Леди из Миссалонги Колин Маккалоу Маленький австралийский городок. Три женщины влачат бедную, но достойную жизнь. Главная героиня, Мисси, под влиянием матери и тети смирилась с перспективой старой девы, однако в городке появляется демоническая личность, за которой тянется шлейф соблазнительнейших слухов… «Мне всегда хотелось писать о том, о чем не пишет никто» (из интервью «Паблишере Уикли»). Колин Маккалоу, писательница с мировым именем, родилась в небогатой семье в Веллингтоне, в Австралии, в 1939 году. В юности она мечтала о профессии врача, но средств, чтобы получить высшее медицинское образование, не хватало. Поэтому, закончив специальные курсы в США, она работает в одной из больниц среди младшего медицинского персонала. Ее карьера как писательницы оказалась успешной с самого начала. Дебютом стал роман «Тим», затем последовали «Поющие в терновнике», «Неприличная страсть» и другие. Колин Маккалоу всегда подчеркивала, что не стремится писать «на публику», по ее мнению это означало бы «продавать себя». Однако все ее книги имели коммерческий успех, и позволили самой построить свою судьбу так, как хотелось ей, не подчиняясь воле обстоятельств. Глава 1 – Скажи мне, Октавия, почему удача так редко улыбается нам? – спросила миссис Друсилла Райт свою сестру и добавила со вздохом. – Нам нужна новая крыша. Мисс Октавия Хэрлингфорд уронила руки на колени и, печально покачав головой, тоже вздохнула: – Ах, дорогая! Ты в этом уверена? – Денис так говорит. Их племянник, Денис Хэрлингфорд, был хозяином местной лавки, торгующей скобяным товаром; кроме того, занимался, и весьма успешно, водопроводным делом. Поэтому в таких делах его слово было решающим. – А во сколько нам обойдется новая крыша? Ее придется менять всю целиком? Может быть, просто заменить самые прохудившиеся листы? – Денис говорит, что там и одного листа не осталось, который следовало бы сохранить. Так что, боюсь, нам потребуется фунтов пятьдесят. Сестры угрюмо замолчали, пытаясь придумать какой-нибудь выход из сложного положения – где взять нужную сумму? Они сидели рядышком на софе, набитой конским волосом, видавшей, безусловно, и лучшие дни, но это было так давно, что теперь уже никто и не помнил об этом. Миссис Друсилла Райт была занята вышиванием – она украшала край простыни мережкой, работая с микроскопической точностью и тщательностью, а мисс Октавия Хэрлингфорд вязала, управляясь с крючком с неменьшим искусством, чем ее сестра с иголкой и ниткой. – Мы можем взять те пятьдесят фунтов, которые отец положил в банк на мое имя, когда я родилась, – подала голос третья обитательница комнаты, пытаясь хоть как-то компенсировать тот неприглядный факт, что не сэкономила ни пенни из тех денег, которые получала от продажи масла и яиц. Она тоже работала – сидела на низенькой табуретке и превращала с помощью челнока клубок серовато-бежевых ниток в кружево; ее пальцы знали свое дело превосходно, так что не требовалось ни смотреть на работу, ни думать о ней. – Спасибо, не стоит, – отозвалась Друсилла. На этом и закончился один-единственный разговор в пятницу после обеда за те два часа, что были заняты рукоделием. Вскоре часы в гостиной начали бить четыре. Еще не успели последние удары часов растаять в воздухе, как все три леди с автоматизмом, выработанным долгой привычкой, стали складывать свою работу: Друсилла – вышивание, Октавия – вязание, а Мисси – кружева. Затем они убрали рукоделие в совершенно одинаковые серые фланелевые мешочки, и каждая спрятала свой мешочек в изрядно потрепанный комод красного дерева, стоявший подле окна. Каждый день проходил всегда одинаково. В четыре часа занятия рукоделием в крохотной гостиной подходили к концу, давая начало следующему двухчасовому периоду, но уже другого свойства. Друсилла переходила к органу, бывшему ее единственной ценностью и отдохновением, в то время как Октавия и Мисси перебирались в кухню, чтобы приготовить вечернюю трапезу и закончить дела по дому. Они сгрудились у дверей, словно три курицы, не знающие, чья очередь клевать первой, и теперь было ясно видно, что Друсилла и Октавия – сестры. И та и другая были неимоверно высоки, и у той и у другой были вытянутые, костистые, анемично честные лица; однако Друсилла выглядела крепко сбитой и сильной, в то время как Октавия была сутулой и скрюченной из-за давнишней болезни костей. Мисси тоже можно было назвать высокой, хотя и не в такой мере, как ее мать или тетку. Ее рост был всего пять футов и семь дюймов – на три дюйма меньше, чем у тетки, и на целых пять чем у матери. На этом их сходство с Мисси и заканчивалось, потому что Мисси обладала плоской грудью, а они – полногрудые; и, наконец, черты лица Мисси были столь же мелкими, сколь крупными у матери и тетки. Кухня представляла собой большое помещение с голыми деревянными стенами, выкрашенными в коричневый цвет. и располагалась позади тускло освещенной центральной комнаты. Убранство кухни полностью соответствовало общей угрюмой атмосфере, царящей в доме. – Пока ты не ушла на огород за бобами, почисти-ка картошку, Мисси, – сказала Октавия, повязывая лямки необъятного коричневого передника, предохраняющего ее коричневое платье от опасностей, иногда возникающих при стряпне. Пока Мисси чистила три картофелины, каковое количество считалось достаточным, Октавия поворошила угли, тлеющие во чреве железной черной плиты; затем она подбросила дров, повозилась с вьюшкой, чтобы увеличить тягу, и поставила на плиту огромный железный чайник. Проделав все эти операции, она направилась к кладовке достать необходимые припасы для завтрашней утренней каши. – Ах ты, боже мой! – воскликнула она через мгновение, демонстрируя коричневый бумажный пакет, из углов которого, словно набухшие снежные хлопья, посыпались овсяные зерна. – Ты только посмотри! Мыши! – Не волнуйся, сегодня вечером я поставлю мышеловки, – без особого интереса отозвалась Мисси, складывая очищенные картофелины в горшочек с водой и добавив щепотку соли. – От того, что ты их поставишь, завтрак сам не приготовится. Поэтому иди, спроси разрешения у матери, можно ли тебе сбегать в лавку дядюшки Максвелла за овсом. – Может быть, обойдется без него на этот раз? – Мисси ненавидела овсяную кашу. – Это зимой-то? – Октавия уставилась на нее, будто Мисси сошла с ума. – Большая добрая тарелка каши – это очень дешево, моя девочка, и ей наедаешься на целый день. Поторопись, ради бога! Органная музыка, доносившаяся в кухню из холла, была оглушающей. Друсилла играла на редкость плохо, и при этом все и всегда отзывались об ее игре не иначе как о прекрасной, но чтобы играть настолько бездарно, требовалась постоянная и упорная практика. Поэтому каждый день, кроме субботы и воскресенья, с четырех до шести Друсилла предавалась упражнениям на органе. В этом был все же какой-то смысл: по воскресеньям Друсилла обрушивала всю свою бездарность на прихожан англиканской церкви городка Байрона, состоявших преимущественно из Хэрлингфордов. К счастью, ни один из Хэрлингфордов не обладал музыкальным слухом, поэтому все Хэрлингфорды были уверены, что во время службы получают музыкальное обслуживание по высшему классу. Мисси тихонько пробралась в гостиную, но не в ту, где они занимались рукоделием, а в специально предназначенную для особых случаев, где было жилище органа – там Друсилла атаковала Баха с таким же лязгом и грохотом, с каким рыцарь на турнире бьется против своего соперника. Она сидела совершенно прямо, с закрытыми глазами и наклоненной головой, рот ее подергивался. – Матушка? – тихо-тихо позвала Мисси. Звук её голоса был тишайшим, как писк комара против львиного рыка. Но этого все же оказалось достаточно. Друсилла открыла глаза и повернула голову, скорее с покорностью, чем с гневом. – Ну? – Простите, что прерываю вас, но лавка дядюшки Максвелла скоро закроется, а нам. нужно купить овса. Мыши добрались до пакета с овсом. Друсилла вздохнула: – Тогда принеси мой кошелек. Кошелек был доставлен, и из его дряблых глубин извлечен шестипенсовик. – Имей в виду, развесной овес! Когда покупаешь патентованную упаковку – переплачиваешь лишь за ее яркую расцветку. – Нет, матушка! Патентованный Сорт и по вкусу гораздо лучше, и варить его не надо целый день… Слабый лучик надежды блеснул в сердце Мисси: – Знаете, если вы с тетушкой Октавией согласились бы есть патентованный сорт, я с радостью возместила бы разницу в цене… Друсилла постоянно говорила о себе и своей сестре, что ждет не дождется того дня, когда ее робкая и скромная дочь начнет проявлять хоть какие-то признаки характера, но даже невинная претензия на кусочек независимости тут же разбилась о стену авторитарности, воздвигнутую, но не замечаемую матерью. В крайнем возмущении она воскликнула: – С радостью возместила бы? Совершенно определенно – нет! Овсяная каша – это наша основная еда в зимний период, и она намного дешевле, чем уголь для плиты. И уже более дружелюбным тоном, почти как равная равную, она спросила: – Как там на улице? Мисси прошла в общую комнату посмотреть на градусник. – Сорок два, – отозвалась она. – В таком случае мы будем ужинать на кухне и проведем вечер там, – прокричала Друсилла, предпринимая очередную атаку на Баха. Глава 2 Завернувшись в коричневое саржевое пальто, повязав коричневый мохнатый шарф и надев вязаный коричневый капор, Мисси затолкала шестипенсовик из материнского кошелька в палец коричневой шерстяной перчатки и, выйдя из дому, заспешила по аккуратной, выложенной кирпичом дорожке к воротам. В ее небольшой хозяйственной сумке лежала книга из библиотеки; возможность забежать в библиотеку предоставлялась не так уж часто, и, если она поспешит, никто не узнает, что, помимо лавки дядюшки Максвелла, она была еще где-то. Сегодня вечером книжки будет выдавать сама хозяйка библиотеки – еще одна тетушка Мисси, Ливилла. Так что книгу ей дадут назидательного свойства, а не роман; но для Мисси какая угодно книга была все же лучше, чем совсем никакой. А в следующий понедельник будет смена Юны – и тогда можно будет взять роман. Воздух был наполнен изморосью, переходящей то в густой туман, то в дождь, и на живой изгороди из бирючины, отделявшей дом под названием Миссалонги от остального мира, плотно сидели масляно поблескивающие капли воды. Как только Мисси вышла за ограду и ступила на улицу, называемую Гордон Роуд, она побежала, лишь на углу перейдя на быстрый шаг, так как вновь почувствовала это ужасное колотье в левом боку – боль была по-настоящему сильной. Смена аллюра принесла ей заметное облегчение, и она пошла дальше более спокойным шагом, постепенно начиная ощущать, как приходит безотчетная радость – так бывало всегда, когда ей удавалось вырваться из заключения в Миссалонги. Как только боль в боку стихла, она припустила вновь, не забывая глядеть по сторонам: перед ней разворачивался знакомый пейзаж городка Байрона ранним вечером промозглого зимнего дня. Вся топонимика города, так или иначе, была связана с именем поэта, не исключая и Миссалонги, дома ее матери, названного так в честь последнего земного прибежища лорда Байрона, до срока покинувшего этот грешный мир. Виновником этих странностей в городских названиях был прадедушка Мисси – сэр Уильям Хэрлингфорд Первый, который основал свой городишко вскоре после прочтения «Чайльд-Гарольда». Испытывая неподдельную гордость оттого, что сумел открыть великий литературный труд, доступный его пониманию, он на протяжении всей последующей жизни стремился запихать заведомо неперевариваемые количества Байрона в глотку всякого, кого знал. Вот и получилось, что Миссалонги стоял на Гордон Роуд, Гордон Роуд переходила в Ноуэл-стрит, а та переходила в Байрон-стрит, бывшую главной артерией города. В большей части городка пролегала улица под названием Джордж-стрит, петлявшая на протяжении нескольких миль, прежде чем влиться в могучую Джеймисон Вэлли. Был даже крохотный глухой переулок, названный Кэролайн Лэмб Плейс, находившийся, понятное дело, невдалеке от железнодорожной линии (как и Миссалонги); здесь стояло три дома, обитало в которых с десяток весьма бесстыдных женщин, и сюда часто наведывались мужчины из лагеря дорожных рабочих, что расположился неподалеку, вдоль железной дороги, а также бывали посетители из огромного разливочного завода, который так обезображивал южную окраину города. Но одним из самых удивительных и интригующих проявлений причудливого характера сэра Уильяма Первого был тот факт, что, находясь на смертном одре, он твердо предписал своим потомкам и последователям ни в коем случае не вмешиваться в дело Природы и не изменять предназначения тупичка Кэролайн Лэмб Плейс. Следствием этого явилось то, что с тех пор тупичок стал определенно самым темным местом в городе, и не только из-за росших там ветвистых каштанов. Вообще говоря, сэр Уильям Первый был всегда пристрастен к тому, что он называл «правильной системой наименования вещей»; так, все его дочери получили латинские имена, ибо это было принято в высших слоях общества. Потомки его продолжили традицию – так появились Аврелий, Юлий, Антоний, Август; и лишь одна семейная ветвь предприняла попытку улучшить систему: с появлением на свет их пятого сына они стали называть всех мальчиков латинскими числительными, прославив тем самым фамильное дерево Хэрлингфордов такими именами как Куинтус, Секстус, Септимус, Октавий и Нониус. Деций умер новорожденным, и никто этому не удивился. Ах, какая красота! Мисси остановилась, залюбовавшись огромной паутиной с нанизанными, будто бисер, капельками тумана, мягкие щупальца которого поднимались из невидимой отсюда долины. Посередине паучьей сети сидела довольно крупная лоснящаяся паучиха в компании крошечного супруга-паучка, но Мисси не чувствовала ни страха, ни омерзения, а только лишь зависть. Эта счастливая тварь Божья не просто с бесстрашием и достоинством владела своим маленьким миром, но ее оригинальное знамя суфражистки было поднято высоко еще и оттого, что она не только использовала, но и поедала супруга, как только его миссия была выполнена. Ах, счастливая леди-паучиха! Разрушьте созданный ею мир, – и она смиренно станет восстанавливать его с любовью и прилежанием, по законам, известным ей с рождения, вовсе не обращая внимания на недолговечность своего творения; и вот, когда новая паутина закончена, следующая серия супругов готовит себя к жертвоприношению, и потомки их, совсем крошечные, разбегаются во все стороны от матери, сидящей в центре. Время! Мисси снова пустилась бежать, сворачивая на Байрон-стрит и направляясь к лавкам, выстроившимся в ряд по обеим сторонам улицы и занимающим целый квартал в центре города, прямо перед тем местом, где Байрон-стрит расширялась и переходила в парк, потом в железнодорожную станцию, потом гостиницу с мраморным фронтоном и, наконец, в купальное заведение Байрон Уотерс Бате с впечатляющим фасадом в египетском стиле. Там была бакалейная лавка Максвелла Хэрлингфорда, скобяная лавка Дениса Хэрлингфорда, магазин дамских шляп, принадлежащий Аурелии Маршалл, урожденной Хэрлингфорд, кузница и бензонасосная станция, где хозяйничал Уолтер Хэрлингфорд; большой магазин одежды Херберта Хэрлингфорда; газетный киоск и писчебумажный магазин Септимуса Хэрлингфорда; чайная Джулии Хэрлингфорд под названием «Плакучая Ива»; библиотека Ливиллы Хэрлингфорд, где книги выдавались на дом; мясная лавка Роджера Хэрлингфорда Уитерспуна; кондитерский магазин и табачная лавка Персиваля Хэрлингфорда; наконец, кафетерий «Олимп» и молочный бар, принадлежащие Никосу Теодоропулосу. Важность Байрон-стрит подчеркивалась и тем, что она была залита гудроном до самого соединения с Ноуэл-стрит и переулком Кэролайн Лэмб Плейс, ее .отличали также витиевато украшенные кормушки для лошадей из полированного гранита, заказанные в свое время сэром Уильямом Первым, а кроме того имелись площадки, на которых посетители магазинов могли привязывать лошадей. Вдоль улицы росли очень красивые толстые каучуковые деревья, а сама улица имела вид одновременно мирный и шикарный. В центральных районах частных жилищ почти не было. Город жил за счет приезжих, которые летом искали здесь спасения от жары и влажности континентальной части страны, и страждущих ревматиков, круглый год посещавших Байрон в надежде облегчить свои болячки в горячих минеральных водах, что по прихоти природы бурлили прямо под поверхностью земли, на которой расположился город. Поэтому вдоль всей Байрон-стрит было понастроено множество домов для гостей и пансионов – держали их, конечно же, в основном Хэрлингфорды. Публичное купальное заведение «Байрон Уотерс Бате» могло предложить достаточный уровень комфорта людям со средним достатком; персональными купальнями наслаждались постояльцы просторного и шикарного Хэрлингфорд-отеля, ну а для тех, кто мог позволить себе лишь койку и завтрак в одном из дешевых пансионов, существовали чистые, хотя и в спартанском стиле, купальни байроновского минерального источника на углу с Моуэл-стрит. Позаботились даже о тех, чья бедность вовсе не позволяла им посетить Байрон. Сэр Уильям Второй в свое время изобрел Байроновскую Бутылку (как ее называли по всей Австралии и в южной части Тихого Океана): артистически стройную, емкостью в одну пинту, бутылку лучшей байроновской кристально-чистой минеральной воды – мягко пенящейся, имеющей лишь легкое послабляющее действие и замечательный вкус. Счастливчики, побывавшие во Франции, говорили: "Ерунда это» – вода «Виши!»«. Старая добрая бутылка байроновской воды была не только лучше, но и намного дешевле. К тому же за каждую пустую сданную бутылку вам возвращали пенни. Местное стекольное производство отличалось высокими прибылями и низкими издержками, и поэтому мудро поступали те, кто покупал акции стекольного завода, который процветал со времен сэра Уильяма Второго и приносил неимоверные доходы фамилии Хэрлингфордов. Правил империей под названием "Байрон Ботл Компани сэр Уильям Третий, бывший внуком сэра Уильяма Первого и сыном Второго – правил со всей безжалостностью и ненасытностью своих предшественников. Максвелл Хэрлингфорд, будучи прямым потомком Сэра Уильяма Первого и потому весьма состоятельным человеком, вполне мог и не держать бакалейную лавку и магазин сельскохозяйственных продуктов. Однако вкус к коммерции и деловая хватка были родовой чертой Хэрлингфордов, а кальвинистские заповеди, которыми руководствовался их клан, утверждали, что человек, желающий обрести милость в глазах Господа, должен трудиться. Твердое следование этим правилам уже, казалось, должно было сделать из Максвелла Хэрлингфорда ангела во плоти, однако в реальности получился всего лишь мелкий бес и мелочный тиранчик. Когда Мисси зашла в лавку, хрипло звякнул колокольчик, ибо именно так можно было описать этот специально подобранный Масквеллом Хэрлингфордом звук, который как бы подчеркивал аскетический стиль и бережливость хозяина. Владелец лавки появился моментально, будто черт из табакерки, выйдя из подсобного помещения, где высились кипы пеньковых мешков, заполненные отрубями, ячменем, мякиной, овсом, пшеницей, мукой и Бог знает чем еще; ибо Максвелл Хэрлингфорд заботился не только о гастрономических потребностях жителей Байрона, но и снабжал съестными припасами их лошадей, коров, свиней, овец и кур. Выражение лица его, как обычно, было кислым. В руке он держал большой совок, с которого свисали нити испорченного фуража. – Посмотри, что творится! – рычал он, размахивая совком перед Мисси, утрированно имитируя свою сестру Октавию, с ее печально покачивающимся пакетом овса, попорченного мышами. – Кругом сплошные долгоносики! – Ах, боже мой! И овес они попортили? – Большую часть. – Тогда лучше дайте мне коробку овсяных хлопьев для завтрака, дядюшка Максвелл, будьте добры. – Хорошо, что лошади не такие привередливые… – проворчал он , откладывая совок и сгибаясь под прилавком. Тут снова оживленно зазвенел колокольчик – на пороге появился мужчина, впустив вихрь холодного наполненного туманом воздуха; от вошедшего повеяло решительностью и энергией. – Ух, ну и холод собачий на улице, черт вас всех подери! – выдохнул незнакомец, потирая руки. – Сэр! Здесь присутствуют леди! Послышалось насмешливое "Упс». Незнакомец не обратил никакого внимания на замечание, видимо и не собираясь приносить извинений. Вместо этого он прошел к прилавку и, взглянув на изумленную Мисси сверху вниз, дьявольски улыбнулся: – «Леди» во множественном числе, дружище? Но я вижу только пол-леди! Ни Мисси, ни дядюшка Максвелл так и не смогли взять в толк, относится ли его оскорбительное замечание к недостаточно высокому росту Мисси в этом городе великанов или же он нанес ей оскорбление по большому счету, имея в виду, что она вовсе и не леди… Пока дядюшка Максвелл, известный своим острым языком, собирался с мыслями для должного отпора, невежливый посетитель уже приготовил список своих требований. – Мне нужно шесть мешков отрубей с мукой, мешок муки, мешок сахара, коробку патронов двенадцатого калибра, свиной бок, шесть банок сахарной пудры, десять фунтов консервированного масла, десять фунтов изюма, дюжину жестянок светлой патоки, шесть банок сливового джема и десятифунтовую коробку смеси для сухого печенья. – Сейчас без пяти пять, а я закрываюсь в пять ровно, – холодно промолвил дядюшка Максвелл. – Тогда шевелись чуть проворнее, ладно? – без особого дружелюбия ответил незнакомец. Коробка овсяных хлопьев стояла на прилавке; Мисси вытряхнула свой шестипенсовик из перчатки и подала его, тщетно ожидая, что дядюшка Максвелл даст сдачу; ей не хватало мужества спросить, неужели такое малое количество товара, хоть и красиво упакованного, может стоить так дорого. В конце концов, она подхватила коробку и вышла, но прежде успела украдкой бросить на незнакомца еще один взгляд. Ему принадлежала повозка, запряженная парой лошадей, ибо таковая стояла перед магазином, а когда в него заходила Мисси, повозки еще не было. Экипаж смотрелся неплохо; лошади были ухоженные, шерсть их лоснилась, в них чувствовалась энергия, и сама повозка выглядела новой. Без четырех минут пять. Так… Если теперь поменять местами во времени их прибытие в лавку дядюшки Максвелла и сослаться на невежливое поведение незнакомца и его огромный заказ, то это будет оправданием ее задержки, – таким образом, еще можно забежать в библиотеку. В Байроне не было публичной библиотеки: в те времена немногие австралийские города могли похвастать ими. Чтобы восполнить этот пробел, была открыта частная библиотека с выдачей книг на дом. Ливилла Хэрлингфорд, вдова, имевшая сына, на которого уходило много денег, и движимая как экономическими причинами, так и необходимостью всегда выглядеть респектабельной, пришла однажды к мысли о частной библиотеке с хорошим подбором книг, которая вскоре стала весьма популярной и приносила теперь неплохую прибыль. Поэтому, игнорируя местные обычаи, согласно которым все магазины по будним дням закрывались в пять, Ливилла закрывала свою библиотеку гораздо позже, так как большая часть ее клиентов предпочитала обменивать книги по вечерам. Для Мисси книги были единственной отрадой и единственной роскошью. Ей позволялось все деньги, которые она зарабатывала продажей излишков яиц и масла, оставлять себе, и эти жалкие гроши целиком тратились на книги, которые она брала из библиотеки своей тетушки Ливиллы. И мать ее и тетка решительно этого не одобряли, но, объявив несколько лет назад, что у Мисси должна быть возможность скопить еще какие-то деньги, помимо тех, что были положены в банк на ее имя еще отцом, Друсилла и Октавия были все же слишком порядочны, чтобы просто взять и отменить свой собственный указ только из-за того, что Мисси оказалась такой транжиркой. Так как Мисси выполняла всю работу, что была на нее возложена – и делала ее хорошо, никогда не отлынивая, – никто не возражал, что она читает книги, но зато, если вдруг ей хотелось прогуляться среди зарослей буша, это вызывало бурю протеста. Прогулка среди зарослей подвергала Мисси ужасному риску оказаться жертвой насильника или убийцы, и не могла быть дозволена ни при каких обстоятельствах. Поэтому Друсилла строго наказала своей кузине Ливилле снабжать Мисси только хорошими книгами; никаких романов, никаких скандальных и непристойных биографий и никакого чтива, адресованного мужскому полу. Тетушка Ливилла истово соблюдала предъявленные требования, потому как и сама придерживалась таких же, как и Друсилла, взглядов на то, что следует читать незамужним леди. Но вот уже целый месяц Мисси владела страшным секретом: ее регулярно снабжали самыми разнообразными романами. Тетушка Ливилла нашла себе помощницу, которая стала заменять ее по понедельникам, вторникам и субботам, что позволяло тетушке Ливилле целых четыре дня отдыхать от назойливого хныканья местных, перечитавших уже от корки до корки все, что имелось на ее полках, и от отдыхающих, до вкусов – которых ее полкам не было никакого дела. Разумеется, новая помощница принадлежала фамилии Хэрлингфордов, хотя жила она не в Байроне, а была родом из Сиднея. Люди редко обращали внимание на вечно молчаливую и грустную Мисси Райт, зато Юна, а именно так звали новую помощницу, казалось, с первого мгновения увидела в Мисси душу, способную стать хорошим другом. Так что с момента вступления в новую должность Юне удалось разговорить Мисси до удивительной степени; она знала о Мисси все: ее привычки, обстоятельства жизни, планы, неудачи и мечты. Она также разработала специальную систему, благодаря которой надежно скрывались от тетушки Ливиллы все факты обладания Мисси запретным плодом – романами, от приключенческих до самых-пресамых романтических. Сегодня, конечно же, дежурство тетушки Ливиллы, поэтому книгу ей дадут «правильного» типа. Однако, когда Мисси открыла стеклянную дверь в библиотеку и на нее пахнуло приветливым теплом, она увидела сидящую за столом Юну, а негодной тетушки Ливиллы и в помине не было! Юна притягивала к себе Мисси не только живостью, умением понимать людей и добротой, но и бросающейся в глаза необычной внешностью. У нее была безупречная фигура, высокий рост, достойный носительницы фамилии Хэрлингфорд, а ее манера одеваться напоминала Мисси кузину Алисию, всегда одетую по последней моде и со вкусом. И хотя Юна имела светлую кожу, а также светлые волосы и глаза, все же она ухитрялась не выглядеть вылинявшей, в отличие от всех остальных представительниц фамилии Хэрлингфорд, за исключением Мисси, абсолютно темной, и Алисии, которая была так восхитительно красива, что Бог, когда она немного подросла, решил наградить ее черными бровями и ресницами. Но еще более удивительным, помимо способности Юны выглядеть привлекательной, несмотря на отсутствие ярких красок, было какое-то интригующее свечение, некое мягкое Излучение, исходившее от нее; казалось, что кожа её светится изнутри; этот волшебный свет испускали и ее длинные и овальные ногти и волосы, уложенные кудряшками вокруг головы по последней моде и заканчивающиеся пучком, настолько светлым, что он казался почти белым. Вокруг Юны была как бы светящаяся аура. Но в то же время, ее как бы и не было… Потрясающе! Мисси, всю свою жизнь не общавшаяся ни с кем, кроме Хэрлингфордов, была попросту не подготовлена встретить человека, имеющего ауру; и вот, надо же, в течение одного месяца Мисси встретила двух таких людей – сначала Юну с ее сиянием и вот сегодня в лавке дядюшки Максвелла – этого незнакомца, окруженного потрескивающим голубым облаком энергии. – Батюшки! – воскликнула Юна, как только завидела Мисси. – Дорогая, у меня есть для тебя просто потрясающий роман! В нем говорится о бедной, но благородной женщине, вынужденной пойти гувернанткой в дом к герцогу. Она влюбляется в герцога, а потом попадает в интересное положение, но герцог отказывается иметь с ней дело, потому что все деньги у его жены. И вот он отправляет ее на корабле в Индию, и там ее ребенок, едва родившись, умирает от холеры. А потом ее встречает этот красивый магараджа и, представляешь, тут же влюбляется в нее, потому что волосы у нее рыже-золотистые, а глаза – изумрудно-зеленые, а все его многочисленные жены и наложницы, конечно, темноволосые. И он похищает ее, намереваясь сделать еще одной своей игрушкой, но когда она оказывается в его лапах, он вдруг понимает, что ценит ее слишком высоко. Тогда он берет ее в жены, всех своих женщин выгоняет, потому что, как он говорит, она такая редкая драгоценность, что у нее не должно быть соперниц. Она становится магарани – и приобретает большую власть. Потом в Индию прибывает герцог с отрядом своих гусар, чтобы подавить восстание местных, окопавшихся высоко в горах. Восстание он подавляет, но в бою его смертельно ранят. Она перевозит герцога в свой прекрасный дворец, где он, в конце концов, и умирает, прямо у нее на руках, но сперва она прощает ему, что он с ней так безжалостно поступил. И магараджа, наконец, понимает, что она все-таки любит его больше, чем любила когда-то герцога. Ну, разве не замечательная история? Ты будешь просто в восхищении, я тебе обещаю! Даже когда Мисси заранее узнавала сюжет, ей все равно было интересно читать, поэтому она сразу же взяла «Тайную любовь» и засунула книгу на самое дно сумки, пытаясь одновременно нащупать свой маленький кошелек. Но кошелька нигде не было. – Боюсь, что я забыла кошелек дома, – едва выговорила Мисси с ужасом, который может испытывать только очень бедный и очень гордый человек. – Ах, Боже мой! Но я была уверена, что положила его в сумку! Знаешь, пусть пока книга побудет у тебя, до понедельника. – Господи, дорогая моя, ну не наступит же конец света, если ты забыла деньги! Лучше бери книгу сейчас, не то кто-нибудь другой заграбастает ее. Заплатишь в следующий раз… – Благодарю, – ответила Мисси, сознавая, что ей не следовало бы нарушать правила, принятые в Миссалонги, но все же ничего не могла с собой поделать – из-за голода к чтению. Неловко улыбаясь, она стала пятиться к двери, стараясь как можно быстрее выйти на улицу. – Ну побудь еще, дорогая, – взмолилась Юна. – Пожалуйста, давай поговорим еще чуть-чуть! – К сожалению, я действительно не могу. – Ну только одну минуточку! До семи часов в округе тихо, как на кладбище, все сидят по домам и пьют свой чай. – Правда, Юна, я не могу, – с несчастным видом проговорила Мисси. Но Юна была упрямой: – Нет, можешь! Мисси, обнаружив, что не сделать маленького одолжения тому, у кого ты сама в долгу, просто невозможно, наконец, сдалась: – Ну ладно, хорошо, но только одну минуту! – Я хочу узнать у тебя, видела ли ты уже Джона Смита или нет? – спросила Юна. Ее светящиеся ногти вспорхнули, чтобы поправить сияющий узел в прическе, глаза сияли голубым светом. – Джона Смита? А кто такой Джон Смит? – Это тот парень, что купил всю твою долину на прошлой неделе. Конечно, долина была вовсе не Мисси, просто она лежала вдоль Гордон Роуд, и Мисси всегда думала о ней, как о своей, и не раз говорила Юне о том, как бы ей хотелось там жить. Она изменилась в лице. – Ах, какая жалость! – Ф-фи! Если хочешь знать мое мнение, это просто отлично. Уже давно пора, чтобы кто-нибудь потеснил Хэрлингфордов. – Нет, я никогда не слышала о Джоне Смите и уж точно никогда его не видела, – и Мисси повернулась, чтобы идти. – Откуда ты знаешь, что никогда не видела его, если даже не хочешь узнать , каков он из себя? Перед взором Мисси появился образ незнакомца, встреченного ею в магазине дядюшки Максвелла; она закрыла глаза и более уверенно, чем обычно, произнесла: – Он очень высокий и крепкий, у него вьющиеся каштановые волосы, каштановая борода с двумя белыми прядками, одежда на нем грубая, и ругается он как сапожник. У него приятное лицо, особенно хороши глаза. – Это он, это он! – взвизгнула Юна. – Так ты видела его? Где? Расскажи мне все! – Несколько минут назад он заходил в лавку к дядюшке Максвеллу и накупил целую кучу припасов. – Правда? Значит, он переезжает в свою долину. Юна шаловливо улыбнулась и взглянула на Мисси: – Я думаю, тебе понравилось то, что ты видела, не так ли, маленькая Мисси-плутовка? – Понравилось, – и Мисси зарделась. – И мне тоже, когда я впервые его увидела, – заметила Юна с отсутствующим видом. – А когда это было? – Тыщу лет назад. Ну, вообще-то, несколько лет назад, дорогая. В Сиднее. – Так ты знаешь его? – Очень даже хорошо, – и Юна вздохнула. За последний месяц в результате чтения романов эмоциональный опыт Мирен значительно расширился; она чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы спросить: – Ты любила его? Но Юна только рассмеялась: – Нет, дорогая. В чем ты можешь быть совершенно уверена, так это в том, что я никогда его не любила. – Он из Сиднея? – с облегчением поинтересовалась Мисси. – И оттуда тоже. – Он был твоим другом? – Нет. Он был другом моего мужа. Для Мисси это было совершенной новостью. – Ах! Прости меня, Юна. Я ведь не знала о твоем вдовстве. Юна снова засмеялась. – Дорогая моя, никакая я не вдова! Бог миловал, мне никогда не приходилось одеваться в черное! Уоллес, мой муж, и сейчас живет и здравствует. Лучше всего мой последний брак можно описать, если сказать, что муж мой не сошелся со мной характером, и вообще брак ему был не по душе. Мисси еще ни разу в жизни не приходилось сталкиваться с разведенной; в браке Хэрлингфорды никогда не разлучались, где бы эти браки ни заключались – на небесах ли, в преисподней или в преддверии ада. – Наверное, тебе было очень трудно, – тихо сказала она, стараясь, чтобы это не прозвучало слишком чопорно или натянуто. – Дорогая моя, только я знаю, насколько это было трудно. Свечение вокруг Юны куда-то исчезло. – Собственно говоря, это был брак по расчету. Его устраивало мое общественное положение, – скорее даже оно устраивало его отца, – а меня устраивали его мешки с деньгами. – Но ты любила его? – Моя самая большая проблема, дорогая – и это не раз доставляло мне неприятности – в том, что я никогда и никого не любила хотя бы наполовину так же сильно, как себя. Лицо ее приняло прежнее выражение, и внутренний свет вновь озарил его. Она продолжала: – Видишь ли, Уоллес был очень и очень хорошо воспитан и всегда выглядел вполне респектабельно. Но его отец – ух! Его отец был гадкий старикашка, от которого вечно несло дешевой помадой и таким же дешевым табаком, а о хороших манерах он и понятия не имел. Зато у него были очень сильные амбиции: он мечтал увидеть своего сына в один прекрасный день на самом верху и вбухал в него кучу времени и денег, пытаясь сделать из наследника типичного Хэрлингфорда. Но дело все в том, что Уоллесу была по душе простая жизнь, ему совсем не хотелось лезть наверх, и если он и старался, то только потому, что отчаянно любил этого ужасного старикана. – Что же произошло? – Вскоре после того, как наш брак стал разваливаться, отец Уоллеса умер. Многие считали, – и Уоллес тоже, – что причиной разрыва было разбитое сердце. Что касается меня, – я заставила так себя ненавидеть, как ни один мужчина не должен ненавидеть ни одну – какую угодно – женщину. – Не могу в это поверить, – отвечала Мисси с видом преданного пса. – Охотно верю, что не можешь. Но, тем не менее, это все правда. За время, что прошло с тех пор, я вынуждена была признать, что вела себя как жадная эгоистичная стерва, которую следовало придушить еще в колыбели. – Ах, Юна, не надо! – Дорогая, не переживай за меня, я не стою этого, – отвечала Юна с твердостью. – От правды никуда не денешься. И вот я здесь, куда меня прибило волнами в последний раз. На берегу этой тихой заводи под названием Байрон – замаливаю грехи. – А твой муж? – С ним все в порядке. Наконец-то у него появилась возможность заниматься тем, чем ему всегда хотелось. Мисси не терпелось задать, по меньшей мере, еще сотню вопросов: об очевидном резком повороте в отношениях Юны и Уоллеса, о возможности того, что они с Уоллесом когда-нибудь вновь сойдутся, о Джоне Смите, этом загадочном Джоне Смите; но короткая пауза, возникшая, когда Юна кончила говорить, резко возвратила Мисси к реальности. Торопливо попрощавшись, она ускользнула прежде, чем Юна вновь попыталась задержать ее. Почти всю дорогу домой, пять миль, она бежала бегом, не обращая внимания на колотье в боку. Видимо, на ногах у нее выросли крылья, потому что, когда она, затаив дыхание, вошла, наконец, в кухню, то обнаружила, что мать и тетка вполне готовы проглотить историю о Джоне Смите и его длинном списке покупок как достаточное оправдание медлительности Мисси. Корову уже подоила Друсилла (Октавии, с ее больными руками такая задача была не по силам); бобы в горшочке тихо побулькивали на краю плиты, а три ломтика телятины с шипением тушились в латке. Три леди из Миссалонги сели ужинать вовремя. А после ужина – последние на сегодня домашние дела: штопка стираных-перестиранных и изрядно поношенных чулок, нижнего и постельного белья. Голова Мисси была наполовину занята грустной историей, которую поведала Юна, и наполовину Джоном Смитом, поэтому она вполуха и почти засыпая, слушала разговоры Друсиллы и Октавии, привычно препарировавших те скудные новости, которые «се же долетали и до них. Обсудив сначала интригующую историю о незнакомце в магазине Максвелла Хэрлингфорда (Мисси ничего не рассказала своим домашним из того, что узнала от Юны), они перешли к самому интересному событию, маячившему на социальном небосклоне Байрона – свадьбе Алисии. – Снова придется надеть мой коричневый шелк, Друсилла, – Октавия смахнула слезу, испытывая неподдельное горе. – И мне – мое коричневое платье в рубчик, и Мисси – ее коричневое льняное платье. Боже милостивый, как я устала от этого вечно коричневого, всюду коричневого! – заголосила Друсилла. – Но, сестра, в наших стеснительных условиях использовать коричневый цвет – самое благоразумное, – попыталась утешить ее Октавия без особого, впрочем, успеха. – Хоть один раз, – сурово промолвила Друсилла, втыкая иголку в клубок ниток и складывая скрупулезно починенную наволочку со страстью, какой та не ведала за всю свою долгую жизнь, – мне хочется побыть безрассудной, а вовсе не благоразумной! Завтра суббота, и мне придется выслушивать Аурелию, как она, бедняжка, мечется между рубиновым атласом и темно-синим бархатом для своего наряда, и ведь она раз двадцать спросит моего совета! Мне хочется… да я просто разорвала бы ее на куски! У Мисси была собственная комната, обшитая деревянными панелями, такая же коричневая, как и все остальное в доме. Пол был застелен коричневым в крапинку линолеумом, на кровати – вышитое коричневое покрывало, а на окне – коричневые голландские шторы; еще в комнате стояло старое неказистое бюро и еще более старый и неказистый гардероб. Ни зеркала, ни стула, ни коврика. Однако на стенах висели-таки три картинки. Первая представляла собой выцветший и покрытый бурыми пятнами дагерротип престарелого сэра Уильяма Первого (снимок был времен Гражданской войны в США); на другой картинке было вышито изречение «Ленивым рукам находит работу дьявол» – один из первых опытов Мисси по вышиванию, и довольно удачный; и, наконец, был еще портрет королевы Александры, застывшей и неулыбающейся, но все же весьма красивой женщины для неискушенного глаза Мисси. Летом в ее жилье становилось жарко, как в топке, потому что комната выходила на юго-запад, зимой же здесь было холодно как в погребе, и ничто не мешало ветрам продувать ее насквозь. В том, что Мисси занимала именно эту часть Миссалонги, не было никакого злого умысла, просто она была самой младшей из всех, потому ее соломинка и оказалась самой короткой. Вообще-то, в доме не было ни одной по-настоящему удобной комнаты. Посиневшая от холода, она сбросила свое коричневое платье, фланелевую нижнюю юбку, потом последовали шерстяные чулки и спенсер, затем шерстяные рейтузы; все предметы своего туалета она аккуратно складывала, прежде чем положить нижнее белье в ящик, а платье повесить на крючок в гардероб. Только выходное льняное коричневое платье висело, как полагается – плечики в Миссалонги считались роскошью. Но самым дефицитным удобством была здесь вода – резервуар вмещал всего 500 галлонов ; купались леди ежедневно, но в одной и той же воде, а нижнее белье полагалось менять раз в два дня. Ночная рубашка Мисси из серой колючей фланели доходила ей до самой шеи и волочилась по полу, рукава были слишком длинные, так как раньше рубашка принадлежала Друсилле. Но зато постель была теплой. Когда Мисси исполнилось тридцать, ее мать объявила, что поскольку Мисси уже больше не молоденькая девочка, то посему может в холодную погоду согревать постель с помощью горячего кирпича. И хотя само по себе это было неплохо, однако с того дня Мисси оставила всякую надежду на то, что ей когда-либо удастся вырваться из заточения в Миссалонги и жить своей собственной жизнью. Сон приходил быстро, потому что она вела физически активную, хотя и эмоционально бедную жизнь. Однако же те несколько минут между моментом, когда она забиралась в благословенное тепло постели, и отключением сознания были для Мисси единственным временем полной свободы, поэтому она всегда боролась со сном так долго, как только могла. «Интересно, – могла думать она, – как же я выгляжу на самом деле?» В доме было лишь одно зеркало, в ванной комнате, но просто так стоять и глазеть на собственное отражение возбранялось. Поэтому впечатление Мисси о собственной наружности искажалось выражением вины оттого, что, возможно, она слишком долго глядится в зеркало. Она знала, конечно, что была довольно высокой, знала она и о своей излишней худобе, знала, что обладает прямыми черными волосами, что глаза у нее черно-карие, а нос немножко скошен набок – результат падения в детском возрасте. Знала, что левый уголок рта чуть ниже правого, но вот о том, что у нее очень хорошая улыбка, она не имела представления, потому что улыбалась редко, а также не ведала о том, что ее обычное серьезно-чопорное выражение лица – по-клоунски трагикомично. Жизнь научила ее считать себя очень домашним человеком, но в то же время что-то внутри нее сопротивлялось этой мысли, и ничто, никакие логические аргументы не могли заставить ее поверить в это окончательно. Потому-то каждую ночь она вновь и вновь спрашивала себя, как же она все-таки выглядит. Или она начинала думать о том, как хорошо было бы завести котенка. Когда ей исполнилось семнадцать лет, дядя Персиваль, владелец кондитерско-табачной лавки, самый лучший из всех Хэрлингфордов, преподнес ей на день рождения щекастого черного котенка. Но мать ее немедленно отобрала котенка и нашла человека, согласившегося утопить его, убедительно объяснив Мисси, что они не могут себе позволить кормить еще один лишний рот, даже такой маленький; все это было проделано не без понимания чувств дочери и не без сожаления, но тем не менее это нужно было сделать. Мисси не протестовала. И не плакала, даже ночью в кровати. Наверное, этот котенок все же не был настолько реальным, чтобы заставить ее отчаянно горевать. Но ее руки, даже по прошествии стольких долгих и пустых лет, ее руки все-таки помнили прикосновение к пушистой шерстке маленького создания и его урчание, выражавшее удовольствие от того, что его держат на руках. Только ее руки сохранили эту память. Все остальное в ней уже притупилось. Порой в мечтах ей позволялось гулять среди зарослей буша в долине, что лежала напротив Миссалонги, и всегда бывало так, что эти грезы наяву плавно переходили в сновидения, которые она никогда не запоминала. В сновидениях этих одежда не стесняла ее и никогда не промокала, если ей доводилось переходить какой-нибудь поток, не пачкалась, если она вдруг задевала за поросший мхом валун; и никогда ее платье не было этого чудовищного коричневого цвета. Над головой летали колибри, наполняя воздух нежным звоном, причудливо раскрашенные бабочки порхали среди крон гигантских древовидных папоротников, делавших небо похожим на атласную ткань, на которую набросили кружево. Последнее время она начала задумываться о смерти, которая все более представлялась ей желанным исходом. Смерть присутствовала повсюду и забирала молодых так же часто, как и стариков. Чахотка, припадки, круп, дифтерия, опухоли, пневмония, заражение крови, апоплексия, сердечные приступы, параличи. Почему она должна считать, что находится в большей безопасности, чем другие? Смерть вовсе не была такой уж нежеланной; так чувствуют все, кто не живет, а скорее существует. Но этой ночью она продолжала бодрствовать и после того, как перед ней привычным калейдоскопом прошли разглядывание себя, котенок, прогулка по зарослям, смерть – и это несмотря на сильную усталость из-за возвращения домой галопом и резь в левом боку, причинявшую ей теперь страдания все чаще. Просто Мисси решила посвятить некоторое время этому огромному необузданному незнакомцу по имени Джон Смит, купившему ее долину, – по крайней мере, так говорила Юна. Ветер перемен задул в Байроне, появилась некая новая сила. Ей представлялось, что Юна была права насчет того, что он действительно намеревался поселиться в долине. Теперь уже больше не ее долине, а его, Джона Смита. Наполовину прикрыв глаза, она вызвала его мысленный образ – высокого, мощного телосложения, сильного мужчины, заросшего темно-рыжими волосами, с густыми бакенбардами и этими двумя удивительными белоснежными прядками в бороде. По лицу его, загорелому и обветренному, невозможно было точно судить о возрасте, но Мисси предполагала, что ему далеко за сорок. Глаза у него были цвета воды, протекающей среди опавших осенних листьев – чистые как хрусталь и одновременно янтарно-карие. Ах, какой удивительно привлекательный мужчина! И когда она, чтобы завершить свои ночные странствия, отправилась в очередной раз на прогулку по зарослям буша, рядом с ней появился он, и они шли и шли рука об руку до тех пор, пока она не заснула. Глава 3 Виной бедности, царившей в Миссалонги с такой неотступной жестокостью, был Сэр Уильям Первый. Он произвел на свет семерых сыновей и девять дочерей, большинство из которых благополучно выжили и сами дали потомство. Политика его в отношении наследников была такова, что все свои земные богатства он распределял лишь среди сыновей, дочерям же оставалось приданое, состоящее из дома и целых пяти акров земли. На первый взгляд, политика эта была не так уж плоха – она отпугивала охотников за богатыми невестами и в то же время обеспечивала девушкам статус землевладелиц и некоторую независимость. С большой охотой (так как это означало для них еще большие деньги) его сыновья продолжили эту политику, точно так же в свою очередь поступали и их сыновья. Пролетали десятилетия, и дома становились все менее удобными, да и качество постройки оставляло желать лучшего, а пять акров хорошей земли постепенно становились пятью акрами не-такой-уж-хорошей земли. В результате через два поколения все сообщество Хэрлингфордов распалось на несколько лагерей: мужчины, все как один состоятельные; относительно богатые дамы, удачно вышедшие замуж, и группа женщин, которых либо обманом вытурили с собственной земли, либо заставили продать ее за смехотворную цену, либо таких, как Друсилла Хэрлингфорд Райт, старающихся сохранить свою недвижимость как средство существования. В свое время она вышла замуж за некоего Юстиса Райта, чахоточного наследника крупной бухгалтерской фирмы из Сиднея, имевшего также капиталовложения в некоторые производственные проекты. Совершенно естественно, что, выходя замуж за Юстиса, Друсилла и не подозревала о его чахотке, как, впрочем, и он сам. Но спустя всего два года супруг ее отдал Богу душу, а его отец, переживший сына, посчитал, что разумнее будет оставить всю свою собственность второму сыну, чем передать какую-то ее часть вдове, имеющей наследницей лишь болезненную девочку. Вот так многообещающий брак, окончился во всех отношениях печально. Старик Райт исходил из того, что Друсилла имеет собственный дом и землю и происходит из весьма могущественного клана, который должен позаботиться о ней, пусть даже из чисто внешних, конъюнктурных соображений. Но не учел небольшой детали, а именно, что клану Хэрлингфордов было решительно наплевать на тех своих представителей, что принадлежали к женскому полу, были одинокими и не обладали властью. Вот Друсилла и перебивалась с хлеба на квас. Она взяла к себе свою сестру Октавию, старую деву, которая продала дом и пять акров земли их брату Херберту, чтобы внести свою лепту в хозяйство Друсиллы. Тут-то и была загвоздка; продавать кому-нибудь со стороны считалось делом неслыханным, и Хэрлингфорды-мужчины всегда беззастенчиво этим пользовались. Ту оскорбительно малую сумму, что получила Октавия за свою собственность, Херберт сразу же от ее имени вложил в дело, но, как это всегда бывало с его финансовыми прожектами они и на этот раз оказались никчемными. Сначала, когда Октавия сделала первую робкую попытку узнать о судьбе своих денег, от нее просто отмахнулись, а потом последовали гнев и возмущение. Понятное дело, что таким же невообразимым, как продажа своей собственности чужаку кем-либо из женщин Хэрлингфордовской фамилии, была бы и мысль идти работать на сторону, позоря тем самым клан. Работать женщина могла, но лишь в пределах собственной семьи. Таким образом, Друсилла, Октавия и Мисси, сидели дома, потому что абсолютное отсутствие капитала не позволяло им посвятить себя труду посредством открытия своего дела, а полное отсутствие каких-либо профессиональных знаний привело к тому, что собственная семья стала считать их абсолютно непригодными для работы. Если Друсилла и вынашивала когда-нибудь планы о том, что Мисси удачно выйдет замуж и вытащит Миссалонги из беспросветной нужды, то еще до того, как Мисси исполнилось десять, стало ясно, что планы эти выстроены на песке; Мисси всегда была домашним ребенком и не располагала людей к общению. К тому времени, как ей стукнуло двадцать, ее мать и тетка уже успели смириться с перспективой выносить безжалостно стесненные обстоятельства вплоть до гробовой доски, каждая до своей. Со временем Мисси унаследует дом своей матери и пять акров земли, но расширить это хозяйство будет некому, так как Хэрлингфорды по женской линии практически никаких прав не имели. Конечно, им удавалось сводить концы с концами. У них была корова породы джерси, дававшая удивительно жирное, богатое сливками молоко, а также роскошных телят; одну телку породы джерси хозяйки когда-то оставили, и та была просто великолепна. Кроме того, им принадлежало полдюжины овец, три дюжины рыжих род-айлендских кур, дюжина отборных уток и гусей, пара избалованных белых свиней, регулярно поросившихся и приносивших молочных поросят, лучших в округе, так как их не запирали в хлев, а позволяли свободно пастись, и так как, кроме отходов со стола Миссалонги и огорода, они поедали и отбросы из чайной Джулии. Огород, бывший вотчиной Мисси, давал овощи круглый год – Мисси была с растениями на короткой ноге. И еще у них был скромный сад – десяток яблонь различных сортов, персиковое дерево, вишня, слива, абрикосовое дерево и четыре груши. Цитрусовых у них не было – в Байроне слишком холодные зимы. За свои фрукты, масло и яйца они получали от Максвелла Хэрлингфорда гораздо меньше, чем могли бы выручить в любом другом месте, но продавать на сторону перекупщику, не являющемуся Хэрлингфордом, было делом неслыханным. Еды у них всегда хватало; что делало их бедными, так это отсутствие денег. Не имея возможности получать жалованье и будучи бесстыдно обираемы теми, кто по справедливости должны были бы поддерживать их, они сильно зависели от наличных денег, означавших для них и одежду, и кухонную утварь, и лекарства, и новую крышу, и тысячу других вещей. Вечно под угрозой вынужденной продажи овцы, или теленка или нового помета поросят, они не могли себе позволить расслабиться в своем вечном состоянии финансовой бдительности. То, что эти две женщины, мать и тетка, действительно всем сердцем любили Мисси, выражалось только в одном: ей позволялось тратить на библиотеку деньги от продажи масла и яиц. Чтобы чем-то заполнить пустоту дней, леди из Миссалонги постоянно что-то вязали, плели и шили и были рады подаркам в виде шерсти, ниток и полотна, которые получали на Рождество и в дни рождений. В свою очередь и они дарили кое-что из того, что производили с помощью своих иголок и крючков, но большая часть шла в кладовку. То, что они с такой молчаливой безропотностью приняли законы и правила, навязанные им людьми, не имеющими никакого понятия об одиночестве и горечи благородной бедности, не свидетельствовало о том, что им недоставало силы духа или мужества. Просто они родились и жили во времена, когда еще не разразились великие войны и промышленная революция не принесла своих плодов, когда работа за плату и связанные с ней разнообразные удобства и удовольствия были предательством их представлений о жизни, семье и женственности. Никогда благородная бедность так не давила на Друсиллу Райт, как по утрам в субботу, в то время, как она пешком входила в Байрон, пересекала его и выходила к тем местам, где вдоль склонов величественных гор между городом и рукавом Джеймисон Вэлли стояли шикарные резиденции наиболее состоятельных Хэрлингфордов. Друсилла шла к своей сестре Аурелии на утренний чай, и пока она устало тащилась, ей иногда вспоминались молодые годы, когда они обе были девушками, и были помолвлены, и она, Друсилла, ценилась на рынке невест гораздо выше сестры. Это паломничество она совершала в одиночку – для больных ног Октавии семь миль пути были слишком суровым испытанием, а Мисси настолько проигрывала дочке Аурелии Алисии, что этот контраст был просто непереносим. О том, чтобы держать лошадь, и речи не могло быть, ведь свободно пасущаяся лошадь нанесла бы насаждениям Миссалонги непоправимый ущерб. Если леди из Миссалонги не могли идти пешком, они просто оставались дома. Аурелия также вышла замуж за человека со стороны, но, как оказалось, гораздо более удачно. Эдмунд Маршалл имел должность главного управляющего на разливочном заводе и обладал талантом практического руководства, чего как раз не доставало всем Хэрлингфордам. Теперь Аурелия обитала в двадцатикомнатном дворце а-la Тюдор, выстроенном на четырех акрах парка, засаженного сливовыми деревьями, рододендронами, азалиями и декоративными вишнями. Целый месяц, начиная с конца сентября, этот парк имел совершенно сказочный вид. В распоряжении Аурелии были слуги, лошади, экипажи и даже автомобиль. Сыновья ее, Тэд и Рэндольф, были отданы в ученики к своему отцу на разливочный завод и, говорят, подавали большие надежды – Тэд на бухгалтерском поприще, а Рэндольф в области контроля за качеством. У Аурелии была еще дочь – обладавшая всеми теми качествами, которых недоставало дочери Друсиллы. У них двоих лишь одно было общее: и та и другая были старыми девами в возрасте тридцати трех лет. Однако, если в случае Мисси никто никогда и не покушался на то, чтобы она изменила свой статус, Алисия оставалась одинокой по совершенно другой – романтичной и горестной – причине. Жених ее, которому она ответила согласием в девятнадцать лет, лишь за несколько недель до их свадьбы был насмерть растоптан взбесившимся рабочим слоном, и с тех пор Алисия приходила в себя от этого удара. Монтгомери Мэсси был единственным сыном в семье знаменитых цейлонских чайных плантаторов, очень и очень богатых. Алисия сохраняла по нему траур в полном соответствии с его социальной значимостью. Целый год она носила черное, потом, в течение двух лет, только сизо-серое или бледно-лиловое: цвета, считавшиеся полутраурными. Затем, в двадцать два года, она объявила о завершении периода уединения и открыла магазин дамских шляп. Как раз в это время ее отец приобрел старый галантерейный магазин, и большой магазин одежды Херберта Хэрлингфорда стал излишним. Вот тут и пригодился единственный настоящий талант Алисии. В соответствии с традицией магазин должен был быть записан на имя матери Алисии, но никто, и меньше всего ее мать, не питал никаких иллюзий относительно того, кому на самом деле принадлежал этот бизнес. С самого момента своего открытия шляпный магазин, названный Cjiez Chapeau Alicia, стал пользоваться бешеным успехом, привлекая клиентов даже из такой дали, как Сидней, – настолько восхитительно милым, модным, ласкающим взор оказался соломенно-тюлево-шелковый конфекцион Алисии. К себе в пошивочную она наняла двух родственниц, не имеющих ни земли, ни наследства, а Корнелия, ее одинокая тетушка, исполняла роль аристократической дамы-продавщицы. Сама же Алисия занималась фасонами и помещением прибыли в банк. И когда все уже было решили, что Алисия будет горевать по возлюбленному до скончания своих дней, она вдруг объявила о своей помолвке с Уильямом Хэрлингфордом, сыном и наследником сэра Уильяма Третьего. Ей уже было тридцать два, а будущему жениху едва исполнилось девятнадцать. Свадьба была назначена на первый день грядущего Октября; и тогда пришел бы конец долгому ожиданию, виновницей которого явилась супруга сэра Уильяма Третьего, леди Билли; узнав о готовящейся помолвке, она предприняла попытку отстегать Алисию кнутом. Сэр Уильям Третий был вынужден запретить брак до того дня, когда жениху исполнится двадцать один год. Друсилла Райт, не испытывая вовсе никакой радости, прошагала вверх по ухоженной, посыпанной гравием дорожке, ведущей к Mon-Repos, и, взявшись за дверное кольцо, постучала с силой, происходившей от смешанного чувства раздражения и зависти. На стук отозвался дворецкий, надменно сообщив ей, что госпожа Маршалл пребывает в малой гостиной, и провел туда Друсиллу, сохраняя невозмутимый вид. Внутреннее убранство Mon-Repos носило такой же отпечаток продуманной изысканности, как и фасад, и сад вокруг дома; филенчатые двери из заморских светлых пород древесины, шелковые и бархатные обои, парчовые драпировки, эксминстерские ковры ручной работы, мебель эпохи Регенства – и все это умело развешано и расставлено с целью подчеркнуть все достоинства просторных комнат и вкус их обитателей. Никакой нужды в коричневом цвете здесь, где явно не заботились об экономии и скромности, не было. Сестры расцеловались. Они походили друг на друга во многих отношениях более, чем любая из них на Октавию или Джулию, или Корнелию, или Августу, или Антонию; в обеих была некая надменная холодность, и улыбались они совершенно одинаково. Несмотря на полярную разницу в общественном положении, сестры ладили между собой гораздо лучше, чем со всеми остальными; и лишь непримиримая гордость Друсиллы не позволяла ей брать деньги у Аурелии. После окончания ритуала приветствия они уселись друг напротив друга за маленький, украшенный орнаментом столик, удобно расположившись на обитых бархатом стульях. Чуть погодя им подали китайского чаю и две дюжины пирожных, и только тогда они перешли к делу. – Ну, какая польза, Друсилла, быть гордой? Я ведь прекрасно знаю, как вы нуждаетесь в деньгах, – так скажи на милость, почему все эти прекрасные вещи должны быть сложены в кладовку, а не в сундук с приданым для Алисии? Только не говори мне, что ты бережешь все это для Мисси, мы ведь с тобой прекрасно знаем, что Мисси уже и не помышляет о замужестве. Алисия хочет купить ваше льняное белье, и я ее полностью поддерживаю, – сказала Аурелия с решительно. – Я польщена, конечно, – холодно отозвалась Друсилла, – но я не могу продать его тебе, Аурелия. Мы можем отдать Алисии все, что ей понравится, но только как подарок. – Чепуха! – отпарировала хозяйка дома. – Сто фунтов, и пусть тогда выбирает, что захочет. – Пусть выбирает, ради Бога, но это будет наш подарок. – За сто фунтов, иначе ей придется выложить в несколько раз больше, если она будет покупать себе белье в магазине Марка Фоя, а я не могу ей позволить брать у вас вещи, которые ей так нужны, просто в подарок. Они еще немного поспорили, но в итоге бедная Друсилла вынуждена была сдаться; чувство тайного облегчения, боровшееся в ней с гордостью, все же победило. А после трех чашек ароматного китайского чая, выпитых Друсиллой, и почти полностью опустошенного ею блюда розовых и белых пирожных, облитых сахарной глазурью, настала пора обсуждения более комфортных вещей, не связанных с разницей в социальном положении Друсиллы и Аурелии. – Билли говорит, что он уголовник, – сказала Аурелия. – У нас, в Байроне? Но, Боже милостивый, как же Билли мог допустить это? – Он ничего не мог с этим поделать, сестрица. Ты ведь знаешь, как и я, этот миф о том, что Хэрлингфордам якобы принадлежит каждая пядь земли между Льюрой и Лоусоном. Если этот человек смог купить долину, что, видимо, он сделал, и если он заплатил долги обществу, что, вероятно, он также сделал, то теперь уже ни Билли, ни кто другой не в состоянии его отсюда убрать. – Когда же все это произошло? – Билли говорит, на прошлой неделе. Землей Хэрлингфордов долина никогда не была, естественно. Билли всегда считал, что долина принадлежит Короне – это ошибочное мнение восходит, похоже, еще к сэру Уильяму Первому, поэтому никому из семьи и в голову не приходило проверить этот факт, и тем обиднее. Если бы мы знали, Хэрлингфорд купил бы ее давным-давно. Конечно, это было большой глупостью. И вот теперь приходит этот парень и покупает эту землю на аукционе в Сиднее, а мы даже не знали, что долина продается. «Всю долину целиком?» – «Будьте любезны». – « Вам завернуть?». Билли просто вне себя. – Но как вы узнали об этом? – продолжала расспрашивать Друсилла. – Этот приятель заявился вчера в магазин к Максвеллу, как раз перед закрытием – Мисси, кажется, там тоже была? Лицо Друсиллы прояснилось: – Так вот кто это был! – Именно. – Я так понимаю, это Максвелл все разузнал? Он и немого может разговорить. – Да. Но и парень этот ничего не скрывал, а говорил обо всем довольно откровенно – слишком даже откровенно, по мнению Максвелла. Но ты ведь знаешь его – он считает, что только дураки вовсю рекламируют свой бизнес. – Что мне непонятно, так это почему долина могла понадобиться еще кому-то кроме Хэрлингфордов. Я хочу сказать, для Хэрлингфордов владеть долиной было бы важно потому, что она на территории Байрона. Но ведь фермерствовать на ней невозможно. Ему понадобится десять лет, чтобы очистить ее, прежде чем он сможет ее вспахать, к тому же, едва ли удастся поддерживать ее в нужном состоянии, Раскорчевать ее тоже невозможно: выход из долины слишком опасен. Так зачем же она ему? – Ну, судя по рассказу Максвелла, приезжий говорит, что просто хочет поселиться в одиночестве среди буша и слушать тишину. Если он даже и не сидел в тюрьме, то надо определенно признать, что он со странностями. – А что конкретно привело Билли к мысли, что он бывший уголовник? – Как только этот приятель погрузил свои покупки и уехал, Максвелл позвонил Билли. И Билли стал сразу же наводить справки. Называет себя этот парень Джоном Смитом, скажите, пожалуйста! – Аурелия недоверчиво хмыкнула. – Скажи мне, Друсилла, будет кто-нибудь представляться Джоном Смитом, если он не разбойничал на большой дороге? – Может быть, это его настоящее имя, – Друсилла действительно так думала. – Пф! Все время только и читаешь о каких-нибудь Джонах Смитах, но ты хоть раз встречала живого Джона Смита? Билли считает, что Джон Смит – это … эээ… как это называют американцы? – Не имею представления. – Ну, в общем, не важно, у нас тут не Америка. Короче говоря, не настоящее имя. Билли выяснил, что сведений о Джоне Смите нет ни в одном официальном – учреждении. Все, что удалось узнать, – это то, что за долину он заплатил золотом. – Возможно, так называемый Джон Смит просто удачливый золотодобытчик из Софалы или из Бендиго? – Нет. В Австралии все золотоносные жилы уже многие годы находятся в руках компании, а за последнее время частные старатели не делали сколько-нибудь крупных находок, так говорит Билли. – Как это все необычно! – сказала Друсилла, машинально потянувшись за предпоследним пирожным . – Что еще говорили Максвелл и Билли? – Ну, то, что Джон Смит купил большое количество съестных припасов и расплатился золотом. Золото у него под рубашкой, в широком поясе, а нижнего белья он вообще не носит! Хорошо еще, что Мисси уже ушла, когда он стал расстегивать рубаху; Максвелл говорит, что он и при ней бы не постеснялся. Он чертыхнулся в ее присутствии и к тому же сказал что-то такое, из чего можно было понять, что Мисси якобы не леди. И, уверяю тебя, его никто на это не провоцировал! – Охотно верю, – сухо сказала Друсилла, беря с блюда последнее пирожное. В этот момент в комнату вошла Алисия Маршалл. С горделивым выражением лица мать широко улыбнулась дочери, тетка же лишь состроила кривую гримасу. Почему, ну почему Мисси не могла быть такой, как Алисия? Прелестное создание Алисия Маршалл! Очень высокого роста, с чувственными и в то же время строгими линиями фигуры, она имела ангельски светлую кожу, светлые и волосы и глаза, холеные руки, красивые ноги и лебединую шею. Как всегда, одета она была с отменным вкусом: светло-голубое шелковое платье (вокруг петелек вышивка, верхняя юбка по последней моде расклешена) подчеркивало ее грациозность и свидетельствовало о бесспорном «нюхе» на вещи. Одна из шляп собственного дизайна – свободная масса светло-голубого тюля и светло-зеленых шелковых роз – подчеркивала всю роскошь золотистых волос. Невероятно, но брови и ресницы у нее были совершенно явно темно-коричневые. Понятное дело, что Алисия, как и Юна, не раскрывала своего секрета, что подкрашивает брови и ресницы. – Твоя тетушка Друсилла с радостью предоставит тебе льняное белье, Алисия, – объявила Аурелия с видом триумфатора. Алисия сняла шляпку и стянула светло-голубые длинные перчатки, не способная ответить что-либо во время столь ответственных операций. И только положив их на столик, подальше от края она села, и раздался ее немузыкальный, безжизненный голос: – Как это мило с вашей стороны, тетушка. – Милость тут ни при чем, дорогая племянница, ведь твоя матушка собирается заплатить мне, – холодно промолвила Друсилла. – Так что приходи-ка с утра в следующую субботу в Миссалонги и выбирай, что тебе по душе. – Приглашаю вас на утренний чай. – Спасибо, тетушка. – Свежего чаю, Алисия? Я распоряжусь… – засуетилась вдруг Аурелия; она немного побаивалась своей крупной, энергичной и честолюбивой дочери. – Нет, спасибо, матушка. Собственно, я зашла, чтобы узнать, не слышно ли чего-нибудь нового об этом «чужаке в нашей среде», как называет его Билли, – губки ее скривились. И снова прозвучал рассказ о незнакомце, и снова последовали пересуды. Наконец Друсилла встала, чтобы откланяться. – В следующую субботу в Миссалонги, – как заклинание произнесла Друсилла, прощаясь с родственниками и попадая под конвой дворецкого. Всю дорогу домой она занималась тем, что мысленно перебирала содержимое кладовки и всяческих комодов, обмирая от мысли, что, не дай Бог, количество и разнообразие предлагаемых вещей окажется недостаточным, чтобы оправдать предлагаемую сумму в сто фунтов. Целых сто фунтов! Какая удача! Конечно, их нельзя тратить. Их нужно положить в банк, чтобы шел хоть маленький, но все же процент. И в банке они будут находиться, пока не настанет черный день. В чем конкретно это может проявиться, Друсилла не знала; однако за каждым поворотом жизненного пути таился он, этот черный день, – болезни, починка чего-нибудь вышедшего из строя, повышение цен или налогов, чья-нибудь смерть. Часть из этих денег уйдет на замену крыши, это, несомненно, но, по крайней мере, им не придется продавать телку, чтобы покрыть расходы. Для обитательниц Миссалонги телка имела гораздо большую ценность, чем пятьдесят фунтов, ибо надо было принимать во внимание ее будущее многочисленное потомство. Персиваль Хэрлингфорд, добрый человек, имеющий такую же добрую жену, не раз предоставлял им услуги своего весьма ценного быка, никогда не беря за это денег, и, кроме того, помог им приобрести первую корову породы джерси. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=139660) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.