если он не догадывался об этом прежде, это сущий ад – помнить свое будущее, и чем короче время между воскрешением и вашей смертью там, в космосе, тем лучше. У меня, к счастью, оставалось лишь десять очень напряженных минут на Северной Кларк-стрит. Эрих нежно накрыл мою ладонь своею. – Так уж складываются судьбы в Войне Перемен, Liebchen. По крайней мере я Солдат и иной раз меня отправляют на операции в будущее – хотя не понимаю, откуда у нас это болезненное внимание к нашим судьбам там, в прошедшем будущем. Мне предстоит стать тупым оберстом, тощим как щепка, все время негодующим на «путешественников»! Но мне немножко легче от того, что я вижу его в перспективе и я, по крайней мере, возвращаюсь в космос достаточно регулярно. Так что, Gott sei Dank, мне немножко полегче, чем вам, Развлекателям. Я не стала говорить вслух, что с моей точки зрения, меняющийся космос – это хуже, чем ничего, но поймала себя на том, что молюсь своему Бонни Дью, чтобы не был нарушен покой моего отца, чтобы Ветры Перемен спокойно дули себе чуть в стороне от жизненной линии Антона А.Форзейна, профессора физиологии, родившегося в Норвегии и похороненного в Чикаго. Вудлоунское кладбище – довольно унылое, но спокойное место. – Все нормально, Эрих. У Развлекателей тоже бывает Год Медузы. Он с недоумением уставился на меня, как будто проверял, все ли у меня пуговицы застегнуты. – Медузы? Что ты имеешь в виду? Может, когда мы появляемся здесь, мы похожи на медуз? Серьезно, Грета, что ты хотела этим сказать? – Только то, что мы часто простужаемся. Как я, например. Я же говорю, Год Медузы. На морде моего пруссачка наконец забрезжил огонек понимания. Он забормотал: – Год Медузы… Gott mit uns… С нами бог, – и притворно зарычал: – Грета, не понимаю, как я могу тебя выносить с твоими дешевыми шуточками над великим языком! – Придется тебе принимать меня такой, какая я есть, со всеми моими Медузами и Бонни Дью, – и я поспешно пояснила: – Это из французского – le bon Dieu – Боже милостивый; только не дерись. Я не собираюсь раскрывать тебе прочие свои секреты. Он хмыкнул с такой кислой миной, как будто вот-вот отдаст концы. – Не унывай! – подбодрила я его. – Не всегда же я здесь буду, да и вообще есть на свете места похуже этой Станции. Он оглянулся и нехотя кивнул. – Знаешь что, Грета – только обещай мне не отпускать своих глупых шуточек – когда я бываю на операции, я иногда представляю себе, как прохожу за кулисы театра, чтобы выразить свое восхищение всемирно известной балерине Грете Форзейн. Насчет кулис он был прав. Станция – это круглая театральная сцена, а в качестве зрителя выступает Пустота, и на ее сером фоне выделяются только пятна экранов, отделяющих Хирургию (Уф-ф!), от сектора Восстановления и Складом. Между Восстановителем и Складом – бар, кухня и рояль Бура. Между Хирургией и тем сектором, где обычно появляется Дверь – полки и табуреты Галереи Искусств. В центре сцены – контрольный диван. Вокруг, на приличном расстоянии друг от друга, шесть больших низких кушеток – над одной из них сейчас как раз взметнулась вверх, в окружающую серость, завеса экрана. И еще несколько столиков. В точности как сцена из какого-то балета, а дурацкие костюмы и персонажи ничуть не разрушают иллюзию. Ни коим образом. Дягилев, если бы только увидел, тут же забрал бы все это в Русский балет, даже не задумываясь, соответствуют ли музыке декорации и актеры. 2. ПЕРЧАТКА С ПРАВОЙ РУКИ Последняя неделя в Вавилоне, Последняя ночь в Риме     Ходжсон Бур отправился за стойку бара и спокойно разговаривал там с Доком, но взгляд его был отсутствующим. Глядя на его болезненно-белое лицо, лицо профессионала, я вдруг поймала себя на мысли – Дамбалла! – что я очутилась во французском квартале. Что-то не видно новой девы. А Сид, наконец, добрался до новенького после всей этой суматохи с Марком. Он дал мне знак и я снова занялась Эрихом. – Приветствую тебя, достойный юноша. Я хозяин этого заведения, зовут меня Сидней Лессингем, и я твой соотечественник. Родился я в Кингс Линне в 1564 году, обучался в Кембридже, но всей судьбой своей, до самой смерти, привязан к Лондону, хотя я и пережил там Бесси, Джимми, Чарли и Олли. И что мне выпало пережить! Перебывал я и клерком, и шпионом, и сводником – хотя два последних ремесла сродни друг другу – был и поэтом, хоть никому и не известным; нищенствовал и разносил брошюрки о спасении души. Бур Лесситер, наши глотки давно пересохли! На слове «поэт», новичок, хоть и через силу, поднял взгляд от пола. – И чтобы тебе, доблестный воин, не пришлось использовать свою глотку иначе, как для питья, я наберусь смелости угадать твой вопрос и ответить на него, – продолжал трещать Сид. – Да, я знал Уилла Шекспира – мы ведь одногодки – он был такой скромный плутишка, что называется себе на уме; и мы всегда сомневались, действительно ли он написал все эти пьесы. Прости меня, достойнейший, но надо бы поглядеть на эту царапину. И я увидела, что новая дева не потеряла голову, а сходила в Хирургию (Уф-ф) за аптечкой первой помощи. Она протянула свою клешню к поцарапанной щеке новенького, и пропищала: «Можно я…» Время она для этого выбрала неудачное. Последние слова Сида и приближение Эриха омрачили лицо юного Солдата и он сердито отбросил ее руку, даже не глянув на нее. Эрих сжал мою руку. Поднос с лекарствами грохнулся на пол – и один из стаканов с выпивкой, которую нес Бур, чуть не последовал за ним. Как только появилась новая дева, Бур вбил себе в голову, что он несет за нее ответственность, хотя я не думаю, что они уже достигли согласия. Он еще и потому вешался на нее, что у меня с Сидом как раз в то время дело было в самом разгаре, а Мод крутила с Доком, она обожает тяжелые случаи. – Полегче, парень, любезный мой! – рявкнул Сид, одновременно бросив Буру повелительный взгляд, означавший «Следи за ним». – Бедная язычница старается обиходить тебя. Так что сдержи свою желчь, черный плут, а со временем, она, быть может, выльется в стихи. А, поймал я тебя? Сознайся, ведь ты поэт? У Сида не так уж много достижений, но в это мгновение я забыла про свою психологию и задумалась, сознает ли он, куда он дойдет со своими озарениями. – Да, я поэт, вы правы, – прорычал в ответ новенький. – Мое имя – Брюс Маршан, вы, проклятые зомби. Я поэт – в том мире, где даже строки короля Джеймса и вашего драгоценного Уилла, над которым вы насмехаетесь, не защищены от змеиной слизи и грязных паучьих лап. Вы меняете нашу историю, крадете нашу уверенность в самих себе, проклятые всезнайки! Вы утверждаете, что действуете с самыми лучшими намерениями, а к чему это нас приведет? К этой дрянной форменной перчатке! Он поднял свою левую руку – все еще в черной перчатке, а вторая перчатка зажата в ней – и потряс ею. – Что же случилось с твоей рукавицей, драгоценный мой? – вопросил Сид. – Расскажи нам. Эрих рассмеялся: – Считай, тебе повезло, Kamerad. Нам с Марком вообще не досталось никаких перчаток. – Что с ней случилось? – возопил Брюс. – Да обе эти дряни на левую руку! – он швырнул перчатку на пол. Невозможно было удержаться, мы все взвыли от восторга. Он повернулся к нам спиной и пошел, хотя, как я предположила, вряд ли он будет прорываться в пустоту. Эрих вцепился в мою руку и выговорил между приступами смеха: – Mein Gott, Liebchen, что я тебе говорил о Солдатах? Чем больше ворчат, тем ничтожнее оказывается причина! Это уж наверняка! Но смеялись не все. Как только новая дева услышала имя Брюса Маршана, взгляд ее стал таким, будто она только что приняла причастие. Я была рада, что ее хоть кто-то заинтересовал, потому что она всегда была зазнайкой и только отбивала охоту с собой общаться, хотя появилась она на Станции с рекомендациями славно погулявшей в Лондоне и Нью-Йорке в двадцатые годы. Она осуждающе посмотрела на нас, подбирая с пола поднос и лекарства, не забыв при этом и перчатку, которую водрузила в центр подноса, как священную реликвию. Бур, удержав равновесие, попытался было заговорить с ней, но она обошла его, как пустое место, и снова он ничего не мог сделать из-за своего подноса с рюмками. Тогда он наконец стронулся с места и быстро раздал выпивку. Я сразу же сделала солидный глоток, потому что увидела, как новая дева зашла в Хирургию, а я терпеть не могу, когда мне напоминают, что у нас есть это заведение, и очень хорошо, что Док слишком пьян, чтобы этим заниматься. Некоторые из хирургических инструментов паукообразных чересчур болезненны – мои воспоминания об этом относятся к числу тех, которые я предпочла бы как можно скорее вычеркнуть из памяти. К этому времени Брюс снова присоединился к нам и, изо всех сил сдерживаясь, заявил: – Слушайте, вы можете ржать сколько угодно, но дело вовсе не в этой чертовой перчатке. – А в чем же, достойнейший? – спросил Сид. Он был весь воплощенное внимание, и это выражение невинности подчеркивала его тронутая сединой золотистая бородка. – Дело в принципе, – заявил Брюс, окидывая нас подозрительным взглядом, хотя никто и не думал улыбаться. – Дело в этой жалкой беспомощности, в гибели космоса – только не говорите мне, что по планам этого не было! – которую маскируют под милосердную, все сознающую власть. Пауки – а мы не знаем, кто они на самом деле; это просто название; мы видим только таких же их агентов, как мы сами – Пауки выгребают нас из наших спокойных могил… – И что в этом плохого, парень? – проворчал Сид, с совершенно невинным лицом. – …и воскрешают нас, если им это удается, а потом говорят нам, что мы должны бороться с другой силой, странствующей во времени, которую называют Змеями – и снова это только название – которые собираются изуродовать и поработить весь космос, его прошлое, настоящее и будущее. – А разве это не так, друг мой? – И пока мы еще не вполне очухались, нас вербуют в Большое Время и распихивают по туннелям и норам вне нашего пространства-времени, во всяких дрянных чуланах, серых мешках, мышиных норах – не сравнить с этой Станцией – которые сотворили Пауки, может быть, посредством мощных имплозий, но никто точно не знает; а потом нас отправляют со всякого рода миссиями в прошлое и будущее, чтобы изменить историю, как считается, таким образом, чтобы воспрепятствовать Змеям в их происках. – Верно, дружище! – И тут у нас под ногами все начинает гореть, удары следуют один за другим, наши ощущения настолько вывихнуты, наше общественное и личное сознание так болезненно искажено, те нити, которыми все мы привязаны к реальности, завязываются в такие тугие узлы, что мы совершенно не можем воспринимать вещи, как они есть на самом деле. – Мы все это ощущаем, приятель, – сухо сказал Сид, и Бур тоже кивнул своим гладким черепом. – Поглядел бы ты на меня, Kamerad, мои первые пятьдесят снов, – вставил Эрих, а я добавила: – И у нас, девушек, то же самое. – О, я знаю, что мне следовало бы стать более толстокожим, и не думайте, что я этого не сумею. Не в этом дело, – резко сказал Брюс. – Я бы махнул рукой на то, что запутался сам, на ту сумятицу, что устроили в моей душе; я даже не стал бы восставать против переделок истории и разрушения бесценных творений прошлого, которые когда-то считались вечными, если бы я почувствовал, что это к лучшему. Как уверяют нас Пауки, чтобы остановить Змей, крайне необходимо, чтобы Запад одержал победу над Востоком. Но что они делают для достижения этой цели? Вот несколько прекрасных примеров. Чтобы уравновесить силы в древнем Средиземноморье, они укрепили Крит в ущерб Греции, превратив Афины в город-призрак. Платон оказался заурядным сочинителем, и вся греческая культура зазвучала в минорном ключе. – У тебя есть время на изучение культуры? – услышала я свой собственный голос и тут же зажала ладонью рот. – Но ведь ТЫ, парень, помнишь же платоновские диалоги, – заметил Сид. – И не вороти нос от Крита – у меня там замечательные друзья. – Но долго ли еще я буду помнить «Диалоги» Платона? И кто их будет помнить после меня? – возразил Брюс. – А вот еще пример. Пауки пожелали сделать Рим могущественным и так ему помогли, что он рухнул под натиском германцев и парфян через несколько лет после смерти Юлия Цезаря. На сей раз вмешался Бур. У нас на Станции почти все обожают такие перепалки. – Вы забыли упомянуть, сэр, что своим самым последним падением Рим обязан Нечестивому Тройственному Союзу, который Змеи сколотили из античного Востока, омусульманенного христианства и марксистского коммунизма. Они пытались направить в будущее импульс энергии через Византию и Восточную церковь и не допустить, чтобы инициатива была перехвачена Паучьим Западом. Вот это, сэр, и есть Трехтысячелетний план, с которым мы боремся, пытаясь вернуть Риму былую славу. – Вот именно – пытаясь, – рявкнул Брюс. – А вот еще пример. Чтобы разбить Россию, Пауки удержали Англию и Америку от вступления во Вторую Мировую войну, тем самым обеспечили германское вторжение в Новый мир и создали нацистскую империю, простирающуюся от соляных шахт Сибири до плантаций Айовы, от Нижнего Новгорода до Канзас-сити! Он замолчал; вдруг я ощутила, как моя короткая стрижка встает дыбом. Сзади меня кто-то запел, монотонно и торжественно, но таким безжизненным голосом, как будто наст скрипел под ногами: – Saltz, Saltz, bringe Saltz. Kein' Peitsch', gnadige Herren. Saltz, Saltz, Saltz. Я обернулась. Это Док вальсировал к нам маленькими шажками, скрючившись так, что концы его шали касались пола, свесив голову на бок и глядя на нас, как на пустое место. Я уже поняла смысл, но Эрих негромко перевел: – «Соль, соль, несу соль. Не бейте меня, милосердные господа.» Это он разговаривает с моими соотечественниками на их языке. Док провел последние месяцы своей жизни на соляных копях, где заправляли нацисты. Он увидел нас и выпрямился, тщательно поправив шляпу. Сердито нахмурился, и сердце у меня с десяток раз болезненно стукнуло. Потом его лицо смягчилось, он пожал плечами и пробормотал: – Nichevo… – Это значит, что все в порядке, – перевел Бур и обратился затем к Брюсу. – Действительно, великие цивилизации были принижены или уничтожены Войной Перемен. Но иные, некогда задушенные в зародыше, теперь расцвели. В 1870 – х годах я путешествовал по Миссисипи, никогда не слыхавшей пушек генерала Гранта. Я учился играть на фортепиано, изучал языки и теорию вероятностей под руководством величайших европейских ученых в Виксбургском университете. – И вы полагаете, что ваша ничтожная пароходная цивилизация – это достаточная компенсация за… – начал было Брюс, но Сид резко оборвал его. – Прошу тебя, не надо об этом. Любые две нации столь же равны, как две толпы дураков и пьяниц, и я обещаю напоить до смерти того, кто мне докажет обратное. Послушай меня: нет нации, столь тщедушной, что она одряхлеет и исчезнет при первом же вмешательстве в ее прошлое, нет, ни за что. Нации – это чудовища со стальными кишками и медными нервами. Так что, парень, не трать на них свою жалость. – Именно так, сэр, – подключился Бур, ставший еще более холодным и язвительным после нападок на его любимый Великий Юг. – Большинство из нас приходят в меняющийся мир с ложными убеждениями, что малейшее изменение в прошлом – пылинку, скажем, сдунули – изменит все будущее. Проходит немало времени, прежде чем мы начинаем осознавать разумом и душой закон Сохранения Реальности: когда прошлое изменяется, будущее меняется лишь настолько, чтобы приспособиться к переменам, только чтобы воспринять новые данные. Ветры Перемен всегда встречают мощное сопротивление. В противном случае первая же операция в Вавилонии уничтожила бы Нью-Орлеан, Шеффилд, Штутгарт и Мод Дэвис не родилась бы на Ганимеде! Обратите внимание, как быстро брешь, возникшая после коллапса Рима, была заполнена христианизованными германцами, мыслящими в имперских категориях. Только опытный Демон-историк найдет разницу между прежней латинской и нынешней готской католической церковью. Как вы сами, сэр, прежде говорили о Греции, прежняя мелодия зазвучала в ином ключе. Сразу вслед за Большим Изменением меняются и культура и личности, это верно, но в основном они сохраняются такими, как и прежде, не считая обычного рассеяния неприятных, но статистически незначимых явлений. – Ну ладно, всезнайки чертовы – может быть, я зашел слишком далеко в своих выводах, – проворчал Брюс. – Но задумайтесь хоть немного о тех грязных методах, которые мы используем в вашей замечательной Войне Перемен. Отравили Черчилля и Клеопатру. Похитили Эйнштейна, когда он был еще ребенком. – Первыми это сделали Змеи, – напомнила я. – Да, а мы собезьянничали. Насколько же мы изобретательны! – он продолжал базарную перебранку. – Если нам так уж нужен Эйнштейн, почему бы не воскресить его и не обращаться с ним по-человечески? В дискуссию вступил Бур, и стало заметно, что выдержка начинает изменять ему: – Pardonnez-mois, но если бы вы наслаждались своим статусом Двойника хоть чуточку больше, вы поняли бы, что великих людей крайне редко удается воскресить. Их сущности слишком выкристаллизованы, сэр, их жизненные линии слишком туго натянуты. – Простите, но мне кажется, что это вздор. Я полагаю, что большинство великих людей отказываются иметь дело и со Змеями, и с нами, Пауками. Они отвергают Воскрешение на предлагаемых им условиях. – Ну, братец мой, уж это они не из-за своего величия, – прошептала я, а Бур продолжил: – Как бы то ни было, сэр, вы не отвергли Воскрешения, и возложили на себя обязательства, которые вы, как джентльмен, обязаны уважать. – Да, я согласился на Воскрешение, – сказал Брюс, и глаза его вновь заблестели, – когда они вытащили меня из моей жизни в Паскендале в семнадцатом году за десять минут до смерти, и я ухватился за предложенную мне жизнь, как запойный пьяница хватается утром за стакан. Но даже и тогда я думал, что у меня появляется шанс исправить исторические ошибки, поработать на благо мира, – он все больше взвинчивался. Я заметила, что новая дева, стоящая в сторонке, уставилась на него с немым обожанием. – Но что же я обнаружил? Оказалось, что Пауки жаждут все новых и новых войн, ведут их все более жестокими и омерзительными способами, коса смерти размахивается все шире с каждым Большим Изменением, всякий раз приближая нас к смерти космоса. Сид тронул меня за руку и, пока Брюс продолжал свои бредни, прошептал: – Скажи мне, какой игрушкой можно умилостивить этого полоумного? Подумай, пожалуйста. Не отрывая взгляда от Брюса, я ответила ему, тоже шепотом: – Я знаю кое-кого, кто будет счастлив дать ему любую игрушку, если только Брюс обратит на нее внимание. – Ты имеешь в виду новую деву, миленькая? Верно. Этот полоумный вещает, как разгневанный ангел. Он бередит мое сердце и это мне не по душе. Брюс охрип, но продолжал вещать: – И вот нас отправляют на операции в прошлое и после каждой такой операции Ветры Перемен дуют в будущее, то сильнее, то слабее, в зависимости от того, какое сопротивление они встречают; иногда они сталкиваются друг с другом, и любой из этих ветров может сдвинуть дату нашей собственной смерти так, что она окажется раньше даты Воскрешения, так что в любое мгновение – и даже здесь, вне космоса – мы можем рассыпаться в прах и исчезнуть. Предназначенный вам Ветер может просочиться сквозь Дверь. Лица слушателей напряглись, потому что считается дурным тоном говорить о Смерти Перемен, и Эрих вспылил: – Halt's Maul, Kamerad! Заткнись! Всегда есть возможность второго Воскрешения. Но Брюс не пожелал заткнуться. Он сказал: – Действительно есть? Я знаю, что Пауки это обещают, но даже если они вернутся назад и вырежут из моей жизненной линии еще одного двойника, разве это буду я? – он хлопнул себя по груди той рукой, что была без перчатки. – Мне так не кажется. И даже если это буду я, с непрерывающимся потоком сознания, к чему это новое Воскрешение? Только для того, чтобы переиграть итоги бесчисленного множества войн и еще раз встретиться со Смертью Перемен ради всемогущей силы, – его речь явно близилась к кульминации, – ради всемогущей силы, настолько чудовищно беспомощной, что она не в состоянии даже снабдить одного бедного Солдата, вытащенного из грязи Пашендейла, одного ничтожного коммандос Перемен, одного забытого Богом воскрешенного – снабдить его комплектом форменной амуниции! И он простер к нам свою правую руку, слегка растопырив пальцы, как будто это было что-то на редкость интересное и удивительное, и как ничто иное на всем белом свете нуждалось в симпатии и поддержке. Выход на сцену новой девы был как нельзя более своевременным. Она юркнула мимо нас, и не успел Брюс шевельнуть своими растопыренными пальцами, как она напялила на них черную форменную рукавицу и все сразу увидели, что та сидит на руке, как влитая. И тут мы расхохотались – до колик в животе; мы хлопали друг друга по спинам и снова покатывались со смеху. – Ach, der Handschuch, Liebchen! Где она ее раздобыла? – задыхаясь, сопел Эрих мне в ухо. – Может, просто вывернула другую наизнанку – при этом она из левой стала правой – я и сама бы так сделала, – я взвизгнула, снова зайдясь со смеху от этой остроумной идеи. – Но тогда же подкладка окажется снаружи, – возразил он. – Ну не знаю… У нас на Складе полно всякого хлама. – Это неважно, Liebchen, – он махнул рукой. – Ach, der Handschuch! Все это время Брюс так и простоял, любуясь своей перчаткой, шевеля пальцами туда и сюда, а новая дева стояла и глазела, как будто он ел пирог, который она испекла. Когда истеричный смех утих, Брюс посмотрел на нее с широкой улыбкой. – Как, вы сказали, вас зовут? – Лили, – ответила она, и уж можете мне поверить, что с этого момента она для меня стала Лили, даже в мыслях. Еще бы – суметь одолеть такого лунатика! – Лилиан Фостер, – продолжила она. – Я тоже англичанка. Мистер Маршан, а я перечитала ваши «Мечты молодого человека» даже не знаю сколько раз. – Действительно? Это вообще-то так, ерунда. Воспоминания о Темных Днях – я имею в виду учебу в Кембридже. Но вот пока я сидел в окопах, я написал несколько стихотворений, и они вроде бы получше. – Мне не нравится, что вы так говорите. Но я страшно хочу услышать новые. Да, мистер Маршан, мне так странно показалось, что вы произносите – Пашендейл. – Почему, позвольте спросить? – Потому что и я сама произношу точно так же. Но я посмотрела в словаре и оказалось, что вернее будет Пас-кен-даль. – Ну да?! Все томми называли его Пашендейл, точно так же как вместо «Ипр» говорили «Вайперс». – Как интересно. Знаете, мистер Маршан, я могу биться об заклад, что нас завербовали во время одной и той же операции, летом 1917 года. Я оказалась во Франции как сестра милосердия, но они узнали, что я прибавила себе возраст и собирались отослать меня назад. – А сколько вам было лет? То есть, сколько вам лет? Я хотел сказать, ведь это одно и то же. – Семнадцать. – Семнадцать лет в семнадцатом году, – пробормотал Брюс и его голубые глаза затуманились. Диалог был настолько напыщенно-сентиментальный, что я даже не стала обижаться на ехидную реплику Эриха: – Что за прелесть, Liebchen, глупая маленькая английская школьница развлекает Брюса между операциями! И все равно, когда я смотрела на Лили с ее темной челкой и жемчужным ожерельем, на ее облегающее серое платьице, едва достающее до колен, и на Брюса, ласково и неуклюже нависавшего над ней в своем вычурном гусарском одеянии, я поймала себя на чувствах, которых во мне не было с тех пор, как в бою с франкистами погиб Дейв, это было за много лет до того, как я попала в Большое Время. И вот сейчас я подумала, как было бы хорошо, если бы у меня в Меняющемся Мире были дети. Почему мне ни разу не приходило в голову подстроить дело так, чтобы Дейв был воскрешен? А потом я сказала себе: нет, все изменилось, и я тоже изменилась, пусть лучше Ветры Перемен не беспокоят Дейва – или пусть я об этом ничего не буду знать. – Нет, я не умерла в 1917 – просто меня тогда завербовали, – объясняла Лили Брюсу. – Я прожила все двадцатые годы – это видно по тому, что я ношу. Но давайте не будем об этом, ладно? О, мистер Маршан, не сможете ли вы попробовать вспомнить какие-нибудь из этих стихов, которые вы написали в окопах? Я не могу представить себе, чтобы они превзошли тот сонет, который кончается: «The bough swings in the wind, the night is deep; Look at the stars, poor little ape, and sleep» (Ветка качается на ветру, ночь темна; Погляди на звезды, бедная маленькая обезьянка, и усни). Я от этого чуть не завопила – ну и обезьяны же мы, подумала я – хотя я первая соглашусь, что на поэта наилучшее действие окажут его же собственные стихи – и чем больше, тем лучше. И я решила, что могу не беспокоиться о наших маленьких бриттах, а посвятить себя Эриху или иному, кто во мне нуждается. 3. ВЕЧЕРИНКА НА ДЕВЯТЬ ПЕРСОН Ад – это место для меня. Потому что в ад попадают и почтенные верующие и добрые рыцари, убитые на турнире или в великой битве, бравые солдаты и благородные господа. Туда лежит и мой путь. С нами отправятся и изящные дамы, у которых было два или три возлюбленных, помимо их законного господина. Туда приходят золото и серебро, соболь и горностай. Там арфисты и менестрели встречаются с королями земными.     Окассин Я взяла новую порцию выпивки с подноса, с которым Бур обходил публику. Серый фон пустоты вокруг уже начинал казаться приятным, как теплый густой туман, в котором плавают мириады крошечных бриллиантов. Док величественно восседал у бара со стаканом чая, над которым поднимался пар – видимо, для опохмелки, потому что он только что принял хорошую дозу спиртного. Сид весело беседовал с Эрихом, и я сказала себе, что наконец-то стало похоже на вечеринку, хотя чего-то все же не хватает. Это не имело отношения к Главному Хранителю; его индикатор успокаивающе светился алым, как уютный домашний огонек, затерявшийся среди нагромождения переключателей, которые контролировали все вокруг, за исключением Интроверсии – этот зловещий тумблер, к которому никто никогда не прикасался, был расположен отдельно от прочих. Завеса у кушетки Мод исчезла – они с римлянином сидели рядышком. Он оглядел свои сверкающие сапоги и остальную свою черную амуницию, как будто только что проснулся и ничего не мог понять, и сообщил нам: – Omnia mutantur, nos et mutamur in illis. Я вопросительно посмотрела на Бура, который как раз собрался отнести поднос, и он, не посрамив чести Виксбурга, перевел: – Все меняется, и мы меняемся. Затем Марк медленно огляделся вокруг, и я могу засвидетельствовать, что римляне улыбаются так же тепло, как люди любой другой национальности. Потом он сказал: – Нас девять, в самый раз для вечеринки. И кушетки есть. Хорошо. Мод горделиво напыжилась. – Добро пожаловать из Пустоты, Kamerad! – воскликнул Эрих, а затем – он ведь немец и считает, что все вечеринки обязательно должны быть шумными и помпезными, – он вскочил на стул и провозгласил: – Herren und Damen, позвольте представить вам достойнейшего римлянина, Марка Випсауса Нигера, легата Нерона Клавдия (прозванного Германиком в прошлом временном потоке), который в 763 году от основания Рима (Правильно, Марк? Поясняю для тупоголовых – это 10 год от Рождества Христова!) погиб, храбро сражаясь с парфянами и Змеями в битве при Александрии. Hoch, Hoch, Hoch! Мы все чокнулись и поприветствовали его, а Сид прикрикнул на Эриха: – Убери ноги с мебели, мужлан неотесанный! – а потом ухмыльнулся и заорал, обращаясь ко всем трем гусарам. – Насладитесь досугом, отдыхающие! – и Мод с Марком тоже получили свою выпивку, причем Марк расстроил Бура, отказавшись от фалернского вина и предпочтя ему шотландский виски с содовой, и после этого языки у всех развязались. У нас было что обсудить. Шел обычный треп про войну: «Змеи закладывают минные поля в Пустоте»; «Не могу я в это поверить, как это можно заминировать ничто?»– и о том, чего нам здесь не хватает – например, бурбона, заколок для волос и стабилитина, который живо привел бы Марка в порядок – и что с кем стало: «Марсия? А, ее здесь больше нет». (Ее унесла Буря Перемен – тело позеленело и разложилось в пять секунд, но не буду же я об этом рассказывать.) А еще надо было рассказать Марку про Брюсову перчатку, и мы снова корчились от хохота, вспоминая этот эпизод, а римлянин в ответ вспомнил про гонца, который весь долгий путь мучился животом, потому что ему небывало повезло – вместо обычной соли ему нечаянно выдали сахар. Эрих поинтересовался у Сида, нет ли новых девушек-призраков на складе, а Сид выставил свою бороду, как старый козел (каковым он и является): «И ты посмел в этом усомниться, похотливый германец? У меня есть замечательные прелестницы, среди них графиня-австриячка из Вены времен Штрауса, и если она не украсит наше общество… М-м-м…» Я ткнула пальцем в грудь Эриха между сверкающими пуговицами с изображенными на них черепами. – Ты, крошка фон Гогенвальд, представляешь собой угрозу для нас, настоящих девушек. Слишком уж ты интересуешься этими полусонными призраками. Он назвал меня своим маленьким Демоном и сдавил в объятиях изо всех сил, стараясь переубедить, а затем предложил, чтобы Брюса познакомили с Галереей Искусств. Мне показалось, что это прекрасная идея, но когда я попыталась отговорить его самого от участия в экскурсии, он уперся. Нужно, видите ли, проявить внимание к Брюсу и Лили. Об ударе саблей напоминала только тонкая красная полоска на щеке Брюса; Лили смыла запекшуюся кровь. Наша Галерея впечатляет. Это куча рисунков и скульптур, и особенно всяких странных безделушек. Все это сделано отдыхающими здесь Солдатами из того барахла, которое они понатащили с Войны Перемен – медных патронов, осколков стекла, обломков древних горшков, склеенных в футуристические конструкции, переплавленного золота инков, которое заново чеканил кто-то из марсиан, клубков сверкающей проволоки с Луны. Здесь были рисунок темперой на покрытом трещинами толстом кварцевом диске, который когда-то служил иллюминатором космического корабля, и шумерская надпись, высеченная на кирпиче из стенки ядерного реактора. В Галерее множество всякой всячины и я каждый раз обнаруживаю что-нибудь, чего никогда не видела прежде. Я всегда волнуюсь, когда думаю о тех парнях, которые все это сделали, и о том, что они думали, о древних временах и местах, откуда они пришли, а иногда, когда у меня скверное настроение, я прихожу сюда и смотрю на все это, а настроение еще больше ухудшается; так что наконец появляется желание встряхнуться и выйти отсюда в нормальном состоянии духа. Только здесь пишется история Станции, и меняется она на удивление мало, потому что вещи, которые находятся в Галерее и чувства, которыми они наполнены, лучше, чем что-либо иное, противостоят Ветрам Перемен. Ну а пока что разговор Эриха со мной свелся к обсуждению моих больших ушей, которые я пытаюсь скрыть под своей мальчишеской стрижкой; а я тем временем раздумывала, как это ужасно, что существуют не только изменения, но и Изменения. Невозможно быть уверенным, что твое настроение или мысль, пришедшая в голову – действительно твои собственные, а не результат того, что прошлое изменено Пауками или Змеями. Ветры Перемен могут принести не только смерть, но и все, что угодно, вплоть до самых причудливых фантазий. Они дуют гораздо быстрее, чем бежит время, но никто не может точно сказать, насколько быстрее, и что именно принесет с собой тот или иной порыв Ветра, как далеко распространится его действие и когда оно затихнет. Большое Время – это вам не малое время. И еще, что касается Демонов, все мы боимся, что изменится наша личность, и что кто-то иной по-хозяйски влезет в твою шкуру, а ты об этом и не узнаешь. Считается, правда, что мы, Демоны, способны сохранять свое сознание вне зависимости от Изменений; потому-то мы и Демоны, а не Призраки, как другие Двойники, не говоря уже о Зомби или Неродившихся; и, как верно сказал Бур, среди нас нет великих людей. Вообще нас очень мало – мы относимся к редкому сорту людей – поэтому Паукам приходится вербовать нас, где бы они нас не нашли, не задумываясь о том, кем мы были и что мы знали и умели раньше. Иностранный Легион Времени – странный народ, всегда на заднем плане, невзирая на заслуги. Наш цинизм и наша ностальгия всегда при нас. Мы так же легко приспосабливаемся к обстоятельствам, как метаморфисты с Центавра и обладаем такой же крепкой памятью, как шестирукие обитатели Луны – одним словом, Люди Перемен, сливки общества. Общества прОклятых. Но иногда я задумываюсь, действительно ли наша память так хороша, как мы полагаем; что, если все прошлое было когда-то совершенно другим, чем мы помним, а мы забыли, что мы это забыли… Как я уже говорила, созерцание Галереи навевает дурные мысли, и поэтому я сказала себе, «Возвращайся-ка к своему паршивому комендантику, детка»и мысленно дала себе крепкого пинка. Эрих держал в руках зеленый кубок, на котором были нарисованы золотые – не то дельфины, не то космические корабли – и говорил: – Как мне кажется, это доказывает, что этрусское искусство происходит от египетского. Согласен, Брюс? Брюс, еще весь сияющий от общения с Лили, переспросил его: – О чем ты говоришь, дружище? Лицо Эриха стало мрачным, как Дверь, и я порадовалась, что гусары убрали свои сабли вместе с киверами, но, прежде чем он успел вспомнить свои немецкие ругательства, к нему подплыл Док, находившийся в такой стадии опьянения, что казался загипнотизированным трезвенником. Протянув руку, как марионетка, он изъял у Эриха чашу и сообщил: – Прекрасный образец Средне-системного Венерианского искусства. Когда Эйгтайч завершил работу над ней, он сказал мне, что невозможно глядеть на нее и не ощутить, как над тобой плещутся волны Северо-Венерианского мелководья. Но после инверсии она, наверное, выглядела бы еще лучше. Любопытно… Кто вы, юный офицер? Nichevo, – он аккуратно поставил чашу на ее полку и покатил дальше. Дело в том, что Док наизусть знает все, что есть в Галерее, лучше любого из нас, он ведь старейший здешний житель. Другое дело, что он выбрал неудачное время для демонстрации своих познаний. Эрих порывался последовать за ним, но я его удержала: – Спокойно, Kamerad, вспомни о перчатках и сахаре, – и он довольствовался тем, что пожаловался мне: – Это «nichevo» звучит так уныло и безнадежно, ungeheuerlich. Я уже говорил тебе, Liebchen, что не следовало бы брать русских на работу к Паукам, даже в качестве Развлекателей. Я улыбнулась ему и сжала его руку. – Да, Док не очень-то нас здесь развлекает. Он усмехнулся мне в ответ как-то по-овечьи, лицо его смягчилось, и в голубых глазах на мгновение вновь мелькнула нежность. – Мне бы не надо все время так огрызаться на всех, но временами, Грета, я становлюсь просто брюзгливым старикашкой, – это не вполне соответствовало действительности, потому что ему тридцать три года и ни днем больше, хотя волосы у него почти совсем седые. Наши голубки переместились тем временем еще на несколько шагов и почти уткнулись в экран Хирургии. Если бы мне пришлось выбирать место для того, чтобы скромненько, по-британски почмокаться, то о Хирургии я подумала бы в последнюю очередь. Но Лили, похоже, не разделяла моих предрассудков, хотя, помнится, как-то говорила, что ей пришлось повертеться в полевом госпитале Паукообразных до того, как ее перевели на Станцию. Но у нее не могло быть ничего и отдаленно похожего на тот опыт, который я приобрела за свою короткую и неплодотворную карьеру в качестве медсестры у Пауков, когда у меня начались мои отвратительные кошмары, – после того, как я плюхалась на пол, увидев, как доктор щелкает тумблером и существо, тяжко израненное, но тем не менее имеющее вполне человеческий облик, вдруг превращается в кучу странных сверкающих фруктов – уф, это воспоминание у меня всякий раз вызывает тошноту. И подумать только, мой дорогой папка мечтал, чтобы его Греточка стала доктором! Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=131806) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания