Демон Сократа Геннадий Мартович Прашкевич Частное сыскное агентство Роальда Салинкаса #1 «Пакет подсунули под дверь, пока я спал. Пакет лежал на полу, плоский и серый, очень скучный на вид. Он не был подписан и не просился в руки, впрочем, я и не торопился его подбирать. Сжав ладонями мокрые от пота виски, я сидел на краю дивана, пытаясь утишить, унять задыхающееся, останавливающееся сердце. Зато я вырвался из сна…» Геннадий Прашкевич Демон Сократа Там, где возможно всё, ничто уже не имеет значения… Глава I Юренев Пакет подсунули под дверь, пока я спал. Пакет лежал на полу, плоский и серый, очень скучный на вид. Он не был подписан и не просился в руки, впрочем, я и не торопился его подбирать. Сжав ладонями мокрые от пота виски, я сидел на краю дивана, пытаясь утишить, унять задыхающееся, останавливающееся сердце. Зато я вырвался из сна. Там, во сне, в который уже раз осталась вытоптанная поляна под черной траурной лиственницей. Палатка, освещенная снаружи, тоже осталась там. Ни фонаря, ни звезд, ни луны в беззвездной ночи, и все равно палатка была освещена снаружи. По смутно светящемуся пологу, как по стеклам поезда, отходящего от перрона, скользили тени. Они убыстряли бег, становились четче, сливались в странную вязь, в подобие каких-то письмен, если только такие странные письмена могли где-то существовать. В их непоколебимом беге что-то постоянно менялось, вязь превращалась в рисунок, я начинал различать смутное лицо, знакомое и в то же время мучительно чужое. Кто это? Кто? Я не мог ни вспомнить, ни шевельнуться, я только знал – я умираю. И все время беспрерывно, жутко и мощно била по ушам чужая, быстрая птичья речь, отдающая холодом и металлом компьютерного синтезатора. Я умирал. Я знал, что умираю. Я не мог двинуть ни одним мускулом, не мог даже застонать, а спасение, я чувствовал, крылось только в этом. Я беззвучно, я страшно, без слов вопил, пытаясь пробиться сквозь сон к дальнему, пробивающемуся сквозь птичью речь, крику: – Хвощинский! И грохот. Крик, а за ним грохот. Далекий грохот, обжигающий нервы нечеловеческой болью. – Хвощинский! Я сумел застонать и всплыл из ужаса умирания. Серый пакет лежал под дверью, в номере было сумеречно, горел только ночник. В дверь явно колотили ногой, незнакомые испуганные женские голоса перебивались рыком Юренева: – Где ключи? Какого черта! Дождусь я ключей? И снова удары ногой в дверь: – Хвощинский! Меньше всего я хотел видеть сейчас Юренева. Не ради него я приехал в Городок, незачем было Юреневу ломиться в мой номер, как в собственную квартиру. В некотором смысле ведомственная гостиница, конечно, принадлежала и Юреневу, то есть научно-исследовательскому институту Козмина-Екунина, малоизвестному закрытому институту, но все равно ломиться Юреневу ко мне не стоило: два года назад мы расстались с ним вовсе не друзьями. Не отвечая на грохот, не отвечая на голоса, едва сдерживая разрывающееся от боли сердце, я добрался до ванной. Ледяная вода освежила. Возвращаясь, я даже поднял с пола пакет и бросил его на тумбочку. Все потом. Сперва нужно прийти в себя, отдышаться. Собственно, в гостиницу я попал случайно. Я приехал вечером, идти было некуда, вот я и поднялся в холл – только для того, чтобы позвонить по телефону. Толстомордый швейцар сразу ткнул толстым пальцем в объявление, отпечатанное типографским способом: «Мест нет», и так же молча и презрительно перевел толстый палец левее: «Международный симпозиум по информационным системам». Я понимающе кивнул: – Мне только позвонить… Толстомордый швейцар раскрыл рот. Пари готов держать, я знал, что именно хочет сказать швейцар, но, к счастью, вмешалась рыжая администраторша. Если быть совсем точным, рыжей была не администраторша, а ее парик. Не понимаю, как можно надевать парик в жаркий июльский день, но все равно администраторша оказалась добрее, чем толстомордый швейцар: – Звоните. Я бросил монету в автомат. Длинные гудки… Долгие гудки… Зачем вообще носят парики? Почему парики носят даже летом? – размышлял я. Почему в швейцары, как правило, идут бывшие военные? У них что, пенсия маленькая? В трубке щелкнуло. Незнакомый мужской голос произнес: – Слушаю. – Андрея Михайловича, пожалуйста. – Кто его спрашивает? – Хвощинский. – Изложите суть дела. Я удивился: – Какую суть? Личное дело. – Позвоните по телефону ноль шесть, ноль шесть… – две первых цифры подразумевались. – Вам ответит доктор Юренев. – Зачем мне Юренев? Мне нужен Козмин. Мне нужен Андрей Михайлович. Но трубку уже положили. Я удивленно присвистнул. Рыжая администраторша смотрела на меня из-за стойки со странным, даже с каким-то подозрительным интересом. «Их тут всех, наверное, окончательно засекретили», – подумал я. Швейцар в дверях шумно зевал, ожидая, когда я проследую мимо, чтобы высказать мне свои, накопившиеся в нем соображения. Я набрал номер Ии. Не хотел ей звонить, не собирался, но набрал. И даже обрадовался, когда ответила не она, а все тот же незнакомый мужской голос: – Слушаю. – Ию Теличкину, пожалуйста. – Кто ее спрашивает? – Хвощинский. – Изложите суть дела. Я еще больше удивился: – Что за черт? Всего лишь личное дело. – Позвоните по телефону ноль шесть, ноль шесть. Вам ответит доктор Юренев. – Мне не нужен доктор Юренев! Но трубку уже положили. Я тоже повесил трубку, не Юреневу же, в самом деле, звонить, и задумался. Решил, пойду к ребятам в газету, разыщу кого-нибудь из знакомых, устроят. Не хотел я звонить Юреневу. – Господин Хвощинский! Я обернулся. Рыжая администраторша улыбалась из-за стойки очень сладко, очень загадочно. Она даже привстала из-за стойки, что явно сбило с толку толстомордого швейцара. Он даже перестал зевать, пытаясь сообразить, что, собственно, происходит? – Что же вы так, господин Хвощинский? – Администраторша, несомненно, слышала каждое слово, сказанное мною в трубку. – Мы вас ждем, мы вас давно ждем, номер на вас заказан. – Заказан? – удивился я. Она глянула в лежащие перед нею бумаги: – Уже месяц как заказан. Так и стоит пустой… – Администраторша так и ела меня голубыми пронзительными глазами, пытаясь понять тайну моего пустующего номера. – Вы сейчас, наверное, прямо из-за кордона? – Нет, – ответил я, прикидывая, могла ли она ошибиться и чего мне может стоить ее ошибка. – Я сейчас не из-за кордона. – Да это неважно, – махнула рукой администраторша. – Юрий Сергеевич так и распорядился: держать номер для Хвощинского. Когда, дескать, явится, тогда и явится. Я говорю: как же так, Юрий Сергеевич? Почему пустовать номеру? А Юрий Сергеевич: и пусть пустует! А вас нет и нет. Только сейчас нечаянно и услышала, что вы Хвощинский! Дмитрий Иванович, да? Писатель? Я кивнул. – А вещи? – спросила администраторша. – На крылечке, – пояснил я. – Всего-то сумка спортивная. С сумкой меня швейцар вообще бы не пропустил. – Да ладно, ладно, Дмитрий Иванович, – взмахнула администраторша сразу обеими руками. – Я ведь все слышала. Теличкина, Козмин… Я сразу все поняла. Мне Юрий Сергеевич настрого приказал: Хвощинский появится – сразу в номер. А если там кофе или еще что, сразу к дежурной по этажу. Вы же у нас проходите в гостинице как иностранец. – И закричала строго швейцару: – Никитыч! Чего стоишь? Вещи в номер Хвощинского! «Фокусы Юренева, – подумал я. – Провидец». Но сейчас, сидя на диване, чуть освеженный ледяной водой, но все еще разбитый, я чувствовал лишь злое недоумение: какого черта Юренев ломится ко мне в номер среди ночи? Я сознавал, что из моего смертельного сна меня выдернул именно шум, поднятый Юреневым, но все равно… Все же третий час ночи… Испуганные приглушенные женские голоса, рык Юренева: – Где ключи? Сердце медленно успокаивалось, боль уходила. – Ключи, вашу мать! Будут ключи когда-нибудь? – Таньку сейчас найдут, Таньку! – оправдывались, суетились за дверью приглушенные женские голоса. – У Таньки ключи. Сейчас ее найдут, Таньку. – Дверь вышибу! – Юрий Сергеевич, – суетились, оправдывались испуганные женские голоса. – Иностранцы здесь. Всех побудите. Нашли чем пугать, усмехнулся я, дотягиваясь до сигарет. Спичек, впрочем, не оказалось. Я случайно нашел спичку на подоконнике и чиркнул о пустую коробку. Какого черта нужно от меня Юреневу? – А вот и Танька! – радостно заголосили под дверью. – Чего ж ты спишь, Танька? Тут вот Юрий Сергеевич! Я хмыкнул, не желая участвовать в развитии событий. А развитие событий не замедлило. Послышалось царапанье, легкий скрежет. Дверь распахнулась. «Два ангела напрасных за спиной…» За широкой спиной Юренева пугливо прятались не два, а целых три ангела, точнее ангелицы, все раскрасневшиеся и встрепанные; самой встрепанной выглядела ангелица Танька, она, по-моему, и сейчас спала. Зато Юренев был в самой форме. Да, он был в той самой форме, когда уже совершенно неважно, рассыпаются ли картинно седые кудри по вискам и по лбу или ты просто небрежно прижал их к потной голове огромной ладонью. Джинсы, закатанные до колен, сандалии на босу ногу, вызывающая футболка под расстегнутым изжеванным пиджаком с оттянутыми карманами и дивный рисунок на футболке, поддетой под пиджак: бескрайняя степь, а на ее фоне фаллической формы камень: «Оля была здесь». Нормальная современная футболка. Плечистый, огромный, моргающий изумленно Юренев, выпятив вперед брюхо, двумя руками оттолкнул дежурных ангелиц в коридор, гулко захлопнул дверь и прошел мимо меня, распространяя запах хороших сигарет, коньяка, кофе. Он трубно и изумленно рычал: – Счастливчик, Хвощинский! Спишь и спишь! В следующий раз дверь сломаю, трубу иерихонскую притащу! Его ничуть не смущало мое молчание. Он попросту не замечал моего молчания. Он добился своего, он видел меня, он ворвался в мой номер – это наполняло его гордостью и восторгом. – Смотри! – трубил он, изумленно помаргивая. – Смотри на меня, Хвощинский! Я вот он, пришел! Узнаешь? Радуешься? Я невольно усмехнулся. Юренев всегда ставил меня в тупик. Начинал Юренев у Козмина в лаборатории исследований новых методов получения информации. «Разве известных методов мало?» – спрашивал я. «Для тебя, может, и достаточно, ты писатель. – Юренев никогда не скрывал того, что думал. – Только тебе не объяснить. Ты не поймешь. Я тебе начерчу символ, а ты скажешь: греческая закорючка. Не требуй лишнего. Оставайся собой. Твое дело – поверхностные явления. Описывай природу, описывай своих землепроходцев, там есть о чем врать. Ну, скажи, скажи, волнует тебя то, что состояние Вселенной на нынешнюю эпоху несколько противоречит второму началу термодинамики?» «А оно противоречит?» Мое невежество всегда восхищало Юренева, он пузыри пускал от восторга. Он был полон вопросов, которые действительно казались мне несколько напыщенными, а иногда и бессмысленными. Почему мы помним прошлое, а не будущее? Почему время не течет вспять? Почему Вселенная вообще существует? Возможно, Юренев признавал мою интуицию, но мои знания он и в грош не ставил. И сейчас пер на меня, как танк, чудовищно довольный тем, что в три часа ночи вломился в мой номер. – Кыкамарг, – ревел он. – Тагам! – И объяснял: – Это по-чукотски, Хвощинский! Тебе не понять, ты, бывает, путаешься и в русском, сам читал твои книги. Даже рецензентов твоих читал. Ну и поганые у тебя рецензенты! – Юренев откровенно ждал моего восхищения. – Может, я не точно выговариваю чукотские слова, но тебе так не сказать. – Конечно, не сказать. Я никогда не знал чукотского, – пробормотал я. Мое сообщение Юренева явно заинтересовало. – Да ну? – не поверил он. И моргнул изумленно: – Мы научим! Мы тебя многому научим, Хвощинский, раз уж ты здесь. По-настоящему бездарных людей не существует, Хвощинский. Ну, может, какой-то совсем уж особенный случай. Рыча, всхрапывая от восторга, он сдвинул на столе книги, полупустой графин, пепельницу с одним окурком и начал извлекать из оттянутых карманов своего жестоко помятого пиджака какие-то подозрительные кульки, недопитую бутылку с коричневой жидкостью, смятую пачку «Кэмела», настоящего, дорогого, без фильтра, и, совсем уже торжествуя, выложил прямо на скатерть изжульканный соленый огурчик, весь в пятнышках укропа и табака. – В буфете стащил! – с гордостью прорычал он. – Буфетчица отвернулась, я стащил. Я бы и два стащил, да боялся – рука в банке застрянет. У Роджера Гомеса рука тонкая, его рука в банке бы не застряла, но Роджер впал в испуг. Будь у меня такая рука, как у Роджера Гомеса, я бы полбанки стащил, а Роджер впал в испуг. Тоже мне: Колумбия, мафия! Знаем теперь, какая там у них в Колумбии мафия! – Нельзя было купить? – С ума сошел! – Юренев чуть не протрезвел от внезапной ко мне жалости: – «Купить». Он завалился на застонавшее под ним кресло, грудь его выпятилась. Да, я не ошибся, верхушка фаллического камня на его футболке действительно была украшена надписью: «Оля была здесь». – Ты глупостями набит, Хвощинский! – Юренев воззрился на меня изумленно. – Ты на аксиологии сломался, это беда многих, тебя система ценностей подкосила. А ценить надо… – Он поискал не дающееся, ускользающее от него слово. – Ценить надо невероятность. На кой мне то, что объяснит даже буфетчица? Я ценю то, что даже тебе в голову не придет, что даже тебе в голову прийти не может! – Провидец… Но как ни злись, я отдавал Юреневу должное. Ведь это он заставил Леньку Кротова купить лотерейный билет, а потом отмахивался, не желая принимать даже самую малую часть приличного выигрыша. Это он не пустил Ию в командировку в тот крошечный и несчастный азиатский городок, что был снесен через неделю с лица земли селевыми потоками. Это он предсказал одиноким девушкам из отдела кадров поголовную и внезапную беременность, что вскоре и произошло, к вящему гневу Козмина-Екунина. Короче, за словами Юренева далеко не всегда стоял треп. Лучше молчать. Пусть выговорится. А стаканы уже звякнули, он даже не сполоснул стаканы. – Трогай, Хвощинский! Мы тут тебя ждем, как голубя с оливковой ветвью в клюве, а ты где-то за бугром болтаешься. Мало тебе было Алтая? Лучше бы он не вспоминал про Алтай… – Трогай, Хвощинский, трогай! – Юренев даже постанывал от нетерпения. Я невольно усмехнулся. Юренев сразу расцвел: – До дна! И зарычал, заглотив свою долю: – Бабилон! Его любимая приговорка… – Спирт на орешках. Сильно? – объяснил он и широкой ладонью прижал к голове топорщащиеся седые кудри. – Я этой настойкой Роджера Гомеса поднимаю на ноги. А он колумбиец, у них там мафия. – Юренев изумленно моргнул. – От похмелья иногда можно избавиться. – От трезвости тоже. – Ты прав! – Он восхищенно моргнул, но тут же нахмурился, полез в карман: – Ты напрасно ждешь хороших рецензий, Хвощинский. Не будет тебе хороших рецензий. Провидец. Номер в гостинице он мог, конечно, снять и вслепую, черт с ним, но откуда ему было знать, что я действительно жду рецензий? – Книгу читал? – С ума сошел! Время тратить. – Юренев рылся в карманах своего измятого пиджака. – Где зажигалка? Я твои романы и раньше читать не мог. – Это он врал, набивая себе цену, к чему-то меня готовил. – Где зажигалка?.. В буфете оставил!.. Роджер подарил, а я оставил. У них там, в Колумбии, мафия. Спички где? – рявкнул он на меня. – Тебе платят за твои романы? Где спички? Он обхлопал карманы, заглянул зачем-то под стол, перевернул серый пакет, так и валявшийся на тумбочке. От толчка дверца тумбочки распахнулась, и Юренев узрел припрятанную там бутылку «Тбилиси». – Ну вот! – восхищенно выдохнул он, будто искал именно бутылку. И выставил ее на стол. – К такому коньяку… – Он жадно потянул носом. – Лимончик! – Он даже огляделся, будто пытаясь понять, где я прячу лимон. – А хороших рецензий не жди. Будут тебе рецензии, Хвощинский, но лучше бы их и не было! – Ты еще не академик? Он вдруг заколыхался, как спрут: – Академик? Зачем? Спички где? – Спички явно интересовали его больше, чем ученые звания. – Ну, Бабилон. Писатель без спичек! Он нашел пустую коробку и разочарованно раздавил ее в огромной ладони. Скорее машинально, я тоже полез в карман, но там ничего, конечно, не оказалось. Лишь в нагрудном пальцы мне обожгла копейка. – Нет спичек. Кончились. – Бабилон! – Мое сообщение изумило Юренева. – Ты же толстые романы печатаешь. – Оплачивают их не спичками. – Да ну? – Он пораженно уставился на меня, он не мог этому поверить, он меня жалел: – В буфете надо было стащить. Были в буфете спички. – Что за страсть хапать чужое? – Чужое? Какое чужое? Нет ничего чужого, Хвощинский. – А что есть? – Неупорядоченное множество случайностей. – Он изумленно моргнул. – Ни больше ни меньше. Так что лавируй, не то жизнь уйдет. Я снова сунул пальцы в нагрудный кармашек. Копейку, что так обожгла меня, вручил мне два года назад Юренев. Правда, уже не на Алтае, а в Городке. И даже не в Городке, а на железнодорожном вокзале. Я уезжал один, ночью, я никого не хотел видеть, ни Ию, ни Козмина, ни Юренева, но именно Юренев все-таки отыскал меня на вокзале. Небритый и злой. – Что? Бежишь? Я кивнул: – Бегу. – Надолго бежишь? Я кивнул: – Надолго. – Тогда катись! Он выругался и что-то сунул мне в руку. Копейка… – За какие заслуги? – Это ты у Ии спроси. – У Ии? – У нее, у нее, придурок. Интересно, помнил он это? Я с трудом отмахивался от вдруг всплывшего в памяти: ночь, чужой вокзал… и настоящая грусть… цыганка бормочет рядом… Юренев… Но ведь он все-таки появился… – Ну, Бабилон! Где спички? Глава II Огонь из ничего Все это время серый скучный пакет незаметно валялся на тумбочке. Ни я, ни Юренев его просто не замечали. Спирт ли подействовал, а может, ночное смутное состояние, но мы оба впали в болтливость. При этом я искренне презирал себя за беспринципность, что же касается Юренева, то он только все больше распалялся. А небо меж тем светлело, какая-то птаха за окном пискнула, тень мелькнула. Может, мышь. Они тоже летают. Юренев, рыча, снова искал спички, ни к кому, даже к колумбийцу, идти он не хотел. Я, ворочаясь, следя за ним беспокойно, спрашивал. Меня многое интересовало. Со стороны все наши действия могли казаться бессмысленными, но остановиться мы уже не могли. – Ты исторические романы пишешь, – рычал Юренев. – Где спички? – Мне Андрей Михайлович всегда говорил, ты плохо кончишь, – отругивался я. – Я звоню, а мне дают какой-то дурацкий телефон. Ноль шесть, ноль шесть. Зачем мне твой телефон? – Я этих спичек могу припереть хоть ящик. Зажигалку оставил. Всех перебужу! – Мне-то что, меня ты уже разбудил. Я из-за тебя никому не могу дозвониться. – Зато ты у Козмина вечно ходил в любимчиках. Ынкы! – рычал Юренев. «В любимчиках…» Может, мне показалось, скорее всего, показалось, но в мощном рыке Юренева вдруг прозвучала какая-то странная нота, будто в мощном многоголосье я нечаянно тронул не ту струну. – Ты международные конференции проводишь, – лениво отругивался я. – Толстомордый швейцар трепещет при одном твоем виде. Вот говоришь по-чукотски. Почему по-чукотски? Договор подписал с чукчами? Совместная тема? Я ничуть не боялся обидеть Юренева, мне даже хотелось его обидеть, но слова от Юренева отскакивали как от скалы. Он гудел, как динамо-машина, он раздувал грудь. «Оля была здесь». – Гошу помнишь? Поротова помнишь? – рычал он, обнажая на удивление ровные зубы. – Вот Гоше будут рецензии, он никого своими книгами не задевает. Изумленно моргнув, Юренев вдруг повел нараспев, явно подражая голосу неизвестного мне Гоши Поротова: – «Только снова заалеет зорька на востоке, раздаются крики уток на речной протоке: ахама, хама, хама, ик, ик, ик!» С ума сойти, Хвощинский, как хорошо! А ты Гошу не помнишь. У него, помню, зажигалка была, такая – из охотничьего патрона. Я перебивал Юренева: – Куда ни позвоню, везде ноль шесть, ноль шесть. Это что, телефон доверия? Я трубку теперь боюсь брать в руки. Юренев торжествовал: – Ахама, хама, хама! Я пытал: – Где Андрей Михайлович, где членкор Козмин-Екунин? Почему ни до кого нельзя дозвониться? Юренев не слышал меня, раздувал грудь изумленно: – «Захватив ружьишко, Ое с песней мчится к речке. Вы сейчас, певуньи-утки, будете все в печке. Ахама, хама, хама, ик, ик!» Я пытал: – Где Андрей Михайлович?.. Как ни странно, лет десять назад с Юреневым свел меня именно Козмин-Екунин. До того я много слышал о небольшом закрытом институте, вроде как бы даже и не существующем, в каких-то домах я даже пересекался с самим Козминым, но до настоящих разговоров с закрытым членом-корреспондентом АН СССР дело как-то не доходило. А я тогда был в ударе: рукопись романа складывалась. Написав с утра две-три странички, я натягивал спортивный костюм и бежал к Зырянке. Улица спускалась в овраг, по узкой тропинке можно было выбраться на луг, к живописной искусственной горке. Бегай хоть час, никого не встретишь. Но однажды, после дождя, шлепая по отсыревшей траве, я чуть не сбил с ног Кузмина-Екунина. Выглядел член-корреспондент весьма необычно. Тяжелый брезентовый плащ чуть ли не до земли, болотные резиновые сапоги, на голове серый подшлемник танкиста. На груди, на плечах подвесные карманы, за спиной плоский, но, кажется, увесистый рюкзак, и три антенны, устремленные в небо. Какие-то датчики были закреплены даже на дужках очков. Не человек, а робот. Я оторопел от неожиданности. – Простите. – Козмин-Екунин всегда отличался вежливостью. – Вам сегодня не надо туда бежать. – Он ткнул рукой в сторону искусственной горки. – Вы ведь туда бежите? Я кивнул: – Туда. И спросил: – Почему не надо? – Вы же правой рукой работаете? – Склонив голову к плечу, Козмин-Екунин к чему-то прислушивался, может, к невидимым наушникам. – Я имею в виду пишущую машинку. Вы ведь работаете правой рукой? Я кивнул. К своему стыду, я так и не научился работать на машинке всеми пальцами. – Не надо вам сегодня туда бежать, – повторил Козмин-Екунин, все так же к чему-то прислушиваясь. – День нынче такой. Вы руку сломаете. – Правую? – тупо уточнил я. Он вежливо кивнул: – Правую. – Но я не понимаю… – И не надо пока. – Козмин-Екунин оценивающе улыбнулся. – Представьте, сегодня день такой. Именно для вас такой. И предупредил: – Мне можно верить. И вежливо предложил: – Давайте вместе пойдем. – Куда? К горке? – Нет, к дому. Я, кстати, давно хотел поговорить с вами. Мне вашу книгу давали… Странный разговор. Я его потом записал. О человеческой судьбе, о книгах, о таинстве сюжета, о необратимых играх, ведущих только к проигрышу… Есть что-то величественное в том, что мы всегда уходим, а мир всегда остается… Об экспериментах, требующих непредвзятых умов… Кончил Козмин-Екунин несколько неожиданно: в ближайшие годы их институт планирует несколько выездов в поле. Хотите побывать на Алтае? Все же рериховские места, там красиво, там даже дышится иначе. И команда у нас неплохая: Ия Теличкина, Юренев. Я хотел. И не спрашивал ни о странном наряде Козмина-Екунина, ни об этом довольно неожиданном интересе к моей особе (думаю, книга была предлогом), но поехать на Алтай согласился. Впрочем, это случилось не сразу. Просто я тогда вошел в круг ближайших помощников Козмина. – Ахама, хама, хама, – бормотал Юренев, ворочаясь в кресле. – Придурки. Спичек у них нет. Он сунул сигарету в толстые губы. Я замер. С Юреневым что-то происходило. Он так побледнел, будто в лицо ему плеснули поташом, зрачки под полузакрывшимися веками странно расширились. По-моему, Юренев не видел меня. Он шумно втягивал воздух, он явно к чему-то там такому странному приноравливался, и меня внезапно обдало мерзким ледяным холодком. Ветер дохнул в окно? Да нет, вряд ли. За окном не дрогнула ни одна веточка, а инверсионный след, оставленный в раннем утреннем небе одиноким реактивным самолетом, казался таким нежным и нематериальным, что в его петле, как мог бы выразиться Юренев, и ангел бы не удавился. Вдруг яркая звездочка вспыхнула на мгновение перед бледным лицом Юренева. Вспыхнула и тут же исчезла. Но сигарета уже дымилась. Юренев затих и, удовлетворенно сопя, выпустил изо рта клуб дыма. – Как это у тебя получилось? Я разозлился: – Спички тебе! Показывай буфетчицам свои фокусы! Впрочем, с возмущением я, пожалуй, несколько запоздал. Гостиница уже просыпалась: обыденные шумы, обыденные звяканье, шарканье, наконец, вечное гудение водопроводных труб. В дверь постучали. – Да, – ответил я недовольно. Два крепких молодых человека заглянули в дверь. Они даже не поздоровались, хотя и входить не стали. – Юрий Сергеевич, вам пора. Юрий Сергеевич, мы за вами. Они знали, что Юренев находится у меня. Они все это время знали. Ни на кого не обращая внимания, все так же удовлетворенно сопя, Юренев докуривал сигарету. Он был размягчен. Он вовсе не выдохся, просто он был размягчен своим странным успехом. Он даже мне не предложил прикурить. – Ахама, хама, хама, – бормотал он размягчено. – Сейчас поедем. Это он сказал своим молодым людям. А мне сказал: – Пока, Хвощинский. Учи чукотский язык. Скоро увидимся. Глава III Серый пакет А утро уже кипело – июльское, нежное. И к окну не надо было подходить, так нежно пахло листвой. Но Юренев! «Учи чукотский язык! Скоро увидимся!» Все во мне протестовало против этих его слов. Правда, при этом мне было бы крайне затруднительно объяснить, зачем я, собственно, сюда приехал. А ведь зачем-то приехал, зачем-то вышел из вагона здесь, а не в Иркутске, например, не в Благовещенске и не в Хабаровске. Как мог Юренев знать, что я приеду? Провидец, подумал я с раздражением. Проветрив, почистив номер, я принял душ. Впрочем, какое-то равновесие все равно было нарушено. Неприятнее всего подействовал на меня фокус, проделанный Юреневым с сигаретой. С рецензиями ладно, не так уж трудно понять, что писатель, только что выпустивший большую книгу, итог многих лет, не может не интересоваться отношением к ней коллег и читателей. Но заранее снятый номер, эти странные телефонные отсылки… НУС, решил я. Это НУС. И Козмин, и Юренев, и Ия, все они всегда гордились созданием своих рук – сверхмощной, перерабатывающей любую информацию системой. К пресловутому Нусу Анаксагора НУС, понятно, не имела никакого отношения. Нус Анаксагора – это существо, даже не существо, конечно, а некое естественное организующее начало, без которого невозможны серьезные логические построения, а НУС Козмина-Екунина – всего лишь машина. По крайней мере, я считал так, а большего мне не объясняли. Никто на земле не знает того, что знает все общество в целом, а вот НУС может знать. Она может знать даже нечто более значительное: например, то, о чем не догадываются специалисты, то, что не может быть объяснено действием никаких природных сил. Юренев всегда был склонен к подобным вещам, отсюда и его провидческие способности. Почему я так раздражен? «Это сны, – подумал я. – Сны, отнимающие у меня силы». Опять придет ночь, я усну и опять, в который раз, буду выдираться из убивающих снов. Но думать об этом не хотелось. Хотелось кофе. Терпеть не могу дежурных, швейцаров, горничных, но я переборол себя, взялся за телефон. – Кипятку? Вам? – удивилась дежурная по этажу. – Вы хотите сделать кофе? Сами? – Что ж тут такого? – Может, лучше принести готовый кофе? – Пожалуй, лучше, – решил я, вовремя вспомнив предупреждение рыжей администраторши. На положении иностранца… Я ведь нахожусь тут на положении иностранца… Такое можно услышать только у нас. Но в кофе дежурной по этажу я не верил. Какая-нибудь гостиничная бурда из растворимых и нерастворимых остатков… В дверь постучали. Так быстро? Дежурная оказалась пожилой, сухонькой. Я видел ее ночью, она тоже пряталась за спиной Юренева. – Вот кофе, – сказала она, осматриваясь так, будто хотела застать в номере еще кого-то. Я принял поднос. Сахар, печенье, лимон, которого так недоставало ночью Юреневу. – И часто у вас селят гостей на положении иностранцев? – усмехнулся я. – Ну что вы, – виновато сказала дежурная. – На моей памяти вы второй, а я здесь семь лет работаю. – Кто же был первым? – Да так… Один тут… Вроде вас… – Дежурная смутилась. – Только нам не положено интересоваться. – Ну да, не положено, – кивнул я. – А почему вы не идете домой? Дежурство, кажется, заканчивается утром? – Да жду я, – вздохнула дежурная и испуганно оглянулась. – Вот жду. – Чего? – удивился я. – Мне к обеду надо быть в больнице, а я в Бердске живу. Это что же, ехать домой и сразу обратно? – Простите, я не знал… – Кофе она сварила отменный. – Болеет кто-нибудь? – Да дед у меня… – произнесла она беспомощно. – Дед у меня отморозил пальцы. Дедом она называла мужа – это я понял. Но что-то он там залежался в больнице: июль на дворе. На всякий случай я поддержал дежурную: – Зимы у нас суровые, я, помню, в детстве приморозил пальцы на ноге, до сих пор ноют на холод. Помните небось, какую обувку таскали после войны? Дежурная кивнула: – Помню… Получилось у нее жалостливо. Она явно искала утешения. Может, и с кофе потому так ко мне спешила. – Я утром звоню домой. Я всегда утром звоню, у нас телефон у соседки. Веранды рядом, крикни – дед сразу слышит. А тут говорит мне: нет деда, увезли деда. Куда, говорю, увезли? А в больницу. У меня аж сердце захолонуло. Что, кричу, сердце? Да нет, говорит, ты успокойся. Просто деда к хирургу свезли, пальцы он на руках поморозил. Ты после дежурства беги в больницу, там недалеко, сама поспрашиваешь, узнаешь. Видишь, вот как оно. – Не понимаю, – сказал я, отставляя пустую чашку. – Когда ваш дед отморозил пальцы? – Утром, – Дежурная скорбно опустила глаза. – Я же говорю, звоню утром соседке, у нас веранды рядом. – Что значит – утром? Сегодня утром? – Ага. – В усталых глазах дежурной таились непонимание, беззащитность, испуг. – Я звоню, а соседка: ты успокойся, дескать, пальцы он поморозил… – Он на морозильной установке работает? – Да ну вас, – отмахнулась дежурная испуганно. – Я и не слышала про такую. Он у меня баньку топит по средам, всегда почему-то по средам. Сколько раз говорила – топи как люди, по субботам топи. А он любит по средам, такой у него день. И греется. Заляжет на полке и греется. И зимой греется, и летом, ему все равно. И вчера так лег, а утром, нате вам, отвезли к хирургу. – Может, сломал руку? Не отморозил. – Да ну вас. Я тоже так думала. – Ну, не сломал, обжег. Или ошпарил там. В баньке-то. – Да отморозил. Говорят, отморозил. Я до хирурга дозвонилась, отморозил. Оттяпают теперь пальцы. – Так уж сразу оттяпают? – А чего? – возразила дежурная с каким-то непонятным мне вызовом. – Хирург сам сказал, будет резать пальцы. Я не знал, как ее успокоить. Врачам виднее, в конце концов. Конечно, виднее, она не спорит. Дежурная разгорячилась. Дед у нее смирный, пенсии радуется, почти не пьет. Она подозрительно повела носом, но бутылки я предусмотрительно спрятал. Истопит баньку, погреется. Ей, наверное, давно хотелось выговориться. Жил и жил, век так живи, только вот эти письма… – Какие письма? – Ну да, вы же не знаете, – виновато потупилась дежурная, – дед вдруг письма стал получать. Много писем. – От родственников? – Да где у него столько? – Дежурная быстро оглянулась на дверь и подошла поближе. – Я тоже сперва подумала – от родственников. А там каждый день штук по десять, даже из Вашингтона. Откуда у него в Вашингтоне родственники? – По десять? Из Вашингтона? – Ага. Я соседей стала стесняться. Говорила сперва, мол, дальние дядьки отыскались у деда. А какие там дядьки? То баба пишет, вместе, мол, жили, зачем забыл? То мужик какой-то, ссылается, на Вятке шли по одному делу. А из Вашингтона который, тот непонятно, не по-нашему, но тоже, чувствуется, с обидой. Все с обидой, с жалобой, с просьбами. – Дежурная смотрела на меня круглыми желтыми глазами. – У одного дом сгорел, другой судится, третья денег просит, зачем, мол, забыл? А я деда знаю, он всю жизнь у меня под боком, да и что мы кому отправим – у деда всего-то пенсия, а я дежурю. В Вашингтон, наверное, и не отправишь? – спросила она неожиданно. – Хоть по миру иди, что отправишь? Хорошо я Юрию Сергеевичу пожаловалась. Тоже, родственники!.. Он сказал: разберемся, и разобрался, видать, никто больше не пишет. Дядька был настоящий в Казани и тот перестал писать. Вот как! А тут такое, пальцы на руках поморозил… – Она опасливо перекрестилась. – Небось весь Бердск уже знает. – Разобраться надо, – хмуро кивнул я. – Но вы сперва все-таки сходите к хирургу. – Вот я и собираюсь. – А пакет вы принесли? – кивнул я. Мне хотелось отвлечь дежурную от печальных мыслей. – Я проснулся, а под дверью пакет. – Какой пакет? – А вон… – Да нет. Я не приносила. Это, может, программа. Вы ведь к Юрию Сергеевичу приехали? – В некотором смысле. Дежурная вздохнула. Но женщина она оказалась отзывчивая, сварила еще чашку кофе, даже принесла спички. И ушла наконец. Я закурил и устроился в кресле. Я почти не спал, голова после встречи с Юреневым была тугая. Бездумно я обратил взор горе и увидел под самым потолком паучка. Паутинка была совсем прозрачная, казалось, паучок карабкается прямо по воздуху. Ему хорошо. У него не было моих загадок. Зачем я, собственно, приехал? Что меня пригнало сюда? Мог себе трястись в поезде, добраться до Благовещенска, у Светки Борзуновой выходит книга. В Хабаровске Тимка Скукин. Это у него фамилия такая, а вообще-то с ним не соскучишься. Но ведь приехал, чего виниться задним числом? Я виноват, что они все тут чокнутые? Или это я чокнутый? Без всякого интереса я дотянулся, наконец, до серого пакета и вскрыл его. Фотографии. Три штуки. Я всмотрелся. Непонятно, знакомо как-то. Пятиэтажный большой дом фасадом на знакомый проспект. Сосны с обломанными ветками. Ветром их обломало? Битый бетон на продавленном асфальте, в стене дома на уровне четвертого этажа дыра, будто изнутри выдавили панель… Недурно там, видно, грохнуло. Я отчетливо видел отвратительно обнаженную квартиру – перевернутое кресло, завернутый край ковра, битое стекло стеллажей. С ума сойти, я узнал квартиру! Конечно… Кресло столь редкого в наши дни зеленого рытого бархата… Семейный портрет с обнаженной женщиной в центре… Как он не сорвался со стены? Письменный стол. Книги, книги. Среди них должны быть и мои. Ну да, я смотрел на вещи Юренева. Сосны с обломанными ветками. Чудовищная дыра в стене. Зацепившись за что-то, чуть не до второго этажа свисал из дыры алый длинный шарф. Что это значит? И если в квартире произошел взрыв, почему там ничего не сгорело? Хотя какая-то дымка там угадывалась. Несомненно, дымка. Она даже несколько смазывала изображение, но вряд ли это был настоящий дым. Странно. Я взглянул на вторую фотографию. И оторопел. Все та же дымка. Лестничная площадка, запорошенная мелкой кирпичной пылью. И Юренев. Он безжизненно лежал на голом полу, вцепившись все еще мощной рукой в стойку металлического ограждения. И маечка на нем была та же. Не маечка, а футболка со степным пейзажем. Я знал, что на ней написано: «Оля была здесь». Какая, к черту, Оля! Я бросился к телефону. Час назад Юренев сидел передо мной, жрал коньяк, цитировал неизвестного мне Гошу Поротова и наказывал учить чукотский язык. Что могло случиться за это время? И ведь пакет уже тогда лежал здесь! Номер мне вдолбили в голову навечно. Ноль шесть, ноль шесть. Не хочешь, а запомнишь. Длинные гудки. Черт, может, он впрямь валяется там на голом полу? Когда это могло произойти? Меня вновь пробрало морозом. Длинные гудки. Их просто не может существовать – таких фотографий. Но кому нужна такая подделка? Юреневу? Длинные гудки. Куда еще позвонить? Ие? Козмину? Но ведь меня просто отошлют к номеру ноль шесть, ноль шесть. Я готов был положить трубку, когда Юренев откликнулся, достаточно, кстати, раздраженно: – Ну что там еще? – Ты дома? – А где мне быть? – Он обалдел от моей наглости. – Ты меня всю ночь спаивал, могу я час отдохнуть? Теперь я обалдел: – Это я тебя спаивал? – Ты, ты! Свидетели есть, всегда подтвердят. Полгостиницы подтвердит. – Он, кажется, не шутил. – У тебя моя бутылка осталась. Я положил трубку. За Юренева можно было не бояться. Но фотографии… Я наконец взглянул на третью, последнюю. Заросший травой овраг, зеленые, политые солнцем склоны. Две мощные трубы метрах в семи над землей, покрытые деревянной лестницей с выщербленными разбитыми ступенями лестницей, таинственно уходящей вверх, в белизну смыкающихся берез, а возле ручья – сухая бесформенная коряга. Я знал это место. Я не раз бывал в этом овраге. Сейчас, на фотографии, сидел на бесформенной коряге тоже я, только это все равно не могло быть правдой. Я любил это место и в свое время часто туда ходил, но один, без Ии. Уж тем более мы никогда там с Ией не целовались. На Алтае – да. На Алтае мы рассыпали поцелуи по огромной территории, но то был Алтай, а здесь мы не целовались. Подделка? Кому и зачем нужны такие подделки? Глава IV Купить штопор Я еще раз тщательно просмотрел фотографии. Чудовищная, зловеще зияющая в стене дыра… Семейный портрет с обнаженной женщиной в центре… У Юренева никогда не было семьи, он был слишком занят для этого, картину ему подарил Саша Шуриц, художник умный и тонкий. Без всякого намека, кстати, подарил, просто так, по дружбе. Зеленое кресло, крытое редким зеленым рытым бархатом, завернутый угол ковра, алый, провисший, как вымпел, шарф, трещиной расчертивший стену. Наконец, Юренев, безжизненно застывший на голом полу задымленной лестничной площадки. Ну, ладно… Ну, пусть… Но Ия Теличкина! Почему она? И почему овраг? Целующимися нас можно было снять только на Алтае. Только на Алтае, нигде больше. Когда я уезжал, Ия через Юренева передала мне копейку, возможно, именно в такую сумму оценила она все наши прежние отношения. Вполне возможно. С нее станется. Но в овраге мы с ней не целовались, не могли мы там целоваться, мы и вместе там никогда не были. А на Алтай я ездил с отрядом Юренева. Конечно, я не входил в состав официальных сотрудников института, но Козмин-Екунин добился своего: я действительно ездил на Алтай. Не знаю, зачем это понадобилось старику, но я ездил. И как можно было не поехать, если в тот же отряд входила Ия. Три водителя, Ия Теличкина, Юренев, я. «Газик» и два трехосных «ЗИЛа» с жесткими металлическими фургонами. В этих «ЗИЛах» была смонтирована специальная аппаратура. Собственно, это была некая самостоятельная, вполне автономная часть большой НУС. Смонтированная на колесах, она могла вести самый широкий поиск, – так объяснил Юренев. – Поиск чего? – Плазмоидов. – Юренев никогда не снисходил до подробностей. – Неких аналогов НЛО, если хочешь. Тех самых плазмоидов, которые, по некоторым гипотезам, постоянно врываются в земную атмосферу из околосолнечного пространства. Если Юренев и врал, то вдохновенно. – Если хочешь подробностей, поищи книгу Дмитриева и Журавлева «Тунгусский феномен – вид солнечноземных взаимосвязей». Издательство «Наука», восемьдесят четвертый год. Почитай, полистай – скучно не будет. Не знаю, как там вообще обстоит дело с плазмоидами, но поиск их велся довольно странно. Антенны НУС действительно торчали в небо, но бесчисленными датчиками были забиты все окрестности лагеря. При такой их плотности плазмоиды следовало скорее ожидать из земных недр, а не из космоса. Поставив однажды «ЗИЛы» буквой Г, Юренев уже никому не позволял заглядывать в фургоны. Даже Ие. Глухое урочище, ни аила вблизи, ни городского поселка. Труднее всех переносили вынужденную изоляцию (никаких гостей! никаких поездок! никаких отлучек!) водители «ЗИЛов». Круглые сутки они резались в карты или играли с Юреневым в чику, я не раз заставал их за этим странным занятием. Впрочем, задание, данное мне и Ие, выглядело не менее странным: я должен был купить штопор. Штопор Юренев высмотрел еще в прошлом году, подыскивая место для будущего лагеря. Есть такое место в степи – Кош-Агач. Последнее дерево, конец света. Голая каменная степь, злобное сухое солнце, ветхие жерди над руинами древних могильников. На горячих камнях, приспустив крылья, как черные шали, всегда восседали мрачные одинокие орлы. Пахло каменной крошкой, справа и слева кроваво нависали осыпи, насыщенные киноварью. Купить штопор… «Газик» послушно проскакивал мост через реку Чаган-Узун и устремлялся к далекому неровному силуэту Северо-Чуйского хребта. Если подняться на две тысячи метров, задохнешься от медового запаха эдельвейсов. Поляна за поляной тянулись пространства мохнато, серебрящиеся от цветов. Но мы редко поднимались в горы. Чаще всего «газик» летел по выжженной каменистой степи, волоча за собой бурый шлейф пыли. Стремительно выкатив на единственную скушную улочку Кош-Агача, шофер Саша, плечистый, румяный, обтянутый армейской гимнастеркой, тормозил у лавки древностей. Забытая богом комиссионка. Самый обыкновенный скучный домишко, полный тишины, пыли, забвения. «Лавкой древностей» комиссионку назвал я. Румяный Саша, не скрывая алчности, прямо с порога бросался к белому, как айсберг, холодильнику: – Беру! Еще бы не брать, цена – 50 руб. Ничтожная цена по тем временам. Румяный Саша тянул на себя дверцу и чертыхался: агрегат холодильника был варварски вырван. Цветной телевизор, цена – 30 руб. – Беру! То же чертыханье: кинескоп украшен отчетливой трещиной. Все в этой лавке древностей было ущербным, все вещи попали сюда после неких таинственных, но ужасных катастроф. Даже на брезентовом цветке отталкивающего серого цвета (цена – 1 руб.) не хватало пыльного грязного лепестка. Велосипед без колес и цепи. Мотки прогнившей, разваливающейся в руках бечевки. Мятые, уже попадавшие под удары каски монтажников. Зеркала с облезшей амальгамой. Забавно, но даже козел, бродивший перед лавкой древностей, выглядел абсолютно доисторическим животным. Его возраст, несомненно, превышал возраст века. – Я его боюсь, у него рога в плесени, – пряталась за меня Ия. – Как ты думаешь, сколько ему лет? – Миллионов тридцать. – Не преувеличивай. Услышав голоса, козел останавливался и мутно, непонимающе смотрел на нас. Желтые шорты Ии вводили козла в старческое искушение. «Он хочет тебя», – предупреждал я Ию. «Отгони его!» – Ия пряталась за меня или за румяного Сашу. «Зачем? Лучше подержи козла за бороду. Это приведет его в чувство». «Я боюсь». Замечательно быть молодым, сильным, смелым. Я хлопал дверцей «газика», отпугивал доисторического козла и вел Ию в лавку древностей. Медлительная, на редкость длинноногая алтайка с роскошными раскосыми глазами поднималась из-за стойки. Ее не интересовали наши покупательные способности, ее интересовали мы. Ее интересовала смеющаяся Ия в желтых шортах и в маечке, ее голубые, даже синие вдруг, глаза, ее интересовал румяный Саша в армейской гимнастерке и в закатанных до колен джинсах, ее, наконец, интересовал я, высокий человек в яркой рубашке, расстегнутой до пояса. «Тухтур-бухтур!» – бормотал шофер Саша, исследуя очередную искалеченную неизвестной катастрофой вещь, но алтайка его не слышала. Мы были для нее людьми из совсем другого мира. Мы врывались в ее пыльный тихий мирок из знойного марева, из подрагивающего воздуха степей, мы выглядели совсем не так, как она, мы говорили совсем не так, как она, и походка у нас была другая. Глазами медлительной длинноногой алтайки на нас взирала сама вечность. Это Юренев мог посмеиваться: «Вечность? Оставьте! Ваша красавица просидит в своей лавке до первого приличного ревизора. С ним она и сбежит. Вот и вся вечность». Я подходил к стойке, не замечая металлических заржавевших корыт, измятых, разрушенных велосипедов. Моей целью, целью всех наших нашествий на Кош-Агач был чудный штопор – огромный, покрытый ржавчиной, насаженый на такую же огромную неструганую рукоятку. Я не знал, что, собственно, можно было открывать таким штопором, существуют ли бутылки с такими нестандартными горлышками, но цена штопора приводила меня в трепет. 0,1 коп! Я вынимал из кармана копейку, небрежно бросал ее на пыльную стойку и, указывая на штопор, требовал: – На все! Алтайка медленно пожимала красивым круглым плечом. Она, несомненно, сочувствовала мне. Я был из другого мира, я многого не понимал. Штопор один, объясняла алтайка сочувственно. Других таких нет. И копейка одна. А цена штопора – 0,1 коп. У нее, у алтайки, нет сдачи. Будь у нее другие штопоры, она выдала бы мне сразу десять штук, но штопор всего один. Она не может продать штопор, у нее нет сдачи. – Давайте без сдачи, – барски заявлял я. Алтайка сочувственно улыбалась. Она так не может. Это противоречит советским законам. Она работает в лавке пятый год. Она еще ни разу не нарушала советские законы. – Вот пятьдесят рублей, – я бросал бумажку на стойку. – Мы возьмем телевизор, брезентовый цветок и штопор. – Я проникновенно понижал голос: – Остальное вам на цветы. Личный подарок. Алтайка медлительно подсчитывала: неработающий телевизор – 30 руб, нелепый брезентовый цветок – 1 руб., штопор с неструганной рукоятью – 0,1 коп. Всего получалось тридцать один рубль ноль десятых копейки. Цветов здесь негде купить, она никогда не принимает подарки от незнакомых мужчин. К тому же это запрещено законом. На меня смотрела сама вечность. И эта вечность медлительно разводила руками: у нее нет сдачи. Думаю, наш торг впечатлял больше, чем внезапное появление НЛО или взрыв плазмоида. – Не надо сдачи, – проникновенно убеждал я алтайку. – Мы хорошо зарабатываем, нам не надо сдачи. Понимаете? Совсем не надо! Она не может. Она работает в лавке пять лет, ее пока что никто не упрекал в нечестности. Если вещь стоит 0,1 коп., она может продать эту вещь только по обозначенной прейскурантом цене. – Где я возьму вам одну десятую копейки? – не выдерживал я. Алтайка медлительно пожимала плечами. У нее были круглые красивые плечи, я невольно завидовал будущему приличному ревизору. Она не знает, где мне взять монетку достоинством в 0,1 коп. Но закон есть закон. И медлительно советовала: может, вы обратитесь в банк? Ближайший банк находится в Горно-Алтайске. А если и в банке не найдется таких монеток, медлительно советовала алтайка, тогда, наверное, надо ждать. – Чего? – Может, поднимут цены. Я шалел: – Цены? На это? И обводил рукой умирающие пыльные вещи. Алтайка сочувствовала мне: – На это. – Ладно, – говорил я, пытаясь успокоиться, чувствуя на себе смеющийся взгляд Ии. – Дайте мне тряпку, я сам смахну пыль со стойки. Хотите, мы запаяем вам дырявые тазы? Хотите, мы починим вам телевизор? Согласитесь, такая работа стоит 0,1 коп! Алтайка медлительно кивала. Конечно. Такая работа стоит больше, чем 0,1 коп. Такая работа стоит гораздо больше, но у нее нет права найма, она не может заключить с нами трудовой договор. – Хорошо, – соглашался я. – Давайте сделаем так. Мы возьмем у вас велосипед, телевизор, холодильник, мы возьмем даже ваш нелепый, ваш ужасный брезентовый цветок, а вам взамен подарим ящик свиной тушенки. Мы возьмем все, что вы нам предложите, но только вместе со штопором. А с вами рассчитаемся тушенкой. Прямая выгода, – утверждал я. – Всем выгода. Вам, мне, государству. – Как можно? – медленно покачивала головой алтайка. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/gennadiy-prashkevich/demon-sokrata/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.