Жизнь Александра Флеминга
Андре Моруа


Жизнь замечательных людей #368
Об А. Флеминге, открывшем пенициллин, без преувеличения можно сказать: он победил не только болезни, он победил смерть. Немногие ученые-медики удостоились столь великой исторической славы.





Андре Моруа

Жизнь Александра Флеминга





От автора


Возможно, многих удивит, что я выбрал такую тему. До сих пор я писал о поэтах, писателях, политических деятелях, но никогда еще не писал о людях науки, об ученых-исследователях. Пожалуй, уже одной этой причины было достаточно, чтобы я, наконец, обратился к этой теме. В наш век, когда наука столь глубоко изменяет человеческое существование – как в лучшую, так и в худшую сторону, – вполне естествен тот интерес, который возбуждает жизнь ученого, ход его мысли, сущность его исследований.

Но почему выбор мой остановился на Флеминге? Я бы мог сказать, и это прозвучало бы весьма правдоподобно, что мое решение было вызвано важностью сделанного Флемингом открытия. Однако в действительности главную роль здесь сыграла не моя воля. В ноябре 1955 года я получил от леди Флеминг письмо, в котором она выражала пожелание, чтобы я описал жизнь ее мужа, умершего в начале того года. Письмо взволновало меня. Я ответил, что готов обсудить с нею ее предложение.

Леди Флеминг приехала в Париж. Будучи сама врачом-бактериологом, она смогла довольно ясно изложить мне проблемы, которые я должен буду затронуть в случае, если соглашусь написать биографию Флеминга. Она обещала предоставить в полное мое распоряжение все рукописи и работы мужа. Хотя говорила она очень убедительно и меня соблазняла столь новая мне тема, все же я попросил дать мне время, впрочем очень небольшое, на размышления.

У меня были весьма серьезные причины для колебаний. С одной стороны, я считал, что ученый справился бы с этой задачей лучше меня; с другой стороны, характер самого Флеминга, человека молчаливого и замкнутого, представлял немалые трудности для писателя. Но всякая трудность – это своего рода вызов, и мне показалось соблазнительным принять этот вызов. Меня еще подбодрили мои французские друзья: профессора Робер Дебре и Жорж Портман, знавшие Флеминга, а также доктор Альбер Делонэ из Пастеровского института, который предложил снабдить меня всеми необходимыми сведениями по бактериологии.

Я начал свою литературную деятельность, создав в дни моей юности образ замкнутого шотландца в романе «Молчаливый полковник Брамбль». А что, если в старости я напишу «Молчаливый профессор Флеминг»? Разве не может подобная симметрия доставить известное духовное удовлетворение? И Брамбль и Флеминг наделены были одними и теми же, но по-разному проявлявшимися положительными качествами. Меня очень привлекало в них сочетание скрытого юмора с лояльностью и независимостью, их сдержанность и большой ум. Словом, я дал согласие.

И я об этом не жалею. Ближе ознакомясь с методами работы ученых и с их образом жизни, я узнал для себя много нового. Кроме того, я вскоре обнаружил, что и этому, на первый взгляд такому спокойному существованию не чужды общечеловеческие драмы. Отношения между Флемингом и его учителем Алмротом Райтом содержали в себе все элементы подобной драмы. Жизнь лаборатории – это жизнь группы ученых. Я попытался ее описать. И чем лучше я узнавал своего героя, тем больше к нему привязывался.

Без великодушной и постоянной поддержки леди Флеминг я не собрал бы все необходимые мне свидетельства очевидцев и документы. Благодаря ей я смог во время поездок в Лондон повидаться почти со всеми людьми, которые были как-то связаны с жизнью Флеминга: учеными, медиками, друзьями. Для меня было неожиданной радостью встретить среди них доктора Дж. У. Б. Джеймса, которому доктор О'Грэди (из моего первого произведения) обязан столькими блестящими и парадоксальными идеями. Нити, из которых соткана наша жизнь, порой переплетаются самым неожиданным, причудливым и благоприятным образом.

Если перечислить имена всех, кто любезно согласился рассказать мне, либо записать или продиктовать для меня свои воспоминания, составился бы очень длинный список. Я упоминаю их в книге всякий раз, как привожу их слова. Выражаю им свою огромную признательность. Прежде всего и особо я должен горячо поблагодарить леди Флеминг, без которой эта книга никогда не была бы написана; затем мистера Роберта Флеминга, брата сэра Александра, сообщившего мне ценные сведения о детстве и юности своего товарища детских игр и друга; доктора Роберта Флеминга, сына ученого, и, наконец, доктора Альбера Делонэ, который сперва терпеливо наставлял меня, а потом прочитал мою рукопись и корректуру.

В конце книги читатель найдет объяснение научных терминов.

А. М.




I. Он родился в Шотландии


Как всякому истинному шотландцу, мне с детства привили осторожность.

    Флеминг

Шотландцы не англичане, отнюдь. Не раз бывало, что они управляли Англией; они дали Великобритании немало выдающихся людей и многих великих полководцев, но, несмотря на это, шотландцы считают себя другой нацией. И не без оснований. Шотландская нация представляет собой смесь кельтов, пришедших из Ирландии и Уэльса, а также англов, скандинавов, тевтонов и фламандцев. Шотландцы долгое время поддерживали самую тесную связь с Францией. Шотландия была сперва католической страной, затем пресвитерианской и всегда отказывалась признать иерархию и ритуал англиканской церкви. Шотландские дворяне, горожане и крестьяне подписали в XVI веке и возобновили в XVII веке в торжественной обстановке соглашение, так называемый «Ковенант», в котором они поклялись остаться верными своей церкви. В XIX веке по-прежнему еще жив был дух «ковенанторов». Пресвитерианская религия стала менее ограниченной, но оставалась все такой же строгой. Суббота должна была соблюдаться неукоснительно. Шотландцу незнаком был свободомыслящий скептицизм английской аристократии XVIII века.

Бедность в сочетании со строгостью нравов формировали людей твердых и мужественных. Бедность объяснялась малоплодородной почвой, отсутствием средств сообщения и суровым климатом. Ферма могла прокормить всего лишь одну семью. Младшие дети отправлялись в город и поступали в университет. Их образ жизни там отличался большой воздержанностью, они часто питались одной овсянкой, мешок которой привозили с собой. После университета они уезжали в Англию, где многие из них благодаря своему трудолюбию делали блестящую карьеру. Суровая безденежная юность вырабатывала в них бережливость. В Англии их скупость является предметом насмешек, так же как и их язык, в котором то и дело проскальзывают кельтские слова, а раскаты буквы «р» напоминают громыхание камней в горном потоке. Англичане подтрунивают над тем, что у этих северных иммигрантов якобы отсутствует чувство юмора. Они уверяют, что проходит немало часов, прежде чем до шотландца дойдет какая-нибудь шутка.

Это совершенно неправильное представление. У шотландцев свой особый юмор, не похожий на английский. Англичанам нравятся пространные рассказы, чувствительные и в то же время насмешливые. Шотландцы любят юмор лаконичный, злой и хлесткий, заключенный всего лишь в одном слове, которое они произносят с совершенно непроницаемым лицом. Их репутация скупцов тоже заслуживает больших оговорок. Шотландцы бережливы, когда у них мало денег, и щедры, как только становятся обладателями миллионов, которые они часто наживают за счет англичан. В Шотландии гостеприимство стало благородной традицией. Суровому «ковенантору» можно противопоставить романтического шотландца, героя Вальтера Скотта, с его bagpipes – волынкой, с его живописным костюмом: kilt – юбочкой из пестрой «шотландки», прославившейся на весь мир; gengarry – шапочкой с клетчатой каймой; с косматой sporrun – сумкой, которая носится поверх kilt. Шотландцы всегда были отважными и стойкими воинами, еще со времен битвы при Баннокберне[1 - Победой при Баннокберне (1314) закончились Войны за независимость, которые вели шотландцы против английского господства. – Здесь и далее примечания переводчика.] и вплоть до их нынешних подвигов во время двух последних мировых войн. В шотландцах горит внутренний огонь, который они стараются всячески замаскировать.

Принято различать Highlanders – горцев северной Шотландии и Lowlanders – жителей низменности. По правде говоря, оба этих типа благодаря переселениям и бракам смешались. Горцы, как и жители долины, эмоциональны, романтичны и горячо любят свой народ, однако больше всего на свете они боятся раскрыть перед другими свою душу. Поэтому они так упорно молчаливы и всячески избегают проявлять свои чувства, даже если это чувства сильные, особенно если они сильные. Вероятно, ироническое отношение к ним англичан еще больше усилило их природную скрытность. У Босуэлла приводятся высказывания одного знаменитого англичанина, доктора Джонсона, о шотландцах. При этом доктором Джонсоном скорее руководило желание насмешить, чем неприязнь. Однако подобные насмешки породили в душе шотландцев комплекс неполноценности. Их замкнутость и бесстрастность вызваны самозащитой. Этим же объясняется их несколько вызывающая манера держаться. Жители долины очень насмешливы. Они не любят расточать похвалы и охотнее замечают промахи, чем удачи. По их неписаному закону словам одобрения обязательно должна предшествовать хула. Они всегда чувствуют себя «связанными», этим отчасти и объясняется их пристрастие к виски, которое развязывает язык и чувства.

Короче говоря, шотландцы – прекрасный народ, возросший в суровых условиях, народ, у которого богатые своеобразные традиции, в душе очень романтичный и настороженно-недоверчивый.

Флеминг – фамилия, довольно распространенная в Шотландии. Ее, без сомнения, носили фламандские ткачи и фермеры, которые, спасаясь от религиозных преследований, переселились за море. Дед нашего Флеминга, Хью Флеминг, родился в 1773 году на принадлежавшей их семье ферме в графстве Ланарк, в Low Ploughland (низменной части Шотландии). Он женился на дочери соседнего фермера – Мэри Крейг. Крейги поселились в High Ploughland (Северо-Шотландское нагорье), видимо, с давних времен, так как один из них нес знамя Авондала во время битвы при Дрёмклоге в 1679 году.

Многочисленные дети этих землевладельцев рассеялись по всей стране – одни уехали в Лондон, другие в соседние графства. Хью Флеминг, отец Александра, арендовал у графа Лаудн ферму – Локфилд-фарм – со ста акрами земли. Эта ферма находилась неподалеку от пересечения границ трех графств: Ланарк, Эр и Ренфру – и была расположена на территории Эршира; участок тянулся вдоль границы этого графства. Ферма одиноко стояла на холме. На тысячу миль в округе не было ни одного жилья, дорога обрывалась у самой фермы, так что прохожих здесь не бывало. Из-за сурового климата тут сеяли не пшеницу, а овес и кормовые культуры, разводили овец и коров, и это позволяло как-то прокормиться трудолюбивой семье. Дорога к ферме шла через зеленые холмы, между которыми извивались небольшие речушки За Локфилд-фарм тянулись вересковые пустоши. Один среди этих бесконечных пустынных просторов, человек невольно начинал ощущать всю беспредельность мира и свое собственное ничтожество.

Хью Флеминг был женат дважды. В первом браке он прижил пятерых детей, – один из них умер в раннем возрасте. Оставшихся в живых звали: Джен, Хью (старший сын, который и должен был унаследовать ферму), Том и Мэри. Овдовев, Хью женился в шестидесятилетнем возрасте на Грейс Мортон, дочери соседнего фермера, и она родила ему еще четырех детей: Грейс, Джона, Александра (которого называли Алек), родившегося 6 августа 1881 года, и Роберта.

В памяти младших детей отец остался старым седовласым человеком, очень добрым, но тяжело больным; он обычно сидел в кресле, греясь у очага. У него уже был удар, и он знал, что долго не проживет. Он с тревогой думал о том, что станется с семьей после его смерти. Хью-младший управлял фермой, Том уехал в университет в Глазго, где учился на врача. Удастся ли получить образование Джону, Алеку и Роберту? Помогут ли им старшие братья? Зная шотландские традиции, отец мог не сомневаться в этом. Его вторая жена, женщина замечательная, сумела объединить своих детей и детей первой жены Хью в одну сплоченную, дружную семью.

Общий физический тип в семье был весьма привлекателен: ярко-голубые глаза, прямой открытый взгляд. Алек был коренастым мальчиком с белокурыми волосами, высоким лбом, мягкой, обаятельной улыбкой, которую унаследовал от матери. Он проводил все время в обществе старшего брата Джона и Роберта, или попросту Боба, который был моложе Алека на два года. Детям была предоставлена полная свобода. Жизнь на этой большой ферме, со всех сторон окруженной дикой природой, давала богатую пищу пытливому уму живых и любознательных мальчиков. Все свободные от школы часы они обследовали долины и поросшие вереском пески – ланды. Природа, первый и самый лучший учитель, развивала в них наблюдательность.

В реках этого края – Глен-Уотер и Лок-Берн – они ловили форель и узнавали привычки этой пугливой рыбы. Лок-Берн всего лишь ручей, но его питает неиссякающий источник, форель любит такие речушки, потому что они никогда не пересыхают. На moors[2 - Торфяники, поросшие вереском (англ.).] водились кролики и зайцы. Дети отправлялись на охоту без ружья, в сопровождении старого пса, который выслеживал кроликов под толстым слоем дерна, где они прятались. Алек просовывал руку под кочку с одной стороны, Боб – с другой; у них было условлено, что добыча достается тому, кто первый схватит кролика за задние лапы. Такая охота на манер американских трапперов требовала исключительной быстроты и ловкости.

Они придумали еще и другой способ охотиться. В теплые летние дни кролики вылезали из своих нор и прятались в камышах. Мальчики неторопливо прохаживались вдоль зарослей. Обнаружив притаившегося кролика, они притворялись, что не видят его, и продолжали разгуливать, высоко задрав голову. Они заметили, что кролик не убегает до тех пор, пока не встретится глазами с человеком. Дойдя до зверька, мальчики внезапно падали на него. Взрослый человек не смог бы играть в эту игру – он падал бы слишком долго. Дети были тогда еще маленькими, и не было случая, чтобы добыча ускользнула от них.

Холмы изобиловали птицами, но куропатки и grouse – шотландские тетерева – были неприкосновенны. Граф Лаудн получал не меньший доход, предоставляя право охотиться в своих владениях, чем от сданных в аренду ферм. Весной прилетали ржанки и чибисы, которые вили свои гнезда на лугах. Мальчики заметили, что эти птицы предпочитают пастбища для коров и избегают овечьих выгонов, оттого что овцы теряют шерсть, в которой запутываются лапки птенчиков. Тетерева же, напротив, гнездились на овечьих выгонах, так как их птенцы были сильнее.

Никто не запрещал собирать яйца ржанок, и дети продавали их разъездному торговцу по четыре пенса за штуку, а тот отправлял их в Лондон, где они считались весьма изысканной пищей. Таким образом мальчики добывали деньги на карманные расходы. Добыча яиц тоже требовала большой наблюдательности. Надо было знать, что птица, высиживающая птенцов, при появлении человека или животного, прежде чем взлететь, убегает от гнезда по траве, чтобы скрыть, где оно действительно находится. Поэтому Джон, Алек и Боб искали гнезда на некотором расстоянии от того места, откуда вспорхнула птица. Они забирали из гнезда лишь часть яиц, чтобы сохранить потомство.

Зима в Шотландии суровая. Ветры с Атлантического океана гуляют по холмам, заметая дорогу снегом, и, когда нужно ехать в город за провизией, приходится лопатами разгребать сугробы. Если ночью ветер принимался завывать особенно яростно, это значило, что поднялась метель, и чуть только рассветало, надо было отправляться на поиски занесенных снегом овец. Их удавалось спасти, обнаружив на снегу желтоватое пятно – след от их дыхания. И снова природа была детям наставницей. Эти практические уроки приучили Алека Флеминга делать умозаключения из всего, что он видел, и поступать в соответствии со своими наблюдениями.

Когда Алек подрос, он стал принимать участие в стрижке овец. Для этой работы соседи переходили с фермы на ферму, помогая друг другу. Семь или восемь мужчин стригли, один подводил овец, а другой увязывал шерсть в тюки. Алеку иногда поручали стричь овец, иногда ловить их. Ему нравилась эта работа, она доставляла ему бесконечное развлечение. «У сельского жителя труд, пожалуй, тяжелей городского, – говорил впоследствии Флеминг, – но зато у него человеческая жизнь. Он не выполняет изо дня в день одну и ту же работу».

В пять лет Алек пошел в школу. Примерно в миле от Локфилда была расположена небольшая школа для детей фермеров. Дороги к ней никакой не было. В любую погоду мальчики спускались в долину, по деревянному мостику без перил переходили через речку и взбирались на холм, где стояла школа. Однажды Джон и Алек во время метели сбились с пути. Алек позже вспоминал, что в сильные морозы мать давала каждому из них по две горячие картофелины, чтобы дети по дороге согревали себе руки, а придя в школу, могли поесть. В дождь им вешали на шею носки и ботинки, чтобы они могли их переодеть. В хорошую погоду они ходили в школу босиком. Им некого было стесняться. Из двенадцати-пятнадцати учащихся девять были сами Флеминги или их родственники.

Занятия со всеми детьми, независимо от их возраста, вела одна преподавательница, лет двадцати. Алек помнил свою первую учительницу – Марион Стирлинг и вторую – Марту Эрд. Нужно было по-настоящему любить свою профессию, чтобы согласиться поехать в такую глушь. Строгого расписания занятий не было. После завтрака, когда позволяла погода, учительница с детьми спускалась к реке. Если школьники там чем-нибудь увлекались, она не обращала внимания на время. Несмотря на это, обучение велось серьезно и давало хорошие плоды.

Время от времени в маленькую школу, одиноко стоявшую среди песчаных равнин, приезжал инспектор экзаменовать детей. Его экипаж видели издалека, и, если случалось, что школьники и учительница еще прохлаждались у реки, в то время как они должны были заниматься, они поспешно, окольными тропками поднимались в школу и влезали в класс через окно со двора. Когда инспектор входил, все с самым серьезным видом сидели за партами, а какой-нибудь мальчик у доски отвечал урок. Экзамены проходили успешно, и по сияющему лицу учительницы дети понимали, что инспектор похвалил ее. Она преподавала чтение, историю, географию и арифметику.

Обычно в восемь-десять лет Флеминги поступали в школу в соседнем городке Дарвеле, но Алек всю свою жизнь утверждал, что самую важную роль в его образовании сыграла маленькая школа на торфяниках да еще ежедневные прогулки туда и обратно. «Я думаю, мне очень повезло, – говорил он, – что я рос в многодетной семье, на ферме среди песчаных равнин. У нас не было денег на расходы, но у нас не было и расходов. Мы сами должны были придумывать себе развлечения, а это было нетрудно: ведь у нас были домашние животные, рыбы, птицы. И мы, не замечая этого, узнавали массу вещей, о которых горожанин не имеет ни малейшего понятия». Городские мальчики учатся по книжкам; книгой маленьких Флемингов была живая природа.

В дарвелской школе Алек хорошо учился, хотя и не был первым в классе. Утром и вечером ему приходилось проделывать по четыре мили. Эти прогулки воспитали в нем человека, не ведавшего усталости. После одного несчастного случая нос у него остался перебитым, как у боксера. Он обегал угол дома, в то время как другой ученик, Джексон, меньше его ростом, бежал ему навстречу, они столкнулись, и Алек Флеминг носом ударился о лоб товарища; у него оказался переломан хрящ. Нос долго кровоточил, а когда опухоль спала, обнаружилось, что лицо у Алека стало другим. Он не жаловался на боль, и поэтому его не стали показывать хирургу. Так Алек Флеминг остался на всю жизнь с переломленным, как у боксера, носом; это изменило его облик, но не обезобразило его.

Лет двенадцати он окончил дарвелскую школу. Возник вопрос: останется ли он работать на ферме или продолжит учебу? Мать и старшие братья решили, что он должен поступить в среднюю школу Килмарнока, крупного города графства Эр. Этот город славится своим музеем, памятником поэту Роберту Бёрнсу и знаменитой ярмаркой сыров. В те времена строилась железная дорога, которая должна была соединить Дарвел с Килмарноком, но она еще не была закончена, и Алек каждую пятницу вечером и каждый понедельник утром проделывал пешком десять километров, отделявшие конечную станцию от фермы. «Это помогло мне сохранить форму, – рассказывал он, – и пошло мне на пользу». Школа помещалась в большом здании, на вершине холма. Это была превосходная школа, учащихся здесь часто экзаменовали, и они все время были наготове.

«В классе было от пятидесяти до шестидесяти учеников, и поэтому каждому в отдельности уделялось мало внимания, но учились мы хорошо. Доктор Дикки, наш headmaster[3 - Директор школы (англ.).], считался пионером преподавания естественных наук В течение года мы изучали, в основном теоретически, какие-нибудь две дисциплины из следующих: неорганическая химия, магнетизм и электричество, тепло, свет и звук, физиология». Но, по словам одного современника Александра Флеминга, «преподавание наук велось примитивно, и интересно было бы узнать, чем Алек обязан, например, урокам химии в Килмарноке[4 - Из рассказов Агнесы Т. Смит и священника Гамильтона Деннет. – Прим автора.]». Ответ: очень малым.

Нельзя не отметить, что семья фермеров Флемингов придавала большое значение образованию своих детей. Александр всегда учился в лучшей для его возраста школе, из тех, что находились поблизости. Шотландцы питают глубокое и искреннее уважение к образованию Многим из них приходится покидать Шотландию и пробивать себе дорогу в Лондоне, поэтому они знают, как важно явиться в Англию с солидным багажом знаний.

Старший брат Александра, Хью, вынужден был один вести хозяйство на ферме, другой брат, врач Томас (или просто Том), перебрался в Лондон. Вначале он думал заняться практикой и снял дом на Мэрилебон-род, 144, около станции Бекер-стрит. Но пациенты что-то не спешили являться к нему. Как-то он познакомился с хирургом-окулистом, который уже не практиковал, и тот посоветовал ему посвятить себя офтальмологии и предложил подучить его. Том согласился. Вскоре в Лондон приехал его младший брат Джон. Старый хирург подал ему мысль стать оптиком и устроил на фабрику, изготовлявшую очки. Выбор фирмы оказался неудачным – она вскоре прогорела, но профессия, избранная Джоном, была превосходной, Джон Флеминг и позже его брат Роберт добились на этом поприще блестящих успехов.

Когда в Лондон приехал Алек (ему было тогда тринадцать с половиной лет), Том только что прибил на своей двери дощечку: «Окулист». Но чувство приверженности клану заставило его взять и этого младшего брата на свое иждивение, хотя сам он еще не очень крепко стоял на ногах. Семья руководила его судьбой и подчиняла ее себе. Хью с матерью будут вдвоем вести хозяйство на ферме до тех пор, пока Хью не женится. В их краях славились сыры миссис Флеминг, на них был большой спрос, и Локфилд-фарм могла некоторое время поддерживать обитателей Мэрилебон-род. Через год после Алека в Лондон долженбыл приехать Роберт. Тогда четыре брата: Том, Джон, Алек и Роберт – будут жить вместе в этом чужом мире и помогать друг другу без всяких пышных фраз. Одна из сестер, Мэри, будет вести хозяйство.



Слишком резким был переход от речек, населенных форелью, от кроличьих нор и птичьих гнезд к большому шумному городу, где деревья и трава встречались только в парках и скверах. В 1895 году приближалось к закату царствование старой королевы Виктории. Подземная железная дорога, тогда еще паровая, каждые десять минут сотрясала дом на Мэрилебон-род. По улицам сновали бесчисленные экипажи: hansomcabs[5 - Двухколесный экипаж с местом для кучера сзади (англ.).], трамваи и омнибусы, еще запряженные лошадьми. Изучая Лондон, Алек и Роберт Флеминги забирались на империал, рядом с кондуктором, и постигали язык незнакомого им города, слушая ругань, которой кучера обменивались между собой или осыпали пешеходов. Братья осмотрели Тауэр, Вестминстерское аббатство, побывали в Британском музее, на художественных выставках. Им приятно было ходить вдвоем, но, верные традициям своих предков, они почти не разговаривали друг с другом, и если один из них замечал что-то интересное, он привлекал внимание брата жестом.

Вечерами Том вносил оживление в семью. Он любил организовывать всякие викторины – по географии, истории и естественным наукам. Каждый из братьев ставил пенни, и тот, кто выигрывал, получал всю сумму. Эти игры были хорошей подготовкой к экзаменам. Как-то вечером Том принес боксерские перчатки и вместо викторины затеял матч, но Мэри нашла, что бокс внесет разлад в жизнь братьев, и выбросила перчатки. Вскоре прогулки по Лондону и игры по вечерам, естественно, уступили место усиленным занятиям. Алек, а вслед за ним и Роберт поступили в Политехническую школу на Риджент-стрит. После того как Том в начале своей медицинской карьеры с таким трудом пробил себе дорогу, он потерял вкус к свободным профессиям. И верил отныне только в деловую карьеру. Поэтому он поместил братьев на коммерческое отделение училища. Впрочем, там преподавались те же дисциплины, за исключением греческого и латинского языков.

Алек при поступлении был зачислен в соответствующий его возрасту класс. Но он обнаружил настолько более глубокие знания, чем его сверстники, что через две недели был переведен сразу на четыре класса выше, и он оказался гораздо моложе своих соучеников. Шотландский метод обучения себя оправдал. Вначале над акцентом братьев Флемингов подтрунивали, и это вселяло в них робость. Но впоследствии они убедились, что англичане в общем-то в душе снисходительны и великодушны по отношению к тем, кому не посчастливилось родиться в Англии, и что легкий шотландский акцент имеет даже свои преимущества. Он, как физический недостаток, забавлял и вызывал сочувствие к тому, кто от него страдал. Но любая экзотика хороша в меру. Эрширский говор слишком своеобразен, и братья Флеминг выправили произношение, но все же по языку, духу и манерам остались истинными шотландцами.

К концу XIX века будущее семьи казалось вполне обеспеченным. Клиентура Тома все возрастала, он снял дом попросторнее на Йорк-стрит, 29; братья переселились к нему. Мэри вышла замуж, и вместо нее приехала вести хозяйство самая младшая сестра Грейс. Алек поступил на службу в навигационную компанию «Америкен лайн» на Леденхолл-стрит. Компания владела четырьмя старыми, но довольно большими пассажирскими пароходами. Вначале Алек получал «роскошную сумму в два с половиной пенса в час». Он безукоризненно выполнял свои обязанности, хотя они ему и не нравились, молча и мужественно мирился со своей участью. Джон и Роберт работали вместе на фабрике оптических приборов. Хью оставался в Локфилде. Ему больше была по вкусу эта простая жизнь в деревне, чем жизнь, которую вели его братья в городе. Но и они тоже сохранили любовь к ферме, они проводили здесь свой отпуск, удили рыбу, охотились; однако, хотя братья и не заговаривали об этом, они строили всевозможные планы на будущее, и теперь уже не согласились бы прожить всю жизнь на этом уединенном холме.

В 1899 году разразилась англо-бурская война. Не прошло и трех лет с того дня, когда торжественно отметили шестидесятилетие царствования королевы Виктории, как на юге африканского континента две маленькие земледельческие республики[6 - Трансвааль и Оранжевая республика.] посмели противостоять одной из самых могущественных стран мира. У лондонских жителей эта неравная борьба сперва вызывала улыбку. Толпа распевала песни, в которых обещала Крюгеру[7 - Президент Трансвааля.], что они вместе отпразднуют сочельник в Претории[8 - Столица Трансвааля.]. Но первые крупные поражения породили в Англии серьезное беспокойство. Многие шли в армию добровольно. Джон и Алек, а позже и Роберт поступили в Лондонский шотландский полк, составленный из одних шотландцев. Большинство врачей и адвокатов служили там простыми солдатами, поэтому отношения между офицерами и их подчиненными были более простыми, чем в британской армии.

Состоявшие в Лондонском шотландском полку сочетали военную службу с участием в спортивных клубах. Флеминги, будучи хорошими пловцами, вошли в команду ватерполистов Алек проявил себя замечательным стрелком. Его наблюдательность и здесь ему пригодилась. Он был рядовым солдатом и не мечтал ни о каком повышении. Его зачислили в роту H – последнюю роту в полку, всегда находившуюся в хвосте; до нее не доносился ни бой барабанов, ни звуки волынки, и пехотинцы держали шаг только благодаря усилию воли и вниманию.

«Солдаты роты Н, – писал Флеминг, – были упорными людьми, эгоцентриками, и признавали только свой собственный закон». Но каково же было удивление батальона, когда рота H выиграла «Celestial» – приз, присуждаемый на ежегодных стрелковых состязаниях. Этой победой рота отчасти была обязана Флемингу, которого уже несколько раз посылали в Бизли на национальные стрелковые соревнования. Спортивным успехам в Англии в любой среде придается огромное значение. Отныне этот маленький молчаливый служащий с прекрасными глазами и переломленным носом стал любимцем всего полка.

Добровольцев оказалось гораздо больше, чем требовалось для экспедиционного корпуса, и многих из них так и не отправили в Трансвааль. Флеминг остался в Англии и продолжал жить с родными. Как-то он вместе с полком ездил в Эдинбург. В вагоне не хватало мест, и его, как самого невысокого, пристроили в багажную сетку, где он и проделал все путешествие. Практика у Тома все увеличивалась, и он снял дом на Харлей-стрит, в районе, где жили врачи «с именем». Хью женился и по-прежнему жил на ферме. Миссис Флеминг, овдовев, переехала в Илинг – предместье Лондона, чтобы вести хозяйство Алека, Джона и Роберта. Для братьев было огромной радостью поселиться вместе с горячо любимой матерью. Том преуспевал, и это несколько примирило его со свободными профессиями. Он уже считал, что Алек напрасно растрачивает свои блестящие способности на работу, не имеющую будущего. Почему бы ему не поступить в медицинскую школу? Алеку было двадцать лет, когда он, как нельзя более кстати, получил наследство от дяди Джона.

Дядя Джон, старый холостяк, всю свою жизнь прожил на ферме в южной части Шотландии. Он оставил все состояние своим братьям и сестрам и их детям. По тем временам (для Англии) у него было довольно значительное имущество, – во всяком случае, восьмая часть, доставшаяся Алеку, приносила в год двести пятьдесят фунтов стерлингов дохода. Том посоветовал брату немедленно уйти с работы, а на унаследованные деньги и стипендию (если он ее получит) закончить медицинское училище. Правда, Алек поступит учиться несколько поздно, но он никогда не пожалеет о тех пяти годах, которые прослужил в компании. «Я не вынес оттуда никаких университетских знаний, – говорил он, – зато я приобрел общие сведения о реальной жизни. Это дало мне большие преимущества по сравнению с остальными студентами, которые поступили в медицинское училище прямо со школьной скамьи и ни разу не отложили своих учебников, чтобы заглянуть в книгу жизни».

Он и в самом деле имел преимущество перед остальными студентами, но главным образом благодаря тому, что прожил четырнадцать лет на лоне природы, где дети, не прилагая к тому никаких усилий, учились наблюдательности и где суровый климат и привычка к труду формировали людей, требовательных к самим себе. Алек еще совсем юным стал, сам того не замечая, естествоиспытателем, от взгляда которого ничто не ускользало из окружающего его мира. Хотя он и сознавал свое превосходство, он оставался все таким же осторожным, скромным и молчаливым шотландцем. За этой сдержанностью скрывалось упорное стремление добиться самостоятельности и большое нежное сердце. Одной из добродетелей, наиболее ценимых им в человеке наряду с трудолюбием, было постоянство. Он был верен своей семье, своему полку, своей команде, Шотландии, Британской империи. В двадцатилетнем юноше было еще много детского очарования, в нем сохранялись мальчишеские черты прилежного школьника, которому учиться легче, чем товарищам, и его небольшие успехи доставляли ему глубокую тайную радость.




II. Повороты дороги


– Я рассмотрела бы сад гораздо лучше, – подумала Алиса, – если бы я могла взобраться на вершину этого холма; здесь есть и тропинка... Но до чего же причудливо она извивается.

    Льюис Кэрролл

Как и многие другие британские учреждения, медицинские учебные заведения возникали в Англии по воле случая, не сообразуясь с каким бы то ни было единым планом. Еще задолго до основания университета каждая из двенадцати лондонских больниц имела свою собственную медицинскую школу. После открытия университета медицинские школы при больницах тоже влились в него, но от времен их независимого существования у них сохранилось право принимать студентов без свидетельства об окончании средней школы, которое требовалось для поступления в университет. Эти студенты выпускались со специальным дипломом. Они могли заниматься врачебной практикой, но путь к ученым степеням для них был закрыт.

Флеминг не имел свидетельства, необходимого для поступления в университет, у него вообще не было никакого диплома, поэтому для того, чтобы попасть в медицинское училище, он должен был сдавать экзамены за среднюю школу. Он взял несколько уроков и предстал перед экзаменаторами Педагогического колледжа. Можно было опасаться, что юный конторский служащий, который вот уже пять лет, как перестал учиться, не в состоянии будет выдержать весьма трудные экзамены. Но Флеминг получил основательную общую подготовку, которой был обязан небольшой школе, затерянной в ландах, был наделен необычайной памятью, пытливым умом исследователя, умевшим выбрать главное, и врожденным даром изложения. Он обладал способностью в блестящем и изящном стиле осветить какую-нибудь определенную проблему. Флеминг был признан лучшим из всех претендентов в Соединенном королевстве (июль 1901 года).

Получив свидетельство о среднем образовании, он мог поступить в любое медицинское училище. «В Лондоне, – писал он впоследствии, – двенадцать таких училищ, и жил я примерно на одинаковом расстоянии от трех из них. Ни об одном из этих училищ я ничего не знал, но в составе ватерполистской команды Лондонского шотландского полка я когда-то играл против студентов Сент-Мэри; и я поступил в Сент-Мэри». Может показаться странным выбор учебного заведения по каким-то спортивным соображениям. Но это решение открывает нам неизменную и весьма приятную черту характера Флеминга: у него была потребность вносить в серьезные вопросы немного легкомыслия и фантазии. Этому человеку чужда была какая бы то ни было напыщенность, интересы его отличались бесконечным разнообразием.

Сент-Мэри не принадлежала к числу старых больниц, она была открыта в 1854 году в Паддингтоне, который быстро разрастался, особенно после того, как там построили большой вокзал. Первый кирпич будущего здания Сент-Мэри заложил принц Альберт. Александр Флеминг поступил в это медицинское училище в октябре 1901 года, одновременно он начал готовиться к университетским экзаменам, которые и выдержал в 1902 году без особого труда. После этого он участвовал в конкурсе студентов, окончивших самые различные учебные заведения, на присуждение первой стипендии по естественным наукам. Опаснейшим соперником Флеминга был К. А. Паннет, блестящий студент, получивший гораздо лучшее образование. Несмотря на это, Флеминг снова был признан первым, как всегда бывало на всех экзаменах и конкурсах. Паннет, в дальнейшем ставший его другом, так объяснял неизменный успех Флеминга: «С самого начала выявилась одна его особенность: Флеминг умел разбираться в людях и предугадать их поведение. Он никогда не делал бесполезной работы. Он умел извлечь из учебника только необходимое, пренебрегая остальным».

Флеминг внимательно слушал и тщательно записывал лекции тех профессоров, у которых ему предстояло держать экзамены, и, что с его точки зрения было так же важно, изучал их характер. Поэтому он почти безошибочно предсказывал, какие ими будут заданы вопросы. Словом, он относился к педагогам, как к достойному наблюдения явлению природы, а экзамены были для него предметом особой науки.

Но в этом крылись лишь второстепенные причины его успеха. Он утверждал, что легко самому найти правильный ответ в любой области науки, обладая здравым смыслом и серьезным знанием основных принципов. В течение всей своей университетской жизни он прибегал к этому простому способу и добивался успеха, которому не придавал никакого значения. Товарищей поражали его память и наблюдательность. Они мало что знали о нем. Флеминг был необщителен то ли от застенчивости, то ли из-за присущей ему сдержанности. Все же одно время он принимал участие в студенческой комедийной труппе и даже выступал на сцене в женской роли; он играл француженку, соломенную вдову Фабрикетту в пьесе «Рокет» Пинеро, и изображал «эту безнравственную особу более соблазнительной, чем она того заслуживала». Вторую женскую роль играл К. М. Уилсон, ставший впоследствии лордом Мораном и врачом Уинстона Черчилля.

«Я почти не помню, как Флеминг изучал анатомию и физиологию, во всяком случае, казалось, что он уделяет этому мало времени. Однако, видимо, это было не так, – рассказывает Паннет, – ведь он считался одним из лучших студентов. Я не входил ни в команду пловцов, ни в стрелковую и поэтому не имел возможности наблюдать Флеминга за этими занятиями, и сожалею об этом, так как, по свидетельствам, во время спортивных состязаний лучше всего раскрывался его характер. Он отличался во всех видах спорта, хотя и не был чемпионом; он очень быстро усваивал основные принципы и всевозможные приемы и без особых усилий становился намного сильнее среднего спортсмена.

Я знаю, что он любил создавать дополнительные трудности ради одного удовольствия их преодолеть. Например, он предлагал сыграть в гольф с одной клюшкой на всех участников. В спорте он прибегал к тому же методу, что и в университетских занятиях: выявлял самое существенное, направляя на него все свои усилия, и с легкостью достигал цели. И именно потому, что он, как казалось, не утруждал себя, его можно было принять за дилетанта. Однако считать так было бы огромным заблуждением. Он был гораздо более одарен и гораздо серьезнее относился к делу, чем простой любитель, даже самый блестящий; но он умел со свойственной ему скромностью и каким-то изяществом не показывать, что это стоит ему усилий.

Я не помню, чтобы он вел разговоры о философии, истории или литературе. И я был очень удивлен позднее, когда обнаружил, что он читает стихи и, естественно, больше всего шотландского поэта Бёрнса. Он никогда об этом не говорил. Даже к научным трудам он, казалось, относился несерьезно и лишь небрежно их просматривал, но за студенческие годы мы с ним много раз принимали участие в разных конкурсах, и я неизбежно оставался на втором месте».

Все, кто учился тогда в Сент-Мэри, помнят двух непобедимых чемпионов – Флеминга и Паннета, которые неизменно завоевывали все медали. Александр Флеминг отличался во всех областях медицины: биологии, анатомии, физиологии, гистологии, фармакологии, патологии, терапии. И в то же время в эти годы он всегда готов был вечером, сидя в семейном кругу, в любую минуту отложить книги и принять участие в развлечениях братьев: игре в бридж, или в шашки, или в настольный теннис. У него, казалось, никогда не бывало неотложных дел. «Когда он читал какую-нибудь книгу по медицине, – рассказывает его брат Роберт, – он быстро ее перелистывал и ворчал, если, по его мнению, автор ошибался, ворчал он часто».

По свидетельству доктора Кармальта Джонса, который учился в одно время с Флемингом, в начале XX века больница Сент-Мэри выглядела весьма неприглядно. Больничные палаты «не могли порадовать глаз». Сама медицинская школа была еще хуже – грязная, с плохим освещением и нищенским оборудованием. Преподавание, к счастью, велось несколько лучше. Лекции профессора анатомии Клейтона Грина отличались четкостью, ясностью и часто были весьма занимательны. «Он входил в аудиторию, уже сменив пиджак на белый халат, ровно в девять часов. Свою лекцию он иллюстрировал чудесными рисунками, которые делал на доске разноцветными мелками. После этого мы переходили в анатомичку».

Пройдя определенную теоретическую подготовку, студенты допускались к работе в больнице. В отделении неотложной помощи они учились вскрывать нарывы, производить зондирование, перевязывать раны и даже удалять зубы, что делалось тогда без местной анестезии. Они более или менее ловко справлялись с этими обязанностями при помощи практикантов, которые были не намного опытнее их самих. Медицина еще с трудом преодолевала рутину. У профессоров были свои причуды, которые для студентов имели силу закона. Один из профессоров, с кем довелось работать Флемингу, при пневмонии применял холод – клал на больную сторону пузырь со льдом. Но он ушел в отпуск, и его заменил врач, который лечил припарками. У больного к тому времени началось воспаление второго легкого, таким образом, с одной стороны у него лежал пузырь со льдом, с другой – припарки. И все же больной выздоровел.

В 1905 году Флеминг в течение месяца принимал роды на дому. Муж роженицы обычно приходил за доктором в больницу и маленькими улочками приводил его в свою убогую квартиру, нередко состоявшую всего лишь из одной комнатушки. Пока мать рожала, остальные дети спали под ее кроватью. «К счастью, при родах в девяноста девяти случаях из ста лучше всего полагаться на природу. По крайней мере мы так считали», – рассказывает Кармальт Джонс.

В тот год, когда юный Алек изучал анатомию и физиологию, кто-то сказал ему, что было бы весьма полезно также сдать вступительные экзамены по хирургии. Чтобы быть допущенным к испытаниям, требовалось внести пять фунтов. Флеминг, естественно, сдал экзамены. Однако хирургом он не стал, отчасти потому, что испытывал физическое отвращение к операциям на живом теле, но главным образом оттого, что обстоятельства направили его по иному пути. «Будучи истым шотландцем, я все время сожалел о напрасно истраченных пяти фунтах, – говорил он. – И даже подумывал, не попытаться ли мне сдать выпускные экзамены. Патологию я знал, но совершенно не знаком был с практической хирургией, и у меня не было времени этим заняться. Однако, чтобы держать эти экзамены, требовалось внести всего пять фунтов. Я решил попытать счастья».

К его крайнему удивлению, он выдержал испытания, и это дало ему право ставить после своей фамилии следующие великолепные буквы: F.R.C.S. – Fellow Royal College of Surgeons[9 - Член Королевского хирургического колледжа (англ.)]. Казалось, судьбу Флеминга определял целый ряд забавных случайностей. Он занялся медициной, потому что его старший брат был врачом; в Сент-Мэри, с которой была связана вся его жизнь, его привело увлечение ватерполо; он стал членом Королевского хирургического колледжа, чтобы не потерять даром свои пять фунтов; он посвятил себя бактериологии, которая должна была прославить его имя, по столь же странным и незначительным соображениям.

Алек и Роберт Флеминги продолжали числиться в роте H Лондонского шотландского полка; братья ездили на лагерные сборы, ходили в походы, участвовали в соревнованиях по стрельбе. Алеку нравилась эта среда, здесь он мог держаться более непринужденно, чем обычно, оттого, что в полку были шотландцы из его родных краев. Много позже, в 1949 году, когда он уже был прославленным ученым, он сказал, председательствуя на собрании бывших солдат роты Н:

«На ваших собраниях председательствовали полковники, капитаны, старшие сержанты и многие другие, но впервые ваш председатель всего лишь скромный солдат. В полку я всегда вел себя покорно, никогда не оспаривал приказа сержанта или капрала. Ну, а что касается офицеров, то я занимал столь низкое положение, что, насколько я помню, непосредственно от них никогда не получал распоряжений.

Покорность имела большие преимущества. Вам не нужно было думать, а лишь выполнять то, что вам говорили. А вот офицеру приходилось думать, так как по большей части он совершенно не знал, как следует действовать, и, однако, вынужден был действовать или же возложить это на старшего сержанта. Тот тоже знал не больше его, но, так как перепоручать было некому, он должен был отдавать приказ, Все равно какой – умный или глупый. Ну, а сержанты всегда были очень самоуверенны, особенно когда дело касалось вопросов, в которых они ничего не смыслили...

Это чудесно, оставаться вот так, в последних рядах, глядя, как остальные лезут вперед, стараясь пробиться. Делают они это разными способами, но все эти способы очень интересны для наблюдения. Когда меня зачислили в роту Н, она была на самом плохом счету. В полку говорили, что мы не умеем стрелять и не знаем, как обращаться с оружием. Прошло пять лет, и все увидели, что мы многому научились. Помнится, в один из понедельников, в троицын день, презренная рота Н, встрепенувшись, неожиданно выиграла все призы, в то время как победительницей себя заранее считала рота F.

Я не уверен, что семья Флемингов не несет ответственности за эту победу. В тот день мы, три брата, принимали участие в соревнованиях...»



Начиная с 1902 года одним из самых блестящих профессоров Сент-Мэри считался Алмрот Райт, уже известный тогда бактериолог. Он создал при больнице Бактериологическое отделение. У Райта, великолепного оратора, любившего парадоксы, было много восторженных учеников. Среди них обращал на себя внимание молодой доктор Фримен, с прекрасными вьющимися волосами, человек очень приятный и образованный. Хороший стрелок, он мечтал оживить деятельность стрелкового клуба при Сент-Мэри, который долгие годы держал межбольничный кубок, а потом захирел. Набирая команду, он спросил:

– Среди студентов есть территориальные?[10 - Солдатами территориальных войск назывались волонтеры, проходившие военную подготовку в таких полках, как, например, Лондонский шотландский полк. Поэтому среди них скорее всего можно было найти хороших стрелков. – Прим. автора.]

Кто-то ответил:

– Есть один. Маленький Алек Флеминг из Лондонского шотландского полка.

– Что он собой представляет?

– У него довольно забавный акцент. Загребает все медали. А в остальном совершенно непроницаемый человек.

– Чем он собирается заниматься?

– Хирургией, но тогда ему придется уйти из больницы. Есть только одно свободное место, и оно достанется Захари Копе.

– Флеминг хороший стрелок?

– Превосходный.

И Фримену пришло в голову добиться зачисления Флеминга в Бактериологическое отделение и тем самым сохранить этого снайпера в Сент-Мэри. Он познакомился с Флемингом и попробовал его заразить своим восхищением Райтом. Как-то после очередной блестящей лекции Райта Фримен, обращаясь к сидевшему рядом Флемингу, сказал:

– Райт просто великолепен!

Флеминг из духа противоречия холодно ответил:

– Мне нужны факты. А я слышал только голословные утверждения.

Но все же, как только Флеминг получил диплом, Фримен предложил ему поступить в лабораторию Райта.

– Послушайте, я знаю, что вы хороший стрелок... Давайте работать в нашей лаборатории.

– Каким образом?

– Я похлопочу, чтобы вас приняли.

Флеминга тогда еще привлекала хирургия, и он колебался. Однако и он, как все студенты, был очарован Райтом, и, кроме того, Фримен пустил в ход веские доводы. «Я сказал ему, что исследовательская лаборатория Алмрота Райта будет для него великолепным временным пристанищем в ожидании хорошего места хирурга. К тому же он убедится, что работа в лаборатории очень интересна, да и люди там симпатичные. Наша лаборатория в те времена помещалась в одной комнате, и здесь мы все вместе дружно трудились, образуя своего рода братство».

Оставалось уговорить самого патрона – Райта. Фримен откровенно признался ему, что хочет создать стрелковую команду. Такой легкомысленный подход к серьезным вопросам был в духе Райта. К тому же Фримен утверждал, что у Флеминга ум ученого и он превосходная кандидатура. Словом, Райт дал свое согласие, и Флеминг пришел в его лабораторию, где и проработал до самой своей смерти.

Этот способ избирать себе жизненный путь может показаться невероятным, опрометчивым и свидетельствующим о полном равнодушии ко всему. «Не думаю, чтобы Флеминг когда-либо заранее строил планы на будущее, – вспоминает Фримен. – Он довольствовался тем, что собирал факты и предоставлял судьбе полную свободу». Поскольку никто не способен предвидеть, что получится из принятого им решения, это не такой уж плохой метод. Команда ватерполо определила выбор Флемингом училища Сент-Мэри; стрелковая команда заставила его выбрать бактериологию, и в обоих случаях выбор оказался удачным.

Много позже Флеминг, выступая перед студентами, сказал:

«Есть люди, которые считают, что студенты должны все свое время посвящать медицине и отказаться от спорта. Я лично с ними не согласен. Студент, который проводил бы все свое время за чтением учебников, может быть, в конце концов изучил бы их лучше, чем его товарищи. Я говорю „может быть“, потому что я в этом не уверен. Он, вероятно, знал бы тверже термины, но не их значение.

Вы, наверное, уже поняли, что изучение медицины предполагает нечто гораздо большее, чем одни только книжные знания. Надо понять людей и знать человеческую природу. А нет лучшего средства постичь человеческую природу, чем спорт, и особенно участие в спортивных командах.

Когда вы входите в команду, вы играете не за себя одного, а за весь свой коллектив. И это чудесная тренировка для вашей будущей врачебной деятельности. Потому что врач должен играть в игру жизни, думая не о себе, не о своем материальном успехе, а о благе своих пациентов, и неважно, выигрывает ли он при этом сам или нет. Все врачи составляют единую команду. Те из них, кто играет эгоистично, нарушают сплоченность команды и принижают нашу профессию.

Занимайтесь спортом, и вы сможете лучше воспользоваться сведениями, которые почерпнете из книг. Вам легче будет понять больных, и вы станете хорошими врачами... Конечно, каждому из вас в дальнейшем предстоит уделять особое внимание той или иной части человеческого тела, но никогда не забывайте, что ваш больной – живое человеческое существо».

Вспоминая свою молодость, Флеминг добавил:

«Спорт оказал на мою жизнь большое влияние. Если бы я не увлекался плаванием, я бы никогда не поступил в больницу Сент-Мэри, Алмрот Райт не был бы моим учителем, и, вероятнее всего, я бы никогда не стал бактериологом».

Множество удивительных поворотов в его пути, и, однако, именно эта извилистая тропа должна была привести Флеминга на вершину славы.




III. Райт


He часто доводится работать бок о бок с мэтром, но судьба мне это уготовила.

    Флеминг

Бактериологическое отделение начало свое существование в 1902 году и занимало тогда всего лишь одно небольшое помещение в старой медицинской школе при больнице Сент-Мэри. В 1906 году, когда Флеминг стал там работать, оно уже расположилось в двух смежных комнатах, где должны были размещаться профессор с его ассистентами и происходить приемы инфекционных больных, которых направляли сюда из других отделений больницы. Отпущенных средств не хватало, и лаборатория существовала только благодаря щедрости Райта. У него в те времена были богатые пациенты. Ни один английский аристократ или миллионер, если у него появлялся фурункул, или он заболевал тифом, или находился при смерти, не мог обойтись без консультации Райта. В его огромной приемной на Крищент-парк, 6 всегда толпилось множество народу. Большую часть своих гонораров он отдавал на содержание бактериологической лаборатории, или, как ее называли, «лаб».

Алмрот Райт считал, что медику, ведущему научно-исследовательскую работу, полезно и даже необходимо заниматься врачебной практикой, «чтобы стоять на земле обеими ногами». Изучение живого организма подтверждает или же опровергает результаты, полученные in vitro[11 - In vitro (лат.) – под стеклом, в пробирке, в противовес in vivo – в живом организме. – Прим. автора.]. Зрелище человеческих страданий пробуждает наряду с сочувствием и желание найти средство, могущее исцелить их. Вот почему Райт так настаивал на том, чтобы при его отделении была открыта клиника. «Неплохо, когда исследователь ничем не брезгует, – говорил доктор Хьюгс, который впоследствии тоже работал в этом отделении. – Медики у Райта, помимо работы в лаборатории, занимались еще и врачебной практикой».

Райт поощрял своих ассистентов к занятию практикой. Кстати, это был их единственный источник существования, так как платил им Райт мало – сто фунтов в год. Он утверждал, что исследователи должны трудиться бескорыстно. «Мы не платим людям за то, что они занимаются наукой; вам необходимо иметь дополнительную работу».

Жалованье и продвижение по службе целиком зависели от доброй воли Райта, всемогущего владыки. «Мое отделение – республика», – говорил он. В действительности это был «просвещенный деспотизм». Властная и сильная индивидуальность патрона вызывала не только уважение, но и преклонение. «Старик», как его называли сотрудники, безраздельно царил здесь, – строгий, но любящий отец. Вот как описывает его Фримен:

«На первый взгляд он казался какой-то бесформенной глыбой, с огромной головой, руками и ногами. Можно было подумать, что он болен акромегалией[12 - Акромегалия – чрезмерный рост отдельных частей тела, особенно конечностей и лицевого скелета.], говорил его друг Вилли Гёллох. Движения его были медлительны и обдуманны. Он был высокого роста, слегка сутулый, как все исследователи, которые работают, склонившись над столом. Короче говоря, он никак не походил на атлета... Он носил очки, над которыми круто лезли вверх густые брови. Когда Райт над кем-нибудь подтрунивал или находил что-то забавным, брови его стремительно двигались вверх и вниз. Он почти мог разговаривать с помощью своих бровей». Хотя движения его казались неуклюжими, он умел своими толстыми пальцами производить самые деликатные манипуляции.

Характер у него был сложный и довольно тяжелый. Но ученики обожали его, потому что он был талантлив, потому что с ним жизнь становилась удивительно интересной и потому что, когда он говорил, его пыл, любовь к парадоксам, его огромная культура очаровывали собеседника. Перед разными людьми он представал в разных обликах. С одним он превращался в поэта, с другим становился страшным озорником. «Райт, вы невероятный человек, – говорил ему его друг, знаменитый Бальфур[13 - Бальфур Артур Джеймс (1848—1930) – английский государственный деятель.]. – Поэтому-то мы все вас так любим». Мягкий и терпеливый с больными, он мог быть очень жестоким со своими коллегами. Споря с одним знаменитым хирургом, он с такой свирепостью уничтожил своего противника, что Бернард Шоу, знавший в этом толк, сказал: «Он не только отсек ему голову, но еще и поднял ее очень высоко, чтобы все на свете могли увидеть, что она совершенно не содержала мозга».

Вся его жизнь была непрерывной борьбой. Он родился в 1861 году. Сын пресвитерианского священника и шведки – дочери профессора органической химии в Стокгольме Нильса Алмрота, Райт с ранней юности выказал непримиримую жажду независимости. «Алмрот – моя неудача, – говорила его мать. – Я никогда не могла заставить его сделать то, что хотела. Он всегда шел своим собственным путем». Но она очень им гордилась, и ее другие дети утверждали, что, если бы Алмрот совершил преступление, она сказала бы: «Вот это мужественный поступок». Отец его, Чарльз Райт, был пастором в Дрездене, потом в Булони, затем в Белфасте, но всюду с Алмротом занимались частные учителя, и он получил очень хорошее образование. Любовь к языкам сохранилась у него на всю жизнь, он в шестидесятидвухлетнем возрасте изучил русский, а в восемьдесят лет начал заниматься эскимосским.

Больше всего на свете Райт любил поэзию. Он знал наизусть почти всю библию, почти все произведения Шекспира, Мильтона, Данте, Гёте, Браунинга, Вордсворта и Киплинга. Однажды он подсчитал, что может прочесть на память двести пятьдесят тысяч стихотворных строк. Казалось, при таких склонностях он должен был избрать для себя литературное поприще. Он сам об этом подумывал и даже советовался со своим преподавателем литературы знаменитым Эдмундом Дауденом, однако тот сказал: «На вашем месте я бы не бросал медицины; это наилучшая из всех возможных подготовок к вступлению в жизнь, а если в дальнейшем у вас обнаружится талант писателя, приобретенный опыт явится для вас бесценной сокровищницей знаний». Дауден оказался прав. Райт стал крупным ученым и, кроме того, великолепным писателем, которому Бернард Шоу говорил: «Вы владеете пером так же хорошо, как я». А это в его устах было самой большой похвалой и даже, пожалуй, единственной.

Но Райт, с его беспокойным характером и склонностью к риску, не мог удовлетвориться размеренным образом жизни лечащего врача. Он изъездил Германию и Францию, посещал различные лаборатории, завязывая дружеские связи с немецкими и французскими учеными. Он окончил юридический факультет и решил, что станет адвокатом. Потом он отправился в Австралию и преподавал в Сиднее. В конце концов его выбор остановился на научно-исследовательской работе. Его тянуло посмотреть, «что находится по ту сторону хребта», изучить новые неведомые миры. Ему повезло, он занялся медициной в эпоху, когда она претерпевала коренные изменения. Уже в предыдущие два-три десятилетия наметился переход от медицины – предмета чистого искусства и медицины-магии к научной медицине.

Еще до 1860 года некоторые ученые задумывались над тем, не вызываются ли инфекционные заболевания микроскопическими существами, однако не смогли дать никаких экспериментальных подтверждений этой гипотезы. Между 1863 и 1873 годами французский врач Давэн доказал, что одна из инфекционных болезней, а именно сибирская язва, связана с наличием в крови палочек, которые он называл «бактеридиями». Немец Поллендер сделал те же наблюдения. В период 1876—1880 годов Пастер во Франции и Кох в Германии открыли перед медиками новые обширные области для научных исследований. Пастер в течение всей своей сверхъестественно плодотворной жизни доказывал, что возбудителями многих, до тех пор необъяснимых инфекций были микроорганизмы, присутствие которых можно обнаружить при помощи микроскопа в крови и тканях больного. Примерно в 1877 году Седильо ввел слово «микроб». Мало-помалу ученые составили каталог основных микробов: стафилококки, стрептококки, бациллы брюшного тифа, туберкулеза и т. д. Особенно успешно разработала технику бактериологии немецкая школа: создание питательных сред для выращивания микробов, методы их окраски и исследования.

Благодаря великому английскому хирургу Листеру открытия Пастера произвели коренной переворот в хирургии. В нашу эпоху трудно вообразить себе, что представляла собой хирургия во времена юности Листера. Тогда еще очень редко прибегали к хирургическому вмешательству, значительное число оперированных умирало от заражения крови, как, впрочем, и многие роженицы. Называлось это «больничной инфекцией», и никто не знал, как против нее бороться. Венский врач Земмельвейс тщетно советовал соблюдать правила гигиены. После того как Пастер доказал, что всякая инфекция связана с наличием микробов, которые заносятся из воздуха, инструментами, руками и одеждой хирурга, Листер понял, что, обеспечив стерильность раны, то есть оградив ее от всяких септических микробов, можно избавиться от «больничной инфекции», которая является следствием отсутствия мер предосторожности.

Итак, источники инфекции отчасти были установлены. Теперь надо было найти пути борьбы против них. Некоторые факты, известные еще с древности, могли бы указать ученым дорогу. Когда в Афинах свирепствовала чума, Фукидид заметил, что за больными и умирающими могли ухаживать «только те, кто уже переболел чумой, так как никто не заражался вторично». Было известно также, что натуральная оспа, одно из самых страшных бедствий человечества вплоть до XIX века, болезнь, которая ежегодно убивала или обезображивала миллионы людей, не повторяется. В Китае, Сиаме и Персии в течение более тысячи лет применялись разные способы «вариоляции»: кололи определенные участки кожи зараженными иглами или же вводили в нос оспенные корочки. В Белуджистане заставляли детей, предварительно поцарапав им руки, доить коров, больных оспой (которая считалась тогда легкой формой натуральной оспы), чтобы таким образом предохранить детей от заболевания.

В Европе крестьяне тоже на опыте познакомились с подобными фактами. В конце XVIII века английский врач Дженнер обратил внимание на это явление. Он сказал одной женщине, которая пасла коров, что, судя по некоторым симптомам, она, возможно, заражена оспой, на что та ответила: «У меня не может быть оспы, ведь я переболела коровьей оспой». Тогда Дженнеру пришла в голову замечательная для его времени идея – проверить путем ряда опытов обоснованность этих народных верований. Он решился даже заразить оспой предварительно вакцинированных здоровых людей и установил, что они обладали почти полным иммунитетом.

Это было явление необычайное. В плане практическом оно давало возможность избавиться от страшного бича человечества – оспы, хотя пришлось столкнуться с яростным и нелепым сопротивлением. В плане теоретическом опыты Дженнера доказали, что люди или животные, которым вводили незначительное количество опасного заразного начала, превращались в особые существа, лучше вооруженные против него, подобно тому как народ, который часто подвергается нападениям, в состоянии лучше защищаться, чем другие. «Существует память биохимическая, – утверждает доктор Дюбо[14 - Видный ученый из Рокфеллеровского института. – Прим. автора.], – она не менее реальна, чем память интеллектуальная и эмоциональная, и, возможно, по существу не очень от них отличается». Как полученная в детстве травма способна искалечить психику и создать стойкие комплексы, так и болезнь, даже в легкой форме, производит в организме глубокие и зачастую благоприятные изменения. Организм, поборовший какое-нибудь заболевание, – это уже не прежний неискушенный организм... «Ты победил меня, ты уже стал другим».

Пастер много размышлял над великой тайной инфекционных заболеваний и над иммунитетом, открытым Дженнером. Его могучий ум не хотел мириться с тем, что прививка против оспы представляет собой уникальный случай. Должны существовать способы иммунизации и против других болезней. Но как найти эквивалент коровьей оспы, который позволит бороться против других микробов? Случай, который так часто приходит на помощь тем, кто не сидит сложа руки, в 1880 году дал Пастеру ключ к разгадке. Изучая куриную холеру, он установил, что: а) со временем вирулентность патогенного микроба ослабевает, б) куры, которым ввели ослабленные микроорганизмы, приобретают иммунитет против вирулентных микробов.

Он сделал обобщающий вывод, что микроорганизмы превращаются в «вакцины», если они предварительно были ослаблены длительным соприкосновением с воздухом. (В честь Дженнера Пастер расширил употребление слова «вакцина».) Как же действовали все эти вакцины? Они вызывали защитную реакцию или, вернее, образование в крови новых веществ – антител, которые в дальнейшем помогали организму бороться с неослабленными микробами. Угроза вызывала мобилизацию защитных сил. В 1888 году Шантемесс и Видаль доказали, что даже вакцина, состоящая из убитых микробов, подготавливает кровь к борьбе против возбудителя брюшного тифа. Примерно в то же время Ру и Иерсен открыли яд, точнее, токсин, выделяемый дифтерийной палочкой. Затем Беринг, ученик Коха, обнаружил антитоксическое свойство сыворотки животных (морской свинки, собаки), которым неоднократно вводили в малых дозах дифтерийный или столбнячный токсины.

Казалось совершенно естественным призвать на помощь эту готовую бороться кровь, эту боеспособную сыворотку для защиты от инфекции. Беринг решил также попытаться превратить антитоксические сыворотки в лекарства для предупреждения и лечения инфекционных болезней. Его метод основывался на совсем ином принципе, чем вакцинация. В организм больного вводили уже сформированные антитела. После того как Беринг частично потерпел неудачу, Ру снова взялся за решение этой проблемы и на этот раз добился блестящего успеха. На медицинском конгрессе в Будапеште (1894 год) он вызвал бурный восторг аудитории своим сообщением о том, что, если больному дифтерией ввести лошадиную сыворотку, он выздоравливает. Началась эпоха серотерапии. Речь теперь уже шла не только о предупреждении болезни, но и о спасении больных.



В 1891 году Райт вернулся из Сиднея в Англию. После того как он в течение года переходил с места на место, ему, наконец, посчастливилось получить кафедру патологии в Военно-медицинском училище, основанном при госпитале в Нетлее. Здесь он работал с группой молодых медиков, которых сумел заразить своей страстью к исследованиям, стремлением создать новую медицину, основанную на эксперименте и точном количественном изучении явлений.

Ученики восхищались его верой и воинственным характером. Вряд ли существовал другой человек, который был бы настолько неспособен ладить с военной администрацией. Вскоре в Нетлее стали с восторгом рассказывать, как Райт отправился на парад за сержантом, служившим у него в лаборатории, выволок его из шеренги и, держа за воротник, потащил за собой, чтобы тот «занялся серьезной работой», как заявил Райт пришедшим в ужас военным. Утверждали, что высшее начальство военного министерства приказало ему поменьше говорить в своих лекциях о функциях крови, которая в конце-то концов «составляет всего лишь тринадцатую часть веса тела», но он вопреки приказам произносил перед каждым очередным выпуском, покидающим училище, революционную речь о «физиологии религии».

Начав преподавать бактериологию, науку, находившуюся еще в зачаточном состоянии, Райт уже тогда предсказывал, что в будущем инфекционные заболевания будут диагностироваться точными методами, а не простым выслушиванием больного и заявлениями наподобие того, которое сделал один известный в те времена врач: «Судя по звуку, это бацилла инфлюэнцы». Видаль и Грубер показали, что кровь тифозного больного агглютинирует, склеивает микробы тифа, что это явление специфично, то есть происходит с одним только видом микробов, и поэтому позволяет поставить диагноз. Райт доказал, что схожая реакция наблюдается при мальтийской лихорадке, очень тяжелом заболевании, которое передается через коз, весьма распространенных на Мальте. Это позволило позже Мечникову, который тогда работал в Пастеровском институте, шутливо сказать своим студентам, показывая на карту мира, где были отмечены области распространения мальтийской лихорадки: «Все эти районы принадлежат Британской империи... Это объясняется не пагубным влиянием англичан, а тем, что одни они изучили мальтийскую лихорадку и умеют ее диагностировать».

Начиная с 1895 года Райт отдается главным образом изучению иммунизации против брюшного тифа. В те годы это была весьма опасная болезнь, часто смертельная, которая во время войны косила солдат, опустошая армии. Русский бактериолог Хавкин, работавший в Пастеровском институте и приехавший как-то в Нетлей, подал Райту мысль о возможности оградить людей от тифа при помощи предохранительной вакцинации, подобно тому как Пастер ограждал овец от сибирской язвы. И в том и в другом случае нужно было вызвать образование антител и поступление их в кровь. Брюшной тиф не только кишечное заболевание, как это считали долгое время; микробы циркулируют в крови. Значит, если сделать кровь больного смертельной для данного возбудителя, можно предотвратить заражение организма.

Шантемесс и Видаль доказали, что можно вакцинировать животных против брюшного тифа при помощи микробов, убитых нагреванием. Райт изобрел очень простой способ измерения бактерицидных свойств крови, который позволил ему установить, что после вакцинации кровь может уничтожить в десять и даже в пятьдесят раз большее количество микробов и сохраняет это свойство в течение нескольких месяцев. Он заметил, что часто после прививки наступает негативная фаза, когда кровь теряет бактерицидные свойства. Эта фаза сопровождается недомоганием и повышением температуры, после чего наступает позитивный период. Словом, он провел очень точные исследования и, уверенный в полученных им результатах, рекомендовал военному министерству вакцинировать всех солдат, которые отбывали военную службу за пределами Англии. Райт первым испытал в 1898 году противотифозные прививки на человеке. В Германии примерно в то же время Пфейфер и Колле успешно применили ту же вакцину.

Несмотря на положительные результаты в Индии и в других странах, старые штабные доктора в позолоченных фуражках по-прежнему были настроены скептически. Во время англо-бурской войны Райт хотел добиться обязательной иммунизации в армии, но ему разрешили вакцинировать только тех, кто на это согласится добровольно. Таких оказалось из трехсот двадцати восьми тысяч всего шестнадцать тысяч. Этого было мало, да и как их наблюдать, чтобы получить какие-то статистические данные? Когда в полевых госпиталях спрашивали тифозных больных, были ли они вакцинированы, они неизменно отвечали «да» – из боязни получить выговор. Приводили даже слова одного сержанта-санитара, который в своих отчетах о каждом тифозном больном неизменно писал, что тот привит против тифа: «Поскольку они больны брюшняком, это доказывает, что они были вакцинированы». Райт был настолько взбешен беспомощностью официальных медицинских органов, что оставил кафедру в Нетлее, как ни тяжело ему было с ней расставаться. Несколько позже, в 1902 году, он был назначен профессором патологии в Сент-Мэри.

Там он создал Бактериологическое отделение, где царил в течение сорока пяти лет. Вначале он преподавал не только бактериологию, но и патологическую анатомию и гистологию. Мало-помалу он сложил с себя эти обязанности и целиком отдался изучению иммунологии. Теперь он был совершенно убежден, что все инфекционные заболевания излечиваются вследствие действия антител, независимо от того, циркулируют ли эти антитела сами по себе в крови или усиленно поступают в кровь в результате стимулирующего действия вакцинации или, наконец, вводятся с сывороткой. В этом, по его мнению, заключалось будущее научной медицины. «Врач будущего будет иммунизатором». Райта приводило в отчаяние бессилие традиционной медицины в борьбе против самых тяжелых заболеваний. Как-то, выступая на вечере в одном из медицинских обществ, он закончил свою речь следующими словами: «Короче говоря, если врачи не научатся приносить какую-то пользу, они окажутся обречены на положение военных фельдшеров». Два врача встали и покинули зал.

Многие другие ученые также работали над тем, чтобы найти ответ на вопрос: «Как защищается организм в естественных условиях против патогенных микробов?» Ведь человечество существовало задолго до открытия предохранительных прививок, и раз оно не вымерло, значит, людям удалось устоять в борьбе против микробов. Каким же образом? Русский ученый Мечников, работавший в Пастеровском институте, открыл основной механизм этой защиты: фагоцитоз. Когда он наблюдал в своей лаборатории прозрачные личинки морских звезд, у него зародилась мысль, что специальные клетки – жандармы организма организуют защиту живого тела против вторгшихся в него вредоносных микробов. Если догадка правильна, то инородное тело, попавшее в морскую звезду, должно быть вскоре окружено подвижными клетками. И действительно, шипы роз, которые Мечников вводил в личинки морских звезд, сразу же были окружены и растворены. Этот опыт поразил Мечникова сходством с явлением, которое происходит, когда в палец человека вместе с занозой попадает инфекция. Образуется гной. Но что такое гной? При воспалительном процессе клетки, и прежде всего белые кровяные шарики, выходят из кровеносных сосудов, окружают микробы и «фагоцитируют», то есть «пожирают» их, и уничтожают.

Как же фагоциты переваривают микробов? Это осуществляется под влиянием находящихся внутри клетки ферментов или амилазов, сходных с пищеварительными ферментами слюны или желудочного сока. В противовес этой «клеточной» теории иммунитета немецкие ученые отстаивали «гуморальную» теорию. Они приписывали бактерицидное действие жидкостям организма и, в частности, сыворотке крови.

Райт, будучи другом Мечникова, а также многих немецких ученых, попытался примирить обе соперничавшие теории: клеточную и гуморальную. Он заявил примерно следующее: в сыворотке крови и жидкостях зараженного или вакцинированного организма появляются особые химические вещества (антитела). Эти вещества усиливают разрушительное действие фагоцитов, изменяя внешнюю структуру микробов, так как они оседают на их поверхности и «смазывают» их, отчего те становятся более «удобоваримыми».

Райт и его ученик из Нетлея капитан Дуглас, который перешел вслед за ним в Сент-Мэри, провели ряд опытов и подсчитали количество микробов, поглощаемых каждым фагоцитом. Сделать это было нетрудно. Под микроскопом фагоцит выглядит как серое пятно, а внутри этого серого пятна находятся черные точки – фагоцитированные микробы. Райт и Дуглас обнаружили, что поглощающая способность фагоцитов очень изменчива и зависит от того, как вещество, образовавшееся благодаря иммунизации, «смазало» микробы. Любимым развлечением Райта было производить новые слова от греческих корней. Он назвал приобретаемую кровью способность «смазывать» микробы, чтобы фагоциты поглощали их с большей легкостью, «опсонической способностью», от греческого слова «опсоно» – «приготовляю пищу для...», а вещество – «опсонином». В сыворотке, лишенной опсонинов, фагоцитарная реакция слаба или даже совсем отсутствует. Как только под влиянием инфекции или вакцинации содержание опсонинов в сыворотке увеличивается, фагоцитоз становится значительным.

Райт придавал этой теории первостепенное значение. Прежде всего она счастливо объединяла клеточную и гуморальную теории. Действительно, согласно этой теории, патогенные микробы уничтожаются фагоцитами, но только после того, как они «смазаны» и подготовлены гуморальными опсонинами. Затем теория Райта, как он считал, позволяла диагностировать большую часть инфекций по усилению опсонической способности крови, по отношению к возбудителям данной инфекции и только к ним. (На самом же деле эти изменения, хотя они и происходят, настолько сложны, что их трудно объяснить.) И, наконец, измерение опсонического индекса[15 - Отношение опсонической способности крови данного индивидуума к опсонической способности крови здорового индивидуума, принятой за единицу. – Прим. автора.] у данного индивидуума предполагалось использовать при проведении рационального лечения вакциной или сывороткой, раз можно было в любой момент, определив процент фагоцитированных микробов, установить, какое количество опсонинов содержится в крови больного, и следить, увеличивается ли оно или нет под действием лечения.

Теория опсонического индекса, с блестящим красноречием изложенная Райтом, выглядела гениальной. Медицина превращалась в точную науку. Так казалось группе одаренных молодых врачей и исследователей, привлеченных ослепительным сверканием ума мэтра и согласившихся вести весьма суровый образ жизни, на который обрекал их учитель. Первоначально в эту группу входили: Стюарт Дуглас, перешедший сюда из Нетлея, Леонард Нун, Бернард Спилсбери и Джон Фримен. Последний поступил в лабораторию в 1903 году. Он обладал оригинальным умом, был блестящим автором многих ценных научных трудов и стал одним из любимых учеников Райта, который называл его своим «сыном в науке». Фримен до своей женитьбы жил у Райта на Лауэр Сеймур-стрит, 7. Позднее группа исследователей пополнилась Флемингом (1906 год), Матьюсом, Кармальт Джонсом и Леонардом Кольбруком.

Была ли то просто группа? Скорее они образовали некое братство, подобие религиозного ордена. Раз и навсегда было признано, что на них лежит важная миссия, что они посвящают всю свою жизнь служению науке и должны быть безоговорочно преданы Райту. Что же давало ему в их глазах такой авторитет? Его личное обаяние, блеск его ума и его собственное страстное увлечение научно-исследовательской работой, заставлявшее его порой засиживаться в лаборатории до трех-четырех часов ночи, а иногда и до зари. А почему сам он лишал себя всяких развлечений, радостей семейной жизни ради того, чтобы подсчитывать черные точки в серых пятнах? Из тщеславия? Возможно, отчасти и из-за этого. Он был властолюбив и мечтал о славе. Но прежде всего им руководили любознательность и страстное желание найти исцеление для человеческих страданий, потому что он был человеком сердечным и добрым.

Фримен, рассказывает, что Райт из-за своей работы настолько пренебрегал близкими, что его дочь Долли в сочинении на тему «Семейные радости» в заключение написала: «До чего же бывает приятно, когда в воскресенье папа находит время заехать посмотреть, как живет его семья...» Однажды, когда Райт, придя в больницу, повесил на крючок свою шляпу, Дуглас увидел, что за ленту заткнута белая бумажка. Он вынул ее и прочел: «Папа, вы уже три раза обещали, что наполните мои шарики газом, и забываете это сделать. Я кладу два пустых шара во внутренний карман вашего пальто; не забудьте на этот раз». Дуглас надул шары и привязал их к ленте шляпы. Так Долли Райт получила, наконец, свои шарики.

Восхищение, которое испытывали молодые ученые перед своим учителем, объяснялось не одной только их привязанностью к нему и преданностью. Многие прославленные люди, никак не связанные с работой его отделения, разделяли это чувство. Часто около полуночи в примыкавшей к лаборатории комнате подавался чай; сюда, чтобы послушать Райта, собирались со всего Лондона и из разных стран знаменитые посетители: такие выдающиеся биологи, как Эрлих и Мечников; прославленные медики с Харлей-стрит; такие политические деятели, как Артур Бальфур и Джон Бернс, такие драматурги, как Бернард Шоу и Гранвиль Баркер.

На приемах у своего большого друга, знаменитой леди Хорнер, Райт познакомился со многими членами правительства и, в частности, с лордом Холдейном, в то время военным министром, благодаря которому он стал сэром Алмротом Райтом. Фримен помнит содержание письма, в котором его патрону сообщалось о присвоении ему дворянского титула. По его словам, оно гласило примерно следующее: «Дорогой Райт, мы должны добиться, чтобы ваша прививка против брюшного тифа стала обязательной в армии, но я не в силах убедить в этом начальника Медицинской службы. Вот почему мне необходимо превратить вас в важное официальное лицо. Первый шаг к этому – дать вам титул баронета. Вы будете возражать, но это необходимо. Холдейн». Райт сперва хотел было отказаться от титула и с отвращением говорил: «Они это напишут даже на моей могиле». Но в глубине души он был польщен.

Как-то вечером, за чаем, в присутствии Бернарда Шоу в лаборатории зашел разговор о том, чтобы принять нового больного. Фримен заявил:

– Мы и так уже перегружены.

Шоу спросил:

– А что будет, если к вам обратится больше больных, чем вы в состоянии обслужить?

Райт ответил:

– Тогда мы подумаем, чья жизнь ценнее – наша или пациентов.

Шоу приложил палец к носу и сказал:

– Ага... Здесь я чую настоящую драму... Я чую сюжет для драмы...

Вскоре доктор Уилер, близкий друг Шоу и Райта, рассказал последнему, что Шоу сделал его героем своей пьесы. Так оно и было. Драма называлась «Дилемма врача», и трудно было не узнать сэра Алмрота Райта в герое пьесы сэре Коленсо Риджоне. В одной из первых сцен Коленсо Риджон (он же Райт) спорил со старым, крайне скептически настроенным врачом.

Сэр Патрик. Что вы обнаружили?

Риджон. Я обнаружил, что прививка, которая должна спасать человека, иногда его убивает.

Сэр Патрик. Это я и сам бы мог вам сказать. Я уже испробовал эти современные прививки. Одних людей я с их помощью убил, других – спас, но я отказался от этого метода лечения, потому что никогда не знаю, которого из этих двух результатов смогу добиться.

Риджон (протягивая ему брошюру). Когда у вас будет свободное время, прочтите, и вы поймете, отчего это происходит.

Сэр Патрик. Да ну ее к черту, вашу писанину! О чем здесь практически идет речь? (Просматривает брошюру.) Опсонины? А это что за чертовщина?

Риджон. Опсонины – это вещества, которыми вы смазываете патогенные микробы, чтобы их поглотили белые шарики.

Сэр Патрик. Это не ново... Белые шарики, как же фамилия этого человека... Боже, как его фамилия?.. Мечников... Он их называет...

Риджон. Фагоцитами.

Сэр Патрик. Совершенно верно, фагоцитами... Так вот, я уже слышал эту теорию задолго до того, как вы вошли в моду. Кстати, они не всегда пожирают микробы.

Риджон. Они их поглотят, если вы смажете их опсонинами.

Сэр Патрик. Сказки.

Риджон. Ничуть. Вот что происходит. Фагоциты не желают поглощать микробы, пока те не будут смазаны. Так. Пациент вырабатывает необходимую смазку; но мое открытие состоит в том, что эта смазка, которую я назвал опсонинами, выделяется организмом в разных количествах, иногда в большем, иногда в меньшем. Прививка усиливает эту положительную или отрицательную тенденцию организма. Если вы производите прививку в отрицательный период, вы убиваете; если вы вакцинируете больного в положительный период, вы его излечиваете.

Сэр Патрик. А как же, разрешите спросить, вы узнаете, находится ли ваш пациент в положительном или отрицательном периоде?

Риджон. Отправьте каплю крови вашего пациента ко мне в лабораторию, и через четверть часа я вам скажу, каков его опсонический индекс.

Это утверждение Бернарда Шоу было слишком оптимистичным: на определение опсонического индекса требовалось отнюдь не четверть часа, а гораздо больше времени. И когда бывал наплыв больных, юные послушники, посвятившие себя науке, трудились до самой зари.




IV. Флеминг у Райта


Не мраморные вестибюли создают величие ученого, но его душа и ум.

    Флеминг

Любопытно узнать, как выглядел Флеминг, этот молодой сдержанный шотландец, среди общительных и талантливых товарищей по лаборатории. Он ни в чем им не уступал, прибыл сюда со славой выдающегося студента и имел несколько дипломов и медалей, но был невероятно молчалив. «Столь красноречиво молчаливого человека я никогда не встречал, – рассказывает Фримен. – Он всегда был очень сдержан. Случалось, что в припадке гнева я обзывал его идиотом или бросал еще какой-нибудь оскорбительный эпитет. В ответ Флеминг только смотрел на меня со своей еле заметной улыбкой Джиоконды, и я знал, что в нашем споре победил он».

Оборудована была лаборатория довольно примитивно: термостат, автоклав, чашки Петри, пробирки, стеклянные трубки и микроскоп. Флеминг привык обходиться всего лишь несколькими капиллярными трубками, мерными капельницами и всегда сам собирал свою аппаратуру. Он принимал участие в чаепитиях, как ночных, так и дневных, вместе со всей «семьей», которая собиралась в маленькой комнатке, из вежливости именовавшейся «библиотекой», хотя в ней не было ни одной книги. Грузный, всклокоченный Райт в своем кресле играл роль властного отца. Он председательствовал за письменным столом, остальные теснились на диване или рассаживались на стульях вокруг него. Ученики относились к нему как к исключительному явлению природы. Французский доктор Робер Дебре во время своего пребывания в Сент-Мэри с изумлением наблюдал следующую сцену: Райт говорил, а в это время щуплый Флеминг с серьезным видом подошел к нему и, ни слова не говоря, очень искусно уколол августейший палец его величества, чтобы взять каплю крови для контроля. А Райт, не обращая ни малейшего внимания на этот ритуал, продолжал свою речь.

Эти беседы большей частью состояли из длинных монологов Райта. Он говорил, слегка наклонившись вперед, и выглядел страшноватым, но крайне привлекательным феодальным владыкой и абсолютным повелителем. Развивая какую-нибудь тему, он с легкостью и в большом количестве цитировал Канта, Софокла, Данте, Рабле, Гёте и даже приводил выдержки из «Мадемуазель Мопен» Теофиля Готье. Когда лабораторию посещали такие политические деятели, как Бальфур, один Райт участвовал в разговоре и изредка Фримен. Флеминг по большой части молчал. Вначале его покорили страстный характер и универсальные знания Райта. Но Флеминг был наделен одним ценным и неудобным даром: он сразу находил уязвимое место. Так, он очень скоро понял, что красивые тирады патрона часто бывали основаны на весьма шатких посылках. Когда ночное чаепитие превращалось в метафизическую оргию, он долго молча слушал Райта, потом неожиданно, одним словом, спокойно опрокидывал всю трудолюбиво воздвигнутую систему. «Why?» – спрашивал он с притворным простодушием. «Почему?» Все переглядывались. Честно говоря, он прав. Почему?

Райт ценил Флеминга за безупречность его работы, за безошибочность суждений. Но молчание Флеминга он воспринимал как вызов и охотно подтрунивал над ним. Вообразив, что юный шотландец, который никогда не говорил о религии, «ковенантор» и верующий, Старик, желая вызвать на его бесстрастном лице хоть какие-нибудь чувства, кощунствовал, подбирая, например, две строфы из разных мест евангелия так, чтобы получился нелепый или даже непристойный смысл. Или же спрашивал:

– Флеминг, как могла Вифлеемская звезда находиться только над одним домом? Ведь звезды от нас на таком расстоянии, что нам кажется, будто одна звезда стоит над всеми домами какой-нибудь деревни. Разве не так?

Флеминг молчал. Он знал, что слывет в лаборатории молчаливым шотландцем, и добросовестно поддерживал это мнение.

Райт любил приводить длинные стихотворные цитаты. Часто после какой-нибудь очередной тирады он поворачивался к Флемингу, который с непроницаемым лицом не сводил с него своих красивых голубых глаз, и спрашивал: «Чьи это стихи?» Вначале Флеминг, как истый шотландец, из принципа отвечал: «Бёрнса». Впоследствии, будучи человеком методичным, он установил, что Старик черпает свои цитаты в основном из трех великих источников: из библии, из «Потерянного рая» Мильтона или из пьес Шекспира. С тех пор в ответ на вопрос Райта: «Флем, откуда это?» – он неизменно отвечал: «Из „Потерянного рая“ – и в одном из трех случаев оказывался прав.

После долгого трудового дня Флеминг наслаждался веселой болтовней. Ему нравилось, что серьезные вещи здесь не принимались всерьез. Он любил вводить элемент игры во все, даже в свою работу. Он не прочь был посмеяться над товарищами и не обижался, когда смеялись над ним. В играх, как и во всем остальном, он стремился одержать верх. С невозмутимым спокойствием он изучал игру и осваивал ее правила. Но самая увлекательная и прекрасная игра состояла не в беседах, а в исследовательской работе в лаборатории. И здесь Флеминг одерживал верх. Райт, несмотря на свои толстые пальцы, очень искусно производил всякие манипуляции, но Флеминг, или, как его нежно называли, Little Flem – Маленький Флем, – проявлял еще большую сноровку и изобретательность. В его руках стекло становилось удивительно послушным. Приятно было наблюдать, как Флеминг с невероятной быстротой собирал, изобретая по ходу действия, какой-нибудь сложнейший аппарат. Он был подлинным артистом, и, говоря о его работах, инстинктивно употребляли термины, применимые к произведениям искусства: «Этот опыт Флема – настоящий шедевр». Именно благодаря этому он без всяких усилий сохранял связь с природой, столь ценную для того, кто ее изучает, связь, которую так часто утрачивает ученый, мыслящий абстрактно.

Райт был схоластиком и верил, что одной лишь силою ума – во всяком случае его ума – можно открывать законы различных явлений. В общем ему ближе был Фома Аквинский, чем Бекон, Декарт или Клод Бернар. В экспериментальный метод Райт, конечно, верил: он сам поставил множество великолепных опытов, которым и был обязан всем, что знал; но он никогда не мог принять без сопротивления отрицательный ответ, полученный от природы. «Позитивный ум, – пишет французский философ Ален, – обуреваем страстями... Ответ, который дает нам окружающий нас мир на наши требования и надежды, не всегда достаточно ясен, чтобы разбить наши химеры».

Хотя Райт мудро и искренне проповедовал самокритику, он был пристрастен при отборе и толковании полученных результатов. В словах таилась для него непреодолимая притягательная сила. И порой его рассуждения, уснащенные терминами греческого происхождения или просто изобретенными им (катафилаксия, эпифилаксия, экфилаксия), уводили его аудиторию за пределы реального.

Флеминг восторгался гением своего учителя, воздавал должное его честности, он знал, что даже если Райт иногда и заблуждался, то делал это с искренним убеждением. Однако с ранней юности Флеминг поставил себе за правило никогда не упорствовать в отстаивании предвзятой идеи, если опыт доказывает обратное. Его друг, профессор Паннет, пишет: «Он не любил много разговаривать, и поэтому, когда он, наконец, решался высказать свое суждение, вы могли быть уверены, что оно будет в высшей степени умным. Проницательность и прозорливость Флеминга были вне всякого сомнения». Когда Райт в пылу красноречия слишком увлекался теоретическими выводами, Флеминг спокойно говорил ему: «Нет, патрон, так не получится». Райт с еще большим жаром продолжал свои рассуждения. Флеминг, не прерывая, выслушивал его, а потом просто повторял: «Нет, патрон, так не получится». И в самом деле «так не получалось».

Хотя Флеминг своими односложными разящими репликами и прокалывал иногда слишком смело запущенный пробный шар, он сознавал, что горячее воодушевление Райта вдохновляло и его. Неукротимый, обаятельный, а порой свирепый ирландец вызывал у внешне бесстрастного шотландца чувство безграничной преданности. Противоречить Райту в его присутствии – на что Флеминг изредка решался – это одно дело, но вот подвергать сомнению идеи патрона за стенами лаборатории – совсем другое и он на это никогда не шел. Он великолепно знал, что некоторые теории Райта были очень спорны, и старался экспериментально обосновать смелые гипотезы учителя. Райт своей самоуверенностью, резкой откровенностью нажил немало врагов среди ученых. Его аппаратура подвергалась бесконечным нападкам. Флеминг с беспредельным терпением старался ее усовершенствовать. В тех случаях, когда он верил в оспариваемую теорию, он упорно работал над взятой темой и доказывал неверящим, что Старик прав.

В лаборатории Райта Флеминг многому научился. Одной из его больших жизненных удач было то, что он попал в школу такого ученого, но и Райту повезло, что рядом с ним работал этот удивительно беспристрастный и бесконечно преданный ему исследователь. Райт это знал. Хотя он, подобно многим крупным ученым, относился к уму своих учеников как к своей собственности и их работы включал в свои сообщения, он неоднократно упоминал имя Флеминга и признавал, что многим ему обязан.

Главными достоинствами молодого исследователя были сила его наблюдательности, благодаря которой ни одна мелочь не ускользала от него, умение глубоко постичь причины, вызывающие данное явление, и, наконец, способность отметать все лишнее, чтобы раскрыть сущность проблемы. Он щедро отдавал весь свой талант, чтобы отстоять опсонический индекс от нападок, которым тот подвергался со всех сторон. Говорили, что для правильного определения индекса требуется огромное множество подсчетов и что, даже если сам метод верен, применять его практически невозможно. «Нет, – возражал Флеминг, – опытному бактериологу, работающему с умом, совершенно не нужно подсчитывать столько же клеток, сколько и начинающему исследователю». Любую работу он делал с легкостью. Два случая, происшедшие в самой лаборатории, казалось, убеждали, что группа исследователей во главе с Райтом не зря возлагала надежду на эту нашумевшую и спорную теорию.

Один из сотрудников лаборатории, Джон Уэллс, находясь в деревне в отпуске, написал, что у него инфлуэнца. Райт попросил его не приезжать до полного выздоровления. Через два месяца Уэллс снова написал: «Все-таки мне надо приступить к работе. Инфлуэнца, видимо, никогда не кончится». Он вернулся, но с трудом бродил по лаборатории, явно больной; состояние у него было весьма угнетенное, его лихорадило. Однажды Флеминг взял у него кровь и вскоре принес Фримену два предметных стекла и попросил его:

– Подсчитайте, пожалуйста, мазки.

Он ничего больше не объяснил. Стекла были помечены «А» и «Б». Фримен, тщательно подсчитав клетки, сказал:

– Кровь «Б» в два раза менее активна по отношению к данному микробу, чем кровь «А».

– Я обнаружил то же самое, – ответил Флеминг. – «Б» – контроль, «А» – кровь Уэллса. Микроб же – возбудитель сапа... У Джона Уэллса сап... Помните ту молодую женщину, у которой умер пони?.. Уэллс, наверное, неосторожно обращался с культурой микроба, взятой у больного животного... Видимо, у пони был сап, и Джон Уэллс заразился...

Через полтора месяца диагноз подтвердился – Джон Уэллс умер от сапа, неизлечимой в те времена болезни.

Второй случай произошел с могучим краснощеким ирландцем, доктором Мэем, которого все называли Мэзи. Мэй, как и другие, давал кровь для контрольных опытов – в лаборатории всегда был запас нормальной крови. Кто-то поинтересовался, соответствует ли эта смешанная кровь в среднем крови каждого сотрудника? Тогда установили опсонический индекс смешанной крови и крови каждого донора. Мэй заметил, что его кровь больше, чем у остальных, отличается от смешанной крови. Райт объявил ему:

– Вашу кровь мы больше не будем брать, вы больны.

Мэзи продолжал регулярно определять свой опсонический индекс и заметил, что тот все больше отклонялся от нормы. Райт сказал ему:

– Послушайте, вам придется покинуть лабораторию. Видимо, у вас какая-то скрытая форма туберкулеза.

Мэзи рассмеялся, он чувствовал себя совершенно здоровым, но все же уехал в Южную Африку, где ему предложили более легкую работу. Когда этот случай стал известен в медицинском мире, многие патологи говорили: «Райт совершенно сошел с ума! У него в лаборатории парень – воплощенное здоровье, и только потому, что у того изменен опсонический индекс, Райт утверждает, будто он болен туберкулезом. Никогда еще ничего более смешного не приходилось слышать...» Не пробыл Мэй в Африке и двух месяцев, как врачи нашли в его мокроте палочки Коха. Таким образом, благодаря опсоническому индексу бактериологический диагноз был поставлен на много недель раньше клинического.

Итак, судя по всему, эта огромная работа велась не напрасно, но она обрекала учеников Райта трудиться ночи напролет. Студенты Сент-Мэри знали, что, уйдя с какой-нибудь вечеринки в два часа ночи, они могли еще выпить кружку пива у Флеминга, который даже в этот поздний час работал, склонившись над своим микроскопом. Им доставляло удовольствие видеть здесь Флеминга: спокойного, невозмутимого, с аккуратно завязанным галстуком-бабочкой, с прилипшей к нижней губе неизменной сигаретой, которую он не вынимал, даже когда говорил, отчего его еще труднее было понять; радушного, всегда готового терпеливо выслушать все, что ему скажут.

Флеминг обладал еще одним даром: он умел излагать факты с удивительной последовательностью... Даже первые его сообщения поражают своим великолепным и ясным научным языком. Райт, человек высокообразованный, требовательный и с большим вкусом, признавал, что Флеминг писал хорошо и его манера письма отличалась сдержанностью и точностью. «Мой коллега, доктор Александр Флеминг, в этой работе, к которой и пишется данное предисловие, превосходно изложил результаты, достигнутые отделением вакцинотерапии Сент-Мэри...» Райт перешел теперь от вакцинопрофилактики к вакцинотерапии. Следует объяснить, чем он руководствовался.

Иммунизировать – означает еще до всякой угрозы заболевания дать организму средства борьбы против возможной болезни. Прививки Дженнера и Пастера были профилактическими (предохранительными). Однако сам Пастер взялся лечить уже зараженных бешенством больных и добился успеха. Почему? Потому что человек, после того как его укусила бешеная собака, заболевает не сразу. Организм в ответ на введение вакцины в инкубационный период вырабатывает защитные антитела для борьбы в период, когда инфекция активизируется. Но это опять-таки разновидность предохранительной прививки.

Райт с этого и начал. Нельзя ли пойти дальше? До сих пор «иммунизаторы» рассматривали зараженный организм как нечто единое, нераздельное. Правильно ли это? Наблюдалось немало местных инфекций, которые не распространялись на весь организм, не генерализировались. При туберкулезе коленного сустава болезнь может не распространиться на другие органы больного. Что это значит? А то, что лишь местные естественные защитные силы, и только они одни были побеждены врагом, что микробы овладели плацдармом, но ничем больше. При этом общие защитные силы организма не были приведены в боевую готовность.

Можно ли поднять их на борьбу? Да, отвечал Райт, при помощи аутовакцины. В случае местной инфекции следует точно установить природу возбудителя болезни, приготовить из убитых микробов культуру, ввести ее человеку и проследить за его опсонический индексом, с тем чтобы проверить действие вакцины. Райт считал, что это только первый шаг на пути исследования огромных областей медицины, что вакцинотерапию можно будет применять шире, например при сепсисе и инфекциях, сопровождающих рак. Человек, воодушевленный какой-нибудь идеей, преданный ей, всюду видит возможность применить ее.

Несомненно, Флеминг, как и его коллеги, верил в вакцинотерапию. И действительно, в Сент-Мэри наблюдалось немало случаев излечения больных. Этот новый метод наделал много шуму. Бактериологи всего мира приезжали к Райту, чтобы познакомиться с аутовакцинами и опсоническим индексом. В двух небольших комнатах лаборатории, где находилось шесть или семь помощников Райта, с трудом удавалось разместить человек пять-шесть гостей – иностранных ученых. Больные, прослышав о новом успешном способе лечения, все прибывали. Надо было брать у них мазки, находить возбудителя, готовить вакцину, делать прививки, наблюдать за кровью, подсчитывая число микробов, поглощенных лейкоцитами. Это был тяжелый, изнурительный труд. Ко всему еще не было ни подходящего помещения, ни денег.

В 1907 году дирекция больницы за неимением средств на оборудование верхних этажей недавно построенного флигеля (Кларенс Винг) предложила их Райту при условии, что он достанет субсидию. У Райта были состоятельные и весьма влиятельные почитатели; он обратился за помощью к таким людям, как лорд Айвиг, Артур Джемс Бальфур, лорд Флетчер Мултон, сэр Макс Бонн, и они очень быстро собрали необходимую сумму. Кроме того, как только закончилось оборудование лабораторий, крупная фармацевтическая фирма «Парк, Дэвис и компания» предложила Бактериологическому отделению поставлять ей вакцины, сыворотки, опсонины и антитоксины. Таким образом, начиная с этого времени отделение имело регулярный доход, но все средства шли на расширение клиники, а сотрудники лаборатории по-прежнему оплачивались так же низко, как в наше время – подметальщики улиц.

Структура Бактериологического отделения была окончательно утверждена в 1909 году на заседании палаты общин под председательством Бальфура. Отделение приобретало полную самостоятельность. Оно управлялось комитетом, который собирался только тогда, когда это находил нужным Райт. Для кворума достаточно было присутствия Райта и еще двух членов комитета. Благожелательная тирания Старика отныне стала узаконенной.

Женщины в лаборатории почти не бывали, за исключением тех дней, когда Райт подготовлял, как говорил его друг Эрлих, «программу для дам». Эти программы при помощи эффектных опытов знакомили леди Хорнер, миссис Бернард Шоу и других привилегированных дам с последними открытиями. Райт не скрывал своего полного презрения к женскому интеллекту, и нередко ночные чаепития бывали посвящены его женоненавистническим памфлетам. «Большей частью повышенное мнение о женском уме, – говорил Райт, – должно быть приписано свойственному мужьям пристрастному отношению к своим женам. На самом же деле всем известно, что любящая своего мужа жена слепо принимает его убеждения... Я слышал, как одна женщина говорила о своей дочери: „Она настолько привязана к своему мужу, что, если завтра он станет магометанином, она последует его примеру“.

Райт утверждал, что любовь почти всегда вызывается бактериальными токсинами. Его увлечение греческой терминологией привело его к тому, что он объяснял стремление женщин и мужчин обнять друг друга, обхватить любимого человека руками, положить ему голову на плечо «стереотропическим» инстинктом, то есть желанием опереться на что-то надежное. Он написал целую книгу против избирательных прав женщин, прав, которых яростно добивались тогда суфражистки. Он собирал язвительные высказывания лучших писателей о слабом поле, начиная с афоризмов Мишле: «Мужчина любит бога, женщина любит мужчину», кончая Мередитом: «Я полагаю, что цивилизация женщин будет последней задачей, которую поставит перед собой мужчина», и доктором Джонсоном: «Всегда найдется что-то такое, что женщина предпочтет истине».

Человек, который хочет осуществить свой великий замысел и работать не покладая рук, должен жить совершенно обособленно от женщин, учил Райт и сам строго соблюдал это правило. Свою семью он поселил за городом, а сам жил в Лондоне. Его семейным очагом была лаборатория. «Прежде чем принять решение по какому бы то ни было вопросу, человек должен внимательно обсудить его со сведущими людьми», – говорил Райт. Вот почему он окружил себя учениками. Одни, как Фримен, своими блестящими возражениями вдохновляли его. Другие, как Флеминг, помогали ему безошибочностью своих суждений, совершенной техникой, своим непоколебимым здравым смыслом, а иногда и молчаливым бунтом.

Очень скоро Флеминг полностью освоил этот новый мир, куда он попал совершенно случайно. Труд здесь превосходил границы человеческих возможностей. Утром – работа в больничных палатах, так как Райт по-прежнему требовал, чтобы исследователи были и клиницистами. Во вторую половину дня шел прием в консультации, куда приходили больные, которых обычные доктора причисляли к «безнадежным». У них брали кровь и исследовали ее. Флеминг торопился покончить с приемом, чтобы бежать в лабораторию и заняться своими предметными стеклами. После ужина все снова возвращались в лабораторию и принимались изучать бесчисленные пробы крови. Для контроля исследователи брали свою собственную кровь. «Наши пальцы напоминали подушечки для иголок», – вспоминает Кольбрук. Все это было еще сопряжено с опасностью заражения.

Флеминг, не прекращая этой изнурительной работы, готовился к выпускным экзаменам. Он держал их в 1908 году, как всегда, занял первое место и получил золотую медаль Лондонского университета. Вспоминают, что одновременно он без всякой подготовки принял участие в конкурсе на звание члена Королевского хирургического колледжа и добился его. Наконец он написал работу «Острые микробные инфекции» на факультетский конкурс Сент-Мэри и тоже получил золотую медаль. В редакционной статье газеты, которую выпускали в Сент-Мэри, сообщалось об одержанной им победе, и, в частности, было сказано: «Мистер Флеминг, недавно награжденный золотой медалью и, казалось, без всякого усилия завоевавший звание члена Королевского хирургического колледжа, – один из самых преданных учеников сэра Алмрота Райта, и мы думаем, что его ждет славное будущее». Прозорливым автором этой статьи был Захари Копе, в дальнейшем получивший титул баронета и ставший известным хирургом.

Работа Флеминга о микробных инфекциях и способах борьбы с ними как бы предвосхищала дальнейшую его исследовательскую деятельность, которой он посвятил всю жизнь. Он дал описание всего имевшегося тогда у врачей оружия для борьбы против микробов: хирургическое вмешательство в случаях, когда очаг инфекции доступен; антисептики, общеукрепляющие средства; препараты, воздействующие на определенные микробы: хинин при малярии, ртутные препараты при сифилисе и т. д.; и, естественно, сыворотки и вакцины.

В своей работе Флеминг отводил почетное место вакцинотерапии Райта. Враги ученого иронически спрашивали: «Какой смысл вводить убитые микробы в организм, который борется против живых микробов?» И ссылались на инфекционный эндокардит. При этом заболевании поражены клапаны сердца, и микробы беспрерывно поступают в кровь. По теории Райта, должна была бы происходить естественная, вакцинация, на самом же деле ничего подобного не наблюдалось и организм не вырабатывал никаких антител.

Флеминг, натолкнувшись на это препятствие, выдвинул следующую гипотезу: видимо, циркуляция микроба в крови не соответствует впрыскиванию вакцины. Но это требовало экспериментального подтверждения. Он не мог, да и не хотел, проделать этот опыт на одном из больных и решил произвести его на себе. По его просьбе ему ввели внутривенно стафилококковую вакцину. В те времена внутривенные вливания считались опасными, еще не известно было, какие последствия они могут вызвать, и Флеминг своим поступком выказал немало мужества. В субботу ему ввели в вену сто пятьдесят миллионов убитых стафилококков. В воскресенье у него появилась рвота, головная боль, повысилась температура. При таких симптомах можно было ожидать, что возрастет сопротивляемость крови – появятся антитела. Их вообще не оказалось. Если же те же сто пятьдесят миллионов стафилококков вводились под кожу, сопротивляемость организма резко повышалась. Значит, инокуляция непосредственно в кровеносное русло (а при эндокардите микробы циркулируют в крови) – неправильный метод лечения, дающий максимум токсического действия и минимум иммунитета. Результат опыта подтвердил предположения молодого врача.

Работа Флеминга об инфекциях очень важна и тем, что она в самом начале его жизни дает общую картину всей дальнейшей деятельности ученого. Во всех своих исследованиях Флеминг стремился к одному: найти способ борьбы против инфекций, которые были тогда одним из самых страшных бедствий человечества. Он чувствовал себя хорошо вооруженным для этих поисков. Он был прирожденным естествоиспытателем и вполне отдавал себе отчет в своих преимуществах. Поэтому было бы заблуждением считать, будто в этой изысканной и литературно более образованной среде он испытывал неловкость или раздражение. Он презирал озлобленных и вечно жалующихся людей. «Алек всегда был в веселом настроении и работал очень искусно, – пишет доктор Холлис, один из его товарищей. – В нем никогда не чувствовалось ни горечи, ни усталости... К своим исследованиям он, казалось, относился с юмором и в то же время серьезно». Профессор Крукшенк свидетельствует: «Видимо, его забавляли философские рассуждения Алмрота Райта. Хотя Флеминг почти не участвовал в этих дискуссиях, создавалось впечатление, что своими редкими высказываниями он с первых же дней внушил к себе уважение». Его отнюдь не огорчало, что сам он так мало говорит. Ему доставляло удовольствие слушать. И в этом была его сила. Райт своей яркой индивидуальностью затмевал остальных, но и спокойный Флеминг сумел заставить себя любить и уважать.




V. Годы ученичества


Наука – оружие и доспехи разума, и разум найдет свое спасение, не взывая к самому себе– что равносильно погоне за призраком, – а избрав себе определенную цель, которая станет для него опорой.

    Ален

Райт и его ученики верили в вакцины, в опсонический индекс и доказывали это, посвящая им дни и ночи. Другие ученые в других странах надеялись победить опасные микробы совсем иными способами. Немец Пауль Эрлих, друг Райта, ученый в очках в черепашьей оправе, человек с лучистыми глазами, шумным и веселым голосом, страстно, с твердым убеждением, что достигнет цели, искал «магическую пулю», которая способна была бы убить вторгшегося врага, не нанеся вреда организму хозяина.

Эрлих родился в 1854 году и учился в эпоху бурного роста огромных немецких заводов красителей. В такой же мере химик, как и врач, он с ранней юности заинтересовался окраской тканей человека и животных. Он установил, что окрашивание происходит избирательно, другими словами, определенный краситель фиксируется только определенными тканями. Например, нервную ткань окрашивала метиленовая синька и только она. Эта особенность давала возможность исследовать расположение нервных клеток. Эрлих также заметил, что болезнетворные паразиты «впитывают» в себя некоторые красители лучше, чем клетки организма, в котором эти паразиты поселились.

Почему? По той же причине, объяснял Эрлих, привыкший рассуждать, как химик, по которой дифтерийный токсин поражает исключительно сердечную мышцу, а столбнячный токсин – нервные клетки; словом, потому, что между молекулами существует химическое сродство. Значит, если какие-нибудь молекулы, обнаружив химическое сродство к токсинам, будут соединяться с ними, нейтрализовать их, то это и будут целебные антитоксины.

В 1904 году Эрлих, руководивший тогда Франкфуртским институтом серотерапии, со своим ассистентом, японским врачом Шига, поставил огромное количество опытов. В борьбе против опасного паразита, трипаносомы, он испробовал всевозможные красители. Вслед за Морисом Николем и Менилем он применил особенно активные красители – трипановый красный и трипановый синий – и получил довольно обнадеживающие результаты. Несколько позже Эрлих одержал самую свою крупную победу, но не над трипаносомами, а над бледными трепонемами, или спирохетами, – возбудителями сифилиса, и не при помощи красителей, а при помощи соединений мышьяка. Тому, кто упорно ищет, часто удается что-нибудь обнаружить, хотя и не всегда именно то, чего он ищет. Эрлих попал в цель, но не в ту, в которую целился.

Парацельс уже в XVI веке пробовал применить мышьяк в борьбе против сифилиса, но, видимо, не очень успешно, так как вскоре и надолго врачи перешли на лечение ртутью. В 1905—1907 годах химики выпустили препарат мышьяка – атоксил, который оказывал эффективное действие и на трипаносому и на спирохету. К сожалению, препарат, несмотря на его название, оказался токсичным. Эрлих решил преобразовать атоксил и создать из него новую «магическую пулю». Эта работа потребовала невероятного терпения. Для каждого производного атоксила, которое получали химики под руководством Эрлиха, прежде всего нужно было определить С – минимальную дозу, способную уничтожить микроб; затем Т – максимальную переносимую организмом дозу. По соотношению С/Т можно было судить об эффективности или токсичности медикамента. В случаях, когда С было больше Т, новый препарат, естественно, нельзя было применять. Во время этой битвы были принесены в жертву тысячи мышей и морских свинок. В 1909 году препарат «418» обнадежил искателей, но только обнадежил. Эрлих, измученный, но полный энтузиазма, рьяно продолжал истреблять мышей. И, наконец, в мае 1909 года состав «606» уничтожил все трипаносомы, не убив при этом ни мышей, ни морских свинок. Несколько позже препарат был испробован на зараженных сифилисом кроликах. Через три недели животные были совершенно излечены. Итак, «магическая пуля» против одного из злейших врагов человечества отныне была найдена. И эта пуля била прямо по цели, уничтожая паразита, не нанося вреда тканям хозяина. Эрлих назвал этот препарат «сальварсаном» (спасающий мышьяком).

Райта привлекала в Эрлихе его неистощимая фантазия, общительный характер и любовь поговорить. Немецкий ученый стал большим другом всей лаборатории. Когда он приехал в Лондон, чтобы сделать доклад о химиотерапии (которую Райт, как педантичный лингвист, тщетно пытался назвать «фармакотерапией»), он подарил немного сальварсана молодым ученым Сент-Мэри. Флеминг сразу же овладел способом применения этого препарата. Лечение сальварсаном было сопряжено с большими трудностями. Препарат очень быстро окислялся на воздухе. Внутримышечное введение сопровождалось острой болью. Новый ассистент Эрлиха, японец Хата, поразительно искусно вводил сальварсан кроликам внутривенно, но в 1909 году еще мало кто умел делать внутривенные вливания.

Доктор Дж. У. Б, Джеймс вспоминает, что в 1909 году он с товарищем присутствовал при том, как Флем вводил больному препарат «606». Джеймс и его друг, оба студенты Сент-Мэри, знали Флеминга и восторгались им, потому что он получил золотую медаль. «Я отчетливо вижу его у постели в белом халате, он ставит сосуд, наполненный желтой жидкостью, ловко вводит иглу в вену больного, с тем чтобы препарат попал непосредственно в кровь. Надо полагать, что для студента того времени внутривенные вливания были чем-то новым и странным. Может быть, поэтому образ Флема навсегда запечатлелся в моей памяти с такой драматической силой. Эффект, произведенный на нас самим методом лечения, еще усилился благодаря скорому действию препарата „606“, так выгодно отличавшемуся от медленно действовавших ртутных препаратов, которые мы наблюдали в остальных отделениях больницы.

Помню, осмелев, я принялся расспрашивать Флема и захотел узнать, что это за желтая жидкость. Манеры у него были резковатые, взглянув на меня своими голубыми глазами, он коротко бросил:

– Солянокислая соль диоксидиаминоарсенобензола.

Это мне ничего не сказало. Затем он спросил меня:

– Чего вы хотите?

– Нам хотелось бы посмотреть...

– Что у него, по-вашему? – спросил Флеминг, указывая на больного с ужасными сифилитическими язвами.

Мы с товарищем ответили:

– Сифилис.

– Ну, и что бы вы сделали? Лечили бы ртутью да? Так вот, вы увидите, этот препарат действует гораздо быстрее.

Позже, узнав Флема поближе, я понял, что его леденящий лаконизм не был вызван неприязненным к нам отношением, просто таков был «стиль Флеминга». Кстати, он тут же доказал свою доброжелательность, пригласив нас с товарищем в свою маленькую лабораторию около лестницы и рассказав нам всю историю изобретения сальварсана, при этом он проявил энциклопедические, с нашей точки зрения, знания. Он был всего года на четыре старше нас, но в таком возрасте это большая разница. Нам казалось, что мы открыли какого-то не известного никому Флеминга. И сейчас еще, возвращаясь мысленно к нашей встрече, я думаю, что он действительно проявил большое радушие к двум жаждущим знаний юношам. Прощаясь с нами, он сказал: «Приходите завтра посмотреть на этого больного». Мы пришли. Язвы совершенно очистились. Мы были поражены, и Флем наслаждался нашим изумлением.

После этого, когда бы мы ни приходили, он всегда приветливо встречал нас. Его рабочий день, казалось, никогда не кончался. Если порой среди ночи нам вдруг хотелось выпить, – как это бывает в юные годы, – но в этот поздний час все кабачки и гостиницы были уже закрыты, мы знали, что у Флеминга нас всегда ждет кружка пива и интересная беседа. Флем любил поспорить. Он ненавидел громкие слова и тотчас же пресекал всякое проявление тщеславия и зазнайства. Нам доставляло удовольствие часами наблюдать, как он для работы, а то и ради развлечения мастерил разные предметы из стеклянных трубок. Размягчив на огне стекло, он делал пипетки и забавных зверюшек. Особенно запомнилась кошка, которая внезапно возникла из раскаленного докрасна стекла и, когда остыла, уставилась на нас совершенно живыми глазами. Потом он смастерил множество каких-то маленьких животных, в испуге убегавших от кошки.

Мы на всю жизнь остались друзьями. Флем был очень постоянен в своей дружбе. Его невозможно было оскорбить. Прямые и резкие слова, которые задели бы любого, его не трогали. Он не был обидчив. Позже, когда я специализировался по психиатрии, у нас с ним бывало немало стычек. В медицине он придерживался материалистических взглядов. Одно из двух – либо бактерии налицо, либо их нет. Чувствовалось, что он твердо решил считаться только с видимыми и измеримыми фактами. Помню, как я пытался объяснить ему роль подсознательного. «К чему говорить о бессознательном мышлении? – ответил он. – Оно не существует. Действуя бессознательно, вы не думаете».

Как-то, когда он упорно отстаивал это положение, я спросил его, какая часть айсберга видна над морем? Он ответил, что не знает. «Одна восьмая, – сказал я, – а семь восьмых айсберга не видны. Вот так же и с бессознательным мышлением». Флем лукаво взглянул на меня. Вы никогда не знали, переубедили вы его или нет; он спорил из удовольствия поспорить. По своему складу характера он способен был бросить вызов своему идеологическому противнику и при этом оставаться с ним в наилучших дружеских отношениях. В своей области он был непобедим. Его бактериологические познания были невероятно обширны и основательны».

Действительно, Флеминг не мог отказать себе в удовольствии вернуть на землю собеседника, воспарившего в «высшие» области, недосягаемые, с его точки зрения. Одному другу после спора о вселенной, о пространстве и времени он указал на свои часы и сказал: «Меня вполне устраивает вот это время». Его лицо всегда оставалось непроницаемым, и никогда нельзя было понять, относится ли он к своим доводам всерьез. Только люди, хорошо изучившие его, угадывали по его смеющимся голубым глазам, что он шутит.

Флеминг и его коллега Кольбрук опубликовали в «Ланцете» статью – «Применение сальварсана при сифилисе». Препарат дал поразительные результаты, и с этого времени Флеминг стал возлагать большие надежды на химиотерапию. Райт же был настроен скептически. В начале своей карьеры он как-то сказал: «Врач будущего будет иммунизатором». И он от этого не отступился. «Мои предсказания уже сбываются. Насколько мне известно, каждый, кто при местных бактериальных инфекциях прибегал к вакцинотерапии, всегда добивался успеха. Явно приближается день, когда врач будет иммунизатором». И Райт, несмотря на свой честный ум и длительную дружбу с Эрлихом, недоверчиво относился к лечению химическими препаратами. В Клубе медиков он выступил с утверждением, что «химиотерапия инфекционных заболеваний человека невозможна и никогда не будет осуществлена».

Его ученики были менее догматичны. Они уже стали признавать, что опсонический индекс, хотя и представляет большой интерес, практически неприменим, так как для его определения требовался сверхчеловеческий труд. Только личное обаяние и авторитет Райта способны были заставить этих талантливых молодых ученых ежедневно до поздней ночи сидеть в лаборатории и подсчитывать микробы. Многие из них, придя утром в больницу, с трудом боролись со сном. Но Флем даже после бессонной ночи, проведенной над микроскопом, сохранял работоспособность. Он являлся первым, всегда такой свежий и бодрый, словно только что провел отпуск в деревне. Некоторые из исследователей, и в частности Флеминг, Нун и Бринтон, вынуждены были, помимо работы в лаборатории, заниматься частной практикой, чтобы заработать на жизнь. Фримен, снимавший дом на Девоншир-плейс, 30, предоставлял в распоряжение своих коллег кабинеты, где они могли принимать пациентов.

Тогда в Англии Флеминг и Кольбрук были чуть ли не единственными, кто применял сальварсан, и они благодаря Эрлиху приобрели очень скоро большую популярность как врачи. В те времена препарат вводили, растворив его в большом количестве воды. Флеминг сконструировал простое приспособление, состоящее из двух флаконов, шприца, двух резиновых трубок и двух кранов с двумя патрубками. При помощи этою аппарата он успевал ввести сальварсан четырем больным за то время, которое требовалось другим на одно вливание. В Лондонском шотландском полку, где он спас немало жертв бледной спирохеты, его прозвали «рядовой 606», и какой-то карикатурист изобразил его со шприцем в руке вместо ружья. Ему нравилось, что сальварсан дает такие эффективные результаты.

Он был хорошим диагностом. Профессор Ньюкомб приводит характерный случай: один больной с язвой на губе в течение шести месяцев лежал в клинике университетского колледжа с диагнозом туберкулеза. Были испробованы все методы лечения, но безуспешно, и больного перевели в Сент-Мэри для вакцинотерапии. Язва продолжала увеличиваться. Как-то Флеминг в течение суток заменял лечащего врача. Врачебная этика требует, чтобы заменяющий врач не менял назначенное лечение. Но Флеминг отнюдь, не был ортодоксом и немедленно принял три преступные меры: взял у больного кровь, ввел ему сальварсан и послал Ньюкомбу срез ткани с запиской: «Язва губы... Туберкул?»

«Ну что ж, – рассказывает Ньюкомб, – я подумал: раз Флеминг пишет – туберкул, значит, так оно и есть... Однако я обнаружил множество плазмоцитов и в ответ написал: „Туберкулезное поражение губы. Многочисленные плазмоциты объясняются, видимо, вторичной инфекцией“. На следующий день за завтраком Флем торжествующе посмотрел на меня и сказал: „Странную туберкулезную язву я вам послал, не так ли?“ – Я ответил: „Да, необычную“. – „Да, – подтвердил Флеминг, – очень необычную. Я ввел больному сальварсан, и он выздоровел. Какой странный туберкулез“. Он мне часто напоминал об этой истории. Стоило мне в споре с ним повести себя вызывающе, как он говорил: „Не побеседовать ли нам о туберкулезных язвах, а?“

«Лучшим свидетельством хорошего характера Флеминга, – рассказывает доктор Фрай, – было то, что все его любили, хотя он неизменно оказывался прав. Обычно не любят людей, которые никогда не ошибаются. Но у него это получалось так мило, что на него нельзя было сердиться. Конечно, он не мог удержаться от соблазна и не сказать: „Я же вам говорил“, – но у него это звучало как-то по-детски. В лаборатории, к счастью, мало было людей, лишенных чувства юмора, иначе они не смогли бы работать с Райтом и Флемингом, любившими подтрунивать каждый на свой лад».

Иногда во время очередного чаепития в библиотеке Флеминг наслаждался, лукаво объявляя вдруг о каком-нибудь факте, а его жертва, заикаясь и краснея, оправдывалась. «Знаете, Старик, – говорил он, например, – ведь Джилес влюблен». Эти слова, сказанные в присутствии патрона и всех сотрудников лаборатории, производили такое же действие, как камень, брошенный в лужу. Флем испытывал удовольствие, наблюдая за реакцией аудитории. Его шутки никогда не бывали злыми, его просто забавляли замешательство товарища и оправдания, которые тот приводил.

Никто не обижался на Флеминга, хотя его остроты бывали довольно язвительны. «Мы все были очень привязаны к Флему, – рассказывает Фримен. – Он был сдержанным человеком, но приветливым. Отвечал он односложно и, как только в разговор включались другие, замолкал. Мы говорили, что он типичный шотландец и что он не разговаривает, а ворчит. Конечно, это не совсем верно. Это была наша „семейная“ шутка».

Он всегда готов был помочь товарищу. У Хайдена, одного из врачей Сент-Мэри, был паралич после полиомиелита. Он не мог больше работать в больнице и впал в отчаяние, тем более что должен был содержать семью. «Ноги не играют никакой роли в науке, – сказал ему Флеминг. – Если хотите заняться настоящей научной деятельностью, поступайте в нашу лабораторию». Флеминг без труда уговорил Райта взять к себе этого замечательного исследователя, который до самой смерти передвигался по лаборатории в коляске. Они жили все дружно, одной сплоченной счастливой семьей и всегда выручали друг друга. Когда Хайден умер, лаборатория, несмотря на свою бедность, приняла решение дать образование обоим его сыновьям.

Товарищеские отношения как в работе, так и в развлечениях придавали всему очаровательную непринужденность. По мнению доктора Портеуса, который поступил в Бактериологическое отделение в 1911 году и был самым младшим членом этого коллектива, обстановка в лаборатории была очень благоприятной. «Некоторые изображали мне Флеминга человеком замкнутым и сухим, но я этого не нашел. Меня встретил радушный коллега, готовый прийти на помощь новичку. Он не прочь был посмеяться и даже сыграть какую-нибудь шутку над товарищем, например, положить ему под микроскоп кусочек „пластицина“ и насладиться произведенным эффектом. Он действительно был застенчив, но его застенчивость не была вызвана неуверенностью в себе. Он знал, что он знает, и это давало ему душевное спокойствие. Однако старые тормозящие рефлексы мешали ему проявлять свои чувства. А вот когда речь заходила о практической проблеме, он обсуждал ее с легкостью, без обиняков. Если товарищ или даже сам Райт отстаивал какую-нибудь техническую нелепость, Флеминг возражал, выдвигая очень убедительные доводы. Но делиться своими переживаниями он не мог, и ему становилось не по себе, когда это делали другие. Он находил напыщенными и слишком преувеличенными чувства, которые менее строгий судья нашел бы просто человеческими».

Но все же, если его друг, которого он очень любил, откровенно радовался встрече с ним, непроницаемое лицо Флеминга оживлялось и на мгновение озарялось. Исчезало напряженное выражение и появлялась обаятельная улыбка, а взгляд голубых глаз становился поразительно мягким. Но это бывало редко и длилось недолго. Вообще в любой обстановке, несмотря на свой небольшой рост, который еще подчеркивали его широкие плечи, он выделялся среди окружающих, но сам он об этом не догадывался и страдал от того, что невысок. Сын одного из его друзей готовился к экзаменам, и Флеминг сказал о нем: «Ему нечего бояться экзаменов. Он высокий. Высокие люди могут делать, что им вздумается, и попасть куда захотят». Он ходил, слегка раскачиваясь, и при этом чуть надменно пожимал плечами, – возможно, его походка объяснялась привычкой носить шотландскую юбочку в те времена, когда он был в Лондонском шотландском полку, но она также выражала уверенность в себе и своего рода вызов. Он удивительно владел своим телом и поэтому метко стрелял и проявлял сверхъестественную ловкость в крокете, что приводило его в восторг.

Он завязал в Лондоне некоторые знакомства вне больницы и вне семьи. Австралийский врач Педж, проходивший практику в Сент-Мэри, представил его своим друзьям – Пигрэмам, у которых был дом в Варвик-гарден. Флеминг пришелся по душе этой семье, особенно двенадцатилетней Мэрджори Пигрэм. «Алеку, – пишет она, – было тогда около тридцати лет. Это был серьезный и молчаливый молодой человек, с крупной головой, красивыми глазами, широкими и сильными кистями рук... Для меня он был идеальным товарищем. Он был очень простодушен, и поэтому игра с девочкой ему действительно доставляла удовольствие. Когда он затевал какую-нибудь игру, он это делал с неподдельным увлечением и ничуть не свысока. Мы с ним играли в гольф по придуманным им правилам.

– Вот смотрите, – говорил он, – вы будете всю партию играть с короткой клюшкой, а я вас побью, играя с обычной.

Я знала, что он меня победит, и он всегда меня побеждал. Если шел дождь, он разрабатывал правила игры в гольф на ковре. Нужна была огромная ловкость, чтобы бросить мяч с таким расчетом, что он остановится на определенном рисунке ковра, но Алеку это удавалось.

Мои родители его обожали, а мать обращалась с ним, как с ребенком моего возраста. «Алек, не говорите глупостей», – бросала она ему, когда он принимался утверждать какой-нибудь вздор, лишь бы оживить разговор. Одним из его любимых «номеров» было рассказывать об очередном чудесном исцелении больного: «Да я здесь ни при чем. Больной все равно бы выздоровел», что неизменно вызывало возмущение моей матери. Если же его спрашивали, чем был болен человек, которого он спас, он отвечал: «Черт меня побери, если я знаю!»

Дядя Мэрджори Пигрэм, художник Рональд Грей, после несчастного случая страдал туберкулезом коленного сустава. Флеминг предложил применить вакцинотерапию, терпеливо лечил его и вылечил.

А вот с Мэрджори Пигрэм ему не удалось добиться успеха. Ее мучили припадки астмы. Флеминг испробовал на ней столько разных способов лечения, что родные прозвали ее «морская свинка Алека». Ей нравилось бывать в лаборатории. Она находила там все таинственным и привлекательным, восторгалась стеклянными пластинками с разноцветными пятнами.

«Однажды Алек сказал мне, что изобретен способ выявления повышенной чувствительности у астматиков. Я обрадовалась и подставила ему ногу. Алек сделал на ней несколько царапин, которые он смазал разными веществами, говоря при этом: „Яйца... перья... лошадиный волос... водоросли... рыба“ – и так далее. После чего мы затаив дыхание ждали, когда вспухнет и покраснеет одна из царапин. Но нас постигло горькое разочарование: реакция, да и то слабая, возникла только на водоросли, а они не могли быть причиной моей астмы. Когда я снова встретилась с Алеком, он спросил меня: „Вам было больно?“ – Я ответила: „Очень больно!“ – „Я так и знал, – весело сказал он, – я резал вас как попало“.

Он иногда вел себя манерно, что приводило меня в восторг. Например, он медлил с ответом на какой-нибудь вопрос и, отвечая, закрывал глаза. Шотландское гортанное «л» звучало у него как французское «р», и больной которому он говорил: – I must take a specimen of your blood[16 - Я должен взять у вас кровь для анализа (англ.).], – ничего не понимал».

Когда Флеминг лечил художника Рональда Грея, тот жил у миссис Хаммерслей, жены Хью Хаммерслея, одного из компаньонов «Кокс и компания», банкирской конторы армии. У миссис Хаммерслей был очаровательный дом в стиле XVIII века и большой круг знакомых среди художников и писателей. У нее часто бывали Джордж Мур, П. У. Стир, Рональд Грей и велись оживленные и остроумные беседы.

У постели Рональда Грея Флеминг познакомился с красивой и элегантной миссис Ричард Дэвис, невесткой антиквара с Бонд-стрит, знатока старинной французской мебели. Миссис Ричард Дэвис была женщиной блестящего ума и тоже принимала художников и писателей в своем прекрасном доме на Ладброк-террас. Все эти люди полюбили Флема. Его познания в медицине вызывали у них восхищение. Его скромность и молчаливость трогали их. Проходя предписанный ему курс лечения, Рональд Грей дважды в неделю бывал в больнице Сент-Мэри, его сопровождала миссис Дэвис. Сэр Алмрот, любивший артистический мир, приглашал их к себе на чашку чая. Прирученный теперь Флеминг называл уже миссис Дэвис «Дэвей» и, когда она приходила в лабораторию, говорил: «Я очень рад вас видеть. Мне позарез нужна ваша восхитительная кровь».

Новые друзья Флема решили, что ему необходимо больше выезжать в свет, развлекаться и научиться танцевать. Миссис Дэвис была близка с семьей Вертхаймер, известными целому свету богатыми антикварами, щедрыми меценатами, чьи портреты писал Сарджент (теперь все эти картины висят в галерее Тэйта). Флеминг с удовольствием открыл этот новый для себя мир, о существовании которого он раньше и не подозревал. Дом Вертхаймеров был настоящим дворцом: прекрасная мебель, великолепные картины, редчайший фарфор, безупречное обслуживание, тончайшие блюда и вина. Флемингу нравилась эта среда, нравились люди искусства, с которыми он здесь встречался. У него был врожденный вкус. Впоследствии, насколько ему позволяли его материальные возможности, Флеминг посещал аукционы и коллекционировал антикварные вещи.

Вертхаймеры, у которых был бальный зал, раз в неделю приглашали друзей своих дочерей потанцевать или, как тогда говорили в Англии, на «hop». На этих вечерах Флеминг был постоянным гостем, но хорошим танцором он так и не стал. Он впервые заказал себе фрак и при этом сказал портному: «Только сделайте меня похожим не на Карла Бриссона, а на серьезного ученого». Карл Бриссон был в то время модным салонным певцом.

Рональд Грей ввел Флеминга еще в одно приятное общество, которое сыграло большую роль в его жизни, в клуб художников в Челси, помещавшийся в старинном доме, в квартале города, издавна населенном художниками и литераторами. Этот клуб в принципе был открыт только для людей искусства, но в него входили также несколько почетных членов, и среди них был Флеминг. Он всю свою жизнь бесплатно лечил своих одноклубников и в случае надобности добивался, чтобы их поместили в Сент-Мэри. У него вошло в привычку в свободное время приходить сюда играть в «snooker» – сложную игру на бильярде, в которой следует белым шаром положить в лузу большое количество разноцветных шаров. Он играл с большим увлечением, как сразу же отметили его партнеры, и пренебрегал верными ударами. Он откровенно радовался каждый раз, когда ему удавалось загнать шар в лузу. Если кто-нибудь давал ему совет, как играть при данной комбинации, он несколько мгновений молчал, глядя на стол, а затем играл по-своему совершенно не так, как следовало бы, и иногда удачно. Больше всего он любил трудные шары. «Я много раз бывал его партнером, – рассказывает Меррей, – мы с ним выступали против лучших игроков и выигрывали: как истые шотландцы, мы были полны решимости не дать каким-то англичанам побить нас».

Грей попросил Флеминга написать картину, чтобы оправдать его зачисление в клуб. Флеминг ответил, что, к сожалению, он не художник. Грей заставил его взять кисти и потребовал написать сцену на ферме. Флеминг с большой неохотой написал корову, которая совсем не была похожа на корову.

– Спасибо, – сказал Рональд Грей. – Это шедевр и именно то, чего я хотел.

Через некоторое время он повел Флеминга на художественную выставку, где эта картина висела на видном месте. Автора «Портрета коровы» все это очень развеселило, тем более что несколько критиков хвалили художника за «искусную наивность». Он сам слышал, как две весьма благовоспитанные пожилые дамы обсуждали его картину.

– Может быть, вы и правы, – сказала одна из них. – Это новое искусство, видимо, имеет какой-то смысл, но я не могу уловить, какой именно.

Флеминг из опасения, что этого недостаточно, попросил одного друга, Э. Дж. Сторера, купить картину – оплатит же ее он сам, но, вспомнив, что предстоит еще внести комиссионные за выставочный зал, он передумал. Тогда было решено, что Сторер только приценится к картине и откажется ее приобрести, заявив, что она слишком дорогая. Комитет удовлетворился этой комедией, и Флеминг был избран пожизненно членом клуба. Он посещал его до самой смерти и познакомился там с большинством крупных художников своего времени. Новая среда нравилась Флемингу, и он тоже довольно быстро завоевал любовь своих новых знакомых.

Клуб Челси ежегодно давал костюмированный бал, и миссис Дэвис с Рональдом Греем решили повести туда Флеминга. Но надо было найти ему даму. Художник Стир предложил пригласить очень красивую девушку Лилли Монтгомери, которая ему позировала. Флеминг загримировался под негра и был в восторге от бала. В следующем году он пошел на бал со своим другом доктором Портеусом. Оба надели красные короткие юбочки и черные чулки, перерядившись в маленьких девочек. Бактериологи порой умели развлекаться.

В лаборатории Флеминг, помимо обычной работы, продолжал свои собственные исследования. В 1909 году он напечатал в «Ланцете» прекрасную статью о причине появления угрей. Затем он внес усовершенствование в реакцию Вассермана, применяемую для диагностики сифилиса, – он создал реакцию в миниатюре, пользуясь очень небольшим количеством крови, взятым из пальца. Больше всего ему нравилось мастерить всякие приборы, исправлять недостатки аппаратуры при помощи первого попавшегося под руку предмета, например брючного зажима для велосипедистов. Постепенно он вырабатывал для себя свою собственную философию исследовательской работы. Никаких жестких планов. Необходимо продолжать повседневную работу, стараясь не пропустить ни одного необычного явления и вовремя оценить его значение.

Патрон оставался гением, восседавшим на Олимпе. Одним из достоинств Райта было то, что он предоставлял своим ученикам полную свободу действий в области научной работы. Сам же он продолжал разрабатывать новые сложные усовершенствования в технике исследований, как, например, то, которое он назвал стирка и полоскание. При помощи очень длинной пипетки, разделенной на равные отрезки, можно было получить все более и более ослабленные растворы инфекционных культур.

Когда Фримен и Нун по просьбе профессора Жюля Борде продемонстрировали приспособления Райта в Пастеровском институте, Морис Николь сказал: «Все эти методы годятся для фокусников или для развлечения детей». Он был совершенно прав. Методы Райта требовали необычайной сноровки. Они восхищали Флеминга. Он знал, что они слишком сложны, но знал также, что он скорее, чем кто-либо другой, благодаря своей ловкости сумеет ими пользоваться. Кроме того, их защищал патрон, а Флеминг сохранял верность своему учителю.

Его верность достойна уважения, так как за стенами лаборатории все более сильные враждебные течения стремились ее подточить. Нападки на Райта множились. Некоторые собратья по профессии называли его «Sir Almost Right»[17 - Сэр Почти Прав (англ.).]. Даже в самой больнице Сент-Мэри многие врачи, работавшие в других отделениях, не верили в вакцинотерапию. Вакцинировать для предупреждения болезни – это понятно, но вакцинировать с лечебной целью – нелепо. «Райт повсюду вызывал бури, – рассказывает профессор Ньюкомб. – Некоторые ученые утверждали, будто вся его работа абсурдна. Флеминг твердо поддерживал учителя и в это бурное время оставался на его стороне».

Светила Харлей-стрит, уязвленные презрением Райта к той медицине, которую он называл «ненаучной», мстили ему, отказываясь считаться с результатами, полученными в Сент-Мэри. Статистики, уже воевавшие против Райта во времена противотифозной вакцинации, снова набросились на него. Отвечая им, Райт утверждал, что при рассмотрении настолько несхожих между собой фактов, какими являются медицинские случаи, математическая статистика должна уступить место «диакритическому суждению», как он это назвал, снова придумав свое собственное определение, то есть одному из высших свойств разума, которое позволяет оценивать явления по их индивидуальным особенностям, а не по их соответствию друг другу. И он добавлял: «Этого диакритического суждения лишены, как известно, женщины и Бернард Шоу».

Но даже учеников Райта иногда одолевали сомнения. Кольбрук рассказывает: «Одержимые энтузиазмом, мы придавали слишком мало значения vis medicatrix naturae»[18 - Целительная сила природы (лат.).]. Вакцинотерапия или же сама природа излечивали местные инфекции? Действительно язвы зарубцовывались, туберкулы исчезали, фурункулы рассасывались. Бесспорно, бывали и неудачи, но тогда мы говорили себе, что инфекция распространилась в организме, прежде чем было предпринято лечение. Сотрудников лаборатории Сент-Мэри упрекали и за то, что они продавали вакцины крупной фармацевтической фирме. Но что тут было плохого? Ведь полученные средства шли лишь на расширение лаборатории, а сами ученые, включая и Райта, продолжали работать за смехотворную плату.

Райт приобрел себе также врагов – и очень крикливых – своими нападками на суфражисток. Он упорно продолжал отстаивать взгляд, что между женским и мужским умом огромная пропасть. Кольбрук приводит его изречение о женщинах: «Мы их содержим и кормим с тем, чтобы они не могли выражать своего мнения». Он написал целую книгу – «Обвинительная речь без всяких сокращений против голосования женщин». В этой книге он развивал мысль, что суфражистки – это неудовлетворенные женщины, которые мечтают об «эпицентрическом» мире (эпицен – от греческого эпикуанос – общее, одинаковое для обоих полов), где мужчина и женщина были бы равными и трудились бы бок о бок, занимаясь одной и той же работой. Однако, утверждал Райт, как только эти условия будут выполнены, женщина получит всякие преимущества и помешает мужчине работать в полную силу. Эту доктрину он мог проводить в стенах своей лаборатории, но она вызывала бурное возмущение в женском мире, кстати, очень могущественном.

Наконец, Райт развлекался политикой «разделяй и властвуй». Фримену он говорил, что он его «сын в науке» и после него будет руководить отделением, но почти такие же обещания он давал и Флемингу. Пытался ли он посеять антагонизм между этими двумя столь разными, но до тех пор дружески настроенными учеными – не известно. Пост начальника отделения, авторитет, который он завоевал своими трудами, личное обаяние и финансовая поддержка, которую он оказывал Бактериологическому отделению, обеспечивали ему полное единовластие. Леонард Нун и Джон Фримен выкроили себе небольшое княжество, с внутренней автономией, в котором они изучали сенную лихорадку и вообще аллергии, и добились значительных успехов. Флеминг же работал непосредственно с патроном.

Он об этом нисколько не сожалел и боготворил этого выдающегося ученого столь яркой индивидуальности. Он восхищался Стариком, который в течение стольких лет, сидя за своим рабочим столом и «имея в своем распоряжении до смешного простейшие приспособления: несколько трубок, предметные стекла, мерные капельницы, несколько резиновых трубок, стопку картона, кусок парафина и сургуча – и прибегая лишь к помощи неисчерпаемой изобретательности своего ума и ловкости своих рук, придумал целый арсенал приборов для изучения инфекции и иммунитета». Эта трудная, однообразная, посвященная науке жизнь давала Флемингу глубокую внутреннюю радость.

Удастся ли и ему в будущем сделать какое-нибудь блестящее открытие, которое вознаградило бы его за трудолюбие и суровую жизнь? Вдыхая воздух лаборатории, «где аромат кедрового масла смешивался с запахом расплавленного парафина», он радовался, что родился в эту необычайную эпоху, когда революция за революцией переворачивали вверх дном медицину. За какие-то пятьдесят лет Пастер, который для Флеминга был идеалом ученого, Беринг, Ру и Райт коренным образом изменили методы предупреждения и лечения инфекционных болезней. Эрлих своим сальварсаном открывал новую эру – эру химиотерапии. Но что будет дальше? Препарат «606» убивал лишь небольшое число микробов. Большинство оставалось непобедимыми. Флеминг считал, что решение этой задачи связано с естественной защитой живого организма: чем больше изучали все тонкости его механизма, тем яснее становилось, насколько чудесно он устроен.

Флеминг, однако, остерегался делать какие бы то ни было обобщения. Он излагал голые факты. Он сам себе мастерил приборы, был занят весь день, и ему некогда было разговаривать. В лаборатории по его приходу на работу проверяли часы. Для него искусно сконструированный аппарат – плод лабораторной изобретательности – был большим достижением, чем любая новая теория. В Райте его поражал не ум – он любил в своем учителе человека. В глубине души Флеминг был чувствителен и привязчив, и его резкость объяснялась застенчивостью. Бывало, вечерами в библиотеке завязывался горячий спор, который постепенно отклонялся от основной идеи и увязал в песке. Флем сидел тут же, внимательно слушал и не вмешивался в разговор до тех пор, пока товарищи не начинали приводить совершенно безумные доводы; тогда он кратким замечанием, стараясь сделать это как можно незаметнее, возвращал все эти великие умы на землю.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=132834) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Победой при Баннокберне (1314) закончились Войны за независимость, которые вели шотландцы против английского господства. – Здесь и далее примечания переводчика.




2


Торфяники, поросшие вереском (англ.).




3


Директор школы (англ.).




4


Из рассказов Агнесы Т. Смит и священника Гамильтона Деннет. – Прим автора.




5


Двухколесный экипаж с местом для кучера сзади (англ.).




6


Трансвааль и Оранжевая республика.




7


Президент Трансвааля.




8


Столица Трансвааля.




9


Член Королевского хирургического колледжа (англ.)




10


Солдатами территориальных войск назывались волонтеры, проходившие военную подготовку в таких полках, как, например, Лондонский шотландский полк. Поэтому среди них скорее всего можно было найти хороших стрелков. – Прим. автора.




11


In vitro (лат.) – под стеклом, в пробирке, в противовес in vivo – в живом организме. – Прим. автора.




12


Акромегалия – чрезмерный рост отдельных частей тела, особенно конечностей и лицевого скелета.




13


Бальфур Артур Джеймс (1848—1930) – английский государственный деятель.




14


Видный ученый из Рокфеллеровского института. – Прим. автора.




15


Отношение опсонической способности крови данного индивидуума к опсонической способности крови здорового индивидуума, принятой за единицу. – Прим. автора.




16


Я должен взять у вас кровь для анализа (англ.).




17


Сэр Почти Прав (англ.).




18


Целительная сила природы (лат.).