Венецианская маска Рафаэль Сабатини Рафаэль Сабатини Венецианская маска Глава I. «БЕЛЫЙ КРЕСТ» Путешественник в сером рединготе, назвавшийся Мелвилом, корил богов за их несправедливость. Они провели его невредимым через сотню рискованных переделок, казалось, лишь из иронии, чтобы поставить его перед лицом окончательного краха в тот самый час, когда он, наконец, посчитал себя спасенным. Именно это обманчивое чувство уверенности, основанное на убеждении в том, что, достигнув Турина, он оставит границы опасности позади, заставило его расслабиться. И потому в сумерках майского вечера он покинул дорожную карету, чтобы угодить в ловушку, которую, как он теперь посчитал, боги так коварно расставили для него. В едва освещенном коридоре хозяин постоялого двора поторопился узнать о его пожеланиях. Лучшая комната, лучший ужин и лучшее вино, какое можно достать. Приезжий отдавал распоряжения на совершенно безупречном итальянском. Его голос – ровный и приятно звучащий – все-таки выдавал в интонациях энергию и темперамент его нрава. Роста он был выше среднего и ладно сложен. Его правильных черт лицо, которое хозяин едва различал в тени серой шляпы с конусообразной тульей и в обрамлении ложившихся сзади на воротник крыльев черных волос, было худым, с прямым носом и выступающим подбородком. Ему не могло быть более тридцати лет. Расположившись в лучшей комнате наверху и удовлетворенно ожидая ужина, он отдыхал при свете свечей, когда разразилась катастрофа. О ней возвестил голос на лестнице – громкий и неистовый голос мужчины, грубо разговаривавшего на французском. Дверь комнаты Мелвила оставалась слегка приоткрытой, и слова отчетливо доносились до него. Не только суть разговора заставила его нахмуриться, но и сам голос. Этот голос пробудил у него смутные тревожные воспоминания и, несомненно, был ему знаком. – Вы – почтмейстер, а у вас нет лошадей! Боже! Такое может случиться только в Италии! Но мы изменим это даже прежде, чем все закончится. Так или иначе, а я получу то, что мне нужно. Я спешу. От моей быстроты зависят судьбы целых государств. В ответ до Мелвила донеслось лишь бормотанье хозяина. И вновь зазвучал грубый, не допускающий возражений голос. – Вы говорите, что лошади будут только наутро? Что же, тогда своих лошадей мне уступит этот путешественник, а утром он возьмет ваших. Спорить бесполезно. Я сам предупрежу его. В штабе Бонапарта я должен быть уже сегодня. Шаги проворно простучали по ступенькам и пересекли маленькую лестничную площадку. Дверь Мелвила распахнулась, и встревоживший его голос раздался прежде, чем обладатель оного очутился в комнате: – Сэр, настоятельная потребность оправдывает это вторжение. Я еду по делу величайшей срочности. Судьбы государств зависят от моей быстроты, – вновь повторил он помпезную фразу. – На этой станции до утра не будет лошадей. Ваши же лошади годятся для поездки, а вы остаетесь здесь на ночь. Поэтому… Тут голос осекся. Мужчина поворачивался закрыть дверь, пока говорил. Повернувшись вновь, он прервал свою речь при виде поднявшегося навстречу незнакомца, причем последние признаки краски быстро исчезали с грубых черт его лица, а темные глаза расширились в изумлении, которое постепенно сменялось ужасом. Так он неподвижно стоял с четверть минуты – человек приблизительно того же, что и Мелвил, роста и телосложения, с такими же черными волосами вокруг желтоватого выбритого лица. Как и Мелвил, одет он был в длинный серый редингот – обычная для путника одежда – и, кроме того, был опоясан трехцветным ремнем, а голову его покрывала – приметная деталь его одеяния – широкополая черная шляпа. Передний край ее загибался вверх а-ля Генрих IV, а украшали ее трехцветный плюмаж и трехцветная же кокарда. В воцарившемся безмолвии он постепенно вышел из шока. Его первый безотчетный ужас, словно от встречи с призраком, уступил более разумному заключению, что он столкнулся с одной из шуток природы, которая произвела пугающее размножение облика. Он так и остался бы в этом убеждении, если бы Мелвил, которого судьба так коварно привела в это место, не выдал себя сам. – Необычайная удача, Лебель, – произнес он сардоническим тоном, глядя холодными как лед глазами на вошедшего. – Поистине необычайная удача! Гражданин депутат Лебель прищурился, тяжело задышал и сразу пришел в себя. Теперь не оставалось места иллюзиям о сверхъестественных проявлениях или случайном сходстве. – Так это вы, месье виконт! И во плоти! Клянусь честью, это чрезвычайно интересно. Он положил курьерскую сумку на мраморную крышку тумбочки рядом с конусообразной шляпой Мелвила, снял шляпу и водрузил ее поверх сумки. Пот бисером блестел у него на бровях прямо под бахромой челки его черных волос. – Очень интересно, – повторил он. – Не каждый день встречаешь человека, который уже был гильотинирован. Ведь вас гильотинировали – не так ли? – в Туре в девяносто третьем году. – Это соответствует отчетам. – О, отчеты я знаю. – Естественно. Приложив столько усилий, чтобы осудить меня, вы не могли пренебречь проверкой исполнения приговора о казни. Только он мог обеспечить вам безопасное владение моими землями. Только он мог гарантировать, что вас не выгонят обратно в навозную кучу, откуда вы происходите, едва Франция вернется к здравомыслию. Лебель не выказал эмоций. Его грубое, хитрое лицо оставалось невозмутимым. – Видимо, я недостаточно проверил. Дело требует расследования. Можно подложить в корзину несколько голов вместо своей собственной. Будет интересно разобраться, как вы смогли раздвоиться. Ответ был полон иронии: – У кого, как не у вас, была лучшая возможность понять, что может сделать взяточничество в среде руководителей вашей разложившейся республики, вашего царства мерзавцев? Для вас, кто столько подкупал и давал взяток, кто столько брал взяток и подкупался сам, в моем спасении нет тайны. Нахмурившись, Лебель принял важный вид. – Для меня тайна в том, что человек вашего положения разговаривает со мной таким тоном. – Нет тайны, Лебель. Мы уже не во Франции. Французская Республика не правомочна во владениях короля Сардинии. – Не правомочна? – злобно захихикал Лебель. – Ваша надежда призрачна. Мой дорогой предшественник, длань Французской Республики простирается дальше, чем вы полагаете. Пусть мы и не во Франции, но Республика – хозяин здесь, как и в других местах. У нас достаточный гарнизон в Турине, чтобы следить за тем, как Виктор соблюдает условия мирного соглашения, подписанного в Чераско, и делать все, что нам будет угодно. Вы убедитесь, что комендант полностью подчиняется мне. Вы почувствуете, как французское правомочие действует здесь, когда будете отправлены обратно в Тур. Так что маленькая оплошность трехлетней давности может быть исправлена. В этот момент внезапного и полного крушения Мелвил и усмотрел в действиях богов жестокую иронию. Этот человек, некогда бывший слугой его отца, был единственным членом правительства, лично знакомым ему, и, несомненно, одним-единственным, кого устраивала его смерть. И из всех миллионов живущих на свете французов именно этого Лебеля выбрала судьба, чтобы столкнуть с ним на постоялом дворе «Белый крест». На мгновение волна отчаяния охватила его. Не только собственная гибель стала очевидной для него, но, в то же время, и гибель важной миссии, которую в Венеции ему доверил мистер Питт, – миссии, затрагивающей судьбу цивилизации, которая подверглась опасности вследствие действий якобинцев за пределами Франции. – Минуточку, Лебель! Этот возглас остановил француза, едва тот повернулся, чтобы выйти. Он вновь обернулся, но скорее не на просьбу, а на быстрые шаги сзади. Его правая рука скользнула в карман редингота – Что еще? – прорычал он. – Говорить больше не о чем. – Нужно еще многое обсудить. Голос Мелвила сохранял удивительно ровный тон. В поведении его никак не отразилась охватившая его тревога. Он быстро занял позицию между Лебелем и дверью. – Вы не покинете этой комнаты, Лебель. Я благодарю вас за то, что вы предупредили меня о своих намерениях. Лебель пренебрежительно усмехнулся. – Вероятно, из-за того, что я – адвокат, я предпочитаю, чтобы все относящееся ко мне делалось по закону и в надлежащей форме. Однако, если в этом мне препятствуют силой, я вынужден действовать по собственному усмотрению. Итак, не отойдете ли вы от двери и не позволите ли мне выйти? Его рука появлялась у кармана, сжимая рукоятку пистолета. Он действовал без спешки. Вероятно, неторопливость его забавляла возможностью насладиться видом тщетных усилий жертвы, беспомощной перед дулом пистолета. У Мелвила единственным оружием были голые руки. Но англичанином он был не только по имени. Прежде чем дуло медленно появляющегося пистолета задело край кармана, сжатый кулак с треском обрушился прямо в челюсть. Удар отбросил Лебеля через комнату. Он потерял равновесие, опрокинулся и растянулся во весь рост, сопровождаемый грохотом задетой при падении кочерги. Он лежал совершенно неподвижно. Мелвил медленно и осторожно двинулся вперед и подобрал пистолет, выпавший из руки гражданина Лебеля. Он презрительно коснулся носком лежащего. – Вставай, каналья. Но в то же мгновение он обратил внимание на подозрительную безвольность, податливость тела. Приглядевшись внимательнее, он заметил на полу расплывающуюся лужицу крови. А затем его взгляд упал на острие опрокинутой железной подставки для дров. Оно было темно-красным. Он понял, что при падении Лебель ударился о него головой, и оно пробило ему череп. Затаив дыхание, Мелвил опустился на колено возле тела, засунул руку под одежду на груди, чтобы нащупать сердце. Человек был мертв. Мелвил поднялся, дрожа и чувствуя тошноту. На минуту шок от сознания этого непроизвольного убийства парализовал его. Когда же он вновь обрел способность соображать, физическая тошнота вытеснилась паникой. В любой момент мог войти хозяин или кто-нибудь еще и застать его возле тела человека, обладавшего серьезным авторитетом среди французов, которые, оказывается, если не официально, то фактически хозяйничают в Турине. После происшедшего он перед французским комендантом предстанет в положении ничуть не лучшем, чем если бы последнего вызвал Лебель. Не было такого оправдания, которое бы спасло его или помогло ему. Следствие по установлению его личности, если они вообще будут себя этим утруждать, лишь предоставило бы подтверждение намеренного убийства. Оставалось бежать немедленно, но даже тут шансы были ужасающе малы. Он мог заявить, что передумал и продолжит свою поездку этой же ночью, сейчас же, и потребовать подготовить дорожную карету. Но пока будет готов форейтор, пока будут запрягать лошадей, неизбежно кто-нибудь войдет к нему в комнату. Сам вызов кареты должен вызвать подозрение и сомнения. И все-таки он должен пойти на эту абсурдную попытку. Иного выбора не было. Он быстро подошел к двери и распахнул ее. С порога, протянув руку за шляпой, он напоследок с ужасом окинул своими блуждающими – а обычно такими спокойными и твердыми – серыми глазами неподвижную фигуру у камина, уставившую взгляд в потолок. Он вышел, закрыв за собой дверь до щелчка задвижки, прогремел по ступенькам, вызывая хозяина голосом, резкость которого почти удивила его самого. К тому же, в смятении, он продолжал говорить на французском языке. Хозяин появился в одной из дверей, когда Мелвил был у подножия лестницы. – Да, гражданин депутат, – произнес хозяин, подойдя на пару шагов и кланяясь с величайшим почтением. – Надеюсь, английский джентльмен согласился уступить вам. Мелвил был ошеломлен. – Э… уступить мне? – Уступить вам своих лошадей, я имел в виду. Хозяин в ожидании смотрел на него. Инстинктивно, еще не поняв, какую выгоду можно извлечь из этой странной ошибки, Мелвил воспрял духом. В этот момент он увидел свое отражение в зеркале на стене, и ошибка хозяина стала понятной. На нем была широкополая шляпа Лебеля, вздернутая а-ля Генрих IV, с трехцветным плюмажем и трехцветной кокардой. Он приободрился и ответил рассеянно: – Ах, да. Да. Глава II. ПОЛНОМОЧИЯ МЕРТВЕЦА В мгновение ока Мелвил осознал все, чем способствует ему эта путаница лиц. Он был того же роста и телосложения, что и Лебель. На нем был такой же серый редингот, а хозяин, по-видимому, не заметил отсутствия депутатского пояса. Оба – он и Лебель – приехали поздней ночью, их видели очень мало, причем в плохо освещенном коридоре. Самым характерным и весьма заметным отличием между ними была увенчанная плюмажем шляпа депутата. Но теперь она красовалась на Мелвиле. Кроме того, если по приезде Мелвил говорил по-итальянски, то теперь он воспользовался языком, на котором разговаривал с Лебелем. Поэтому, даже не видя его, хозяин уверился в том, что его вызвал француз. Все это он понял в ту секунду, что была между словами «Ах, да» и повторением «Да». Мелвил тотчас оценил, как наилучшим образом он мог использовать ошибку хозяина к своей выгоде. Самая грозная опасность заключалась в том, что могли войти в его комнату наверху, пока он ожидал карету. Ему следует предотвратить это и надеяться, что за выигранное время он рассчитает следующий шаг. С этой целью он быстро заговорил: – Вы можете распорядиться запрягать лошадей и приготовиться форейтору. Я вскоре выйду. Но сначала мы с английским путешественником займемся делом – очень удачная встреча. Нас нельзя беспокоить ни в коем случае. Вы поняли? – спросил он, возвращаясь к лестнице. – О, вполне. – Хорошо. Мелвил начал подниматься к себе, когда появился официант известить хозяина, что ужин, заказанный джентльменом в комнате наверху, готов. Услышав это, Мелвил остановился. – Ужин подождет, – сказал он с безапелляционной резкостью, подражая Лебелю. – Ужин подождет, пока мы сами не вызовем. Оказавшись у себя и заперев дверь, Мелвил, взявшись рукой за подбородок, хладнокровно рассматривал распростертое у его ног тело своими задумчивыми, широко посаженными глазами. Он знал, что ему теперь делать. А как это сделать, должны подсказать, как он надеялся, бумаги из курьерской сумки депутата. Он начал с переодевания официального пояса с талии Лебеля на свою. Поправляя его, он посмотрелся в длинное зеркало, надел большую шляпу с плюмажем и надвинул ее на свои черные волосы немного побольше на лицо – так, чтобы увеличить тень на лице. Решив ничего больше не менять в своей внешности, он заработал быстро и изучил все с удивительным спокойствием. Недрогнувшей рукой он исследовал карманы Лебеля. Там нашлось немного денег: пачка свежеотпечатанных ассигнаций и горсть сардинийского серебра; карманный нож, носовой платок и некоторые другие обычные мелочи и обрывки, связка из четырех ключей на маленьком шелковом шнурке и паспорт на листе разлинованной бумаги. Точно так же он опорожнил свои карманы и из их содержимого выбрал паспорт, тетрадь, грязные ассигнации и мелочь, карманный нож и серебряную табакерку с выгравированной монограммой М.А.В.М., которая соответствовала имени в паспорте. Эти предметы он положил в карманы Лебеля. В свои же карманы он положил все, что забрал у Лебеля, за исключением связки ключей, которую он положил на стол, и разлинованного паспорта, который он теперь раскрыл. Глаза его загорелись, когда он ознакомился с его содержанием. Паспорт был утвержден Баррасом[1 - Баррас (1755-1829) – бывший виконт и офицер, известен как свирепый проводник террора. В 1792 г. избран в Конвент. Сыграл решающую роль в событиях 9 термидора (27 июля 1794 г. – контрреволюционный переворот, отмена Коммуны, установление буржуазной республики). То, что при избрании состава Директории по количеству голосов он был лишь пятым (последним), объясняют его дурной репутацией и несомненной продажностью (во времена Коммуны подозревался в хищениях на уровне государственного преступления). В составе Директории – Директор Юга] и скреплен подписью Карно[2 - Карно (1753-1823) – один из членов Директории, Директор Севера.]. Он гласил, что гражданин Камиль Лебель, член Совета Пятисот[3 - Совет Пятисот – один из двух законодательных органов времен Директории (второй – Совет Старейшин из 250 человек в возрасте не менее 40 лет) из лиц в возрасте не менее 30 лет. Треть обоих Советов обновлялась ежегодно.], едет в качестве уполномоченного представителя Директории Французской Республики, Единой и Неделимой, с государственной миссией. Он предписывал всем подданным Французской Республики оказывать представителю помощь, когда это потребуется. Документ предупреждал всякого, кто вздумает препятствовать ему, что это ставит под угрозу его собственную жизнь. Он требовал от всех должностных лиц, независимо от ранга или звания, гражданских или военных, предоставлять в распоряжение предъявителя ресурсы, имеющиеся в их ведении. Это был не просто паспорт. Это был мандат, и, по-видимому, столь же грозный, как и все, что исходило от Директории[4 - Директория – верховный орган исполнительной власти из 5 человек, избираемых Советом Старейшин из списка в 50 человек, подготовленного Советом Пятисот. Ежегодно подлежал замене один член Директории. Под контролем каждого Директора находился определенный район страны (Юг, Север, Запад, Восток, Центр).]. Он продемонстрировал Мелвилу, каких вершин достиг этот негодяй. Человек, которому была вверена такая власть, фактически подготовлен к избранию на пост Директора Прилагалось описание предъявителя: рост 1,75 метра (что отличалось от роста Мелвила всего на пару сантиметров), телосложение стройное, осанка прямая, лицо худое, черты правильные, цвет лица бледный, рот широкий, зубы крепкие и белые, брови черные, волосы черные и густые, глаза черные, особых примет нет. Во всех деталях, кроме цвета глаз, признаки соответствовали и Мелвилу. Это было серьезное препятствие, и он не мог придумать, как слово «noirs» [5 - noirs – черные (франц.)] изменить на «gris» [6 - gris – серые (франц.)] так, чтобы при этом не оставалось явных и опасных следов подделки записи. И все-таки идея появилась. Принадлежности для письма были на столе. Он сел и попробовал. Чернила были подсохшие и темные по цвету – более темного оттенка, чем чернила в документе. Он разводил их водой из графина, добавляя каплю за каплей, пока не остался доволен. Затем он выбрал перо, проверил его, заточил, проверил вновь и прорепетировал на отдельном листе бумаги. Окончательно удовлетворенный, он уверенно взялся за паспорт. Было просто удлинить первую черточку в «п» – так получилось «р». Он присоединил крючок к «о» – так получилось «а». Прибавив над ней «птичку», он двинулся дальше и соединил точку с самой буквой, превратив «i» в «1». Затем маленький завиток в букве «г» сделал ее похожей на «е». И, наконец, буква «s» осталась неизменной. Он дал чернилам высохнуть и проверил. Лишь с увеличительным стеклом можно было разоблачить подделку, но для невооруженного глаза «noirs» безупречно трансформировалось в «pales» [7 - pales – бледные, бесцветные (франц.)] – изящный компромисс, придуманный Мелвилом. Он действовал без суеты, и потому потратил на это не много времени. Закончив с этим, продолжал уже проворнее. Он открыл курьерскую сумку Лебеля. Беглый осмотр ее содержимого – все, что позволяла ситуация. Но здесь ему повезло. Один из первых просмотренных им документов свидетельствовал о том, что Лебедь был ставленником Барраса, направленным для осуществления надзора за Бонапартом – другим ставленником Барраса, чтобы препятствовать склонности молодого генерала идти наперекор Директории и постоянно напоминать ему, что именно правительству в Париже он должен подчиняться и перед ним, в конечном итоге, нести ответственность. На данный момент знать большего не требовалось. Он сложил бумаги обратно и запер сумку. Он медленно обвел взглядом комнату в последнем осмотре. Удовлетворенный, он пододвинул к себе лист бумаги, взял перо, обмакнул его и быстро написал: «Гражданин! Я требую, чтобы Вы явились ко мне на постоялый двор „Белый крест“ без малейшего промедления – дело государственного значения». Он быстро подписал его именем Лебеля и прибавил ниже: «Уполномоченный депутат». Он сложил бумагу и надписал адрес: «Коменданту французского гарнизона в Турине». Выйдя на лестничную площадку, Мелвил позвал хозяина грубым и властным тоном, подражая французу. Приказав отправить письмо сию же минуту, он вернулся и вновь закрылся в комнате, но на сей раз не позаботился запереть дверь. Прошло целых полчаса, прежде чем голоса, тяжелая поступь на лестнице и звон сабли по балясинам известили о прибытии коменданта. Офицер – высокий, сухопарый, мускулистый мужчина лет сорока – с присущей ему надменностью и самоуверенностью, раздраженный требовательным тоном полученного письма, широко распахнул дверь и вошел без доклада. С порога он уставился на то, что узрел на полу. Затем его вопросительный взгляд обратился к человеку, который сидел за столом с пером в руке, равнодушно углубившись в какие-то документы, словно трупы каждый день составляли ему компанию. Свирепо сверкающие глаза военного встретили беспощадную ярость в глазах джентльмена с пером. В качестве приветствия прозвучал раздраженный упрек: – Вы заставляете себя ждать. Офицер напустил на себя важный вид. – Я не являюсь на всякий кивок или вызов, – и с солдатской прямотой, режущей слух для политика, он добавил: – Даже если это гражданин депутат. – Вот как! – Мелвил взмахнул пером. – Ваше имя, будьте любезны? Вопрос грянул столь резко, что комендант, тоже имевший немало вопросов, ответил почти непроизвольно: – Полковник Лескюр, комендант гарнизона в Турине. Мелвил записал и посмотрел, словно ожидая чего-то еще. Поскольку продолжения не последовало, он продолжил сам: – Надеюсь, всецело в моем распоряжении. – В вашем распоряжении? Позвольте! Положим, сначала вы расскажете мне, что все это значит. Этот человек мертв? – У вас есть глаза или нет? Взгляните на него. Что же до того, что все это означает, то это означает, что произошел несчастный случай. – О! Несчастный случай! Как просто, не правда ли? Всего лишь случай. Комендант откровенно злорадствовал. Позади него показалось совершенно белое от страха лицо хозяина. – Ладно, возможно, не совсем случайность, – сделал поправку Мелвил. Полковник прошел вперед и наклонился над телом. В таком, согнутом положении он оглянулся, ухмыляясь: – О, не совсем случайность? Он выпрямился и повернулся. – Мне кажется, что это дело полиции, ибо этого человека убили. Предлагаю вам рассказать правду о происшедшем. – Зачем тогда я послал за вами, как вы полагаете? И не повышайте на меня голос. Я этого не люблю. Я встретил этого человека этой ночью здесь случайно. Мне показались подозрительными его вид и поведение. Во-первых, он – англичанин, а нынче сам бог не знает француза, который придерживался бы хорошего мнения о ком-нибудь из этой вероломной расы. Англичанин в Турине или где-либо в Италии может быть объектом подозрения со стороны каждого. Я безрассудно изъявил намерение послать за вами, чтобы он лично вам мог представить надлежащий отчет. В ответ он направил на меня пистолет. Вот он, на полу. Я ударил его. Он упал и, по воле Провидения, ударился головой о каминный прибор, на котором вы видите кровь. Вот и все, что я могу рассказать вам. Теперь вы точно знаете, что произошло. – О, я знаю? Я? – иронично усмехнулся комендант. – А кто подтвердит вашу прелестную маленькую байку? – Если бы вы не были глупцом, то все доказательства обнаружили бы сами. Кровь на каминном приборе; характер раны; поза, в которой он лежит. Его не трогали после падения. У него должны быть бумаги, которые скажут, что он – англичанин по имени Маркус Мелвил. Я знаю о них, ибо он показывал их по моему требованию. Вы найдете их у него в кармане, и вам бы лучше ознакомиться с ними. К тому же, можно сократить поток слов, если вы взглянете на мои, – и он протянул разлинованный лист. Это отвлекло побагровевшего полковника. Он выхватил паспорт, и затем его поведение изменилось, едва он прочитал грозные строки о полномочиях, которые могли предоставить все ресурсы государства в распоряжение предъявителя. Его глаза расширились, румянец сполз с его щек. – Но… Но, гражданин депутат, почему… почему вы не сказали мне сразу? – Вы не спрашивали. Вы многое приняли на веру. Вы, кажется, пренебрегаете должной формой. Знаете ли, полковник Лескюр, вы не вызываете у меня должного расположения. У меня будет возможность упомянуть об этом при генерале Бонапарте. Полковник испугался. – Но ради всего святого! Не зная, кто вы такой… В деле с чужеземцем… естественно… – Хватит! Вы оглушили меня. Мелвил взял паспорт да обессилевших пальцев военного и встал. – Вы уже отняли у меня впустую много времени. Я не забуду, что мне пришлось полчаса ждать вашего приезда. – Я не представлял себе безотлагательности дела. Полковник покрылся испариной. – Это было указано в моей записке к вам. Я даже упомянул, что оно – из числа государственной важности. Для усердного офицера этого достаточно. Более, чем достаточно. Он начал укладывать документы в курьерскую сумку. И продолжал холодным, непререкаемым тоном: – Теперь вам известны факты об этом происшествии. Безотлагательность моего дела не позволяет мне задерживаться ради оказания помощи местным властям в расследовании гибели этого человека. Я уже опоздал в штаб генерала Бонапарта. Оставляю это дело в ваших руках. – Конечно. Конечно, гражданин депутат. Действительно, зачем вам еще беспокоиться об этом деле? – В самом деле, зачем? По-прежнему неумолимый и бескомпромиссный, он запер курьерскую сумку и обратился к трепещущему хозяину: – Карета готова? – Она ждет уже полчаса, господин. – Тогда укажите дорогу, пожалуйста. Доброй ночи, гражданин полковник. Но на пороге комендант остановил его. – Гражданин депутат! Нет, вы не будете так суровы к храброму солдату, который пытался выполнить свой долг, будучи в неведении. Бели… Если генерал Бонапарт… Светлые и строгие глаза сверкнули в ответ. Затем холодная, снисходительная ухмылка тронула черты гражданина депутата. Он пожал плечами. – Итак, я не слышу больше об этом деле, а вы не услышите больше о том, – сказал он и, кивнув, вышел. Глава III. КУРЬЕРСКАЯ СУМКА Настоящее имя этого джентльмена, покинувшего той ночью Турин в трясущейся карете, было Марк-Антуан Вильерс де Меллевилль. По манерам и внешности он был в той же степени французом, что и его имя, когда он говорил по-французски; и в равной степени англичанином, как английская часть его имени, когда говорил на английском. Он был не только двуязычным, но и двунациональным – владельцем крупных поместий как в Англии, так и во Франции. Английские владения в Авонфорде перешли к нему от бабушки – леди Констанции Вильерс, в свое время составлявшей украшение двора королевы Анны. Она вышла замуж за блестящего кавалера Жоржа де Меллевилля, виконта де Сол, французского посла при дворе Сент-Джеймс. Их старший сын, Гастон де Меллевилль, в свою очередь разбавил французскую кровь своего дома браком с англичанкой. Будучи наполовину англичанином, наполовину французом, он делил свое время между отцовскими владениями в Соле и наследством от матери в Авонфорде. Именно в Авонфорде родился Марк-Антуан – англичанин уже в большей степени, чем его отец. Когда беспорядки во Франции угрожающе усилились, выезд Гастона де Меллевилля в Англию можно было определенно рассматривать как эмиграцию. Он передал дела в руки своего управляющего, Камиля Лебедя, – молодого адвоката, обученного под его личным попечением, – доверившись теперь этому человеку, которого он поднял из грязи до мантии. Он со спокойной душой оставил его распоряжаться судьбой владений в Соле в опасных политических водоворотах того времени. После смерти отца, не спасовав перед характером событий во Франции, подбадриваемый своей матерью – англичанкой, которая ставила долг выше всяких прочих соображений, – Марк-Антуан пересек Ла-Манш, чтобы привести в порядок дела в Соле. Его владения, как и владения большинства эмигрировавших дворян, были конфискованы государством и переданы народу. Однако, их за бесценок приобрел Камиль Лебель на деньги де Меллевилля, которые перешли в его руки, как к управляющему имением. Сомнения не смутили душу Марка-Антуана даже тогда, когда он обнаружил, что Лебель был в Турине весьма влиятельным республиканцем – председателем Революционного Трибунала в Туре. Он предположил, что это служило прикрытием для верного слуги ради наилучшего исполнения обязанностей управляющего. Просветление пришло лишь тогда, когда, обвиненный и арестованный, именно Лебелем он был приговорен к смерти. Однако, в отличие от других дворян, Марк-Антуан имел серьезную выгоду в этом безнадежном положении. У него оставалось богатство, и сохранилось оно в Англии, откуда могло быть доставлено. Он понял, насколько продажными были эти заморыши нового режима, каких масштабов достигла здесь коррупция. Он послал за нанятым адвокатом, о котором Лебель самонадеянно забыл, и склонил его к тому, чтобы вовлечь в сделку и общественного прозектора. Сделав свое дело, Лебель покинул Тур ради хозяйства в Соле, что и предоставило шанс на осуществление плана, предложенного Марком-Антуаном. За его торжественное обещание и расписку на несколько тысяч фунтов золотом, выплаченных в Лондоне, его имя было внесено в список казненных, а сам он тайно исчез из тюрьмы и получил паспорт, который позволял ему благополучно пересечь Ла-Манш. До случайной встречи той ночью на постоялом дворе «Белый крест» в Турине Лебель пребывал в уверенности, что не существует наследного владельца поместий в Соле, который мог бы появиться и потребовать их в случае реставрации монархии. Марк-Антуан и не предполагал, что встреча, которую он сначала посчитал катастрофой, так повлияет на его дальнейшие намерения, пока не приступил к внимательному изучению бумаг Лебеля. Это случилось в Кресчентино. Он приехал сюда к полуночи и, поскольку форейтор сообщил о крайней усталости лошадей, нашел приют в запущенном доме, принадлежавшем почтмейстеру. Несмотря на позднее время и усталость, он принялся при свете двух сальных свечей изучать содержимое курьерской сумки Лебеля. Теперь ему стало ясно, что Лебель проделал лишь часть своего пути к моменту их встречи, и, кроме того, выяснилась истинная цель его миссии в Венеции. При бегстве из Франции в девяносто третьем году Марк-Антуан увозил с собой плоды проницательных наблюдений и благодаря этому мог сообщить предусмотрительному правительству короля Георга сведения из первых рук. Авторитет его общественного положения, ясность изложения и проницательность в интерпретации фактов привлекли внимание мистера Питта. Министр не один раз посылал за ним, когда известия с другого берега Ла-Манша тревожили больше обычного и требовали совета человека, подобно Марку-Антуану хорошо разбиравшегося в делах Франции. Это привело к тому, что весной 1796 года, когда личные дела виконта призвали его в Венецию, мистер Питт оказал ему доверие, предложив выполнить поручение, которому британское правительство придавало огромное значение. Успехи итальянской кампании Бонапарта внушали министру серьезные опасения своей чрезвычайной неожиданностью. Кто перед лицом фактов мог предположить, что сущий мальчишка без опыта руководства, сопровождаемый оборванной, изнуренной толпой, недостаточной количественно, не имея необходимого оснащения, сможет успешно противостоять Пьемонской коалиции с закаленной армией Империи под командованием опытнейших генералов? Это было столь же тревожным, сколь и фантастическим. Если молодой корсиканец продолжит в том же духе, то результатом может стать избавление Французской Республики от банкротства, на грани которого, к удовольствию мистера Питта, она сейчас оказалась. Не только истощенная французская казна вновь наполнялась в результате этих побед, но и пошатнувшееся доверие народа к своим правителям восстанавливалось, а слабеющая воля к продолжению борьбы воскресала. Республиканское движение, на деле оказавшееся почти культом, воспряло и стало движением, представляющим угрозу всей Европе и всем тем институтам, которые европейская цивилизация считала неприкосновенными и неотъемлемыми для своего благосостояния. С самого начала Вильям Питт кропотливо трудился над созданием коалиции европейских государств, которая явилась бы прочной, неуязвимой преградой для выпадов анархии. Выход Испании из этого альянса был для него первой серьезной неудачей[8 - 22 июля 1795 г. был подписан Базельский договор между Францией и Испанией, по которому Франция возвращала захваченные территории в обмен на испанскую часть острова Сан-Доминго на Антильском архипелаге. 18 августа 1796 г. это соглашение было дополнено договором об оборонительном и наступательном союзе, подписанном в г. Сан-Ильдеаонсо.]. А быстрые победы Итальянской[9 - Итальянская Армия – французская армия, действовавшая на итальянском театре военных действий. Кроме нее у Франции были также Рейнская Армия и Самбро-Маасская Армия.] Армии под командованием Бонапарта, закончившиеся перемирием в Чераско, превратили явную неприятность в сильнейшую тревогу. Не имело смысла уповать на то, что успехи молодого корсиканца, в результате закулисных операций партии Барраса поставленного во главе Итальянской армии, объясняются лишь любезностью фортуны. Появился грозный военный гений, и, если Европа хочет избежать смертельной чумы якобизма, необходимо бросить на чашу весов все остатки имеющихся сил. Невооруженный нейтралитет, провозглашенный Республикой Венеции, был более недопустим. Было недостаточно того, что Австрия могла собрать и пустить в дело свежие войска, более грозные, чем те, которые Бонапарт уже разгромил. Венеция, хотя и утратила былую силу и славу, еще была способна выставить на поле боя армию в шестьдесят тысяч человек. Поэтому Венецию необходимо было убедить отказаться от ее нейтралитета. До сей поры Самая Светлая Республика встречала все предложения выступить против поработителей Италии тем возражением, что уже выставленные против французов силы вполне достаточны для отпора. Теперь, когда события доказали ошибочность этого утверждения, надо было, чтобы она осознала грозящую ей самой опасность дальнейшего промедления и объединилась хотя бы из духа самосохранения, если не из более возвышенных побуждений, с теми, кто с оружием в руках противостоит общей опасности. В этом заключалась миссия виконта де Сола. Существовавшие в Венеции законы запрещали любые частные контакты между официальным послом и Дожем[10 - Дож – глава правительства, избираемый пожизненно.] или кем-нибудь из членов Сената[11 - Сенат – законодательный орган, занимавшийся делами провинции и вопросами внешней политики.]. В сущности, виконт ехал как тайный чрезвычайный посланник, располагающий возможностью, парадоксально запрещенной для официально аккредитованного посла сутью его действительной службы. И в дальнейшем эта возможность казалась ему все более важной, поскольку Бонапарт нанес сокрушительное поражение войскам империи под Лоди. Лебель, как явствовало из бумаг, изучаемых Марком-Антуаном с возрастающим интересом и вниманием, имел ту же конечную цель и ехал в Венецию прежде всего в качестве представителя французских интересов. Тщательно разработанные откровенные замечания инструкций, написанных лично Баррасом, подтверждали полное доверие к Лебелю, о полномочиях которого уже было сказано. Первое поручение, данное Лебелю, касалось Бонапарта, которому следовало прекратить свое сумасбродство. Баррас считал, и признаки этого были налицо, что успехами Бонапарт обязан своему таланту. Если Бонапарт проявит чрезвычайную самонадеянность, Лебель должен напомнить ему, что рука, поднявшая его, умирающего от голода, из сточной канавы, может с такой же легкостью возвратить его туда же. Имелись подробные инструкции относительно дальнейшего ведения итальянской кампании, но не очень детальные в том, что касалось Венеции. Баррас указывал, что Венеция угрожающе колеблется не столько в выборе между вооруженным или невооруженным нейтралитетом, но между нейтралитетом и враждебностью. Следовало оказать на нее давление. Имеются признаки, свидетельствующие, что Питт – монстр вероломства и лицемерия – замешан в это дело. Просчет мог бы теперь толкнуть Венецию в руки Австрии с последствиями, печальными для Итальянской Армии. Смысл этого разъяснялся в подробном описании сил Венеции на суше и на море. В задачу Лебеля входило потребовать от Бонапарта – и проследить за выполнением этого требования, – чтобы Венеция была успокоена торжественными заверениями в дружбе, пока не придет время разделаться с ней. Это произойдет, когда австрийское сопротивление будет настолько подорвано, что альянс с Венецией не поможет уже ни одной из них. Далее инструкции предписывали Лебелю из штаба Бонапарта в Милане направиться в Венецию, где главной его задачей было тщательная организация революционной пропаганды. «Короче говоря, – заканчивал Баррас это пространное наставление, – Вы устроите так, чтобы Венецию можно было задушить во сне. Ваша первая задача в том, чтобы успокоить ее сны, а затем обеспечить, чтобы эти сны не были преждевременно нарушены». Из незапечатанного письма Барраса послу Лальманту, представлявшего подателя и подтверждающего в недвусмысленных выражениях полномочия, данные Лебелю Директорией, следовало, что Лальмант и Лебель не были знакомы лично. Этот факт обнадежил и подкрепил идею, уже пустившую корни в разуме Марка-Антуана. Его сальные свечи оплыли и трепетали на грани угасания, а день занялся прежде, чем Марк-Антуан, с лихорадочным румянцем возбуждения на выступающих скулах и блеском волнения в глазах, вскочил полуодетый, как был в постели. Теперь было не до сна – надо было обдумать перспективу, раскрытую перед ним всем тем, что он прочитал. Глава IV. ПОСОЛ ФРАНЦИИ Марк-Антуан впервые увидел оживленнейший и удивительнейший из городов мира в золотом великолепии майского утра. Он приехал на лодке из Местре, где провел ночь, и издалека, едва они приблизились к Канарежжио, ему показалось, что глазам его предстал не город, а какое-то безбрежное фантастическое сокровище, сделанное из мрамора и золота, коралла, порфира и слоновой кости и помещенное в огромную драгоценную оправу из сапфира лагуны и небосвода. Его черная гондола свернула от Канарежжио в Большой канал и плавно заскользила среди великолепных дворцов, где в пышной красоте, поразившей северянина, соединилось искусство Востока и Запада. Он подался вперед под навесом кабинки, чтобы насладиться изумительным романским чудом Ка д'Оро[12 - Ка д'Оро – один из красивейших дворцов Венеции, расположен у Большого Канала. Построен в 1422-1440 гг. Архитекторы – Дж. и Б. Бон. Исторический и архитектурный памятник.] и величественной аркой моста Риальто[13 - Мост Риальто – архитектурный памятник, построен в 1588-1592 гг. Архитектор – А. да Понте.] со множеством лавок и всем сверкающим великолепием красок и жизни. Гондола, словно серый лебедь скользившая по водным магистралям, прокладывала себе путь по каналу мимо Эберии – Зеленого рынка – где все шумело, а мужчины и женщины толпились у прилавков, заваленных плодами и цветами. Лодка скользнула в тихие, узкие воды канала Бекчери, приведшие, наконец, к омываемым водой ступеням гостиницы «Шпаги», о которой извещали скрещенные клинки на ее вывеске. Марк-Антуан высадился и предоставил себя и свой багаж заботам маленького румяного хозяина Баттисты, речисто приглашавшего его на венецианском диалекте, который для Марка-Антуана звучал как смесь плохого французского с плохим итальянским. Его разместили в просторном салоне бельэтажа, редко предоставляемом и прохладном, с каменным полом и безвкусно украшенным фресками потолком, где купидоны бесподобной тучности буйствовали в невероятно цветистом растительном царстве. Спальня с широкой кроватью под пологом довершала жилище. Он устроился, распаковался и послал за парикмахером. Переезд из Турина он проделал за два дня. Ему очень повезло, ибо передвижения разгромленных австрийских войск в западной части Минчо вполне могли задержать его. Однако он избежал встречи с ними, хотя в неприятных признаках их прохождения не было недостатка. Он достиг Местре, не подвергаясь досмотрам, и теперь при виде праздности, мира и спокойствия Венеции ему трудно было поверить, что ужасное насилие войны может происходить ближе, чем в тысяче миль отсюда. Веселые смеющиеся голоса врывались в его окна с канала, и не раз за то время, пока приводилась в порядок его прическа, доносились до него под аккомпанемент скрипа весел и плеска воды, рассекаемой железноголовым челном, обрывки песен, словно подчеркивая беспечность народа лагун. Вступление в роль убитого Лебеля вменяло ему в обязанность немедленную поездку в Милан, куда Бонапарт совершил триумфальный въезд и где он разместил свой штаб. Но Марк-Антуан уклонился от связанной с большим риском поездки, решив ограничиться письмом французскому главнокомандующему. Таким образом, он создал у Барраса впечатление об исполнении задания к Бонапарту, оставив Директору полагать, что он сделал это не письменно, а лично. Прошло около трех часов с его приезда, когда, позаботившись о туалете и своих блестящих черных волосах, аккуратно уложенных и причесанных, но не напудренных, он спустился и окликнул гондолу, чтобы добраться до французской дипломатической миссии. Удобно расположившись в тени фелцы[14 - Фелца – установленная на гондоле кабинка для пассажиров.], он несся на запад по Большому Каналу, где с приближением полудня движение на воде оживилось, а затем – по сети мелких каналов, погруженных в тень высоких дворцов, – на север, к подножию церкви Мадонны дель Орто. Сойдя на набережную, он прошел узкой аллеей к Корте дель Кавалло – маленькой площади, не больше внутреннего дворика. В углу ее располагалась резиденция посла Франции – Палаццо делла Вечиа – просторное, но относительно скромное здание для столь пышного города. Гражданин посол Лальмант работал в большой комнате на первом этаже, где он устроил свою канцелярию. Его отвлек Жаков – средних лет, не по моде одетый, проворный секретарь -еврей, который никак не мог забыть, что во время междувластья три года назад он был поверенным в делах. Жакоб протянул послу сложенную записку, которую, по его словам, передал ему швейцар Филипп. Лальмант оторвал взгляд от бумаг. Это был цветущий мужчина с тучной комплекцией и полным, благодушным, скорее бледным лицом, словно груша расширяющимся книзу. Вялость его двойного подбородка не вязалась с тонкой проницательностью умных, совершенно черных глаз, весьма заметных на его лице. Он развернул записку и прочитал: «Камиль Лебель, уполномоченный депутат, испрашивает аудиенции». Минуту он размышлял в молчании. Затем пожал плечами. – Приведите этого человека. Когда депутат предстал перед ним, Лальмант увидел мужчину среднего роста, с приятным лицом, худощавого, но довольно широкого в плечах, элегантно одетого в длинный черный фрак и зажавшего свою шляпу под рукой. Посетитель вошел с видом значительным и властным. Посол успел окинуть его пронизывающим взглядом, пока поднимался для приветствия. – Добро пожаловать, гражданин Лебель. Мы ждали вашего приезда со времени последней почты от гражданина Директора Барраса. Вошедший нахмурился. – Мы? – отозвался он. – Вы произнесли «мы»? Можно узнать, кого вы под этим местоимением подразумеваете? Лальмант был ошеломлен жестким тоном и холодным, тяжелым взглядом этих светлых глаз, в котором он читал недовольство и упрек. Это негодование на мгновение повергло его в замешательство, и в этом замешательстве он ответил: – Местоимение? О! Я использовал его формально, как форму выражения. Пока никто не посвящен мною ни в тайну вашего ожидаемого приезда, ни в тайну вашего прибытия. – Вы обязаны строжайшим образом следить, чтобы никто и не узнал, – последовал сухой приказ. – В мои намерения не входит однажды утром оказаться плавающим в одном из этих живописных каналов со стилетом в спине. – Я уверен, что Вам не придется опасаться этого. – Я ничего не боюсь, гражданин посол. Просто это не входит в мои намерения. Он оглянулся в поисках стула, выбрал один, придвинул его к письменному столу посла и сел. – Не заставляйте меня удерживать вас стоящим, – сказал он, ясно показывая тоном и всем своим видом, что считает себя здесь хозяином. – Если вы взглянете на это, вам станут понятными наши истинные взаимоотношения. С этими словами он положил письмо Барраса на стол перед послом. Это письмо выявило огромные полномочия, которыми Директория наделила Лебеля. Но оно не погасило раздражения, вызванного у Лальманта бестактным и грубым поведением его гостя. – Честно говоря, я не совсем понимаю, что вы собираетесь сделать здесь такого, чего не смог бы сделать я. Если вы… Он был прерван звуком внезапно распахнувшейся двери. Румяный молодой человек стремительно ворвался в комнату, на ходу говоря: – Господин посол, я хочу узнать, не хотели бы вы, чтобы я… – он запнулся при виде посетителя и выказал все признаки замешательства. – Я… если позволите… О, я зайду попозже… Однако он не вышел, а оставался на месте с нерешительным видом, в то время как глаза его были целиком заняты посетителем. – Раз уж вы здесь, так что вам угодно, Доменико? – Я бы никогда не вошел без позволения, если бы знал… – Да, да. Вы это уже говорили. Что вы хотите? – Я хотел узнать, не позволите ли вы мне взять Жана с собой в церковь Сан-Зуан. Я собираюсь… Лальмант оборвал его: – Конечно, вы можете взять его. Нет необходимости вламываться ко мне из-за этого. – Но, видите ли, мадам Лальмант нет дома, и… – О, да, да. Я сказал, что вы можете взять его. К черту ваши объяснения. Вы видите, что я занят. Ступайте. Бормоча извинения, молодой человек попятился, но его глаза по-прежнему ощупывали посетителя от его отличных ботинок до старательно уложенной прически. Когда, наконец, дверь за ним закрылась, губы Лальманта сложились в легкую насмешливую улыбку. Он взглянул через плечо на открытый дверной проем, за которым виднелась маленькая комната. – Перед этим вторжением я хотел предложить вам пройти со мной туда. Вы напрасно поспешили устроиться здесь, друг мой. Он вышел из-за стола и с саркастическим видом указал рукой в направлении этого дверного проема. – Как вам угодно, – уступил озадаченный гость. Лальмант оставил промежуточную дверь открытой, чтобы из внутренней комнаты контролировать взглядом большую внешнюю комнату. Он предложил стул и объяснился. – Здесь мы укроемся от подслушивателей. Не в моих правилах беседовать на важные темы в той комнате. Этот приятный молодой человек, столь невинно заботившийся о том, чтобы взять на прогулку моего сына, – шпион, подосланный в мой дом Советом Десяти[15 - Совет Десяти (Малый Совет, Коллегия, Синьория) – правительство Венеции]. Этой ночью обстоятельства вашего визита и описание вашей внешности будут представлены государственным инквизиторам. – И вы миритесь с его присутствием? Вы предоставили ему свободу в своем доме? – У него свои права. Он выполняет мои поручения, занимает моего сына. Он любезен с моей женой и часто сопровождает ее, когда она куда-нибудь отправляется. Кроме того, узнав о его истинных целях, я взял его себе в поверенные, и теперь под видом политических секретов сообщаю ему то, о чем хотел бы поставить в известность государственных инквизиторов. – Ясно, – сказал Марк-Антуан, изменивший свое мнение об этом флегматичном на вид человеке. – Ясно. – Думаю, вы поняли. Поверьте, он не узнал здесь ничего полезного для своих хозяев, – Лальмант сел. – А теперь, гражданин депутат, я к вашим услугам. Лже-Лебель приступил к разъяснению своей миссии. Начал он с поздравлений всем французам и себе самому по поводу славных побед, которые сопутствовали французской доблести и французской Итальянской Армии, – побед, которые сами по себе упрощали возложенную на него задачу. Но цель еще не достигнута. Австрия располагает значительными ресурсами, и не может быть сомнений в том, что она не преминет использовать их в полной мере и попытается вновь укрепиться в Ломбардии. Против Франции выставлены превосходящие силы, и его делом было добиться, чтобы они не стали еще сильнее. Чего бы это ни стоило, Венеция должна строго придерживаться своего невооруженного нейтралитета – Конечно, за исключением вступления Венеции в союз с нами против империи, – перебил Лальмант. Холодные глаза приезжего впились в посла. – Это немыслимо. – Не для генерала Бонапарта. – Генерал Бонапарт? Что здесь может сделать генерал Бонапарт? Лицо Лальманта вновь озарила слабая улыбка. – Именно это: он поручил мне сделать такое заявление перед Коллегией. – С каких пор военные вмешиваются в такого рода дела? – надменно проговорил депутат. – Мне казалось, что генерал Бонапарт командует войсками на поле боя. Позвольте мне спросить вас, гражданин посол, как Вы поступите с этим предложением? – Что же, честно говоря, это вполне совпадает с нашими интересами. Депутат вскочил на ноги. Тон его стал резким. – Понятно. Итак, гражданин Лальмант, официальный представитель французского правительства, предпочитает подчиняться приказам боевого генерала! Поистине, я приехал очень своевременно. Лальмант ничем не выдал своего раздражения. – Почему бы мне не следовать приказам, которые, как я полагаю, наилучшим образом служат интересам Франции. – Повторяю, я приехал очень своевременно. Союз накладывает обязательства, которые из чести или даже из уважения не могут быть нарушены. Франция имеет совершенно определенное мнение о месте Венеции. Венеция должна быть избавлена от ее олигархического правительства. Наша святая цель – осветить факелом свободы и разума и ее территорию. Нам ли создавать союз с правительством, которое мы собираемся свергнуть? Наше дело – главное дело, ради которого я здесь, – проследить, чтобы Венеция твердо придерживалась своего невооруженного нейтралитета, пока не настанет время повергнуть эту олигархию в пыль. Это необходимо четко понять, гражданин посол. Лальмант неприязненно взглянул на него и недовольно пожал плечами. – Раз уж Директория для этого прислала вас, то моя ответственность заканчивается. Но не скажете ли вы, как мне ответить Бонапарту? – Скажите, что передали это дело на мое усмотрение. Я приму к нему меры. – Вы примете к нему меры! Ха! Мне интересно, знаете ли вы о манерах этого человека? – Я знаю, какого рода позиции он придерживается. Бели он рискнет переступить границы, я знаю, как сдержать его. – Похоже, вы – оптимист. Человека, который с истрепанной армией смог за последние два месяца выиграть такие сражения против хорошо обученных и хорошо экипированных войск, вдвое превосходящих его собственные, нелегко сдержать. – У меня нет желания умалять его заслуги, как полководца. Но мы будем сохранять чувство меры относительно этого молодого человека. Лальмант расплылся в широкой улыбке. – Рассказать вам кое-что о нем? Я знаю это лично от Бертье. Когда маленький корсиканец приехал в Ниццу принимать командование армией, которого добился для него Баррас, генералы дивизий пришли в ярость от того, что мальчишка двадцати семи лет будет командовать ими. Выскочка, «генерал с улицы». В Париже его презрительно называли «пулеметчиком» из-за единственной проведенной им баталии, состоявшей в разгоне толпы крупной картечью. О нем говорили также – я только повторяю слова других, – что в качестве награды он получил в жены одну из любовниц Барраса. Так вот, эти -генералы решили преподать ему урок, чтобы он как следует задумался о своем месте в Итальянской Армии. Очеро – самоуверенный, властный и несдержанный – грозился вышвырнуть выскочку. Бонапарт приехал. Вы знаете, как он выглядит: заношенная до дыр пара, сам – хилый и бледный, словно чахоточный. Он вошел к генералам и, пока поправлял ремень, кратко и резко, без лишних слов отдал распоряжения. После чего он вновь вышел, оставив их, ошеломленных исходящей от него силой, которой они не могли дать определение, но перед которой никто не проявил своей храбрости. Таков Бонапарт. С тех пор он выиграл дюжину сражений и сокрушил австрийскую мощь в Лоди. Трудно предполагать, чтобы он был простаком… Если вы можете властвовать над ним, у вас будет великое будущее. Но депутат остался безучастен. – Это не я стремлюсь властвовать над ним. Это власть, рупором которой я являюсь. Что же касается его предложения, то вам следует понять, что это дело отныне в моих руках и не имеет к вам никакого отношения. – Довольно, гражданин депутат. От этой ответственности я с готовностью освобождаюсь. В тоне Лальманта сквозил сарказм, который, однако, был встречен ответным сарказмом. – Итак, вы наконец-то осознали цель моего присутствия в Венеции. Марк-Антуан закинул ногу на ногу и, немного спустившись с высот своего положения, приступил к делам, которые Лальмант находил даже более пугающими, чем все предыдущее. Депутат заявил, что ради осуществления его целей и получения достоверных сведений о замыслах Венеции, он намерен проникнуть во вражеский лагерь, выдав себя за тайного агента Британии. Причем подчеркнул свою отменную подготовленность к этой роли перед любой, даже английской, если понадобится, публикой. Но беспокойство Лальманта лишь отчасти улеглось. – Вы знаете, что произойдет, если они вас раскроют? – Я рассчитываю устроить дело таким образом, что этого не произойдет. – Боже! Вы, должно быть, очень храбрый человек. – Я могу быть храбрым, а могу и не быть таковым. Но я, несомненно, смышлен. Для начала я сообщу им, что имею связи с вами. – Что?! – Что я обманул вас, представившись французским агентом. Я продемонстрирую свою благонадежность, построив дела с ними точно так же, как и вы с этим их шпионом, подосланным в ваш дом. Я дам им обрывки сведений о Франции, которые будут казаться ценными и достоверными, хотя по сути будут бесполезными или, возможно, ложными. – Вы надеетесь на этом их провести? – насмешливо спросил посол. – А почему бы нет? Очевидно, нет ничего нового для тайного агента в работе на обе стороны. На самом деле, нет такого тайного агента, который бы всегда преуспевал на службе одной стороне и в спасении собственной жизни, и при этом не брал платы с обеих сторон. Правительство, искусное в шпионаже, признает это без доказательств. Я подвергаюсь единственной серьезной опасности. Молва о том, что я – Камиль Лебель, тайный агент Директории, приведет к стилету и каналу, о которых я упоминал, и воспрепятствует быстрому достижению какой-либо значительной выгоды для Франции. Прервавшись, чтобы окинуть взором через открытую дверь пустую внешнюю комнату, далее он продолжал с особым ударением: – Из этого следует, что в тайну моей личности, которая отныне остается лишь между мною и вами, Лальмант, больше никто не должен быть посвящен. Вы поняли? Даже ваша супруга не должна догадываться, что я – Лебель. – Хорошо. Как вам будет угодно, – нетерпеливо отозвался Лальмант. – Я и говорю о том, что мне угодно. Речь идет о жизни и смерти. Прошу заметить, моей жизни и смерти. Так что в этом деле вы должны признать мое право настаивать. – Дорогой мой гражданин Лебель… – Забудьте это имя! – вскочил депутат. – Этого больше не должно повториться. Даже наедине. Если мы можем быть наедине в доме, где шпионов Совета Десяти предостаточно. Итак, в Венеции я – мистер Мелвил, английский бездельник. Мистер Мелвил. Ясно? – Конечно, мистер Мелвил. Но если вы столкнетесь с трудностями… – Если я столкнусь с трудностями, мне не понадобится помощь. Поэтому вам не стоит предпринимать ради меня никаких неосторожных поступков. Его ясные глаза строго смотрели на испугавшегося посла, покорно склонившего свою крупную голову. Затем Лальмант встал и предложил: – Останьтесь пообедать. Мы будем одни, а именно: мадам Лальмант, мой сын и мой секретарь Жакоб. Мелвил покачал безупречно причесанной головой. – Благодарю вас за гостеприимство. Но я не хочу вас стеснять. Как-нибудь в другой раз. Сожаление, выраженное Лальмантом по поводу отказа, прозвучало так неискренне, что выдавало чуть ли не удовлетворение, которое принесло ему избавление от столь властного соратника. Мелвил задержался еще на минуту, чтобы навести справки о достижениях французских агентов, занимающихся якобинской агитацией. – Мне нечего добавить к моему последнему рапорту гражданину Баррасу. Мы исправно служим, особенно виконтесса. Она весьма усердна и постоянно расширяет сферу своей деятельности. Последней ее победой стал барнаботто – аристократ Вендрамин. – А! – засмеялся Мелвил. – Он влиятелен, не так ли? Посол удивленно посмотрел на него. – Это вы у меня спрашиваете? Тотчас осознав оплошность этого шага, Мелвил без малейшего промедления исправил его: – Да, знаете ли, я порой сомневаюсь в этой влиятельности. – После того, что я о нем написал? – Непогрешим только Папа Римский. – Мне не нужен Папа, чтобы узнать степень влиятельности Вендрамина. А у виконтессы есть все необходимое, чтобы припереть его. Это лишь вопрос времени, – он цинично засмеялся. – Гражданин Баррас обладает великим талантом использовать своих брошенных любовниц в государственных интересах столь же успешно, сколь и в собственных. Мелвил взял со стола свою шляпу. – Я не собираюсь выслушивать сальности. О своих успехах я извещу. Если же я вам понадоблюсь, то устроился я в гостинице 'Шпаги». На этом он откланялся и ушел, раздумывая о том, кто же такие виконтесса и барнаботто Вендрамин. Глава V. ПОСОЛ БРИТАНИИ Поведение Мелвила оскорбило чувства не только посла Французской Республики, Единой и Неделимой, но, почти в той же мере, – и посла Его Британского Величества, у которого Марк-Антуан томился ожиданием вечером того же дня. Но были и различия. Если повелительный тон по отношению к Лальманту был исключительно наигранным, что соответствовало характеру исполняемой роли, то по отношению к сэру Ричарду Уортингтону такое поведение стало искренним проявлением чувств. Сэр Ричард – коренастый, рыжеватый, самодовольный мужчина, вывесивший неизменные флаги скудного ума: самонадеянность и подозрительность. Склонный предполагать наихудшее, он был из тех, кто возводит подозрение в уверенность, не утруждая себя анализом своих выводов. Это довольно распространенный и легко узнаваемый тип людей. В течение пяти проведенных в обществе посла минут Мелвил разобрался в этом. Он представил послу письмо мистера Питта, которое он привез из Англии в подкладке своего ботинка. Усевшись за свой письменный стол, сэр Ричард предоставил своему гостю стоять, тогда как сам он с помощью лупы медленно читал письмо. Наконец, он поднял взор, и его зеленоватые глаза прищурились в пристальном осмотре тонкой стройной фигуры стоявшего перед ним человека. – Вы – тот, о ком тут говорится? – спросил он пронзительным голосом, вполне соответствовавшим его скошенному подбородку и жидким бровям. – Это кажется логичным, не так ли? От такого тона глаза сэра Ричарда расширились. – Я не спрашиваю вас, что кажется логичным. Я люблю прямые ответы. Однако… Мистер Питт говорит здесь, что вы изложите свое дело. – И он, я полагаю, просит вас оказать мне всяческую поддержку при его выполнении. Сэр Ричард выпучил свои зеленоватые глаза, швырнул письмо на стол и откинулся в своем высоком кресле. Его высокий голос взвизгнул: – В чем состоит ваше дело, сэр? Мелвил изложил суть кратко и спокойно. Рыжие брови Ричарда взлетели, и краска выступила на щеках. – Его Величество в достаточной мере представлен здесь. Я затрудняюсь признать необходимой эту миссию. Теперь наступил черед Мелвила прийти в ярость. Этот посол был поистине напыщенным идиотом. – Данное замечание относится не ко мне, а к мистеру Питту. Заодно вы можете сказать ему еще кое-что, что вы затрудняетесь признать. – А именно? – Кое-что – это предложить ему, чтобы он подробнее вам разъяснил. Продиктованные на данный момент целесообразностью, подобного рода представления, имеющие целью принудить к действию руководителей Самой Светлой Республики, не должны быть публичными. – Естественно, – резко и холодно ответил посол. – Но не стоило ехать из Англии лишь с тем, чтобы объяснять очевидное. – Кажется, стоило. С тех пор, как законы Венеции строго запрещают личное общение между любым членом правительства и послом другой державы, вам из-за вашего положения воспрещены действия, возможные ныне лишь частному посетителю Венеции под мнимым предлогом его личное компетенции. Сэр Ричард сделал нетерпеливый жест. – Дорогой мой, для достижения этих целей все-таки имеются пути. – Если они и есть, то эти пути не одобряются мистером Пит-том. Мелвил счел, что стоит уже достаточно долго. Он придвинул стул и сел напротив посла у стола, изготовленного в стиле Людовика XV, который гармонировал с красивой мебелью, позолотой и парчой этого пышного кабинета. Сэр Ричард бросил на посетителя свирепый взгляд, но продолжил разговор. – Однако эти пути настолько очевидны, что, как я уже говорил, я действительно отказываюсь признать необходимым вмешательство… тайного агента, – при этом тон стал пренебрежительным. – Вот что я должен вам ответить. – Хотя вы предпочли бы назвать меня шпионом, – смиренно сказал Мелвил. Усмотрев в этом сарказм, посол отмел все доводы. – Я отказываюсь признать, что из этого может выйти что-либо хорошее. На самом деле я могу предвидеть лишь ущерб, который за этим последует, – огромный ущерб, неисчислимый. – Учитывая события под Лоди, я прихожу к выводу, что выполнение порученного мне дела становится крайне необходимым. – Я не признаю, сэр, достаточной вашу квалификацию для принятия решений. Я ее вообще не признаю. Позвольте мне получше разобраться в вас, сэр, – растревоженное тщеславие усиливало его упрямство. – Значение случившегося под Лоди, должно быть, преувеличено чиновниками, которым не известно о ресурсах империи то, что известно мне. У меня есть достоверные сведения о том, что в течение трех месяцев Австрия соберет сто тысяч человек против Французской Итальянской Армии. Этого более чем достаточно, чтобы вымести эту французскую толпу из страны. Таков ответ робким паникерам, испугавшимся случайных успехов французов. Мелвил потерял терпение. – А если за это время Венеция заключит союз с Францией? Сэр Ричард неприятно засмеялся. – Это фантастично, невообразимо. – Даже если Франция сама будет искушать Светлейшую предложениями об альянсе? – Это тоже немыслимо. – Вы в этом уверены? – Я уверен в этом так же, как в том, что сижу сейчас здесь, сэр. Мелвил, обнаруживая признаки скуки, извлек свою табакерку, вновь раня напыщенное самодовольство посла. – Вы успокоили меня. Я хотел проверить вашу точку зрения по этому вопросу. Полагаю, я не могу доверяться и следовать вашему мнению. – Ей-богу, вы нахальны! Мелвил щелкнул табакеркой. Зажав между большим и указательным пальцами щепотку табака, он постучал безымянным пальцем по столу и промолвил: – Предложение об альянсе, которое вы столь самоуверенно объявили немыслимым, уже в пути. На лице посла мгновенно отразилось испуганное изумление. – Но… Но… Как вам удалось узнать это? – Можете быть уверены, что французский посол уже получил предписание Бонапарта предложить Венеции союз. Приходя в себя, сэр Ричард презрительно засмеялся. – Только полное незнание процедуры может оправдать вас, так легко поддавшегося заблуждению. Мой добрый сэр, не Бонапарту делать подобные предложения. У него нет на то полномочий. Это дела правительства, а не полководцев. – Я не меньше вашего осведомлен о нарушении нормы, сэр Ричард. Но это не меняет факты. Бонапарт сделал это, я знаю. И дело в том, что у него есть основания для доверия, оказываемого ему правительством. Генералы, достигающие того, что удалось Бонапарту, не желают уступать давлению своих правительств. От этих слов Мелвила ирония сэра Ричарда сменилась угрюмостью. – Вы говорите, что знаете это наверняка. Но как вам удалось узнать? Мелвил обстоятельно ответил ему. – Только что, сэр Ричард, вы охарактеризовали меня как тайного агента. Вас не должно было испугать слово «шпион». Это не обидело бы меня. Я – шпион, благодаря случаю, который удостоил меня этого звания; и случилось так, что я – хороший шпион. Выражение лица сэра Ричарда свидетельствовало о его отвратительном настроении. Но он ничего не сказал. Откровение Мелвила создавало у него ощущение поражения. Оставаясь до глупости упрямым человеком, он противостоял разумным доводам. – Даже если все это и так, я по-прежнему отрицаю вашу надежду на успех. – Не впустую ли мы тратим время? Разве дело в том, чтобы вы поняли это? Вы подчиняетесь мистеру Питту, как и я. Остается только, чтобы вы способствовали мне тем, что в ваших силах. Мягкость тона не могла скрыть упрека. Глубоко задетый, сэр Ричард покраснел от бровей до подбородка. – Ей-богу, сэр, я нахожу, что вы ведете себя дерзко. Мелвил улыбнулся в свирепые зеленоватые глаза – Я не появлюсь здесь в другом качестве, сэр. Рассерженный посол на некоторое время задумался. Наконец, он раздраженно сказал, постукивая пальцем по лежащему перед ним письму: – Здесь меня просят предоставить вам поддержку и содействие. Меня просят об этом в письме, доставленном неизвестным мне человеком. У вас должны быть бумаги – паспорт и тому подобное. – У меня их нет, сэр Ричард. Мелвил не пытался объяснить, как это случилось. Это подтверждалось только его словами, а этот человек оскорбит его, отказываясь верить словам. – Это письмо – вполне достаточный паспорт. Мистер Питт, как вы заметили, предусмотрительно присовокупил в конце страницы описание моей внешности. Если и этого недостаточно, я могу представить известных благородных людей, пользующихся хорошей репутацией в Венеции, лично знающих меня. Мелвил прочитал во взгляде посла радость человека, удовлетворившего свою затаенную неприязнь, вызванную назначением этого чрезвычайного эмиссара и усилившуюся из-за поражения в аргументированном споре. – Пока вы не представите мне их и пока я не буду убежден, что эти люди соответствуют вашему отзыву о них, не удивляйтесь, что я отказываюсь выступать в роли вашего поручителя. Он коснулся звонка на столе и сказал: – Я уверен, что именно этого ожидает от меня мистер Питт. Я должен быть полностью уверен в своей правоте, сэр, прежде чем возьму на себя ответственность отвечать за вас перед Его Светлостью Дожем. В дверях появился швейцар. Приглашения на обед от британского посла не последовало. Что возмущало Мелвила, так это тот факт, что в такое время английское представительство в Венеции осуществляет такой человек. Когда он сравнил проницательную уравновешенность Лальманта, занявшего свое место благодаря лишь своим способностям, с упрямой тупостью Ричарда Уортингтона, который своим назначением был обязан происхождению и влиятельности, то не мог не спросить себя, не являются ли закономерными республиканские доктрины, которые победили во Франции и теперь носились в воздухе по всей Европе; не была ли каста, к которой он принадлежал, на самом деле анахронизмом, не должна ли она быть сметена способными людьми с дороги цивилизации и прогресса? Эти опасения, однако, не поколебали его настолько, чтобы усомниться в деле аристократии, которому он служил. Так или иначе, а он принадлежал к этой касте и восстановление во владении имениями в Соле было связано с реставрацией монархии во Франции, которая не могла состояться, пока анархия не будет поставлена на колени и сломлена. Но кроме личной выгоды было еще и дело, которому он обязан быть верным по рождению. И он служил этому делу верно, правым оно было или ошибочным. От строгой английской леди, своей матери, он унаследовал возвышенное и даже мученическое чувство долга, которое в дальнейшем было укреплено образованием. Личное же дело первостепенной важности в этой поездке было еще впереди. Несмотря на оправданное нетерпение в личном деле, встреча с Ричардом Уортингтоном представила государственное дело столь срочным, что это личное желанное оказалось отодвинутым. Когда после смерти отца Марк-Антуан по зову долга чести и касты отправился в рискованную, чуть ли не роковую поездку во Францию, граф Пиццамано уже два года был венецианским министром в Лондоне. Его сын Доменико, офицер Самой Светлой Республики, был атташе дипломатической миссии, и между ним и Марком-Антуаном возникла дружба, которая сблизила вскоре и их семьи. Постепенно интерес Марка-Антуана к Доменико стал меньше, чем к его сестре, Изотте Пиццамано, которую писал Ромней, и чья красота и грация ежедневно превозносились в его многочисленных воспоминаниях. События – сначала поездка Марка-Антуана во Францию, а затем – отзыв графа Пиццамано из Лондона – прервали эти отношения. Его страстным желанием было возобновить их теперь, когда он отправился в Венецию. Тысячу раз за последний месяц в своем воображении он обнимал Доменико, пожимал руку графа, припадал губами к пальчикам графини и – более длительно – к пальчикам Изотты. Всегда она была последней в этом повторяющемся сне-мечте, бесконечно более ярком, чем другие. Он всегда ясно видел ее, высокую и стройную, с чертами царственности и святости, которыми горящие любовью глаза всегда наделяют возлюбленных. И еще в этом нежном видении она всегда смягчалась в своей непорочной строгости: яркие, пылающие губы на этом неземном одухотворенном лице улыбались в приветствии не только доброжелательном, но и радостном. Эту мечту он теперь спешил воплотить, измученный ожиданием, как всегда бывает при задержке чего-то страстно желаемого. Глава VI. ДОМ ПИЦЦАМАНО Гондола доставила его к мраморным ступеням дома Пиццамано на улице Сан-Даниэле, возле Арсенала, когда солнечный диск уже погружался в ночь. Он вошел – в мерцании черного атласа с серебристыми кружевами, с посеребренной шпагой, продетой через карман. Драгоценный камень сверкал среди прекрасных валенсийских кружев на его шее, а на лакированных туфлях блестели начищенные пряжки. Он проследовал в великолепную залу с выложенными мрамором стенами, где швейцар в красной ливрее стоял в свете лампы, установленной в огромный позолоченный фонарь, который некогда венчал корму венецианской галеры. Широкая мраморная лестница привела его в приемную в конце лестницы, пока лакей, которому он назвался мистером Мелвилом, пошел пригласить капитана Доменико Пиццамано, которого спрашивал гость. Всего несколько мгновений он ждал с учащенным сердцебиением. Затем дверь отворилась, чтобы пропустить молодого человека, который своей стройностью и величавостью, смуглым красивым лицом так напоминал свою сестру, что Мелвилу на мгновение показалось, что в нем он увидел ее. Молодой капитан пристально посмотрел на гостя, на лице его появился испуг, а рука задрожала на граненом стекле дверной ручки. Марк-Антуан, улыбаясь, двинулся навстречу. – Доменико! Губы, алеющие на фоне бледности, разлившейся по лицу венецианца, разомкнулись. И осипшим от неожиданности голосом он воскликнул: – Марк! Неужели это ты? Марк! Марк-Антуан широко раскрыл объятия. – Всем сердцем здесь, Доменико, убедись сам, что это я – из костей, крови и сухожилий. Доменико бросился обнять его. Затем отодвинул на вытянутую руку и вгляделся в лицо. – Так ты не был гильотинирован? – Моя шея – свидетель обратного, – и Марк-Антуан вдруг посерьезнел. – Но вы верили этому все это время? – Последние известия о тебе мы получили перед отъездом из Лондона. От твоей несчастной матери, которая так горько корила себя за то, что послала тебя; это был конец света. Мы сделали, что смогли. – О, да Я знаю, как вы все добры. Это укрепило мою любовь к вам. Но как же мои письма? Я писал дважды. Ах, но в эти дни письма – словно пули, канувшие в темноту. Более благоразумно было бы сообщить это лично. – Ты для этого и приехал? Ты проделал весь путь в Венецию, чтобы добраться до нас? – Это причина. Если случилось так, что мне поручены и другие дела, то это – не более чем следствие. Взгляд молодого венецианца посерьезнел, изучая раскрасневшееся от волнения, улыбающееся лицо друга Немного запинаясь, он ответил: – Ты оказал нам большую честь. И он направился сообщить родителям радость этого приезда и чуда выживания Марка-Антуана. – А Изотта? Я полагаю, с ней все в порядке? – О, да Изотта в порядке. Она тоже рада будет увидеть тебя. Марк-Антуан уловил смутное замешательство. Подозревал ли друг, что особенный член семьи Пиццамано притягивал его через всю Европу? Его улыбка расширилась от этой мысли, и он очень обрадовался и воспрял духом, когда входил в гостиную, где собралась семья. То была огромная комната которая простиралась во всю глубину дворца – от готических окон балкона над каналом Сан-Даниэле до рифленых колонн лоджии, выходящей в сад. То была комната богато убранная сокровищами, которые Пиццамано собирали годами, ибо их патрицианский дом восходил к временам, предшествовавшим закрытию Большого Совета к правящей элите четырнадцатого века. Один из Пиццамано участвовал в разграблении Константинополя, и кое-что из сохранившейся добычи, привезенной им, было размещено здесь. Другой воевал в Лепанто, и его портрет на фоне галер, написанный Веронезе, висел при входе. Здесь был портрет Екатерины Пиццамано кисти Джованни Беллини, которая властвовала как дожаресса в свое время; и другой – кисти Тициана – портрет Пиццамано, бывшего губернатора Кипра и еще один замечательный – кисти неизвестного художника – портрет Джакомо Пиццамано, возведенного в титул графа Империи двести лет назад, добывшего этот титул аристократическому дому, еще не удостоенному такой чести. Кессонированный потолок, украшенный фресками Тьеполо в рамках, мастерски высеченных и позолоченных; мозаичный пол из ценных пород дерева; мерцающий ковер, вызывающий воспоминания о левантийской торговле Светлейшей. То была комната какой по великолепию искусства богатству и историческим реликвиям невозможно было найти нигде в странах Европы, за исключением Италии, и ни в одном городе Италии, кроме Венеции. Но ее красоты лишь смутно открылись Марку-Антуану в мягком свете от пучков изящных горящих свечей, установленных в больших золоченых фантастического вида ветвях, основания которых были усыпаны драгоценными камнями. Они были подарены Папой давно умершему Пиццамано вместе с Золотой Розой, и считалось, что это – работа Челлини. Но не к этой сокровищнице устремил Марк-Антуан свои полные страстного желания глаза Он искал ее обитателей. Они сидели на лоджии: граф – высокий, худощавый и изможденный возрастом, немного старомодно одетый – от туфель с красными каблуками до напудренного парика – с орлиным типом лица, полного энергии и силы; графиня – еще сравнительно молодая, грациозная и величественная, чем-то столь же неуловимо прекрасная и утонченная, как венецианское кружево на ее платке; и Изотта, чья высокая, грациозная стройность подчеркивалась облегающим домашним платьем из материала столь темного, что в сумерках оно казалось почти черным. Именно к ней устремлены были его глаза, когда он предстал перед ними, пораженными известием Доменико. Она была охвачена фоном угасающей бирюзы вечернего неба между двумя тонкими колоннами лоджии – колоннами из мрамора, который приобрел оттенок слоновой кости столь же бледный, каким было теперь ее лицо, являвшее Марку-Антуану сумму всего благородства и очарования. Сами губы ее, казалось, побледнели, а ее темные глаза, нежный взор которых смягчал строгость ее характера, расширились, когда она увидела его. Она, как он заметил, созрела за три с лишним года, минувшие с их последней встречи в Лондоне в ночь перед его отъездом во Францию. Но то была зрелость богатого завершения той перспективы, что была в ее девятнадцать лет. Казалось, она не могла быть более вожделенной тогда, но еще более желанной нашел он ее теперь – женщину, созданную для того, чтобы ее нежно любить, ей поклоняться, ей служить, которая в ответ будет источником вдохновения и источником чести для мужчины. Такая любовь и нужна была Марку-Антуану. Он пришел в такое восхищение от созерцания той, видом которой внутренний взор его неизменно наслаждался, невзирая на все злоключения и несчастья последних трех лет, что едва ли слышал возгласы сначала удивления, а затем и радости, которыми граф и графиня встретили его. Лишь сердечные объятия графа пробудили его и направили припасть к дрожащим рукам, которые графиня с готовностью протянула ему. Затем он оказался перед Изоттой. Она дала ему свою руку, губы ее дрогнули в улыбке, но глаза были задумчивы. Он взял ее руку – и, пока она, холодная как лед, лежала в его руке, нависла пауза. Он ждал каких-то слов от нее. Не дождавшись, он склонил свою темноволосую голову и очень почтительно поцеловал ее пальцы. Коснувшись губами пальцев, он почувствовал ее дрожь и услышал, наконец, ее голос – тот мягкий голос, запомнившийся ему таким мелодичным и смеющимся, теперь был напряженным и тихим. – Вы говорили, что можете приехать однажды в Венецию, Марк. Он затрепетал, радуясь свидетельству того, что она помнит его последние слова. – Я говорил, что приеду, если буду жив. И вот я здесь. – Да, вы здесь, – откликнулась она безжизненным тоном. Это вновь охладило его. Еще более бесстрастно, что наполнялось для него особым смыслом, прозвучало: – Вы задержали свой визит. Он понял, что она как бы сказала ему: «Вы приехали слишком поздно, глупец. Зачем тогда вы вообще приехали?». Он неловко сделал полуоборот и уловил участие и даже смятение в глазах ее родителей. Доменико стоял поодаль: взгляд опущен, насупленные брови слились воедино. Затем мягко, непринужденным тоном заговорила графиня: – Вы находите, что Изотта изменилась? Конечно, она повзрослела. И, прежде чем он успел воздать должное неотразимой красоте Изотты, прозвучали слова, которые все разъяснили и разрешили его сомнения приговором безысходности: – Она должна очень скоро выйти замуж. В последовавшей тишине – абсолютной, мучительной тишине – он почувствовал то же, что и в тот день три года назад, когда Камиль Лебель, председательствовавший в Революционном Трибунале Тура, приговорил его к смерти. Но сразу же, как и тогда, его отчаяние было подавлено сознанием того, что он – Марк-Антуан Вильерс де Меллевилль, виконт де Сол и пэр Франции, что он обязан по своему происхождению и крови устоять, не издав ни стона из своих уст и не проявив нетвердости во взгляде. Он поклонился Изотте: – Я поздравляю этого счастливейшего из мужчин. Молю лишь о том, чтобы он был достоин этого великого блаженства, какое он получает в вас, моя дорогая Изотта «Хорошо сказано», – подумал он. Его поведение было корректно, его слова хорошо подобраны. Почему же тогда она выглядит так, будто вот-вот разрыдается? Он обернулся к графу. – Изотта сказала, что я задержал приезд. Не я, а события задержали его. Вкратце он рассказал, как он выкупил свое бегство из тюрьмы в Туре, как он вернулся после этого в Англию, где по требованию долга занимался делами эмигрантов; как он побывал в гибельном деле при Киброне[16 - Киброн – 27 июля 1795 г. на полуострове Киброн (Фр.) с английских кораблей была произведена высадка десанта, состоявшего из двух дивизий французских эмигрантов.] и, позднее, – в бедствии при Савиньи, где он был ранен; как после этого он продолжал сражаться в Вандее, в армии Шаретта, до его последнего поражения от Гоша пару месяцев назад; как ему во второй раз посчастливилось ускользнуть из Франции. Он возвратился в Англию и, поскольку разгром полностью освободил его от всех обязанностей, он направил свои усилия на достижение личных целей, где обязанности его были недолгими и состояли в войне с собственными приготовлениями. Он получил поручение по службе и потому переделал свою фамилию на английский лад – Мелвил – и теперь просит их помнить, что для всех в Венеции он является мистером Мелвилом – английским джентльменом, от безделья изучающим мир. Он изложил все это сдержанно, бесстрастным тоном, механически. Мысли его были где-то далеко. Он явился слишком поздно. С Изоттой было связано все, что имело для него значение в жизни; и ему, несчастному глупцу, не досталось то, что он находил божественно прекрасным. Что значила для него эта беседа о его миссии, о службе делу монархизма против сил анархии, которые охватывают мир? Чем был для него этот мир, эти монархисты или анархисты? Что ему делать со всем этим, если свет для него померк? Однако, даже если внешне рассказ его был монотонным, суть его была достаточно яркой сама по себе. Это был Одиссей, приведший своих слушателей к изумлению и симпатии, углубивший их уважение и любовь к нему. В конце повествования граф вскочил на ноги в порыве чувств, вызванных известием о задачах Марка-Антуана в Светлейшей. – Да поможет вам в этом бог, – воскликнул он пылко. – Необходимо напряжение сил, чтобы не быть уничтоженными и чтобы слава Венеции, уже изрядно потускневшая, стала такой, как никогда Его продолговатое худое лицо озарилось. – Путь ваш изобилует препятствиями: лень, малодушие, жадность и язва якобизма, которая разъедает фундамент государства. Мы истощены. Наше обнищание шло неуклонно последние двести лет и ускорилось позднее из-за неумелого правления. Наши границы, некогда столь обширные, отчаянно съежились. Наша мощь, в свое время соперничавшая с Литой Уэльса теперь такова что перед лицом вооружившегося мира мы выглядим весьма ослабевшими. Но, по-прежнему, мы – Венеция, и, если не будем медлить, мы еще можем вновь стать сильной державой, с которой мир должен считаться. Сейчас мы на переломном моменте нашей судьбы. Постигнет ли нас крах, или мы сможем восстать вновь во славе и выглядеть достойно на море, как раньше, – будет зависеть от храбрости, которую мы проявим, и от готовности пожертвовать всем, что только можно возложить на алтарь государства. Отважные сердца не перевелись у нас. Это – люди, отстаивающие вооруженный нейтралитет, который заставит уважать наши границы. Но их намного превосходят в Совете те, кто в глубине души является франкофилом, кто из лени предпочитает думать, что эта война – дело Империи, кто – бог им судья, – опасаясь расходов, прилип к своим цехинам[17 - Цехин – золотая монета в Италии и Турции.] подобно бездушным скрягам. Сам Дож тоже из их числа по причине своего огромного богатства. Небеса простят мне нелестные слова о нем, но правда должна торжествовать. Людовико Манин не стал для нас Дожем в этот час. Нам нужны Моросино, Дандоло, Альвиани, а не этот Фриулиан, которому не хватает пламенного патриотизма который только и может отличать честного венецианца. Тем не менее, ваша миссия от Англии и данные о французских замыслах, которыми Небеса столь своевременно снабдили вас, помогут достичь цели. Он вновь сел, дрожа в изнеможении от охватившей его горячности: презрение, бесстрашие и гнев, вызванные фанатичным патриотизмом. Графиня встала и подошла утешить и успокоить его. Изотта наблюдала эту сцену с чрезвычайной серьезностью, словно испугавшись, в то время как Марк-Антуан, следивший за ней глазами, из которых он мужественно изгнал терзающее его страдание, слушал графа пришедшего в неистовство, но не сказавшего ничего стоящего. Голос Доменико возвратил его к действительности. – Если вам понадобится какая-нибудь помощь, – знайте, что вы можете рассчитывать на нас. – До моего последнего вздоха, до моего последнего цехина, – поддержал своего сына граф. Марк-Антуан вновь настроился на политическую беседу. – В одной услуге я нуждаюсь уже сейчас. По-видимому, она не очень затруднит вас. Мне нужен поручитель, который мог бы дать мне необходимые рекомендации перед Его Светлостью Дожем. Он чувствовал, что надо бы объяснить, чем это вызвано, но был слишком утомлен, чтобы углубляться в это, если они не вынудят его. А они и не подумали. – Я возьму вас с собой к Дожу завтра, – заверил его граф Пиццамано. – Я знаю вас не с нынешнего дня. Приходите в полдень, и после обеда мы отправимся. Я извещу Его Светлость, чтобы он мог ожидать вас. – Помните, что для него и для всех остальных без исключения я являюсь мистером Мелвилом. Если из-за какой-нибудь неосторожности правда обо мне достигнет ушей Лальманта, это будет концом моей деятельности. Уже сказав, он понял, сколь излишне это было. После этого они расселись и беседовали о других вещах: о матери Марка-Антуана, об общих друзьях в Англии, но более всего о Бонапарте – этом неизвестном еще три месяца назад чуде, оказавшемся вдруг в центре внимания всего мира. Изотта, сидевшая в отдалении со сложенными руками и рассеянным взором, играла лишь роль слушательницы, если, конечно, она слушала. Это продолжалось до тех пор, пока не объявили о приезде Леонардо Вендрамина. Глава VII. ЛЕОНАРДО ВЕНДРАМИН Марк-Антуан увидел высокого красивого мужчину, элегантного по сложению и осанке, несмотря на то, что его первая молодость уже прошла. Весьма общительный, всегда готовый посмеяться и жизнерадостный до экспансивности, он, очевидно, принадлежал к числу тех, кто старается поддерживать со всеми хорошие отношения. Действительно, Вендрамин хорошо ладил с графом, а с графиней, донной Леокадией, – и подавно. С Доменико, казалось, удача не столь сопутствовала ему, а Изотта, принимая его привычное, почти родственное приветствие, все-таки не сдержалась, слегка поморщившись, когда он склонился к ее руке. Представленный графом Мелвилу, как будущий зять, Леонардо завалил англичанина пространными комплиментами в адрес его национальности. Ему еще не посчастливилось побывать в этой удивительной стране, которая по своему могуществу на морях занимала в мире место, некогда принадлежавшее Венеции; но он знал достаточно о ее главных государственных институтах, о ее замечательном народе, чтобы понимать, сколь прекрасна и завидна доля родиться англичанином. Убежденный, что то же самое этот человек сказал бы французу или испанцу, Марк-Антуан принял комплименты с холодной вежливостью, удивляясь тому, что это имя кажется ему знакомым. Но и после этого, и во время ужина, на который Марк-Антуан был приглашен, временами он подвергался бомбардировке вопросов о том, когда и с какой целью он приехал, где устроился, сколько предполагает здесь пробыть. Ради чужеземца, который вряд ли свободно владел итальянским, Вендрамин разговаривал на французском языке – тогда в Венеции это был общепринятый язык общения. Он задавал вопросы с видом столь дружеского расположения, что на их скрытую подоплеку можно было не обратить внимания. Марк-Антуан пояснил, что цель его – развлечения и познание, а также возобновление отношений с добрыми друзьями – семьей Пиццамано. – Ах! Так вы – старые друзья? Это же прелестно! Вендрамин, кивая и улыбаясь, окинул англичанина дружелюбным взглядом. Но Марк-Антуан заметил в глубине этих голубых глаз необычную настороженность. Затем они отправились отдохнуть к Изотте. Словно бросая им вызов, она затронула обстоятельства, которые ее жених хотел бы прояснить. – Мистер Мелвил очень дорог нам еще с наших лондонских дней, и он слишком старый друг, чтобы вы преследовали его своим назойливым любопытством. – Назойливое любопытство! Небеса праведные! – Леонардо возвел глаза в притворной обиде. – Но я уверен, что мистер Мелвил не принял по ошибке за любопытство тот глубокий интерес, который он у меня вызывает. И если он – ваш старый друг, разве это мешает нам относиться друг к другу с симпатией? Мелвил ответил в том же тоне: – Вы слишком добры, сэр. Я глубоко тронут. – Однако, месье Мелвил, для англичанина вы очень уж безупречно изъясняетесь на французском! Это не в обиду вашим соотечественникам, – поспешно пояснил он. – Просто необычно слышать столь чистую и плавную речь от того, кто не родился французом. – Мне очень повезло. Значительную часть своей молодости я провел во Франции. – О, расскажите мне об этом. Это так интересно, так необычно… Встретить человека, который… – Который задает так много вопросов, – завершил фразу Доменико. Вендрамин, чья речь была прервана таким образом, проявил недовольство, но лишь на мгновение, вновь обретая свою доброжелательность. – Меня упрекнули, – засмеялся он беззаботно, взмахнув рукой, утопающей в облаке кружев. – Но это справедливый упрек. Я признаю, что мой интерес к этому обаятельному мистеру Мелвилу вышел за рамки приличия. Не держите на меня обиды, мой дорогой сэр, и считайте, что я всегда к вашим услугам, пока вы в Венеции. – Покажите ему красоты окрестностей Сан-Барнабо, – саркастически посоветовал ему Доменико. – Это будет занимательно и поучительно для него. И тут, наконец, Марк-Антуан вспомнил, где и в какой связи он слышал это имя. Лальмант упоминал о Леонардо Вендрамине, как о барнаботто – представителе многочисленного класса обедневших и пришедших в упадок патрициев, прозванных так из-за района Сан-Барнабо, где они по большей части теперь проживали. По причине аристократического происхождения им не пристало унижаться до тяжелого труда и подвергаться мукам голода. И потому они были паразитами на теле государства, охваченные всеми недостатками и пороками, гнездящимися там, где соединяются бедность и тщеславие. Чем-то их поддерживало официальными подачками правительство, что-то они с напыщенным видом брали взаймы у богатых родственников, если таковые имелись. Благодаря патрицианскому происхождению они обладали правом голоса в Большом Совете и могли повлиять на судьбу государства, не неся ответственности перед достойными гражданами, к которым случайность рождения была не столь благосклонна. Как результат, время от времени способный и вдохновенный барнаботто мог, опираясь на голоса своих собратьев по благородному попрошайничеству, добиться избрания на один из главных постов государства с его соответствующими высокими доходами. Марк-Антуан вспомнил теперь, что именно Лальмант говорил об этом Вендрамине, но был более занят мыслями о том, как представитель этого пораженного бедностью класса мог позволить себе чрезмерную роскошь в одежде, отличающую этого человека. Он также спрашивал себя, как же произошло, что Изотта – дочь одной из влиятельнейших семей сенаторского ранга, которая несла больше привлекательности и чести, чем любой дом, куда она могла войти женой, – должна быть отдана ее отцом – щепетильным аристократом – этому барнаботто. Тем временем Вендрамин, решивший представить шуткой выпад своего будущего шурина, ответил шуткой по поводу жадности своих собратьев-барнаботти. Затем поспешно и искусно он перевел беседу на надежную почву политики и последних слухов из Милана о французах и о ходе кампании, выказав оптимизм, что было, очевидно, основой его нрава. Этот коротышка-корсиканец теперь потерпит сокрушительное поражение от императора. – Молю бога, чтобы вы оказались правы, – страстно произнес граф. – Но пока не произошли предрекаемые вами события, мы не можем ослабить усилий в приготовлениях к худшему. Леонардо стал серьезен. – Вы правы, господин граф. Я не жалею себя ради этого и добился определенных успехов. У меня нет ни опасений, ни сомнений в том, что теперь уже скоро я подготовлю своих сторонников. Но мы об этом еще побеседуем. Когда в конце концов Марк-Антуан поднялся откланяться, он думал, что, по крайней мере, смог так хорошо скрыть свою боль, что никто даже не заподозрил ее. Однако это было не совсем так. Печально-мягкий взгляд Изотты изучал его лицо, когда он предстал перед ней, чтобы проститься. Его бледность, а также уныние и грусть, которые при расставании он не смог изгнать из своих глаз, сказали ей то, что утаивали уста. Неугомонный Вендрамин настоял на том, чтобы отправиться с ним и на своей гондоле довезти его до гостиницы. Доменико, погруженный в мрачные размышления, сразу же ушел, а за ним последовала и графиня. Изотта задержалась на лоджии, куда теперь вернулась, любуясь садом, над которым поднималась луна. Ее отец, тоже задумчивый, с печатью беспокойства на лице, приблизился и положил руку на ее плечо. Его голос зазвучал заботливо и мягко: – Изотта, дитя мое. Ночь становится прохладной. Это был намек пройти ей в дом. Но она предпочла понять эти слова буквально. – Действительно прохладно, отец. Она ощутила пожатие его руки на своем плече в знак понимания и сочувствия. Молчание ненадолго воцарилось между ними. Затем он собрался и произнес свою мысль вслух: – Лучше бы он не приходил. – Если он выжил, его приход был неизбежен. Он дал мне обет в Лондоне в ночь перед его отъездом в Тур. Это было большее, чем обещание просто приехать. Я поняла и была счастлива. Он пришел исполнить и требовать исполнения. – Я понимаю, – медленно и печально проговорил он. – Жизнь бывает так жестока. – Должна ли она быть жестокой к нему и ко мне? Должна, отец? – Дорогое мое дитя! – вновь сжал он ее плечо. – Мне двадцать два. Возможно, передо мной еще долгая жизнь. Зная о смерти Марка-Антуана, легко было подчинить себя. Теперь… Она стиснула руки и замолкла. – Я знаю, дитя. Знаю. Сочувствие и сожаление, звучавшие в его голосе, придали ей храбрости. В порыве сопротивления она воскликнула: – Должно ли так быть? Должно ли? – Твой брак с Леонардо? – понял он, и лицо его окаменело. – Что еще возможно из соображений чести? – Только ради чести? – Нет, – повысил он голос. – Есть еще Венеция. – Что сделала Венеция для меня, что сделает Венеция ради меня, чтобы я была принесена в жертву Венеции? Он вновь стал мягок и снисходителен. – Я могу ответить лишь то, что мое убеждение – и потому оно должно стать твоим, поскольку ты – мое дитя, – состоит в том, что всем, чем мы обладаем, мы обязаны нашему государству, откуда мы и происходим. Ты спрашиваешь, что Венеция сделала для тебя? Слава имени, которое ты носишь, честь нашего дома, богатство, которым мы наделены, – великие дары, полученные нами от Венеции. Мы в долгу за это, дорогая. И в час нужды нашей страны только подлец отступится от долга чести. Все, чем я обладаю, служит отечеству. Пойми, что так и должно быть. – Но я, отец? Я? – Твоя участь очевидна. Это очень важная роль. Слишком значительная, чтобы быть отмененной ради личных привязанностей, пусть даже дорогих и глубоких. Оценим наше положение. Ты слышала, что Марк-Антуан узнал о замыслах французов относительно Венеции. Даже если он сможет завтра расшевелить Дожа, что может Его Светлость добиться от Совета, состоящего из людей, которые боятся личных убытков, считаются только с собственными интересами, предпочитают выжидать, лишь бы сохранить свое золото? Они упрямо отказываются признать опасность, ибо предотвратить ее будет недешево; ибо они считают, что угроза государству не означает угрозы их собственному состоянию. Остаются барнаботти. Они могут собрать около трехсот голосов в Совете. Они ничего не теряют, но их можно убедить в том, что поздно голосовать за дорогостоящую политику, которая спасет Венецию. Если это произойдет, то противник получит превосходство. В данное время, так как им нечего терять, барнаботти понимают, что в случае переворота возможны какие-нибудь перемены. Это свойственно нуждающимся и никчемным. А их руководители испорчены якобизмом; поэтому даже без вторжения французских войск Светлейшая может пасть жертвой французских анархистских идей. Леонардо из барнаботти. Человек талантливый, влиятельный и красноречивый. Его влияние общеизвестно, и оно растет. Скоро он полностью приберет их к рукам. Он будет контролировать их голоса; и это, собственно, означает, что судьба Венеции будет зависеть от его воли. Граф на мгновение умолк и добавил: – Ты – награда, которую мы платим ему за его консерватизм. – Вы можете полагаться на патриотизм человека, который торгует им? – Торгует им? Это несправедливо. Когда он попросил твоей руки, я увидел возможность связать его с нами. Но он всегда держался нашей линии, и его патриотизм был решительным и безупречным, иначе я никогда не принял бы его. Он искал наставника. Он поделился своими сомнениями со мной, и я разрешил их. Остальное довершилось его любовью к тебе. Вот почему он полностью на стороне тех, кто ставит государство превыше любых собственных выгод. В конце концов – я убежден – он пришел бы к этому без нас. Но если мы отклоним его предложение сейчас, то мы уже окажемся перед угрозой возможного отчаяния и мести, которая привела бы его вместе со следующими за ним барнаботти в лагерь якобизма. А этого мы не смеем допускать. На это у нее не нашлось ответа. Она почувствовала себя в западне. Изотта склонила голову в горе и смятении. Граф обнял ее и привлек к себе. – Дитя мое! Ради этого я готов пожертвовать всем. Я прошу тебя и Доменико лишь о той же готовности. Однако теперь он вышел за ту границу, где не было ответа. – Но то, о чем вы просите меня! – воскликнула она. – Выйти замуж, отдаться мужчине, которого я не люблю, рожать ему детей… О, боже! Вы просите о готовности жертвовать. Разве есть жертва, сравнимая с этой? Если бы вы отдали последний цехин своего состояния и последнюю каплю своей крови, то и это трудно сравнить с той ценой, которую вы требуете с меня. – Возможно, все так, как ты говоришь. Но мне уже не двадцать два, и я не испытываю в этом сомнений. Будь откровенна перед собой и мной, Изотта. Если бы у тебя был выбор между браком с Леонардо и смертью, что бы ты выбрала? – Смерть, без колебаний, – почти неистово воскликнула она. – Я настаивал, чтобы ты была откровенна, – мягко упрекнул он, поворачивая ее лицом к себе. – Я сказал, если бы тебе предоставился выбор. Но этот выбор всегда перед тобой, а ты еще не сделала того, о чем сказала. А ведь это – самый легкий путь. Видишь, дорогая моя, как наплыв чувств может обмануть нас. И этой ночью ты стала их жертвой, ты взволнована. Скоро твои мысли придут в порядок. После всего сказанного Леонардо не может быть невыносимым для тебя – иначе ты отказалась бы от предложенного замужества раньше. У него есть замечательные качества, за которые ты будешь уважать его. И поддержкой тебе будет гордость, восторженное чувство самоотверженно исполненного высокого долга. Он нежно поцеловал ее. – Дорогая моя, у тебя могут быть слезы. Но верь мне, дитя мое, что они не будут и наполовину такими жгучими, как те, что будут у меня на развалинах наших надежд. Мужайся, моя Изотта. Необходимо мужество, чтобы жить достойно. – Порой необходимо мужество, чтобы жить вообще, – промолвила она сдавленным голосом. Глава VIII. МАСКА На следующее утро Марк-Антуан, облаченный в голубую с золотом ночную сорочку, потягивал шоколад в своем уютном номере в гостинице 'Шпаги». Он сидел перед широкими окнами, обращенными к маленькому балкончику и солнечному свету майского утра С канала внизу доносился мерный плеск воды под лебединым корпусом проходящей гондолы, невнятный шум выкриков гондольера, предупреждающего о своем появлении из-за угла, и смягченный расстоянием звон колоколов церкви Санта-Мария делла Салуте[18 - Достопримечательность Венеции (1631-81). Арх. – Б. Лонге.]. Ласковое утро доставляло радость всему живущему. Но Марк-Антуан находил в нем мало удовлетворения. Маяк, который три года сиял ему ровным светом в пути, внезапно погас. Он очутился в кромешной тьме без каких-либо ориентиров. Вскоре с гондолы, которая, оказывается, не ушла, раздался хриплый окрик гондольера у дверей гостиницы: – Эй! В доме! Через несколько мгновений хозяин, просунув в дверь плешивую голову, объявил, что Мелвила спрашивает дама. – Дама в маске, – добавил он с искоркой юмора, спрятавшейся в складках у губ. Марк-Антуан сразу оказался на ногах. Дама в маске не была чудом в Венеции, где обычай использовать маски был широко распространен среди знати, из чего единственный в своем роде город мог почерпнуть кое-что к своей романтической репутации таинственного и полного интриг. Чудо состояло в том, что дама разыскивала именно его. Было непостижимо, чтобы его гостьей оказалась та единственная дама, мысль о которой немедленно пришла ему на ум. И все-таки это подтвердилось, когда вскоре хозяин оставил ее с Марком-Антуаном за закрытой дверью. Она скрывалась под маской, выполненной с тщательностью принятого венецианского обычая. Ниже маленькой треугольной шапочки, расшитой золотом, свисала черная шелковая вуаль. Мелкая сеточка, окаймленная шнурком, покрывала ее голову и ниспадала на плечи, покрытые черным атласом плаща, который скрывал все линии фигуры. Она сдвинула белый шелк маски, и Марк-Антуан бросился к ней с криком, который скорее свидетельствовал о тревоге, чем о радости; на открытом ею лице было больше белизны, чем даже в его внезапной бледности. Ее темные глаза казались задумчивыми заводями, сквозь которые душа ее смотрела в скорби и даже страхе. Волнение ее груди говорило о ее ускоренном взволнованном дыхании. Она прижала к ней левую руку, сжимающую сложенный веер, золотая оправа которого была усыпана драгоценными камнями. – Я удивила вас, Марк. О, я совершила удивительный поступок! Но я не знала бы покоя, если бы не сделала этого. Хотя, возможно, и потом не будет полного мира в душе. Это было даже более удивительно, чем Марк-Антуан мог подозревать. Приобретенный, должно быть, еще во времена, когда у нее были тесные связи с Востоком, этот обычай позволял Венеции избегать монастырского уединения женщин, из которых лишь куртизанки могли свободно показываться в общественных местах. Ход прогресса постепенно смягчил это требование и впоследствии новые идеи с другой стороны Альп привнесли своего рода разрешение. Но патрицианок это разрешение все равно держало вдали от того преимущества, при котором репутация могла бы выдержать такой шаг, на который сейчас решилась Изотта. – Я должна поговорить с вами, – произнесла она тоном, свидетельствующим, что в мире ничто не может сравниться с этим по значению. – И я не могу ждать удобного случая, который может неопределенно долго откладываться. Встревожившийся за нее, он припал губами к ее руке в изящной перчатке и приложил все силы, чтобы сохранить ровный голос: – Я существую, чтобы служить вам. – Нужно ли нам быть официальными? – ее губы изогнулись в задумчивой улыбке. – Видит бог, ситуация не оправдывает этого. Нет ничего официального в том, что я делаю. – Иногда мы прибегаем к официальным словам, чтобы выразить смысл глубокий и чистосердечный. Он проводил ее к креслу и со свойственной ему изысканной предупредительностью усадил ее спиной к свету. Он подумал, что такое положение она сочтет более удобным. Сам он остался стоять в ожидании возле нее. – Я не знаю, с чего начать, – глаза ее были опущены на лежавшие на коленях руки, сжимающие веер. – Зачем вы приехали в Венецию? – Зачем? Но разве я не объяснил все это предыдущей ночью? Я здесь с государственной миссией. – И больше ничего? Ничего кроме этого? Будьте искренни со мной хотя бы из жалости. Не замыкайтесь под влиянием ваших выводов. Я хочу это знать. Он колебался. Если бы она взглянула на него в этот момент, то увидела бы, как он побледнел. – Принесет ли вам пользу такое знание? Она ухватилась за это. – Ах! В таком случае это нечто большее, чем просто знание. Расскажите мне. Окажите мне необходимую помощь. – Я не понимаю, чем это поможет, но вы узнаете правду, если требуете ее, Изотта. Государственная необходимость привела к решению о моей поездке с особой миссией в Венецию. Но истинной причиной моего приезда… Ваше сердце должно подсказать вам, что было причиной. – Я хочу услышать это от вас. – Это любовь, которую я испытываю к вам, Изотта. И все-таки бог знает, почему при нынешних обстоятельствах вы заставили меня рассказать то, чего я не намерен был говорить. Она, наконец, подняла на него глаза. – Я должна была услышать ради чувства собственного достоинства, чтобы я не презирала себя как тщеславного глупца, который придает словам большее значение, чем они на самом деле содержат. Я должна была услышать это, чтобы сказать вам о том, как я поняла эти слова – я говорю о словах, которые вы мне сказали в ночь перед вашим отъездом из Лондона в Тур. Я поняла так, что они были вашим обетом, и потому мое немое одобрение этих слов наложило обет и на меня. Бели вы останетесь в живых, сказали вы, то вы последуете за мной в Венецию. Вы помните? – Могу ли я забыть? – Я любила вас, Марк. Вы это знали, не так ли? – Я надеялся на это. Как все мы надеемся на спасение. – Ах, но я хочу знать это. Знать это. Быть уверенной в этом. Мне было девятнадцать, но не тщеславие или несознательность заставили принять в качестве трофея обет любви от мужчины. И я хочу, чтобы вы знали, что я была неизменна в своей любви. Итак, я люблю вас, Марк, и сердце мое разбито. Он оказался на коленях перед ней. – Милая! Вы не должны говорить мне этого. Она провела рукой по его голове. Другой рукой в это время она, казалось, пыталась сломать свой веер. – Выслушай, дорогой. Оно разбилось, я думаю – более того, я знаю, – когда пришло известие, что ты погиб. Гильотинирован. Отец с матерью знали, да и Доменико тоже. И потому они, тоже любившие тебя, были очень нежны со мной и сочувствовали мне; и они помогли мне вернуться к миру и покою. К смиренному покою. Внешне спокойные, мы храним в себе воспоминания, оживающие ежедневно сотню раз в кровоточащем втайне сердце. Вы погибли. Вы забрали с собой всю непорочную радость и веселье, которую жизнь могла доставить мне. О, я осмеливаюсь быть столь откровенной с вами. Но это помогает мне… Вы погибли. Но моя жизнь продолжалась; и с помощью дорогих мне близких я собрала все мужество, какое могла. Она на мгновенье замолкла, а затем продолжила повествование ровным, почти безжизненным голосом. – Потом появился Леонардо Вендрамин. Он полюбил меня. В другое время его положение представляло бы собой барьер, который мы даже не пытались бы преодолеть. Но он знал, что своим свадебным подарком он мог предложить приобретенное им влияние на людей, подобных ему по бедственному положению; он знал, как к этому отнесется человек столь пламенного патриотизма, каким является мой отец. Он знал также, как преподнести это, чтобы увлечь моего отца. Вы понимаете. Они объяснили мне, что я могу оказать услугу гибнущему государству, содействуя привлечению на сторону всех наших старинных священных институтов человека достаточно влиятельного, чтобы определить исход в борьбе между партиями. Сначала я противилась им, испытывая понятное отвращение. Я принадлежала вам. Я поддерживала себя мыслью, что жизнь не прошла, что существование на земле – лишь немногим большее, чем школа, послушничество ради последующей жизни; и потому, когда это послушничество окончится, я нашла бы вас и сказала: «Дорогой мой, хотя вы не смогли прийти ко мне на земле, я сохраняла себя вашей невестой, пока не пришла к вам сейчас». Понимаете ли вы, дорогой, какую силу придавала мне эта мечта в моем отказе? Не оставляя ему времени на ответ, она продолжала: – Но даже тогда они не оставили меня. Это было подобно смерти, это было губительно для меня. Стойкость моя не выдерживала и, наконец, сломилась под их настойчивыми мольбами, перед аргументом – ох, очень мягко внушаемом, но неумолимом -что я отдам себя достойному и священному делу в этой жизни, которая в противном случае грозит оказаться бессмысленной. Это благовидно, не так ли? И потому, дорогой, я уступила. Не с легким сердцем, поверь мне. С более обильными тайными слезами, пожалуй, чем я проливала даже при известии о вашей гибели. Теперь моя душа и надежда моей души на вас была убита. Она умолкла и позволила ему тоже молчать. С одной стороны, он не мог подобрать слов, чтобы выразить душившие его эмоции, с другой стороны, он чувствовал, что она еще не дошла да конца, что она пришла ради чего-то большего. Она не заставила себя долго ждать. – Прошлой ночью после вашего ухода я обратилась к отцу. Я спросила, должна ли эта беда произойти. Он был очень нежен со мной, потому что он любит меня, Марк. Но Венецию он любит больше. Я не могу обижаться на это. Когда я узнала, что он любит Венецию больше, чем себя, стало понятно, что Венецию он будет любить больше, чем свою дочь. Он заставил меня понять, что теперь отказ был бы еще более худшим бедствием, чем если бы я не соглашалась вообще. Бели я откажусь сейчас, это может побудить Леонардо из мести повести свои силы в лагерь противников. – Представляете себе, как я мучаюсь и как я беспомощна? Возможно, если бы я была действительно смелой, Марк, небрежной в отношении обязательств, чести и всего прочего, я бы сказала вам: «Дорогой, берите меня и владейте мной, и пусть случится то, что случится.» Но у меня нет смелости разбить сердце отца, быть вероломной в данном мною обете, который его так заботит. Совесть никогда не даст мне потом покоя и позор отравит нам жизни – вашу и мою, Марк. Вы понимаете? По-прежнему коленопреклоненный, держа ее руки в своих, он привлек ее к себе. Она опустила голову ему на плечо. – Скажите мне, что вы понимаете, – заклинала она. – Очень хорошо понимаю, дорогая, – ответил он печально. – Так хорошо понимаю, что едва ли вам нужно было причинять себе страдание этим приездом сюда, чтобы рассказать мне это. – В этом нет страдания. Страдание не увеличилось, а скорее облегчилось. Если вы не видите этого, значит, вы еще не поняли. Если я не могу отдать вам себя, дорогой, по крайней мере, я могу предложить все, что есть в моем разуме и душе, позволяя вам узнать, что вы для меня значите, кем вы стали для меня после нашего тайного обета. Мое утешение в том, что теперь вы знаете об этом, что между нами все выяснено, что не может быть ни колебаний, ни душевных метаний. Это как-то извиняет то, что я сделала, как-то оживляет мои надежды на то будущее, которое настанет, когда все это закончится. Ранее это знание было спрятано во мне, а теперь вы его разделяете со мной – знание о том, что, что бы они ни сделали со всем остальным, моя духовная часть всегда будет принадлежать вам – мое вечное Я, которое на время облачилось в эту плоть, как в одежду, и некоторое время обязано носить эту одежду. Она позволила вееру, который прежде сгибала и скручивала, упасть на подол и подалась вперед, взяв его лицо в свои руки. – Дорогой мой Марк, верите ли вы вместе со мной, что жизнь на земле – это еще не все для нас? Если я причинила вам боль, бог свидетель, что я причиняю боль и себе, следуя тем путем, для которого я предназначена. Найдете ли вы утешение в том же, в чем нашла его я? – Если я буду вынужден, Изотта, – ответил он. – Но еще не все сделано. Мы еще не пришли к концу пути. Ее глаза наполнились слезами, она покачала головой. – Не пытайте ни себя, ни меня такими надеждами. – Надежда – это не пытка, – ответил он ей. – Это болеутоляющее средство в нашей жизни. – А когда она рассыпется? Какие страдания будут потом? Агония? – Э-э, когда она еще рассыпется, и если она рассыпется. Но до этого я буду носить ее в своем сердце. Она необходима мне. Мне необходима храбрость. И вы дали ее мне, Изотта, с великодушием, какого нет ни у кого, кроме вас. – Храбрость я хотела бы дать вам и получить от вас для собственных нужд. Но не храбрость надежды, которая ведет к мучительнейшему разочарованию. Успокойтесь, дорогой мой. Умоляю вас. – Да, я успокоюсь, – тон его явно выровнялся. – Я успокоюсь в ожидании дальнейших событий. Это не мой путь – заказывать реквием, несмотря на то, что пациент еще жив. Он поднялся и привлек ее к себе так, что ее грудь прижалась к его груди, его руки овладели ее руками. С ее колен упали на пол веер и маска… Легкий стук в дверь – и прежде, чем Марк-Антуан успел ответить, она открылась. Находясь прямо перед дверью, Марк-Антуан, как стоял – с Изоттой в объятиях, – заметил хозяина, возникшего на мгновение в проеме двери, и выражение его лица, испуганного от осознания несвоевременности этого вторжения. За его плечом в тот момент промелькнуло другое лицо, белое и напыщенное. Потом дверь захлопнулась столь же резко, как и открылась, поспешно попятившимся хозяином. Но густой глубокий смех из-за двери усилил растерянность Изотты, которой виделось в этом мгновенное разоблачение. Они отстранились друг от друга и Марк-Антуан наклонился, чтобы поднять веер и маску. В панике Изотта едва не порвала белую маску и поспешно, непослушными пальцами привела ее в порядок. – Там кто-то есть, – прошептала она. – Ждет за дверью. Как мне уйти? – Кто бы это ни был, он не посмеет помешать вам, – заверил он ее и, направившись к двери, распахнул ее настежь. На пороге ждал хозяин, за ним – Вендрамин. – Здесь господин, которому не откажешь, сэр, – оправдывался Баттиста. – Он заявил, что он – ваш друг и что его ждут. Вендрамин широко и неприятно улыбался с выражением безграничного понимания. – Ах! Но, черт возьми, глупец не сказал, что у вас дама Да простит меня бог за то, что я помешал, что встал между мужчиной и наслаждением. Марк-Антуан оставался невозмутимым, превосходно скрывая свое глубокое возмущение. – Это неважно. Мадам собирается уходить. Изотта, подчиняясь его взгляду, уже направлялась к двери. Но Вендрамин не отодвинулся, чтобы дать ей пройти. Он по-прежнему занимал проем двери, наблюдая за ее приближением лукавым взором. – Не дайте мне стать причиной расставания, умоляю вас, – произнес он с вкрадчивой галантностью. – Я не намерен препятствовать красоте, мадам. Не снимете ли вы маску вновь, чтобы позволить мне извинениями исправить свое вторжение. – Лучше исправление, которое вы можете сделать, сэр, – это позволить даме выйти. – О, это поистине приказ, – убедился он и отошел. Она пронеслась мимо него и исчезла, предоставив венецианцу лишь вдохнуть тонкий слабый аромат. Когда хозяин удалился вслед за ней, Вендрамин закрыл дверь, весело подошел к Марку-Антуану и похлопал его по плечу- – О, мой дорогой англичанин! Клянусь, вы не теряете времени даром. Какие-то жалкие двадцать четыре часа в Венеции – и вы уже проявили осведомленность в вещах, которая не всегда приобретается и за недели. Черт возьми, в вас больше французского, чем прекрасный язык. И Марк-Антуан, чтобы обеспечить объяснение и избежать возникновения малейших подозрений об истине, вынужден был поддержать очевидную пошлость мыслей этого повесы, подтверждая приписанное ему легкомыслие. – Это – единственное, что остается для мужчины из другой страны. Мы должны использовать то, что умеем делать. Вендрамин игриво ткнул его в бок. – Образец скромности, клянусь! А она выглядит изящно. Никогда не позволяйте ей так закутываться; мои глаза, мой друг, могут обнажить даже монахиню. Марк-Антуан решил, что пора изменить тему. Вы сказали хозяину, что вас ждут? – Вы ведь не станете прикидываться, что забыли меня? Вы, конечно, не раните моего сердца, утверждая, что забыли меня? Последнее, что я сказал вам прошедшей ночью, когда вы высаживались здесь, было предупреждение о том, что я заеду нынче утром, чтобы взять вас к Флориану. Но вы еще не одеты. Это неглиже… Ах да, конечно, эта дама-Марк-Антуан отвернулся, скрывая отвращение. – Мне надо одеть костюм и туфли. Я сейчас вернусь к вам. Он уступил настояниям о поездке без спора, чтобы получить минуту для себя – минуту, чтобы справиться с чувствами, пробужденными в нем приходом Изотты, и эмоциями, вызванными этим несвоевременным вторжением. И потому он покинул гостиную, чтобы уединиться в спальне. Мессер Вендрамин, улыбаясь и покачивая головой по поводу картин, вызванных в его воображении тем происшествием, которое он прервал, не спеша направился к балкону. Что-то скрипнуло у него под ногой. Он нагнулся и поднял предмет, размером и формой напоминающий половинку крупной горошины. Солнечный свет высек из этого предмета неясный отблеск, когда он оказался на ладони. Вендрамин оглянулся через плечо. Дверь в спальню была закрыта. Он продолжил свой путь к балкону. Там он остановился, разглядывая маленький камешек. Неприятная усмешка тронула его полные губы, когда он понял, что заполучил улику. Было бы забавно, если бы ему однажды выпал случай обнаружить неосторожного обладателя. Улыбка расширилась, едва он опустил кабошон[19 - Кабошон – неограненный драгоценный камень.] сапфира в карман своего жилета. Глава IX. ЕГО СВЕТЛОСТЬ Гондола Вендрамина несла их мимо величественного портала Санта-Мария делла Салуте, через бассейн Св. Марка. Снаружи это судно имело мрачного вида украшения, предписанные давними правилами, регулирующими расходы. Но изнутри вид фелцы – маленькой кабинки посередине лодки – обогащался искусной резьбой по дереву, маленькими раскрашенными щитами гербов и широкими мягкими сиденьями, покрытыми кожей с вышитыми на ней золотыми, красными и ультрамариновыми узорами. Почти пугающая роскошь, тем более для обедневшего патриция, показалась Марку-Антуану чрезмерной. Сэр Леонардо представлял определенную загадку для него. Но в этом отношении, как он убедился в это утро, так делала вся Венеция. Повсюду жизнь казалась вдохновленной ярким солнечным светом, в котором она бурлила и утопала. В толпах, движущихся вдоль канала Чиавони, праздно шатающихся на Пьяцетта или фланирующих на главной площади, все было в веселом беззаботном оживлении. Настроение венецианцев – простого люда, бюргеров и патрициев – казалось таким же безоблачным, как голубой небосвод над головой, без какой-либо озабоченности или даже мысли об отдаленных раскатах бури, которая могла в любой момент погубить их. Прошло чуть более недели со вторника вознесения, когда Дож в огромной красной с золотом лодке о сорока веслах с грандиозными пышностями, какие Светлейшая устраивала в пору своего зенита, вошел в порт Лидо во время ежегодной церемонии, посвященной морю. Сегодня перед изумленным взором Марка-Антуана бурлящий человеческий поток катился вдоль Чиавони мимо угрюмой тюрьмы и неудачливых негодяев, которые заявляли о себе, гримасничая за внушительными решетками или просовывая руки за милостыней, чем вызывали сочувствие у некоторых и насмешки у большинства. Дальше на запад, за прекрасной готикой отделанного мрамором Дворца Дожей[20 - Дворец Дожей – правительственное здание, 1484-1501, архитекторы – А. Риццо и др.], соединенного с тюрьмой мраморным же украшением – мостом Вздохов[21 - Мост Вздохов (1600) соединяет Дворец Дожей со зданием тюрьмы.], – этот поток терял свой порыв на просторе Пьяцетты, останавливаясь там или завихряясь вокруг колонн из западного гранита, одну из которых венчал Св. Теодор и дракон, другую – эмблема Св. Марка – лев с раскрытой книгой. Марк-Антуан оказался на тротуаре из трахита и мрамора, выложенного в виде ковра, перед Триумфальными Византийскими арками Св. Марка. У него захватило дух при виде просторной площади с арками, чудом изящества – колокольней, вонзившейся, подобно гигантской стреле, своим острием в голубизну. То было сердце великого города, и здесь биения пульса его пылкой жизни были сильнейшими. Возле массивных бронзовых пьедесталов трех огромных флагштоков знахарь в фантастической шляпе с плюмажем из радужного петушиного оперенья хрипло хвалил свои мази, благовония и косметику. Странствующий кукольный театр развлекал возле Сан-Желинионо толпу, и взрывы хохота пугали кружащих над головой голубей. Они подошли к столикам Флориана в тенистой части Пьяцца[22 - Пьяцца – центральная площадь Венеции.]. Здесь меж светских бездельников обоих полов крутились странствующие торговцы, предлагавшие картины, восточные ковры, безделушки из золота и серебра, стеклянные украшения с Мурано[23 - Мурано – один из островов Лагуны, центр производства изделий из венецианского стекла.] и прочее. От оскудения, которое в упадке еще быстрее расточает ресурсы государства, не было и следа на представленной здесь ослепительной наружности. Одежда мужчин и женщин, расположившихся за этими маленькими столиками, как нигде в Европе переходила границы расточительности, а веселая праздная атмосфера не допускала и намека на мрачную озабоченность. «Если, конечно, – подумал Марк-Антуан, – Светлейшая, по предсказаниям некоторых, и находится на смертном одре, то умирает она так же, как жила: среди наслаждений и смеха. Считается, что таков был удел и греческой республики». Он маленькими глотками пил кофе и равнодушно внимал болтовне любезного Леонардо, свое внимание посвящая фасонам, сплетаемым перед его взором в причудливый узор порханием светских бездельников. Фланирующие кавалеры и дамы в шелках и атласе, порой скрывающие под ними свое лицо; более скромно одетые торговцы; здесь – черные ризы церковника; там -фиолетовые каноника или грубые коричневые одеяния монаха, торопливо опускающего взгляд к своим сандалиям; изредка промелькнет алая тога сенатора, важно следующего в Прегади, или белый мундир и шляпа с кокардой щеголеватого офицера; стайки юбок в складку албанцев или черногорцев в куртках и кушаках красного и зеленого цвета – солдаты из далматских провинций Светлейшей. Время от времени Леонардо указывал кого-нибудь, известного в этих кругах. Но, пожалуй, лишь один в определенной степени вызвал удивление Марка-Антуана: крепкий, смуглый, маленького роста мужчина средних лет в черном парике и поношенном одеянии, с наблюдательными, требовательными глазами и налетом насмешки на плотно сжатых губах. Он не просто сидел один, но даже выделялся одиночеством, бросающимся в глаза свободными столиками вблизи него, будто он распространял вокруг себя тяжелую болезнь, которой остальные старались не заразиться. Как оказалось, это был Кристоферо Кристофоли – известный, можно сказать конфиденциальный, агент Совета Десяти, и Марк-Антуан подивился, как можно быть разоблаченным и оставаться шпионом. Прошла парочка, с презрением проталкивающаяся через толпу, с готовностью уступающую им дорогу. Мужчина – важничающий коротышка – был смугл и безобразен, в костюме из поношенного камлота, одеть который в праздничный день и ремесленник посчитал бы ниже своего достоинства. Толстая, неопрятная женщина лет пятидесяти, шатаясь, висела у него на руке. За ними следовало двое мужчин в черном, у каждого из которых на груди висел золотой ключ – знак камергера. За ними вразвалку шел гондольер в изношенной ливрее. – Это что за пугало? – спросил Марк-Антуан. Всегда готовый пошутить, Леонардо не замедлил рассмеяться. – Очень точно! Именно пугало: по сути – так же, как и внешне. Возможно, он внушает страх этой глупой напыщенной толпе, – он широким жестом указал на окружающих, – ибо являет собой странствующее предупреждение всей Италии, и, возможно, более всего это относится к Венеции. О, да! Пугало! Это кузен императора, Эрколь Ринальди д'Эсте, герцог Моденский, недавно изгнанный из своих владений якобинцами, образовавшими Циспаданскую Республику[24 - Циспаданская Республика – основана Бонапартом 15 окт. 1796 г. В ее состав вошли территории Модекы и отобранных у Папы легатств. В дальнейшем вместе с Ломбардией, Вальтеллиной и частью венецианских территорий на материке вошла в состав Цизальпинской Республики.], объединив Модену и Реджо. Женщина – Чиара Марини – говорят, его вторая жена. Он являет собой пример того, как мало имперская защита может сейчас служить надежным убежищем. Марк-Антуан без комментариев кивнул, как всегда подчеркнуто сдержанный и, как прежде, отклоняющий своими ответами попытки Вендрамина прощупать его. Он подавил отвращение, которое Вендрамин вызывал у него, потому что причиной тому было ревнивое возмущение, присущее каждому смертному и влюбленному. Поэтому когда, наконец, они расстались, в изысканиях Вендрамина не произошло прогресса, но он с присущей ему экспансивностью обещал вскоре вновь разыскать Марка-Антуана. Марк-Антуан окликнул гондолу со ступенек Пьяцетты и был доставлен на Сан-Даниэле к графу Пиццамано. Он отобедал с графом, графиней и Доменико. Изотта осталась в своей комнате под предлогом недомогания. Уже к вечеру граф повез его в дом Пезаро, где устроил свою резиденцию Дож. Людовико Манин, предупрежденный об их прибытии, принял в богато убранной комнате, которая служила ему кабинетом. Марк-Антуан поклонился человеку лет семидесяти, склонному к полноте, чья мантия свидетельствовала о его изрядном выпуклом животе, охваченном поясом, украшенным драгоценными каменьями. На голове вместо парика красовалась черная вельветовая шапочка. У него было крупное и бледное лицо с обвисшими щеками и очень темными, тусклыми глазами под тяжелыми клочковатыми черными бровями. Орлиный нос растолстел с возрастом; верхняя из его толстых губ выдавалась вперед, придавая почти глупое выражение общей усталости его невыразительного лица. Он принял посетителей с трогательной учтивостью, проявляя к графу Пиццамано явное уважение. Марк-Антуан был представлен как мистер Мелвил, прибывший с поручением от Его Британского Величества. Граф знал его лично в Лондоне и готов был поручиться за него. Очевидно, для Людовико Манина это было лучшей рекомендацией, и он, обратив к Мелвилу взгляд черных глаз, будто желая поглубже его понять, церемонно объявил себя польщенным и целиком к услугам мистера Мелвила. – Возможно, для меня противозаконно принимать такое от джентльмена, частным образом прибывшего в Венецию в качестве чрезвычайного посланника. Но эти печальные, неспокойные времена и убеждения моего друга графа Пиццамано, возможно, оправдывают меня. Прямо-таки не знаю. В наши дни многое ставит нас в тупик. Однако, сэр, садитесь и давайте побеседуем. Со спокойной выразительностью, указав, что это – слова мистера Питта, Марк-Антуан рассказал о французской угрозе, нависшей над всей Европой, и о настоятельной необходимости в интересах цивилизации объединиться всем против этого общего врага. Он коснулся существующей коалиции и выразил сожаление по поводу неучастия в ней тех, чьи интересы совершенно совпадают с интересами Англии, Австрии и прочих. На важнейшее место он отважился поставить Самую Светлую Республику, которой теперь непосредственно угрожало присутствие французских армий у ее границ. До настоящего времени Венеция находила оправдание своего пребывания в стороне от событий в том обоснованном предположении, что объединенных Пьемонтской и Австрийской армий более чем достаточно, чтобы сохранить Италию в неприкосновенности. Теперь данное оправдание утрачено. Пьемонтская армия разгромлена и Савой сдан Франции. Предупреждение о том, что может произойти, Его Светлость может видеть на примере якобинского восстания, при поддержке Франции вспыхнувшего в Модене и Реджо, которые объединились в Циспаданскую Республику и приняли анархистские принципы Свободы, Равенства и Братства. Его Светлость поднял руку, останавливая его. – Что случилось в Модене – это одно, что может случиться с Венецией – это совершенно другое. То было государство, оскорбленное правлением чужеземного деспота и вследствие этого созревшее для восстания. Венеция управляется ее патрициями, и народ доволен их правлением. Марк-Антуан набрался дерзости задать вопрос: – Считает ли Венеция удовлетворенность ее народа достаточной гарантией того, что ее границы не будут нарушены? – Безусловно, сэр. Наша гарантия основывается на дружеском соглашении Французской Директории и Венеции. Франция ведет войну против Австрии, а не против Италии. Только на прошлой неделе месье Лальмант, выступая от имени генерала Бонапарта, потребовал от Совета Десяти ясно определить линию нашей границы на суше, чтобы не нарушить ее. Следует ли из этого, что мы можем разделить опасения, которые, оказывая нам честь, ваш мистер Питт выразил в заботе о наших интересах? Он говорил с торжествующим видом человека, одержавшего полную победу. – Франция лишь заботится о приличиях, и, пока их планы не созреют, они будут лицемерно вводить вас в заблуждение. Это обидело Дожа. – Это предположение, сэр. – Ваше Высочество, это – факт, который благодаря величайшей милости фортуны я заполучил, и могу привести тому исчерпывающее доказательство. Он достал письмо Барраса Лебелю, развернул и вручил его Дожу. Изредка раздавалось лишь тяжелое дыхание Манина и шелест документа в его холеных белых руках. Наконец, сильно встревоженный, с безрадостным и ошеломленным выражением лица, он вернул документ. – Это подлинник? – спросил он охрипшим голосом, но вопрос этот был риторическим и едва ли требовал соответствующих заверений, представленных Марком-Антуаном. – Но тогда…– тусклые глаза посмотрели пристально. Марк-Антуан был откровенен. – То, что три месяца назад было бы любезным и великодушным жестом со стороны Самой Светлой Республики, сегодня стало настоятельной необходимостью, если она намерена избежать уничтожения. Вздрогнув, Дож вскочил на ноги. – Боже! О, боже! Не говорите таких слов! В разговор вступил граф: – В данном случае слова правильные. Здесь не может быть недоразумений. Мы понимаем, в каком положении находимся. Нам осталось только вооружиться и объединиться с Австрией против общего врага. – Оружие?! – Дож посмотрел на него в ужасе. – Оружие? А военные расходы? Вы подумали об этом? Он, казалось, наконец-то совершенно ожил. Наверное богатейший человек в республике, обязанный своим избранием своему богатству, он был печально известным скрягой. – Военные расходы! – бушевал он. – Пресвятая Дева! Как их оплатить? Марк-Антуан заметил: – Однако, вынужденные расходы окажутся меньшими, чем дань победоносному Бонапарту. – Бонапарт! Бонапарт! Вы говорите так, будто Бонапарт уже здесь. – Он почти у ворот, Ваше Величество. – И, насколько вам известны истинные намерения французов, – проворчал граф, – вы не можете утверждать, что на пороге он появится, обнажив голову. Его Светлость разъярился. – Разве нет Империи? Хотя бы армия Болье была разнесена на атомы, ресурсы императора едва приоткрылись. Австрия уже оставила Бельгию. Вы полагаете, что она позволит, чтобы и итальянские провинции постигла та же участь? – Однако она оставила Бельгию, несмотря на свои ресурсы, – ответил Марк-Антуан со сдержанным раздражением. Нетерпеливый, поддавшийся своему неистовому патриотизму, граф вновь вступил в спор: – И, в любом случае, разве не движемся мы так медленно, что вынуждены наблюдать, как другие ведут за нас сражения, сами оставаясь безучастными? Это, сэр, позиция женщин, а не мужчин. – Это вовсе не наши сражения. Это – дело Австрии. То было явное упрямство, и в тоне графа промелькнуло нетерпение: – Но мы извлекаем выгоду из потерь австрийской крови и богатств и не платим ничего сами. Потерпит ли это Совет? Дож отвернулся в страдании и гневе. Сгорбившись и дрожа, он потащился от них к окну. Марк-Антуан, уже сказавший главное, отступил назад. – С позволения Вашей Светлости, более важно и срочно, чем любые отвлеченные рассуждения, то, что, ожидая мер со стороны Империи, Венеция может оказаться под пятой завоевателя. Может ли она, ничего не сделав для Австрии, ничего не сделав даже для себя, ждать потом от Австрии освобождения? Прошел долгий промежуток времени, пока Манин поворачивался и медленно приближался к ним, прежде чем он заговорил. Теперь он вновь обрел контроль над собой. – Господа, я благодарен вам. Мы пока больше ничего не сможем сделать. Это – дело Совета. Не теряя времени, я созову его. А теперь, если вы мне позволите…– он провел рукой по влажному лбу и обвел их взглядом. – Как вы понимаете, я потрясен, глубоко потрясен всем этим. На обратном пути граф был очень мрачен. – Я уже говорил вам, что день избрания Фриулиана Дожем был гибельным для Венеции. Вы видели его. Он будет просить; он будет много говорить; он пережжет все свечи, прежде чем соберет людей и вооружит их. Он всегда будет надеяться на чью-либо помощь – Австрии или Небес. У нас в Венеции есть немногочисленные левые – такие, как Франческо Пезаро, который с самого начала требовал, чтобы мы вооружились. И барнаботти поддержат их. Это задача Вендрамина. Время действий пришло. В целом, Марк-Антуан мог позволить себе успокоиться. Он мог, как он полагал, считать свою миссию выполненной. Но он решил пока не оставлять дела Поэтому-то следующий день вновь застал его ожидающего у Лальманта. Лальманту он сказал, что был занят. Под фальшивым именем мистера Мелвила Марк-Антуан уже повидал посла Британии, который не доверял ему и потому ничем не помог бы. Лальмант сказал о сэре Ричарде: – Этот человек способен подозревать собственную мать. Они посмеялись, и Марк-Антуан продолжил. Сенатор граф Пиццамано, член Совета Десяти, был единственным, кто знал его достаточно хорошо, чтобы представить Дожу. Он встречался с Манином. Этот человек не должен доставить им беспокойства. Посол, пораженный смелостью этого Лебеля, всем сердцем согласился с ним. Он с пренебрежением относился к венецианскому правительству и венецианским патрициям. Они жили иллюзиями утраченного величия и отказывались видеть настоящее. Венецианская индустрия слабела, а ее торговля, сдавленная налогами, умирала. Как следствие, финансы ее были безнадежны. – Подобно всем нациям на последней стадии упадка, она множит общественные службы и берет на себя все более и более тяжелое бремя поддержания своих обедневших слоев. Словно человек, стремящийся к разорению, надеется достичь этого обязательствами по поддержке своих нуждающихся родственников. Естественно, это высказывание относилось к барнаботти и Вендрамину, которого посол охарактеризовал как человека огромного влияния в среде этих обедневших масс. – В конце концов, это единственный из них, – заметил Марк-Антуан, – кто не проявляет признаков бедности. Широкое лицо Лальманта превратилось в сплошное веселье. – Как же иначе? Мы следим за этим. Дыхание Марка-Антуана участилось. – Он на нашем содержании? – Пока нет. Но это лишь вопрос времени, – его умные глаза искрились весельем. – Он важен для нас. Если дойдет до борьбы в Совете между нашими сторонниками и австрофилами, я знаю, что итог решит человек, контролирующий выбор барнаботти. Этот человек – Вендрамин. Впоследствии я куплю его. – Это хорошо задумано. Но если он не продастся? – Есть пути принуждения таких людей, и, клянусь, у меня нет жалости, – его губы искривила презрительная усмешка. – Эти порочные распутники, в прочих отношениях бесполезные для общества, существуют только потому, что они могут быть при необходимости использованы для поддержки достойных сторонников. За это дело отвечает виконтесса. – Виконтесса? – спросил Марк-Антуан. Лальмант от подобного непонимания потерял терпение: – Ваша виконтесса, естественно. Или, если не ваша, то Бар-раса Из его гарема я полагаю. Но то, что она стала виконтессой – ваше изобретение. Вы умно направили ее сюда под видом эмигрантки. Маленькая ловкая плутовка! – А, эта! – произнес Марк-Антуан, удивляясь, что же это за дьявольская женщина но поостерегаясь задавать вопросы. – О, да достаточно ловкая. Глава Х. ФРАРАОН[25 - Фараон – карточная игра.] Это произошло через несколько дней, когда Леонардо Вендрамин пришел, чтобы выполнить свое обещание – показать мистеру Мелвилу кое-что из жизни венецианского общества – и повез его в казино дель Леоне, находящееся возле Прокураций[26 - Прокураций – Старые (1480-1514) и Новые (1584-1640) – арочные сооружения, окружающие площадь Пьяцца с собором Св. Марка.] . То было одно из маленьких прибежищ – нечто вроде клубов, – возникших на смену фешенебельному Ридотто, уничтоженному Советом Десяти около двадцати лет назад. Но азартные игры, которые были главной причиной существования тех салонов и связанных с ними скандалов, приведших к закрытию, стали главной причиной возникновения множества этих маленьких казино. Мелвил очутился в изысканной передней с затянутыми парчой панелями, изящной мебелью, хрустальными канделябрами и зеркалами из венецианского стекла, наполненной фланирующими людьми. Атмосфера в помещении была душноватой, насыщенной смесью ароматов, мягко плывущей разноголосицей светской болтовни и журчащим смехом. Сэр Леонардо – несомненно, известная здесь личность – был знаком со всеми. Он представлял своего спутника то одному, то другому, и Мелвил отмечал, что встречаются и патрицианские фамилии, известные даже ему. Здесь – Мочениго или Кондулмер, там – дама из знаменитого дома Градениго или Морозини, которая исподволь рассматривала его поверх кромки веера или делала ему более откровенное приглашение, освобождая место около себя. Лакеи в белых чулках, с густо напудренными головами, кружились с подносами прохладительных напитков и мороженого; плавные звуки мелодии медленно наплывали откуда-то со стороны прежней оперы, которая потом превратилась в Фенис – театр. Мелвил чувствовал что-то неуловимо нездоровое и отталкивающее в этом прибежище сластолюбцев, в этом храме легкомыслия и непоследовательности, воздвигнутом, как он полагал, на вулкане, который в любой момент мог разразиться извержением. От заигрываний донны Леоноры Долфин его избавил Вендрамин, и они улизнули в комнату для игры в фараон, названную сэром Леонардо святая святых в этом храме. На пороге дорогу им заградил сильный темноволосый молодой человек с бледным лицом и темными бегающими глазами, который экстравагантностью и роскошью костюма превосходил самого Вендрамина. Сэр Леонардо представил его как «Самого настойчивого и дерзкого кавалера Фортуны», на что молодой человек, которого звали Рокко Терци, отозвался горьким смехом: – Лучше представьте ему Фортуну, как самую упрямую и неподатливую из всех, кого я домогался. – Чего же вам еще надо, Рокко? Вы знаете поговорку: «Если везет в любви…»? – он взял Терци под руку. – Вернемся, друг мой. Говорят, неудачники приносят удачу другим. Постойте возле меня минут пять, пока я буду понтировать. Вы позволите, мистер Мелвил? Пять минут превратились в десять, в чем сэр Леонардо явно не отдавал себе отчета; затем они выросли до двадцати, а он, по-видимому, даже не думал о том, что заставляет гостя ждать. Гость, время и весь мир были забыты в баталиях, которые он вел против неизменных потерь. Рокко Терци утомленно зевнул. Вместе с Марком-Антуаном он устроился на обтянутой красной парчой скамье, откуда они хорошо видели сидевшего за карточным столом Вендрамина, уже побагровевшего от возбуждения. – Видите, какую я принес ему удачу? – проворчал Терци. – У самого ничего не получается. Богиня ненавидит не только меня, она ненавидит и моих друзей. Он встал, слегка растягивая губы в улыбке. – Единственной компенсацией за разорение, которую я получил сегодня вечером, стало удовольствие познакомиться с вами, месье Мелвил. Марк-Антуан поднялся, и они обменялись рукопожатием. Венецианец добавил: – Надеюсь, мы еще увидимся. Обычно я провожу время здесь. Если вы спросите меня, то окажете мне честь. Рокко Терци, ваш скромный слуга, сэр. Он не спеша вышел, по пути обмениваясь кивком или словечком, охватывая сразу все своими беспокойными, встревоженными, глубоко посаженными глазами. Марк-Антуан вновь сел в ожидании. Дюжина игроков, половину из которых составляли женщины, сидела вокруг овального зеленого стола. Многочисленные зрители стояли и ходили около играющих. Банк держал дородный мужчина, сидевший спиной к Марку-Антуану. Неподвижный, как истукан, он не издавал ни звука, кроме редкого присвиста или хихиканья, когда крупье делал свои объявления и усердно работал лопаточкой. Вендрамин неизменно проигрывал, и, по мере того, как он проигрывал, его ходы неизменно становились все более опрометчивыми. Марк-Антуан ни разу не видел, чтобы он взял выигрыш, когда выигрывал. Каждый раз голосом, который становился все более и более хриплым и агрессивным, он повышал ставки и, если вновь выигрывал, его «и семь дальше» звучало вызовом Фортуне. Только однажды, выиграв, он заявил: «и пятнадцать дальше», – и проклял судьбу, когда увидел, что весь его выигрыш исчез. К моменту уменьшения ставок, что говорило о приближении его ресурсов к концу, Марк-Антуан оценивал его убытки в две-три сотни дукатов. Наконец, Вендрамин отодвинул стул и устало поднялся. Через мгновение глаза его наткнулись на Марка-Антуана, и он, казалось, только теперь вспомнил о его присутствии. Сэр Леонардо направился к нему ленивой походкой. Сначала в его поведении не было привычного экспансивного оживления. – Худшее в моей проклятой судьбе заключается в том, что я вынужден оставить игру в тот момент, когда, по всем законам случайностей, направление должно поменяться. – У случайностей нет законов, – сказал Марк-Антуан. То были пустейшие слова. Но сэр Леонардо предпочел усмотреть в них вызов. – Ересь! Одолжите мне сотню дукатов, если они есть у вас при себе, и я докажу вам это. Случилось так, что у Марка-Антуана были при себе деньги. Он был хорошо обеспечен. Его лондонские банкиры открыли ему в Венеции кредит у Виванти, а граф Пиццамано поручился за него перед этим знаменитым евреем-финансистом. Вендрамин взял сверток с монетами, коротко отблагодарил и в мгновение ока оказался вновь за игровым столом. Уже через десять минут – бледный, с лихорадочным блеском в глазах – он поставил последние десять цехинов. И еще раз проиграл, так что и деньги, взятые в долг, были израсходованы. Но прежде чем была перевернута последняя карта, женщина в бледно-фиолетовом платье, легкая и тонкая, словно соломинка, с золотистыми, высоко подобранными и почти незаметно припудренными волосами, яркий натуральный колорит которых вызывал восхищение, подошла и встала за спиной у Вендрамина. Марк-Антуан не заметил, как она вошла, но он увидел ее теперь, ибо эта женщина привлекла к себе взгляды всех мужчин – изысканно утонченная, будто из дрезденского фарфора, и столь же хрупкая на вид. Она посмотрела последнюю карту, слегка вытянув свою тонкую шею; ее веер плавно двигался, а лицо было совершенно спокойным. Она даже слегка улыбнулась ругательскому ворчанию, которым Вендрамин честил свой последний проигрыш. Затем ее рука легла ему на плечо, удерживая за столом. Он поднял на нее глаза и встретил успокаивающую улыбку. Из своей маленькой парчовой сумочки она извлекла сверток и положила перед ним на зеленый стол. – Какой смысл? – спросил он. – Моя удача исчезла. – О, трус! – засмеялась она. – Ты признаешь свое поражение? Нынче побеждает стойкость. Он продолжил игру, увеличивая ставки крупно и неистово, неизменно проигрывая, пока опять все деньги не вышли. Но и тогда эта дама не позволила ему встать. – У меня при себе чек на две сотни в банке Виванти. Подпишите чек и возьмите деньги. Вернете мне их из своего выигрыша. – Мой ангел! Мой ангел-хранитель! – обратился он к ней нежно, а затем рявкнул лакею, чтобы тот принес ручку и чернила. Сначала он проигрывал. Но, наконец, направление Фортуны изменилось. Его выигрыши образовали перед ним кучу, похожую на крепостной вал, когда тучный банкир, наконец, объявил, чтос него достаточно. На этом Вендрамин сгреб свои выигрыши и вышел из игры. Но искусительница остановила его. – Вы оскорбляете Фортуну, когда она улыбается вам так благосклонно? Друг мой, стыдно! Поставьте на банк все, что у вас есть. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=132955) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Баррас (1755-1829) – бывший виконт и офицер, известен как свирепый проводник террора. В 1792 г. избран в Конвент. Сыграл решающую роль в событиях 9 термидора (27 июля 1794 г. – контрреволюционный переворот, отмена Коммуны, установление буржуазной республики). То, что при избрании состава Директории по количеству голосов он был лишь пятым (последним), объясняют его дурной репутацией и несомненной продажностью (во времена Коммуны подозревался в хищениях на уровне государственного преступления). В составе Директории – Директор Юга 2 Карно (1753-1823) – один из членов Директории, Директор Севера. 3 Совет Пятисот – один из двух законодательных органов времен Директории (второй – Совет Старейшин из 250 человек в возрасте не менее 40 лет) из лиц в возрасте не менее 30 лет. Треть обоих Советов обновлялась ежегодно. 4 Директория – верховный орган исполнительной власти из 5 человек, избираемых Советом Старейшин из списка в 50 человек, подготовленного Советом Пятисот. Ежегодно подлежал замене один член Директории. Под контролем каждого Директора находился определенный район страны (Юг, Север, Запад, Восток, Центр). 5 noirs – черные (франц.) 6 gris – серые (франц.) 7 pales – бледные, бесцветные (франц.) 8 22 июля 1795 г. был подписан Базельский договор между Францией и Испанией, по которому Франция возвращала захваченные территории в обмен на испанскую часть острова Сан-Доминго на Антильском архипелаге. 18 августа 1796 г. это соглашение было дополнено договором об оборонительном и наступательном союзе, подписанном в г. Сан-Ильдеаонсо. 9 Итальянская Армия – французская армия, действовавшая на итальянском театре военных действий. Кроме нее у Франции были также Рейнская Армия и Самбро-Маасская Армия. 10 Дож – глава правительства, избираемый пожизненно. 11 Сенат – законодательный орган, занимавшийся делами провинции и вопросами внешней политики. 12 Ка д'Оро – один из красивейших дворцов Венеции, расположен у Большого Канала. Построен в 1422-1440 гг. Архитекторы – Дж. и Б. Бон. Исторический и архитектурный памятник. 13 Мост Риальто – архитектурный памятник, построен в 1588-1592 гг. Архитектор – А. да Понте. 14 Фелца – установленная на гондоле кабинка для пассажиров. 15 Совет Десяти (Малый Совет, Коллегия, Синьория) – правительство Венеции 16 Киброн – 27 июля 1795 г. на полуострове Киброн (Фр.) с английских кораблей была произведена высадка десанта, состоявшего из двух дивизий французских эмигрантов. 17 Цехин – золотая монета в Италии и Турции. 18 Достопримечательность Венеции (1631-81). Арх. – Б. Лонге. 19 Кабошон – неограненный драгоценный камень. 20 Дворец Дожей – правительственное здание, 1484-1501, архитекторы – А. Риццо и др. 21 Мост Вздохов (1600) соединяет Дворец Дожей со зданием тюрьмы. 22 Пьяцца – центральная площадь Венеции. 23 Мурано – один из островов Лагуны, центр производства изделий из венецианского стекла. 24 Циспаданская Республика – основана Бонапартом 15 окт. 1796 г. В ее состав вошли территории Модекы и отобранных у Папы легатств. В дальнейшем вместе с Ломбардией, Вальтеллиной и частью венецианских территорий на материке вошла в состав Цизальпинской Республики. 25 Фараон – карточная игра. 26 Прокураций – Старые (1480-1514) и Новые (1584-1640) – арочные сооружения, окружающие площадь Пьяцца с собором Св. Марка.