Крысолов Невил Шют Невил Шют КРЫСОЛОВ 1 Его зовут Джон Сидней Хоуард, мы с ним члены одного и того же лондонского клуба. В тот вечер я пришел туда ужинать около восьми, усталый после долгого дня и нескончаемых разговоров о моих взглядах на войну. Он входил в клуб впереди меня – высокий изможденный человек лет семидесяти с несколько нетвердой походкой. В дверях он зацепился за коврик, споткнулся и чуть не упал; швейцар подскочил и подхватил его под локоть. Старик посмотрел на коврик и ткнул в него зонтом. – Черт, зацепился носком, – сказал он. – Спасибо, Питерс. Видно, старею. Швейцар улыбнулся. – Многие джентльмены спотыкаются тут в последнее время, сэр. Я только на днях говорил об этом управляющему. – Ну, так скажите еще раз и повторяйте до тех пор, пока он не наведет порядок, – сказал старик. – В один прекрасный день я упаду мертвый к вашим ногам. Вам же этого не хочется, а? – Он чуть усмехнулся. – Совсем не хочется, сэр, – сказал швейцар. – Надо думать. Очень неприятно, когда такое случается в клубе. Не хотел бы я умереть на коврике у порога. И в уборной не хотел бы. Помните, Питерс, как полковник Макферсон умер в уборной? – Помню, сэр. Это был весьма прискорбный случай. – Да… – Старик немного помолчал. Потом прибавил: – Да, в уборной я тоже не хочу умереть. Так что смотрите, пускай коврик приведут в порядок. Передайте от меня управляющему. – Непременно, сэр. Старик двинулся дальше. Я ждал, пока их беседа кончится, надо было получить у швейцара письма. Он вернулся за перегородку, подал мне мою почту в окошко, и я стал ее просматривать. – Кто этот старик? – спросил я от нечего делать. – Это мистер Хоуард, сэр, – ответил швейцар. – Он, кажется, очень озабочен тем, какая именно кончина его ждет. Швейцар не улыбнулся. – Да, сэр. Многие джентльмены говорят так, когда начинают стареть. Мистер Хоуард очень много лет состоит членом нашего клуба. – Вот как? – сказал я более почтительно. – Не помню, чтобы я его тут встречал. – Кажется, он провел последние месяцы за границей, сэр, – объяснил швейцар. – А как вернулся, сильно постарел. Боюсь, его не надолго хватит. – В его возрасте эта проклятая война дается нелегко, – сказал я, отходя. – Совершенно верно, сэр. Я прошел в клуб, повесил на вешалку свой противогаз, отстегнул портупею, повесил туда же и увенчал все это фуражкой. Потом подошел к витрине и просмотрел последнюю сводку. Ничего особо хорошего или плохого. Наша авиация все еще крепко бомбила Рур; Румыния все еще отчаянно грызлась с соседями. Сводка была такая же, как все последние три месяца после оккупации Франции. Я пошел ужинать. Хоуард был уже в столовой; кроме нас там почти никого не оказалось. Ему прислуживал официант чуть ли не такой же старый, как он сам, и пока он ел, официант стоял подле и разговаривал с ним. Я невольно прислушался. Они говорили о крикете, заново переживали состязания 1925 года. Я ужинал в одиночестве, а потому кончил раньше Хоуарда и подошел к конторке уплатить по счету. И сказал кассиру: – Этот официант… как его… – Джексон, сэр? – Да, верно… Он давно здесь служит? – Очень давно. Можно сказать, всю жизнь. По-моему, он поступил сюда то ли в девяносто пятом, то ли в девяносто шестом. – Срок немалый. Кассир улыбнулся, отдал мне сдачу. – Да, сэр. Но вот Порсон, тот служит у нас еще дольше. Я поднялся в курительную и остановился у стола, заваленного газетами. От нечего делать начал листать список членов клуба. Хоуард, увидел я, стал членом клуба в 1896 году. Значит, он и тот официант провели бок о бок всю свою жизнь. Я взял со стола несколько иллюстрированных еженедельников и заказал кофе. Потом направился в угол, где стояли рядом два кресла, самые удобные во всем клубе, и собрался часок отдохнуть, домой вернуться успею. Через несколько минут рядом послышались шаги, и в соседнее кресло погрузился долговязый Хоуард. Служитель, не ожидая заказа, принес ему кофе и коньяк. Чуть погодя старик заговорил. – Просто поразительно, – сказал он негромко. – В нашей стране нельзя получить чашку приличного кофе. Даже в таком вот клубе не умеют приготовить кофе. Я отложил газету. Если старику хочется поговорить, я не против. Весь день я проторчал у себя в старомодном кабинете, не поднимая головы читал отчеты и составлял докладные записки. Приятно отложить на время очки и дать отдых глазам. Я изрядно устал. – Один сведущий человек говорил мне, что молотый кофе не сохраняется в нашем климате, – сказал я, нащупывая в кармане футляр от очков. – Из-за сырости или что-то в этом роде. – Молотый кофе портится во всяком климате, – наставительно сказал старик. – Вы никогда не выпьете порядочного кофе, если покупаете молотый. Надо покупать зерна и молоть только перед тем, как варить. Но здесь этим не занимаются. Он еще порассуждал о кофе, о цикории. Потом, вполне естественно, заговорили о коньяке. Старик одобрил тот, что подавали в клубе. – Я сам когда-то занимался винами, – сказал он. – Много лет назад, в Эксетере. Но оставил это вскоре после прошлой войны. Я решил, что он, должно быть, состоял в клубной комиссии по винам. – Вероятно, это довольно интересное дело, – заметил я. – Ну, еще бы, – сказал он со вкусом. – Разбираться в хороших винах очень интересно, можете мне поверить. Мы были почти совсем одни в просторной комнате с высоким потолком. Разговаривали негромко, откинувшись в креслах, порой надолго замолкали. Когда очень устанешь, вот такая мирная беседа – большое удовольствие, ее смакуешь понемножку, словно старый коньяк. – Мальчиком я часто бывал в Эксетере, – сказал я. – Я-то прекрасно знаю Эксетер, – сказал Хоуард. – Прожил там сорок лет. – У моего дяди был дом на Стар-кросс, – и я назвал фамилию дяди. Старик улыбнулся. – Я вел его дела. Мы были большими друзьями. Но это было очень давно. – Вели его дела? – То есть наша фирма вела. Я был компаньоном адвокатской конторы «Фулджеймс и Хоуард». Тут он пустился в воспоминания и немало порассказал мне о моем дядюшке и его семействе, о его лошадях и арендаторах. Разговор все больше превращался в монолог; я вставлял два-три слова, и этого было довольно. Старик негромко рисовал почти забытые мною картины, дни, что ушли безвозвратно, – дни моего детства. Я откинулся в кресле, спокойно покуривал, и усталость моя проходила. Поистине мне повезло, не часто встретишь человека, способного говорить о чем-то, кроме войны. Сейчас почти все только и думают если не о нынешней войне, так о прошлой, и любой разговор с каким-то болезненным упорством сводят к войне. А этого высохшего старика война словно обошла стороной. Его занимали самые мирные предметы. Потом речь зашла о рыбной ловле. Оказалось, он страстный рыболов, я тоже удил понемножку. Почти все морские офицеры берут на корабль удочку и ружье. В свободные часы мне случалось ловить рыбу на побережьях всех частей света, но обычно не с такой наживкой, какая полагается, и без особого успеха; зато Хоуард был настоящий знаток. Он побывал с удочкой во всех уголках Англии и чуть ли не на всем континенте. В былые дни деятельность провинциального адвоката отнимала не слишком много времени и сил. Мы заговорили о рыбной ловле во Франции, и я припомнил собственный опыт. – Я видел, французы очень занятным способом ловят на муху, – сказал я. – Берут длиннющую бамбуковую жердь, футов этак в двадцать пять, с леской, но без катушки. Для наживки пользуются мокрой мухой и ведут ее по бурной воде. – Правильно, – с улыбкой подтвердил Хоуард. – Именно так и делают. Где вы видели такую ловлю? – Около Гекса, – сказал я. – Собственно, в Швейцарии. Он задумчиво улыбнулся. – Мне хорошо знакомы эти места… очень хорошо. Вы знаете Сен-Клод? Я покачал головой: – Юру я не знаю. Это, кажется, где-то возле Мореза? – Да… недалеко от Мореза. – Он помолчал; мы остались вдвоем, в комнате было тихо, спокойно. Потом старик сказал: – Этим летом я хотел испробовать такую ловлю на муху в тамошних ручьях. Неплохое развлечение. Надо знать, куда рыба идет кормиться. Нельзя просто забрасывать муху как попало. Нужно вести ее так же осторожно, как искусственную. – Стратегия, – сказал я. – Вот именно. В сущности, стратегия в том и состоит. Мы снова мирно помолчали. Потом я сказал: – Не скоро мы опять сможем ловить рыбу в тех краях. Так на сей раз я сам перевел разговор на войну. Нелегко обойти эту тему. – Да… и это очень жаль, – сказал старик. – Мне пришлось уехать, когда рыба еще не ловилась. До самого конца мая клев никудышный. Ручьи еще совсем мутные и слишком полноводные – снег тает, понимаете. Позже, в августе, ручьи мелеют, да и жара. Лучшее время – середина июня. Я повернулся к нему. – Вы ездили туда в этом году? – Конец мая, о котором он упомянул вскользь, это время, когда немцы через Голландию и Бельгию вторглись во Францию, когда мы отступали к Дюнкерку, а французы были отброшены к Парижу и за Париж. Казалось бы, не слишком подходящее время для старика удить рыбу посреди Франции. – Я выехал в апреле, – сказал он. – Думал провести там все лето, но пришлось уехать раньше. Я удивленно посмотрел на него, невольно улыбнулся. – Трудно было возвращаться? – Нет, – сказал он, – не особенно. – Наверно, у вас была машина? – Нет, – сказал он. – Машины не было. Я плохой водитель, несколько лет назад пришлось от этого отказаться. Глаза уже не те. – Когда же вы уехали из Юры? – спросил я. – Одиннадцатого июня, – сказал он, подумав. – Как будто так. Я в недоумении поднял брови: – И поезда шли по расписанию? По моей работе мне хорошо известно было, что творилось в те дни во Франции. Хоуард улыбнулся, сказал задумчиво: – С поездами было неважно. – Как же вы оттуда выбрались? – По большей части пешком. В эту минуту послышалось мерное «трах… трах… трах… трах…» четыре разрыва подряд не больше, чем в миле от нас. Прочное каменное здание клуба качнулось, полы и оконные рамы заскрипели. Мы молча, напряженно ждали. Потом протяжно завыли сирены и резко затрещали зенитки. Начался очередной налет. – Черт подери, – сказал я. – Что будем делать? Старик невозмутимо улыбнулся: – Я останусь здесь. Это было разумно. Пренебрегать опасностью только ради того, чтобы избежать неудобств, глупо, но ведь над нами три солидных перекрытия. Мы порассуждали об этом, разглядывая потолок и прикидывая, выдержит ли он, если обвалится крыша. Но с места не двинулись. Вошел молодой официант с фонарем и каской в руках. – Убежище внизу, ход через кладовую, джентльмены, – сказал он. – А это обязательно – идти в убежище? – спросил Хоуард. – Нет, только если пожелаете. – А вы пойдете вниз, Эндрюс? – спросил я. – Нет, сэр. Я иду на свой пост, вдруг зажигательная бомба попадет, мало ли что. – Ну, идите, – сказал я. – Делайте свое дело. А когда найдется свободная минутка, принесите мне марсалы. Но сперва идите на пост. – Неплохая мысль, – сказал Хоуард. – Между зажигательными бомбами принесите и мне стакан марсалы. Я буду здесь. – Хорошо, сэр. Он ушел, а мы опять откинулись на спинки кресел. Было около половины одиннадцатого. Официант погасил все лампы, кроме настольной позади нас, и мы оказались в маленьком овале мягкого золотистого света посреди большой темной комнаты. За окнами шум уличного движения, и так не очень оживленного в Лондоне тех дней, совсем утих. В отдалении послышались два-три полицейских свистка, промчался автомобиль; потом Пэлл-Мэлл всю, из конца в конец, окутала тишина, только вдалеке стреляли зенитки. – Как вы думаете, долго нам придется тут сидеть? – спросил Хоуард. – Пока это не кончится, я думаю. Последний налет продолжался четыре часа. – Я помолчал, потом спросил: – Кто-нибудь о вас будет беспокоиться? – Нет-нет, – как-то даже торопливо ответил он. – Я живу один… в меблированных комнатах. Я кивнул. – Моя жена знает, что я здесь. Я бы ей позвонил, но не годится занимать телефон во время налета. – Да, в это время просят не звонить, – сказал он. Вскоре Эндрюс принес марсалу. Когда он вышел, Хоуард поднял бокал и посмотрел вино на свет. – Что ж, это не самый неприятный способ пересидеть налет, – заметил он. – Да, верно. – Я не сдержал улыбки. Потом повернулся к нему. – Значит, когда все это началось, вы были во Франции. Пришлось там пережить много налетов? Он отставил почти полный бокал. – Не настоящие налеты. Несколько бомбежек и пулеметных обстрелов на дорогах, но ничего страшного. Он сказал это так спокойно, что я не сразу его понял. Потом решился заметить: – Видно, вы были большим оптимистом, если в апреле этого года отправились во Францию удить рыбу. – Да, пожалуй, – ответил он задумчиво. – Но мне хотелось поехать. Он сказал, что весной этого года потерял покой и его мучила неодолимая потребность уехать, переменить обстановку. Он не стал объяснять, отчего им так завладела жажда перемен, сказал только, что хотел в военное время быть полезным, но никакого дела найти не удалось. Вероятно, его никуда не принимали, потому что ему было под семьдесят. Когда разразилась война, он пытался поступить во Вспомогательную полицию; ему казалось, на этой службе пригодится его знание законов. В полиции думали иначе, там требовались стражи порядка помоложе. Потом он обратился в противовоздушную оборону и потерпел еще одну неудачу. Напрасны оказались и другие попытки. Война – тяжелое время для старых людей, особенно для мужчин. Им трудно примириться с тем, что от них слишком мало пользы; они терзаются сознанием своего бессилия. Хоуард всю свою жизнь приспособил к передачам последних известий по радио. По утрам вставал к семичасовой сводке, потом принимал ванну, брился, одевался и шел слушать восьмичасовой выпуск, и так весь день, вплоть до полуночной передачи, после которой он укладывался в постель. В перерывах между передачами он тревожился из-за услышанного и прочитывал все газеты, какие только мог достать, пока не подходило время опять включить радио. Война застала его за городом. У него был дом в Маркет-Сафроне, неподалеку от Колчестера. Он переехал туда из Эксетера четырьмя годами раньше, после смерти жены; когда-то, в детстве, он жил в Маркет-Сафроне, и у него еще сохранились кое-какие знакомства среди соседей. И он вернулся туда, думая провести там остаток жизни. Купил участок в три акра с небольшим старым домом, садом и выгоном. В 1938 году к нему приехала из Америки замужняя дочь с маленьким сыном. Она была замужем за нью-йоркским дельцом по фамилии Костелло, вице-президентом страхового общества, очень богатым человеком. И отчего-то с ним не поладила. Хоуард не знал всех «отчего и почему» этой размолвки и не слишком на этот счет беспокоился: втайне он полагал, что дочь сама во всем виновата. Он любил зятя. И хоть совершенно его не понимал, все равно Костелло был ему по душе. Так он жил, когда началась война, с дочерью Инид и ее сынишкой Мартином; отец упорно называл мальчика не по имени, а «Костелло-младший», что приводило старика в полнейшее недоумение. Грянула война, и Костелло стал слать телеграмму за телеграммой, настаивая, чтобы жена с сыном вернулись домой, на Лонг-Айленд. И в конце концов они уехали. Хоуард поддерживал зятя и торопил дочь, убежденный, что женщина не может быть счастлива врозь с мужем. Они уехали, а он остался один в Маркет-Сафроне; изредка на субботу и воскресенье к нему приезжал его сын Джон, командир авиаэскадрильи. Длиннейшими телеграммами по нескольку сот слов Костелло старался убедить старика тоже приехать в Америку. Но тщетно. Старик боялся оказаться лишним, боялся помешать примирению. Так он сказал, но тут же признался, что настоящая причина была в другом: он не любит Америку. В первый год после свадьбы дочери он пересек Атлантический океан и погостил у них, и ему вовсе не хотелось проделать это еще раз. Почти семьдесят лет он прожил в более ровном климате, а в Нью-Йорке ему докучали то невыносимая жара, то отчаянный холод, и недоставало мелких условностей, к которым он привык в нашей старозаветной Англии. Ему нравился зять, он любил дочь, а их мальчик занимал в его жизни едва ли не главное место. Но ничто не заставило его променять комфорт и безопасность Англии, вступившей в смертельную борьбу, на неудобства чужой страны, наслаждавшейся миром. Итак, в октябре Инид с мальчиком уехали. Хоуард проводил их до Ливерпуля, посадил на пароход и вернулся домой. С тех пор он жил совсем один, только его вдовая сестра провела у него три недели перед Рождеством, да изредка его навещал Джон, приезжал из Линкольншира, где командовал эскадрильей бомбардировщиков «веллингтон». Конечно, старику жилось очень одиноко. В обычное время ему было бы довольно охоты на уток и сада. В сущности, объяснил он мне, сад куда интереснее зимой, чем летом, ведь это – время, когда можно что-то менять и совершенствовать. Если хочешь пересадить дерево, или завести новую живую изгородь, или убрать старую, это надо делать именно зимой. Работа в саду доставляла ему истинное наслаждение, вечно он затевал что-нибудь новенькое. Война все испортила. В мысли поминутно врывались сообщения с фронта, и мирные сельские занятия уже не радовали. Тяготила бездеятельность, Хоуард чувствовал себя бесполезным и едва ли не впервые в жизни не знал, как убить время. Однажды он излил свою досаду перед викарием, и этот целитель страждущих душ посоветовал ему заняться вязаньем для армии. После этого он три дня в неделю стал проводить в Лондоне. Снял маленький номер в меблированных комнатах, а питался главным образом в клубе. На душе немного полегчало. Поездка в Лондон по вторникам отнимала почти весь день, возвращение в пятницу – еще день; тем временем накапливались разные дела в Маркет-Сафроне, так что и на субботу и воскресенье хлопот хватало. Он внушал себе, что все-таки не сидит сложа руки, и почувствовал себя лучше. Потом, в начале марта, что-то случилось и перевернуло всю его жизнь. Он не сказал мне, что это было. Тогда он запер дом в Маркет-Сафроне, переселился в Лондон. И почти безвыходно жил в клубе. Недели на две, на три дел хватило, а потом снова стало непонятно, куда девать время. И все еще не удавалось найти место, где он был бы полезен в дни войны. Настала весна – чудо что была за весна. Словно распахнулась дверь после той нашей суровой зимы. Каждый день Хоуард шел погулять в Хайд-парк или Кенсингтон-Гарденс и смотрел, как растут крокусы и нарциссы. Клубный распорядок жизни вполне ему подходил. Той чудесной весной, гуляя в парке, он думал, что жить в Лондоне совсем неплохо, если можно куда-нибудь изредка и уехать. Чем жарче грело солнце, тем неотступней становилось желание хоть ненадолго уехать из Англии. В сущности, казалось, почему бы и не уехать. Война в Финляндии закончилась, и на западном фронте, похоже, все замерло. Во Франции жизнь шла вполне нормальная, только в иные дни был ограничен выбор блюд. Вот тогда-то он начал подумывать о поездке на Юру. Горные альпийские долины стали уже слишком высоки для него; тремя годами раньше он ездил в Понтресину, и там давала себя знать одышка. Но весенние цветы так же хороши во Французской Юре, как и в Швейцарии, а с высот над Ле Рус виден Монблан. Старика неодолимо тянуло туда, где видны горы. «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя»[1 - Псалтирь, 120, I (Песнь восхождения)], – процитировал он. Такое у него тогда было чувство. Он думал, что приедет как раз вовремя и увидит, как из-под снега пробиваются цветы; а если провести там месяца два, солнце станет пригревать и наступит пора рыбной ловли. Он заранее предвкушал, как будет удить рыбу в тамошних горных ручьях. Они очень чистые, сказал он, очень светлые и спокойные. Он хотел в этом году видеть весну, хотел насытиться созерцанием весны. Жаждал увидеть, как приходит новая жизнь на смену тому, что прошло. Жаждал все это впитать. Увидеть, как зацветает боярышник по берегам рек, увидеть первые крокусы в полях. Увидеть, как сквозь мертвую прошлогоднюю поросль пробиваются у кромки воды молодые побеги тростника. Жаждал ощутить тепло обновленного солнца и свежесть обновленного воздуха. Жаждал насладиться всем, что несла весна, – всей весною сполна. После того, что с ним случилось, он этого жаждал больше всего на свете. Потому-то он и поехал во Францию. Выехать из Англии оказалось легче, чем он предполагал. Он обратился в агентство Кука, и там ему сказали, как действовать. Нужно разрешение на выезд, и получить это разрешение он должен сам, лично. Чиновник спросил его, почему он хочет уехать за границу. Старик Хоуард откашлялся. – Весной для меня в Англии погода неподходящая, – сказал он. – Я провел зиму взаперти. Доктор мне предписал более теплый климат. Он заранее запасся свидетельством, которое дал ему любезный врач. – Понимаю, – сказал чиновник. – Вы собираетесь на юг Франции? – Не прямо на юг, – ответил Хоуард. – Я проведу несколько дней в Дижоне, а на Юру поеду, как только растает снег. Чиновник выписал разрешение выехать на три месяца для поправки здоровья. Не так уж это было сложно. Потом старик провел два бесконечно счастливых дня в магазине Харди на Пэлл-Мэлл, где торгуют рыболовной снастью. Он проводил там неторопливых полчаса утром и полчаса вечером, а в промежутке перебирал покупки, мечтал, как будет удить рыбу, и прикидывал, что еще купить… Он выехал из Лондона утром десятого апреля, в то самое утро, когда стало известно, что немцы вторглись в Данию и Норвегию. Он прочел газету в поезде по пути в Дувр, и новость не взволновала его. Месяцем раньше он был бы вне себя, кидался бы от радио к газетам и снова к радио. Теперь это его словно и не касалось. Куда больше его занимало, достаточно ли он везет с собой крючков и лесок. Правда, он хотел остановиться на день-два в Париже, но французская леса, сказал он, просто никудышная. Французы в этом ничего не понимают, делают лесу такую толстую, что рыба непременно ее заметит, даже при ловле на муху. До Парижа ехать было не слишком удобно. Хоуард сел на пароход в Фолкстонском порту около одиннадцати утра, и они простояли там чуть не до вечера. Траулеры и катера, ялики и яхты, сплошь выкрашенные в серое и с командой из военных моряков, сновали взад и вперед, но пароход, крейсирующий через Канал, все стоял у пристани. Он был переполнен, за завтраком не хватало стульев, а для тех, кто нашел место, не хватало еды. Никто не мог объяснить пассажирам, из-за чего такое опоздание, но можно было догадаться, что где-то рыщет подводная лодка. Около четырех часов с моря донеслось несколько тяжелых взрывов, и вскоре после этого пароход отчалил. Когда прибыли в Булонь, уже совсем стемнело и все шло довольно бестолково. Из-за тусклого света досмотр в таможне тянулся бесконечно, к пароходу не подали поезд, не хватало носильщиков. Хоуарду пришлось доехать на такси до вокзала и ждать ближайшего, девятичасового поезда на Париж. А этот поезд был переполнен, еле тащился, останавливался на каждой станции. Только во втором часу ночи наконец прибыли в Париж. Путешествие вместо обычных шести часов отняло восемнадцать. Хоуард устал, устал безмерно. В Булони его начало беспокоить сердце, и он заметил, что окружающие на него косятся – наверно, выглядел он неважно. Но на такие случаи у него всегда при себе пузырек; в поезде он сразу принял лекарство и почувствовал себя много лучше. Он направился в отель Жироде, маленькую гостиницу у начала Елисейских полей, он и прежде там останавливался. Почти всех служащих, которых он знал, уже призвали в армию, но его встретили очень приветливо и прекрасно устроили. В первый день он почти до самого обеда оставался в постели и не выходил из комнаты почти до вечера, но на другое утро уже совсем пришел в себя и отправился в Лувр. Он всегда очень любил живопись – настоящую живопись, как он это называл в отличие от импрессионизма. Милее всего была ему фламандская школа. В то утро он посидел на скамье перед шарденовским натюрмортом, разглядывая трубки и бокалы на каменном столе. Потом пошел взглянуть на автопортрет художника. Очень приятно было смотреть на мужественное и доброе лицо человека, который так хорошо поработал больше двух столетий тому назад. Вот и все, что он видел в то утро в Лувре – только этого молодца-художника и его полотна. Назавтра он направился к горам. Он все еще чувствовал слабость после утомительного переезда, так что в этот день доехал только до Дижона. На Лионском вокзале мимоходом купил газету и просмотрел ее, хотя и утратил всякий интерес к войне. Ужасно много шуму подняли из-за Норвегии и Дании, – ему казалось, они вовсе того не стоят. Они так далеко. Обычно это путешествие отнимало часа три, но теперь на железных дорогах был отчаянный беспорядок. Ему сказали, что это из-за воинских эшелонов. Скорый вышел из Парижа с опозданием на час и еще на два часа запоздал в пути. Только под вечер Хоуард добрался до Дижона и рад был, что решил здесь остановиться. Он велел доставить свой багаж в маленькую гостиницу как раз напротив вокзала, и тут в ресторане его накормили отличным ужином. Потом здесь же в кафе он выпил чашку кофе с рюмочкой куантро, около половины десятого уже лег, не слишком усталый, и спал хорошо. На другой день он чувствовал себя совсем хорошо, лучше, чем все последнее время. Помогла перемена обстановки, и перемена воздуха тоже. Он выпил кофе у себя в номере и не спеша оделся; на улицу вышел около десяти часов, сияло солнце, день был теплый и ясный. Хоуард прошел через город до ратуши и решил, что Дижон остался такой же, каким запомнился ему с прошлого раза, – он тут побывал около полутора лет назад. Вот магазин, где они тогда купили береты, вывеска «Au pauvre diable»[2 - «У бедолаги» (букв. «У несчастного черта», фр.)] опять вызвала у него улыбку. А вот магазин, где Джон купил лыжи, но здесь Хоуард не стал задерживаться. Он пообедал в гостинице и сел в дневной, поезд на Юру; оказалось, местные поезда идут лучше, чем дальние. В Андело он сделал пересадку, отсюда вела ветка в горы. Всю вторую половину дня маленький паровозик, пыхтя, тащил два старых вагона по одноколейке среди тающих снегов. Снег таял, стекал по склонам в ручьи – и они ненадолго обратились в бурные потоки. На соснах уже появились молодые иглы, но луга еще покрывало серое подтаявшее месиво. На местах повыше в полях уже пробивалась трава, и Хоуард кое-где заметил первые крокусы. Он приехал как раз вовремя и очень, очень этому радовался. Поезд простоял полчаса в Морезе и отошел на Сен-Клод. Приехали в сумерки. Из Дижона Хоуард отправил телеграмму в гостиницу «У Высокой горы» в Сидотоне, просил прислать за ним машину, потому что от станции одиннадцать миль, а в Сен-Клоде не всегда найдешь автомобиль. И машина гостиницы встретила его – старый «крайслер», правил им concierge[3 - консьерж, привратник (фр.)], в прошлом ювелир. Но о прежней его профессии Хоуард узнал позднее: когда он приезжал сюда в прошлый раз, этот человек еще не служил в гостинице. Консьерж уложил вещи старика в багажник, и они двинулись к Сидотону. Первые пять миль дорога шла ущельем, взбиралась крутыми извивами по горному склону. Потом, на возвышенности, она потянулась напрямик через луга и лес. После лондонской зимы воздух здесь показался неправдоподобно свежим и чистым. Хоуард сидел рядом с водителем, но так прекрасна была эта дорога в предвечернем свете, что разговаривать не хотелось. Они обменялись лишь несколькими словами о войне, и водитель сказал, что почти все здоровые мужчины из округи призваны в армию. А его не взяли, алмазная пыль въелась ему в легкие. Гостиница «У Высокой горы» – старое пристанище туристов. Там около пятнадцати спален, и зимой туда обычно съезжаются лыжники. Сидотон – крошечная деревушка, всего-то пятнадцать или двадцать домишек. Единственное здание побольше – гостиница; горы обступают деревушку со всех сторон, по отлогим склонам пастбищ там и сям рассеяны сосновые рощи. Очень мирный и тихий уголок этот Сидотон даже зимой, когда в нем полно молодых французских лыжников. Ничего не изменилось с тех пор, как Хоуард был здесь в прошлый раз. К гостинице подъехали, когда уже стемнело. Хоуард медленно поднялся по каменным ступеням крыльца, консьерж следовал за ним с багажом. Старик толкнул тяжелую дубовую дверь и шагнул в прихожую. Рядом распахнулась дверь кабачка при гостинице, и появилась мадам Люкар, такая же веселая и цветущая, как год назад; ее окружали дети, из-за ее плеча выглядывали улыбающиеся служанки. Сам Люкар ушел воевать, поступил в отряд альпийских стрелков. Хоуарда встретили шумными французскими приветствиями. Он не ждал, что его так хорошо запомнили, но здесь, в сердце Юры, англичане – не частые гости. Его засыпали вопросами. Как он себя чувствует? Не устал ли от переезда через Manche?[4 - Ла-Манш (фр.)] Значит, он останавливался в Париже? И в Дижоне тоже? Это хорошо. Очень утомительно стало путешествовать из-за этой sale[5 - гнусной (фр.)] войны. На этот раз он приехал не с лыжами, а с удочкой? Это хорошо. Не выпьет ли он с хозяйкой стаканчик перно? – Ну, а monsieur votre fils?[6 - ваш сын? (фр.)] Как он поживает? Что ж, они должны знать. Хоуард отвел невидящий взгляд. – Madame, – сказал он, – mon fils est mort. Il est tombe en son avion, au-dessus de Heligoland Bight[7 - Сударыня, мой сын погиб. Его самолет сбили над Гельголандом (фр.)]. 2 В Сидотоне Хоуард устроился совсем неплохо. Свежий горный воздух воскресил его, вернул ему аппетит и спокойный сон по ночам. Притом его занимали и развлекали немногочисленные местные жители, которых он встречал в кабачке. Он хорошо разбирался во всяких деревенских делах и свободно, хотя, пожалуй, чересчур правильно говорил по-французски. Он был приветлив, и крестьяне охотно приняли его в компанию и, не стесняясь, обсуждали с ним свои повседневные заботы. Быть может, то, что он потерял сына, помогло сломать лед. К войне они, видно, относились без особого пыла. Первые две недели Хоуарду было невесело, но, вероятно, лучше, чем если бы он остался в Лондоне. С горных склонов еще не сошел снег, и они населены были слишком горькими для него воспоминаниями. Пока не стали доступными лесные тропы, он совершал короткие прогулки по дороге – и на каждом заснеженном склоне ему чудился Джон: вот он вылетает из-за гребня холма, зигзагами мчится вниз и, окутанный белым вихрем, исчезает в долине. Иногда в том же снежном вихре с ним проносится Николь, светловолосая француженка из Шартра. И это видение – самое мучительное. Солнце грело все жарче, вскоре снег стаял. Всюду звонко лепетала вода, и трава зеленела на склонах, где еще недавно было белым-бело. Появились цветы, и прогулки обрели новую прелесть. Вместе со снегом исчезли и тягостные видения: в зелени цветущих полей не таилось никаких воспоминаний. Чем ярче расцветала весна, тем спокойней становилось у него на душе. А еще ему помогла миссис Кэвено. Поначалу, застав в этой захолустной гостинице, куда обычно не заезжали туристы, англичанку, он и огорчился и рассердился. Не затем он приехал во Францию, чтобы говорить и думать по-английски. В первую неделю он упорно избегал ее и двух ее детей. Да и не обязательно было с ними встречаться. Они почти весь день проводили в гостиной; других постояльцев в это межсезонье не было. Хоуард оставался больше у себя или же играл партию за партией в шашки с завсегдатаями кабачка. Кэвено, сказали ему, чиновник Лиги наций, квартирует в Женеве, до Сидотона оттуда по прямой всего миль двадцать. Он, видно, опасается, как бы в Швейцарию не вторглись немцы, и из осторожности отправил жену и детей во Францию. Они в Сидотоне уже месяц; каждую субботу он навещает их, пересекая границу на своей машине. Хоуард увидел его в первую субботу своего пребывания здесь, – это был рыжеватый человек лет сорока пяти с вечно озабоченным лицом. Через неделю Хоуард немного с ним поговорил. Этот Кэвено показался старому юристу на редкость непрактичным. Он был предан Лиге наций даже теперь, во время войны. – Многие говорят, будто Лига себя не оправдала, – объяснял он. – По-моему, это очень несправедливо. Посмотрите отчеты за последние двадцать лет, такими успехами не может похвастать ни одна организация. Посмотрите, сколько сделала Лига в области снабжения медикаментами! И так далее в том же духе. О войне он сказал: – Лигу можно упрекнуть только в одном, она не сумела внушить государствам – своим членам веру в свои идеалы. Для этого нужна пропаганда. А пропаганда стоит, денег. Если бы каждое государство тратило на Лигу десятую долю того; что оно тратит на вооружение, войны бы не было. Послушав с полчаса, старик Хоуард решил, что мистер Кэвено скучнейший малый. Он терпел эти рассуждения по присущей ему учтивости и потому, что собеседник был явно искренен, но сбежал, едва позволили приличия. Как велика эта искренность, Хоуард понял, лишь когда встретил однажды в лесу миссис Кэвено и прошел с нею добрую милю до гостиницы. Она оказалась верным эхом мужа. – Юстас никогда не оставит Лигу, – сказала она. – Даже если немцы вступят в Швейцарию, он не оставит Женеву. Там столько важной работы. Старик посмотрел на нее поверх очков. – Но если немцы вступят в Швейцарию, позволят ли они ему продолжать эту работу? – Почему же, конечно, позволят, – сказала она. – Лига – международное учреждение. Да, я знаю, Германия уже не член Лиги. Но она ценит нашу деятельность, мы вне политики. Лига гордится тем, что способна работать одинаково хорошо в любой стране и при любом правительстве. Ведь иначе ее нельзя было бы назвать подлинно международной организацией, не правда ли? – Да, пожалуй, что так, – согласился старик. Несколько шагов они шли молча. – Ну, а если немцы действительно войдут в. Женеву, ваш муж там останется? – спросил наконец Хоуард. – Конечно. Не может же он изменить своему долгу, – сказала миссис Кэвено. И, немного помолчав, прибавила: – Поэтому он и отослал меня с детьми сюда, во Францию. Она пояснила, что с Англией они не связаны. Уже десять лет живут в Женеве; здесь родились их дети. За это время они даже на каникулы редко ездили в Англию. И вовсе не думают, что теперь ей нужно уехать с детьми в Англию, так далеко от мужа. Сидотон совсем рядом, через границу – и то уже далеко. – Все это только на две-три недели, – сказала она спокойно. – А потом положение прояснится и можно будет вернуться домой. Домом она называла Женеву. У входа в гостиницу они расстались, но на другой день за завтраком миссис Кэвено улыбнулась Хоуарду, когда он вошел в комнату, и спросила, доволен ли он прогулкой. – Я дошел до Пуэн де Неж, – ответил он учтиво. – Сегодня утром там чудесно, просто чудесно. После этого они часто обменивались двумя-тремя словами, и у Хоуарда вошло в привычку по вечерам, после ужина, проводить с нею четверть часа в гостиной за чашкой кофе. Познакомился он и с детьми. Их было двое. Рональд, темноволосый мальчик лет восьми, всегда раскладывал по всему полу гостиной рельсы игрушечной железной дороги. Он был большой любитель техники и застывал, как завороженный, у входа в гараж, когда консьерж с трудом заводил старую, уже десять лет прослужившую машину. Однажды старик Хоуард подошел к мальчику. – А ты умеешь править такой машиной? – мягко спросил он. – Mais oui – c'est facile, ca.[8 - да, конечно, это очень легко (фр.)] – Мальчик охотнее говорил по-французски, чем на родном языке. – Надо влезть на сиденье и вертеть баранку. – А завести машину можешь? – Надо только нажать вон ту кнопку, et elle va[9 - и она пойдет (фр.)]. Это электрический стартер. – Правильно. Но этот автомобиль, пожалуй, слишком велик для тебя. – Большим автомобилем легче править, – возразил мальчик. – А у вас есть машина? Хоуард покачал головой. – Теперь нет. Раньше была. – А какой марки? Старик беспомощно посмотрел на него. – Право, я забыл. Кажется, «стандард». Рональд поднял на него недоверчивые глаза: – Неужели вы не помните?! Но Хоуард не мог вспомнить. Пятилетнюю сестренку Рональда звали Шейла. Ее рисунки валялись по всему полу гостиной, такая сейчас ею овладела страсть – она не расставалась с цветными карандашами. Однажды, спускаясь по лестнице, Хоуард увидел Шейлу на площадке; присев на корточки, она усердно рисовала что-то на титульном листе книжки. Первая ступенька лестницы заменяла ей стол. Старик остановился подле нее. – Что ты рисуешь? Она не ответила. – Ты не покажешь мне? – продолжал Хоуард. – Очень красивые у тебя карандаши. – Он с трудом опустился на одно колено, ревматизм давал себя знать. – Похоже, это у тебя дама. Девочка подняла глаза. – Дама с собакой. – Где же собака? – Хоуард вглядывался в пеструю мазню. Девочка молчала. – Хочешь, я нарисую собаку на поводке, она пойдет за хозяйкой? Шейла усиленно закивала в знак согласия. Хоуард наклонился над рисунком, колени ныли. Но рука давно утратила былые навыки, и собака вышла похожа на свинью. – Дамы не водят свиней гулять, – сказала Шейла. Чувство юмора не изменило старому юристу. – А эта дама повела, – возразил он. – Помнишь, как в стишке: «Хрюшка-свинюшка на базар пошла»? Девочка минуту подумала. – Тогда нарисуйте и хрюшку, у которой дома дела, – сказала она. – И еще поросенка-детку, он кушает котлетку. Но коленям Хоуарда стало невтерпеж. Он с трудом выпрямился. – Их я нарисую завтра. Только теперь он заметил, что изображение дамы, ведущей на прогулку свинью, украсило собою титульный лист «Детства Иисуса». На другой день после завтрака Шейла ждала его в прихожей. – Мама позволила угостить вас помадкой. И она протянула ему бумажный кулек с клейким комом на дне. – Весьма благодарен, – серьезно сказал Хоуард. Пошарил в кульке и, отщипнув кусочек, отправил в рот. – Спасибо, Шейла. Девочка повернулась и побежала через бар в просторную кухню гостиницы. Слышно было, как она защебетала по-французски с мадам Люкар, предлагая ей помадку. Старик обернулся и увидел на лестнице миссис Кэвено. Он украдкой в кармане вытер пальцы носовым платком. – Ваши дети прекрасно говорят по-французски, – заметил он. – Да, правда? Они ходят в здешнюю школу, а учат здесь, конечно, по-французски. – Вероятно, они усваивали язык так же незаметно и просто, как дышали, – сказал Хоуард. – Да, их совсем не пришлось учить. После этого он узнал детей Кэвено немного лучше и проводил с ними некоторое время всякий раз, как встречал их одних; а они добросовестно говорили ему «Доброе утро, мистер Хоуард», будто отвечали заученный урок, – разумеется, их научила мать. Хоуард охотно познакомился бы с ними поближе, но по стариковской застенчивости не решался. Смотрит, бывало, как они играют в саду под соснами в загадочные игры, правила которых он не прочь бы узнать, и это задевает в памяти струны, что молчали уже шестьдесят лет. Но ему все-таки удалось подняться в их глазах. Солнце грело все жарче, лужайка подсохла, и теперь Хоуард после завтрака выходил в сад посидеть полчасика в шезлонге. Так он сидел однажды и украдкой наблюдал за детьми; они играли под деревьями. Они, видимо, затеяли игру, которая называлась attention[10 - внимание (фр.)], для нее требовался свисток, а свистка у них не было. – Я могу свистеть просто ртом, – сказал мальчик, и ему в самом деле удалось свистнуть. Сестренка вытянула пухлые губы, но только и сумела чмокнуть ими. Старик неожиданно вмешался: – Хотите, я вам сделаю свисток? – предложил он. Дети молча, с сомнением уставились на него. – Ну, как, сделать вам свисток? – повторил Хоуард. – Когда? – спросил Рональд. – Сейчас. Из сучка вон того дерева. – Он кивнул на куст орешника. Оба смотрели удивленно, недоверчиво. Хоуард поднялся с шезлонга и срезал сучок толщиной в мизинец. – Вот так. Он снова сел и перочинным ножом, которым обычно чистил трубку, начал мастерить свисток. Этот фокус он проделывал в жизни не раз, сперва для Джона, потом для Инид, когда они были детьми, а не так давно – для юного Мартина Костелло. И вот маленькие Кэвено стоят подле него и следят за работой медлительных стариковских пальцев; на лицах – смесь недоверия и любопытства. Хоуард снял с орехового сучка кору, ловко надрезал маленьким лезвием и надвинул на прежнее место. Поднес игрушку к губам, раздался пронзительный свист. Оба пришли в восторг, и Хоуард отдал свисток девочке. – Ты умеешь свистеть просто губами, а она не умеет, – сказал он Рональду. – А завтра вы мне тоже сделаете? – Хорошо, завтра я и тебе сделаю такой же. Дети убежали, и свист раздавался по всему дому и по всей деревне, пока не треснула кора, зажатая в горячей руке. Но свисток был еще достоин того, чтобы его уложили спать вместе с плюшевым мишкой и куклой по имени Мелани. – Спасибо вам за свисток, – сказала вечером после кофе миссис Кэвено. – Это так мило с вашей стороны. Дети просто в восторге. – Все дети любят свистульки, особенно когда сами видят, как их делают, – просто сказал старик. Это была одна из незыблемых истин, которые он усвоил за свою долгую жизнь, вот он ее и высказал. – Они говорили, что вы очень быстро это сделали, – сказала миссис Кэвено. – Наверно, вы очень часто мастерили такие игрушки. – Да, – сказал Хоуард, – я сделал немало свистулек на своем веку. Он задумался, вспоминая все дудочки, которые мастерил столько лет назад для Джона и Инид в мирном саду в Эксетере. Инид выросла, вышла замуж и уехала за океан. Джон вырос и стал военным летчиком. Джон. Он заставил свои мысли вернуться к настоящему. – Я рад, что позабавил ваших детей, – сказал он. – Я обещал Рональду сделать завтра свисток и для него. Назавтра было десятое мая. Пока старик в шезлонге под деревьями мастерил свисток для Рональда, германские войска, смяв сопротивление голландской армии, хлынули в Голландию. Голландская авиация бросила все свои силы – сорок боевых самолетов – против германского воздушного флота. Тысяча предателей развила бешеную деятельность; весь день с неба сыпались парашютисты. В Сидотоне единственный радиоприемник как раз был выключен – и Хоуард мирно строгал ветку орешника. Его покой не слишком нарушился и после того, как радио включили. Из Сидотона война казалась очень далекой; от немцев деревню отделяла Швейцария, и на войну смотрели безучастно. В Бельгию опять вторглись враги, так было и в прошлую войну; sale Boche![11 - гнусные боши! (фр.)] На этот раз вторглись и в Голландию; тем больше союзников будет у Франции. А может быть, до Франции на этот раз и не дойдут, ведь сперва надо завоевать и переварить Голландию. Хоуард со всем этим соглашался. Он ясно помнил ход прошлой войны. Он и сам тогда был короткое время в армии, добровольцем в территориальных частях, но недолго – его быстро демобилизовали из-за ревматизма. Главный удар тогда пришелся на Бельгию, вечно она – арена боев, это не ново. А в Сидотоне ничего не изменилось. Время от времени Хоуард рассеянно, без особого интереса слушал радио. Скоро начнется сезон рыбной ловли; снег в низинах растаял, и горные ручьи с каждым днем становятся спокойнее. Отступление из Брюсселя тоже не очень задело его; так было и в прошлый раз. Он слегка встревожился, когда немцы достигли Абвиля, но стратег он был неважный и не понял, что это значит. Впервые по-настоящему потрясло его 29-е мая, когда бельгийский король Леопольд сложил оружие. Такого в прошлую войну не было, и Хоуард расстроился. Но в тот день ничто не могло расстроить его надолго. На другое утро он в первый раз собирался удить рыбу – и весь вечер заботливо разбирал свои снасти, смачивал лески и сортировал наживку. Назавтра он отшагал шесть миль и поймал трех голубых форелей. В гостиницу вернулся около шести, усталый и счастливый, поужинал и сразу же лег в постель. Так он упустил первое сообщение по радио об эвакуации Дюнкерка. Наутро его благодушию настал конец. Почти весь день он просидел в кабачке у радиоприемника, встревоженный и подавленный. Героическое отступление с побережья взволновало его, как ничто за последние месяцы; впервые потянуло домой, в Англию. Да, конечно, ему все равно не найдется там работы, но теперь он хотел вернуться. Хотел снова быть в гуще событий, видеть британские мундиры на улицах, делить общее напряжение и тревогу. Сидотон раздражал его истинно крестьянским равнодушием к войне. Четвертого июня последние английские войска оставили Дюнкерк, Париж подвергся первому и единственному воздушному налету, и Хоуард принял решение. Вечером он сказал об этом миссис Кэвено: – Не нравится мне создавшаяся обстановка. Совсем не нравится. Думаю поехать домой. В такие времена человеку место на родине. Она посмотрела с изумлением. – Неужели вы боитесь, что сюда явятся немцы, мистер Хоуард? Им не пройти так далеко. И успокоительно улыбнулась. – Нет, – сказал он. – С нынешних позиций они далеко не продвинутся. Но все равно, думаю, мне следует вернуться домой. – Он помолчал и прибавил с надеждой: – Может быть, я пригожусь в противовоздушной обороне. Миссис Кэвено не выпускала из рук вязанье. – Мне будет недоставать бесед с вами по вечерам, – сказала она. – И дети будут без вас скучать. – Мне очень приятно было познакомиться с вашими детьми, – сказал Хоуард. – Мне тоже будет скучновато без них. – Шейла в восторге от сегодняшней прогулки с вами. Она поставила цветы в воду. Было не в обычае старика действовать наспех, но в тот же вечер он предупредил мадам Люкар, что уедет через неделю, одиннадцатого июня. Он сказал ей это в кабачке, и там разгорелся оживленный спор – вправе ли он так поступите? В споре участвовали чуть ли не все местные жители, длился он добрый час, немало было выпито перно, и под конец общественное мнение сложилось в пользу. Хоуарда. Нелегко мадам Люкар потерять своего лучшего постояльца, сказал местный жандарм, и всем сидотонцам жаль расстаться со своим английским camarade[12 - товарищем (фр.)], но, конечно, в такие времена старому солдату положено быть у себя на родине. Мсье совершенно прав. Но, может быть, он вернется? Хоуард сказал, что надеется вернуться очень скоро – через считанные недели, как только минует опасное положение на фронте. Назавтра он начал готовиться к путешествию. Готовился не спеша, ведь впереди еще целая неделя. И выдался еще один удачный денек с удочкой у ручья, и он поймал еще двух голубых форелей. После отступления из Дюнкерка в военных действиях на несколько дней наступило затишье, и Хоуард пройдя день в нерешительности, но потом немцы двинулись в наступление на Сомме, и он опять стал готовиться к отъезду. Девятого июня явился Кэвено, неожиданно приехал из Женевы на своей маленькой машине. Он казался еще более озабоченным и рассеянным, чем обычно, и скрылся вместе с женой в их комнатах. Детей отослали в сад. Через час Кэвено постучался к Хоуарду. Старик перед тем читал в кресле и задремал, уронив книгу на колени. Когда в дверь снова постучали, он надел очки и сказал: – Войдите! Он с удивлением посмотрел на посетителя и встал. – Очень рад, – сказал он учтиво. – Как это вы приехали посреди недели? Получили отпуск? Похоже, Кэвено был несколько смущен. – Я взял отпуск на день, – сказал он не сразу. – Разрешите войти? – Конечно, конечно. – Старик засуетился и снял со второго кресла (их всего-то было два) груду книг. Потом предложил гостю сигарету. – Не угодно ли присесть? Тот неуверенно сел. – Что вы думаете о войне? – спросил он. – По-моему, это очень серьезно, – сказал Хоуард. – Мне совсем не нравятся сводки. – Мне тоже. Я слышал, вы собираетесь домой? – Да, возвращаюсь в Англию. Я чувствую, что в такое время мое место там. Наступило короткое молчание. Потом Кэвено сказал: – У нас в Женеве полагают, что Швейцария будет оккупирована. Хоуард посмотрел на него с любопытством. – Вы так думаете? И скоро? – Думаю, что скоро. Очень скоро. Помолчали. Потом Хоуард спросил: – Что же вы тогда будете делать? Рыжий человечек из Женевы поднялся и отошел к окну. Постоял минуту, глядя на луга и на сосны. Потом повернулся к Хоуарду. – Придется мне остаться в Женеве, – сказал он. – Я должен делать свое дело. – По-вашему, это… разумно? – Нет, – признался Кэвено. – Но я так решил. Он прошелся по комнате и снова сел. – Я уже говорил с Фелисити, – сказал он. – Я должен остаться там. Даже при германской оккупации у нас будет много работы. Будет не очень-то приятно. Будет нелегко. Но дело того стоит. – Разве немцы позволят Лиге продолжать работу? – Нам твердо обещано, что позволят. – А что думает об этом ваша жена? – спросил Хоуард. – Думает, что я правильно решил. Она хочет вернуться со мной в Женеву. – Вот как! Кэвено повернулся к нему. – Правду сказать, потому я к вам и пришел, – сказал он. – Должно быть, нам придется трудно, пока война не кончится. Если союзники победят, то победят только применив блокаду. В странах, занятых немцами, будет довольно голодно. – Да, наверно. – Хоуард смотрел на Кэвено с удивлением. Не думал он, что в этом рыжем человечке столько спокойного мужества. – Но вот дети… – виновато сказал тот. – Мы подумали… Фелисити пришла мысль… Вы не могли бы взять их с собой в Англию? – И продолжал торопливо, прежде чем Хоуард успел вставить хоть слово: – Надо только отвезти их к моей сестре в Оксфорд. Нет, лучше я дам телеграмму, и сестра встретит вас в Саутгемптоне с автомобилем и отвезет их к себе в Оксфорд. Боюсь, мы просим невозможного. Если вам это слишком трудно… Мы, конечно, поймем. Хоуард растерянно посмотрел на него. – Дорогой мой, я бы рад помочь вам. Но, признаться, в мои годы я плохой путешественник. На пути сюда в Париже я два дня был совсем болен. Мне ведь почти семьдесят. Было бы вернее, если бы вы поручили детей кому-нибудь покрепче. – Может быть, – сказал Кэвено. – Но ведь никого другого нет. Тогда придется Фелисити самой отвезти детей в Англию. Помолчали. Потом Хоуард сказал: – Понимаю. Она не хочет ехать? Кэвено покачал головой. – Мы с ней не хотим расставаться, – сказал он почти жалобно. – Ведь это, может быть, на годы. Хоуард широко раскрыл глаза. – Поверьте, я сделаю все, что в моих силах, – сказал он. – А насколько разумно отправлять детей со мною, это уж вам решать. Если я умру в дороге, это, пожалуй, доставит много беспокойства и вашей сестре в Оксфорде и детям. – Я вполне готов пойти на такой риск, – с улыбкой сказал Кэвено. – Он невелик по сравнению со всем, чем мы сейчас рискуем. Старик медленно улыбнулся. – Ну что ж, я прожил семьдесят лет и пока еще не умер. Пожалуй, протяну еще несколько недель. – Так вы их возьмете? – Конечно, возьму, раз вы хотите. Кэвено пошел сказать об этом жене, оставив старика в смятении. Он-то думал останавливаться на ночь в Дижоне и в Париже, как сделал на пути сюда; теперь, наверно, разумнее поехать прямиком до Кале. В сущности, для этого ничего не нужно менять, ведь он еще не заказал номера в гостиницах и не взял билет. Изменились только его планы; что ж, надо освоиться с новой мыслью. А справится ли он с двумя детьми, может быть, разумнее нанять в Сидотоне какую-нибудь деревенскую девушку, пускай доедет с ними до Кале в качестве няни? Еще неизвестно, найдется ли такая девушка. Может быть, мадам Люкар знает какую-нибудь… Только позже он сообразил, что Кале уже заняли немцы и лучше всего переправиться через Канал из Сен-Мало в Саутгемптон. Потом он спустился в гостиную и застал там Фелисити Кэвено. Она сжала его руку. – Вы очень, очень добры, вы так нас выручаете, – сказала она. Хоуарду показалось, что она недавно плакала. – Пустяки, – сказал он. – Мне веселей будет ехать с такими спутниками. Она улыбнулась: – Я только что им сказала. Они просто в восторге. Ужасно рады, что поедут домой с вами. Впервые он слышал, что она называет Англию домом. Он поделился с нею своими соображениями насчет няни, и они пошли поговорить с мадам Люкар. Но оказалось, в Сидотоне не сыскать девушки, которая согласилась бы отправиться в такую даль, как Сен-Мало или хотя бы Париж. – Ничего, – сказал Хоуард. – В конце концов, через двадцать четыре часа мы будем дома. Я уверен, что мы отлично поладим. Миссис Кэвено посмотрела на него. – Хотите, я поеду с вами до Парижа? Провожу вас, а потом вернусь в Женеву. – Пустяки, – сказал он, – пустяки. Оставайтесь с мужем. Только расскажите мне, как их одевать и что они говорят… м-м… когда им нужно выйти. И можете за них не беспокоиться. Вечером он пошел с нею взглянуть, как дети укладываются спать. – Ну, как, поедешь со мной в Англию к тетушке? – сказал он Рональду. Мальчик посмотрел на него сияющими глазами: – Да, пожалуйста! Мы поедем поездом? – Да, мы долго будем ехать поездом, – сказал Хоуард. – А нас паровоз повезет или электричка? – Э… м-м… паровоз, я думаю. Да, конечно, паровоз. – А сколько у него колес? Но на это старик уже не умел ответить. – И обедать будем в поезде? – пропищала Шейла. – Да, – сказал Хоуард, – вы пообедаете в поезде. И выпьете чаю и, надеюсь, позавтракаете. – О-о! – недоверчиво протянула девочка. – Завтракать в поезде? Рональд посмотрел удивленно: – А где мы будем спать? – В поезде, Ронни, – вмешался отец. – В отдельной кроватке. – Правда, будем спать в поезде? – Ронни повернулся к старику. – Мистер Хоуард, можно мне спать поближе к паровозу? – И мне. Я тоже хочу поближе к паровозу, – сказала Шейла. Мать оставалась с ними, пока они не уснули. Потом спустилась в гостиную к мужчинам. – Я попросила мадам Люкар приготовить для вас корзинку с едой, – сказала она. – Вам будет проще накормить их в спальном вагоне, чем водить в вагон-ресторан. – Очень признателен, – сказал Хоуард. – Это гораздо удобнее. Миссис Кэвено улыбнулась: – Я-то знаю, каково ездить с детьми. В тот вечер он поужинал с ними и рано лег спать. Усталость была приятная, и он отлично выспался; проснулся, по обыкновению, рано, полежал в постели, перебирая мысленно, о чем еще надо позаботиться. Наконец он поднялся; чувствовал он себя на редкость хорошо. Причина была проста – впервые за много месяцев для него нашлось дело, – но об этом он не догадывался. День прошел в хлопотах. У детей было совсем мало вещей на дорогу, только одежда в небольшом портпледе. С помощью матери старик изучил все сложности их одевания, и как укладывать их спать, и чем кормить. В какую-то минуту миссис Кэвено остановилась и посмотрела на него. – По совести, – сказала она, – вы бы предпочли, чтобы я проводила вас до Парижа, правда? – Совсем нет, – ответил Хоуард. – Уверяю вас, детям будет вполне хорошо со мной. Короткое молчание. – Не сомневаюсь, – медленно сказала она. – Не сомневаюсь, конечно же, с вами им будет хорошо. Больше она о Париже не заговаривала. Кэвено уехал в Женеву, но к ужину вернулся. Отвел Хоуарда в сторону и вручил ему деньги на дорогу. – Не могу выразить, как мы вам благодарны, – пробормотал он. – Совсем другое дело, когда знаешь, что малыши будут в Англии. – Не тревожьтесь о них, – сказал старик. – Вы их отдаете в надежные руки. Мне ведь приходилось заботиться о собственных детях. Он не ужинал с ними в тот вечер, рассудил, что лучше оставить их одних с детьми. На дорогу все уже приготовлено: чемоданы уложены, удочки упрятаны в длинный дорожный футляр. Делать больше нечего. Он пошел к себе. Ярко светила луна, и он постоял у окна, смотрел за поля и леса, вдаль, на горы. Было так безмятежно, так тихо. Он с досадой отошел от окна. Несправедливо, что здесь, на Юре, так спокойно. За двести или триста миль севернее французы отчаянно сражаются на Сомме… Спокойствие Сидотона вдруг показалось ему неприятным, зловещим. Хлопоты и новая ответственность за детей заставили его на все посмотреть по-другому: скорей бы вернуться в Англию, быть в гуще событий. Хорошо, что он уезжает. Мир и покой Сидотона помогли ему пережить тяжкую пору, но настало время уехать. Следующее утро прошло в хлопотах. Он встал рано, но дети и родители Кэвено поднялись еще раньше. Завтракали в столовой все вместе; напоследок Хоуард учился размачивать для детей сухарики в кофе. Потом к дверям подкатил старый «крайслер», готовый отвезти их в Сен-Клод. Прощанье вышло короткое и неловкое. Хоуард уже раньше сказал Кэвено-родителям все, что надо было сказать, а детям не терпелось забраться в машину. Они не понимали, что расстаются с матерью, быть может, на годы; впереди столько удовольствий: ехать в автомобиле до Сен-Клода, провести целый день и всю ночь в самом настоящем поезде с паровозом, – только это их и занимало. Отец и мать, оба красные, неловкие, поцеловали детей, но те просто не понимали, что значит это прощанье. Хоуард, смущенный, стоял рядом. – Прощайте, мои милые, – пробормотала миссис Кэвено и отвернулась. – Можно, я сяду рядом с шофером? – спросил Рональд. – И я хочу рядом с шофером, – сказала Шейла. Тут вмешался Хоуард. – Вы оба сядете рядом со мной. – Он усадил их на заднее сиденье. Потом обернулся к матери. – Им хорошо и весело, – сказал он мягко, – а ведь это главное. Он уселся в машину; она тронулась, и с тягостным расставаньем было покончено. Хоуард усадил детей по обе стороны от себя, чтобы им одинаково хорошо видна была дорога. Порой кто-нибудь из них замечал козу или осла и сообщал об этом, мешая английские слова с французскими, тогда другой карабкался через колени старика и спешил тоже посмотреть на такое чудо. Хоуард с трудом водворял их на места. Через полчаса подъехали к станции Сен-Клод. Консьерж помог им выбраться из машины. – Славные детишки, – сказал он Хоуарду. – Думаю, отец с матерью будут очень тосковать. – Да, верно, – по-французски ответил старик. – Но во время войны детям спокойнее на родине. Я думаю, что их мать решила разумно. Тот пожал плечами, он был явно не согласен: – Да неужто война дойдет до Сидотона! Он перенес их вещи в купе первого класса, помог Хоуарду сдать в багаж чемоданы. И вот маленький поезд, пыхтя, пополз по долине, и Сен-Клод остался позади. Это было в то утро, когда Италия объявила войну союзникам, а немцы перешли Сену севернее Парижа. 3 Уже через полчаса после того, как проехали Морез, дети заскучали. Хоуард этого ждал и приготовился. В саквояже у него были припрятаны кое-какие игры, которыми его снабдила миссис Кэвено. Он достал бумагу, цветные карандаши и усадил детей рисовать пароходы. За три часа, пока доехали до Андело, они успели перекусить; купе засыпано было обертками от сандвичей и апельсиновыми корками; пустую бутылку от молока водворили под сиденье. Шейла уснула, прикорнув подле Хоуарда, головой у него на коленях; Ронни большую часть пути стоял у окна и тихонько напевал французскую считалку: Раз, два, три, В лес гулять пошли, Четыре, пять, Вишни собирать… К тому времени, как доехали до Андело, Хоуард прочно усвоил премудрость порядкового счета. На маленькой станции, где предстояла пересадка, ему пришлось разбудить крепко спавшую Шейлу. Она проснулась вся красная, недовольная и ни с того ни с сего немножко поплакала. Старик утер ей глаза, вышел из вагона, снял детей на платформу и вернулся в вагон за вещами. Носильщиков на платформе не оказалось – наверно, во Франции в военное время это неизбежно. Ничего другого он и не ждал. Он пошел по платформе, нагруженный багажом; дети медленно шли рядом, и он умерял шаг, приноравливаясь к ним. В конторе сидел черноволосый толстяк – начальник станции. Хоуард спросил, не опаздывает ли скорый из Швейцарии. Скорый не придет, ответил начальник станции. Никаких поездов из Швейцарии не будет. Ошеломленный Хоуард возмутился. Почему же об этом не сказали в Сен-Клоде? И как теперь добраться до Дижона? Начальник станции сказал, что мсье может быть спокоен. Будет поезд на Дижон от пограничной станции Валлорб. Его ждут с минуты на минуту. Его ждали с минуты на минуту уже два часа. Хоуард вернулся к детям и вещам, раздосадованный и встревоженный. Раз нет скорого, значит, нельзя из Андело ехать прямиком до Парижа, понадобится пересадка в Дижоне. А попадут они в Дижон только к вечеру, и неизвестно, сколько придется ждать поезда на Париж и удастся ли достать спальные места для детей. Будь Хоуард один, это было бы только досадно; с двумя детьми, о которых надо заботиться, положение становилось серьезным. Он попробовал их развлечь. Ронни с любопытством разглядывал товарные вагоны, стрелки, семафоры, маневровый паровоз, сыпал вопросами, на которые Хоуард не умел ответить, но сверх этого почти не доставлял хлопот. Не то с Шейлой. Девочку, знакомую Хоуарду по Сидотону, словно подменили, – она стала капризная, беспокойная, без конца хныкала. Старик на все лады старался ее развлечь, но безуспешно. Через час сорок минут, когда он совсем извелся, к станции подошел дижонский поезд. Он был переполнен, но Хоуарду удалось найти место в вагоне первого класса; он усадил Шейлу к себе на колени, и она скоро уснула. Ронни стоял рядом, глядел в окно, болтал по-французски с толстой старухой в углу. Вдруг эта женщина наклонилась к Хоуарду. – У вашей девочки лихорадка, да? – спросила она. Удивленный, он ответил по-французски: – Нет, что вы. Просто она немножко устала. Старуха уставилась на него круглыми, как бусинки, черными глазками. – У ней лихорадка. Не годится брать в поезд больного ребенка. Это не по правилам. Мне ни к чему сидеть рядом с больным ребенком. – Уверяю вас, мадам, вы ошибаетесь, – сказал Хоуард, но ужасное подозрение шевельнулось в нем. Старуха обернулась к соседям по вагону. – Это я-то ошибаюсь! – возмутилась она. – Нет, сударь, уж я не ошибусь. Ничего подобного. Коли кто ошибается, сударь, так это вы. Говорю вам, ваша девочка больна, зря вы ее везете в поезде со здоровыми людьми. Глядите, какая она красная! У ней скарлатина, а может, ветряная оспа или еще какая поганая хворь. Кто живет в чистоте, такой гадостью не хворает. – Старуха совсем разошлась, повысила голос. – Это ж надо додуматься, везти в поезде хворого ребенка! Заворчали и другие пассажиры. Кто-то сказал: – Не по правилам это. Такое нельзя допускать. – Мадам, – сказал Хоуард старухе, – у вас, наверно, тоже есть дети? Она фыркнула ему в лицо: – Пятеро. Только я сроду не брала в дорогу хворого ребенка. Куда это годится. – Мадам, я прошу вашей помощи, – сказал старик. – Это дети не мои, а моих друзей, и я должен отвезти их в Англию, потому что в такое время лучше детям быть на родине. Я не знал, что девочка больна. Скажите, как бы вы поступили, будь это ваша дочка? Сердитая старуха пожала плечами. – Я? Меня это не касается, вот что я вам скажу. Малым детям надо оставаться при матери. При матери – вот где им место. Сейчас время такое, жара, да еще в поезд ребенка взяли, вот вам и лихорадка. Сердце Хоуарда сжалось, он подумал, что в этих словах есть доля истины. С другого конца вагона кто-то сказал: – У англичан дети часто болеют. Матери не смотрят за ними, как положено. Оставят ребенка на сквозняке, как тут не схватить лихорадку. Все вокруг были того же мнения. Хоуард опять обратился к старухе: – Вы полагаете, это заразно? Если так, мы сойдем на ближайшей станции. Но я думаю, девочка просто устала. Старая крестьянка так и впилась в него глазами. – Есть у ней сыпь? – Кажется, нет… Право, не знаю. Старуха презрительно фыркнула. – Дайте-ка ее мне. – Она перехватила у него Шейлу, пристроила на могучих своих коленях и ловко сняла с девочки пальто. Проворными пальцами расстегнула платье и тщательно осмотрела малышку со всех сторон. – Сыпи нету, – сказала она, снова одевая Шейлу, – но у ней лихорадка… вся горит, бедняжка. Не годится брать больного ребенка в дорогу, мсье. Ей место в постели. Хоуард взял Шейлу на руки; несомненно, француженка права. Он поблагодарил ее. – Да, я вижу, когда приедем в Дижон, надо будет уложить ее в постель, – сказал он. – Наверно, и врачу надо показать? Старуха пожала плечами. – Незачем. Возьмете у аптекаря микстуру, и все пройдет. Только не давайте вина, покуда у ней лихорадка. Вино горячит кровь. – Понимаю, мадам, – сказал Хоуард. – Вина я ей не дам. – Ни с водой не давайте, ни с кофе. – Понимаю. А молока ей можно? – Молоко не повредит. Многие говорят, детям надо пить столько же молока, сколько вина. Тут все заспорили, что полезно малым детям, а что вредно, и спорили до самого Дижона. Дижонский вокзал был битком набит солдатами. С огромным трудом Хоуард извлек детей и вещи из вагона. У него были при себе саквояж, чемодан и металлический футляр с удочками; остальной свой багаж и портплед с платьем детей он, выезжая, отправил прямиком в Париж. Теперь, с Шейлой на руках, ведя за руку Ронни, он уже не мог взять ничего из вещей; пришлось оставить все в углу платформы и пробиваться с детьми к выходу через густую толпу. Площадь перед вокзалом была запружена грузовиками и солдатами. Хоуард с трудом пробрался к гостинице, где останавливался прежде; его пугало и сбивало с толку, что в городе такой беспорядок. Все-таки он протолкался с детьми в гостиницу; девушка за конторкой узнала его, но сказала, что все номера заняты военными. – Но у меня на попечении больной ребенок, мадемуазель, – и он объяснил, в чем дело. – Да, ваше положение трудное, мсье, – сказала девушка, – но что же я могу? Хоуард слабо улыбнулся. – Вы можете пойти и позвать хозяйку, и, пожалуй, мы все вместе что-нибудь придумаем. Через двадцать минут в его распоряжении был номер с широчайшей двуспальной кроватью, и он извинялся перед негодующим французским лейтенантом, которому капитан приказал разделить номер с другим офицером. Неопрятная толстуха горничная, на которой едва не лопалось платье, хлопотала, наводя в комнате порядок. – Ваша малышка заболела, да? Будьте спокойны, мсье. Наверно, она немножко простыла или, может, съела что-нибудь плохое. Через денек-другой все пройдет. Будет ваша девочка совсем здорова. – Она расправила постель и подошла к Хоуарду, который сидел в кресле с Шейлой на руках. – Вот, мсье. Теперь все готово. – Благодарю вас, – учтиво сказал старик. – Еще одна просьба. Я сейчас уложу ее и пойду за доктором. Может быть, вы с ней побудете, пока я не вернусь? – Конечно, мсье, – ответила горничная. – Бедная крошка! Она смотрела, как он раздевает Шейлу, держа ее на коленях; потревоженная девочка опять заплакала. Француженка широко улыбнулась, разразилась потоком ласковых слов – и Шейла перестала плакать. Через минуту Хоуард передал ее горничной. Та поглядела на него. – Если хотите, идите за доктором, мсье. Я побуду с детьми. Он оставил их, прошел вниз, к конторке, и спросил, где можно найти доктора. Девушку со всех сторон осаждали вопросами, но она на миг оторвалась, подумала. – Не знаю, мсье… вот что… у нас в ресторане обедают офицеры, там есть один medecin major[13 - старший военный врач (фр.)]. Старик протиснулся в переполненный ресторан. Почти все столики заняты были офицерами, по большей части мрачными и молчаливыми. Они показались англичанину обрюзгшими и неопрятными; добрая половина – небриты. После недолгих расспросов он нашел врача, который как раз кончал есть, и объяснил ему, что случилось. Тот надел красное бархатное кепи и пошел за Хоуардом наверх. Десять минут спустя врач сказал: – Не волнуйтесь, мсье. Девочке надо день-другой полежать в постели, в тепле. Но, думаю, уже завтра температура станет нормальная. – А что с ней? – спросил Хоуард. Врач пожал плечами. – Это не инфекция. Может быть, девочка, разгоряченная, играла на сквозняке. Дети, знаете, подвержены простудам. Температура сразу подскакивает довольно высоко, а через несколько часов падает… Он повернулся к двери. – Держите девочку в постели, мсье. Только легкая пища; я скажу хозяйке. Вина нельзя. – Да, конечно. – Хоуард достал бумажник. – Разрешите вас поблагодарить. Он протянул деньги. Француз сложил бумажку, сунул в нагрудный карман мундира. И, чуть помедлив, спросил: – Вы едете в Англию? Хоуард кивнул. – Как только девочке станет лучше, я повезу их в Париж, а потом через Сен-Мало в Англию. Наступило короткое молчание. Грузный небритый человек постоял минуту, глядя на ребенка в постели. Наконец он сказал: – Пожалуй, вам придется ехать в Брест. Там всегда найдется пароход до Англии. Старик удивленно взглянул на него: – Но ведь есть пароходная линия от Сен-Мало. Врач пожал плечами. – Это слишком близко к фронту. Возможно, туда идут только воинские составы. – Он поколебался, потом пояснил: – Кажется, боши перешли Сену возле Реймса. Только небольшие силы, понимаете. Их легко будет отбросить. – Последние слова прозвучали не слишком уверенно. – Плохая новость, – негромко сказал Хоуард. – В этой войне все новости плохи, – с горечью ответил врач. – В недобрый час Франция дала втянуть себя в эту историю. Он повернулся и пошел к лестнице. Хоуард спустился следом, взял в ресторане кувшин холодного молока, немного печенья для детей и, спохватясь в последнюю минуту, немного хлеба себе на ужин. Нес все это через переполненный вестибюль, потом наверх, к себе в номер, и тревожился, что дети так долго оставались одни. Ронни стоял у окна и смотрел на улицу. – Там у вокзала сколько машин, сколько грузовиков! – оживленно сказал он. – И пушки! Настоящие пушки, с тягачами! Можно, мы пойдем посмотрим? – Не теперь, – ответил старик. – Тебе уже пора спать. Он дал детям на ужин печенье и налил молоко в стаканчики для зубных щеток; у Шейлы жар как будто спал, и она без особых уговоров выпила молоко. Потом надо было уложить Ронни на большой кровати рядом с сестрой. Мальчик спросил: – А где моя пижама? – На вокзале, – ответил Хоуард. – Пока ложись для разнообразия в рубашке. А потом я пойду и принесу твою пижаму. Он превратил это в игру, раздел детей, уложил на большой кровати, положив между ними валик, и заботливо укрыл одеялом. – Теперь будьте умницами, – сказал он. – Я только схожу за вещами. Свет я не погашу. Ведь вы не станете трусить? Шейла не ответила; она уже почти уснула, свернувшись клубком, красная, растрепанная. Ронни сказал сонным голосом: – А завтра мы пойдем смотреть пушки и грузовики? – Если ты будешь умницей. Он оставил их и спустился в вестибюль. В ресторане и кафе народу стало больше прежнего; в такой толчее не было надежды найти кого-нибудь, кто помог бы управиться с багажом. Хоуард протолкался к дверям и вышел на улицу, его озадачила и не на шутку тревожила обстановка в городе. На площади перед вокзалом скопились грузовики, пушки и несколько легких танков. Большинство пушек было на конной тяге; лошади запряжены и, похоже, готовы хоть сейчас двинуться в путь. Вокруг в темноте громыхали грузовики, слышались окрики и ругань на протяжном южнофранцузском наречии. И в самом вокзале полно солдат. Тесно сидят на корточках на грязном асфальте платформ, прислонились к чему попало, курят и устало сплевывают в полутьме. Хоуард прошел к платформе прибытия, пытаясь в этой человеческой каше отыскать свои вещи. Он нашел металлический футляр с удочками и саквояж; большой чемодан исчез; и никакого следа вещей, сданных в багаж. Он и не надеялся, что все вещи останутся в целости, но потеря чемодана всерьез его огорчила. Конечно, когда он доберется до Парижа, багаж он найдет в камере хранения, хотя бы и через полгода. Но чемодан, очевидно, украли; или, может быть, его убрал в безопасное место какой-нибудь усердный служащий. Но в такой обстановке это маловероятно. Надо будет еще поискать утром; пока что дети обойдутся одну ночь без пижам. Он вернулся в гостиницу и поднялся в номер. Дети спали; Шейла разметалась в жару и почти совсем раскрылась. Хоуард осторожно ее укрыл и спустился в ресторан: может быть, найдется что-нибудь поесть. Усталый официант наотрез отказался его обслужить, в гостинице не осталось ничего съестного. Хоуард купил в кафе бутылочку коньяку, снова поднялся к себе и поужинал разбавленным коньяком с куском хлеба. Потом он кое-как устроился на ночь в кресле – надо было поспать; его мучила тревога: что-то принесет завтрашний день… Только одно утешало – удочки нашлись, они в целости и сохранности. Рассвет начался около пяти и застал Хоуарда в кресле – он все еще дремал в неудобной позе, покрывало, которое он взял с кровати, наполовину сползло. Вскоре проснулись дети и принялись болтать и играть в постели; старик пошевелился, с трудом выпрямился в кресле. Потер ладонью лоб и щеки; чувствовал он себя совсем больным. Но дети требовали внимания, и он поднялся и помог им в неотложных делишках. Уснуть больше не удалось: по коридорам уже топали взад-вперед. Под окном, на вокзальной площади грузовики, пушки и танки тоже пришли в движение. Скрежет стальных гусениц, рев выхлопных труб, бряцанье сбруи, топот подков – все сливалось в симфонию войны. Хоуард вернулся к детям; Шейле стало лучше, но она была еще явно нездорова. Он поставил около кровати таз и вымыл девочке лицо и руки; потом причесал ее – в саквояже оказался карманный гребешок, одна из немногих оставшихся у него туалетных мелочей. Потом измерил девочке температуру, термометр поставил под мышку – побоялся, как бы она его не разгрызла, если возьмет в рот. Температура оказалась на градус выше нормальной; Хоуард тщетно пытался вспомнить, сколько надо присчитывать, когда термометр ставят под мышку, а не в рот. Впрочем, это не столь важно, все равно девочку надо подержать в постели. Он поднял Ронни, помог ему умыться и оставил одеваться; умылся и сам и позвонил горничной. Он был небрит, но это могло подождать. Горничная вошла и вскрикнула, увидев кресло и покрывало. – Мсье так спал? – спросила она. – Но ведь на кровати хватило бы места для всех. Старик слегка растерялся. – Девочка больна, – сказал он. – Когда ребенок болен, ему нужен простор. Мне было вполне удобно. Взгляд женщины смягчился, она сочувственно прищелкнула языком. – Вечером я вам достану еще матрас, – сказала она. – Будьте спокойны, мсье, я вас уж как-нибудь устрою. Он заказал кофе, булочки и джем, горничная вышла и вскоре вернулась с полным подносом. Когда она поставила все это на туалетный столик, Хоуард отважился спросить: – Мне надо пойти с утра поискать мои вещи и кое-что купить. Мальчика я возьму с собой; это не надолго. Вы подойдете к девчурке, если услышите, что она плачет? Горничная широко улыбнулась. – Ну конечно. Да вы не торопитесь, мсье. Я приведу la petite[14 - маленькую; здесь – крошку (фр.)] Розу, и она поиграет с вашей девочкой. – Розу? – переспросил Хоуард. И потом добрых десять минут стоял и слушал длинную семейную историю. «Крошке» Розе восемь лет, это племянница горничной, дочь брата, брат живет в Англии. Уж наверно, мсье его встречал. Его зовут Тенуа, Анри. Тенуа. Он служит официантом в отеле «Диккенс» в Лондоне, на Рассел-сквер. Он вдовый, вот она и взяла крошку Розу к себе. И так далее, минута за минутой. Хоуарду понадобилось немало такта, чтобы прервать этот поток слов прежде, чем кофе окончательно остыл. Через час, подтянутый и выбритый, ведя Ронни за руку, он вышел на улицу. Мальчик, в берете, курточке и носках, казался истинным французом; напротив, Хоуард в своем поношенном твидовом костюме выглядел как нельзя более по-английски. Десять минут, верный своему обещанию, он задержался на площади и дал мальчику вдоволь наглядеться на грузовики, пушки и танки. Около машины на гусеничном ходу, меньших размеров, чем другие, они остановились. – Celui-ci, c'est un char de combat[15 - это танкетка (фр.)], – громко сказал Ронни. Водитель расплылся в улыбке. – Верно, – подтвердил он. – А я думал, что это танк, – сказал Хоуард тоже по-французски. – Нет-нет-нет, – с жаром запротестовал мальчик. – Танк гораздо больше, мсье. Правда, правда. Водитель засмеялся. – У меня дома, в Нанси, такой же le petit chou[16 - малыш (фр.)]. Подрастет немножко и тоже станет водить такую машину. Они прошли на вокзал. С полчаса бродили по платформам, все еще забитым усталыми солдатами, в поисках пропавшего чемодана, но и следов не нашли. Измученные, задерганные служащие не могли ничем помочь. Под конец Хоуард махнул на это рукой; разумнее купить для детей самое необходимое, что он сам понесет в саквояже, когда они отправятся дальше. Человеку со слабым сердцем потерять в военное время чемодан – отчасти даже облегчение. Они вышли с вокзала и направились к центру города покупать пижамы для детей. И еще купили для Шейлы красных леденцов и книгу с картинками под названием «Слон Бабар». Потом повернули назад к гостинице. – Там английская машина, мсье, – сказал вдруг Ронни. – Какая это марка? – Право, не могу тебе сказать, – ответил старик, но посмотрел через дорогу. Возле заправочной станции стоял большой открытый туристский автомобиль, грубо окрашенный в защитный цвет и весь забрызганный грязью. Видно было, что его давным-давно не мыли. Вокруг суетились двое или трое, заправляли машину бензином, маслом и водой. Еще один насосом накачивал спустившие шины. Один из этих людей показался Хоуарду смутно знакомым. Он остановился и все смотрел через дорогу, пытаясь сообразить, где они встречались. Потом вспомнил: в клубе, полгода назад. Этого человека зовут Роджер Диккинсон, он, кажется, работает по газетной части. В «Морнинг рекорд», вот где он печатается. Довольно известный журналист. Ведя Ронни за руку, Хоуард пошел через улицу. – Доброе утро, – сказал он. – Мистер Роджер Диккинсон, если не ошибаюсь? Тот круто обернулся с тряпкой в руке: он протирал ветровое стекло. В глазах его мелькнуло удивление. – Припоминаю, – сказал он. – В Лондоне, в клубе «Странник»… – Моя фамилия Хоуард. – Припоминаю. – Теперь Диккинсон смотрел во все глаза. – Но… что вы здесь делаете? – Я еду в Париж, но боюсь, придется на несколько дней тут задержаться. И старик рассказал Диккинсону о Шейле. – Выбирайтесь-ка отсюда поскорей, – сказал журналист. – Почему? Журналист изумленно смотрел на него, вертя в руках грязную тряпку. – Немцы перешли Марну. – Теперь уже старик изумленно раскрыл глаза. Диккинсон докончил: – Да еще итальянцы наступают с юга. Последнее замечание Хоуард не уловил. – Перешли Марну? – повторил он. – Да, это плохо. Очень плохо. Но что же делают французы? – Удирают, как зайцы, – ответил Диккинсон. Короткое молчание. – А что вы сказали об итальянцах? – Италия объявила войну Франции. Вы не знали? Старик покачал головой. – Мне никто не говорил. – Это случилось только вчера. Французы, может быть, еще не сообщали, но это правда. Рядом по земле потекла струйка бензина из переполненного бака; тот, кто заправлял машину, отложил шланг и защелкнул крышку. – Больше не входит, – сказал он Диккинсону. – Я сбегаю напротив, куплю несколько brioches[17 - булочек (фр.)] – и двинемся. Диккинсон обернулся к Хоуарду. – Уезжайте отсюда, – сказал он. – Немедленно. Если попадете в Париж сегодня же вечером, все обойдется… по крайней мере, я так думаю. Из Сен-Мало пока еще ходят суда. Старик поднял брови. – Об этом не может быть и речи, Диккинсон. У другого ребенка высокая температура. Журналист пожал плечами. – Ладно, скажу вам прямо, французы недолго продержатся. Они уже разбиты. Я не болтаю зря. Это точно. Хоуард в раздумье посмотрел вдоль улицы. – А вы куда направляетесь? – Поеду в Савойю, погляжу, как там действуют итальянцы. А потом будем выбираться из Франции. Может быть, через Марсель, возможно – через испанскую границу. Старик улыбнулся. – Желаю удачи, – сказал он. – Все-таки держитесь подальше от фронта. – Ну, а вы-то что будете делать? – спросил Диккинсон. – Право, не знаю. Мне надо подумать. И он пошел к гостинице, ведя Ронни за руку. Через сотню шагов покрытая грязью зеленая машина нагнала их и мягко остановилась у обочины. Диккинсон нагнулся с шоферского сиденья. – Слушайте, Хоуард, – сказал он. – У нас хватит места для вас с вашими малышами. Детей возьмем на колени. Ближайшие дни нам придется нелегко, будем вести машину и ночами, по очереди. Но если вы за десять минут приведете второго ребенка, я подожду. Старик неуверенно заглянул в машину. Да, это великодушное предложение, и сделал его великодушный человек. В машине уже четверо и полно багажа; трудно представить, как туда втиснется еще один взрослый, не говоря уже о двух детях. Машина открытая, можно поднять полотняный верх, но с боков никакой защиты. Ехать в такой машине ночью, в горах, – это – было бы тяжким испытанием для пятилетней девочки с высокой температурой. – Вы очень, очень добры, – сказал Хоуард. – Но право, я думаю, нам лучше не торопиться. – Как хотите, – сказал Диккинсон. – Я полагаю, денег у вас хватит? Старик заверил, что денег у него достаточно, большая машина скользнула дальше и скрылась в конце улицы. Ронни следил за ней, чуть не плача. Вдруг он всхлипнул, и Хоуард наклонился к нему. – В чем дело? – спросил он ласково. – Что случилось? Ответа не было. Мальчик еле сдерживал слезы. Хоуард мысленно искал причину такого горя. – Это из-за автомобиля? – спросил он. – Ты думал, что мы покатаемся? Мальчик молча кивнул. Старик остановился и вытер ему глаза. – Ничего, – сказал он. – Подожди, вот пройдет у Шейлы простуда, и мы покатаемся все вместе. Он подумал, надо будет, если можно, нанять машину до самого Сен-Мало, а там они пересядут на пароход. Это будет стоить немалых денег, но положение создалось такое, что, пожалуй, любые расходы оправданы. – Скоро? – Может быть, послезавтра, если Шейла поправится и ей приятно будет прокатиться. – А мы пойдем после завтрака смотреть camions et chars de combat?[18 - грузовики (фр.)] – Если они еще не уехали, пойдем и немножко посмотрим. Надо было как-то вознаградить мальчика за разочарование. Но когда они дошли до вокзальной площади, грузовиков и танков уже не было. Осталось лишь несколько жалких кляч, привязанных под кричаще яркими рекламами спиртных напитков. В спальне все шло прекрасно. La petite Роза оказалась застенчивой девочкой с длинными черными волосами и с повадками маленькой мамаши. Шейла уже смотрела на нее с обожанием. Из двух носовых платков Хоуарда и трех обрывков бечевки Роза смастерила кролика, и у него была нора в одеяле с той стороны кровати, где спал Ронни: когда кролика пугали криком, он, искусно управляемый руками Розы, прятался в свой домик. Шейла, блестя глазами и мешая английские слова с французскими, стала объяснять все это Хоуарду. Посреди оживленной болтовни над самыми крышами вокзала и гостиницы пролетели три самолета. Хоуард развернул покупки и дал Шейле книжку про слона Бабара. Бабар оказался старым приятелем Розы; она взяла книгу, позвала и Ронни на кровать и начала читать обоим вслух. Мальчику быстро надоело; самолеты были больше по его части, и он высунулся в окно: может быть, пролетит еще хоть один. Хоуард оставил детей и спустился в вестибюль, к телефону. С огромным трудом и огромным терпением он дозвонился наконец до сидотонской гостиницы; он считал своим долгом сообщить чете Кэвено о трудностях путешествия. Он поговорил с мадам Люкар, но Кэвено еще накануне выехали в Женеву. Конечно, они не сомневаются, что он уже в Англии. Он попытался дозвониться в Женеву и найти Кэвено через Лигу наций, но ему резко ответили, что телефонная связь с Швейцарией прервана. Он спросил о телеграфе и узнал, что все телеграммы, адресованные в Швейцарию, перед отправкой нужно лично предъявить в Bureau de Ville[19 - муниципалитет (фр.)] для цензуры. Его предупредили, что у стола цензора очень большая очередь. Близилось время обеда; Хоуард отложил попытку связаться с Кэвено. По сути, он делал это только для очистки совести. С трезвостью старого человека он понимал – толку от этого не будет: если он и свяжется с родителями, все равно ему не пересечь границу и не добраться к ним, а они не смогут приехать к нему. Надо довести начатое до конца – доставить детей домой, в Англию; из Швейцарии нечего ждать помощи. В гостинице стало до странности тихо и пусто; похоже, все военные куда-то исчезли. Хоуард пошел в ресторан, заказал обед для себя и для детей и попросил отнести поднос в спальню. Еду принесла все та же горничная. Началась оживленная французская болтовня о картинках с Бабаром и о кролике из носовых платков. Женщина сияла, такие развлечения были ей по душе. – Большое вам спасибо, что вы оставили la petite Розу с la petite Шейлой, – сказал Хоуард. – Они уже подружились. Женщина опять затараторила: – Пустяки, мсье, сущие пустяки. Роза больше всего на свете любит играть с маленькими детьми, и с котятами, и со щенятами. Право слово, она у нас прямо маленькая мамаша. – И горничная с нежностью погладила девочку по голове. – Если мсье желает, после обеда она опять придет. – Мсье Хоуард, пускай Роза после обеда опять придет, – подхватила Шейла. – После обеда тебе следует поспать, – неторопливо ответил старик. – Может быть, она придет опять в четыре часа? – спросил он горничную, потом обернулся к Розе: – Приходи пить с нами чай, хочешь? Чай по-английски? – Oui, monsieur, – застенчиво ответила девочка. Они вышли, и Хоуард накормил своих подопечных. У Шейлы все еще был небольшой жар. После обеда Хоуард выставил поднос за дверь и уложил Ронни отдыхать. Потом откинулся поудобнее в кресле и начал читать им книгу «Эмильена в цирке», которую дала ему миссис Кэвено. Немного погодя дети уснули; Хоуард отложил книгу и сам на час задремал. Проснувшись, он опять пошел в город, в Bureau de Ville, ведя Ронни за руку; в кармане у него лежала длинная телеграмма к Кэвено. Некоторое время он искал кабинет цензора и наконец нашел – кабинет осаждала толпа встревоженных и недовольных французов. Дверь была заперта. Цензор закончил работу и ушел на весь вечер неизвестно куда. Предполагалось, что он начнет прием только завтра в девять утра. – Непорядок это, – говорили в толпе, но тут явно ничего нельзя было поделать. Хоуард пошел с мальчиком назад в гостиницу. Город опять наполняли солдаты, длинная вереница грузовиков загромождала улицы к северу от вокзала. На площади стояли три громадных танка, они грозно щетинились орудиями, но были сплошь в грязи. Усталая команда заправляла их горючим из походной цистерны, люди работали медленно, угрюмо, даже уныло. Старик посмотрел, как небрежно, неуклюже они действуют, и его пробрала дрожь. Как это сказал Диккинсон? «Удирают, как зайцы…» Не может этого быть. Французы всегда сражались великолепно. По настойчивой просьбе Ронни они перешли через площадь и постояли немного, разглядывая танки. Мальчик сказал: – Такой пройдет прямо через стену, даже через дом проломится. Прямо насквозь! Старик оглядел чудовищные махины. Может быть, они на это и способны, но у Хоуарда их вид восторга не вызывал. – В них, наверно, не слишком уютно, – спокойно сказал он. Ронни фыркнул. – Они идут быстро-быстро, а пушки так и палят! – Он повернулся к Хоуарду. – Они тут будут всю ночь? – Не знаю. Вероятно. Теперь идем, Шейла, наверно, уже хочет чаю. Наверно, и ты хочешь пить. Приманка была надежная, но Ронни с грустью оглянулся на машины. – А завтра мы пойдем их смотреть? – Если они еще останутся здесь. В спальне по-прежнему все шло прекрасно. Роза знала игру, вся суть которой, видно, заключалась в том, чтобы опять и опять подражать голосам зверей. Девочки пели: Как у тетушки моей Много в домике зверей. Мышка тоненько пищит (пи-и!), Очень страшно лев рычит (рр-р!), А осел кричит: и-а, А лягушка: ква-ква-ква, А собака: гау-гау, А котенок: мяу-мяу, А кукушка все: ку-ку, А петух: кукареку, — и так далее, без конца. Игра была нехитрая, и Шейла не желала ничего лучшего. Вскоре, играли все вчетвером; так их и застала горничная. Она принесла чай и заулыбалась до ушей. – Я выучила эту песенку, когда сама была маленькая и жила в Турени, – сказала она. – Славная песенка, правда? Все дети ее любят. А в Англии, мсье, дети тоже играют так? – Примерно так же, – ответил старик. – Дети во всех странах играют в одни и те же игры. Он дал им молока и хлеба с маслом и джемом. Около Bureau de Ville он увидел в одной витрине большие пряники, выложенные цукатами; он купил такой пряник; хозяйничать он не привык, а потому взял втрое больше, чем требовалось. Разрезал пряник перочинным ножом на туалетном столике, и все получили по солидному ломтю. Это было очень веселое чаепитие, такое веселое, что никто не обратил внимания на скрежет гусениц и рев выхлопных труб под окном. После чая еще немножко поиграли; потом Хоуард умыл детей, а горничная привела в порядок постель. Она помогла раздеть Ронни и Шейлу и облачить их в новые пижамы; потом она держала Шейлу на могучих коленях, а старик тщательно измерил девочке температуру, поставив ей градусник под мышку. Температура все еще была примерно на градус выше нормальной, хотя девочке явно стало лучше; какая бы это ни была болезнь, она проходила. Хоуард решил, что ехать на следующий день еще рано: как бы не пришлось потом снова задержаться из-за болезни в менее удобных условиях. Но послезавтра уже можно пуститься в путь. Если выехать пораньше с утра, они за день доберутся до Сен-Мало. Сегодня вечером он наймет автомобиль. Вскоре дети легли, и он пожелал им спокойной ночи. Он вышел из комнаты вместе с горничной и ее девочкой. – Вечером, мсье, как только они заснут, я принесу матрас и постелю для мсье на полу, – сказала горничная. – Так вам будет лучше, чем в кресле. – Вы очень добры, – сказал он. – Право, даже не знаю, почему вы так добры к нам. Я очень, очень вам признателен. – Нет, мсье, это вы очень добрый, – сказала она. Старик вышел в вестибюль, слегка удивляясь восторженности французов. В гостинице опять было полно офицеров. Хоуард пробрался к конторке и сказал девушке: – Я хочу нанять автомобиль для дальней поездки, но не сейчас, а на послезавтра. Не можете ли вы указать мне лучший гараж? – Для дальней поездки, мсье? – переспросила она. – А куда именно? – В Нормандию, до Сен-Мало. Моя девочка еще не совсем здорова. Я думаю, безопаснее отвезти ее домой в автомобиле. – Гараж «Ситроен» лучше всего. Но это будет нелегко, мсье, – неуверенно сказала конторщица. – Понимаете, все машины взяты для армии. Вам бы проще ехать поездом. Он покачал головой. – Я предпочитаю автомобиль. Девушка в раздумье смотрела на Хоуарда. – Значит, мсье поедет послезавтра? – Да, если малышка поправится. – Мне ужасно неприятно, мсье, но вам придется выехать не позднее чем послезавтра, – смущенно сказала девушка. – Если крошка будет еще нездорова, мы постараемся найти для мсье комнату в городе. Но сегодня нам сказали, что завтра гостиницу займет Управление железных дорог, оно переедет к нам из Парижа. Хоуард широко раскрыл глаза: – Разве государственные учреждения выезжают из Парижа? Она покачала головой. – Я знаю только то, что я вам сказала, мсье. Всем постояльцам придется выехать. Хоуард помолчал минуту. Потом спросил: – Как, вы говорите, называется гараж? – Гараж «Ситроен», мсье. Если хотите, я позвоню и спрошу. – Да, пожалуйста. Она вошла в телефонную кабину; Хоуард ждал у конторки, озабоченный и встревоженный. Он чувствовал, что сеть обстоятельств стягивается все туже, увлекая его совсем не туда, куда надо. Машина до Сен-Мало – вот нож, который разрубил бы узел и освободил его. Через стекло кабины он видел, девушка многословно объясняется по телефону; он ждал как на иголках. Наконец она вышла. – Ничего не получается, мсье. Для такой далекой поездки нет машины. Мне так жаль… мсье Дюваль, хозяин гаража, тоже очень сожалеет… но мсье придется ехать поездом. Хоуард сказал очень спокойно: – Уж наверно можно будет что-нибудь устроить? Должен же найтись хоть какой-нибудь автомобиль? Она пожала плечами. – Может быть, мсье сам пойдет в гараж и поговорит с мсье Дювалем. Если кто в Дижоне и может дать вам машину, так только он. Она объяснила, как найти гараж; через десять минут Хоуард вошел в контору Дюваля. Владелец гаража оказался непреклонен. – Машину – да, – заявил он. – Это пустяк, мсье, машину я найду. Но бензина не осталось ни литра, все забрали для армии. Я мог бы достать бензин только жульничеством, понимаете? И потом – дороги. До Парижа ни по одной дороге не проедешь, это невозможно, мсье… И потом, для такой поездки мне не найти шофера. Немцы перешли Сену, мсье; они перешли Марну. Кто знает, где они будут послезавтра? Старик молчал. – Если мсье хочет вернуться в Англию, надо ехать поездом, – сказал француз. – Да поскорее. Хоуард поблагодарил его за совет и вышел на улицу. Смеркалось, он шел по тротуару и думал, думал. Остановился у какого-то кафе, зашел и спросил перно с водой. Потом сел за столик у стены и посидел немного, глядя на безвкусно яркие рекламы напитков, развешанные по стенам. Положение становится серьезным. Если выехать сейчас же, немедля, быть может, еще можно добраться до Сен-Мало и до Англии; если отложить это на тридцать шесть часов, очень возможно, что Сен-Мало захлестнет волной немецкого натиска, ведь вот уже захлестнуло Кале, захлестнуло Булонь. Трудно поверить, что немцы продвигаются так быстро. Неужели, неужели их не остановят и они дойдут до Парижа? Не может быть, чтобы Париж сдался! Не нравится ему, что Управление железных дорог эвакуируют из Парижа. Прескверный знак. Можно сейчас же вернуться в гостиницу. Можно поднять детей, одеть их, уплатить по счету и пойти с ними на вокзал. Для Ронни это не страшно. Шейла… что ж, в конце концов, у нее есть пальто. Пожалуй, удастся достать какую-нибудь шаль и закутать ее. Правда, дело уже к ночи, поезда ходят нерегулярно; быть может, придется долго сидеть ночью на платформе в ожидании поезда, а поезд так и не придет. Но детей надо отвезти в Англию, он обещал это их родителям. Да, но если Шейле станет хуже? Вдруг она простудится и схватит воспаление легких? Если это случится, он себе вовек не простит. Дети на его попечении; хорош он будет попечитель, если среди ночи побежит на вокзал, если пустится в долгое, опасное путешествие, не считаясь ни с их слабостью, ни с болезнью. Это не осторожность, это… страх. Старик чуть улыбнулся про себя. Вот что это такое – просто страх, и его нужно побороть. Заботиться о детях значит, в конечном счете, оберегать их здоровье. Вот в чем суть. Это совершенно ясно. Он взял на себя ответственность за них и должен довести дело до конца, хотя теперь очень похоже, что ему придется куда трудней, чем он думал, когда взял на себя эту заботу. Он вышел из кафе и вернулся в гостиницу. В вестибюле девушка спросила его: – Мсье нашел автомобиль? Хоуард покачал головой. – Я останусь здесь до послезавтра. Тогда, если девочка будет здорова, мы поедем поездом. – Помолчав, он прибавил: – Вот что, мадемуазель. Я смогу взять с собой очень мало вещей для нас троих, только саквояж, который мне под силу нести самому. Я хотел бы оставить здесь свои удочки – вы побережете их для меня некоторое время? – Ну конечно, мсье. Они будут в целости и сохранности. Хоуард прошел в ресторан, отыскал свободное место – надо было поужинать. Какое облегчение, что можно оставить удочки в надежных руках. Теперь, когда эта маленькая задача была решена, он с изумлением понял, как сильно она его тревожила; уладив это, можно спокойнее думать о будущем. Сразу после ужина он поднялся в спальню. В сумрачном коридоре, освещенном только слабой лампочкой без колпака, ему встретилась горничная. – Я приготовила для мсье постель на полу, – сказала она вполголоса. – Вы увидите. Она отвернулась. – Вы очень добры, – сказал Хоуард. И умолк, испытующе глядя на женщину. В скудном свете видно было плохо, но ему показалось, что она плачет. – Что-нибудь случилось? – мягко спросил он. Горничная вытерла глаза краем фартука. – Ничего, – пробормотала она. – Право, ничего. Он постоял в нерешимости. Нельзя же оставить ее, просто пройти в спальню и закрыть дверь, если у этой женщины какая-то беда. Она так помогала ему с детьми. – Может быть, хозяйка вами недовольна? – спросил он. – Если так, я с ней поговорю. Я скажу ей, как много вы мне помогали. Она покачала головой и опять вытерла глаза. – Не в том дело, мсье. Но… меня уволили. Завтра мне придется уйти. – Но почему? – изумился Хоуард. – Пять лет, – сказала она, – целых пять лет я работала у мадам. И зимой и летом, мсье, пять лет подряд. И вот, уволили, только за день предупредили. Что же мне делать! – она заплакала громче. – Но почему же хозяйка вас уволила? – спросил старик. – Разве вы не слыхали? Гостиница завтра закрывается. Тут будет Управление железных дорог. – Она подняла заплаканное лицо. – Нас всех уволили, всех до одного. Ума не приложу, что только будет со мной и с крошкой Розой. Он растерянно молчал. Какими словами помочь этой женщине? Конечно, учреждению горничные не понадобятся; всем служащим гостиницы придется уйти. Он еще помолчал в нерешимости. – Все обойдется, – сказал он наконец. – Вы такая хорошая горничная, вы легко найдете другое место. Она покачала головой. – Нет, мсье. Все гостиницы закрываются, а какой семье теперь под силу держать прислугу? Вы очень добры, мсье, только места мне не найти. Ума не приложу, как мы будем жить. – Разве у вас нет родных, кто бы вас приютил? – Никого, мсье. Только и есть брат, Розин отец, а он в Англии. Хоуард вспомнил – брат служит официантом в отеле «Диккенс», что на Рассел-сквер. Он сказал женщине какие-то жалкие слова утешения и ободрения и скрылся в спальне. Не может он ей помочь в такой беде. Она положила на полу матрас и устроила старику вполне удобную постель. Он подошел к кровати и посмотрел на детей: оба спали крепким сном, хотя у Шейлы еще, видно, был жар. Хоуард немного почитал, сидя в кресле, но быстро устал: он плохо спал прошлую ночь и провел тревожный, тягостный день. Скоро он разделся и улегся спать на полу. Когда он проснулся, было уже светло; в окно врывался лязг и грохот: по улице двигался танк. Дети уже проснулись и играли в постели; Хоуард полежал немного, притворяясь спящим, потом поднялся. Лоб у Шейлы был прохладный, и она выглядела совсем здоровой. Он оделся и померил ей температуру. Оказалось, чуть выше нормальной; чем бы ни было вызвано недомогание, девочка явно поправляется. Он умыл детей и, оставив Ронни одеваться, пошел заказывать завтрак. Весь распорядок жизни в гостинице уже нарушился. Из ресторана выносили мебель; ясно, здесь уже не подадут завтрак. Хоуард добрался до кухни, застал там горничную, она уныло совещалась с двумя другими служанками; он попросил отнести поднос с завтраком к нему в номер. То был тягостный, утомительный день. Вести с севера были неизменно плохи; на улицах люди собирались кучками, разговаривали вполголоса. После завтрака Хоуард, взяв с собой Ронни, пошел на вокзал справиться насчет поездов на Париж; Шейлу он оставил в постели на попечении верной Розы. На вокзале выяснилось, что поезда до Парижа идут очень неаккуратно «a cause de la situation militaire»[20 - «в связи с военным положением» (фр.)], но все-таки идут каждые три-четыре часа. Насколько тут было известно, от Парижа до Сен-Мало движение нормальное, хотя это и Западная дорога. Хоуард прошел с Ронни к центру города и не очень уверенно вошел в детский отдел большого магазина. Приветливая француженка продала ему два шерстяных детских свитера и серое ворсистое одеяло. Купить одеяло ему подсказал не рассудок, а скорее чутье, страх перед трудностями дороги. Из всех возможных осложнений он больше всего опасался, как бы кто-нибудь из детей опять не заболел. Они купили еще немного конфет и вернулись в гостиницу. Вестибюль уже заполнили французские чиновники, явно измученные и усталые с дороги, они спорили из-за комнат. На лестнице Хоуарду встретилась девушка-конторщица. Он может остаться у себя в номере еще на одну ночь, сказала она, потом ему придется выехать. Она постарается, чтобы ему приносили поесть, но он, наверно, понимает, все теперь будет не так хорошо, как хотелось бы. Хоуард поблагодарил и поднялся по лестнице. Роза читала Шейле книжку о Бабаре; она забралась с ногами на кровать, и они вместе смотрели картинки. Шейла взглянула на Хоуарда, веселая, оживленная, какой он знал ее в Сидотоне. – Regardez, – сказала она, – voici Jacko[21 - смотрите… вот Жако (обычная кличка мартышки, фр. )] карабкается на спину Бабару прямо по хвосту. – От восторга она никак не могла улежать спокойно. – Правда, какой озорник? Хоуард наклонился и посмотрел на картинку. – Да, озорная обезьянка, – сказал он. – Ужасно озорная, – сказала Шейла. – Qu'est-ce que monsieur a dit?[22 - Что мсье сказал? (фр.)] – тихонько спросила Роза. Ронни объяснил ей по-французски, и дети снова перешли на этот язык. С Хоуардом они всегда разговаривали по-английски, но естественно переходили на французский, играя с другими детьми. Старику нелегко было определить, какой язык им ближе. В целом Ронни как будто предпочитал английский. Шейла, младшая, чаще сбивалась на французский, быть может потому, что еще недавно была на попечении няни. Детям сейчас весело и без него. Хоуард достал саквояж и осмотрел: слишком он мал, все необходимое для троих не вместить. Этот саквояжик вполне снесет и Ронни, а кроме того, нужно достать чемодан побольше, его Хоуард понесет сам. Прекрасная мысль, решил старик и вышел из спальни, сейчас он купит дешевый фибровый чемодан. На лестнице ему встретилась горничная. Немного робея, она остановила его: – Мсье завтра уезжает? – Придется уехать, надо освободить комнату, – ответил старик. – Но, я думаю, малышка уже достаточно оправилась и может ехать. К завтраку я позволю ей встать, и днем она немного с нами погуляет. – Вот и хорошо. Ей полезно погулять по солнышку… – Горничная опять замялась, потом спросила: – Мсье поедет прямо в Англию? Он кивнул. – В Париже я не задержусь. Первым же поездом отправлюсь в Сен-Мало. Она с мольбой обратила к нему изрезанное морщинами, преждевременно увядшее лицо. – Мсье… даже страшно вас просить… Может, возьмете Розу с собой в Англию? Хоуард молчал, он просто не знал, что тут отвечать. А женщина поспешно продолжала: – У меня есть деньги ей на дорогу, мсье. И Роза хорошая девочка, очень хорошая. От нее вам не будет никакого беспокойства, мсье, она тихая, как мышка… Всем существом старик чувствовал, что этот разговор нужно оборвать немедленно. Он знал, хоть и не желал себе в этом признаться: чтобы добраться до Англии с двумя детьми на руках, ему понадобятся все его силы. В глубине его сознания таился страх – страх перед неминуемым, непоправимым несчастьем. Он посмотрел на заплаканное встревоженное лицо и спросил, лишь бы выиграть время: – Но зачем вам отсылать ее в Англию? Война никогда не дойдет до Дижона. Розе ничего здесь не грозит. – У меня нет денег, мсье, – ответила горничная. – У нее в Англии отец, а присылать нам сюда деньги он не может. Лучше ей теперь поехать к отцу. – Может быть, я сумею помочь ему переслать деньги, – сказал Хоуард. Он мог это сделать при помощи своего аккредитива. – Вам ведь не хочется расставаться с девочкой, правда? – Мсье, во Франции сейчас так плохо, вам, англичанам, не понять, – был ответ. – Подумать страшно, что с нами будет, нам всем страшно. Оба помолчали. – Я знаю, что дела очень плохи, – негромко сказал старик. – Мне, англичанину, теперь нелегко будет вернуться на родину. Надеюсь, что доеду, но все может случиться. Представьте, вдруг я почему-либо не смогу увезти Розу из Франции? Лицо женщины сморщилось, она поднесла к глазам угол фартука. – В Англии с Розой ничего не стрясется, – пробормотала она. – А здесь, в Дижоне… ума не приложу, что с нами будет. Подумать страшно… – Она опять заплакала. Хоуард неловко потрепал ее по плечу. – Ну-ну, – сказал он, – я подумаю. Такие дела наспех не решают. И он поторопился уйти. Очутившись на улице, он совсем забыл, зачем шел. Машинально шагал он к центру города, гадая, как избежать новой ответственности. Потом зашел в кафе и спросил кружку пива. Нет, он совсем не против «крошки» Розы. Наоборот, девочка ему нравится – тихая, спокойная, ласковая, поистине маленькая мамаша. Но она стала бы новым бременем для него, а он сейчас всем существом чувствует, что лишнего бремени ему не вынести. Он и сам в опасности. Немцы быстро продвигаются в глубь Франции, это больше не тайна: похоже на вторжение в Бельгию в прошлую войну, только стремительнее. Если промедлить минутой дольше, чем необходимо, он окажется на территории, захваченной немцами. Для англичанина это означает концентрационный лагерь, для человека его возраста это скорее всего означает смерть. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=137379) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes 1 Псалтирь, 120, I (Песнь восхождения) 2 «У бедолаги» (букв. «У несчастного черта», фр.) 3 консьерж, привратник (фр.) 4 Ла-Манш (фр.) 5 гнусной (фр.) 6 ваш сын? (фр.) 7 Сударыня, мой сын погиб. Его самолет сбили над Гельголандом (фр.) 8 да, конечно, это очень легко (фр.) 9 и она пойдет (фр.) 10 внимание (фр.) 11 гнусные боши! (фр.) 12 товарищем (фр.) 13 старший военный врач (фр.) 14 маленькую; здесь – крошку (фр.) 15 это танкетка (фр.) 16 малыш (фр.) 17 булочек (фр.) 18 грузовики (фр.) 19 муниципалитет (фр.) 20 «в связи с военным положением» (фр.) 21 смотрите… вот Жако (обычная кличка мартышки, фр. ) 22 Что мсье сказал? (фр.)