Кингсблад, потомок королей
Синклер Льюис




Синклер Льюис

КИНГСБЛАД, ПОТОМОК КОРОЛЕЙ





1


Мистер Блингхем, чтоб ему жариться на вечном огне, был помощником казначея в компании «Деликатес». Он ехал из Нью-Йорка в Уиннепег в сопровождении своей жены и препротивной дочки. Разумеется, истых нью-йоркцев только деловые надобности могли заманить в такую глушь, и все, что лежит западнее штата Пенсильвания, вызывало у них презрительное фырканье. Они потешались над тем, что Чикаго посмел завести у себя небоскребы и что Мэдисон претендует на звание университетского города, а при въезде в Миннесоту, увидя плакат, рекламирующий «Десять Тысяч Озер», даже остановили машину и завопили от восторга.

Мисс Блингхем, которую называли «Детка», заметила:

– Нужно обладать настоящим нью-йоркским чувством юмора, чтобы оценить, до чего смехотворна эта афиша.

Когда показался первый степной поселок Миннесоты – шесть домиков, гараж, магазин и высокий краснокирпичный элеватор, миссис Блингхем хихикнула:

– Смотрите-ка, да у них тут свой Эмпайр Стэйт билдинг!

– И все Свенсоны, Бенсоны и Хенсоны каждый вечер отправляются в ресторан «Радуга», – отозвалась Детка.

Им хватило веселья на сотню миль, пока не пришло время завтрака. Миссис Блингхем склонилась над картой:

– Гранд-Рипаблик, Миннесота. Миль сорок отсюда. Большой город, не шутите – восемьдесят пять тысяч жителей.

– Там и остановимся. Найдется же у них отель, где можно перекусить, – протянул мистер Блингхем, зевая.

– Цвет местного общества питается в убежище Армии Спасения, – объявила миссис Блингхем.

– Ой, не могу! – пискнула Детка.

Когда с крутого берега Соршей-ривер перед ними открылся вид на белую башню Национального Банка «Блю Окс» и на корпуса Деревообделочного Комбината Уоргейта, выросшие после 1941 года – сплошная сталь и стекло, – мистер Блингхем сказал:

– А приличный у них тут военный заводик.

За годы второй мировой войны население Гранд-Рипаблик увеличилось с 85.000 до 90.000. Для девяноста тысяч бессмертных душ здесь находился центр вселенной, и все расстояния измерялись отсюда; Москва была городом за 6100 миль от Гранд-Рипаблик, Саудовская Аравия – рынком сбыта для уоргейтовской сухой штукатурки, пропеллеров и стандартных домов. Блингхемы, твердо знавшие, что центром солнечной системы является угол Пятой авеню и Пятьдесят седьмой улицы, пришли бы в негодование, услышав, сколько в этой долине простаков, которые воображают, что весь Нью-Йорк состоит из отелей, мюзик-холлов, гетто и Уолл-стрита.

Миссис Блингхем торопила:

– Едем. Не стоять же нам тут целый день, любоваться на эту свалку! В путеводителе сказано, что лучшая кухня в отеле «Пайнленд». Поехали в «Пайнленд».

На пути к «Пайнленду» им наверняка попалось несколько вилл затейливой архитектуры восьмидесятых годов, итальянская католическая церковь, ломбард, где лесоруб-литовец только что заложил револьвер, из которого он застрелил кашевара-сиамца, ателье дамских нарядов, лучшее на всем протяжении от Форт-Уильямса до Далласа, летчик с орденом Креста Виктории и негритянский священник со степенью доктора философии, – но ничего этого они не заметили.

Тормозя перед девятиэтажным мозаичным фасадом отеля «Пайнленд» (архитекторы Лефлер, О'Флаэрти и Мюллер из Миннеаполиса), мистер Блингхем сказал с сомнением в голосе:

– Н-ну, надеюсь, что-нибудь съедобное здесь найдется.

Их очень насмешило претенциозное название более фешенебельного из двух ресторанов «Пайнленда» – «Фьезоле», но им вовсе не показалось бы смешным, если б они узнали, что местные жители произносят это слово «Физоли», – они сами произносили его точно так же.

Дух Ренессанса в «Фьезоле» долженствовали создавать стены, раскрашенные под помпейские фрески, майоликовая посуда, две испанские винные фляги у входа и фриз, изображающий древнегреческих бегунов, работы местного художника-портретиста.

– Однако и задаются же в этом самом – фу, опять забыла, как его? – воскликнула Детка.

– Гранд-Рапидс, – сказал мистер Блингхем.

– Ничего подобного, Гранд-Рапидс – это откуда тетя Элла. А это местечко, – авторитетно объявила миссис Блингхем, справившись по карте, – называется Гранд-Рипаблик.

– Идиотское название! – изрекла Детка. – Хорошо еще, что не «День Независимости». Ох уж эта провинция!

Метрдотель, высокий, степенный негр, голова которого напоминала коричневый бильярдный шар, церемонно повел их к столику. Они не знали, что это Дрексель Гриншо, лидер консервативного крыла негритянской общины. Он был похож на епископа, на генерала, на сенатора – на любого из тех, кем он мог бы стать, если бы избрал себе другую профессию – и другой цвет кожи.

Мистер Блингхем заказал гуляш по-венгерски. Миссис Блингхем отважилась на жаркое из молодого барашка. Детка выбрала куриный салат и прикрикнула на чернокожего официанта:

– Да нельзя ли, чтоб туда попал хоть кусочек курицы!

Их ужасно развеселило, что официант поклонился и сказал:

– Слушаю, мисс.

Что тут было смешного, они затруднились бы объяснить. Но как они сами говорили: «Надо родиться в Нью-Йорке, чтобы оценить нью-йоркское чувство юмора. Черномазый лакей в какой-то захолустной обжорке, а фасону – точно служит у Ритца!»

Правду сказать, в Нью-Йорке, решив покутить, они отправлялись не к Ритцу, а в один из ресторанчиков. Шрафта.

Небрежно ковыряя вилкой свой салат – который она, однако, съела дочиста и даже хлеба не оставила, – Детка свысока оглядывала зал:

– М-м, м-м! Почтенные предки, поглядите-ка направо. Видите за соседним столиком мальчика? Я хочу, чтоб вы мне его купили.

Объектом ее лестного внимания был молодой человек лет тридцати, весьма приятный на вид – широкие плечи, сильные руки в веснушках и та особенная белизна кожи, которая часто встречается у рыжих. Сразу приходила мысль о футболе, позднее сменившемся более изысканным теннисом. Но больше всего в нем привлекал удивительно ясный взгляд голубых глаз и ясная, душевная улыбка.

– Похож на офицера шотландского полка, – одобрила Детка. – Только юбочки не хватает.

– Ну что ты, Детка! А по-моему, он похож на продавца из обувного магазина, – процедила миссис Блингхем.

И они тут же забыли об этом молодом человеке, который не был ни продавцом из обувного магазина, ни шотландцем – разве что на одну четверть. Его звали Нийл Кингсблад, он служил в банке и недавно демобилизовался из армии в чине капитана.

Продолжая после завтрака свой путь на север, Блингхемы сбились с дороги. Они считали ниже своего достоинства расспрашивать диких туземцев и долго кружили по застроенному нарядными виллами кварталу Оттава-хайтс, а потом среди гонтовых кровель, разноцветных фасадов, бетонных террас и зеркальных окон нового жилого района, носившего название Сильван-парка. Сворачивая с Липовой аллеи на Бальзаминовую тропу, они не приметили новенький, чистенький, свежеоштукатуренный коттедж, в «колониальном» стиле, с голубыми жалюзи и белыми дощатыми панелями, стоявший на северо-западном углу, и не взглянули на высокую красивую молодую женщину и четырехлетнюю, всю золотисто-розовую девчурку, спускавшихся в это время с крыльца. А между тем именно в этом доме жил капитан Нийл Кингсблад, и это были его жена Вестл и дочь, резвушка Бидди.

– Придется все-таки спросить дорогу. Интересно, тут по-английски понимают? – раздраженно сказала миссис Блингхем.

Вечером, подъезжая к Крукстону, пункту, намеченному для ночлега, мистер Блингхем задумчиво произнес:

– Как называется этот городишко, где мы завтракали сегодня, ну вот, где мы еще заплутались, когда выезжали на шоссе?

– Вот забавно, никак не припомню, – сказала миссис Блингхем. – Биг-ривер, что ли.

– Где был тот симпатичный молодой человек, – сказала Детка.




2


У Нийла и Вестл Кингсблад, на редкость покладистых хозяев, были неприятности с прислугой, и это не следует понимать как обычную комедию домашних неурядиц. Даже колониальным виллам молодых финансистов не чужды свои трагедии, хотя бы и в миниатюре.

Казалось, Нийл Кингсблад не был создан ни для трагедий, ни для особо выдающихся удач. Рыжий, кудрявый, голубоглазый, рослый, веселый, в равной мере далекий от книжной премудрости и житейского коварства, Нийл в ноябре 1944 года занимал должность помощника главного бухгалтера во Втором Национальном Банке Гранд-Рипаблик, где директором был мистер Джон Уильям Пратт.

Он любил свою семью, своих друзей, свою работу, рыбную ловлю, охоту и гольф, любил удочки, ружья, лодки и другие простые и замечательные вещи, с которыми связаны эти виды спорта. Но теперь он уже не мог странствовать по лесам и озерам Северной Миннесоты. Год назад, когда его пехотная часть занимала одну итальянскую деревушку, он был ранен в правую ногу.

Эта нога навсегда осталась на полдюйма короче, но хромота уже почти не мешала ему передвигаться, и он твердо рассчитывал, что к весне 1945 года, хоть и вприпрыжку, а выйдет на теннисный корт. Его репутация одного из самых красивых мужчин в городе не пострадала; хромота даже придавала что-то забавно-милое его походке, а плечи и грудь у него были такие же могучие, как и раньше.

Прошлое рождество он промучился в военном госпитале в Англии; зато в этом году он встретит рождественские праздники дома, со своей любимой Вестл, высокой, жизнерадостной, ласковой, но вполне рассудительной молодой женщиной, и с дочуркой Элизабет, все четыре года своей жизни известной под именем Бидди, – прелестной умницей Бидди, у которой кожа точно клубника со сливками, а волосы цвета шампанского.

Нийл родился в 1914 году, когда мир лихорадило предвестиями первой мировой войны; он верил в священный характер второй мировой войны; а теперь, за коктейлем в Теннисном клубе Сильван-парка, он смело утверждал – да и сам готов был поверить, – что третьей мировой войны не будет и можно спокойно растить сына, если милостью богов (его бог был баптистский, а бог Вестл – епископальный) у них родится сын.

Его отец был известный зубной врач доктор Кеннет М.Кингсблад, еще благополучно здравствующий и практикующий (прием в Доме Специалистов, угол Чиппева-авеню и Вест-Рэмси-стрит), а его дед с материнской стороны – Эдгар Саксинар, в прошлом агент телефонной компании, теперь живший на покое в Миннеаполисе. Таким образом, он происходил из весьма почтенных ученых и деловых кругов, но что касается имущественного и общественного положения, то в этом, нужно признаться, его семья далеко уступала семье Вестл, отцом которой был Мортон Бихаус, президент Акц. О-ва Энергосвет Прерий, брат Оливера Бихауса, главного юрисконсульта уоргейтовских предприятий. Когда в Гранд-Рипаблик говорят «Бихаус» – это звучит, как «Адаме», «Сесиль» или «Пиньятелли».

Вестл в свое время была президентом Лиги Образованных Молодых Женщин, чемпионкой по гольфу загородного клуба «Вереск», лучшим в округе добровольным агентом по распространению военного займа, секретарем Гильдии св.Ансельма, председателем Программного Комитета Дамского клуба и победительницей турнира по бриджу в Космополли (приз – кофейный сервиз на шесть персон). При всем том она сохранила человеческие черты.

Она окончила Свит-Брайер-колледж в Виргинии, и считалось, что у нее более утонченный вкус, чем у Нийла, который в бытность свою студентом Миннесотского университета не поднимался выше дешевых пансионов и пивнушек. Но она говорила о себе: «Я не претендую на интеллектуальность. В душе я домашняя хозяйка».

У нее было узкое, продолговатое лицо, освещенное веселыми серыми глазами, и волосы заурядного каштанового оттенка, но удивительно густые и пышные. Руки у нее были шире, чем у Нийла, у которого сильная кисть оканчивалась длинными тонкими пальцами. Вестл смеялась легко, но не слишком много. К Нийлу она чувствовала любовь, уважение, нежность; в кино, во время сеанса, часто держала его руку в своей, и супружеские отношения не стали для нее простой привычкой. До его ранения она любила странствовать с ним на лодке по пустынным северным озерам; она разделяла его Здравые Консервативно-Республиканские Взгляды на банковское дело, налоги и вероломство профсоюзов. Это было в полном смысле Счастливое Американское Супружество.





Хотя Вестл выросла в сером каменном Бихаусовском особняке на аристократической Белтрами-авеню, ей сразу пришлась по душе замысловатая простота Сильван-парка. Там «лесные кущи, древние, как мир, смыкались вокруг солнечных прогалин», которые мистер Уильям Стопл, Продажа и Управление Недвижимостью, не щадя затрат, распланировал в виде участков прихотливой формы.

Вестл питала нежность к своему беленькому домику, к его нарядному полукруглому крыльцу со стройными колоннами. Гостиная в домике была обставлена скромно, но все в ней радовало глаз – низкие стулья с темно-синей обивкой, терракотовые занавеси, часы с боем, ярко пылающий камин (электрический, со стеклянными углями), а на каминной полке – немецкая каска, считавшаяся боевым трофеем Нийла. Но еще более выразительно говорила о благоденствии хозяев стеклянная веранда, где пол был выложен красными плитками и стояла зеленая плетеная мебель и холодильник для бутылок и откуда для вящего аристократизма открывался вид на холм, на вершине которого высился Хилл-хауз; сказочная вилла Бертольда Эйзенгерца.

Подобное великолепие было явно не по средствам обыкновенному банковскому кассиру, а Нийл до недавнего времени был всего лишь кассиром. Это тесть помог ему устроиться на столь широкую ногу и даже завести прислугу – самая большая роскошь американской цивилизации, в условиях которой вы можете иметь «кадиллак», но обувь должны себе чистить сами. К слову сказать, не такая уж это плохая форма цивилизации, раз она позволяет вам помыкать только механическими слугами.

В Сильван-парке не встретишь ни садов с кирпичной оградой, ни шоферов с кирпичными физиономиями, которые украшают собой Оттава-хайтс. Соседи Нийла наслаждаются жизнью в стандартных коттеджах, семикомнатных шале и каркасных домах. Вдоль серповидных Аллей и Троп красуются веселые фонтанчики, а центральная площадь, именуемая «Пьяцца», окружена квазииспанскими аркадами, где расположены нарядные магазины. Но по этой бутафорской Гренаде неистово носятся ребятишки, матери возят колясочки с младенцами и отцы сгребают опавшие листья.

Мистер Уильям Стопл (не забывайте, что недавно он был мэром Гранд-Рипаблик) конфиденциально обращает ваше внимание на то, что в Сильван-парке вы избавлены от евреев, итальянцев, негров и назойливых нищих, равно как и от шума, комаров и скучной прямолинейности улиц. Официально же он возвещает:

«КУДА исчезли юношеские грезы и видения девичьих снов? ГДЕ романтика минувших лет, ГДЕ лилейно-белая дева у зеркальной глади пруда, под сенью зубчатой башни с гордо реющим флагом? В ВАШЕЙ власти воскресить сегодня эту мечту. Сильван-парк – вот место, где сбываются сны, где гармоничный быт, живописный ландшафт, новейший комфорт, все блага Американского Образа Жизни к Вашим услугам по исключительно недорогой цене и на самых льготных условиях, справки письменно и по телефону, по средам контора открыта до 10 ч. веч.».

Нийл и Вестл смеялись над этим образцом поэзии нашего времени, но Сильван-парк они и сами считали раем, в высшей степени разумно организованным раем – и деньги за их домик были уже почти полностью выплачены.

Рядом с супружеской спальней (при ней была изразцовая ванная с лотосами и морскими коньками по стенам) находилась детская Бидди – кролики и Микки Маусы, – а дальше шла тесная комнатушка, вся в углах и выступах, заставленная и заваленная всяким ненужным хламом, которая именовалась «кабинетом» Нийла и в случае надобности служила комнатой для гостей. Сюда Нийл приходил созерцать свои удочки и клюшки, кубок «За меткую стрельбу», который он выиграл в 1941 году, и свою любимую коллекцию огнестрельного оружия. У него было охотничье ружье компании Гудзонова залива, пистолет 45-го калибра, из каких стреляла Канадская конная полиция, и полдюжины современных винтовок. Он всегда мечтал о жизни фронтирсмена, какого-нибудь агента пограничной фактории Астора в Миннесоте 1820 года и любил календари с заметками о байдарочном спорте и о повадках лосей.

И тут же была его личная, не слишком обширная библиотека. Сочинения Киплинга, сочинения О'Генри, похождения Шерлока Холмса, история банковского дела, переплетенные комплекты «Национального географического журнала» и руководства Бизли по теннису и Морисона по гольфу. Среди этой солидной продукции затерялся где-то в углу томик стихов Эмили Дикинсон, подаренный ему еще в колледже девушкой, имя и наружность которой он позабыл, и Нийл иногда доставал этот томик, листал его и удивлялся.





В конце узкого коридора находилось помещение, которое они устраивали с особенной заботой – спальня и отдельная ванная их прислуги, мисс Белфриды Грэй, молодой особы негритянского происхождения.

Помня о том, как трудно в это тяжелое военное время удержать прислугу, они не жалели средств, чтобы получше обставить помещение Белфриды. В комнате было радио, вышитое покрывало на кровати, несколько выпусков «Спутника домашней хозяйки», а однажды Вестл, в припадке безумия, купила Белфриде настоящую английскую люфу. Белфрида приняла ее за какую-то высохшую нечисть и чуть не потребовала расчета, когда Вестл преподнесла ей этот подарок.

От розового банного мыла в виде утки, предложенного Вестл, Белфрида тоже отказалась, объяснив, что ее кожа не переносит другого мыла, кроме «Gout de Rose», доллар кусок. «Gout de Rose» было немедленно доставлено, и все же Белфрида подумывала об уходе. При желании она могла быть отличной кухаркой, но как раз в данное время у нее этого желания не было.

Белфриде шел двадцать второй год, и в ее упругой гибкости была своя, особая красота. Она упорно не признавала чулок, даже когда подавала на стол, и ее великолепные ноги, точно из теплой атласистой бронзы, едва прикрытые развевающейся юбкой, постоянно смущали Нийла и его гостей, хотя дальше смущения дело не шло.

Знакомство с Белфридой, убедившее Нийла и Вестл в том, что держать прислугу стоит больше нервов, чем самим заниматься хозяйством, могло, конечно, породить в них определенное предубеждение против негров – впрочем, они также не отличались особым юдофильством и не питали горячей симпатии к индейцам, яванцам или финнам.




3


– Нет, – сказал Нийл своей жене, – я всегда говорил, что мистер Пратт чересчур уж консервативен. Он считает людьми только таких, как мы, ведущих свой род от англичан, французов или немцев. А скандинавов, ирландцев, венгров, поляков ни во что не ставит. Он не хочет понять, что мы живем в новой Америке. Я лично враг всяких предрассудков, однако это не мешает мне видеть, что есть вещи, в которых негры не могут и никогда не смогут сравниться с нами. Я это понял в Италии, когда видел, как они спокойненько занимались разгрузкой судов, в то время как мы, белые солдаты, принимали на себя огонь противника. Или вот Белфрида – желает, чтобы ей платили, как голливудской звезде, а в двенадцать часов ночи ее еще дома нет!

Они пили коктейли в своей уютной кухне с белой эмалированной электрической плитой, холодильником, посудомойкой и мусоропроводом, с красными металлическими стульями и синим металлическим столом – образцовая кухня, новая эмблема Америки, пришедшая на смену бизону и бревенчатой хижине.

У Вестл сегодня был день прогрессивных, гуманистических настроений.

– Я с тобой не согласна, Нийл. Не нахожу, чтобы Белфрида была требовательней какой-нибудь белой девчонки, которая в пятнадцать лет каждый вечер желает иметь в своем распоряжении хозяйскую машину. И не так уж весело целый день возиться в чужой кухне, в чаду и капустной вони. Я бы не хотела. А ты хотел бы, ты, финансовый туз?

– Да, пожалуй, тоже нет. Но все-таки своя ванная и отдельная комната не то, что в негритянском квартале, на Майо-стрит, где, я слышал, живут по шесть человек в одной каморке; спи спокойно, одна, никто не мешает. То есть я надеюсь, что Белфрида спит одна, хотя этот черный ход всегда внушает мне подозрения. И свободное время с двух до половины пятого, как раз когда у нас в банке голова пухнет от цифр. И на всем готовом, при восемнадцати долларах в неделю.

– Ты восемьдесят получаешь!

– Но ведь я должен содержать тебя – и Белфриду!

– А она мне говорила, что помогает деду – знаешь старика Уоша, чистильщика обуви в «Пайнленде»?

– Я понимаю, конечно. – Нийл был в меру сердоболен. – Наверно, это тяжело – всю жизнь нянчить чужих детей. Чарли Сэйворд уверяет, что придет такое время, когда на домашнюю работу будут наниматься только на условиях квалифицированных специалистов – пятьдесят долларов в неделю и после работы домой, как банковский кассир или водопроводчик. Но мне это не нравится! Мне нравилось, когда прислуга получала восемь долларов в неделю и все делала – и стряпала, и стирала, и еще пекла пирожки для маленького господина, то есть для меня. В хорошем положении окажутся вернувшиеся герои, если все угнетенные нации, за свободу которых мы дрались, в самом деле освободятся и захотят сесть на наши места! Ох, Вестл, жизнь становится слишком сложной для бедного солдата!

Вестл рылась в кухонном шкафу. Вдруг она жалобно воскликнула:

– Эта негодяйка, чтобы не возиться, опять испекла два пирога сразу, и второй нам придется есть черствым! Нет, честное слово, я ее выгоню и буду хозяйничать сама!

– Тебе не кажется, что ты не очень последовательна в своей защите угнетенных?

– Р-р! Давай заглянем к ней в комнату, пока ее нет.

С нечистой совестью шпионов они на цыпочках поднялись по лестнице и вошли в будуар Белфриды. На неубранной постели – эта постель никогда не бывала убрана – валялись туфли, белье с розовыми ленточками и киножурналы; подушка была совсем черная от помады для волос. На ночном столике, поверх библии, лежала книжка, озаглавленная: «Магический справочник Джона Завоевателя: Магниты, Амулеты для наведения порчи, Приворотные Духи, Колдовские Соли, Корешки Адама и Евы, Древняя Печать Ноевых Сыновей». В комнате стоял сильный запах духов и курительных палочек.

– Такая была хорошенькая комнатка! – огорчалась Вестл.

– Пойдем скорей отсюда. Мне кажется, будто мы попали в притон и сейчас кто-нибудь вылезет из-под кровати и бросится на нас с ножом.

На площадке они столкнулись с Белфридой, поднимавшейся по черной лестнице. Она остановилась и недружелюбно взглянула на них.

– Э-э… хм… добрый вечер! – сказал Нийл с виновато-идиотским видом.

У Белфриды было очень черное лицо с круглыми щечками и всегда готовыми к улыбке губами, но сейчас оно казалось каменным, и супруги с позором ретировались в свою спальню.

Нийл пробормотал:

– Она здорово рассердилась, что мы шпионим за ней. По-твоему, что она теперь сделает? Вылепит из воска наши изображения и бросит в огонь? Нам, белым людям, не понять этих ниггеров, чем они живут, о чем думают.

– Нийл, негры не любят, когда их называют «ниггеры».

– Ах ты, господи! Что за дурацкая обидчивость! Не все ли равно, как их называют. Я же говорю: мы понятия не имеем, куда Белфрида ходит и чем она занимается – знахарствует, или колдует, или, может быть, она состоит в какой-нибудь негритянской левой организации, которая замышляет отнять у нас этот дом. Одно только ясно: весь биологический и психологический склад у этих негров не такой, как у белых людей, особенно у нас, англосаксов (во мне, правда, есть и французская кровь). Очень грустно, но это так, и ты не будешь отрицать, что ниггеры… ладно, ладно, негры – не такие же люди, как я, или ты, или Бидди. Я сам смеялся над солдатами из южан, которые это утверждали, но, пожалуй, они все-таки правы. Видела, какие у Белфриды были сейчас глаза – ну точно как у загнанного зверя! Впрочем, я доволен, что у нас, на Севере, не существует дискриминации, – и негры и белые ребятишки ходят в школу вместе. Скоро и наша Бидди тоже сядет за парту рядом с каким-нибудь черномазым карапузом.

– Думаю, что нашей маленькой задаваке ничего от этого не сделается, – фыркнула Вестл.

– Конечно, конечно, в школе это все так, а вот согласилась бы ты, чтобы твоя дочь вышла замуж за негра?

– Должна сказать, что пока, несмотря на ее опасный возраст, я что-то не примечала за ней хвоста чернокожих поклонников!

– Ну да, ну да – но понимаешь – ты понимаешь…

Честному и наивному Нийлу было тем труднее сформулировать свою точку зрения на расовый вопрос, что он сам не знал, в чем эта точка зрения заключается.

– Я хочу сказать, что мы тут, на Севере, исходим из представления, что негр – такой же человек, как и мы, ничем не хуже, и имеет такие же шансы стать президентом Соединенных Штатов. Но, может быть, это – неверное представление. В армии я познакомился с одним врачом из Джорджии, и он меня уверял – а кому и знать, как не ему, он ведь всю свою жизнь прожил среди негров, и потом сам врач, ученый, – вот он мне и говорил, будто доказано, что у негров объем мозга меньше, чем у нас, и черепные швы у них облитерируются раньше, так что даже если в школе они сначала учатся хорошо, то очень скоро отстают и потом уже лодырничают всю жизнь. Так ведь это же и значит низшая раса… Черт, ты понимаешь, не в моем характере кого-нибудь ненавидеть. Я никогда не чувствовал ненависти к итальянцам или к фрицам, а вот Белфриду я ненавижу. Чертова девка, она постоянно смеется надо мной, у меня же в доме! Только и думает, как бы поменьше работать и побольше выжать из нас, и еще над нами же издевается – за то, что мы ей платим; нет чтобы постараться приготовить что-нибудь повкуснее, одна забота – как бы выговорить себе лишний выходной вечер, и всегда подсматривает за нами, и высмеивает нас, и копит против нас злобу, и ненавидит нас!

Вестл уже спала, а он все лежал и думал:

«А вот тот парнишка негр, с которым я проучился вместе с первого до последнего класса, – как его звали, Эмерсон Вулкейп, что ли? – ведь всегда держал себя тихо, прилично, а мне все-таки неприятно было видеть его черную физиономию среди наших белых девочек.

Собственно говоря, физиономия у него даже не была черная. Он был не смуглее меня; мы и не знали бы, что в нем есть негритянская кровь, если бы нам не рассказали. А все-таки когда уж знаешь, так о человеке привыкаешь думать, как о негре, и я помню, как я, бывало, злился, когда он вылезал вперед и отвечал на вопросы, на которые Джад или Элиот не могли ответить.

Или эти черные солдаты-грузчики в Италии – я ни одному из них слова не сказал, но всегда в них чувствовалось что-то не то, – и как они смотрели на нас! Да я ни одному заслуженному генералу не позволил бы смотреть на меня так, как эти черномазые! Да, если мы хотим отстоять достижения нашей цивилизации, нужна твердость и выдержка, так, чтобы ниггеры знали свое место. Хотя, боюсь, мне не всегда удается проявлять твердость с этой мартышкой Белфридой!»





Славный молодой финансист-воин, законный наследник шпагоглотателей Дюма, философствующих аристократов Толстого, доблестных джентльменов Киплинга, ворочался в постели, не чувствуя душевного покоя.




4


Вновь они изведали предрождественский праздничный подъем, почти позабытый за эти годы войны. Их друзья и сверстники еще воевали в Европе или на Тихом океане, и Нийл и Вестл думали о них не меньше, чем о Бидди, когда носились по городу в поисках елки чуть не за месяц до рождества.

Они рассчитывали, что Белфрида, как добрый и преданный член семьи, разделит их святочные утехи, и Вестл с трепетом подступила к ней:

– Мы с мистером Кингсбладом выбрали чудесную елку, сегодня рассыльный ее принесет. Пока спрячем ее в гараже. Вы нам поможете в устройстве этого маленького праздника, хорошо? Елка ведь так же для вас, как и для нас.

– У нас дома своя елка будет.

– О, у вас на Майо-стрит тоже бывают елки?

– Да, у нас на Майо-стрит бывают елки! И семьи у нас на Майо-стрит тоже бывают!

Вестл больше рассердилась на себя, чем на девушку. В самом деле, она говорила с ней так, будто праздник рождества изобрели Отцы Пилигримы в Плимуте, вместе с Санта-Клаусом и елкой, а заодно и зимним солнцестоянием, и для лиц африканского происхождения все это должно быть приятной новинкой. Она промямлила:

– Да, конечно… Я хотела – то есть я не хотела – я просто думала, что вам будет приятно…

Белфрида беспечно возразила:

– Нет, спасибо. Я сегодня иду гулять с моим молодым человеком, – и тут же удалилась, оставив Вестл и Нийла в полной растерянности посреди кухни, которую они так любили раньше, пока Белфрида не превратила ее в чужое, вражеское логово.

– Скорей уйдем отсюда! Тут все пропахло ею! – вскипел Нийл.

– Да, мне тоже неприятно стало входить сюда. Она так держится, как будто я – вторгшийся враг, как будто вот сейчас я загляну в холодильник и проверю, чисто ли у нее там.

– Ты в самом деле туда заглядываешь. И там в самом деле грязно.

– Чего я не выношу, это выражения ее глаз, когда попросишь ее сделать что-нибудь экстренное. Она все сделает, но каждый раз почему-то ждешь, что она откажется, и как тогда быть – выгнать ее или извиниться? Ах ты, господи!

Нийл похвастал:

– Ну, на меня эти взгляды больше не действуют, но чего я не выношу, так это ее манеры никогда не вытряхивать все пепельницы. Кажется, она под страхом смерти и то хоть в одной оставила бы окурки. Честное слово, она, наверно, записывает это себе, чтоб не забыть.

– Нет, все ничего по сравнению с этим мрачным взглядом – точно вот сейчас она выхватит бритву.

– Кажется, лучшие черные специалисты отдают теперь предпочтение лому, – сказал Нийл. – Ох, прости, пожалуйста. Это грубые шутки. Бедняжка Белфрида – с утра до ночи над грязной посудой. У нас просто развивается негрофобия.

Но на следующий день, после обеда. Нийл снова забушевал:

– Нужно все-таки что-нибудь сделать с нашей Топси. Может быть, действительно пора ее уволить. Такой гадостью она еще нас никогда не кормила. Мясо как подметка, и потом я всегда считал, что негры – мастера готовить бататы, но Белфрида ухитряется придать им вкус пареной тыквы. А пудинг, по-моему, у нас уже четвертый раз на этой неделе.

– Второй. Но я все-таки надеюсь, что завтра уговорю ее приготовить что-нибудь другое – ведь у нас обедают Хавоки. Так как я терпеть не могу Кертиса, то тем более обязана угостить его на славу.

Назавтра Белфрида действительно приготовила кое-что другое. Она просто не появилась.





Кертис, сын дюжего подрядчика Буна Хавока, был недоразумением с самого младенчества. Видимо, шумная веселость отца и крикливость матери еще в колыбели сбили его с толку. Это был здоровенный малый, недурной собой, хоть и сумрачного вида, и у него постоянно водились деньги, но он никогда не имел успеха – ни у девушек, чью любовь пытался купить, ни у юношей, которых старался залучить в собутыльники.

В январе 1942 года состоялась свадьба Кертиса с Нэнси Пзорт, дочерью простого огородника, и в том же месяце у них родилась дочка Пегги, а сам Кертис сбежал в морскую пехоту. Хавок-отец весьма бурно негодовал по поводу женитьбы сына, его сына, на какой-то нищей славянке, но когда Кертис после ранения вернулся из армии в чине капрала, он устроил ему номинальную должность в Национальном банке «Блю Окс» и купил молодым супругам хорошенькую белую виллу, крытую зеленой черепицей, рядом с домом Нийла.

Бидди, в солидности своих четырех лет, считала трехлетнюю Пегги Хавок маленькой, но это не мешало им целые дни играть вместе. Кертис был уверен, что Нийл, как собрат по профессии и бывший однокашник, должен его любить и с удовольствием выслушивать его сальные рассказы об интрижках с банковскими стенографистками. Спастись от Кертиса было трудно.

Он вваливался в дом в самые неожиданные часы, от рассвета до глубокой ночи, твердо рассчитывая на чашку кофе, коктейль и благодарную аудиторию, и до того надоел Нийлу и Вестл, что они особенно старались быть с ним любезными. Кроме того, они от души жалели бедную Нэнси Пзорт Хавок, беспечное дитя природы, затесавшееся в семью банкиров-разбойников.

В декабрьский вечер, о котором идет речь, Кингсблады ждали Хавоков к обеду.

Вестл относилась к этой перспективе со спокойной решимостью. Она съездила на рынок за голубями, каштанами и грибами и в утро испытания обратилась к Белфриде тоном, каким новоиспеченный капитан обращается к бывалому старику сержанту:

– Белфрида, голубушка, я ко второму завтраку дома не буду, так вы сварите Бидди овсянку. И постарайтесь закатить для Хавоков такой обед, чтобы у них глаза на лоб полезли. Времени у вас хватит – целый день. Стол накройте вышитой скатертью и возьмите парадное серебро.

Белфрида молча кивнула, и Вестл уехала в наилучшем расположении духа. Нийл должен был вернуться автобусом; сегодня была ее очередь пользоваться машиной, и она являла собой прелестное зрелище, когда катила в Дамский клуб на завтрак с бриджем.

Партию в бридж она выиграла.

Из клуба она поехала с Джинни Тимберлейн в Загородный район, где находился элегантный особняк судьи Тимберлейна. Джинни купила новый кротовый жакет, ради которого стоило специально проехаться в такую даль, и Вестл просидела у нее до шести часов. Она надеялась, что стол у Белфриды накрыт, а голуби выпотрошены и что Бидди отнесется к загулявшей маме снисходительно.

Она торопливо вбежала в дом, который казался непонятно пустым и тихим. Никто не отозвался на ее «Ау-у!»; внизу, наверху, в кухне никого не было. Голуби в своем натуральном виде лежали в холодильнике, а на кухонном столе валялась записка, писанная рукой Белфриды – аккуратным, стандартным почерком:

«Мой дедушка заболел, я ушла к нему. Бидди отвела к бабушке Кингсблад, постараюсь вернуться вечером. Белфрида».

Вестл произнесла одно краткое, но весьма необычное в устах дамы слово и сразу же принялась действовать. Она позвонила сестре Нийла, Джоан, чтобы та привела ребенка, затем накинула рабочий халат и стала потрошить голубей и готовить подливку. Когда явился Нийл, она сказала только:

– Эта черная потаскушка все бросила и ушла до ночи. Я всегда знала, что она дрянь. Накрывай на стол. Вышитую скатерть и вообще весь реквизит.

Его длинные веснушчатые пальцы орудовали проворно и ловко, он отлично справился со своим делом и крикнул Вестл:

– Когда я останусь без работы, мы сможем вдвоем наниматься в богатые дома, кухаркой и лакеем.

– Этим и кончится, вероятно, если демократы и коммунисты не перестанут взвинчивать подоходный налог.

Кертис и Нэнси Хавок прибыли с шумом и криками без пяти семь. Они опаздывали всюду, но к выпивке всегда являлись раньше времени. Добродушная Нэнси занялась бататами во фритюре, а Кертис вызвался сбивать коктейли, что было чревато последствиями, так как его излюбленный рецепт включал 90 процентов джина, 5 процентов вермута и 5 процентов виски. Когда сели за стол – не позже чем в двадцать пять минут восьмого, – Кертис уже был в самом развеселом и боевом настроении.

– Сегодня же увольте эту черномазую гадину. Я ведь вам всегда говорил: все ниггеры сволочи. Без кнута от них уважения не ждите. Черт, до чего же я не выношу это черное племя. Есть у меня в Вашингтоне один знакомый тип, который все насквозь знает, так он говорит, что конгресс собирается восстановить рабство. И правильно сделает. Эх, хотел бы я посмотреть, как какого-нибудь черномазого профессора погонят опять в поле собирать хлопок, а станет фордыбачиться, так разложат на бочке и всыплют пятьдесят горячих!

– И все ты путаешь, – добродушно вступилась его жена. – Совсем не то он говорил, а просто, что наши заправилы в конгрессе надумали выслать всех черных в Африку. Вот это разумно, по-моему.

Кертис уже был в достаточных градусах, чтобы закричать на жену:

– Ах ты, полячка паршивая, так я, значит, вру?

Нийл расправил свои широкие плечи и уже собирался сказать: «Хавок, замолчи-ка ты лучше и ступай домой», – но Нэнси, польщенная столь пылким вниманием, заворковала:

– Ну что ты, миленький, что ты, разве красиво так говорить! – И тут же заулыбалась Вестл: – Правда, вышвырните вы эту мразь (что на нормальном человеческом языке означало: увольте эту негритянку). Я вам порекомендую девушку – мою двоюродную сестру, Шерли Пзорт. Она работала на заводе Уоргейта, ее уволили за то, что она самую малость покрутила с мастером.

Но это уязвило аристократическую чувствительность Кертиса, и он возразил:

– Довольно с меня твоего папаши-навозника, не хватало еще, чтоб потаскуха-сестрица пошла в кухарки к соседям, да еще каким – к зубодерову сыну!

Нийл раскрыл было рот, но Вестл уже торопила всех на кухню мыть посуду, и добрососедские отношения были спасены, хотя бы и ценой тарелки, которую тут же разбил Кертис.

Не иначе как магия или дар ясновидения помогли Белфриде так рассчитать время, чтобы влететь в кухню в ту самую минуту, когда Нийл вытирал последнюю кастрюльку.

– Добрый вечер, – прощебетала она, и Нийлу показалось, что при этом она подмигнула Кертису. – Дедушка у меня заболел. Так некстати. Ну, спокойной ночи всей компании!

Если от нее и пахло джином – наверно, пахло! – этого никто из них не мог бы разобрать. Она юркнула к себе, не потрудившись даже достать кубики льда из холодильника, хотя было совершенно ясно, что лед понадобится, если Кертиса захотят удержать в состоянии полного обалдения, как того требовали хавоковские представления о гостеприимстве – своем и чужом. Нийл проводил ее выразительным взглядом, но Вестл предостерегла его:

– Шш, шш! Все-таки кой в чем она мне помогает.

– Да ведь она хочет, чтоб мы ее уволили! Она сама добивается этого! Если б я сказал слово, у нее уже было заготовлено сто в ответ. Зря мы лишили ее такого удовольствия. А этот наглый взгляд – да я просто разорвать ее готов.

– Ну ладно, ты уж ее не трогай до рождественских праздников, а потом я займусь этим и подыщу другую, – пообещала Вестл.




5


У Нийла постоянно было такое чувство, будто Белфрида где-то рядом, и от близости этой ехидной маленькой тени его бело-розовое арийское величие казалось искусственно раздутым. Когда он брился, ему мерещилось, что она стоит у него за спиной и ухмыляется. Когда он авторитетно отвечал Бидди на ее вопросы или объяснял, что боженька велел нам посещать воскресную школу (до восемнадцати лет включительно), в ушах у него стоял лукавый смешок Белфриды.

И как раз теперь, когда он, здоровенный сенбернар, спасовал перед ее комариным ничтожеством, Белфрида вздумала выступить в качестве поборницы расового равноправия.

В доме уже несколько лет жил черный кокер-спаниель, которому дали кличку «Ниггер» – просто потому, что так обычно называют черных собак. Это был ласковый пес с большими печальными глазами, лучший друг Бидди – если не считать Белфриды.

Незадолго до рождества, снежным декабрьским вечером, Нийл в самом лучшем настроении вернулся из банка домой. Вестл отворила ему дверь, а потом вышла на крыльцо и принялась звать:

– Ниггер, Ниггер, сюда, Ниг, сюда!

Собака примчалась и восторженно заплясала вокруг Бидди, в избытке чувств едва не сбив ее с ног, а молодые родители любовались на эту сцену. Это была настоящая семейная идиллия, длившаяся, пока Белфрида, черная роза, непозволительно красивая в своем непозволительно коротком черном платье, не нарушила ее замечанием:

– До чего же вы, видно, презираете нас, негров!

Ни разу до сих пор им не приходилось слышать, чтобы негр в разговоре коснулся расового вопроса; и голос Вестл звучал растерянно и почти жалобно, когда она откликнулась:

– Как, почему?

– Стоите и кричите на всю улицу: «Ниггер, ниггер, ниггер!»

– Голубушка, да ведь так же зовут собаку! Обыкновенная собачья кличка!

– Вот и плохо, что вы так собак зовете. Мы, негры, не любим слова «ниггер», и тем хуже, если для вас что негр, что собака – все равно…

Нийл разозлился:

– Отлично, пожалуйста, мы переменим кличку! Для вас мы на все готовы! Будем звать пса «Принц»!

Но его сарказм не дошел; упоенная миссионерским пылом, Белфрида милостиво бросила: «Вот и прекрасно!» – и удалилась, а Бидди, беспечный беленький мотылек, запрыгала и закричала:

– Не хочу, чтоб меняли кличку! Ниггер, Ниггер, Ниггер!

Ее звонкий голосок придавал этому слову такую прелесть, что корректные родители не могли удержаться от улыбки, и этого было достаточно: маленькая примадонна почувствовала, что ее номер имеет успех.

Не слушая ничего, она понеслась по всем комнатам с громкими криками: «Ниггер, Ниггер!» – а спаниель влюбленно следовал за ней, несколько озадаченный этим неожиданным интересом к его имени, но в общем очень довольный.

Рассыльного, который явился с рождественскими покупками, безупречного арийца, Билли поспешила приветствовать (к немалой его досаде) дружеским: «Хелло, мистер Ниггер!»

– Так не нужно говорить, деточка! – сказала Вестл.

У Бидди был довольно покладистый характер, но это требование она сочла бессмысленным.

– А почему ты и папа так говорите? Почему вы Ниггера назвали Ниггером? – резонно спросила она.

– Мы тоже больше не будем. Мы решили, что, пожалуй, это в самом деле нехорошее слово. – Голос Вестл звучал уж очень ласково.

– Нет, это хорошее слово! – сказала Бидди убежденно.

Заглянул Роберт Кингсблад, старший брат Нийла, в чаянии даровой выпивки, и Бидди встретила его возгласом: «Дядя Ниггер пришел!»

– Это еще что? – изумился дядя Роберт.

А Вестл прикрикнула:

– Бидди! Сию же минуту перестань!

Но Бидди, взбудораженная общим вниманием, расходилась почти до истерики, как это бывает – и всегда некстати – даже с самыми хорошими и здоровыми детьми; она помчалась в кухню, и через минуту они в ужасе услыхали, как она окликнула Белфриду:

– Хелло, мисс Ниггер!

В довершение несчастья они услыхали, что Белфрида захохотала в ответ.

Пришлось объяснить все братцу Роберту, который был любопытен, как кошка, и примерно так же умен.

Он тут же высказал свое авторитетное мнение Коммерческого Директора Хлебопекарной Компании Остеруд, Производство Хлеба Витавим, Несравненный Вкус и Аромат, Залог Здоровья и Наслаждения:

– Вас интересует, как поступать с неграми, чтобы обходиться без неприятностей? Могу сказать вам, как поступать с неграми, чтобы обходиться без неприятностей. Наша фирма не знает никаких неприятностей с неграми, и нам никогда не приходится увольнять их, – по той простой причине, что мы никогда их не нанимаем. Вот вам самый лучший способ обходиться без неприятностей. Понятно? А между прочим, знаете ли, немудрено, что Белфрида разобиделась, когда вы прямо в глаза обозвали ее «ниггером».

– Да мы и не думали обзывать ее, Боб. Это мы собаку звали Ниггер, – объяснила Вестл.

– Ну, от этого не легче. Факт тот, что девчонка разобиделась. А не нанимали бы вы ее, не пришлось бы ей обижаться. Вот и видно разницу в так называемых врожденных умственных способностях у белой и черной расы. Я, например, и не подумал бы обижаться, если бы кто меня назвал «ниггер». Понятно? Ваша беда в том, что оба вы теряли время в колледжах вместо того, чтобы сразу заняться делом, как я, например. Первое правило – никогда не нанимайте негра. Ну, а дадут мне все-таки чего-нибудь выпить?

Таков был братец и дядя Роберт Кингсблад, коммерческий директор.

Хоть Белфрида и посмеялась, когда Бидди назвала ее «мисс Ниггер», за обедом выражение у нее снова было мученическое и оскорбленное; но во время десерта из кухни вдруг донесся оживленный шум: хихикала Белфрида, и ей вторил глуховатый мужской голос.

– Господи, что там еще такое! Пойду, налью себе воды, – решила Вестл, хотя прямо перед ее прибором стоял полный стакан.

Она осторожно пробралась в кухню. Там у яркого металлического столика стоял в небрежной позе высокий негр лет тридцати пяти. Кожа у него была темная, волосы курчавые, губы довольно толстые, но зато нос тонкий, как клинок. При взгляде на него приходили на ум не хлопковые поля, но оперетта, ипподром, веселый стук игральных костей. Его костюм составляли ярко-синие брюки, спортивная куртка в крупную клетку и нежно-розовый галстук бабочкой. У него были хорошие руки и крепкие плечи боксера в среднем весе; он был красив животной красотой, чуть даже страшноватой, должно быть, от того взгляда, которым он смотрел на Вестл, – дерзкого и насмешливого взгляда, как у человека, знавшего всех женщин от Сафо до королевы Марии и видевшего их насквозь. Его глаза не только раздевали Вестл; они намекали, что втайне и против воли ей это должно нравиться.

Она мысленно говорила себе: «Надо же так вырядиться, точно клоун в цирке!» – и в то же время смутно жалела, что ее положительный Нийл не способен надеть такой костюм и остаться романтически привлекательным.

Белфрида по-приятельски улыбнулась ей и заворковала:

– Ах, миссис Кингсблад, это мистер Борус Багдолл. Он владелец ночного клуба «Буги-Вуги» – чудное местечко. Мы с ним большие друзья. Он заехал проведать меня.

Речь Боруса лишь чуть-чуть отдавала сладковатым южнонегритянским акцентом:

– Я много слышал о миссис Кингсблад. Большая честь для меня. Могу я рассчитывать, что это не в последний раз?

«Он в глаза смеется надо мной!» – ужаснулась Вестл и, промямлив какие-то слова, которые едва ли могли служить доказательством ее интеллектуального превосходства, опрометью ринулась из кухни – без воды. В столовой она, смеясь, посмотрела на Нийла и сказала негромко и почти добродушно:

– Кажется, меня только что обхамили, и, кажется, герою это сошло с рук.

– Кто? Кертис?

– Нет, цветной джентльмен по имени Борус или Вирус Багдолл, мистер Багдолл, да, да, мистер, и прошу этого не забывать. Борус и Белфрида! Нет, все-таки комедия с этими неграми! Хотя, впрочем, почему комедия? Ты не поверишь, но я, кажется, только что удостоилась чести познакомиться с самым обаятельным и опасным прохвостом, какого когда-либо встречала.

– Да в чем там дело? Гость какой-нибудь в кухне? – терпеливо спросил Нийл.

– Ох, только, пожалуйста, не уподобляйся своему братцу Роберту!

– Но кто же этот нахал? Пойду посмотрю сам.

Он отправился в кухню, а Вестл шла сзади, гадая, кто – Нийл или Борус – останется на поле битвы. Но Борус исчез, исчезла и Белфрида, исчез и ярко-красный двухместный автомобиль, стоявший у заднего крыльца; только из раковины уныло выглядывала немытая посуда.





Добродушная Китти, сестра Нийла, на три года его старше, всегда была ему ближе всех в семье. Она была замужем за Чарльзом Сэйвордом, весьма симпатичным молодым юристом, который один срок занимал должность прокурора в городском суде. В этот вечер Китти и Чарльз пришли к Кингсбладам, чтобы заняться основным делом своей жизни – игрой в бридж.

Позабыв в священнодействии игры об ужасах домашнего мятежа, Вестл очень удивилась, когда случайно подняла голову и вдруг увидела Белфриду, делавшую ей знаки из полутемного коридора. Позади виднелся сардонический Борус Багдолл.

– Вернулись? В чем дело? – сердито спросила Вестл.

– Ах, миссис Кингсблад, мне очень жаль, но я должна уйти от вас. Совсем уйти. У меня дома заболели.

Суровая воительница вспыхнула:

– То есть как – уйти совсем, в такой час, не вымыв даже посуду?

Борус вставил небрежно:

– Вы можете вычесть с нее полдоллара за невымытую посуду.

Не только Вестл, но и все остальные с неловкостью почувствовали, что Борус смеется над ними.

– Да я вымою, – буркнула Белфрида.

– Нет, вы не вымоете! Я вас прошу уйти отсюда немедленно, чем скорее, тем лучше. Сейчас я расплачусь с вами. – Вестл прошествовала к своему белому письменному столику и нетерпеливо раскрыла аккуратненькую расходную книжку. – За вычетом того, что вы взяли в этом месяце вперед, вам причитается шестьдесят три доллара шестьдесят пять центов. Ой! У меня не хватит. – К игрокам: – Есть у кого-нибудь деньги?

С помощью Нийла и Чарльза Сэйворда она наскребла шестьдесят четыре доллара, но у Белфриды не нашлось сдачи.

– Для ровного счета пусть уж будет шестьдесят четыре, – промурлыкал Борус.

Нийл вскочил, воодушевленный романтическим побуждением выставить бандита за дверь, но, встретив непринужденно веселый взгляд Боруса, понял, что именно этого Борус и добивается – для собственного развлечения.

– Правильно. Пусть, для ровного счета, – сказал Нийл. – Всего хорошего, Белфрида. До свидания, мистер – э-э – Багдолл.

Он решительно шагнул вперед и протянул Борусу руку, словно от имени немногочисленного, но избранного общества. Последовало короткое состязание в силе, – стальная хватка Боруса против кулака Нийла, – потом Борус улыбнулся. Эта улыбка так понравилась Нийлу, что прошло полминуты, прежде чем он вспомнил о своем превосходстве белого человека и произнес с подчеркнутой любезностью, которая сама по себе есть оскорбление:

– Вы, может быть, посидите в кухне, мистер Багдолл, пока Белфрида уложит свои вещи.

– Да, благодарю вас, мистер Кингсблад. Да, я посижу в кухне, пока… пока мисс Грэй уложит свои вещи. – И исчез.

Вестл, наблюдавшая за сборами Белфриды, смеясь, вернулась в столовую.

– Вот черти, все-таки они нас посрамили!

– Как так? – спросили все.

– Я была просто в восторге, что с Белфридой покончено и она уезжает. С меня словно цепи свалились. И я решила подавить их своим великодушием – милостивая белая госпожа простила и не гневается. Я думала, они сядут в машину тихие, пристыженные (между прочим, какая у него машина! Мы даже и мечтать не можем о такой). Ничего подобного! Они укатили, крича во все горло: «Прощайте, дорогая!» Потому что, пока Белфрида наверху укладывала вещи, Борус перемыл всю посуду и самым аккуратным образом убрал ее в шкаф да еще оставил нам в кухне на столе подарок – четвертную бутыль шампанского! Господи, я до сих пор и не видала шампанского в четвертных бутылях, разве только на рекламных объявлениях.

– А какой мужчина! – восхищенно сказала Китти Сэйворд. – Как сложен, никогда не видела ничего подобного!

– Да, это мужчина, – рассеянно пробормотала Вестл.

Но Чарльз Сэйворд, добродушнейший из мужей, запротестовал:

– Вы что, забыли, что вы белые женщины? Увидели какого-то кабатчика, шарманщика, сводника, гангстера черномазого и растаяли обе. Честное слово, половина Америки сошла с ума – женская половина!




6


Теперь, когда Вестл сама готовила завтраки, они стали гораздо вкуснее, и всегда на столе была пепельница и утренний выпуск «Знамени фронтира». Время от времени Нийл пускался в пляс посреди кухни, напевая: «Опять все это наше!»

Только Бидди и Принц с упрямством, свойственным детям и животным, скучали по Белфриде, искали ее по всему дому, укоризненно смотрели на Нийла и Вестл, спрашивали, хотя и без слов: «Что вы сделали с нашим другом?»

Неделю спустя Вестл взяла новую прислугу – Шерли Пзорт, двоюродную сестру Нэнси Хавок.

Шерли с энтузиазмом готовилась разделить все радости наступающего рождества; она относилась к хозяевам даже теплее, чем им хотелось бы, и всегда звала Вестл «золотко». Это была типичная для того времени «финтифлюшка»: почти добродетельная молодая особа, ласковая и грациозная, как котенок, больше всего на свете любившая жевательную резинку и танцы.

С наступлением декабрьских холодов у Нийла начала побаливать раненая нога, и он все чаще думал о войне, о погибших товарищах, о прошлогоднем невеселом рождестве на госпитальной койке. Англичанки были заботливы и добры, но он тосковал о голосах Среднего Запада, о своей матери, Вестл и Бидди, о сестрах Китти и Джоан. Теперь они все снова вместе; это будет первое за три года рождество в кругу семьи.

Он думал о том, как повлияла на него война. Повлияла ли вообще?

Когда он лежал в госпитале, он был твердо уверен, что, вернувшись домой, все молодые солдаты объединятся, раз навсегда забьют вертящуюся дверь, на которой с одной стороны написано «республиканская партия», а с другой – «демократическая партия», и подадут свой голос за справедливость и процветание и за то, чтобы больше не было войн. Но, просидев шесть недель в банке и ничего за это время не услышав от банкиров, адвокатов и коммерсантов, кроме предсказаний, что этот субъект Рузвельт в 1950 году станет диктатором, он постепенно скатился к своей прежней вере в незыблемость многозначных цифр.

Но в последние дни его начали раздражать издевательские разговоры о «жидах», которые он часто слышал в теннисных клубах, Федеральном и Сильван-парк. Он думал:

«Вероятно, евреям так же неприятна кличка „жид“, как моим франко-канадским предкам неприятно было прозвище „лягушатники“. Мне нравился молодой лейтенант Розен, который подорвался на мине. Есть много евреев, которые ничем не отличаются от нас, – наверно, есть. Нужно мне усвоить либеральные взгляды, пока я еще молод, и потом уж держаться их всю жизнь, чтобы не попасть в подлецы, когда будешь уже пожилым и толстым и сделаешься директором этого банка – а может быть, и Первого Национального в Сент-Поле».





Размышлениям этим он предавался за своим столом, под мраморными сводами операционного зала Второго Национального Банка. Все утро ушло у него на дела по мелким ссудам; хлопотали о них преимущественно демобилизованные, желавшие открыть какую-нибудь торговлю, и Нийл старался сочетать благожелательность с осторожностью. Неверно, будто всякий банкир только и думает, как бы разорить все мелкие предприятия, принадлежащие отчаявшимся маленьким человечкам с больными дочерьми на руках. Не так уж легко заниматься банковским делом, когда вокруг тебя господствует нужда.

Перед ним лежала стопка тоненьких папок со сложнейшими финансовыми отчетами, но рядом с воспоминаниями о мечтах военных дней эти отчеты казались удивительно скучными. Он вздохнул, отложил сигарету и угрюмо покосился на изящную бронзовую табличку с надписью «Н.Кинсблад, Пом.Гл.Бухгалтера».

Когда в 1935 году он окончил Миннесотский университет, он думал заняться изучением медицины. Но летом он временно поступил рассыльным во Второй Национальный, а потом так и застрял под сводами этого уютного мавзолея; появилась Вестл, потом Бидди, и дверь захлопнулась, и он, в сущности, не жалел об этом. Он стал читать книги по банковскому делу; его повысили – сделали кассиром; он нравился клиенткам, любовавшимся его улыбкой и рыжей шевелюрой сквозь решетку, которой он не замечал. Директор Джон Уильямс Пратт отличал его за усердие, добродушие и честность, и в этом году, по возвращении из армии, он был произведен в помощники главного бухгалтера.

Мистер Пратт считал, что его молодым служащим полезно практиковаться во всех отраслях банковского дела, и Нийлу даже теперь приходилось отрываться от «привлечения вкладов» и деликатных переговоров со старыми клиентами, превысившими свой кредит, и проверять книги, подписывать кассовые чеки, учитывать фонды, а чтобы он не терял контакта с вкладчиками, Пратт каждый день заставлял его час-два просиживать у окошка кассы.

Главный бухгалтер, С.Эшиел Денвер, сосед по Сильван-парку, благоволил к нему не менее мистера Пратта.

В Гранд-Рипаблик насчитывалось восемь банков, из которых самым крупным был Национальный Банк «Блю Окс»: Нортон Трок – директор, Бун Хавок – председатель правления, Кертис Хавок – пустое место. Но мистер Пратт считал это учреждение, как и двенадцатиэтажную башню, в которой оно помещалось, грубо утилитарным. Зато во Втором Национальном (Первого не существовало) он видел воплощение истинных моргановских или тельсоновских традиций. Его двухэтажный мраморный храм с массивной бронзовой дверью, на углу Чиппева-авеню и Сибли-стрит, не имел помещений для сдачи внаем, и там не ютились разноплеменные массажисты и агенты по продаже сельскохозяйственных машин.

В операционном зале, под церковно-торжественными сводами, опиравшимися на мощные колонны зеленого итальянского мрамора, на безбрежной глади черного мраморного пола с вкрапленными в него квадратами и ромбиками гранита и розового кварца, в этой храмине, где не хватало только песнопений бухгалтерского клира, чтобы довершить атмосферу благолепия и платежеспособности, Нийл чувствовал себя лишь скромным служкою.

В сущности, он был просто школьником за партой в ряду других таких же парт.

Несмотря на бронзовую табличку с именем и ониксовые комбинированные часы-чернильницу-календарь-барометр-термометр, стол, за которым он сидел, был самый обыкновенный, маленький, слишком низкий по его росту, и в качестве единственных личных сокровищ Нийла на нем приютились фотография Вестл и Бидди в серебряной рамке, трубка и кисет с табаком, томик «Избранных детективных рассказов» и письмо от секретаря Ассоциации Бывших Однокурсников с просьбой об уплате очередного взноса.





Если были у Нийла особые достоинства, то на первом месте среди них стояла верность друзьям.

Его не покидала мысль, что большинство из тех десяти или двенадцати молодых людей, которых он называл своими «близкими друзьями», в том числе Элиот, Джад и Род, его «закадычные», проведут рождественские праздники по-прежнему в чужих краях, подвергаясь смертельной опасности.

Элиот Хансен, щеголь, страстный танцор, душа всех вечеринок, унаследовал от своего скромного норвежского папаши фирму «Свежесть» – Мороженое и Молочные Продукты; вдоль всех дорог, ведущих в Гранд-Рипаблик, можно было видеть на огромных щитах ее эмблему, горшок меда и монет в один цент.

Джад Браулер, коренастый, осмотрительный, сын Дункана Браулера, первого вице-директора предприятий Уоргейта, до войны вел оптовую торговлю черносливом и дешевым печеньем.

Украшением этой галереи являлся Родней Олдвик.

На пять лет старше Нийла, питомец Принстона и юридического факультета в Гарварде, а ныне заслуженный воин в чине майора танковых войск, Род Олдвик всегда был Настоящим Джентльменом, отважным Искателем Приключений. Он играл в поло, он великолепно ходил на лыжах, он обладал феноменальной зрительной памятью, позволявшей ему с одного взгляда запоминать целые печатные страницы. Он полностью соответствовал англо-прусскому стандарту идеального героя: густые волосы, широкие плечи, тонкая талия и шесть футов два дюйма росту. Майор Олдвик ни за что не вступил бы в связь с женщиной по положению ниже графини или же выше горничной, а живи он во времена рабства, он, вероятно, засекал бы своих рабов насмерть, но никогда не изводил бы их придирками. Можно было предположить, что в один прекрасный день его найдут мертвым в постели, своей или чужой, с кинжалом в груди или со съехавшим набок лавровым венком на высоком белом челе.

Нийл думал: будь его закадычные друзья здесь, можно бы поговорить с ними о том, чего он не мог понять в самом себе, например, о том, почему ему приятно ненавидеть Белфриду. Но тут же он должен был себе признаться, что все трое обычно уклонялись от беседы о более возвышенных предметах, чем ножки их стенографисток, от обсуждения более затруднительных тем, чем политика республиканской партии. Один только раз в жизни у Нийла был друг, с которым он мог говорить о страхе, о любви, о боге, но эта дружба длилась всего две недели.

Это был молодой капитан Эллертон, с которым Нийл познакомился на транспорте, везшем их в Италию. Они говорили весь день, всю ночь. Эллертон был конструктор-механик, любивший Моцарта, Юджина О'Нила, Тулуз-Лотрека и Веблена, и Нийлу совсем не казалось бестактным, когда он спрашивал: «Вы когда-нибудь думаете о личном бессмертии?» или: «А свою Вестл вы любите, потому что любите, или из чувства долга?»

Эллертон погиб от снайперской пули, спустя сорок две минуты после высадки в Италии.

Нийл никак не мог вспомнить, что он ответил, когда под сицилийскими звездами Тони Эллертон задумчиво спросил его: «А если вы знаете, что вам дана одна только жизнь, не жаль вам большую ее часть отдавать службе в банке?»




7


– У нас будет настоящее рождество, по всем правилам, – и гимны, и расстройство желудка назавтра, и все, все. Будем праздновать как следует, потому что война в будущем году кончится, и все наши мальчики вернутся домой… и масла станет больше, – ликовала Вестл.

Их елка была высокая красавица с дальних северных болот, но когда дело дошло до украшения, Вестл заявила, что война в самом деле ужасная вещь, потому что ни в Стандартных Ценах, ни у Тарра в «Эмпориуме» ничего нельзя найти, кроме серебряных шариков и сосулек из цветного стекла.

Она мужественно обследовала чердак в доме свекра и в ветхой, изломанной картонке, совсем как клад капитана Кидда в коробке из-под башмаков, обнаружила игрушки, сохранившиеся с добрых старых времен 1940 года: большую серебряную звезду, серебряно-золотого ангела, стеклянные вишни, апельсины и виноград, моток мишурного «дождя» и веселого маленького гипсового Санта-Клауса в красной шубе, с красным носом и курящейся трубкой во рту.

Она явилась домой точно ходячая рождественская витрина, и в тот же вечер елка на широкой спине Нийла перекочевала из гаража в гостиную, и Вестл, Нийл, Бидди, Принц и Шерли устроили вокруг нее шумный пляс.

В этом году была очередь Нийла угощать все племя Кингсбладов рождественским обедом. Поэтому Вестл, в пылу разбушевавшейся женской энергии, рыскала по магазину Тарра, составив себе строгую смету – семь подарков на каждые десять долларов, и совершила просто чудо, откопав у Бозарда для матери Нийла тройную нитку почти настоящего жемчуга, всего за одиннадцать долларов. И к ней еще даже не почти настоящий бриллиантовый кулон.

У Тарра Вестл «отхватила» и подарки для Бидди: прелестную старомодную куклу с льняными волосами и глазами, как звезды, похожую на Бидди, только потолще, и прелестный, вполне новомодный пулеметик, который в сороковых годах двадцатого века стал самым подходящим даром Христа-младенца для хорошей маленькой девочки. И тут же, у Тарра, она купила Принцу новый ошейник и резиновую кость, Шерли – вязаный шарф, а отцу Нийла – трубку розового дерева, которую добрый старик потом неустанно расхваливал и никогда не употреблял.

В качестве подарка самим себе Нийл и Вестл в сочельник уложили Бидди пораньше и поехали в «Пайнленд» танцевать.

– Просто ужасно, что тебе завтра придется кормить все мое голодное племя, – сказал Нийл.

– Солнышко, всякий, кто ухитрился попасть в число твоих родственников, – мой друг до гробовой доски. Даже тот твой троюродный брат, у которого заправочная станция в Гайавате, в Висконсине.

– А я зато очень тебя люблю и буду просить бога, чтоб нам еще пятьдесят раз встречать рождество вместе.

– Пью за это! – вскричала Вестл, поднимая свою рюмку с белым Creme de Menthe, который в Гранд-Рипаблик считается самым изысканным напитком.

Дрексель Гриншо, импозантный темнокожий метрдотель «Фьезоле», с подстриженными седыми усами, делавшими его похожим на гаитянского генерала французской выучки, улыбался, глядя на молодых господ, которые все еще так нежно любят друг друга. Его феодальная душа расцветала от близости к капитану Кингсбладу, будущему директору Второго Национального, и его молодой жене, истинной леди, родной дочери Энергосвета Прерий.

Дрексель думал: «Говорил ведь я этой дурочке Белфриде: не могла ужиться с такими благородными господами, значит, твоя вина. Если люди принадлежат к хорошему обществу, с ними у нас, негров, никогда неприятностей не будет. И разным агитаторам из цветных, вроде Клема Брэзенстара, я тоже всегда говорю, что от них нам, неграм, больше вреда, чем от самого злого белого хозяина, – а они смеются надо мной, называют меня „дядя Том“! Нищий сброд эти радикалы – и ничего не понимают в аристократическом обществе. У меня сердце радуется, когда я услуживаю такому джентльмену, как капитан Кингсблад, потому что уж это джентльмен так джентльмен».

Подобными мыслями тешил себя почтенный старый консерватор, хотя казалось, что внимание его целиком поглощено салфетками. Когда Нийл и Вест встали, Дрексель смиренно проводил их до дверей, приговаривая:

– Для нас всегда большая честь видеть вас, капитан, и вас, мэм, в «Физоли», надеюсь, вы нам скоро опять доставите удовольствие служить вам.

Дрексель был даже оскорблен, когда Нийл ответил на его восторги долларовой бумажкой, но сдержался и не показал виду.





В полночь уже из дому Нийл позвонил родителям и поздравил их с наступающим рождеством, а потом они занялись подарками. Вестл разыскала где-то измятую оберточную бумагу, оставшуюся еще от довоенных праздников, – красную, серебряную, лимонно-желтую; она разгладила ее утюгом, и теперь куча разнокалиберных свертков под елкой выглядела очень нарядно.

– Как красиво! – ликовала она. – Милый мой, дорогой, вот уже семнадцать минут, как наступило рождество, и ты дома, а не на войне, целый и невредимый, и все нас любят, и мы будем счастливы всю жизнь.

Они молча прижались друг к другу.

Наутро, в первый день рождества, они еще до завтрака спустились в гостиную разбирать подарки – красивая, спокойная, дружная пара, оба в фланелевых халатах с красными кушаками; и Бидди, сияющая кубышка в белом с голубым халатике, и Шерли, смуглая эскимоска, и Принц, который лаял и вертелся волчком от восторга, вместе с ними принялись ворошить груду пакетов под елкой. Вестл осталась очень довольна главным своим подарком – меховой пелериной, потому что она была красивее, чем у Нэнси Хавок. На завтрак ели вафли всем домом, включая даже Принца, что уж было совершенно лишнее; слушали по радио рождественские гимны, а потом все бросились одеваться и заканчивать приготовления к семейному торжеству, назначенному на два часа дня.





Главою семьи был отец Нийла, доктор Кеннет М.Кингсблад, заслуживший всеобщее уважение в городе отличным качеством своих зубопротезных работ, своими чтениями из библии (для взрослых) при баптистской церкви, меткой стрельбой по тарелочкам и головоломками, которые он искусно выпиливал лобзиком из фанеры. Он был рыжеватый блондин, высокий, худой, добрый и нерешительный.

Мать Нийла, Фэйт, маленькая, хрупкая, темноволосая женщина, производила всегда такое впечатление, будто она побаивается жизни, будто недоумевает, неужели эти четверо рослых здоровых людей в самом деле ее дети. Но темные ее глаза горели таким же огнем, как у ее матери, Жюли Саксинар, разбитной, пикантной француженки, которой только бубна да красного платка не хватало для полного сходства с цыганкой. Глаза Фэйт словно жили своей жизнью, отдельно от этого тихого неопределенного существа, которое никогда не откликалось на то, что творится кругом.

Следующим по старшинству шел брат Роберт, коммерческий директор Хлеба Витавим, со своей женой Элис и тремя детьми, из которых меньшая, Руби, была подружкой Бидди. Но Элис была не только женой Роберта Кингсблада. Она приходилась родной сестрой Харолду В.Уиттику, чемпиону-тяжеловесу рекламной поэзии.

За ними следовали сестра Нийла, Китти Сэйворд и ее Чарльз. А самым младшим представителем этого поколения Кингсбладов являлась Джоан, которая еще жила в родительском доме. Джоан была десятью годами моложе Нийла, довольно хорошенькая, довольно умная, довольно неинтересная. Она думала, что хочет уехать в Чикаго изучать искусство моделирования одежды, но в то же время знала, что хочет остаться здесь и выйти замуж, предпочтительно за своего жениха, приятного молодого человека, в данное время лейтенанта военного флота.

Итак, все племя было в сборе – девять взрослых и шестеро детей, не считая Шерли и Принца, – и хотя разговор шел о России, а также о химиотерапии, в доме царила атмосфера фермерской кухни не столь уже далеких предков. Младшие женщины хлопотали у плиты и накрывали на стол (почетное место было предоставлено хрустальной вазе с крюшоном), Нийл заботливо угощал мужчин коктейлями, а у камина в глубоком синем кресле восседала Фэйт Кингсблад и неопределенно улыбалась всем.

Доктор Кеннет занял хозяйское место во главе стола, за которым разместились все пятнадцать человек. (Пришлось подставить два ломберных столика, но под накрахмаленной скатертью это было незаметно.) Он любовно оглядел два ряда здоровых, цветущих людей, радуясь тому, какие они все красивые и веселые. Потом он склонил голову и высоким задушевным голосом прочитал молитву:

– Отец наш небесный, в эти полные опасностей дни ты уберег нас и сохранил, и вот мы вновь собрались вместе, чтобы отпраздновать великий праздник рождества сына твоего. Сохрани же нас всех, господи, и в наступающем году и не оставь своим благословением детей моих, благослови их, господи, благослови их.

Нийлу вспомнилось прошлогоднее рождество в госпитальной палате. Взгляд его скользнул по всем этим дорогим лицам, задержался на морщинистом лице отца, и у него вдруг перехватило дыхание.

– Ух ты, целых две индейки! – с уважением прошептала Руби.

После обеда дети, собаки и тетушки разбрелись по комнатам спать. Под вечер дом почтили своим посещением отец Вестл, Мортон Бихаус, и его брат Оливер. Они принесли подарки, ненужные вещицы из кожи и из пластмассы под слоновую кость. Доктору Кеннету приятно было видеть, как его сын просто и непринужденно держит себя с легендарными Бихаусами.

«Молодец мальчик, – радовался доктор Кеннет. – Он далеко пойдет. Пожалуй, пора посвятить его в Тайну».

Во время мирного семейного ужина и потом, когда играли в джин-рамми и шарады, он не спускал глаз с младшего сына и, наконец, улучив минуту, ласково сказал ему:

– Молодой человек, вы, видимо, очень хорошо чувствуете себя, развлекаясь в семейном кругу, но все же позвольте старику отцу увести вас в кабинет, поговорить о жизни.

Доктору Кеннету свойственно было иногда увлекаться неожиданными фантазиями, и потому Нийл поднимался за ним по лестнице с легким чувством недоуменного беспокойства.




8


Доктор Кеннет М.Кингсблад («М» была первая буква фамилии его матери, шотландки Дженни Маккейл) свой жизненный путь протрусил мелкой благодушной рысцой. Он гордился тем, что однажды ехал в поезде вместе с бывшим президентом Гербертом Гувером, и тем, что завел у себя в кабинете новый рентгеновский аппарат, а каждый из его четверых детей был для него все равно, что золотая пломба. Он быстро утомлялся, чересчур быстро для своих шестидесяти лет, и в сердце у него бывали перебои, и он думал, что, пожалуй, в будущем году надо бы им с мамашей уехать во Флориду на март месяц, когда в Миннесоте начнутся метели.

Его радовала мысль, что Нийл, баловень судьбы, станет финансистом и муниципальным деятелем и осуществит великие реформы – постройку новых школьных зданий, сооружение запасного водохранилища, все то, что сам доктор Кеннет мечтал совершить, но не мог, так как зубоврачебная практика, сад и головоломки не оставляли ему для этого времени.

Когда они уселись в «кабинете» Нийла, коленями касаясь друг друга, и закурили высшего качества сигары, уместные лишь в рождественские дни или на обеде в честь губернатора, доктор Кеннет, пуская клубы дыма, начал:

– Чудно, что тебе пришло в голову назвать свою собаку Принцем, мой мальчик; ведь у нашей семьи есть особые основания интересоваться принцами.

– Это почему же, папа?

– Видишь ли, может быть, это все глупости. Я привык про себя называть это Тайной – тебе, наверно, кажется, что я говорю загадками, но, понимаешь, я сам в это не очень верю, и из всей семьи я только тебе одному решился рассказать, потому что ты один – человек с воображением и не станешь смеяться надо мной. Но все-таки есть один шанс на десять тысяч, что вся история может оказаться правдой, а если так, то, пожалуй, Бихаусам придется гордиться родством с Кингсбладами, а не наоборот.

– Папа, но в чем же состоит эта великая тайна?

– Видишь ли, мой отец, а еще раньше отец моего отца верили, что в наших жилах течет самая подлинная королевская кровь.

– То есть как?

– А вот так. Очень возможно, что мы короли. Кроме шуток. И не из каких-нибудь там французских или немецких правителишек – разных Людовиков, Фердинандов и тому подобное, а настоящие высокородные английские короли. Тебе никогда не казалось, что Кингсблад – необычная фамилия? Многим это кажется, и не зря. По теории моего отца (верил он сам в нее или нет, честное слово, не знаю), прозвище «Кингсблад»[1 - King's blood (англ.) – королевская кровь] было когда-то дано нашим предкам в знак того, что в жилах у них течет королевская кровь, – а значит, и у нас с тобой тоже! Ну, что ты на это скажешь?

– Я, пожалуй, не так уж этому рад, папа. Мне больше нравится жить в Гранд-Рипаблик, чем в каком-нибудь старом дворце со сквозняками.

– О, в этом я с тобой вполне согласен. Там у них, наверно, даже парового отопления нет. Но мне кажется, было бы приятно по-прежнему жить здесь и заниматься своим делом и в то же время знать, что по праву мы, возможно, законные английские короли. Твоей матери это польстило бы, и Джоан, и Вестл тоже, а когда-нибудь и Бидди. Да и твое положение в банке не стало бы хуже, если б мистер Пратт вдруг узнал, какая высокая особа служит у него помощником главного бухгалтера. Если только это правда!

Согласно этой теории, выходит, что я, по праву прямого наследования, – король Англии, а ты – принц Уэльский. То есть, конечно, законный претендент на корону после меня твой брат, но думаю (если бы все это оказалось правдой), то я просил бы Роберта отречься в твою пользу. Ну, куда ему в самом деле – человек, совершенно лишенный воображения, никак я не могу добиться, чтобы он не называл мою великолепную коллекцию флоридских раковин «хламом»!

Так вот, история, значит, такова. То есть так мне ее рассказывал мой отец Уильям, из которого, возможно, не бог весть какой вышел бы король, но фермер и барышник он был знаменитый на весь округ Блю-Эрс. Он об этом слышал от своего отца, Дэниела Кингсблада, того, что воевал в Гражданскую войну, а Дэниелу рассказывал его отец, Генри Арагон Кингсблад, который родился в Англии в графстве Кент в 1797 году и эмигрировал в Нью-Джерси, отсидев в тюрьме за то, что на какой-то ярмарке (или что у них там бывало в Англии в те времена?) во всеуслышание объявил себя законным государем Великобритании и Ирландии и всех Заморских Королевств – так, кажется? Он будто бы должен был царствовать под именем короля Генриха Девятого. Что ж, он ведь родился в Англии, может, он и в самом деле знал – может, это правда! Как ты думаешь?

– Да, это вообще интересно, но мы ведь все равно ничего не могли бы доказать, даже если это правда.

– Вот, вот, в том-то и дело. Я заметил, что ты теперь гораздо больше читаешь, поскольку нога не дает тебе заниматься спортом. И я решил: может, для тебя будет развлечением проверить это. Мне бы все-таки хотелось узнать правду, прежде чем я закрою глаза.

Конечно, письменных доказательств у нас нет никаких. Я собирался сам заняться проверкой, да все некогда – тут и дела, и домашние заботы, и прочее, ведь у нас, у дантистов, минуты свободной нет, особенно сейчас, когда столько врачей ушло в армию, а люди совершенно не желают считаться с твоими приемными часами и требуют, чтобы их принимали, когда им вздумается, особенно все эти молодые лоботрясы, которые приезжают домой на каникулы. Дай им только волю, они тебя замучают до смерти, а как по счетам платить, так в кусты, и в общем, так я и не собрался. Но, насколько мне известно, дело обстоит примерно следующим образом.

Этот самый Генри Арагон Кингсблад утверждал, что он происходит от сына Генриха Восьмого и Екатерины Арагонской, который, стало быть, являлся законным наследником престола. Но когда Генрих рассердился на Екатерину и порешил выгнать ее вон, он скрыл существование этого сына – его имя как будто было Джулиан, принц Джулиан, а добрые крестьяне, которые его вырастили и воспитали, звали его Джулиан Кингсблад, то есть Джулиан Королевской Крови. Отсюда и наша фамилия.

Конечно, если он был сыном Екатерины Арагонской, значит, в нас есть и испанская кровь, а это мне не очень-то нравится – я всегда гордился, что мы чистой англо-шотландской породы: моя мать, имей в виду, приходилась дальней родней Брюсу и Уоллесу и еще разным знаменитым шотландским полководцам – тут уж без всяких сомнений! Но все-таки, если пораздумать, так у этой Екатерины родители были Фердинанд и Изабелла, те самые, которые приказали Колумбу поехать и открыть Америку, и, значит, она по своему происхождению не хуже англичанки, ну а наши рыжие волосы, мои и твои, показывают, что в конце концов испанская кровь нам не повредила.

Вот и вся история. Может быть, в ней нет ни слова правды, – но все-таки ты не попытаешься ли выяснить, мой мальчик?

У него был такой умоляющий взгляд. Нийл очень любил своего кроткого отца; он пообещал:

– Сделаю, что могу, папа.

– Буду очень благодарен тебе. Главное, помни, что здесь нет ничего невозможного. Был один такой человек на Западе, в Альберте, что ли, или в Уайоминге, – говорили, он мормон, но я не верю, хотя кто его знает, – и вдруг оказалось, что он самый настоящий граф из какого-то владетельного рода, – а ведь был простой скотовод! Вот видишь.

– Во всяком случае, занятно будет узнать, – согласился Нийл. – И знаешь, шутки шутками, но когда Бидди стояла под елкой в золоченой короне, она, правда, была похожа на маленькую королеву. Ладно, возьмемся за это дело.

И в январе нового года он за него взялся.




9


Ему не раз приходилось читать о претендентах на титулы и земли, и он не сомневался, что домыслы его отца – чистейшая блажь. Но они забавляли его своей дерзкой наивностью, и, кроме того, ему нужно было новое занятие.

Из-за ноги он не мог ни ходить на лыжах, ни пробираться по сугробам, охотясь на кроликов, так что единственным доступным ему видом спорта оставалось плавание в бассейне Федерального клуба. Ему до смерти надоело играть в бридж, решать кроссворды, читать без разбора путешествия, биографии и духовную плесень войны – романы, в которых распутницы времен Елизаветы приводят в восхищение миллионы почтенных читателей, совершая поступки, заведомо предосудительные для молодой девушки из города Элизабет, штат Нью-Джерси.

Его радовало, что он будет именно английским королем. В Англии он почти ничего не видел, кроме пристаней, поездов и старинного замка, где помещался госпиталь, но к заботливым, усталым англичанкам, которые за ним ухаживали, привязался, как к родным. Выздоравливая, он целыми днями смотрел из окна своей палаты на каменную церковь с зубчатой башней, всю в перевитых струнах заиндевелого плюща, и видел, как через ее стрельчатые двери входят и выходят Тэсс и Джуд, маленькая Нелл и Лорна Дун, а также Дж.Г.Ридер и сэр Генри Баскервиль. Ни одно здание в Гранд-Рипаблик – даже остатки бревенчатого форта времен Гражданской войны, который теперь был перестроен в гараж для такси, – не внушало ему такого восхищения непреходящим мужеством человека.

Он гораздо яснее, чем отец, представлял себе, что произойдет, если до лондонских газет дойдут сведения, будто какой-то американец, банковский служащий, решил стать королем Англии. Но все же, если есть хоть один шанс на миллион, что это правда…

Почему не порыться в книгах по истории и не выяснить, является ли Тайна его отца нелепостью на сто или только на девяносто девять процентов? Бидди понравилось бы рассказывать всем, что она королевская дочка. Судя по властным замашкам этой девицы, с нее станется собрать вокруг себя соседских ребятишек и пропищать: «Разрешаю вам приблизиться к нашей королевской особе». Ему вспомнилась бумажная корона, которую она носила так гордо, хоть и немного криво.

В кухне, потягивая коктейль, он рассказал всю историю Вестл. Воскресный зимний день клонился к вечеру. Они наелись за обедом индейки, вздремнули, послушали по радио филармонический оркестр, проштудировали странички спорта и мод в воскресном номере «Знамени фронтира». На веранде Бидди, ее двоюродная сестра Руби и Пегги Хавок с увлечением доламывали рождественские подарки. Как истинные питомицы англосаксонской цивилизации на ее последнем этапе, они расстреливали из пулемета рыжего плюшевого щенка с печальными глазами и куклу с отбитым носом и в стеклянном ожерелье.

– Так вот какие бывают короли! – фыркнула Вестл. – Твой отец – дуся, второго такого сумасбродного мечтателя во всем городе не найти. Нет, какая прелесть! Подумай, если мы когда-нибудь скопим денег, – что при нынешних ценах на мясо маловероятно, – можно будет съездить на старую родину и посмотреть на наш дворец, а потом скорей домой, где люди говорят на человеческом языке. Но разрешите сказать вам, капитан, что я бы вас не стала любить больше, будь вы не то что английским королем, а самим верховным магистром ордена Лосей. А в общем, пари держу, что никакая королева в мире не играет в джин-рамми лучше меня. Пойдем к ребятам.

На веранде она отыскала в груде святочного хлама корону Бидди и, торжественно возложив ее на голову Нийлу, поправила на нем, как новую шляпу, а потом обратилась к сияющим малышкам:

– Ну, мелюзга, говорите, кто это?

– Король! – завизжали они хором.

Вестл сделала ему низкий реверанс.

– Вы очень глупые, – сказала Бидди.

В объятом войной мире, где столько жен стали вдовами и столько детей никогда не видели своих отцов, Бидди гордилась тем, что у нее есть бесспорный и осязаемый папа.

– А хотела бы ты, чтобы я был взаправдашним королем? – спросил ее Нийл.

Бидди пришла в восторг.

– Ты, наверно, был бы очень хороший король, и тебя взяли бы сниматься в кино!

У Шерли был выходной вечер. Готовя с помощью Нийла ужин, Вестл размышляла вслух:

– Я все стараюсь вообразить тебя королем, но ничего не выходит. Слишком уж ясно, что ты – это именно ты: стопроцентный нормальный белый шотландско-английский американец со Среднего Запада – добрый протестант, деловой, преуспевающий, обожающий гольф и собственную жену. Ни за что не поверю, чтобы ты мог быть чем-то другим, хоть ты мне принеси свидетельство за подписью генерала Эйзенхауэра. Мальчик хочет быть королем и жить в роскошном дворце? Так вот, будешь королем в моем сердце.

– Может, и, кроме тебя, найдутся охотницы иметь меня королем в своем сердце?

– Ах так? Ну что ж, прекрасно. Будьте добры, ваше величество, нарежьте картошку ломтиками как можно тоньше!





Он так и не взялся бы за генеалогические изыскания, если бы отец два раза не напомнил ему: «Ну что, занимаешься нашими предками?» И как-то в субботу, когда Вестл после обеда забрала машину и укатила играть в бридж, он вдруг решил: «А почему не попробовать? Гольф и теннис больше не стяжают мне лавров, так хоть прослыву хорошим историком. Почему не попробовать?»

Он прошел в свой «кабинет» и уселся за стол – ученый муж, безраздельно посвятивший себя одной идее; цель его жизни ясна ему, и начало великим трудам положено, а за спиной у него в благоговейном молчании стоят Вестл, и Род Олдвик, и мистер Пратт, и тот профессор, что читал у них в университете историю Европы.

Одно только его смущало: вот он приступил к своему исследованию, а как, собственно, к этому приступают?

Медленно и задумчиво он обвел глазами комнату. Из всех его книг могли пригодиться разве что «История Англии для детей» Диккенса, «Всемирный альманах» да четырехтомная «Универсальная энциклопедия янки».

Он храбро раскрыл энциклопедию на статье «Екатерина Арагонская». Сведения о ней сводились к тому, что она была женою Генриха VIII, что у нее была дочь и не было сына и что пришлось пожертвовать Истинной Церковью, чтобы от нее отделаться.

«Ну, раз у нее не было сына, значит, ее сын не мог быть нашим предком. Нет, что-то не то».

«История Англии для детей» тоже не помогла ему.

Как же, черт возьми, берутся за эти самые исследования?

Вероятно, нужно для начала обратиться к какому-нибудь знающему человеку. Но к кому? В университете профессор истории никогда не выражал желания переписываться с теннисистами. Может, есть такой правительственный чиновник, который дает справки о том, как устанавливать исторические факты? И как фамилия этого автора, что так здорово знает историю и пишет большущие толстые книги – по пять долларов за том?

Как эти ученые докалываются до всяких подробностей о людях, которых уже давным-давно на свете нет? В университете он не питал особого уважения к преподавателям, он их побаивался и считал, что они только и думают о том, как бы поймать студентов, которые накануне пили пиво вместо того, чтобы заниматься.

«А пожалуй, работа у них не такая уж легкая. Ну как, например, они узнают, что хотел сказать Шекспир в такой-то строке, когда он, может быть, и писал-то ее вдребезги пьяный и сам бы не мог объяснить? Наверно, я, пока был студентом, много чего упустил. Придется теперь наверстывать».

К чести Нийла Кингсблада нужно сказать, что трудность задачи никогда не отпугивала его. Убедившись, что розыски его царственных предков потребуют усилий, он взялся за дело всерьез.

Он, прихрамывая, добежал до автобусной остановки, сошел у книжной лавки Риты Камбер и купил «Историю Англии» Тревельяна. В букинистическом отделе он увидел два сокровища, перед которыми не устоял, хоть и не думал, что они могут особенно ему пригодиться: мемуары леди Монтрессор «При дворе, в походах и в родовых усадьбах нашего прекрасного острова» – два тома в белых коленкоровых переплетах с геральдическим тиснением, богато иллюстрированные и почти даром – цена снижена с 22.50 до 4.67; и «Обзор документальных материалов о пожаловании ленными поместьями при Генрихе VIII» – диссертация д-ра философии Дж.Гумбольдта Спэра, цена при издании два с половиной доллара, теперь – пятнадцать центов.

Книги порядком оттянули ему руку, пока он тащил их к автобусу, и он растерянно думал: «Неужели я их когда-нибудь одолею?» Он переживал первые скорбные сомнения на своем академическом пути.

Еще он купил «Хоккей как искусство» Сэнди Гофа и эту книжку действительно прочел сначала до конца.





Узнав, что исследования начались, отец порылся в старых сундуках и дал Нийлу собственноручное письмо Дэниела Кингсблада, фермера и плотника, участника Гражданской войны, сына того самого Генри Арагона, которому пришлось уехать из Англии. Нийл так и впился в письмо.



«Августа 7-го дня, 1864 года.

Дорогая моя жена!

Берусь за перо, чтобы сообщить тебе, что я пока здоров, чего и вам с сыном желаю. Мы стоим где-то в Виргинии или в Каролине, верно не знаю, а сержант не говорит. Довольствие очень дурное, но жаловаться не приходится, кому-то надо воевать, только в сорок лет человеку не место на этой войне, будь она проклята. Офицеры – один хуже другого, очень нос задирают, а чуть сыро, ревматизм разыгрывается. Не нравятся мне эти горы, знай лазай вверх и вниз, то ли дело наша ферма в Мичигане, хоть там и Дикий Запад. Новостей пока никаких нет, вчера на лагерь была атака, но не очень злая, скорее всего серопузым война так же не по душе, как и нам. Остаюсь в добром здоровье, чего и вам желаю. Больше писать некогда, любящий тебя муж

Дэниел Р.Кингсблад».


Доктор Кеннет, нервно шевеля в воздухе пальцами, убеждал сына:

– Удивительное письмо, а? Так и видишь старого солдата, честное слово! Были же патриоты в то время! Никогда не роптали – все готовы были вытерпеть для спасения родины. Удивительное письмо! Какой-нибудь историк, наверно, дорого бы заплатил, чтобы посмотреть на это письмо, но я его даже издали никому не покажу, и ты смотри не показывай, если кто-нибудь пронюхает и будет просить. Ну, это тебя воодушевит, правда?

– Д-да, папа, конечно.

– Вот, а теперь у меня есть для тебя сюрприз. Я, кажется, знаю место, где имеется многое множество писем, и не только моего отца и старика Дэниела, а может, и самого Генри Арагона! Интересно, а? Моя кузина Эбби Кайферс, та, что в Милуоки замужем за торговцем скобяными изделиями, она всегда любила собирать и хранить старые бумаги, и я уже ей написал. Ведь это для тебя просто клад, верно?

– Да, это замечательно, – промямлил Нийл. – Первоисточники. Они, кажется, нужнее всего для научных изысканий.





Кузина Эбби прислала письма Уильяма, Дэниела и Генри Арагона Кингсбладов, и Нийл набросился на них, как кот на валерьянку.

Он много чего узнал о ценах на пшеницу в 1852 году, о прожорливости свиней в 1876 году и о здоровье целой галереи Эмм, Абигайлей и Люси, но все это бросало удивительно мало света на вопрос о королевском происхождении. Даже в письмах Генри Арагона, написанных из Нью-Джерси между 1826 и 1857 годами, встретилась всего одна фраза, за которую можно было ухватиться: «Здешние жители все не могут решить, какой губернатор им больше подходит – дурак или мерзавец, и будь я королем этой скудоумной страны, я бы их всех велел повесить».

Нийл с грустью заключил, что предки его отца были люди работящие, трезвые и скучные и что, если ему суждено докопаться до гипотетического сына Екатерины Арагонской, наверно, окажется, что тот на старости лет стал благочестивым могильщиком. Он вздохнул. «Я и не ожидал, что мне удастся произвести нас в короли. Просто обещал папе, – ну, и поработал. Лучше, пожалуй, бросить это дело и думать о Бидди и о будущем, а не о каких-то высочествах и величествах. Ну их к черту».

Но в нем уже проснулся интерес к семейной истории, и теперь он решил покопаться в родне с материнской стороны – вдруг там найдется что-нибудь повеселее?

Он почти ничего не знал об этой ветви семьи, хотя в студенческие годы часто навещал свою бабушку Жюли Саксинар, которая и теперь еще была жива. Его мать и бабушка Жюли никогда особенно не ладили, и Нийл уже пять лет не видел бабку, но он помнил ее – маленькая, сердитая старая француженка с горящими глазами, чье детство прошло на беспокойной границе в штате Висконсин. Как-то вечером, зайдя навестить родителей, он закинул удочку:

– Я тут читал о папиной семье, мама, а твои предки кто были?

Они сидели в темноватой, серо-коричневой гостиной обветшалого отцовского дома, где воздух казался спертым и было тесно от допотопного бюро и стульев под черное дерево с резными драконами на спинках. Фэйт Кингсблад была маленького роста, хрупкая и необыкновенно тихая. Она почти всегда молчала и, казалось, все ждала и опасалась чего-то. Глаза у нее были совсем черные, а лицо бледное, с выцветшими розовыми губами. В Нийла она верила и ценила его, никогда не давала ему советов и чувства свои выражала разве тем, что легонько похлопывала его по руке.

Она задумалась, словно вспоминая что-то приятное, но потускневшее от времени.

– Я сама очень мало знаю о своей семье. Мои предки со стороны отца, Саксинары, были примерно такие же, как и у твоего отца: выходцы из Англии и Шотландии, труженики-фермеры и мелкие торговцы. А о матери знаю только, что ее предки были французами и в старину как будто торговали мехами в Канаде. Но едва ли эти пионеры вели какие-нибудь записи о своей жизни. В детстве я как-то спросила о них маму, но она только рассмеялась и сказала: «У, это были страшные люди – они все ездили на лодках да пьянствовали. Хороший девочке о них и слушать неинтересно». Ты ведь знаешь, мама – странная женщина. Мне кажется, ее всегда раздражало, что во мне так много от Саксинаров, что я опрятная и люблю порядок. Чудно, правда?

Она умолкла, снова застыв в ожидании, и Нийл подумал, что эта охота за предками – порядочная глупость.





В такой большой вселенной, как Гранд-Рипаблик, где живет около ста тысяч человек, умещается много неведомых друг другу миров. Среди них одним из самых чуждых для Нийла был бредовый мир музыки – учителя, дающие уроки скрипки в парадных гостиных однообразных краснокирпичных домов; девочки, обучающиеся игре на саксофоне; Общество любителей симфонической музыки, которому раз в год удавалось залучить в город Дулутский оркестр.

В том году оркестр вместе с финской хоровой капеллой выступал в Уоргрейв-холле в конце января. Наряду с такими заурядными гражданами, как Нийл и Вестл, на концерте присутствовали столпы города: Уэбб и Луиза Уоргейт, доктор Генри Спаррок, Мэдж Дедрик с дочерью, Ив Чамперис, Оливер и Мортон Бихаусы, Грэг и Дайанта Марл, судья Кэсс Тимберлейн с супругой, хрупкой, нервной женщиной. Пришли даже Бун и Куини Хавоки – оба навеселе, потому что только в таком состоянии у них хватало сил наслаждаться музыкой.

(Присутствовали также, хотя и не были отмечены репортером светской хроники «Знамени фронтира», кое-какие люди, действительно любившие музыку.)

Нийл забавлялся мыслью, как все они отвернулись бы от эстрады и снисходительно величавого Ханникайнена и воззрились бы на него, Нийла, если бы узнали, что он августейшая особа… Забавно было бы влезать в автобус в короне и горностаях и устраивать во Втором Национальном королевские приемы.

Он позабыл об этой мишуре, когда оркестр и хор слились в мощном финале Девятой симфонии Бетховена. Он унесся в никогда им не виданный край. Затейливые пруды и лужайки, осененные дубами, уводили взгляд к колоннаде огромного дома с окнами, увитыми каменными гирляндами. Позади вставала поросшая вереском гора, а на вершине ее – башня, старинная, полуразрушенная. И будто все это принадлежало ему.

«Что это, прапамять? – гадал он. – Может быть, когда-то всем этим владел мой пра-пра-кто-то, который теперь живет во мне? Может, я действительно мог бы быть королем?

Или герцогом?

Ладно, помиримся на бароне!»




10


Он очень гордился тем, что его нововведение в банковской практике заслужило одобрение мистера Пратта и главного бухгалтера С.Эшиела Денвера.

Он предложил организовать Консультацию для ветеранов, куда его бывшие товарищи по оружию, демобилизовавшись из армии, могли бы прийти за советом насчет подыскания работы и найма квартиры, насчет пенсий или стипендий, а заодно могли бы открыть счет во Втором Национальном или взять надежную закладную.

Заведовать Консультацией было поручено Нийлу, ему повысили жалованье до 350 долларов в месяц и обещали, если дело пойдет, дать помощника. Уже наступил северный апрель – не весна, а та же зима, только пожиже, – и Нийл, убежденный, что война в Германии кончится через несколько месяцев, торопился с подготовкой помещения для Консультации, сильно напоминавшего конюшню красного дерева; туда уже был водворен стол самого Нийла, а также два мягких кресла и значительно менее мягкий диван для приема героев.

Весь день он возился, а весь вечер тараторил о своих делах. Вестл радовалась его успеху и повышению, а Бидди основала собственный банк, в первый же день принявший вклады в виде шести булавок от Руби, дочки дяди Роберта, и надкусанного сухаря от Принца. Впрочем, этот банк просуществовал недолго, потому что Руби, которой было далеко до финансовых принципов мистера Пратта, вместо своих шести булавок выпросила обратно одиннадцать, и Бидди, посовещавшись с дядей Оливером Бихаусом, объявила себя банкротом.

Мистер Пратт говорил о перспективах Консультации с осторожностью, Нийлу же возможности ее представлялись неограниченными, и в конце апреля он выехал в Сент-Пол и Миннеаполис для переговоров с банкирами, правительственными чиновниками штата и руководителями Американского легиона и других организаций, объединяющих ветеранов.





На правах финансового эксперта он ехал в пульмановском вагоне «Борап».

Завзятым путешественникам из Дулута и Гранд-Рипаблик «Борап» уже много лет служил домом на колесах. Он был так стар, что завсегдатаи утверждали, будто он построен не из стали, а из дерева, затвердевшего от зимних метелей и июльского зноя прерии, где жара достигает пятидесяти градусов. Внутри стены его были отделаны деревянной мозаикой оливково-зеленого, розового и серого тонов. План его отличался приятной асимметрией, так что даже после долголетнего знакомства с ним можно было вдруг открыть дверь и обнаружить еще одно, не виданное дотоле купе с ломберным столиком и четырьмя допотопными креслами, обитыми колючим зеленым кретоном.

В вагоне «Борап» старший мистер Спаррок – Хайрем Спаррок, отец доктора Генри, – который в девяносто четыре года еще не умер, хотя отчасти и удалился от дел, – держит свой запасной комплект из пяти сортов пилюль, трех сортов возбуждающих капель и двух вставных челюстей, а также гребешок и палочку бриллиантина. Этот добродушный старый бандит, близко знавший Джона Д.Рокфеллера-старшего и Сесиля Родса, хоть и передал большую часть своей собственности сыну, до сих пор имеет чуть ли не полмиллиона гектаров земли в Соединенных Штатах, а его владения в Мексике измеряются не милями, а летными часами. В Гранд-Рипаблик считают, что Хайрем богаче и Уоргейтов и Эйзенгерцев, но сам он вечно толкует о своей бедности и никогда не дает негру Маку – проводнику «Борапа» – больше двадцати пяти центов на чай.

Его сын доктор Генри Спаррок хранит в вагоне «Борап» брошюру Карла Маркса в издании «Современной библиотеки», которую он уже пять лет как собирается прочесть в тайной надежде понять, «чего хотят все эти левые конгрессмены и красные рабочие лидеры», но приглашение на партию в бридж отвлекает его каждый раз, как он дойдет до второй страницы.

И в том же «Борапе» Мэдж Дедрик держит колоду пасьянсных карт со своей монограммой, Оливер Бихаус – сборник кроссвордов, а Дайанта Марл – книгу по психоанализу, книгу о правилах этикета и бутылку коньяку.

Проводник Мак – очень толстый, очень черный, приветливый по долгу службы: ему скоро стукнет семьдесят, и он знает их всех. Под его присмотром уезжают в колледж девушки, чьим родителям он прислуживал во время их свадебного путешествия, и он называет их «мисс», хотя помнит маленькими Тутс и Кэй. Он находит им потерянные сумочки и коробки конфет и старается уберечь их от слишком быстрого знакомства с красивыми попутчиками. Ему известно, чьи мужья прощаются с чьими женами на одном конце перегона и чьи мужья встречают и целуют этих жен на другом.

Мак – это Готский альманах, горничная-лакей, облаченная в брюки дуэнья всей молодежи Дулута, Гранд-Рипаблик и других городов на линии Дулут – Сент-Пол; если Мак не узнает вас, это куда опаснее для вашего положения в обществе, чем если доктор Спаррок не пожмет вам руку или миссис Дедрик сделает вид, что незнакома с вами; назвать его «Джорджем» вместо «Мака» значит выставить себя полнейшим варваром; фамилии у него нет, по крайней мере Нийл и люди его круга в этом уверены.

При виде Нийла он расплылся в улыбке:

– Милости просим к нам, капитан Кингсблад, сэр. Позволю себе надеяться, что ваше ранение уже не так вас беспокоит, сэр?

– Да, спасибо, Мак, нога гораздо лучше.

«Все-таки лестно, что Мак меня помнит. Не забыть дать ему двадцать пять центов на чай».

– Желаете просмотреть миннеаполисскую газету, капитан?

– Давайте, Мак, спасибо.

«Нет, двадцать пять мало. Вот старый негр, который знает свое место. Почему какая-нибудь девчонка вроде Белфриды не может держать себя так же прилично? Просто стыдно дать ему пятьдесят или даже семьдесят пять центов!

К тому же это все равно включается в дорожные расходы».





В конце пути, когда Мак счистил с него последнюю воображаемую пылинку и напутствовал ласковым: «Надеюсь, вы окажете нам честь и обратно ехать с нами, капитан?» – Нийл величественно протянул ему доллар.

Показался вокзал. В своем отделении старый Хайрем Спаррок ворчал на Мака:

– Ну, ты, потомок Макиавелли, а меня ты не просишь оказать тебе честь ехать обратно в твоем вагоне?

– Нет, сэр. С вами слишком много хлопот, генерал, да еще эти ваши пилюли!

– Ах ты, дядя Том несчастный! Ах ты, старая черная кокотка, все деньги вынюхиваешь? Вот тебе четвертак, и скажи спасибо.

– Как же не спасибо, генерал. Деньги немалые, а за что? Я всего только и делал, что смотрел на вас. Обычно вы больше пятнадцати центов не даете. Опять удачная спекуляция на бирже, генерал?

– Не твое собачье дело. Ты для скольких газет шпионишь, а?

– Для всех, сколько есть, генерал. До скорого свиданья.

Оба умолчали о том, что каждый год на рождество старый Хайрем давал старому Маку пятьдесят долларов. Два реликта эпохи земельно-железно-лесного феодализма 900-х годов обменялись улыбками, а молодой Нийл Кингсблад с одобрением взирал на этот знакомый, заигранный спектакль.




11


Нийл полагал, что причиной охлаждения между его матерью и ее родителями была привычка бабушки Жюли Саксинар командовать всеми, кто оказывался достаточно близко, чтобы услышать ее бодрое кудахтанье. Открытой ссоры между ними не было, но установившиеся в семье прохладные отношения мешали Нийлу ближе познакомиться с дедом и бабкой.

Однако во время своей четырехдневной деловой поездки в Миннеаполис он выбрал свободный вечер и отправился на озеро Миннетонка навестить стариков. В шестьдесят пять лет (сейчас ему было восемьдесят пять), удалившись на покой после долгой службы в телефонной компании, Эдгар Саксинар купил себе очень неплохой одноэтажный домик. Он превосходно описал его в одном из своих писем:

«Мы поселились в каменном бунгало на берегу романтичных вод озера Миннетонка, с прекрасным видом. Ни один такой большой город, как Миннеаполис, не расположен так близко от такого большого и красивого озера, как Миннетонка. Мы с миссис Саксинар часто беседуем о романтичных индейцах, которые некогда плавали в своих челнах по этим романтичным водам».

Дом, в сущности, был построен не из камня, а из бетонных плит под камень, и вид из окон открывался не на прославленное своей красотой огромное озеро, от которого его отделяло три квартала, а всего лишь на стандартный восьмиквартирный дом, часовню Адвентистов седьмого дня да кучку тополей. Но для двух стариков, с утра до ночи развлекающихся ссорами, это было удобное и уютное жилище, и Нийл с удовольствием уселся в желтое плюшевое кресло в маленькой гостиной, оклеенной желтыми обоями с рисунком из камышей и водяных лилий.

Он сытно пообедал в отеле «Суонсон-Гранд», но бабушка Жюли насильно увела его в кухню и до отвала накормила шоколадным печеньем с орехами. Ее кухня отнюдь не была стеклянно-эмалевым чудом из тех, какие рекламируются в журналах. Она стряпала на заслуженной, не слишком усердно начищенной плите, которую топила углем, свои запасы хранила в синих треснутых чайниках и жестянках от печенья, а тарелки и чашки покупала в магазинах подержанных вещей, где для них было самое подходящее место. Нийл вспомнил, что его мать и дедушка Эдгар всегда гордились своей аккуратностью, в то время как веселая пичуга Жюли была безалаберна, как цыганка.

Но он заметил, что в этом хаосе битой посуды бабушка Жюли с легкостью находит все, что ей нужно, тогда как мать и дед, считавшие своим долгом ставить каждый стул на заранее определенное ему место и методично раскладывать по ящичкам адреса, письма, счета из прачечной и старые, но еще годные к употреблению шнурки для ботинок, постоянно забывали, где что лежит.

Они вернулись в гостиную, и Нийл, как почтительный внук, вступил в беседу с коренастым, лысым, веселым, ворчливым янки – дедушкой Эдгаром.

Он добросовестно расспросил, какого мнения Эдгар о подоходном налоге, о бейсбольной команде, игравшей за Миннеаполис в истекшем сезоне, и о телефонных аппаратах нового образца. (Обо всем этом Эдгар был невысокого мнения.) А потом Нийл коснулся той единственной темы, которая действительно занимала его.

– Бабушка Жюли, я тут после одного разговора с папой заинтересовался своими предками. Расскажите мне о вашей семье и о дедушкиной.

Маленькая, смешная старушка – восемьдесят три года, если верить календарю, сорок три, если судить по ее гладкой, стройной шее и живым глазам, не требующим очков, – смесь цыганки и ирландской феи, настоянная на пуританстве Новой Англии, – примостясь со своим вязаньем в ветхой камышовой качалке, всегда выводившей из терпения ее мужа, который сидел тут же, круглолицый и краснощекий, в старомодном пенсне с полукруглыми стеклами, курил длинную сигару и вторил ей недоверчивым сопеньем, – бабушка Жюли клохтала, как курица, снесшая яйцо:

– Твой дедушка Саксинар – вот этот чурбан, что дымит нам в нос, – родился в Висконсине, работал бухгалтером на лесопилке, потом служил в Милуоки счетоводом и телеграфистом Чикагской компании, а уже потом поступил на телефон. И родичи его – те, которых он знал, – были люди как люди, сыровары да мелочные торговцы, все славный, глупый народ.

Эдгар брызнул слюной, как миниатюрный кит:

– Уж будет тебе! Саксинары – крепкая порода, и с отцовской стороны у Нийла такая же родня. Мои предки, благодарение богу, почти все до единого были добрыми просвитерианами и членами республиканской партии.

Жюли хихикнула:

– Вот и я говорю. Славный, глупый народ. А мои предки – те были французы. Женщины ходили все в бантиках, а мужчины их развязывали.

Нийл попробовал подольститься к ней:

– А знаете, бабушка, в армии я слышал, что французы совсем не такие легкомысленные, какими их изображают юмористические журналы. Это самые трудолюбивые крестьяне во всей Европе и самые прижимистые торговцы.

– Может, есть и такие французы. Но мои-то предки были непоседы, они ускакали из Европы, потому что Европа была уж больно смирная, и поселились в Квебеке, а потом и оттуда ускакали, потому что там все были больно набожные, а они любили крепкие вина и со смирными людьми вовсе не водились, – им подавай волков, да рысей, да индейцев!

Вперив мысленный взор в свою бурную юность, она вспоминала вслух:

– Я тоже родилась в Висконсине, в Гайавате, – ох и бойкое это было место, – и плясала с лесорубами да с плотовщиками, очень я была легка на ногу, а они ходили в красных шапках.

Эдгар буркнул:

– Ну и мешанина, а?

– Что ж, и была мешанина, да такая, в какой тебе век не разобраться. Вы, Саксинары, читали свои «Воскресные тексты для маленьких христиан», еще когда в Америке леса вырубали и жили в картонных хибарках. А мои предки… Мой отец, Александр Пезо, умер, когда мне было десять лет, и мама тоже, – тогда была эпидемия оспы.

Нийл подумал, как бы отнеслась к такому колоритному лесному прошлому Вестл, потомок первых эмигрантов из Дорсетшира, а Жюли все кудахтала, постукивая спицами:

– Да, Александр Пезо. Я его не очень хорошо помню, только помню, что он был высокий, статный, с большущей черной бородой – всегда щекотно было, когда он поцелует, – и песни любил петь. Он возил почту, и в лесу одно время работал, и был кучером на первом дилижансе; хоть по-английски он говорил хорошо, это я помню, но на лошадей всегда орал по-французски. Когда он и мама умерли, мне было всего десять лет, и меня взял к себе мамин брат, дядя Эмиль Обэр. Он торговал мехами. Об отцовской семье, о Пезо, он говорил мало.

Но я знаю, что папин отец, Луи Пезо, был и фермером и охотником и работал в медных рудниках на Верхнем озере, а женился он на девушке, которую звали Сидони Пик, а ее отцом был Ксавье Пик, – вот и считай: Ксавье, значит, был твой пра-пра-прадед.

О Ксавье дядя Эмиль кое-что слышал, потому что Ксавье был замечательный человек и знал каждую пядь земли на границе. В истории про него, наверно, ничего нет, – богачом он не стал, а в такой глуши газет, понятно, не издавали и записей никаких не вели. Помнится, дядя Эмиль говорил мне – о господи, ведь семьдесят лет прошло с тех пор! – что Ксавье был одним из лучших французских voyageurs[2 - Здесь: служащий компании по торговле пушниной, водивший караваны на отдаленные фактории и посты (фр.)]. Может, про него и что плохое было известно, да не стал бы дядя Эмиль рассказывать об этом маленькой девочке.

– Брось ты говорить про Ксавье, – вмешался дедушка Эдгар.

– А я буду! Я им горжусь. Так вот, Ксавье Пик родился, должно быть, году в тысяча семьсот девяностом. Дядя Эмиль рассказывал, что иные уверяли, будто он родился на острове Макинак, а другие – что на озере Пепин, или в Новом Орлеане, или даже на старой родине, во Франции, но все сходились на том, что Ксавье был не очень высок ростом, но страшно сильный и храбрый, и пел на удивление, и пил больше меры, а сколько языков знал! Он, говорят, знал все языки, какие только есть, – и французский, и английский, и испанский, и чиппева, и сиу, и кри, на всех языках говорил, мне дядя Эмиль рассказывал, а дядя Эмиль никогда не обманывал, кроме как в торговле. Вот Эдгар, тот возненавидел бы Ксавье Пика!

– Я и так его ненавижу, если только ты его не выдумала, – подтвердил дедушка Эдгар.

– Вот-вот. Да, так, значит, Ксавье – сначала он был voyageur на службе Компании Гудзонова залива, а потом стал coureur de bois[3 - траппер, охотник (фр.)] вольным купцом, скупщиком пушнины. Мастер был проводить лодки через пороги. В молодости он, наверно, носил шелковый кушак, как все voyageurs, и пел…

Постой-ка, Нийл, да я тебе, наверно, рассказывала про Ксавье, когда ты еще под стол пешком ходил. Теперь-то ты, должно быть, забыл, а помнишь, – я тебя учила петь песенку про voyageurs – «Dans mon chemin»?[4 - «В пути» (фр.)]

– И верно, бабушка, что-то припоминаю.





Из школьных учебников истории Миннесоты, из полузабытых рассказов матери и бабушки Жюли перед Нийлом возник его предок Ксавье Пик.

Бабушка Жюли молчала, задумчиво покачивая головой, а Нийл мысленно дорисовывал портрет этого французского авантюриста, крепкого и жизнерадостного.

Ксавье не ходил за плугом по бурым английским полям, как почтенные предки доктора Кеннета, которые, хоть и мнили себя королями, вернее всего были землепашцами. Ксавье вызывал в сознании не туманный вечер и мирное стадо с колокольчиками, а свежее утро на пенистых порогах неведомых рек. Нийл представлял себе, как весенним утром он выступает из Монреаля, чтобы доставить караван челнов в далекий форт, затерявшийся среди соснового бора в устье реки Каминистиквиа.

Ксавье Пик. Был он, наверно, сквернослов и гуляка, румяный, с кудрявой золотистой бородкой, и носил толстый голубой плащ с откинутым на спину капюшоном, а на алом кушаке висел кисет и узкий нож. Мокасины и гетры у него были из оленьей шкуры, а свой вязаный колпак он носил с удалью бывалого матроса.

Бодро пускаясь в путь навстречу порогам и ночному волчьему вою в бескрайней пустыне северных лесов, готовый к схватке с грозными бурями Верхнего озера, не страшась ни холода, ни голода, ни коварных индейцев, Ксавье распевал со своими товарищами:

		Dans mon chenain j'ai rencontre
		Trois cavaliers bien montes —
		Lon, lon, laridondaine.[5 - В пути я повстречал трех всадниковна добрых конях… (фр.)]

Так, не в словах, а в образах, сильных и ярких, Нийлу вспоминался далекий герой, от которого он вел свое существование.





Все это, конечно, относилось к молодым годам Ксавье. Когда бабушка Жюли, вздремнув, заговорила снова, ловя обрывки слышанных в юности преданий, выяснилось, что Ксавье стал самостоятельным купцом. Она знала, что он дожил до 1850 года, никогда не оставался подолгу на одном месте и, по ее твердому убеждению, первым из белых людей обследовал огромные пространства необитаемой земли, где теперь благодаря его ловкости и отваге выросли фермы и деревни.

Наперекор сердитому сопению мужа она крикливо утверждала, что этот француз-пионер был одним из основателей и первых военных царьков новых американских и английских провинций – Миннесоты и Висконсина, Онтарио и Манитобы.

Однако, фантазировал Нийл, англиканским пьянчугам Ксавье, наверно, служил не по своей воле. В сердце он носил не английский флаг цвета говядины и не полосатую, как дешевая конфета, тряпицу янки, а золотые лилии. Может, именно этот доблестный галл, а вовсе не какой-то хлипкий английский аристократишка и был тем предком, который дал ему право претендовать на королевскую кровь?

Это не понравится доктору Кеннету, в чьих слабых жилах нет и капли огненной крови Ксавье, зато Бидди, такая же отчаянная и предприимчивая, когда-нибудь оценит такое родство.

Почему бы и нет? Как знать? Может, этот диковинный Ксавье Пик приходился сродни королю и был изгнан из Франции как потомок какого-нибудь герцога Пикардийского?

Но герцогское знамя было тут же вырвано у Нийла из рук.





– Ты, конечно, понимаешь, – сказала бабушка Жюли, – что Ксавье, возможно, был не чистокровным французом. Вполне вероятно, что в нем была и индейская кровь. И мы с тобой, возможно, немножко чиппева.

– Чиппева? – переспросил Нийл упавшим голосом.

– А что? Ты разве предубежден против индейской крови? – сказала старуха, бросив хитрый взгляд на мужа.

– Нет, разумеется, нет! – заявил Нийл не слишком уверенно. – У меня нет никаких расовых предрассудков. Я как-никак участвовал в Войне против Предрассудков!

Дедушка Эдгар заныл:

– Не в том суть, что мальчику неохота быть индейцем, из тех, что ходят голыми да с малых детей скальпы снимают. Главное, ты не все выбалтывай, что знаешь!

Жюли смерила его взглядом:

– Чего ты дурачком прикидываешься? Я-то не боюсь говорить о своей родне. Мои предки не торговали деревянными часами как некоторые другие. Пусть кто меня спросит: «Это верно, что ты индианка, из тех, что томагавком дерутся?» Я скажу: «Верно», – и как дам ему этим томагавком!

Пока старики препирались между собой с мастерством, выработанным шестидесятилетней практикой, Нийл пытался собраться с мыслями. Вообще-то он считал, что индейцы – прекрасный народ: они так хорошо управляют лодками и дубят оленьи кожи. Но нелегко было перескочить из замка герцога Пикардийского в закопченный вигвам.

А Жюли, бодро обозвав предков Эдгара ханжами и скаредами-янки, продолжала:

– Когда Ксавье женился, а он, насколько я знаю, только раз и допустил такую оплошность, то женился он на скво из племени чиппева, так что в нас все равно есть индейская кровь. И по мне – лучше иметь предков, которые ели ягоды и свежую щуку, чем вот у него в семье только и питались что сушеной треской, потому и сами все вышли такие сухари.

– У нас в роду хоть вареную собачину не ели, как твои чиппева, – сказал Эдгар. – А что до Нийла, так треска треской, а мои родственники ему, надо думать, такая же родня, как и твои.

– Это ты так считаешь! А ты, Нийл, – хоть ты дикий индеец, хоть нет, а произошел ты от Ксавье Пика, самого бедового человека на границе, и это неплохо, а?

– Конечно, бабушка, это очень хорошо!

Но неожиданно объявившаяся в нем индейская кровь занимала его мысли больше, чем «бедовость» мсье Пика.

Он вспомнил, что мальчиком после каких-то слов, мимоходом брошенных бабушкой Жюли, он одно время считал себя потомком краснокожего вождя. Он похвастался этим Экли Уоргейту, и сей бледнолицый юнец ему завидовал. Да, наследие королей, отвага индейцев чиппева – племени, которое не боялось ни голых скал, ни ночной темноты, ни притаившегося в чаще врага.

А все же…

Это могло порадовать кого угодно, но не достойного супруга Вестл Бихаус. Его очень расстроило, что бабками его несравненной Бидди – этого серебристо-розового создания – были не английские принцессы и знатные француженки в пышных нарядах, расшитых золотыми лилиями, а немытые скво в рубашках из клейменой мешковины.

«Интересно, сколько вшивых ребятишек в резервациях могут претендовать на родство с Бидди?

А, пусть себе претендуют! Может, нам с ней и пошла на пользу кровь первобытных американцев. «Мистер и миссис Нийл Индианблад сообщают о помолвке своей дочери Элизабет Быстроногой Куницы с Джоном Пирпонтом Морганом Уоргейтом…» И счастлив будет этот щенок, если она ему достанется!»

Он вспомнил календарь бакалейной лавки с картинкой, изображавшей юную индианку, в которую он мальчиком был влюблен: стройная девица со всеми северными атрибутами – ленты, оленья доха, расшитая бисером, челн, водопад, сосновый лес и лунный свет, – и ему подумалось, что как символическая фигура она не менее убедительна, чем прекрасная, но глупенькая Элейн, жеманно тоскующая под ивами Камелота.

Наконец он заговорил с деланной веселостью:

– Хорошо, бабушка, считаем, что я – индеец. А выпить индейцу можно?

Дедушка Эдгар ответил:

– Нельзя. Они после огненной воды на людей бросаются, им дают только жареные бобровые хвосты. А вот внуку Эда Саксинара выпить можно. Это – сколько угодно.




12


Дома он ничего не сказал об индейцах чиппева. То, что у бабушки Жюли казалось интересной темой разговора, никак не отвечало духу Лиги Образованных Молодых Женщин. Он попробовал выведать что-нибудь у родителей, но убедился, что они ничего не знают о родословной его матери. Все, что сама Фэйт когда-нибудь и могла услышать, она, мирно разойдясь с бабушкой Жюли, сочла за благо забыть.

А Жюли, собственно, ничем не доказала, что Ксавье Пик или его жена были индейцами, убеждал себя Нийл, убеждал слишком часто и слишком прилежно.

Он все старался представить себе свою драгоценную Бидди как существо, в чьих тоненьких жилах течет индейская кровь. По-новому, тревожно смотрел он на это англосаксонское дитя и сравнивал ее с подругами. Он решил, что Бидди более энергична и самостоятельна, чем другие дети, а в сумерках, при свете настольной лампы, ему мерещилось, что ее бело-розовые щечки отливают медью.

Бидди, как никто, умела превращать диван в лодку и грести теннисной ракеткой – отчего ракетка не становилась новее; она любила бесшумно красться на цыпочках и вдруг испускать воинственные крики; когда же они в конце апреля разводили костер в честь первой оттепели, он заметил, что оба они отлично управляются с топориком и растопкой.

«Может быть, это не просто игра. Я, право же, начинаю подмечать и в себе и в ней индейские черточки».

А однажды, когда Вестл нашивала бисер на крошечные мокасины для Бидди, он сказал, не подумав:

– Только индианке мог бы прийти в голову такой узор.

И тут же сообразил, что ведь это не в Вестл Бихаус ему нужно выискивать сходство с индианкой, и сразу понял, как надуманны и глупы были все его умозаключения. И назло всякой логике возликовал, – значит, ни в нем, ни в Бидди нет «индейской крови»!

Но даже если есть… да, да, теперь он вспомнил, кто-то говорил, что среди предков всеми уважаемого судьи Кэсса Тимберлейна были сиу и что расовые признаки передаются не с кровью, а с какими-то «генами».

Научные выводы Нийла свелись к тому, что 1) по всей вероятности, в нем нет ни индейской крови, ни индейских генов, или как оно там называется, а 2) если и есть, это не важно, но 3) Вестл об этом говорить не стоит, и 4) когда вспомнишь смуглую грацию бабушки Жюли, то ясно, как день, что и он и Бидди – прямые потомки Соколиного Глаза, а 5) в общем, все это совершенно перестало его интересовать и 6) он при первой же возможности окончательно выяснит, есть ли в нем индейская кровь и (или) эти самые гены.





Его вторая командировка в Миннеаполис пришлась на понедельник 7 мая, когда всю страну облетело преждевременное, но подтвердившееся через день известие о капитуляции Германии. Во всех деревнях вдоль железной дороги орали клаксоны и гудели церковные колокола, и в вагоне «Борап» громко торжествовали победу. Незнакомые люди жали друг другу руки, вместе пили из карманных фляжек, хлопали по плечу проводника Мака и стоя пели нестройным хором «За счастье прежних дней».

Теперь вернутся домой и Джад, и Элиот, и Род Олдвик, радостно думал Нийл. Будет с кем поговорить, посоветоваться. Он уже уверил себя, что только потому и принял всерьез «эту индейскую чепуху», что заскучал без друзей.

А Джейми Уоргейт не вернется домой. Он навсегда остался где-то в Германии, погребенный под мотором своего самолета, красивые его руки раздроблены и перемешались с обломками стали.

И не вернется домой капитан Эллертон, с которым Нийл подружился на пути в Италию. Капитан Эллертон, самый нестандартный из людей, лежит в стандартной позе под стандартным крестом на кладбище, скучном, как городской палисадник.





Закончив переговоры с миннеаполисскими банкирами и политиками, Нийл в среду утром отправился в Сент-Пол к доктору Вервейсу, научному сотруднику Исторического общества Миннесоты, здание которого высилось рядом с круглой шапкой Капитолия штата.

Доктор Вервейс оказался у себя в кабинете; это был любезный, профессорского вида человек; и Нийл заговорил с ним легко и естественно, не вполне сознавая, что приготовился лгать:

– Я командовал ротой в Италии, а сейчас вернулся с фронта один мой солдат, раненый, и просит меня разузнать здесь что-нибудь о его предке-пионере Ксавье Пике; жил в этих краях лет сто назад, торговал с индейцами.

– Что-то не припоминаю. Как пишется, с двумя «к»?

– Нет, кажется, просто П-И-К. Может, это имеет отношение к Пикардии? – спросил Нийл с надеждой.

– Д-да, возможно.

– Так вот, этот мой солдат очень интересуется, нет ли в ваших архивах достоверных записей об этом самом Ксавье. Родился он, по-видимому, около тысяча семьсот девяностого года, может быть, во Франции. Насколько я понимаю, моему солдату особенно интересно узнать, был ли Ксавье чистокровным французом или с примесью индейской крови, иначе говоря – кем ему считать себя.

– А как вам показалось, мистер Кингсблад, ваш солдат был бы доволен, если бы выяснилось, что в нем есть индейская кровь, или он принадлежит к числу узколобых расистов типа «Огненных крестов»?

– К числу кого? Ах да, он… Что? Право, не знаю. Мы с ним, сколько помнится, этого не обсуждали, во всяком случае, не вдавались в подробности.

– Можете вы немного подождать, мистер Кингсблад?

Доктор Вервейс вернулся, неся в руках старинную рукописную книгу:

– Кажется, я напал на след мсье Пика.

– Да? – Так подсудимый ждет приговора.

Доктор Вервейс не торопился.

– Я разыскал его в дневниках Талиаферро. Да. Ксавье Пик. Возможно, что этот самый, вот видите – помог арестовать непокорного индейца. Но майор Талиаферро не упоминает о том, был ли сам Пик метисом. Конечно, если он родился во Франции, это маловероятно, разве что его отец вывез из Канады жену-индианку. Такие случаи бывали, но редко.

Нийл почувствовал облегчение, и устыдился этого, и снова вздохнул свободно при мысли, что Бидди и отец Бидди – чистокровные арийцы.

– Впрочем, – продолжал доктор Вервейс, – кем бы ни был этот Пик, женился он на индианке чиппева.

«О черт! Я и позабыл о краснокожей прапрапрабабушке, будь она неладна. Ну что бы этому Ксавье сидеть дома, во Франции или в Новом Орлеане, так нет же, понадобилось ему странствовать! Что я ему сделал сто двадцать лет назад, что он вздумал мне так отомстить?»

И тут благожелательный доктор Вервейс, сам того не подозревая, ударил его обухом по голове.

– Нет, едва ли в жилах Ксавье Пика текла индейская кровь, потому что… вот не знаю, сочтете ли вы нужным говорить это вашему любознательному ветерану; в расовых вопросах столько еще всякой косности и предрассудков; но так или иначе, майор Талиаферро пишет, что предок вашего знакомого, Ксавье Пик, был чистокровный негр.

Очевидно, Нийл не изменился в лице, потому что доктор Вервейс продолжал бодрым тоном:

– Вы, конечно, знаете, что в большинстве Южных штатов и в некоторых Северных негром по закону считается всякий, в ком есть хоть «одна капля негритянской крови», и по этой варварской логике выходит, что ваш приятель-ветеран и его дети, если они у него есть, как бы они ни были белокожи, являются в глазах закона стопроцентными неграми.

Нийл думал не столько о себе, сколько о своей золотистой Бидди.




13


Каким-то образом он очутился в закусочной – он сидел и внимательно разглядывал плохо вытертый столик, банку кетчупа, узорный металлический стаканчик с бумажными салфетками. В голове у него стоял туман, но все же он помнил, что доктор Вервейс обещал поискать для него еще материалов, что нужно зайти к нему в два часа и что он ничем себя не выдал.

Ничто уже не могло его удивить: он был во власти безмолвного ужаса, как лунатик, узнавший, что накануне вечером он во сне убил человека и что его ищет полиция.

В руке у него был надкусанный сандвич. Он с удивлением посмотрел на него. Зачем он заказал эту гадость – кусок лежалой ветчины между двумя грязными ломтями хлеба? И закусочная премерзкая – какая-то насмешка над богом и ясным майским днем.

«Как я сюда попал? А впрочем, надо привыкать. Теперь это для меня самое подходящее место. Да нет, наверно, здесь считают, что и это заведение слишком хорошо для нас – ниггеров».

Впервые он дал название тому, чем он теперь стал, и ему было так тошно, что даже не пришла на ум более мягкая форма «негры», да и что значило слово по сравнению с фактом? Все в нем возмущалось при мысли, что его можно назвать черным, желтым, или зеленым, или еще каким-нибудь, когда он, Нийл Кингсблад, всегда был и всегда будет самым обыкновенным, разноцветным человеком.

Но они скажут, что он черный человек, негр.

Негры, думал Нийл, это Белфрида Грэй и Борус Багдолл; это проводник Мак, лебезящий перед белыми ростовщиками; это потный черный грузчик в неапольском порту, он носит американский мундир, но ему запрещено носить оружие, ему разрешается только таскать огромные ящики, от которых дрожат колени и ноет спина; это батрак под палящим солнцем Луизианы и в свете факелов на молитвенных оргиях; это животное, но не свободное, как другие животные, от чувства стыда; это убийца с Бил-стрит или шут, за гроши танцующий в кабаке на потеху людям.

Негры – это те, что живут в дырявых лачугах или в полусгнивших бараках, тесных, как ящик для яиц, и носят разбитые, стоптанные башмаки или остроносые штиблеты сводника; они спят на вонючих простынях, которых никогда не меняют, а духовным пастырем имеют распутного горлодера и жулика.

Других негров не бывает. Разве не так говорил ему военный врач из Джорджии?

Негры, если светлая кожа не спасла их от разоблачения, работают в кухнях – в чужих, неприветливых кухнях, – или в душных прачечных, или в раскаленном воздухе литейных, или чистят на улицах обувь, готовые к тому, что белый господин презрительно сплюнет им на голову.

Негры не способны – биологически, органически, непоправимо не способны постичь какую-либо науку, кроме сложения и вычитания, немудреной стряпни и управления автомобилем, а вся их философия укладывается в сонник. По каким-то таинственным причинам они также не способны мыться и поэтому – противнее животных, ведь те как-никак вылизывают свою шкуру.

У всех без исключения негров такие скверные манеры, что их никогда не приглашают ни в приличные дома, ни на собрания большинства рабочих союзов, ибо даже в этих организациях, к которым Нийл, как добропорядочный банковский деятель, относился с неодобрением, и то каждому ясно, что негры – это сплошь бездельники, штрейкбрехеры и шпионы.

Негры – это животные в физическом смысле. И в культурном смысле – для них все равно, что Бетховен, что св.Августин. И в нравственном смысле – они не могут удержаться от воровства и насилия, от лжи и предательства. Да, это самые настоящие животные – нечто среднее между человеком и обезьяной.

Если ты негр, ты знаешь, что и твои дети – как бы ты их ни любил и ни заботился о них, как бы ни были они белокуры и светлокожи – обречены стать такими же уродами и обманщиками, тупицами и кретинами, как и ты, и их дети тоже, и дети их детей – до скончания века, по проклятию Иезекииля.

«Но я же не такой, и мама не такая, и Бидди, и бабушка Жюли. Мы обыкновенные порядочные люди. Значит, это ошибка. Мы вовсе не негры, просто было два разных Ксавье Пика.

Не валяй дурака, Кингсблад. В глубине души ты отлично знаешь, что он был твоим предком. А, будь он проклят за его черную кожу! Бедная маленькая Бидди!

Пусть так. Но если Бидди – негритянка, значит, все, что я слышал о неграх, ну да, и о евреях, о японцах, о русских, о религии и политике, – все это тоже, может быть, ложь?

Раз уж ты негр, так и будь негром и борись, как негр. Проверь себя и, если можешь, – борись.

Но я должен узнать, что такое негр; я должен досконально узнать, что я такое!»

Его попытки додумать что бы то ни было разбивались о видение задорного и наивного личика Бидди – маленькой герцогини Пикардийской, наследницы королевы Екатерины Арагонской – и глумящихся над нею соседей; да она, оказывается, негритянка, отвратительная карикатура на ребенка, с плоским черепом, с непристойными ужимками, – гнать таких надо, а туда же, лезут с парадного крыльца!

«Она не такая. Мы не такие. Негры не такие. Или я ошибаюсь?»





Доктор Вервейс рассказал, что нашлось письмо Ксавье Пика генералу Генри Сибли, и тут же передал письмо Нийлу.

Бумага сильно пожелтела, но чернила не выцвели, и почерк был ровный и изящный – почерк образованного человека. Нийл подумал, что, если не считать доктора Вервейса с его помощником и генерала Сибли, он, может быть, первым прикоснулся к этому письму с тех пор, как сто лет назад Ксавье писал его при свете свечи или северного солнца на грубом дощатом столе или на борту челна.



«Когда Вы были здесь, высокоуважаемый генерал, и оказали мне честь откушать у меня рыбы и чая, поскольку в нашей глуши я не имел возможности предложить Вам более достойное угощение, я рассказывал Вам, что я чистокровный негр и родился на Мартинике и что если во мне есть примесь французской, или испанской, или португальской крови, то очень незначительная.

Жена моя была индианкой из племени оджибвеев, а дорогая моя дочь Сидони недавно вышла замуж за француза Луи Пезо, и хотя сам я горжусь неграми, потому что это такой мужественный и сердечный народ, но в Южных штатах жизнь их превратили в невыносимую пытку, и я не хочу, чтобы Сидони и ее детей считали неграми и чтобы они страдали так, как страдают там мои соплеменники, которых в лицо называют грязными животными. Мне хотелось бы уберечь внуков от этой участи. Поэтому прошу Вас отныне числить меня французом.

Староват я стал для работы в глуши и почти все выполнил, что наметил себе в жизни, и страшно мне думать, что моих внуков, может быть, ждут плети, так прошу Вас, высокоуважаемый генерал Сибли, никому не рассказывайте, какая черная у меня кожа.

Должен добавить, что индейским дамам этот цвет, видимо, очень нравится, а здешние воины в один голос уверяют, что я первый белый человек, побывавший в их краю. Mes estimes les plus distinguees.[6 - с совершенным почтением (фр.)]

Кс.Пик».


Доктор Вервейс заговорил:

– Замечательный, видно, был старик – куда благороднее, чем сеньер де Сен-Люсон или другие парижские царедворцы, которых судьба забрасывала на границу. Если у вашего приятеля-военного хватит на то смелости и силы воображения, – он может гордиться своим предком. А знаете, в том, что он говорит, много правды. Индейцы на северной границе делили людей на краснокожих и белых, так что негры, подобные Ксавье, действительно были первыми «белыми людьми», принесшими бедным язычникам блага цивилизации – бутылку, бомбу и библию. Они сыграли ту же роль, что адмирал Перри, когда он заставил Японию отворить свои двери внешнему миру, и если результаты оказались столь же плачевными, то не по их вине… А взгляните, какие все королевские имена: Сидони вышла замуж за Луи, а их сына, о котором ничего, кроме имени, нам не известно, звали Александр!

Та самая цепь, о которой говорила ему бабушка Жюли: Ксавье, Сидони, Луи Пезо, Александр, а если он раскроет тайну, этой цепью будут скованы и он и Бидди.

Если…

«А я так ясно себе представлял, – думал он, возвращаясь местным поездом в Миннеаполис, – что у Ксавье была золотистая бородка!

Это я, с моей рыжей шевелюрой, потомок негров? Или Бидди? Бабушка Жюли – та, правда, смуглая. О господи, и зачем я должен думать об этом?

Говорят, цветные иногда сходят за белых, если кожа у них достаточно светлая. Я-то, конечно, сойду. Что за самомнение, с чего я взял, что бог предназначил мне быть мучеником? Да и хорош мученик, который готов принести мать и дочь в жертву своему идиотскому тщеславию! Все может остаться, как было. Должно остаться, хотя бы ради Бидди! Ты что же, родную мать готов обречь на участь парии, а?

Не может человек так поступить!

А что если это уже многим известно? Если во мне можно распознать негра? Южане уверяют, что это всегда видно. Вот тот пассажир, что уставился на меня из угла, – видит он, что я негр? Или все всегда об этом догадывались?»




14


В Миннеаполисе он шел по вестибюлю своей гостиницы, не отрывая глаз от черно-белых шашек мраморного пола, с раздражением отмечая, что пол именно черный с белым, шагая напряженно, как пьяный, который выдает себя тем, что слишком старается не шататься. Он гадал, много ли людей смотрит на него, подозревая в нем негра. Уилбур Федеринг, который торговал съестными продуктами в Гранд-Рипаблик, но родился в штате Миссисипи, нередко утверждал, что может безошибочно распознать негра, который пытается сойти за белого, даже если в нем всего одна шестьдесят четвертая черной крови. Если Уилбур догадается, от него пощады не жди.

Дойдя до середины вестибюля, он чуть не остановился, чтобы взглянуть на свои руки. Он где-то слышал, что негра в любом колене, будь он белолиц, как Нарцисс, всегда выдают синеватые лунки ногтей. Ему не терпелось взглянуть на свои ногти. Но он заставил себя держать руки по швам (так что люди и в самом деле удивленно поглядывали на сердитого человека с деревянной походкой) и так дошагал до лифта. С изощренной небрежностью (как ему казалось) он ухитрился опереться рукой о стенку лифта и посмотреть на свои ногти.

Нет! Лунки были такие же светлые, как у Бидди.

«Зато теперь я знаю, что должен испытывать неузнанный негр, если он остановится в таком отеле: дрожать, как бы какой-нибудь чванный турист не заметил его и не велел управляющему вышвырнуть его вон. И так всегда? Всю жизнь?»





При изучении всех тонкостей сложного Искусства Быть Негром Нийлу предстояло узнать, что во многих Северных штатах, включая его родную Миннесоту, имеется Закон о гражданских правах, запрещающий удалять негров и представителей других непривилегированных народностей из гостиниц, ресторанов, театров, и что он проводится в жизнь столь же успешно, как в свое время пресловутый Сухой закон.

Белые постояльцы ворчали: «Всюду они суются, эти ниггеры. Могли бы, кажется, знать свое место». Эти умники не пытались задуматься над тем, каким образом негру, прибывшему в полночь в чужой город, узнать, где именно его место. Обнаружив, что за десять комнат от них спит негр, они чувствовали, что такое соседство таит в себе заразу, чуть ли не смертельную опасность, и набрасывались на управляющего, а тот, исходя из положения, что жить ему нужно, вырабатывал технику леденяще-вежливого обращения с неграми и уклончивых ответов относительно свободных номеров.

Уже сейчас, в первую ночь, которую он прожил негром, Нийл помнил, что в любую минуту снизу может позвонить ночной дежурный: «Я очень сожалею, сэр, но, оказывается, номер, который мы вам дали, был заказан заранее».

Помнил уже сейчас. Так мучительно и остро, как никогда не помнил сложных правил поведения «офицера и джентльмена».

За крепкими стенами своего номера он, здоровяк и атлет, прислушиваясь к телефону, ощущал себя сгорбленным и жалким. Телефон не звонил, но ему слышались десятки звонков.

А если ему не место в этом отеле, думал он, то тем более нечего соваться в пульмановский вагон «Борап». Арестовать его за это не арестуют, но никогда уже он не сможет дарить своей благосклонностью черного Мака, который оказался теперь чем-то вроде его старшего родича. Будущее темно – не пришлось бы ему самому благодарить Мака за снисходительно протянутый доллар.

Его место – с другими прокаженными, в бесплацкартном вагоне, в южном бесплацкартном вагоне для негров, ободранном и грязном, чтобы его «обезьяний запах» не оскорбил чувствительных белых ноздрей Кертиса Хавока.

Обо всем этом он думал, но он не решался думать о том, как вернется к Вестл и скажет, что подарил ей дочь-негритянку.





Вечером он собирался пойти подстричься в парикмахерскую отеля «Суонсон-Гранд».

Он сидел у стола в своем номере в глубокой задумчивости, постукивая ногтем по зубам, время от времени беспокойно взглядывая на этот ноготь. Собственно говоря, ему не так уж необходимо подстричься, но он должен пойти в парикмахерскую ради самоутверждения. Не допустит он, чтобы какой-то парикмахер оскорбил его! Он гражданин Соединенных Штатов и живет в этом отеле; он исправно платит налоги и не задолжал за номер; он имеет такое же право на услуги парикмахерской, как любой белый…

Он сердито поднялся с места, но сердился он на самого себя.

«Черт тебя дери, Кингсблад, мало тебе горя, что ты негр и должен рассказать это Вестл, ты еще сам выдумываешь себе неприятности? С чего ты взял, что какой-то швед-парикмахер обойдется с тобой, как с цветным, когда тридцать один год это никому не приходило в голову? Перестань изображать белого, который прикидывается негром. Ты и так негр, и чиппева, и вест-индский арап, так что притворяться нечего. Вот забавно, до чего разыгралось воображение. А я всегда считал, что я лишен фантазии. Все так считали.

А что если… что если и для меня и для Гранд-Рипаблик самое нужное – это струя прогретой солнцем черной крови?»

Ему даже стало смешно при мысли о мгновенном крушении всего, чем был Нийл Кингсблад; о том, что черный человек, подобный ему, никак не может служить в банке, быть членом Гольф-клуба, офицером, мужем спокойной, уверенной в себе Вестл, сыном дантиста из шотландцев, другом надменного майора Роднея Олдвика. Все, чем он был раньше, вдруг исчезло, а он все-таки существует, но что же он теперь?

Что мастер № 3 парикмахерской «Суонсор-Гранд» обойдется с мистером Кингсбладом точно так же, как всегда, было более чем очевидно, и Нийл еще раздумывал, не откажется ли № 3 подстричь его, а № 3 уже вовсю работал ножницами. Но даже прохладные влажные руки парикмахера, привычно навевающие сны, не успокоили Нийла.

Заведующий парикмахерской, кассирша, негр-чистильщик, мастер № 3 – может, они догадались, что он негр, может, они давно это знают? Может, они только ждут подходящего момента, чтобы обрушить на него угрозы, шантаж, – ждут, затаились и смеются над ним?

– Волосы у вас вьющиеся, капитан, никак не подровняешь, – сказал парикмахер.

О чем это он? Вьющиеся волосы. Курчавые волосы. Волосы негра.

Может, за его спиной мастер № 3 перемигнулся с соседом? Почему он так сильно дернул одну прядь? Или уже сгущается непостижимый мрак остракизма, черная зима черноты?

Очень медленно и осторожно Нийл высвободил руку из-под простыни, почесал нос и, опустив руку на колени, снова стал разглядывать свои ногти. Что это, ртутные лампы дают такой свет или в самом деле лунки чуть голубоватые?

Его подмывало вскочить с места, бежать, укрыться у себя в номере – нет, бежать к еще неизвестным ему друзьям-неграм, чтобы они пожалели его, спрятали, защитили.

Когда, наконец, пришло освобождение, он поднялся не с нарядного бело-зеленого парикмахерского кресла, а с электрического стула. У себя в номере он чуть не застонал.

«Вестл всегда любила теребить мои волосы. А что будет теперь, если она узнает? Волосы у меня такого же цвета, как были у отца, только у него не вьются. Что подумает Вестл? Нельзя, чтобы она узнала».

Еще и еще вспоминалось все приятное и привычное, чего он может лишиться, став негром. Обожание Бидди. Аристократический Федеральный клуб. Балы и холостые пирушки в загородном клубе «Вереск», где он однажды председательствовал на бильярдном турнире. Студенческое братство. Карьера в банке. Дружба с майором Роднеем Олдвиком.

В голове вертелся обрывок английских стишков, которые Род Олдвик цитировал с особым смаком:

		Чем белый человек живет,
		О родине вспоминая?
		Привет рождественских огней
		Да империи честь святая!

А как он сам, по собственным наблюдениям, представляет себе негров?

«Ну-ка, ты, белый человек, сын империи, отвечай, кто мы такие? Давай, давай, не стесняйся!»

Негры – они все угрюмые и вероломные, как Белфрида.

Врешь! Мак не такой, и я не такой, да и насчет Белфриды я не вполне уверен.

Они черные, плосконосые, толстогубые».

Он подошел к зеркалу и рассмеялся.

«Сколько же я такого знал, чего нет на свете! Каким был безмозглым попугаем! Ссылался на этого болвана-врача из Джорджии. Негры – ненастоящие люди, вот как? Кингсблад, конголезская кровь, ты заслужил все, что тебя ожидает. Наверно, бог для того обратил меня в негра, чтобы спасти мою душу, если ее еще не убили гроссбухи и футбольные матчи. Я должен сказать: „Ты слеп и невежествен, как белый“, – а это нелегко выслушать даже от себя самого.

Ну, к чему эти нападки на белых? Уверен, что многие из них охотно искупили бы свои грехи будь у них мои возможности.

Капитан, а вы не преувеличиваете ли своей радости по поводу того, что стали цветным?

Возможно, не спорю».





В ящике стола под прошлогодней газетой он отыскал лист почтовой бумаги, почти целиком занятый изображением отеля «Суонсон-Гранд» и фамилией владельца, выведенной затейливым шрифтом девяностых годов; места, где писать, почти не оставалось, – видимо, от постояльцев такого усердия и не ожидали. Он перевернул листок, достал свою банкирскую, отделанную золотом ручку и составил бухгалтерски точный реестр одной ветви своего рода.



Ксавье Пик – возможна испанская и французская примесь, но считался 100-процентным негром.

Сидони, его дочь, вышла замуж за Луи Пезо, была на 1/2 чиппева и на 1/2 негритянка.

Александр Пезо, их сын, отец бабушки Жюли, – квартерон, на 1/4 негр.

Моя бабка Жюли Саксинар – на 1/8 негритянка.

Ее дочь, моя мать, – на 1/16 негритянка.

Я – на 1/32 негр.

Бидди – на 1/64 негритянка.


«Ну вот, теперь я, наконец, могу сообщить папе кое-что интересное о наших королевских предках!»




15


Было поздно, но он не пошел обедать в ресторан «Суонсон-Гранд». Не мог он сидеть там и все время думать, смотрят на него или нет. Он уже понял, что негры держатся обособленно не потому, что не могут жить друг без друга, а потому, что не выносят, когда на них пялятся белые идиоты.

Затаив в душе ужас, он поехал в чинное бунгало дедушки Саксинара.

Старик приветствовал его голосом, скрипучим, как его качалка:

– Милости просим, молодой человек! Никак, второй раз в этом году? Не часто вы нас так балуете!

Бабушка Жюли – та сразу спросила:

– Что случилось, мальчик?

Стоя неподвижно и прямо посреди комнаты, где пахло хвоей от подушек, набитых сосновыми иглами, Нийл сказал очень серьезно:

– Бабушка, вы уверены, что ваши предки, начиная от Пика, были только французы и чиппева?

– Говорил я тебе не болтать про Пика! – заныл дедушка Эдгар.

Она вся съежилась. Она знала!

Нийл не унимался:

– Вы уверены, что в нас нет нисколько негритянской крови?

Она взвизгнула:

– Ты что говоришь, негодник! Да где это слыхано!

Но гнев ее был слишком прозрачен, и слишком прозрачна была ярость дедушки Эдгара. Ничего не осталось от смешного скряги, уютно греющего у огня старые кости. Лицо его было ужасно – безжалостное, кровожадное лицо линчевателя. Такое выражение Нийл один раз видел у пленного немца и один раз у пьяного американца из военной полиции. Эдгар бесновался:

– Нет, ты что это выдумал, к чему ты клонишь, а? Уж ты не вбил ли себе в голову, что у твоей бабки в роду была черная кровь? Или ты пьян как стелька? По-твоему, выходит, что я народил черномазых ребят, что твой дядя Эмери и твоя родная мать – ниггеры?

Нийл всегда любил ласково поболтать с дедом, как и со всяким симпатичным старичком, но сейчас ему было не до болтовни и не до ласки.

– Надеюсь, что это не так, но раз в жизни я намерен добиться правды. Скажите мне правду.

Дедушка Эдгар сразу сник и одряхлел, его бесполезная вспышка погасла.

– Плюй ты на эти россказни и грязные поклепы, Нийл. Все это ложь, до последнего слова, а если бы и было правдой, никому этого не следует знать. Ради создателя, мальчик, забудь об этом.

Бабушка Жюли пронзительно заклохтала:

– Ложь с начала до конца, Нийл, миленький. Это люди в Гайавате выдумали из зависти, что мы с Эдом так хорошо живем.

Не было сил дольше присутствовать при этом самооголении двух дряхлых призраков прошлого, и Нийл отступил, но не сумел смягчить тон своей прощальной реплики:

– Ладно, ладно, не буду. Ну, мне пора. До свидания.

В поезде он злился:

«Осточертели мне все эти „Унесенные ветром“ и сусальные рассказики Томаса Нелсона Пейджа! Белый хозяин на старой плантации – белый хозяин в холодной конторе – шпаги и розы и дай чертову ниггеру в зубы. Если я негр – ладно, буду негром.

Никогда еще так не хотелось выпить».

Но в баре отеля «Суонсон-Гранд» он выпил апельсинного сока и не рискнул заказать даже один коктейль. Он уже думал, не навсегда ли с ними расстался, хотя до сих пор был с коктейлями в ладах. Он смотрел на оживленных мужчин у стойки и представлял себе, как они обернулись бы волками и гиенами, если бы он спьяна сказал вслух то, что мог бы сказать.





Всю дорогу домой, в «Борапе», его тяготила услужливость Мака. Ему хотелось буркнуть: «Да бросьте, я же свой». Он вскипал, слыша, как Мак подобострастно смеется плоским шуткам жителя Гранд-Рипаблик Орло Вэя, который был симпатичным человеком, когда подбирал вам стекла для очков, но только тогда.

Нийлу хотелось спросить Мака: «Зачем вы слушаете этого белого пустобреха? Наш народ должен вести себя достойно».

Только в самом конце пути ему пришло в голову, что двадцать восемь часов обучения – пожалуй, слишком короткий срок, чтобы усвоить все повадки негров.

Раньше, если что-нибудь не ладилось, ему не удавалось обмануть Вестл никакими потугами на веселость, но когда он ввалился в дом с возгласом: «Твой муж скупил все банки Миннеаполиса и Сент-Пола!» – расцеловал ее, взъерошил Бидди волосы, как заправский счастливый супруг и отец, она ничего не заподозрила и сказала только:

– Я рада, что ты удачно съездил. Какое счастье, что кончилась война! Ты как, в настроении сегодня вечером сразиться в бридж у Кертиса?

– Конечно, с удовольствием.

Кертис, сын Буна Хавока, первый набросится на него.





Он ничего не мог решить, поскольку оставался нерешенным основной вопрос: обнародует ли он свою тайну, откроет ли ее хотя бы Вестл?

Если он будет молчать, никто, вероятно, не узнает, а бабушка Жюли и Эдгар ничего не скажут – это ясно. Доктору Вервейсу и в голову не придет связать Пика и семью Пезо с Кингсбладами.

Некому было обвинить его, кроме его самого. Но этот единственный обвинитель отличался таким упорством, что порой он слышал, как у него срываются слова: «Да, во мне есть негритянская кровь. Что я, Иуда, чтобы отречься от племени моей матери?»

Но всякий раз, когда он готов был предпринять какой-то смелый, решительный шаг, раздавался язвительный голос его второго, более трезвого «я»:

«До чего же храбрый этот капитан! Хочет бросить вызов всему свету! Не терпится тебе попасть в лапы к южным шерифам с бычьим взглядом и красными кулаками, когда в этом нет нужды, когда это бесцельно, когда никто тебя об этом не просит? Тоже, самозваный мученик сыскался!»





Этот карманный ад он носил с собой и на работе, когда занимался устройством Консультации для ветеранов. Пыхтя и покашливая, к нему подплывал мистер Джон Уильям Пратт, а за ним на буксире – миссис Джон Уильям Пратт – дама с кисло-сладким лицом, но с бюстом, который можно было бы назвать соблазнительным, не будь это бюст примерной христианки.

Дама журчала:

– Мне кажется, вы и мистер Пратт напрасно выбрали для этой комнаты такие строгие тона. Вы знаете, я никогда не вмешиваюсь в дела банка, – я знаю, сколько браков это погубило, даже когда женой руководили самые лучшие побуждения, – но я чувствую, что у меня есть призвание к убранству помещений; я знаю, многие женщины это утверждают, а сами только и умеют, что прощебетать: «Ах, как выгодно занавески оттеняют бледно-лиловый шелк тахты!» – но я чувствую, что у меня оно действительно есть – а ведь многие ветераны будут приходить сюда со своими невестами, или женами, или… ну, словом, не одни, и тех особенно может привлечь какое-нибудь умело брошенное красочное пятно – ну, скажем, ярко-желтая подушка на диване – так мило и напоминает о весне. Мне кажется, это очень важно, понимаете – о таких вещах часто забывают, но, право же, это важно!

Тут заговорил мистер Пратт, как всегда добродушно, но не без ехидства:

– Вам не обязательно соглашаться с моей благоверной, Нийл. Вы как, прониклись убеждением, что это важно?

– Я, сэр, не всегда разбираюсь в том, что важно и что нет.

«А что будет, если я им скажу?»





Это «а что будет, если я им скажу?» пугало и мучило его и коварно толкало на признание, когда он встречался с Уилбуром Федерингом, южанином, который вполне примирился с северными кассовыми аппаратами и пел «Убираем снопы золотые» на мотив «Дикси». Или когда в Теннисном клубе лесопромышленник У.С.Вандер, специалист по коврам и антисемитизму Седрик Стаубермейер и оптик-политик Орло Вэй дружно утверждали между играми, что нашим американским свободам, включающим право жевать табак и драть с потребителя сколько вздумается, грозит серьезная опасность.

Это были добрые соседи, всегда готовые ссудить Нийлу косилку для газона или бутылку виски, солидные клиенты банка, хорошо отзывавшиеся о вежливом обращении и порядочности Нийла, и это были линчеватели – северной, неактивной породы, которые «своим умом и энергией, без посторонней помощи, нажили себе состояние, и никакие, черт возьми, сантименты по отношению к этим лодырям-рабочим не заставят их поступиться своей собственностью».

Тут не приходилось сомневаться в том, что будет, если он скажет.





Вестл ушла спать. Он сидел на веранде, вдыхая тепло этой майской ночи, ерзал в плетеном кресле и пытался читать статью об «Использовании коносаментов в международном кредите в условиях послевоенной финансовой конъюнктуры». Статья была превосходно написана и иллюстрирована снимком парижской биржи, но он отложил ее, он решительно отложил ее в сторону и погрузился в тишину уснувшего пригорода.

Он оглядел веранду, трельяж, увитый плющом, миксер для коктейлей на маленьком зеленом холодильнике. Мысленно он увидел безмятежный профиль Вестл на подушке, Бидди, свернувшуюся в кровати золотым клубочком. В июне Бидди исполнялось пять лет, и она допытывалась, почему ей еще нельзя будет голосовать. Она заявляла, что хочет выбрать своего отца в президенты, и не давала матери сбить себя с толку шутливым возражением: «Ну что ты, маленькая, папе нельзя быть президентом, он слишком красивый».

Все эти простые радости…

Он выдаст себя необдуманным словом; какой-нибудь Уилбур Федеринг подхватит его; он будет опозорен, пойдет прахом это скромное благополучие, этот дом – воплощение их любви. Мысленно он уже видел: бесчувственные торговцы старой мебелью и любопытные соседи ввалились сюда покупать его вещи – по дешевке, – а Вестл и Бидди стоят и плачут, кутаясь в шаль, как вдова и сиротка из викторианского романа.

«Нет! Я грудью буду защищать наш дом!

Точно старомодная мелодрама. Что ж, я и чувствую себя, как в мелодраме».

Откуда-то подползла нехорошая мысль, что вернее всего он сможет защитить этот дом своей смертью. Из глубины могилы он не скажет опрометчивого слова. Его жизнь, как уважающего себя обитателя Сильван-парка, застрахована на большую сумму. Вероятно, можно совершить самоубийство так, что никто не догадается – например, пустить автомобиль под откос и сгореть в его обломках?

В банке выдался трудный и суетливый день, и Нийл, как никогда, устал от мира Праттов, изнемог от видений того, что могло с ним случиться. Если б незаметно уйти со сцены, обеспечив будущее Бидди…

Но тут он рассмеялся:

«Смотри-ка, сколько новых возможностей! А ведь я презирал богачей, которые выбрасывались из окна во время прошлого кризиса – несчастные белые пиявки не мыслили себе жизни без двух шоферов, – не из кого будет кровь сосать. Мы, негры, так не поступаем».

Он опять засмеялся, не притворно, не для публики, даже не для услаждения собственного слуха.





Рэнди Спрюс, генеральный секретарь Торговой палаты Гранд-Рипаблик, был приятелем Уилбура Федеринга – того, что родился в Стоуте, штат Миссисипи, на красном глинистом холме, но теперь стал гражданином Миннесоты и покровителем лыжного спорта, который он чуть ли не выдавал за свое изобретение, хотя сам на лыжах не ходил. Мистер Федеринг был основателем и президентом компании «С Пылу, с Жару – горячие обеды и завтраки на дом быстро и без хлопот – все от сандвича до фрикасе – салфетки и серебро по особому заказу – обращаться лично, письменно и по телефону».

Вот каков был Уилбур Федеринг. Обеды были неплохие, прибыли – огромные, а сам он был популярной фигурой для всех жителей Гранд-Рипаблик, кроме тех, которые не одобряли расовой нетерпимости и дурных манер.

Он подсказал Торговой палате ряд полезных идей, а Рэнди Спрюс всегда говорил: «Я всегда говорю, что для человека в моем положении, профессионального поборника передовых начинаний и Американского Образа Жизни, главный товар – идеи. Я не только читаю журналы и слушаю беседы по радио, я готов принять совет от кого угодно – как я всегда говорю, вплоть до поляка или члена профсоюза».

От представителя рода Федерингов Рэнди имел счастье получать Точную Информацию по Негритянскому Вопросу.

Рикошетом эта информация пригодилась и Нийлу, когда он и Рэнди оказались в числе девяти членов комиссии по устройству общегородской встречи ветеранов.

Рэнди нервничал:

– Среди солдат есть и ниггеры, нужно что-то сделать, чтоб они не испортили парад наших белых героев.

– А черных ветеранов нельзя тоже считать героями? – заикнулся было доктор Норман Камбер.

– Ни в коем случае! – разъяснил Рэнди. – Я всегда говорю, что на фронте ниггеры не подчинялись дисциплине и боялись холодного оружия. Командование раздало им кое-какие награды только для того, чтобы они не взбунтовались и нам не пришлось бы их всех расстрелять. Я слышал об этом от одного полковника. Но Уилбур Федеринг дал прекрасный совет. Мы устроим черномазым отдельную встречу на Майостри; все будет – и парад, и фейерверк, и знамена, и пусть какой-нибудь верблюд, вроде конгрессмена Оберга, произнесет речь. Мы им скажем, что не хотели, чтобы их затерли среди белых, потому, мол, и чествуем их особо. Эти ниггеры такие дураки, они поверят.

– Негры все дураки? – осведомился Нийл.

– Все до одного!

– А мулаты?

– Милый мой, я всегда говорю: если в человеке есть хоть капля черной крови, он недоумок. Не способен творчески мыслить, понятно? Ведь вы не назовете ученую собаку умной оттого, что хозяин выучил ее ездить на велосипеде и изображать пьяного? Потому и ниггер не может выполнять никакой ответственной работы. Док, пусть я трижды лжец, если вы сумеете назвать мне негра, который мог бы быть сенатором Соединенных Штатов.

– Хайрем Ревлс или Б.К.Брюс, – сказал доктор Камбер.

– Кто? Почему вы думаете, что эти ниггеры могли бы быть сенаторами?

– Они были сенаторами.

– А-а, понимаю. Это во времена «реконструкции»? Федеринг мне все разъяснил. Это потому, что тогда ниггеров только что освободили, а за время рабства их приучили к трудолюбию и покорности. Но позже, когда пришла свобода, цветные распустились и дегенерировали в умственном отношении, не говоря уже о их безнравственности, и сейчас среди них нет ни одного, который мог бы занять место выше, чем место швейцара в городском управлении.

Нийл думал уныло: «К чему? Я все равно никому не скажу. И точка».

Так просто!




16


Двенадцатое июня сверкало солнцем, сиренью и свежей листвой – как и требовалось, ибо двенадцатое июня было днем рождения Видди. Это был день рождения, достойный маленькой белой принцессы, – белые цветы, белые платья и белые дети со всего квартала, восхищенные новорожденной, ее новыми роликами и белым с золотом игрушечным театром.

Нийл рано вернулся домой. Несколько девочек и четверо пискливых, но галантных молодых людей – сверстников Бидди – играли в прятки на заднем дворе вокруг цементного бассейна и белого кукольного домика Бидди, густо увитого хмелем. Все дети, а в особенности Пегги Хавок, обожали Нийла и сейчас же пустились водить вокруг него хоровод, любовно припевая: «Мистер Кингсблад, капитан – мистер Кингсблад, капитан!»

Из дома вышла Вестл, высокая и благостная, как ангел, в длинном зеленом платье с золотым поясом, – она несла праздничный слоеный пирог, на котором белой и желтой глазурью было красиво выведено «Бидди – 5». Шесть розовых свечек (одна на рост) ровно горели в неподвижном теплом воздухе.

Перед тем как принять пирог, Бидди – прирожденная актриса – убежала в домик и появилась снова в своей святочной бумажной короне. Но хоть ей и очень нравилось быть королевой, она, как добрая конституционная монархиня, нарезала и раздала пирог по-царски справедливо. Нийл глядел на нее и думал, что недолго он тешил себя мыслями о королевской крови. Примесь ее в Бидди, несомненно, была, но от старого ли развратника Генриха VIII или от Ксавье Пика – властелина лесной глуши?

Бидди подлетела к нему, глаза ее сияли, как алмазы. Встав на цыпочки, она обхватила его руками:

– Папочка, у меня еще никогда-никогда не было такого чудного рожденья. Теперь на мое рожденье всегда будет так весело, да?

Он больно поцеловал ее.

Принц – бывший Ниггер, – считавший, что праздник устроен в его честь и что он, как гостеприимный хозяин, должен лаять на своих маленьких друзей и сшибать их с ног, в два прыжка очутился возле Бидди, облизал ей лицо и, смеясь, сбил с нее корону, и Бидди, позабыв о своем королевском достоинстве, завизжала:

– Ах ты, скверная собака, перестань сию же минуту, не то я тебя выгоню из моего дворца, скверная ты собака, Ниггер противный!

Нийл раздраженно поморщился.





В банке к столу Нийла подошел доктор Аш Дэвис, а доктор Аш Дэвис был негр, с лицом цвета сухих осенних листьев, освещенных солнцем. Нийл от кого-то слышал, что ввиду небывалых трудностей, вызванных войной, Уоргейтам пришлось нанять для работы в заводской лаборатории этого цветного субъекта Дэвиса – да, да, дело свое он знает, имеет степень доктора химических наук от Чикагского университета, но что ни говори – чернокожий. Вот и видно (согласились все присутствовавшие на завтраке в Бустер-клубе), как у нас туго с рабочей силой. Впрочем, еще вопрос, можно ли допускать такие прецеденты даже во имя победы. Дать работу белого выскочке негру – кто знает, к каким последствиям это может привести!

Да, Нийл уже слыхал про Аш Дэвиса.

Впервые в жизни он по-настоящему видел «цветного». Он никогда не видел Белфриду, Эмерсона Вулкейпа, с которым учился с первого до последнего класса школы, Мака, солдат-негров; он не видел их, а только с досадой ощущал их присутствие, как если бы в Аравии он искал дорожный указатель на английском, или французском, или еще каком-нибудь человеческом языке, а вместо этого находил только непонятные надписи по-арабски. И уж, конечно, он не видел клиентов-негров, приходивших в банк брать ссуды. Для него это были только темные руки, держащие бумаги, тихие голоса, преувеличенно учтивые.

Теперь он смотрел на Аша, но не видел в нем «негра», «цветного». Перед ним был на редкость обаятельный светский человек и к тому же ученый. У Нийла мелькнуло ощущение: «Где я его видел?» Потом он вспомнил: только кожа потемнее, а в остальном – вылитый Тони Эллертон с военного транспорта, его единственный вполне бескорыстный друг.

Доктор Дэвис был мужчина лет сорока, стройный, очень изящный, невысокого роста, с черными усиками, но совсем не фатоватый. Взгляд у него был твердый. Он был одет, как любой обеспеченный интеллигент, но серый костюм сидел на нем по-европейски. Будь Нийл Шерлоком Холмсом, он угадал бы в произношении доктора Дэвиса детство, проведенное в Огайо, три года в Англии, Франции и России, дружбу с теннисистами, преподавателями музыки и работниками лабораторий. Но он услышал только, что доктор Дэвис говорит четко и мягко, похоже на Роднея Олдвика, но более правильно.

Он уже склонялся к мысли: «В этом Дэвисе есть что-то очень привлекательное. Я не знал, что бывают такие негры. И откуда я мог знать? Мне негде было и встречаться с ними».

(На самом деле Нийл месяца три тому назад сидел напротив доктора Аша Дэвиса в автобусе, слышал, как он разговаривал с толстым негром в пасторском воротничке, но не видел ни того, ни другого.)

Доктор Дэвис сказал, что пришел с просьбой.

Сейчас, когда кончилась война, со здешних предприятий будут уволены сотни негров, и деятели негритянской общины в согласии с Городской лигой решили ходатайствовать перед деловыми учреждениями о предоставлении им работы. Нельзя ли устроить двух-трех человек во Второй Национальный? Он знает многих цветных, окончивших коммерческие школы, которые во время войны служили счетоводами и бухгалтерами. Что скажет Нийл?

– Почему вы обратились ко мне? – забеспокоился Нийл. – Я с удовольствием сделал бы все, что могу, но ведь я только помощник главного бухгалтера.

Улыбка у Аша Дэвиса была подкупающая.

– Доктор Норман Камбер, добрый друг моего народа, сказал мне, что вы один из немногих банковских дельцов, способных на человеческие чувства. Боюсь, что это звучит не слишком лестно!

– Для дока Камбера и это уже много. Что ж, я позондирую почву. Обязательно!

Он старался придумать, о чем бы еще поговорить с доктором Дэвисом. Ему необходим был человек, который понимал бы то, чем он стал. И, озаренные присутствием Аша Дэвиса, бледные проблески новых мыслей, не дававшие ему покоя, приобрели отчетливость и силу. Он думал: «Прекрасный, видно, человек, а вынужден унижаться, просить белых людей за своих соплеменников. Черт знает что такое, ведь он чуть не раболепствует передо мной, перед каким-то паршивым клерком. Он в тысячу раз лучше меня. Ну вот, Кингсблад, раз ты сумел это понять, – действуй».

Он, сколько мог, тянул разговор о работе для негров, но его смущало, что он не знает, как нужно говорить – «негры», «цветные» или еще как-нибудь. Доктор Дэвис стал прощаться, и в стране, где так в ходу рукопожатия, Нийл во второй раз в жизни (первый был Борус Багдолл) пожал руку негру.

Видимого ущерба это ему не причинило.

Для Джона Уильяма Пратта он изобрел хитроумную версию, что, мол, поскольку у них уже имеется несколько крупных вкладчиков-негров, а будет, вероятно, еще больше, следовало бы, пожалуй, взять одного-двух негров на должности младших служащих. Пратт поглядел на него с жалостью:

– Милый мой, ваше либеральное отношение к неграм меня радует. Я мечтаю о том времени, когда они будут получать приличное образование и смогут занять место рядом с белыми работниками – на своем родном Юге. Но здесь у нас им делать нечего, и самое лучшее – предоставить им голодать до тех пор, пока они не осознают своей глупой головой, что им нужно поскорее убираться к себе на Юг… Не говоря уже о том, какой скандал устроили бы нам клиенты.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=138018) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes



1


King's blood (англ.) – королевская кровь




2


Здесь: служащий компании по торговле пушниной, водивший караваны на отдаленные фактории и посты (фр.)




3


траппер, охотник (фр.)




4


«В пути» (фр.)




5


		В пути я повстречал трех всадников
		на добрых конях… (фр.)




6


с совершенным почтением (фр.)