Через много лет
Олдос Леонард Хаксли


Главный герой романа Джо Стойт, голливудский миллионер, панически боится смерти. Его личный врач озабочен поиском чудодейственного средства, которое могло бы продлить жизнь хозяина. Но что теряет Стойт по пути к собственному бессмертию – деньги, любовь, душу?.. Придет ли он к желанной цели человеком?..





Деревьев жизнь прейдет, леса поникнут,

Туман прольется тихою слезою,

И пашня примет пахаря в объятья,

И лебедь умрет.

    Теннисон




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ





ГЛАВА ПЕРВАЯ


Все было оговорено в телеграммах. Джереми Пордиджу следовало искать цветного шофера в серой форменной одежде с гвоздикой в петлице, а цветному шоферу – англичанина средних лет с томиком стихов Вордсворта. Несмотря на вокзальную сутолоку, они без труда нашли друг друга.

– Вы шофер мистера Стойта?

– Мистер Пордидж?

Джереми кивнул и слегка развел руками – жест манекена, Вордсворт в одной руке, зонтик в другой, – как бы показывая, что прекрасно сознает все свои недостатки и сам посмеивается над ними этакая жалкая фигура, и к тому же в самом нелепом облачении «Настоящий заморыш, – словно говорила его поза, – да уж какой есть». Оборонительное и, так сказать, профилактическое самоуничижение вошло у Джереми в привычку. Он прибегал к этому средству на каждом шагу. Вдруг новая мысль поставила его в тупик. Не принято ли здесь, на этом их демократическом Дальнем Западе, пожимать руки шоферам – особенно неграм, просто чтобы пока зать, что ты не корчишь из себя важную птицу, хотя твоей стране и выпало на долю нести бремя Белого Человека?[1 - «Бремя Белого Человека» – выражение Р. Киплинга, подразумевающее культурную миссию европейцев-колонизаторов]. В конце концов он решил воздержаться. Точнее говоря, решение было принято за него – как всегда, подумал он про себя, испытывая от сознания собственных недостатков странное извращенное удовольствие. Пока он гадал, как поступить, шофер снял картуз и, щеголяя старомодной учтивостью черной прислуги, но немного переигрывая, поклонился и сказал с широкой белозубой улыбкой: «Добро пожаловать в Лос-Анджелес, мистер Пордидж, саа! – Затем, сменив тональность своего распе ва с торжественной на доверительную, продолжал: – Я признал бы вас даже по голосу, мистер Пордидж. И без книги».

Джереми чуть смущенно усмехнулся. Проведя в Америке неделю, он стал стесняться своего голоса. Плод обучения в стенах кембриджского Тринити-колледжа за десять лет до войны, он был тонок и мелодичен, звуча ние его напоминало вечернюю молитву в английском соборе. Дома никто этого не замечал. Джереми никогда не приходилось ради самообороны подшучивать над своим голосом, не то что над внешностью или над возрастом. Здесь же, в Америке, все было иначе. Стоило ему заказать чашечку кофе или спросить дорогу в убор ную (которая в этой непостижимой стране и уборной то не называлась), как на него начинали глазеть с бес пардонным любопытством, словно на забавного уродца в парке аттракционов. Это уже переходило всякие границы.

– Где мой носильщик? – поспешно сказал он, чтобы сменить тему разговора.

Через несколько минут они были в пути. Устроившись на заднем сиденье, подальше от шофера, чтобы не быть втянутым в беседу, Джереми Пордидж с удовольствием отдался чистому наблюдению. За окном бежала Южная Калифорния, оставалось только глядеть и не зевать.

Первыми перед его взором предстали бедные кварталы, где жили африканцы и филиппинцы, японцы и мек сиканцы. Какие перетасовки и комбинации черного, жел того и коричневого! Какое сложное смешение кровей! А девушки – как они были прекрасны в этих платьях из искусственного шелка! «В муслине белом леди-негритянки». Его любимая строка из «Прелюдии»[2 - «Прелюдия» – поэма У. Вордсворта]. Он улыбнулся про себя. А трущобы тем временем уступили место высоким зданиям делового района.

Народ на улицах пошел посветлее. На каждом углу – закусочная. Мальчишки продавали газеты с заголовками, кричащими о наступлении Франко на Барселону. Большинство девушек, казалось, молятся про себя на ходу; но потом, поразмыслив, он решил, что они просто пережевывают жвачку. Жуют, а не молятся. Затем автомо биль внезапно нырнул в туннель и выскочил в другом мире – просторном, неопрятном мире пригородов, бензоколонок и афиш, маленьких коттеджей с садиками, незастроенных участков и бумажного мусора, разбро санных там и сям магазинчиков, контор и церквей – церквей примитивных методистов[3 - Примитивные методисты – неепископальная протестантская церковь, возникшая в 1812 году в Англии, а затем распространившаяся в США], выстроенных, как ни странно, в стиле гранадской Картухи[4 - Картуха – картезианский монастырь в Гранаде, построенный в 1516 г], католических церквей, похожих на Кентерберийский собор, синагог, замаскированных под Айя-Софию[5 - Айя-София – храм св. Софии в Константинополе, построенный в 532-537 гг. в царствование византийского императора Юстиниана], сциентистских церквей[6 - Сциентизм, или христианская наука – религиозное направление, основанное в 1866 году Мэри Бекср-Эдди. Его последователи верят, что грех, болезни и смерть могут быть побеждены благодаря постижению божественного принципа, лежащего в основе учения Христа и практики его целительства] с колоннами и фронтонами, точно банки. Был зимний день и раннее утро, но солнце сияло ярко, на небе ни облачка. Машина ехала на запад, и косые солнечные лучи по очереди высвечивали перед нею, словно прожектором, каждое здание, каждую рекламу и афишу, будто специально демонстрируя новоприбывшему все здешние виды.

ЗАКУСКИ. КОКТЕЙЛИ. КРУГЛОСУТОЧНО.

ДЖАМБО ЭЛЬ.

ДЕЛАЙТЕ ДЕЛО, ЕЗДИТЕ СМЕЛО НА КОНСОЛЬ-СУПЕРБЕНЗИНЕ!

ЧУДО-ПОХОРОНЫ В БЕВЕРЛИ-ПАНТЕОНЕ ОБОЙДУТСЯ НЕДОРОГО.

Автомобиль катил дальше, и вот на открытом месте возник ресторан в виде сидящего бульдога, вход меж передних лап, глаза освещены изнутри.

«Зооморф, – пробормотал себе под нос Джереми По рдидж, и еще раз: – Зооморф». Как истый ученый, он любил смаковать слова. Бульдог канул в прошлое АСТРОЛОГИЯ, НУМЕРОЛОГИЯ[7 - Нумерология – ворожба, гадание по числам], ВРАЧЕВАНИЕ ДУШ

ОТВЕДАЙТЕ НАШИХ НАТБУРГЕРОВ – что это за штуки? Он решил попробовать, как только подвернет ся случай. И запить джамбо-элем.

ОСТАНОВИСЬ И ЗАЛЕЙ КОНСОЛЬ-СУПЕРБЕНЗИНА.

Шофер неожиданно остановил машину.

– Десять галлонов самого лучшего, – распорядился он и, обернувшись к Джереми, пояснил: – Это наша компания. Мистер Стойт, вот кто ее президент. – Он указал через улицу на другую вывеску.

ССУДЫ НАЛИЧНЫМИ ЗА ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ, – прочел Джереми, – КОНСУЛЬТАЦИИ ДЛЯ НАСЕЛЕНИЯ, ФИНАНСОВАЯ КОРПОРАЦИЯ.

– Эта тоже наша, – гордо сказал шофер.

Они тронулись дальше. С огромной афиши глядело лицо прекрасной девушки, искаженное страданием, – ни дать ни взять Магдалина.

РАЗБИТАЯ ЛЮБОВЬ, – гласила надпись. – ПО НАУЧНЫМ ДАННЫМ, 73 ПРОЦЕНТА ВЗРОСЛЫХ СТРАДАЮТ ГАЛИТОЗОМ[8 - Галитоз – дурной запах изо рта].

В ПЕЧАЛЬНУЮ МИНУТУ ПОЗВОЛЬТЕ БЕВЕРЛИ ПАНТЕОНУ СТАТЬ ВАШИМ ДРУГОМ МАССАЖ ЛИЦА, ПЕРМАНЕНТ, МАНИКЮР.

БУДУАРЧИК БЕТТИ.

Сразу за будуарчиком было отделение «Уэстерн юнион». Отправить телеграмму матери… Боже милосерд ный, он едва не забыл! Джереми подался вперед и извиняющимся тоном, каким всегда говорил с прислугой, попросил шофера на минутку остановиться. Машина встала. С озабоченным выражением на робком, кроличь ем личике Джереми вылез и затрусил через улицу в отделение.

«Миссис Пордидж, „Араукарии“, Уокинг, Англия», – написал он, чуть улыбаясь. Изысканная нелепость этого адреса служила ему постоянным источником удовольствия. «Араукарии», Уокинг. Купив дом, мать хотела изменить его название как слишком претенциозно-бур жуазное, слишком похожее на шутки Хилери Беллока[9 - Беллок Джозеф Хилери Пьер (1870-1953) – историк, поэт, эссеист; урожденный француз, в 1903 г. принял английское гражданство] «Но в этом же вся прелесть, – запротестовал он. – Это же очаровательно». И он стал объяснять ей, как великолепно подходит им этот адрес. Какое изящное комичес кое несоответствие между названием дома и внутренним обликом его обитателей! И какой тонкий, парадоксально перевернутый смысл в том обстоятельстве, что старая подруга Оскара Уайльда, умудренная жизнью, изысканная миссис Пордидж будет писать свои блестящие пись ма из «Араукарий», и из этих же самых «Араукарий», находящихся, заметьте, в Уокинге, будут появляться труды, полные разносторонней учености и особого рафинированного остроумия, коими ее сын снискал себе репутацию. Миссис Пордидж почти сразу сообразила, куда он клонит. Слава Богу, ей не приходилось ничего разжевывать. Ей было вполне достаточно намеков и анаколуфов[10 - Анаколуф – стилистическая фигура, соединение слов или частей предложения по смыслу, без грамматического согласования], уж она-то схватывала все на лету. «Араукарии» остались «Араукариями».

Надписав адрес, Джереми помешкал, задумчиво сдвинул брови и начал было грызть кончик карандаша – фамильная привычка, – но тут же, сбитый с толку, обнаружил, что у этого карандаша имеется латун ный наконечник, а от него тянется цепочка. «Миссис Пордидж, „Араукарии“, Уокинг, Англия», – прочел он вслух, надеясь, что эти слова вдохновят его и он сочи нит правильное, безупречное послание – именно такое, какого ждет от него мать, одновременно и нежное, и остроумное, полное искреннего почтения, скрытого за иро ничными фразами, признающее ее материнское превосходство, но и подшучивающее над ним, дабы старая леди могла потешить свою совесть, воображая сына совершен но свободным, а себя – матерью, лишенной всяких тиранических притязаний. Это было нелегко, да еще с карандашом на непочке. После нескольких бесплодных попыток он остановился на таком, хотя и явно неудов летворительном, варианте. "Ввиду субтропического климата рискую нарушить обещание насчет белья точка Хотел бы видеть тебя здесь но только ради себя ведь ты вряд ли оценишь этот недоделанный Борнмут без конца и края точка.

– Недоделанный что? – спросила молодая женщина за стойкой.

– Б-о-р-н-м-у-т, – продиктовал Джереми. Голубые глаза его блеснули за бифокальными стеклами очков; он улыбнулся и погладил свою лысую макушку – жест, которого сам он никогда не замечал, но которым непроизвольно предварял все свои обычные шуточки. – Это, знаете ли, такое мутное местечко, – сказал он особенно мелодичным голосом, – куда никто по доброй воле не поплывет.

Девица непонимающе поглядела на него; потом, заключив по его виду, что было сказано нечто смешное, и памятуя о том, что Вежливость с Посетителями – девиз «Уэстерн юнион», изобразила ослепительную улыбку, которой явно домогался несчастный старый болван, и продолжала читать: «Надеюсь ты хорошо проведешь время в Грасе точка Нежно целую Джереми».

Телеграмма получилась дорогая; но, к счастью, подумал он, вынимая бумажник, к счастью, мистер Стойт переплатил ему огромного лишку. Три месяца работы, шесть тысяч долларов. Так что можно кутнуть.

Он вернулся в автомобиль, и они поехали дальше. Миля за милей оставались позади, а пригородные дома, бензоколонки, пустыри, церковки, магазины по-прежнему неотрывно сопровождали их. Улицы огромного жилого района, тянущиеся справа и слева в просветах между пальмами, перечными деревьями, акациями, постепенно сходили на нет.

ПЕРВОКЛАССНЫЕ БЛЮДА. ГОРЫ МОРОЖЕНОГО.

ИИСУС СПАСЕТ МИР.

ГАМБУРГЕРЫ.

Снова путь им преградил красный свет. К окну подошел мальчишка-газетчик. «Франко добивается успехов в Каталонии», – прочел Джереми и отвернулся. Ужасы этого мира достигли предела, за которым они только докучали ему. Из автомобиля перед ними вышли две пожилые леди, обе с перманентной завивкой и в малиновых брюках, у обеих на руках по йоркширскому терьеру. Собак посадили на тротуар у подножия светофора. Не успели зверьки собраться с мыслями, чтобы извлечь выгоду из этого удобного соседства, как зажегся зеленый свет. Негр включил первую скорость, и машина покатила вперед, в будущее. Джереми думал о матери. Малоприятно, но у нее тоже был йоркширский терьер.

ТОНКИЕ ВИНА.

САНДВИЧИ С ИНДЕЙКОЙ.

ЦЕРКОВЬ ПОДНИМЕТ ВАМ НАСТРОЕНИЕ НА ВСЮ НЕДЕЛЮ.

ПОЛЬЗА ДЛЯ БИЗНЕСА – ЭТО ПОЛЬЗА ДЛЯ ВАС.

Откуда ни возьмись выплыл второй зооморф, на сей раз агентство по недвижимости в виде египетского сфинкса.

ГРЯДЕТ ПРИШЕСТВИЕ ИИСУСА.

БЮСТГАЛЬТЕРЫ «ТРИЛЛФОРМА» ПОМОГУТ ВАМ СОХРАНИТЬ ВЕЧНУЮ ЮНОСТЬ.

БЕВЕРЛИ-ПАНТЕОН – НЕОБЫКНОВЕННОЕ КЛАДБИЩЕ.

С самодовольством Кота в Сапогах, демонстрирующего владения маркиза Карабаса, негр оглянулся на Джереми, повел рукой в сторону вывески и сказал:

– И это тоже наше.

– Вы имеете в виду Беверли-пантеон?

Шофер кивнул.

– Это лучшее кладбище в мире, верно говорю, – сказал он и после минутного молчания добавил: – Может, вы захотите поглядеть его. Нам почти по пути.

– Премного благодарен, – сказал Джереми с самой изысканной английской любезностью. Затем, чувствуя, что ему следовало бы выразить свое согласие в более теплой и демократичной форме, прокашлялся и с сознательным намерением воспроизвести местный диалект добавил, что это будет просто шикарно. Последнее слово, сказанное тринити-колледжским голосом, прозвучало так неестественно, что он покраснел от смущения. К счастью, шофер, занятый дорогой, ничего не заметил.

Они свернули направо, миновали храм розенкрейцеров[11 - Розенкрейцеры – религиозно-мистическое общество розенкрейцеров существовало в XVII-XVIII вв. в Германии, Голландии и некоторых других странах; здесь имеются в виду их последователи], две больницы для кошек и собак, школу военных барабанщиц и еще две рекламы Беверли пантеона. Когда повернули влево, на бульвар Сансет, Джереми мельком увидел молодую женщину, которая что то покупала, на ней были светлолиловый купальник без бретелек, платиновые серьги и черный меховой жакет. Потом и ее зак ружило и унесло в прошлое.

В настоящем же осталась дорога у подножия крутой холмистой гряды, дорога, окаймленная небольшими фешенебельными магазинчиками, ресторанами, ночными клубами, зашторенными от дневного света, учреждениями и многоквартирными домами. Затем и они в свою очередь безвозвратно исчезли. Придорожный знак изве стил путешественников, что автомобиль пересек границу Беверли-Хиллс[12 - Беверли-Хиллс – фешенебельный район Лос-Анджелеса, где живут многие кинозвезды]. Окрестности изменились. Вдоль доро ги потянулись сады богатого жилого района. Сквозь де ревья Джереми видел фасады домов, всех без исключе ния новых, выстроенных почти без исключения со вкусом элегантных, изящных стилизаций под усадьбы Лаченса[13 - Сэр Эдвин Лэндсир Лаченс (1869-1944) – английский архитектор], под Малый Трианон[14 - Малый Трианон – небольшой летний дворец в Версальском парке, подаренный Людовиком XVI Марии Антуанетте], под Монтичелло[15 - Монтичелло – резиденция Томаса Джефферсона в Виргинии, под Шарлотсвиллем], беспечных пародий на торжественные сооружения Ле Корбюзье, фантастических калифорнийских вариантов мек сиканских асиенд и новоанглийских ферм Свернули направо Вдоль дороги замелькали огромные пальмы. Заросли мезембриантемы[16 - Мезембриантемы – род растущих в южных широтах трав и полукустарников] вспыхивали под солнечными лучами ярким багрянцем Дома следовали друг за дружкой, словно павильоны бесконечной международной выставки. Глостершир сменял Андалусию и сменялся по очереди Туренью и Оахакой, Дюссельдор фом и Массачусетсом

– Здесь живет Гарольд Ллойд[17 - Гарольд Ллойд, Пикфэйр (имеется в виду Мэри Пикфорд), Джинджер Роджерс и упоминаемые далее в тексте Дуглас Фербенкс, Адольф Менжу, Хеди Ламарр, Дина Дурбин, Кэри Грант, Кларк Гейбл – известные американские киноактеры], – объявил шофер, указывая на нечто вроде Боболи[18 - Боболи – сад дворца Питти во Флоренции] – А здесь Чарли Чаплин. А здесь Пикфэйр Дорога стала резко подниматься вверх. Шофер пока зал через глубокую затененную прогалину на противоположный холм, где виднелось строение, похожее на жилише тибетского ламы.

– А там Джинджер Роджерс. Да, сэр, – он важно кивнул, крутанув баранку.

Еще пять-шесть поворотов, и автомобиль оказался на вершине холма. Внизу и позади них была равнина с городом, распростертым по ней, точно карта, уходящая далеко в розовое марево.

Впереди же и по бокам высились горы – гряда за грядою, насколько хватал глаз, лежала высушенная Шотландия, пустынный край под однообразным голубым небом.

Машина обогнула оранжевый скалистый уступ, и тут же на очередной вершине, до сих пор скрытой из поля зрения, показалась гигантская надпись из шестифутовых неоновых трубок: «БЕВЕРЛИ-ПАНТЕОН, КЛАДБИЩЕ ЗНАМЕНИТОСТЕЙ», – а над нею, на самом вер ху, копия Пизанской башни в натуральную величину, только эта стояла ровно.

– Видите"? – значительно произнес негр – Башня Воскресения. В двести тысяч долларов, вот во сколько она обошлась. Да, сэр, – он говорил с подчеркнутой торжественностью. Можно было подумать, что эти деньги шяложены им из собственного кармана.




ГЛАВА ВТОРАЯ


Час спустя они уже вновь были в пути, успев повидать все. Абсолютно все. Покатые лужайки, словно зеленый оазис посреди скалистой пустыни. Живописные рощицы. Могильные плиты в траве. Кладбище домашних животных с мраморной группой по мотивам лэндсировского[19 - Сэр Эдвин Лэндсир (1802-1873) – английский художник-анималист] «Величия и бесстыдства». Крохотную Церковь Поэта, миниатюрную копию церкви Святой Троицы в Стратфорд он-Эйвоне, укомплектованную могилой Шекспира и круглосуточной органной службой – ее имитировал автомат Вурлицера[20 - Автомат Вурлицера – музыкальный автомат на базе электрооргана, изобретенного в 1880 г. Р. Вурлицером], а скрытые динамики разносили по всему кладбищу.

Потом, вплотную к ризнице, Комнату Невесты (ибо в церкви-малютке и женили, и отпевали) – эта Комната, объяснил шофер, только что заново отделана под будуар Нормы Ширер в «Марии Антуанетте». А рядом с Комнатой Невесты – изысканный, черного мрамора Вестибюль Праха, ведущий в Крематорий, где на всякий экстренный случай постоянно грелись три новенькие, работающие на самом современном топливе печи для кремации.

Затем под неутихающий аккомпанемент «Вурлицера» они пошли осматривать Башню Воскресения – но только снаружи, поскольку внутри ее занимали исполнительные учреждения «Корпорации кладбищ Западного побережья». Затем Детский Уголок со статуями Питера Пэна и Младенца Христа, с группками алебастровых детей, играющих с бронзовыми кроликами, прудом, где плавали лилии, и устройством, именуемым «Фонтан Радужной Музыки», из которого непрерывно извергались вода, подсвеченная разноцветными огнями, и тремоло вездесущего «Вурлицера». Затем быстро, подряд, осмотрели Садик Тишины, крошечный Тадж-Махал, покойницкую образца Старого Света. И, прибереженный шофером напоследок как главное, самое сногсшибательное свидетельство величия его босса, собственно Пантеон.

Возможно ли, спрашивал себя Джереми, чтобы такое действительно существовало? Это казалось просто невероятным. Беверли-пантеон был лишен всякого правдоподобия, на такое у Джереми никогда не хватило бы фантазии. И именно этот факт доказывал, что он его действительно видел. Он закрыл глаза, чтобы не мешало мелькание за окном, и попытался восстановить в памяти детали этой невероятной реальности. Здание, построенное по мотивам беклиновского[21 - Арнольд Беклин (1827-1901) – швейцарский художник, представитель символизма и стиля «модерн»] «Острова мертвых». Круговой вестибюль. Копия роденовского «Поцелуя», залитая розовым светом невидимых прожекторов. И эти лестницы из черного мрамора. Семиэтажный колумбарий, бесконечные галереи, ярус за ярусом – могильные плиты. Бронзовые и серебряные погребальные урны, похожие на спортивные кубки. В окнах – витражи, напоминающие работы Берн-Джонса[22 - Эдвард Берн, Берн-Джоне (1833-1898) – английский художник, близкий к прерафаэлитам, изобретатель цветного оконного стекла, которое должно было напоминать церковные витражи]. Начертанные на мраморных скрижалях библейские изречения. На каждом этаже – проникновенное мурлыканье «Вурлицера». Скульптуры…

Вот что было самым невероятным, подумал Джереми, не открывая глаз. Скульптуры, вездесущие, как «Вурлицер». Статуи на каждом шагу – сотни статуй, закупленных, скорее всего, оптом у какого-нибудь гигантского концерна по их производству в Карраре или Пьетрасанте. Сплошь женские фигуры, все обнаженные, все с самыми роскошными формами. Такого рода статуи прекрасно смотрелись бы в холле первоклассного борделя где-нибудь в Рио-де-Жанейро. «О Смерть, – вопрошала мраморная скрижаль у входа в каждую галерею, – где твое жало?»[23 - «Смерть, где твое жало?» – Первое послание к Коринфянам св. ап. Павла, 15, 55]. Безмолвно, но красноречиво статуи предлагали свой утешительный ответ. Статуи юных прелестниц без одеяний – одни лишь тугие пояса с берниниевской[24 - Лоренцо Бернини (1598-1680) – итальянский архитектор и скульптор, представитель барокко] реалистичностью врезались в их паросскую плоть[25 - Паросская плоть – остров Парос в Эгейском море известен месторождениями мрамора]. Статуи юных прелестниц, чуть подавшихся вперед; юных прелестниц, скромно прикрывающихся обеими руками; юных прелестниц, сладко потягивающихся, или изогнувшихся, или наклонившихся завязать ремешок сандалии, а заодно и продемонстрировать свои великолепные ягодицы, или обольстительно откинувшихся назад. Юных прелестниц с голубками, с пантерами, с другими юными прелестницами, с очами, возведенными горе и знак пробуждения души. «Я есмь воскресение и жизнь»[26 - "Я есмь воскресение и жизнью. – Евангелие от Иоанна, 11, 25], – провозглашали надписи. – «Господь – Пастырь мой; и оттого я ни в чем не буду нуждаться»[27 - Господь – Пастырь мой… " – Псалом 22, 1]. Ни в чем, даже в «Вурлицере», даже в прелестницах, туго перетянутых поясами. «Поглощена смерть победою»[28 - «Поглощена смерть победою». – Первое послание к Коринфянам св. ап. Павла, 15, 54] – и победой не духа, но тела, хорошо упитанного, неутомимого в спорте и в сексе, вечно юного тела. В мусульманском парадизе совокупления длились шесть веков. Этот же новый христианский рай благодаря прогрессу выдвигал сроки, близкие к тысячелетним, и добавлял к сексуальным радости вечного тенниса, непреходящего гольфа и плавания.

Неожиданно дорога пошла под уклон. Джереми вновь открыл глаза и увидел, что они достигли дальнего края гряды холмов, среди которых располагался Пантеон.

Внизу лежала коричневая долина с разбросанными там и сям зелеными лоскутами и белыми точками домов. На дальнем ее конце, милях в пятнадцати-двадцати отсюда, горизонт украшала ломаная линия розоватых гор.

– Что это? – спросил Джереми.

– Долина Сан-Фернандо, – ответил шофер. Он показал куда-то недалеко. – Там живет Граучо Маркс[29 - Маркс Граучо (наст. имя Джулиус; 18901977) – один из братьев Маркс, известных американских комиков], – объяснил он. – Да, сэр.

У подножия холма автомобиль свернул влево, на широкую дорогу, которая бетонной лентой в окаймлении пригородных коттеджей пересекала равнину. Шофер прибавил скорость; щиты на обочине мелькали друг за другом с обескураживающей быстротой.

ЭЛЬ ДОРОЖНЫЙ ПРИЮТ ОБЕД И ТАНЦЫ В ЗАМКЕ ГОНОЛУЛУ ДУХОВНОЕ ИСЦЕЛЕНИЕ И ПРОМЫВАНИЕ КИШЕЧНИКА К ЖИЛОМУ МАССИВУ ГОРЯЧИЕ СОСИСКИ КУПИТЕ ГРЕЗУ О ДЕТСТВЕ ЗДЕСЬ.

А за полосой щитов проносились мимо безукоризненно ровные ряды абрикосовых и ореховых деревьев – уходящие в сторону от дороги аллеи сменяли одна другую, вырастая и уносясь взмахами гигантского опахала.

Огромными каре с квадратную милю величиной слаженно передвигались апельсиновые сады, темно-зеленые и золотые, отблескивающие на солнце. Вдали маячил таинственный крутой росчерк горного хребта.

– Тарзана, – неожиданно произнес шофер; и впрямь, над дорогой возникло это слово, выписанное белыми буквами. – Тарзана-колледж, – продолжал негр, указывая на несколько дворцов в испанском колониальном стиле, скучившихся вокруг романской базилики. – Мистер Стойт только что подарил им Аудиторию.

Они повернули направо, на дорогу поуже. Деревья пропали, уступив место необъятным полям люцерны и заплесневелым лугам, но через несколько миль появились опять, еще более великолепные. Тем временем горы на северном краю долины приблизились, а слева туманно вырисовался другой хребет, сбегающий в долину с запада. Они ехали дальше. Вдруг дорога сделала резкий поворот, словно направляясь в точку, где два хребта должны были сойтись. И тут неожиданно, в просвете между двумя фруктовыми садами, взору Джереми открылась совершенно ошеломительная картина. Примерно в полумиле от подножия гор, точно островок неподалеку от береговых скал, вздымался ввысь каменистый холм с крутыми, а кое-где и отвесными стенами. На его вершине, как бы естественным образом вырастая из нее, стоял замок. Но какой! Главная башня его походила на небоскреб, угловые низвергались к основанию холма со стремительной плавностью бетонных дамб. Замок был готическим, средневековый, феодальный – вдвойне феодальный, готический, так сказать, до предела, более средневековый, чем любая постройка тринадцатого столетия. Ибо это… но Чудище – иначе Джереми не мог его назвать – было средневековым отнюдь не вследствие пошлой исторической необходимости, подобно Куси[30 - Kycи, Алник – в городке Куси на севере Франции находятся руины феодальной крепости XIII в.; город Алник, расположенный в английском графстве Нортамберленд, также знаменит памятниками средневековой архитектуры] или, допустим, Алнику, но благодаря чистой прихоти и капризу воображения, как бы платонически. Оно было средневековым в той мере, в какой мог позволить себе быть средневековым только остроумный и беспечный современный архитектор, в какой это могли технически реализовать самые смелые современные инженеры.

Джереми был так поражен, что даже заговорил.

– Господи, что это? – спросил он, указывая на выперший из холма кошмар.

– Как что? Дом мистера Стойта, – ответил слуга; и, улыбнувшись еще раз с гордостью полномочного заместителя владельца всех этих богатств, добавил: – Не дом, а картинка, верно говорю.

Апельсиновые рощи опять сомкнулись; откинувшись на сиденье, Джереми Пордидж невесело размышлял: не слишком ли он поторопился, ответив Стойту согласием? Плата была царская; работа, составление каталога почти легендарного архива Хоберков, обещала быть весьма увлекательной. Но это кладбище, это… Чудище, – Джереми потряс головой. Он, конечно, знал, что Стойт богат, собирает картины, а его усадьба считается калифорнийской достопримечательностью. Но никто никогда не намекал ему, что здесь его ждет это. Его тонкий вкус, вкус добродушного аскета, был жестоко оскорблен; его страшила перспектива встретиться с человеком, способным на такую чудовищную безвкусицу. Какая связь, какая близость мысли или чувства могут возникнуть между этим человеком и скромным ученым? Зачем он просил ученого приехать? Очевидно, не из-за особой любви к трудам этого ученого. Да и читал ли он их вообще? Представлял ли он себе хоть чуть-чуть облик этого ученого? Способен ли он, к примеру, понять, почему ученый не захотел изменить название «Араукарии»? А сможет ли он оценить точку зрения ученого на…

Эти тревожные думы были прерваны автомобильным гудком – шофер сигналил с громкой и оскорбительной настойчивостью. Джереми поднял глаза Впереди, ярдах в пятидесяти, по дороге еле еле полз дряхлый «форд». К его крыше, подножкам, багажнику был с грехом по полам приторочен убогий домашний скарб – старая железная плита, скатанные матрацы, корзина с кастрюлями и сковородками, сложенная палатка, жестяная ванночка. Проносясь мимо, Джереми мельком заметил троих хилых детей с равнодушными взглядами, женщину в наброшенной на плечи дерюге, ее худого, небритого мужа.

– Сезонники, – презрительно пояснил шофер.

– А кто это? – спросил Джереми.

– Да сезонники же, – повторил негр с ударением, будто оно все объясняло. – Эти, по-моему, из Пыльного края[31 - Пыльный край – район пыльных бурь и засух на Западе США]. Номер канзасский. Они у нас навели собирают.

– Навели собирают? – недоуменно отозвался Дже реми.

– Ну, апельсины, навели. Сейчас сезон. Хороший для них год выдался, верно говорю.

Они опять выехали на открытое место, и опять впереди появилось Чудище, на сей раз выросшее в размерах. Теперь у Джереми хватило времени рассмотреть его как следует. Одна стена с башнями ограждала холм у основания, а на полдороге к вершине, в соответствии с самой надежной средневековой моделью, разработанной после крестовых походов, имелась вторая линия обороны. На макушке стояла главная крепость, квадратная, окруженная более мелкими строениями.

С главной башни Джереми перевел взгляд на кучку домиков в долине, недалеко от подножия холма. На фасаде самого большого из них красовалась надпись «Приют Стойта для больных детей». Два флага, один звезд но-полосатый, другой с алой буквой "S" на белом поле, развевались на ветру. Затем все вновь скрылось из виду зa рощей облетевших ореховых деревьев. Почти в тот же миг шофер переключил скорость и нажал на тормоз. Автомобиль плавно остановился, догнав человека, быстро идущего по траве вдоль обочины.

– Подвезти, мистер Проптер? – окликнул шофер.

Незнакомец повернул голову, улыбнулся шоферу в знак приветствия и подошел к окошку. Это был крупный мужчина, широкоплечий, но довольно сутулый; в темных волосах его пробивалась седина, а лицо, подумал Джереми, походило на лица тех статуй, которые готические скульпторы помещали высоко на западных фронтонах соборов, выдающиеся части перемежались на нем с глубокими затененными складками и впадинами, вырезанными подчеркнуто грубо, чтобы их было видно даже издалека. Но это любопытное лицо, продолжал он свои наблюдения, не только било на эффект, выигрывало не только на расстоянии; оно смотрелось и вблизи, в нем была и теплота, – выразительное лицо, говорящее об уме и восприимчивости наряду с внутренней силой, о мягкой и ироничной открытости вкупе с энергией и напором.

– Привет, Джордж, – сказал незнакомец, обращаясь к шоферу. – Это очень мило с твоей стороны.

– Да я ж так рад видеть вас, мистер Проптер, – искренне сказал негр. Затем, полуобернувшись, повел рукой в сторону Джереми и с витиеватой церемонностью произнес: – Позвольте познакомить вас с мистером Пордиджем из Англии. Мистер Пордидж, это мистер Проптер.

Двое мужчин пожали друг другу руки, и после обмена любезностями Проптер уселся в автомобиль.

– Вы к Стойту в гости? – спросил он, когда машина тронулась.

Джереми покачал головой. Нет, он по делу; приехал поглядеть кое-какие рукописи – бумаги Хоберков, если уж быть точным.

Проптер слушал внимательно, время от времени кивая, а когда Джереми кончил говорить, с минуту сидел молча.

– Взять неверующего христианина, – наконец сказал он задумчиво, – и остатки стоика; тщательно перемешать с хорошими манерами и старосветским образованием, добавить немного деньжат и варить несколько лет в университете. Получится блюдо под названием «ученый и джентльмен». Что ж, бывают и худшие разновидности человеческих особей. – Он издал легкий смешок. – Пожалуй, я и сам мог бы считать себя таковым – когда-то, давным-давно.

Джереми испытующе посмотрел на него.

– Вы не Уильям ли Проптер, а? – спросил он. – «Очерки о Контрреформации» часом не ваши?

Его собеседник чуть поклонился.

Джереми поглядел на него в изумлении и восторге. Да разве это возможно? – спрашивал он себя. Эти «Очерки» были одной из его любимых книг – образцовой, как он всегда считал, в своем роде.

– Обалдеть можно! – вслух сказал он, намеренно и как бы в кавычках употребляя школьное словцо. Он давно обнаружил, что и в разговоре, и на письме можно добиться замечательного эффекта, если с толком употребить в культурном, серьезном контексте какуюнибудь жаргонную фразочку, ввернуть что-нибудь подетски невежественное и беспардонное. – Будь я проклят! – снова выпалил он, и нарочитая глуповатость этих реплик заставила его погладить лысину и откашляться.

Опять наступило молчание. Затем, вместо того чтобы поговорить об «Очерках», как ожидал Джереми, Проптер покачал головой и сказал:

– Да мы почти все.

– Что почти все? – спросил Джереми.

– Обалдели, – ответил Проптер. – И прокляты. В психологическом смысле слова, – добавил он.

Ореховая рощица кончилась, и впереди, по правому борту, опять показалось Чудище. Проптер кивнул в его сторону.

– Бедняга Джо Стойт! – промолвил он. – Это ж надо повесить себе на шею такой жернов! Не говоря уж обо всех остальных жерновах в придачу. Нам с вами здорово повезло, правда? Ведь у нас никогда не было возможности стать чем-нибудь похуже ученого и джентльмена! – И, еще немного помолчав, продолжал с улыбкой: – Бедняга Джо. К нему эти определения никак не подходят. Вам он покажется труднопереносимым. Ведь он наверняка станет вам грубить просто потому, что людей вашего типа по традиции уважают больше, чем его. К тому же, – добавил он, глядя Джереми в со смешанным выражением симпатии и сочувствия, – вы, вероятно, из тех, кто сам располагает ко всякого рода нападкам. Боюсь, кроме ученого и джентльмена, вы еще и немножко мученик.

Слегка задетый нетактичностью нового знакомого и одновременно тронутый его дружелюбием, Джереми натянуто улыбнулся и кивнул.

– Возможно, – продолжал Проптер, – возможно, Джо Стойт будет меньше действовать вам на нервы, если вы узнаете, что заставило его обалдеть именно на такой лад. – И он снова указал на Чудище. – Мы с ним вместе ходили в школу, Джо и я, – только тогда-то никто его по имени не звал. Мы звали его Квашня или Пузо. Потому что, как вы понимаете, Джо был нашим школьным толстяком, единственным толстяком среди нас в те годы. – Он чуть помолчал, затем продолжал другим тоном: – Я часто думал, отчего это над толстяками всегда смеются. Вероятно, в самой излишней полноте кроется чтото неладное. Нет, например, ни одного святого, который был бы толстяком, кроме, конечно, Фомы Аквинского; но я не вижу оснований считать Фому настоящим святым, святым в популярном смысле слова, а это, между прочим, и есть его истинный смысл. Если Фома святой, то Винсент де Поль[32 - Винсент де Поль (1576-1660) – святой, французский католический священник] – нет. А если святой – Винсент, в чем нет никаких сомнений, тогда нельзя считать святым Фому. И, возможно, его толстый живот сыграл здесь свою роль. Кто знает? Впрочем, все это пустяки. Мы ведь говорили о Джо Стойте. А бедняга Джо, как я уже сказал, был толстяком и, будучи таковым, служил нам вечной мишенью для насмешек. Боже, как мы карали его за его гормональные нарушения! А его отклик оказался таким, что хуже не придумаешь. Сверхкомпенсация… Ну вот я и дома, – добавил он, выглядывая из окошка: автомобиль сбавил скорость и остановился перед маленьким белым бунгало посреди небольшой эвкалиптовой кущи. – Мы еще побеседуем об этом в другой раз. Но не забудьте, если бедняга Джо чересчур обнаглеет, вспомните, кем он был в школе, и пусть вам станет жалко его – его, а не себя.

Он выбрался из машины, хлопнул дверцей и, помахав шоферу, быстро пошел по тропинке к домику.

Автомобиль тронулся дальше. Озадаченный и в то же время приободренный встречей с автором «Очерков», Джереми сидел, спокойно глядя в окно. Они были уже совсем близко от Чудища, и вдруг он в первый раз заметил, что холм с замком окружен рвом. В нескольких сотнях ярдах от края воды автомобиль проехал меж двух колонн, увенчанных геральдическими львами. В это мгновение он, очевидно, пересек невидимый луч, направленный на фотоэлемент, ибо не успели они миновать львов, как подъемный мост начал опускаться. За пять секунд до того как они достигли рва, мост лег на место; машина прокатила по нему и затормозила у главных ворот во внешней стене замка. Шофер вышел и, сняв телефонную трубку, удобно укрытую в одной из бойниц, доложил о прибытии. Бесшумно поднялась хромированная решетка, распахнулись двери из нержавеющей стали. Они въехали внутрь. Машина стала подниматься в гору. Во второй линии укреплений тоже имелись ворота, автоматически раскрывшиеся при их приближении. Между внутренней стороной этой второй стены и склоном холма был сооружен железобетонный мост, на котором легко умещался теннисный корт. Внизу, в тени, Джереми заметил что-то знакомое. Секундой позже он опознал копию Лурдского грота[33 - Лурдский грот – грот во французском городе Лурде, где находится источник целебной святой воды].

– Мисс Монсипл – католичка, – заметил шофер, ткнув пальцем в сторону грота. – Вот он и сделал его для нее. У нас-то в семье все просвитериане, – добавил он.

– А кто такая мисс Монсипл?

Шофер замялся.

– Это молодая леди, она вроде как дружит с мистером Стойтом, – наконец пояснил он; потом сменил тему.

Они по-прежнему ехали в гору. За гротом оказался большой кактусовый сад. Потом дорога завернула на северный склон холма, и кактусы сменились травой и кустарником. На небольшой терраске, словно сойдя со страниц какого нибудь мифического журнала мод для жительниц Олимпа, стояла, сверхэлегантная нимфа работы Джамболоньи[34 - Джамболонья (наст. имя Жан де Булонь; 15291608) – итальянский скульптор, представитель маньеризма], из ее безупречно отполированных грудей извер гались две водяные струи. Чуть поодаль, за проволочной сеткой, сидели среди камней или прохаживались, бесстыдно демонстрируя голые зады, несколько бабуинов.

Все еще поднимаясь, автомобиль снова повернул и добрался наконец до круглой бетонной площадки, вынесенной на кронштейнах над пропастью. Сняв шляпу, шофер опять разыграл сценку приветствия старозаветным слугой юного плантатора, прибывшего в свои владения, затем начал разгружать багаж.

Джереми Пордидж подошел к балюстраде и заглянул вниз. Под площадкой был почти отвесный обрыв футов в сто, потом склон круто сбегал к внутренней кольцевой стене, а за нею – к внешним укреплениям. Дальше блестел ров, а на другом его берегу раскинулись апельсиновые сады «Im dunklen Laub die goldn Orangen gluhen»[35 - К листве, горя, там померанцы льнут («Миньона», пер. С Шер винского)], – пробормотал он про себя, а затем. – «Меж ветвей блестят они. Как фонарики в тени»[36 - "Меж ветвей блестят они… " – цитата из стихотворения «Песнь переселенцев на Бермуды» английского поэта Эндрю Марвелла (1621-1678)]. У Марвелла, решил он, лучше, чем у Гете. И апельсины словно заблестели ярче, обрели большую значимость. Джереми всегда было трудно переваривать прямые, непосредственные впечатления, это всегда более или менее выводило его из равновесия. Жизнь становилась безопасной, вещи обретали смысл, только если их переводили в слова и заключали в книжный переплет. Апельсины заняли подобающее место; но замок? Он обернулся и, опершись на парапет, посмотрел вверх. Чудище нависало над ним, громадное, наглое. Нет, с этим в поэзии никто дела не имел. Ни Чайлд Роланд, ни Король Фулы, ни Мармион, ни леди Шалотт, ни сэр Леолайн[37 - Чайлд Роланд, Король Фулы, Мармион, сэр Леолайн – герои романтических баллад и поэм Р. Браунинга, И. Гете, В. Скотта и С. Колриджа; леди Шалотт – несчастная возлюбленная Ланселота в романах о рыцарях Круглого Стола. Далее Джерсми вспоминает строки из поэмы С. Колриджа «Кристабель»]. Сэр Леолайн, повторил он про себя с удовлетворением знатока, смакующего романтическую абсурдность, сэр Леолайн, богатый феодал, чей замок – как там? – нес беззубый охранял. Но у мистера Стойта не было беззубого пса – у него были бабуины и Священный грот, у него была хромированная решетка и бумаги Ховерков, у него было кладбище, похожее на увеселительный парк, и башня, похожая на…

Внезапно послышался раскатистый шум; огромные, обигые гвоздями двери в глубине раннеанглийского портика разъехались, и на площадку, словно подхваченный ураганом, вылетел плотный краснолицый человечек с густой снежно-белой шевелюрой. Коротышка устремил ся прямо к Джереми, нисколько не меняясь в лице. Оно сохраняло то замкнутое, хмурое выражение, при помо щи которого американские деловые люди, игнорируя общепринятые любезности, сразу дают иностранцам по нять, что они жители свободной страны и на мякине их не проведешь.

Поскольку Джереми воспитывали не в свободной стране, он автоматически заулыбался навстречу этому несшемуся на него человеку, в котором угадал своего хозяина и работодателя. Обескураженный непоколебимой мрачностью его лица, он вдруг почувствовал свою улыбку и почувствовал, что она неуместна, что с нею он, должно быть, выглядит круглым дураком. Глубоко смущен ный, он попытался прогнать ее.

– Мистер Пордидж? – хриплым, лающим голосом просил незнакомец. – Рад видеть. А я Стойт. – Во иимя рукопожатия он по-прежнему пристально, без улыбки вглядывался Джереми в лицо. – Вы старше, чем я думал, – прибавил он.

Вo второй раз за это утро Джереми воспроизвел свою самоуничижительную позу, извиняющуюся позу манекена.

– Гонимый ветром палый лист, – сказал он. – Годы берут свое. Годы…

Стойт оборвал его.

– Сколько вам лет? – громким повелительным тоном, точно полицейский сержант у пойманного воришки, спросил он.

– Пятьдесят четыре.

– Всего пятьдесят четыре? – Стойт покачал головой – В пятьдесят четыре еще молодцом надо быть. Как у вас с половой жизнью? – неожиданно спросил он.

В замешательстве Джереми попытался отшутиться. Он замигал; он похлопал себя по лысине.

– Mon beau prmtemps et mon ete ont fait le sault par la fenetre[38 - Моя весна, а с ней и лето исчезли, выпрыгнув в окно (франц.)], – процитировал он.

– Чего? – нахмурясь, сказал Стойт. – Со мной по иностранному говорить без толку. У меня и образования то нету. – Внезапно он разразился неприятным, резким смехом. – У меня тут нефтяная компания, – сказал он. – Две тысячи бензозаправок в одной только Калифорнии. И работают там сплошь выпускники колледжей. – Он снова торжествующе расхохотался. – Подите поговорите по ино странному с ними! – На миг он умолк, затем, сменив тему по какой-то неясной ассоциации, продолжал. – Мой агент в Лондоне – ну, который обделывает там мои дела, – сказал мне ваше имя. Что вы самый подходящий человек для этих, как их там? В общем, для документов, которые я купил этим летом. Чьи они – Робуков? Хобуков?

– Хоберков, – поправил Джереми и с мрачным удов летворением отметил, что он был абсолютно прав. Этот человек никогда не читал его книг, даже никогда не слы хал о его существовании. Между прочим, не следует за бывать, что в детстве у него была кличка Пузо.

– Хоберков, – с презрительным нетерпением по вторил Стойт. – Короче, он сказал, что вы годитесь. – Потом, без паузы или перехода: – Так что вы имели в виду насчет половой жизни, когда говорили не по нашему?

Джереми смущенно засмеялся.

– Я хотел сказать, для моего возраста… В общем, все нормально.

– Да вы-то почем знаете, что нормально для вашего возраста? – возразил Стойт. – Подите спросите об этом у дока Обиспо. Бесплатно. Он на жалованье. Домашний доктор. – Резко меняя предмет разговора, он спросил: – хотите посмотреть замок? Я вас проведу.

– О, это очень мило с вашей стороны, – бурно поблагодарил Джереми. Затем, желая завязать легкую вежливую беседу, добавил: – А я уже побывал у вас на кладбище.

– У меня на кладбище? – повторил Стойт с подозренем в голосе; подозрение вдруг обернулось гневом. – Что это значит, черт возьми? – завопил он.

Напуганный такой вспышкой ярости, Джереми про бормотал что-то насчет Беверли пантеона и финансового участия мистера Стойта в этой компании, о котором он слышал от шофера.

– Понятно, – произнес Стойт, отчасти успокоившись, но все еще хмурясь. – А я думал, вы про то… – Он оборвал фразу на середине, так и оставив Джереми в недоумении. – Пошли, – рявкнул он и, сорвавшись с места, понесся к дверям.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ


В шестнадцатой палате «Приюта Стойта для больных детей» царила сумрачная тишина; солнечный свет едва пробивался сквозь опущенные жалюзи. Дети отдыхали после завтрака. Трое из пяти выздоравливающих спали. Четвертый лежал, разглядывая потолок и задумчиво ковыряя в носу. Пятая, маленькая девчушка, нашептывала что-то кукле, такой же белокурой арийке, как и она сама. Устроившись у одного из окон, молоденькая сестра с головой погрузилась в последний выпуск «Откровенных признаний».

"Сердце его дрогнуло, – читала она. – Со сдавленным криком он прижал меня к себе. Несколько месяцев пытались мы противостоять этому; но магнит нашей страсти был слишком силен. Его настойчивые губы зажгли ответный огонь в моем ослабевшем теле.

– Жермен, – прошептал он. – Не отталкивай меня. Сейчас ты пожалеешь меня, правда, милая?

Он был нежен и одновременно жесток – но именно такой жестокости и ждет от мужчины влюбленная девушка. Я почувствовала, как меня уносит потоком… "

В коридоре послышался шум. Дверь в палату распахнулась, словно под порывом ураганного ветра, и кто-то ворвался внутрь.

Сестра удивленно подняла глаза, с мучительным трудом оторвавшись от захватывающей «Цены чувства». Резкий переход к действительности почти немедленно вызвал гневную реакцию.

– Это еще что такое? – негодующе начала она; потом признала вошедшего и сразу сменила тон: – Ах, мистер Стойт!

Задумчивый малыш перестал ковырять в носу и повернул голову на шум, а девочка бросила шептаться с куклой.

– Дядюшка Джо! – одновременно закричали они. – Дядюшка Джо!

Остальные, проснувшись, подхватили крик.

– Дядюшка Джо! Дядюшка Джо!

Стойт был тронут таким теплым приемом. Его лицо, прежде подавлявшее Джереми своей мрачностью, расплылось в улыбке. Шутливо протестуя, он закрыл уши руками.

– Сейчас оглохну! – воскликнул он. Затем тихо пробормотал в сторону, сестре: – Бедные детишки! Прямо аж до слез пробирает. – Голос его стал хриплым от волнения. – Как подумаешь, до чего они были больные… – Он покачал головой, не закончив фразы; потом продолжал другим тоном, махнув мясистой рукой в сторону Джереми Пордиджа, который вошел за ним в палату и остановился у двери: – Да, кстати. Это мистер… мистер… Черт! Забыл ваше имя.

– Пордидж, – сказал Джереми и напомнил себе, что Стойта некогда звали Квашней.

– Ну да, Пордидж. Спросите его про историю и литературу, – насмешливо посоветовал он сестре. – Он их знает насквозь.

Джереми начал было скромно уточнять, что в его компетенцию входит лишь период от опубликования «Оссиана» до смерти Китса[39 - …. от опубликования Оссиана до смерти Китса… – Оссиан – легендарный воин и бард кельтов, живший, по преданию, в III в. Сборник «Сочинения Оссиана, сына Фингала», литературная мистификация шотландского писателя Джеймса Макферсона, был опубликован в 1765 г. Английский поэт-романтик Джон Ките умер в 1821 г] , но Стойт уже вновь отвернулся от него к детям и громким голосом, в котором потонули певучие пояснения его спутника, воскликнул:

– Угадайте, что Дядюшка Джо вам принес?

Стали угадывать. Конфеты, жвачку, воздушные шарики, морскую свинку. Стойт, довольный, на все отрицательно качал головой. Наконец, когда ресурсы детского вображения были исчерпаны, он полез в карман своей старой твидовой тужурки и извлек оттуда сначала свисток, затем губную гармошку, затем маленькую музыкальную шкатулку, затем трубу, затем деревянную погремушку, затем автоматический пистолет. Последний он, однако, поспешно сунул обратно.

А теперь сыграем, – сказал он, раздав инструменты. – Ну-ка, все вместе. Раз, два, три. – И, отбивая ладонями такт, запел «Вниз по реке Суони».

На этом заключительном аккорде в длинной цепи потрясений и неожиданностей кроткое лицо Джереми принте еще более очумелый вид.

Ну и утро! Прибытие на рассвете. Чернокожий шофер. Бесконечные пригороды. Беверли-пантеон. Чудище среди апельсиновых деревьев и знакомство с Уильямом Проптером и с этим ужасным Стойтом. Потом, внутри замка, Рубенс и великий Эль Греко в холле, Вермеер в лифте, гравюры Рембрандта по стенам в коридорах, Винтергальтер[40 - Франц Ксавье Винтергальтер (1805-1873) – немецкий портретист] в буфетной.

Потом будуар мисс Монсипл в стиле Людовика XV, с Ватто[41 - Антуан Ватто (1684-1721), Никола Ланкре (1690-1743) – французские художники], двумя Ланкре и оснащенным по последнему слову техники сатуратором в нише рококо, и мисс Монсипл собственной персоной, попивающая малиновую и мятную газировку с мороженым у своего личного маленького бара. Его представили, он отверг аппетитный пломбир и, словно влекомый ураганом, был на предельной скорости унесен дальше, обозревать прочие достопримечательности. Например, комнату отдыха с фресками Серта[42 - Хосе Мария Серт (1876-1945) – испанский художник], изображающими слонов. Библиотеку с резьбой по дереву Гринлинга Гиббонса[43 - Гринлинг Гиббонc (1648-1720) – английский резчик по дереву и скульптор], но без книг, поскольку Стойт еще не удосужился их приобрести. Малую столовую с Фра Анджелико[44 - Фра Анджелико (Джованни де Фьезоле; ок. 1400-1455) – доминиканский монах, художник] и мебелью из Брайтонского павильона[45 - Брайтонский павильон – летняя резиденция, построенная в курортном городе Брайтоне Георгом IV до его вступления на престол; позднее переделана Джоном Нэшем в «восточном стиле»]. Большую столовую, оформление которой воспроизводило внутреннее убранство мечети в Фатех пур-Сикри. Залу для танцев с зеркалами и кессонированным потолком. Витражи тринадцатого столетия в сортире на двенадцатом этаже. Гостиную с картиной Буше[46 - Франсуа Буше (1703-1770) – французский художник, представитель рококо. Автор пейзажей, мифологических и пасторальных сцен] «La petite Morphil»[47 - Малютка Морфиль" (франц.)], повешенной вверх ногами над ро зовым атласным диваном. Молитвенную, куда перевезли по частям из Гоа всю тамошнюю часовню, и ореховую исповедальню, которой пользовался в Аннеси св. Франсуа де Саль[48 - Св. Франсуа де Саль (Франциск Сальский, 1567-1622) – католический священник, епископ Женевы]. Бильярдную в функциональном стиле[49 - Функциональный стиль – направление в архитектуре XX в., требующее строгого соответствия зданий и сооружений их производственному и бытовому назначению]. Закрытый бассейн. Бар времен Второй империи[50 - Вторая империя – во Франции период правления императора Наполеона III (2 дек. 1852 – 4 сент. 1870)] с обнаженными Энгра. Два гимнастических зала. Сциентистскую комнату-читальню, посвященную памяти усопшей миссис Стойт. Зубной кабинет. Турецкую баню. Потом, вместе с Вермеером, вниз, в недра холма, – взглянуть на хранилище, где сложены бумаги Хоберков. Снова вниз, еще глубже, к надежно замкнутым погребам, силовым установкам, агрегатам для кондиционирования, колодцу и насосной станции. Потом опять вверх, на уровень земли, в кухню, где шеф-повар, китаец, показал мистеру Стойту только что доставленную партию черепах с островов Карибского моря. Еще вверх, на пятнадцатый этаж, в комнату, которую отвели Джереми на время его пребывания здесь. Еще шестью этажами выше, в рабочий кабинет, где Стойт отдал секретарше несколько распоряжений, продиктовал пару писем и имел долгий телефонный разговор со своими посредниками в Амстердаме. А когда все это кончилось, подошел час визита в больницу.

Тем временем в шестнадцатой палате собралась кучка сестер – они наблюдали, как Дядюшка Джо с разлетающейся, словно у Стоковского[51 - Леопольд Стоковский (1882-1977) – американский дирижер, более 20 лет руководивший Филадельфийским симфоническим оркестром, пропагандист современной музыки], белой гривой неистовыми взмахами рук понуждает детей извлекать из своих инструментов все более отчаянную какофонию.

– Сам-то ровно как ребенок, – растроганно, почти нежно сказала одна из них.

Другая, явно с литературными наклонностями, сообщила, что это напоминает ей сцену из Диккенса «Как высчитаете?» – требовательно осведомилась она у Джереми.

Тот нервно улыбнулся и сделал неопределенное, уклончивое движение головой, которое можно было истолковать как кивок.

Третья, более практичная, пожалела, что не захватила с собой «кодак». Неофициальный снимок президента «Консоль ойл», Калифорнийской корпорации «Земля и недра», Тихоокеанского банка, «Кладбищ Западного побережья» и т. д., и т. д… Она отбарабанила названия главных предприятий Стойта не без иронии, но и со смаком, как убежденный легитимист, обладающий чувством юмора, мог бы перечислять титулы испанского гранда. За такую фотографию газеты дали бы хорошие деньги, уверяла она. И в подтверждение своим словам принялась объяснять, что у нее есть дружок, который работал с рекламной фирмой, и уж он-то знает, а ведь всего неделю назад он говорил ей, что…

Когда Стойт выходил из больницы, его бугристое лицо все еще лучилось довольством и доброжелательностью.

– Поиграешь с детишками, и так на душе славно, – то и дело повторял он Джереми.

От дверей больницы к дороге вела широкая лестница. У ее подножия ждал голубой «кадиллак» Стойта. Рядом с ним стоял другой автомобиль, поменьше, – когда они приехали, его здесь не было. Как только Стойт увидел чужую машину, его сияющее лицо омрачилось подозрением. Похитители детей, шантажисты – все может быть. Рука его опустилась в карман. «Кто там?» – заорал он так громко и свирепо, что Джереми на миг испугался, уж не спятил ли он ни с того ни с сего.

Из окошка автомобиля выглянула большая лунообразная курносая физиономия, которую украшали изжеванный окурок сигары и расплывшаяся вокруг него улыбка.

– А, это ты, Клэнси, – сказал Стойт. – Почему мне не доложили, что ты здесь? – продолжал он. Его лицо густо покраснело; он нахмурился, и щека у него начала подергиваться. – Я не люблю, когда вокруг разъезжают чужие машины. Понял, Питерс? – завопил он на своего шофера, конечно, не потому, что тот был в чем-нибудь виноват, а, просто потому, что он оказался рядом, подвернулся под горячую руку. – Понял, я спрашиваю? – Тут он вдруг вспомнил, что говорил ему доктор Обиспо в прошлый раз, когда шофер вот так же вывел его из себя. «Значит, вы и впрямь хотите сократить себе жизнь, мистер Стойт?» Доктор говорил прохладным, вежливым тоном, но как бы слегка забавляясь; улыбался с саркастической снисходительностью. «Значит, вам и вправду не терпится заработать удар? Между прочим, уже второй; а ведь в следующий раз вы одним испугом не отделаетесь. Ну что ж, коли так, продолжайте в том же духе. Продолжайте». Громадным усилием воли Стойт подавил в себе злобу. «Бог есть любовь, – сказал он про себя. – Смерти нет»[52 - "«Бог есть любовь» – Первое послание Иоанна, 4, 8; – «Смерти нет» – ср. Откровение Иоанна Богослова, 21, 4: "И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже… "]. Его покойная супруга, Пруденс Макглэддери Стойт, была христианкой-сциентисткой. «Бог есть любовь», – повторил он и подумал, что если бы люди вокруг не были такими невыносимыми, ему не приходилось бы терять самообладание. «Бог есть любовь». Это все они виноваты.

Тем временем Клэнси вылез из машины и стал взбираться по ступенькам – нелепое толстопузое существо на тонких ножках, таинственно улыбающееся и подмигивающее.

– В чем дело? – спросил Стойт, от всего сердца желая, чтобы этот идиот перестал наконец гримасничать. – Да, кстати, – добавил он, – это мистер… мистер…

– Пордидж, – сказал Джереми.

Клэнси был рад познакомиться. Рука, протянутая Джереми, оказалась неприятно липкой.

– У меня для вас новости, – хриплым, заговорщическим шепотом произнес Клэнси и, приставив ладонь ко рту, чтобы его слова и сигарная вонь доставались только Стойту, спросил: – Знаете Титтельбаума?

– Это из городской инженерной службы?

Клэнси кивнул.

– Один из тех самых ребят, – загадочно пояснил он и снова подмигнул.

– Ну и что он? – спросил Стойт, и, несмотря на то, что Бог есть любовь, в голосе его вновь послышалась нотка сдерживаемой ярости.

Клэнси бросил взгляд на Джереми Пордиджа, затем с тщательно разработанной мимикой Гая Фокса, беседующего с Кейтсби[53 - Гай Фоке, Роберт Кейтсби – организаторы неудавшегося «Порохового заговора» – попытки взрыва английского парламента во время его посещения королем Яковом I (1601)] на сцене провинциального театра, взял Стойта за локоть и отвел в сторонку, на несколько ступеней выше.

– Знаете, что Титтельбаум мне сегодня сказал? – риторически спросил он.

– Откуда мне знать, черт подери?

(Стоп. Бог есть любовь. Смерти нет.)

Игнорируя признаки надвигающейся вспышки, Клэнси продолжал гнуть свою линию.

– Он сказал мне, что они там решили насчет… – он еще больше понизил голос, – насчет долины Сан-Фелипе.

– Ну так что же они решили? – Стойт опять был на грани срыва.

Прежде чем ответить, Клэнси вынул изо рта окурок, выбросил его, извлек из жилетного кармана новую сигару, сорвал с нее целлофановую обертку и сунул, не зажигая, на то же место, где была старая.

– Они решили, – сказал он очень медленно, чтобы каждое слово звучало как можно выразительнее, – они решили провести туда воду.

Негодование на лице Стойта наконец сменилось инте ресом.

– Хватит, чтобы оросить всю долину? – спросил он.

– Хватит, чтобы оросить всю долину, – торжественно повторил Клэнси.

Последовала пауза. Потом Стойт спросил:

– Сколько у нас времени?

– Титтельбаум считает, что об этом не пронюхают еще месяца полтора.

– Полтора месяца? – Стойт чуть помешкал, затем решился. – Хорошо. Займись этим не откладывая, – сказал он повелительным тоном человека, привыкшего командовать. – Отправляйся в город сам и возьми с собой еще людей. Независимые покупатели; хотите занять ся скотоводством; построить ранчо для отдыхающих. Покупай сколько сможешь. Кстати, как сейчас идет эта земля?

– Примерно по двенадцать долларов акр.

– Двенадцать, – повторил Стойт и прикинул в уме, что цена подскочит до сотни, как только начнут прокладывать трубы. – И сколько, по-твоему, ты сможешь скупить?

– Тысяч тридцать, наверно.

Лицо Стойта просветлело от удовольствия.

– Хорошо, – бросил он. – Прекрасно. Меня, конечно, не упоминать, – добавил он и затем, без всякой паузы или перехода, спросил: – Сколько хочет Титтельбаум?

Клэнси презрительно улыбнулся.

– Кину ему сотни четыре-пять.

– Так мало?

Его собеседник кивнул.

– Титтельбаум продается по дешевке, – сказал он. – Щеки надувать не станет. Ему деньги нужны позарез.

– Зачем? – спросил Стойт, который питал профессиональный интерес к человеческим слабостям. – Игра? Женщины?

Клэнси покачал головой.

– Врачи, – объяснил он. – У него ребенок парализованный.

– Парализованный? – с искренним сочувствием отозвался Стойт. – Бедняга. – Он немного помедлил; затем, во внезапном порыве великодушия, широким жестом указал на больницу: – Пусть пришлет ребенка сюда. Это лучший стационар в штате по детскому параличу, а платить за лечение ему не придется. Ни цента.

– Черт возьми, ну вы даете, – восхищенно сказал Клэнси – Вы благородный человек, мистер Стойт.

– Пустяки, – ответил Стойт, направляясь к автомобилю – Я рад, что могу это сделать. Помнишь, как там в Библии сказано про детей. И потом, – добавил он, – когда я навещаю этих детишек, мне так хорошо становится. Вроде как душу греет. – Он похлопал себя по бочкообразной груди. – Передай Титтельбауму, пусть напишет бумагу на ребенка. И привези мне лично. Я прослежу, чтоб обошлось без задержек. – Он забрался в машину и хлопнул дверцей; потом, наткнувшись взглядом на Джереми, без единого звука снова распахнул ее. Бормоча что-то извиняющееся, Джереми вскарабкался на сиденье. Стойт опять захлопнул дверцу, опустил стекло и выглянул.

– Пока, – сказал он – И не теряй времени с этим делом насчет Сан-Фелипе. Поработай на совесть, Клэнси; получишь десять процентов площади, которая пойдет сверх двадцати тысяч акров.

Он поднял стекло и велел шоферу трогаться. Машина выехала на дорогу к замку. Откинувшись на спинку сиденья, Стойт размышлял о бедных детишках и о деньгах, которые он заработает на покупке земли в долине Сан-Фелипе.

– Бог есть любовь, – повторил он еще раз во внезапном прозрении, отчетливым шепотом. – Бог есть любовь. – Джереми стало страшно неловко.

Опустился перед голубым «кадиллаком» подъемный мост, поднялась хромированная решетка, раздвинулись створки ворот во внутренней крепостной стене. Семеро китайчат, дети шеф-повара, катались на роликовых коньках по бетонному теннисному корту. Внизу, в Священном гроте, работала бригада каменщиков. Увидев их, Стойт скомандовал шоферу остановиться.

– Гробницу для монашек строят, – сказал он Джереми, когда они вышли из машины.

– Для монашек? – удивленно отозвался Джереми.

Стойт кивнул и пояснил, что его агенты в Испании купили скульптуры и металлические украшения из часовни одного монастыря, разрушенного анархистами в начале гражданской войны.

– А заодно прислали и несколько монашек, – добавил он. – В смысле, бальзамированных. А может, они просто на солнце высохли, не знаю уж. Короче, привезли их. К счастью, у меня нашлась отличная штука, куда их упаковать.

Он указал на надгробие, которое каменщики пристраивали к южной стене Грота. На мраморной плите над большим римским саркофагом стояли изваянные безвестным камнерезом времен Якова I[54 - …. времен Якова I – начала XVII в. Яков I умер в 1625 г] фигуры джентльмена и леди – оба в круглых плоеных воротниках, коленопреклоненные, – а за ними, в три ряда по три, девять дочерей, от великовозрастных до самых маленьких. 260

– "Hie jacet Carolus Franciscus Beals, Armiger… "[55 - Здесь покоится Чарльз Франсис Билз, эсквайр (лат.).] – принялся читать Джереми.

– В Англии купил, два года назад, – оборвал его Стойт. Потом повернулся к рабочим. – Когда закончите, ребята? – спросил он.

– Завтра днем. А может, нынче к вечеру.

– Ладно, валяйте, – сказал Стойт, отворачиваясь. – Надо вытащить этих монашек со склада, – объяснил он по дороге к машине.

Они тронулись дальше. Крохотный колибри, повиснув в воздухе на почти невидимых трепещущих крылышках, приник к струе, которую нимфа Джамболоньи извергала из своей левой груди. Со стороны загона для бабуинов донеслись пронзительные вопли – там дрались и совокуплялись. Стойт закрыл глаза. «Бог есть любовь, – повторил он, надеясь продлить восхитительное состояние эйфории, которую вызвали у него бедные детки и хорошие вести от Клэнси. – Бог есть любовь. Смерти нет». Он ожидал, что от этих слов по нутру его опять разольется тепло, словно после глотка виски. Но вместо этого, точно его разыгрывал какой-то зловредный бесенок, он обнаружил, что думает о высохших, как мертвые ящерицы, трупах монашек и о своем собственном трупе, о Страшном Суде и о геенне. Пруденс Макглэддери Стойт была сциентисткой; но Джозеф Бадж Стойт, его отец, был гласситом[56 - Глосситы – христианская секта, основанная в XVIII веке в Шотландии Джоном Глассом и распространившаяся в Англии и Америке. Ее принципами были строгая дисциплина и единодушие в понимании христианской доктрины], а Легация Морган, его бабка по матери, всю жизнь оставалась плимутской сестрой[57 - Плимутские братья (сестры) – религиозное направление, возникшее около 1830 г. в Плимуте (Англия); одно из основных его положений – доктрина о втором пришествии Иисуса и последующем наступлении тысячелетнего царства Христова]. Над его кроватью, в мансарде маленького домика в Нашвилле, Теннесси, висело написанное ярко-оранжевыми буквами на черном фоне изречение из Библии: «Страшно впасть в руки Бога живаго»[58 - Страшно впасть в руки Бога живаго! – Послание к Евреям св. ап. Павла, 10, 31]. «Бог есть любовь, – отчаянно твердил Стойт. – Смерти нет». Но для подобных ему грешников вечно живым будет только червь.

«Если все время бояться смерти, – говорил Обиспо, – то и впрямь умрешь. Страх – это яд, и не такой уж медленный».

Сделав еще одно громадное усилие, Стойт вдруг принялся насвистывать. Он насвистывал лесенку «Как славно обниматься при луне», но, взглянув на него, Джереми поспешно отвел, глаза, словно увидел что-то жуткое и постыдное, ибо лицо его спутника было лицом приговоренного к смерти.

– Зануда чертов, – пробормотал, себе под нос шофер, наблюдая, как патрон выбирается из машины и идет к дому.

Молча, стремительно – Джереми едва поспевал за ним – Стойт миновал готический портал, пересек прихожую в романском стил с колоннадой, как у часовни Богоматери в Дареме, и, не снимая надвинутой на глаза шляпы, ступил в сумрачную тишь огромной залы.

Шаги вошедших отдавались эхом в сотне футов над ними, под самым куполом. Вдоль стен недвижно, как привидения, стояли железные рыцари. Вверху растворяли окна в густолиственный мир фантазии роскошно-тусклые гобелены пятнадцатого века. В одном конце залы, похожем на пещеру, сияло выхваченное из тьмы скрытым прожектором «Распятие св. Петра» Эль Греко – словно чудесное откровение, символ чего-то непостижимого и глубоко зловещего, В другом, освещенном не менее ярко, висел портрет Элен Фурман[59 - Элен Фурман – вторая жена Рубенса] во весь рост – на ней была лишь накидка из медвежьей шкуры. Джереми перевел глаза с одной картины на другую – с эктоплазмы[60 - Эктоплазма – здесь: эманация медиума, спирита, благодаря которой осуществляется его воздействие на реальный мир] распинаемого вниз головой святого[61 - … распинаемого вниз головой святого… – Согласно преданию, апостол Петр, дабы не оскорбить Бога, уподобившись ему в роде смерти, попросил, чтобы его распяли вниз головой] на самую реальную, кровь с молоком, человеческую плоть, которую так любил видеть и осязать Рубенс; с тела в лоскутах неземных цветов, зеленовато-белой охры и кармина, оттененных прозрачной чернотой, на теплые розовые и кремовые, перламутрово-голубые и зеленые тона фламандской обнаженной натуры. Два сияющих символа, необычайно глубоких и выразительных, – но что же они символизируют, что? Это оставалось тайной.

Стойт не обратил внимания ни на одно из своих сокровищ и прошагал через залу, мысленно проклиная усопшую жену за то, что своей верой в вечную жизнь она навела его на мысль о смерти.

Дверь лифта находилась в нише между колоннами; Стойт открыл ее, зажегся свет, и они увидели перед собой голландскую даму в голубом шелку, сидящую за клаиесином – сидящую, подумал Джереми, в самом центре равновесия, в мире, где стали одним целым красота и логика, живопись и аналитическая геометрия. Но ради чего? Какие истины о природе вещей нашли здесь свое символическое выражение? И тут была тайна. Где искусство, сказал себе Джереми, там всегда тайна.

– Закройте дверь, – приказал Стойт; затем, когда приказ был выполнен, добавил: – Искупаемся перед ленчем, – и нажал самую верхнюю в длинном ряду кнопок.




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


В апельсиновой роще уже работало больше десятка семей, когда сезонник из Канзаса с женой, тремя детьми и рыжим псом поспешил вдоль посадок к участку, назначенному ему надсмотрщиком. Они шли молча, потому что им было нечего сказать друг другу и не хотелось тратить силы на разговоры.

Всего полдня, думал мужчина; всего четыре часа до конца работы. Им еще повезет, если они успеют заработать хоть семьдесят пять центов. Семьдесят пять центов. Семьдесят пять центов; а ведь правая передняя шина долго не протянет. Если они хотят ехать дальше на Фресно, а потом на Салинас, придется сменить ее. Но даже самая дрянная старая шина стоит денег. А деньги – это еда. Ух и жрут же они! – с внезапной злостью подумал он. Если б он был один, если б ему не надо было таскать с собой ребят и Минни, он мог бы открыть какую-никакую торговлишку. Рядом с шоссе, чтобы можно было заработать на продаже яиц, фруктов и всякой всячины тем, кто ездит мимо; продавать гораздо дешевле, чем на рынке, и все-таки иметь неплохой доход. А потом он, наверное, смог бы купить корову и пару сви ней; а потом нашел бы себе деваху – такую толстую, он любит, когда потолще: толстую, молодую и с…

Его жена снова раскашлялась; не дала помечтать. Ох и жрут! Сами столько не стоят. Трое ребят, и все слабые. Да еще Минни сидит на шее со своими болячками, приходится за нее вкалывать!

Пес остановился понюхать столб. С неожиданным, удивительным проворством канзасец сделал два быстрых шага вперед и пнул животное прямо в ребра. «Ты, гад! – крикнул он. – Пшел с дороги!» Взвизгнув, пес отбежал прочь. Канзасец повернул голову, надеясь поймать на детских лицах выражение жалости или неодобрения. Но горький опыт научил детей не давать ему повода переключиться с собаки на них. Все три маленьких, бледных личика глядели из-под взъерошенных волос с полнейшим безучастием и апатией. Глухо пробормотав себе под нос, что всыплет им как следует, если они не будут стараться, мужчина разочарованно отвел глаза. Их мать даже не обернулась. Она шла прямо вперед, болезнь и усталость не позволяли ей отвлекаться. Опять наступило молчание.

Вдруг младшая девочка пронзительно вскрикнула. «Смотрите!» – показывала она. Впереди стоял замок. На верхушке самой большой его башни виднелась тонкая, словно паутина, металлическая конструкция с несколькими площадками; последняя площадка была футов на двадцать-тридцать выше парапета. Там, на фоне яркого голубого неба, чернела крохотная человеческая фигурка. Они увидели, как фигурка подняла над головой руки и ласточкой полетела вниз, исчезнув за зубчатой кромлой башни. Вырвавшийся у детей пронзительный возглас удивления дал канзасцу тот самый повод, какого он тщетно искал минуту назад. Теперь можно было отвести душу. «Кончайте орать!» – заорал он; потом набросился на них, раздавая подзатыльники. С огромным трудом женщина вынырнула из бездны своей всепоглощающей усталости; она остановилась, поглядела назад, протестующе вскрикнула, поймала мужа за руку. Он так свирепо оттолкнул ее, что она чуть не упала.

– И ты тоже хороша, – закричал он на нее. – Валяешься только да жрешь. Не напасешься на тебя. Осточертели вы мне все, ясно? Осточертели, – повторил он. – И заткнитесь у меня, поняли?

После разрядки на сердце у него заметно полегчало; он отвернулся и быстро зашагал вдоль рядов усыпанных апельсинами деревьев, зная, что его жене будет очень трудно поспеть за ним.

Из бассейна на верху башни открывался изумительный вид. Стоило вам, лежа на спине в прозрачной воде, повернуть голову, как вы видели в проемах между зубцами сменяющие друг друга равнины и горы, зеленые, рыжие, лиловые и светло-голубые. И вы лежали, глядели и думали – при условии, что вы были Джереми Пордиджем, – о той самой башне из «Эпипсихидиона»[62 - «Эпипсихидион» – поэма английского поэта-романтика П. Б. Шелли (1792-1822)], окна которой Глядели на златой восток,

Поднявшись вровень с буйными ветрами.

Разумеется, если вы были мисс Вирджинией Монсипл, дело обстояло иначе. Вирджиния не лежала, не глядела, не думала об «Эпипсихидионе», а глотнула еще разок виски с содовой, забралась на самую высокую площадку для прыжков, подняла руки, бросилась вниз, скользнула под водой и, вынырнув около ничего не подозревающего Пордиджа, схватила его за пояс и утопила с головой.

– Вы сами напросились, – сказала она, когда Джереми, ловя воздух и отплевываясь, снова вынырнул на понерхность. – Лежали тут и не двигались, точно какойнибудь дурацкий Будда. – Ее улыбка была полна снисходительного презрения.

Вечно у Дядюшки Джо какие-то странные гости! Был у него англичанин с моноклем, ходил разглядывал доспехи; потом один заика, картины чистил; потом еще один чудак, который и говорить-то умел только по-немецки, – тот смотрел всякие дурацкие горшки и тарелки; а сегодня вот новый смешной англичанин, похожий на кролика, а голос как песни без слов для саксофона.

Джереми Пордидж сморгнул попавшую в глаза воду и увидел прямо перед собой расплывчатое – потому что был дальнозорок, а очки снял, – смеющееся лицо девушки, а за ним, в перспективе, колеблющиеся, неясные очертания ее тела. Нечасто приходилось ему оказываться в таком близком соседстве с подобным созданием. Он проглотил досаду и улыбнулся ей.

Мисс Монсипл протянула руку и похлопала Джереми по лысой макушке.

– Здорово блестит, – сказала она. – Прямо как слоновая кость. Я знаю, как я вас буду звать: Слоник. Пока, Слоник. – Она отвернулась, подплыла к лестнице, вылезла, подошла к столику, уставленному бутылками и бокалами, допила виски с содовой, потом отошла и присела на кушетку, где, в черных очках и купальных трусах, принимал солнечную ванну мистер Стойт.

– Ну, Дядюшка Джо, – сказала она с игривой нежностью в голосе, – как настроеньице?

– Прекрасно, Детка, – ответил он. Это была правда; солнце растопило его дурные предчувствия; он снова жил в настоящем, в том радужном настоящем, где от тебя зависит счастье больных детей; где есть Титтельбаумы, готовые за пятьсот долларов подарить информа цию, стоящую по меньшей мере миллион; где небо голубеет и солнышко ласково пригревает живот; где, наконец, можно очнуться от блаженной дремоты и увидеть малютку Вирджинию, улыбающуюся тебе так, словно она и вправду небезразлична к своему доброму Дядюшке Джо – и, более того, небезразлична не только как к старику – нет, сэр; потому что, в конце-то концов, возраст человека определяется тем, как он себя чувствует и на что он способен; а когда дело касалось Детки, разве он не чувствовал себя молодым?, Разве он не был еще кое на что способен? Да, сэр. Стойт улыбнулся сам себе; его переполняло самодовольство.

– Порядок, Детка! – сказал он вслух и положил толстую, коротконалую руку на обнаженное колено девушки.

Из-под полуприкрытых век мисс Монсипл украдкой бросила на него понимающий взгляд, в котором как бы сквозил намек на нечто неприличное, известное им одним; потом коротко рассмеялась и потянулась.

– Чудо как хорошо! – сказала она и, совсем закрыв глаза, опустила поднятые руки, соединила их на затылке и расправила плечи. Это была поза, которая выгодно обрисовывала грудь, изгиб живота и, соответственно, плавную округлость ягодиц, – таким позам евнухи в серале обучают новоприбывших перед первой встречей с султаном; и именно такую позу, вспомнил Джереми, случайно глянув в ее сторону, он видел на четвертом этаже Беверли-пантеона у одной из статуй, показавших ся ему особенно неприличными.

Стойт посмотрел на нее сквозь темные очки, взглядом жадным и вместе с тем по-отцовски нежным. Вирджиния была для него деткой не только в переносном, фигуральном смысле слова. Он питал к ней одновременно и чистейшую отеческую любовь, и самую ненасытную страсть.

Он глядел на нее снизу вверх. Сияющая белизна купальника подчеркивала красоту ее темного загара. Все линии крепкого молодого тела перетекали одна в другую легко и плавно; не было ни угловатостей, ни резких переходов. Взгляд Стойта переместился на ее каштановые волосы и скользнул вниз, по скату лба, по широко расставленным глазам и маленькому, вызывающе прямому носику ко рту. Рот был самой замечательной ее чертой. Пегому что как раз благодаря короткой верхней губке лицо мисс Монсипл имело характерное детски-невинное выражение – выражение, которое сохранялось всегда, независимо от того, что она делала: рассказывала сальные анекдоты или беседовала с епископом, пила чай в Пасадене или крепкие напитки в мужском обществе, развлекалась тем, что называла «вкуснятинкой», или слушала мессу. В действительности Вирджиния была молодой женщиной, ей уже исполнилось двадцать два; но эта укороченная верхняя губка делала ее похожей на едва вступившую в пору юности, несовершеннолетнюю девочку. На шестидесятилетнего Стойта этот своеобразный порочный контраст между невинным видом и реальной искушенностью действовал чрезвычайно возбуждающе. Вирджиния была деткой в обоих смыслах не только для него; она была такой и объективно, сама по себе.

Восхитительное создание! Рука, до сих пор спокойно лежавшая на ее колене, чуть сжала его. Какой гладкостью, какой роскошной, осязаемой упругостью отозвалось это пожатие в его широких, сильных пальцах!

– Джинни! – сказал он. – Детуля моя!

Детка открыла большие голубые глаза и уронила руки. Напрягшаяся спина расслабилась, приподнятые груди подались вперед и вниз, обмякнув, точно живые существа. Она улыбнулась ему.

– Чего ты щипаешься, Дядюшка Джо?

– Хочу тебя скушать, – отвечал ее добрый Дядюшка Джо с людоедской нежностью.

– Я жесткая.

Стойт издал сентиментальный смешок.

– Ути, малышка, жесткая она у меня! – сказал он.

Жесткая малышка наклонилась и поцеловала его.

В этот миг Джереми Пордидж, который спокойно любовался панорамой, продолжая декламировать про себя «Эпипсихидион», случайно снова обратил взор к лежанке и был настолько смущен увиденным, что чуть не затонул; ему пришлось как следует поработать руками и ногами, чтобы всплыть обратно. Развернувшись в воде, он добрался до лесенки, вылез и, не дав себе времени обсохнуть, поспешил к лифту.

– Однако, – сказал он себе, глядя на Вермеера. – Однако!

– А я утром обделал одно дельце, – сказал Стойт, когда Детка снова выпрямилась.

– Что за дельце?

– Славное дельце, – ответил он. – Может принести большие деньги. По-настоящему большие.

– Сколько?

– Может, полмиллиона, – осторожно сказал он, преуменьшая выигрыш, на который надеялся, – может, миллион, а то и больше.

– Дядюшка Джо, – сказала она, – по-моему, ты просто чудо.

В голосе ее прозвучала неподдельная искренность. Она и вправду считала, что он чудо. В привычном ей с детства мире тот, кто умел заработать миллион долларов, непременно должен был быть чудесным человеком. Это единодушно, явным или неявным образом, утверждали все: родители, друзья, учителя, газеты, радио, реклама. И кроме того, Дядюшка Джо положительно нравился Вирджинии. Ведь он так здорово ее тут устроил, и спасибо ему за это. И потом, она всегда относилась к другим с симпатией; любила делать людям приятное. Когда она делала приятное другим, ей тоже становилось хорошо – даже если эти другие были староваты, вроде Дядюшки Джо, и даже если то, чего они от нее хотели, порой оказывалось не слишком аппетитным.

– По-моему, ты просто чудо, – повторила она.

Дядюшка Джо был чрезвычайно доволен.

– Да тут нет ничего сложного, – с напускной скромностью сказал он, надеясь на дополнительные комплименты.

Вирджиния не заставила его ждать.

– Ну прямо, ничего сложного! – решительно возразила она. – Я же говорю, ты чудо. И помалкивай у меня, ясненько?

Совершенно покоренный, Стойт снова забрал в пригоршню упругую плоть загорелой ноги и нежно пожал ее.

– Если все выйдет как надо, я тебе что-нибудь подарю, – сказал он. – Чего тебе хочется, Детка?

– Чего мне хочется? – повторила она. – Да мне ничего не надо.

Она не притворялась равнодушной. Ибо это была правда: просто так, на спокойную голову, ей никогда ничего не хотелось. Только если она чувствовала, что ей чего-нибудь не хватает – например, газировки с мороженым, или порции «вкуснятинки», или норковой шубки с витрины, – тогда ей действительно ужасно хотелось получить это, причем сразу же, не откладывая. А загадывать наперед, придумывать, что ей хотелось бы получить потом, – нет, так она не умела. Большая часть жизни Вирджинии протекала в наслаждении чередой моментов счастливого настоящего; а если обстоятельства вынуждали ее перейти из этой безмятежной вечности в мир времени, то он оказывался маленькой, тесной вселенной, простирающейся в будущее не более чем на одну-две недели. Даже работая статисткой за восемнадцать долларов в неделю, она не утруждала себя мыслями о деньгах, о финансовой независимости и о том, что будет, если несчастный случай помешает ей демонстрировать свои красивые ноги. А затем появился Дядюшка Джо и с ним все, чего душе угодно, будто оно росло на деревьях – на бассейновом дереве, на фруктово-шоко ладном, на парфюмерном. Теперь ей стоит лишь протянуть руку – и желаемое очутится в ней, словно яблоко, которое срываешь, гуляя по родному саду в Орегоне. Так какой же интерес в подарках? Зачем ей чего то хотеть? И потом, ее равнодушие к подаркам явно доставляло Дядюшке Джо кучу удовольствия, а Дядюшку Джо ей всегда бывало приятно порадовать.

– Честно, Дядюшка Джо, мне ничегошеньки не надо.

– Вот как? – неожиданно раздался поблизости чейто чужой голос. – Ну так мне надо.

Черноволосый и щеголеватый, в безупречном костюме, к лежанке проворно шагнул доктор Зигмунд Обиспо.

– Точнее, – продолжал он, – мне надо ввести в luteus medius[63 - Ягодичную седалищную мышцу (лат.)] великого человека одну целую пять де сятых кубика тестостерона. Так что давайте-ка, душечка, – сказал он Вирджинии насмешливо, но с оттенком беззастенчивого вожделения, – гуляйте отсюда. On! – Он слегка, фамильярно хлопнул ее по плечу и еще раз, когда она встала освободить ему место, – по белому атласу пониже спины.

Девушка живо обернулась, чтобы осадить его; однако, переведя взгляд с волосатой туши, именуемой мистером Стойтом, на привлекательное лицо насмешника, выражающее оскорбительную иронию и в то же время лестное мужское желание, передумала и, вместо того чтобы громко отправить его куда следует, скорчила гримасу и показала ему язык. Прежде чем она успела спохнатиться, попытка дать отпор вылилась в поощрение наглеца и демонстрацию солидарности с ним за спиной у Дядюшки Джо. Бедный Дядюшка Джо! – подумала она с приливом нежного сочувствия к славному старичку. На миг ей стало стыдно. Вся беда, разумеется, в том, что Обиспо слишком уж симпатичный; что он умеет рассмешить ее; что ей нравится его восхищение; что ей интересно потакать ему и смотреть, как он поведет себя дальше. Ей даже нравилось сердиться на него, когда он хамил, а хамил он постоянно.

– Тоже мне Дуглас Фербенкс нашелся, – сказала она, пытаясь уничтожить его презрением; затем напраннлась прочь со всей величественностью, какую только позволяли ей напустить на себя две узкие полоски белого атласа, и, облокотясь на парапет, стала разглядывать долину внизу. Среди апельсиновых деревьев копошились крохотные, как муравьи, фигурки. Она лениво погадала, что они там делают; потом ее мысли перешли к более интересным и важным вещам. К Зигу и к тому, что рядом с ним она всегда чувствовала какое-то волнение и ничего не могла с собой поделать, даже если он вел себя, как сейчас. И, может быть, наступит день… наступит день, когда, просто ради любопытства если ее в этом замке совсем одолеет скука. Бедный Дядюшка Джо! – подумала она. Ну а на что он, собственно, рассчитывал, в его-то годы? Как ни странно, за все эти месяцы она ни разу не дала ему повода для ревности – если, конечно, не считать Инид и Мэри Лу; а их-то она не считала; потому что она ведь на самом деле не такая; а то, что произошло, было обыкновенным пустяком, мило, но совершенно ничего не значит. А вот с Зигом, если что случится, будет по-другому; хотя, конечно, и не очень серьезно; не то что, к примеру, с Уолтом или даже с малышом Бастером, тогда, в Портленде. И не как с Инид и Мэри Лу, потому что хочешь не хочешь, а мужчины почти всегда смотрят на такие вещи чересчур серьезно. Только это и мешает с ними связываться, да еще, конечно, то, что все это грех, но последнее почему-то редко когда берешь в расчет, особенно если парень понастоящему симпатичный (а Зиг, как ни верти, именно такой, пусть даже немного в стиле Адольфа Менжу, и надо же, именно такие вот чернявые, с прилизанными волосами всегда доставляли ей самое большое удовольствие!). И если, скажем, выпьешь пару бокальчиков и чувствуешь, что неплохо бы капельку пощекотать нервы, тогда ведь тебе и в голову не придет, что это грех, а потом одно цепляется за другое, и не успеешь сообразить, что случилось, – глядь, а оно уже случилось; и вообще, она просто не могла поверить, что это так дурно, как говорил отец О'Райли, и уж во всяком случае Пресвятая Дева гораздо понятливей и добрее его; жутко вспомнить, как он ел, когда его приглашали к обеду, – свинья свиньей, другого слова не подберешь; а разве обжорство лучше, чем то, другое? Так кто он такой, чтобы учить?

– Ну, как мы себя чувствуем? – осведомился занявший место Вирджинии Обиспо, подражая манерам профессиональной сиделки. Он был в самом чудесном расположение духа. Его работа в лаборатории продвигалась вперед неожиданно быстро, новый препарат из желчных солей творил его печенью настоящие чудеса; благодаря буму в производстве оружия его авиационные акции поднялись еще на три – пункта, и, наконец, было очевидно, что Вирджиния долго не продержится. – Как сегодня наш маленький больной? – продолжал он, совершен ствуя найденный образ за счет пародийного английского акцента, ибо после обучения он целый год проработал в Оксфорде, повышая квалификацию.

Стойт неразборчиво буркнул что-то в ответ. Дурашливость Обиспо всегда раздражала его. Каким-то чутьем он угадывал в ней скрытое издевательство. Стойта не покидало чувство, что за якобы добродушными шутками Обиспо стоит расчетливое и злое презрение. При мысли об этом кровь закипала у Стойта в жилах. Но стоило ей закипеть, как у него, он знал, поднималось давление, укорачивалась жизнь. Он не мог позволить себе высказать Обиспо все, что хотел. Больше того, он и прогнать его не мог. Обиспо был неизбежным злом. «Бог есть любовь; смерти нет». Но Стойт с ужасом вспоминал, что у него был удар, что он стареет. В тот раз он едва не умер; Обиспо поставил его на ноги и обещал ему еще десять лет жизни, даже если эти его исследования пойдут не так гладко, как он надеялся; а если они пойдут хорошо – тогда больше, гораздо больше. Двадцать лет, тридцать, сорок. А может, этот гнусный жидок и вообще ухитрится доказать, что миссис Эдди была права. Вдруг и в самом деле никакой смерти не будет – хотя бы только для него одного. Прекрасная перспектива! А пока Стойт вздохнул покорно, глубоко. «Всем нам приходится нести свой крест», – подумал он про себя, повторяя через много-много лет те самые слова, какие говаривала его бабка, заставляя внучка пить касторку.

Тем временем Обиспо простерилизовал иглу, отломил кончик стеклянной ампулы, наполнил шприц. Все движения он проделывал с неким утонченным изяществом, с демонстративной и самодовольной точностью. Это выглядело так, словно он был одновременно и балетной труппой, и зрителем – зрителем весьма искушенным и придирчивым, это верно, но зато какой труппой! Нижинский, Карсавина, Павлова, Мясин[64 - Нижинский, Карсавина, Павлова, Мясин – знаменитые танцоры и балерины, все – уроженцы России] – все на одной сцене. Даже самые бурные овации были вполне заслуженны.

– Готово, – окликнул он наконец.

Послушно и молча, как дрессированный слон, Стойт перевалился со спины на живот.




ГЛАВА ПЯТАЯ


Джереми уже оделся и сидел в подземном хранилище, которое отныне должно было служить ему рабочим кабинетом. Сухая едкая пыль старых бумаг пьянила его, как понюшка крепкого табаку. Пока он готовил папки и точил карандаши, лицо его раскраснелось; лысина заблестела от пота; глаза за стеклами бифокальных очков горели нетерпением.

Наконец то! Все готово. Он повернулся на вращающемся стуле и некоторое время сидел неподвижно, упиваясь счастливыми предвкушениями. Документы Хоберков, бесчисленные пачки, обернутые в коричневую бумагу, ждали своего первого читателя. Двадцать семь больших коробок, набитых еще непоруганными невестами безмолвья[65 - Непоруганная невеста безмолвья – образ из стихотворения Дж. Китса «Ода греческой вазе»]. Он улыбнулся про себя при мысли, что ему суждено стать их Синей Бородой. Тысячи невест безмолвья, собранных в течение веков многими поколениями неутомимых Хоберков. Хоберк за Хоберком, бароны за рыцарями, графы за баронами, а затем граф Гонистерский за графом Гонистерским, вплоть до последнего, восьмого. А после восьмого – ничего, кроме налогов на наследство, да старого дома, да двух старых дев, все глубже погрязающих в одиночестве и причудах, в бедности и фамильной гордости, но под конец – увы! – погрязших более в бедности, чем в гордости. Они клялись, что никогда не продадут архива; но потом все-таки согласились на предложение Стойта. Бумаги приплыли в Калифорнию. Теперь их бывшие хозяйки смогут заказать себе понастоящему пышные похороны. И на этом Хоберкам придет конец. Чудесный кусок английский истории! Быть может, поучительный; а быть может и это еще вероятнее, – просто бессмысленный, просто повесть, рассказанная идиотом[66 - …. повесть, рассказанная идиотом. – Слова Макбета из одноименной трагедии Шекспира (акт V, сц. 5.)]. Повесть об убийцах и заговорщиках, о покровителях наук и коварных интриганах, о юных наложниках и воспевателях епископов и королей, об адмиралах и сводниках, о святых, и героинях, и нимфоманках, о слабоумных и премьер-министрах, о садистах и коллекционерах. И здесь лежало все, что от них осталось; в двадцати семи коробках, как попало, без всякой описи, никем не тронутое, абсолютно девственное. Ликуя над своим сокровищем, Джереми забыл все передряги путешествия, забыл Лос-Анджелес и шофера-негра, забыл о кладбище и замке, забыл даже о Стойте. Теперь он владел бумагами Хоберков – он один. Словно ребенок, который лезет в рождественский чулок, зная, что там его ждет необыкновенный подарок, Джереми выудил из первой коробки коричневый пакет и разрезал веревку. Какое нестрое богатство обнаружилось внутри! Книга домашних расходов за годы 1576-й и 1577-й; рассказ представителя побочной линии Хоберков об экспедиции сэра Кенельма Дигби[67 - Сэр Кенельм Дигби (1603-1665) – английский писатель, мореплаватель и дипломат; Скандерун (совр. назв. Искендерун) – город-порт на юге Турции] в Скандерун; одиннадцать писем на испанском от Мигеля де Молиноса[68 - Мигель де Молинос (1628-1696) – испанский священник, кардинал, арестованный в зените своей славы и умерший в тюрьме] к той самой леди Энн Хоберк, обращение которой в католичество стало причиной семейного скандала; пачечка медицинских рецептов, писанных почерком начала восемнадцатого века; трактат «О смерти» Дреленкура[69 - Шарль Дреленкур (1595-1669) – французский проповедник, протестант] и случайный томик из сочинения Андреа де Нерсья[70 - Андреа Робер де Нерсья (1739– 1801) – французский писатель и поэт, автор скабрезных и порнографических сочинений] «Felicia, ou Mes Fredames»[71 - Фелиция, или Мои шалости" (франц.).] Он едва успел вскрыть второй пакет и гадал, кому бы мог принадлежать светло каштановый локон, обнаруженный им между страниц собственноручных записок Третьего графа на тему последнего папского заговора, как в дверь постучали. Он поднял глаза и увидел, что к нему направляется невысокий смуглый человек в белом халате. Вошедший улыбнулся, сказал «Не буду мешать», но тем не менее помешал.

– Моя фамилия Обиспо, – представился он. – Доктор Зигмунд Обиспо; лейб-медик при дворе его величества короля Стойта Первого – и, будем надеяться, последнего.

Явно довольный собственной шуткой, он захохотал неожиданно громким металлическим смехом. Затем изящно-брезгливым жестом, словно аристократ, роющийся в куче мусора, взял со стола одно письмо Молиноса и принялся медленно, вслух разбирать первую строку этого послания, написанного плавным, аккуратным почерком семнадцатого века.

– «Ame a Dios como es en si у по сото се lo dice у forma su imaginacion»[72 - Любите Бога таким, каков он есть, а не таким, каким рисуют его слова других или ваша фантазия (исп.).] – Он поглядел на Джереми поверх письма с довольной улыбкой – Легче сказать, чем сделать, я так считаю Женщину, и ту мы не можем любить, как она есть; а ведь этот феномен, женская человеческая особь, как-никак имеет под собой объективное материальное основание. И порой весьма недурное. В то время как старикашка Диос есть чистый дух – другими словами, чистая фантазия. А этот болван, кем бы он там ни был, пожалуйте, – пишет другому болвану, что людям не следует любить Бога таким, каким рисует его их собственная фантазия – Опять нарочито аристократическим жестом, одним движением кисти, он презрительно бросил письмо на стол – До чего же все это нелепо – продолжал он – Набор слов, именуемый религией. Другой набор слов, именуемый философией. Еще полдюжины наборов, именуемых политическими идеалами. И все эти слова или двусмысленны, или вообще лишены смысла. И люди входят из-за них в такой раж, что готовы ухлопать соседа, если ему случится про изнести не то слово. Слово, которое на деле значит меньше хорошей отрыжки. Просто сотрясение воздуха, даже не избавляющее вас от лишних газов в желудке. «Ame a Dios como es en si», – насмешливо повторил он. – Все равно что сказать принимай икоту, как она есть. Не понимаю, как вы, приверженцы litterae humaniores[73 - Гуманитарных наук (лат)], умуд ряетесь все это терпеть Сидите по уши в бессмыслице – и не надоедает?

Джереми улыбнулся робкой, извиняющейся улыбкой

– Смысла ведь как то и не очень ищешь, – сказал он. И, предотвращая дальнейшую критику самоуничижением и унижением любимого дела, продолжал. – Просто, знаете ли, забавно бывает покопаться в разном старом хламе Доктор Обиспо рассмеялся и одобрительно похлопал Джереми по плечу.

– Молодец! – сказал он – Вы хоть искренни. Это мне по вкусу. Обычно представители вашей ученой бра тии – вылитые Пекснифы[74 - Пексниф – персонаж диккенсовского «Мартина Чезлвита», елейный лицемер; в англоязычных странах его имя стало нарицательным]. Так и норовят вывалить на себя кучу всякой высоконравственной муры! Вам это знакомо: мудрость де лучше знания, Софокл лучше науки. «Любопытно, – всегда говорю я, если им вздумастся затеять со мной беседу на эту тему, – любопытно, чго вы обязаны своим заработком именно тому, благо даря чему спасется человечество». А вот вы не делаете из своей любимой мушки слона. Вы честный человек. При знаете, что занимаетесь своим делом только ради забавы. Что ж, и я занимаюсь своим по той же причине. Ради забавы. Хотя, разумеется, если вы станете тыкать мне в нос своим Софоклом, я вполне могу начать распинаться насчет науки и прогресса, наукии счастья даже науки и абсолютной истины если уж вы такой упрямый.

Его веселье была заразительно. – Джеми тоже улыбнулся.

– Хорошо что я не такой упрямый, – певуче, с деланной скромностью сказал он, как бы давая собеседнику понять, что ни капли не заинтересован в отыскании абсолютной истины.

– Заметьте, – продолжал Обиспо, – что я вовсе не равнодушен к прелестям вашей работы. Софоклом, конечно, меня не проймешь. И я помер бы со скуки, если б мне пришлось возиться со всем этим, – он кивнул на двадцать семь коробок. – Но должен признать, – заключил он любезно, – что в свое время старые книжки доставили мне немало удовольствия. Право, немало.

Джереми кашлянул и погладил лысину; затем помигал, готовясь отпустить восхитительную суховатую шуточку. Но, к несчастью, Обиспо не оставил ему необходимой паузы. Искренне не замечая его приготовлений, он глянул на часы и поднялся со стула.

– Я готов показать вам свою лабораторию, – сказал он. – До ленча еще уйма времени.

«Мог бы и спросить, охота ли мне смотреть его дурацкую лабораторию», – подумал про себя Джереми, проглотив заготовленную шутку; а ведь как была хороша! Конечно, ему хотелось и дальше разбирать бумаги Хоберков; но, не найдя в себе мужества сказать об этом, он покорно встал и направился к двери вслед за Обиспо.

Долголетие, объяснял по пути доктор. Вот над чем он бьется. С тех самых пор, как окончил медицинский. Но, разумеется, врачебная практика не давала ему работать над этим сколько-нибудь серьезно. Практика губительна для серьезной работы, между прочим заметил он. Разве у вас выйдет что-нибудь путное, если вам приходится тратить все свое время на пациентов? Пациенты делятся на три типа: тех, что воображают себя больными, но на самом деле здоровы; тех, что на самом деле больны, но выздоровеют и так; и тех больных, кому гораздо лучше было бы помереть сразу. Если человек способен к серьезной работе, убивать время на пациентов – сущий идиотизм. И конечно, его вынуждали к этому только денежные затруднения. И он мог всю жизнь катиться по этой дорожке. Тратить силы на разных болванов. Но тут, совершенно неожиданно, подвалило счастье. К нему обратился Джо Стойт. Это был прямо-таки перст судьбы.

– Ах, что за чудная находка, – пробормотал Джереми, вспомнив любимую фразу из Колриджа.

Джо Стойт, повторил Обиспо, Джо Стойт, – а песок из него сыпался вовсю. Сорок фунтов лишнего веса, и уже схлопотал один удар. К счастью, не очень сильный; но этого оказалось достаточно, чтобы старикашку бросило в пот. Верно говорят, что можно испугаться до смерти! (Обиспо оскалил белые зубы в жизнерадостной волчьей усмешке.) Джо, так тот просто впал в панику. И благодаря этой панике Обиспо освободился от своих пациентов; получил прочный заработок, лабораторию для трудов над проблемой долголетия, замечательного ассистента; благодаря ей были оплачены его изыскания по фармацевтике в Беркли[75 - Беркли – пригород Сан-Франциско, где находится одно из крупнейших отделений Калифорнийского университета], эксперименты с обезьянами в Бразилии, экспедиция на Галапагосские острова для изучения черепах. Он получил все, чего только может пожелать исследователь, в придачу с самим Джо вместо подопытной морской свинки; Стойт был готов подвергнуться какой угодно вивисекции без наркоза, только бы это дало ему надежду протянуть еще несколько лет.

Правда, сейчас он ничем особенным старого хрыча не потчует. Не позволяет ему набирать вес; приглядывает за почками; да взбадривает время от времени половыми гормонами; да еще следит за этими подозрительными артериями. Самое обыкновенное разумное лечение для человека его возраста и с его болезнями. Однако, пока суд да дело, он напал на след кое-чего нового, и притом многообещающего. Через несколько месяцев, а то и недель он уже сможет дать определенное заключение.

– Это очень интересно, – вежливо солгал Джереми.

Они шли по узкому коридору с белеными стенами, уныло освещенному простыми электрическими лампочками. В открытых дверях мелькали огромные кладовые, набитые тотемными столбами и рыцарскими доспехами, чучелами орангутангов и мраморными скульптурами Торвальдсена[76 - Бертель Торвальдсен (1768 или 1770-1844) – датский скульптор, представитель классицизма], позолоченными бодхисаттвами и первыми паровыми машинами, лингамами, дилижансами и перуанской керамикой, распятиями и образцами редких минералов.

Тем временем Обиспо снова завел речь о долголетии Исследования на эту тему, утверждал он, пока находятся на донаучной стадии. Масса наблюдений, и ни одной объясняющей их гипотезы. Сплошной хаос фактов. И каких странных, каких удивительных фактов! Благодаря чему, например, цикада живет столько же, сколько бык? А канарейка может пережить три поколения овец? Почему собаки в четырнадцать лет уже старые, а столетние попугаи еще хоть куда? Почему наши женщины становятся бесплодными к пятидесяти, а самки крокодила откладывают яйца и на третьей сотне? По какой такой причине щука доживает до двухсот лет без всяких признаков старения? В то время как несчастный старикан Джо Стойт…

Неожиданно из бокового коридора вынырнули люди с носилками, на которых лежали две мумии монашек. Произошло столкновение.

– Ослы чертовы – громко выругался Обиспо

– Сам осел!

– Не видите, куда прете?

– Заткни хайло!

Обиспо презрительно отвернулся и пошел прочь

– Ишь умник нашелся! – пустили ему вслед.

Во время этого обмена репликами Джереми с живейшим любопытством разглядывал мумии.

– Босоногие кармелитки[77 - Кармелиты – католический орден, основанный в Палестине в XII в.; босоногими называются члены братства, носящие только сандалии на босу ногу], – сказал он, ни к кому не обращаясь; и, смакуя это непривычное сочетание звуков, повторил со вкусом еще раз: – Босоногие кармелитки.

– Задница вы босоногая, – свирепо огрызнулся первый носильщик, мигом обернувшиеь к новому противнику.

Джереми кинул только один взгляд на его красную рассерженную физиономию и, бесславно стушевавшись, бросился догонять своего провожатого.

Наконец доктор остановился.

– Пришли, – сказал он, отворяя дверь. Изнутри пахнуло мышами и спиртом. – Пожалуйста, – радушно пригласил он.

Джереми вошел. Мыши тут действительно были – ряды клеток тянулись по стене прямо напротив двери. Слева, через три вырубленных в скале окна, виднелся теннисный корт и отдаленная панорама гор и апельсиновых рощ. За столом перед одним из окон смотрел в микроскоп какой-то человек. Услышав их, он поднял лохматую белокурую голову и повернул к ним по-детски чистое, открытое лицо.

– Привет, док, – с обаятельной улыбкой сказал он.

– Мой ассистент, – пояснил Обиспо. – Питер Бун. Пит, это мистер Пордидж Поднявшийся из-за стола Пит оказался юным гигантом атлетического сложения.

– Зовите меня просто по имени, – сказал он, когда Джереми назвал его мистером Буном. – Меня все Пиюм зовут.

Джереми подумал, стоит ли предлагать этому юноше, чтобы он называл его Джереми, но, как обычно, замешкался, и удобный момент был безвозвратно упущен.

– Пит – светлая голова, – снова заговорил Обиспо тоном, призванным выразить дружескую симпатию, но на деле звучащим несколько свысока. – Прекрасно разбирается в физиологии. И руки у него золотые. Мышей оперирует – просто загляденье. – Он похлопал парня по плечу.

Пит улыбнулся – его улыбка показалась Джереми немного смущенной, словно ему трудно было сразу сообразить, как реагировать на эти лестные замечания.

– Правда, чересчур близко принимает к сердцу политику, – продолжал Обиспо. – Это у него единственный недостаток. От которого я пытаюсь его избавить, но пока, боюсь, не очень-то успешно. А, Пит?

Юноша снова улыбнулся, на сей раз более уверенно; теперь он явно обрел под ногами твердую почву.

– Да уж, не очень, – подтвердил он. Затем, повер нувшись к Джереми, спросил. – Знаете утренние новости из Испании? – На его широком симпатичном открытом лице появилась озабоченяость.

Джереми покачал головой.

– Там творится что-то ужасное, – мрачно сказал Пит. – Когда я думаю об этих беднягах – у них ведь ни самолетов, ни артиллерии, ни…

– А вы не думайте, – весело посоветовал Обиспо. – Сразу на душе полегчает.

Юноша глянул на него, потом снова отвел глаза, не произнеся ни слова. После краткого молчания он вынул часы.

– Пойду-ка я купнусь перед ленчем, – сказал он и направился к двери.

Обиспо взял клетку с мышами и поднес Джереми чуть ли не к самому носу.

– Эта компания у меня на половых гормонах, – пояснил он шутливым тоном, который отчего-то показался его гостю оскорбительным. Затем встряхнул клетку, и мыши ответили ему писком. – Видите, какие резвунчи ки – до поры. Жаль только, эффект временный.

Не стоит, конечно, пренебрегать и временными эффектами, заметил он, ставя клетку на место. Временное улучшение всегда лучше, чем временное ухудшение. Поэтому он и вкалывает старику Джо тестостерон. Хотя он не так уж и нужен старому дурню, пока здесь торчит эта девчонка Монсипл.

Вдруг Обиспо зажал себе рот ладонью и оглянулся на окна.

– Слава Богу – сказал он, – Пита уже нет. Бедняжечка! – На лице у него появилась насмешливая улыбка. – Нашел в кого влюбиться! – Он постучал себя по лбу. – Она для него что-то вроде теннисоновской героини. Химически чистая. С месяц назад он тут чуть не убил одного, который заикнулся, что она со стариком… Ну, понятно. Интересно, зачем, по его мнению, она тут торчит. Наверное, чтобы рассказывать Дядюшке Джо о спиральных туманностях… Что ж, если ему нравится так о ней думать, уж я-то ему жизнь отравлять не стану. – Обиспо снисходительно усмехнулся. – Да, так, значит, вернемся к Дядюшке Джо…

Короче, одно только присутствие этой девицы с успехом заменяет добавочные гормоны. Но все это до поры. Тут и сомнений нет. Броун-Секар[78 - Шарль Броун-Секар (1817-1894) – французский физиолог и невролог. Исследовал действие на организм человека вытяжки из семенников животных], Воронов[79 - Сергей Воронов (1866-1951) – русский физиолог, эмигрировавший во Францию; вел исследования по проблеме омоложения] и прочие – они шли по ложному пути. Думали, будто причиной старения является понижение сексуальной активности. А на самом деле это всего лишь один из симптомов. Старость берет начало где-то в другой области и распространяется на все тело, включая и его половые функции. Гормональные средства – это только полумера, так, для бодрости. На время помогут, но от старости не спасут.

Джереми подавил зевок.

Вот, например, продолжал Обиспо, почему некоторые животные могут прожить гораздо дольше человека, не выказывая почти никаких признаков старения? Где то в нашей биологической структуре заложена ошибка. Крокодилы избежали этой ошибки; черепахи тоже. А еще этим могли бы похвалиться некоторые виды рыб.

– Гляньте-ка сюда, – сказал он и, перейдя комнату, о дернул занавеску; там, за стеклом, оказался большой, вделанный в стену аквариум. Джереми тоже подошел и заглянул внутрь.

В зеленоватом подсвеченном полумраке висели две огромные рыбины – они почти соприкасались головами, но были неподвижны, лишь изредка подрагивал плавник да ритмично раздувались жабры. В нескольких дюймах от их выпученных глаз бежала вверх, к свету, бесконечная цепочка воздушных бусинок, вокруг воду то и дело прочерчивало серебром – это шныряли туда-сюда мелкие рыбешки. Погруженные в оцепенелое блаженство, чудища ни на что не обращали внимания.

Карпы, объяснил Обиспо; карпы из прудов одного замка во Франконии – как называется замок, он забыл, но, в общем, где-то неподалеку от Бамберга. Род обеднел; но карпы были фамильной ценностью, продавать их не хотели. Чтобы украсть эту пару и вывезти ее из страны в специальном автомобиле с резервуаром под задним сиденьем, Джо Стойту пришлось выложить кругленькую сумму. Они весят по шестьдесят фунтов; больше четырех футов длиной; а кольца у них на хвосте помечены 1761 годом.

– Начало моего периода, – с внезапным интересом промямлил Джереми. В 1761-м вышел «Фингал». Сопоставление карпов и Оссиана, карпов и любимого поэта Наполеона, карпов и первых намеков на «кельтские сумерки»[80 - Кельтские сумерки – имеется в виду эпоха Возрождения национальной культуры Ирландии XIX – начала XX веков (кельтское Возрождение)] показалось ему чрезвычайно любопытным. Какая прекрасная тема для очередного маленького эссе! Двадцать страниц эрудированной бессмыслицы – богохульства в зарослях лаванды, – изысканной, озорной ученой непочтительности к знаменитым или безвестным мертвецам.

Но Обиспо не дал ему додумать. Он вновь принялся неутомимо нахлестывать своего конька. Вот они перед нами, произнес он, указывая на гигантских рыб; их возраст близок к двумстам годам; они абсолютно здоровы; признаки старения отсутствуют; не видно причины, почему бы им не прожить еще лет этак триста-четыреста. Вот они; а вот вы. Он обвиняюще повернулся к Джереми. Вот вы; человек всего-навсего средних лет, но уже лысый, уже развились дальнозоркость и одышка; зубы уже плохонькие; не способны к длительной физической нагрузке; хронические запоры (что, разве я не прав?); память у вас уже не та, что прежде; желудок пошаливает; потенция идет на спад – если, конечно, уже не исчезла навеки.

Джереми вымученно улыбался и с каждым новым пунктом согласно кивал, пытаясь изобразить полное удовлетворение. Внутри же его жгла смесь горечи, вызнанной этим чересчур верным диагнозом, и раздражения против диагноста, слишком уж безжалостного в своей научной отрешенности. С шутливым самоуничижением говорить о собственной надвигающейся старости было совсем не то, что слышать беспардонные высказывания на эту тему от человека, которого вы интересуете только благодаря вашему отличию от какой-то дурацкой рыбы. Однако он по-прежнему кивал и улыбался.

Вот вы, повторил Обиспо в заключение диагноза, и вот карпы. Почему вам не удается решать свои физиологические проблемы столь же успешно? Где, как, почему совершили вы промах, из-за которого уже лишились зубов и волос и который довольно скоро и вовсе сведет вас в могилу?

Эти вопросы поставил старина Мечников – и сам же смело попытался на них ответить. Выяснилось, что все его ответы неверны: фагоцитоза[81 - Фагоцитоз – активный захват и поглощение живых клеток и неживых частиц одноклеточными организмами или особыми клетками – фагоцитами. Открыт в 1882 г. И. И. Мечниковым] не возникает; кишечная автоинтоксикация не является единственной причиной старения; нейронофаги[82 - Нейронофаги – фагоциты, поглощающие нервные клетки, нейроны] оказались мифическими чудовищами; употребление кислого молока не ведет к заметному продлению жизни; а вот удаление толстого кишечника заметно ее сокращает. Посмеиваясь, он вспомнил операции, на которые незадолго до войны была такая мода. Старички и старушки вырезали себе толстые кишки и в результате начинали, словно канарейки, испражняться каждые несколько минут! И проку от этого, разумеется, не было никакого – операция, благодаря которой они надеялись дожить до ста лет, сводила их в могилу всего через год-другой. Обиспо откинул назад прилизанную голову и вновь разразился металлическим смехом – это была его обычная реак ция на любое упоминание о человеческой глупости, виновной в каких-либо несчастьях. Бедный старикашка Мечников, продолжал он, утирая слезы, выступив шие у него на глазах от этого бурного веселья. Все вре мя попадал пальцем в небо. И, однако же, он наверняка подошел к истине ближе, чем думают. Да, предположе ние, что корень зла таится в кишечном стазе и авто интоксикации, было ошибочным. Но что искать надо где-то там, в кишках, – это, пожалуй, верно. Где-то в кишках, повторил Обиспо, и больше того, он думает, что напал на след.

Он умолк и некоторое время стоял неподвижно, барабаня пальцами по стеклу аквариума. Тучные, более чем почтенного возраста карпы, безмятежно повисшие на полпути между поверхностью воды и илистым дном, не обращали на него ни малейшего внимания. Обиспо кивнул на них головой. Свет не видел более неудобных подопытных животных, сказал он возмущенно, однако с примесью угрюмого удовлетворения. Только тот, кто пробовал работать с рыбами, имеет право говорить о технических трудностях. Самая простая операция обо рачивается кошмаром. Ну-ка, попробуйте проследить, чтобы на столе, под наркозом, жабры у них оставались достаточно влажными! Или вам больше нравится опе рировать под водой? А случалось ли вам определять у рыбы основной обмен веществ, или снимать у нее элек трокардиограмму, или измерять кровяное давление?

Приходилось ли делать анализ ее выделений? А если да, то вы знаете, что и собрать-то их далеко не просто.

Пробовали вы изучать химический механизм рыбьего пищеварения и ассимиляции? Мерить у рыбы кровяное давление в разных условиях? Или скорость ее нервной реакции?

Нет, не пробовали, презрительно сказал Обиспо. И пока не попробуете, у вас нет права жаловаться на что бы то ни было.

Он задернул занавеску перед аквариумом, взял Джереми под локоток и отвел обратно к мышам.

– Поглядите-ка вон на тех, – промолвил он, указывая на несколько клеток из верхнего ряда.

Джереми поглядел. Мыши, предложенные его вниманию, ничем не отличались от всех прочих.

– А что с ними такое? – спросил он.

Доктор Обиспо рассмеялся.

– Будь эти животные людьми, – торжественно объявил он, – всем им уже перевалило бы за сотню.

И он принялся очень быстро и возбужденно рассказывать о жирных спиртах и о кишечной флоре карпов. Ибо секрет – ключ ко всей проблеме старения и долголетия – крылся именно здесь. Здесь, в стеринах и удивительной флоре рыбьих кишок.

Ох уж эти стерины! (Обиспо нахмурился и укоризненно покачал головой.) Вечные спутники старости. Самый очевидный пример, разумеется, – холестерин. Дряхлое животное можно определить как животное, имеющее в стенках артерий накопления холестерина. Тиоцианат калия, видимо, обладает способностью эти накопления рассасывать. Под действием тиоцианата калия старые кролики проявляют признаки омоложения. И старые люди тоже. Но опять только до поры. Очевидно, холестерин в артериях – лишь одна из бед. Но ведь и холестерин – лишь один из стеринов. Эти жирные спирты очень близки по строению. Запросто превращаются один в другой. Но почитайте работы Шнееглока и публикации из Упсалы[83 - Упсала – в этом городе находится старейший шведский университет], и вы узнаете, что некоторые стерины – это настоящие яды, гораздо вреднее холестерина, даже в малых количествах. Лонгботем, кстати, предположил, что есть связь между жирными спиртами и опухолями. Иначе говоря, рак может в конечном счете оказаться одним из симптомов стеринового отравления.

Сам он даже рискнул бы сказать, что благодаря стериновому отравлению и происходит весь процесс старческого вырождения у человека и других млекопитающих. Чем до сих пор еще никто не занимался – так это выяснением вопроса, какую роль играют жирные спирты в жизни тварей вроде карпа. Этому он и посвятил весь последний год. Исследования убедили его вещах в двух-трех: первое – что у карпов жирные спирты в больших количествах не скапливаются; второе – что они не превращаются в более ядовитые стерины; и третье – что оба этих преимущества обусловлены особым составом кишечной флоры карпов. Ах, что это за флора! – пылко вскричал Обиспо. – Какое богатство, какое чудесное разнообразие! – Ему еще не удалось выделить организмы, которые создают у карпа иммунитет к старости, не удалось до конца донять и природу соответствующих химических процессов. Тем не менее главное было установлено. Так или иначе, вместе или в одиночку, эти организмы умудрялись предотвращать переход рыбьих стеринов в яды. Потому-то карпы и жили по двести лет без всяких признаков одряхления.

Может ли флора карпа прижиться в кишечнике млекопитающего? А если да, окажет ли она то же химическое и биологическое воздействие на организм? В последние месяцы он и пытается это выяснить. Сначала ничего не выходило. Однако недавно они применили новый метод – метод, защищающий флору от процесса пищеварения, дающий ей время свыкнуться с новыми условиями. Она стала укореняться. На мышах это сразу дало заметный эффект. Старение приостановилось, даже пошло вспять. С физиологической точки зрения животные стали моложе по меньшей мере года на полтора, по человеческой мерке – столетние моложе шестидесятилетних.

Снаружи, в коридоре зазвенел электрический звонок. Настало время ленча. Они вышли из комнаты и направились к лифту. Обиспо все еще говорил. Мыши, сказал он, зверюшки не очень-то надежные. Он уже начал пробовать то же самое на больших животных. Если получится с собаками и бабуинами, должно получиться и с Дядюшкой Джо.




ГЛАВА ШЕСТАЯ


Почти вся обстановка малой столовой была вывезена из Брайтонского павильона. Красный лакированный стол поддерживали четыре позолоченных дракона, еще два служили кариатидами для каминной доски, тоже красной и лакированной. Это была греза Регентства[84 - Регентство – годы с 1811 по 1820; в этот период король Англии Георг III был психически болен и страной правил регент, принц Уэльский (с 1820 г. – король Георг IV)] о восточной роскоши. Нечто вроде того, подумал Джереми, усевшись на алый с золотом стул, нечто вроде того, что при слове «Китай» могло бы привидеться, например, Китсу, или Шелли, или лорду Байрону; точно так же, как прелестная «Леда»[85 - Этти Уильям Этти (1787-1849) – английский художник], вон там, рядышком с «Благовещеньем» Фра Анджелико, есть точное воплощение их фантазий на темы языческой мифологии; самая подходящая иллюстрация (подумав об этом, он усмехнулся про себя) к «Эндимиону» и «Освобожденному Прометею», к «Греческой вазе» и «Одам Психее»[86 - «Эндимион», «Ода греческой вазе», «Оды Психее»– произведения Дж. Китса; «Освобожденный Прометей» – поэма П. Б. Шелли]. Присущие эпохе мысли, чувства и представления разделяются всеми, кто живет и работает в эту эпоху, – всеми, от ремесленника до гения. Регентство есть Регентство, и неважно, берешь ты свой образец сверху или выуживаешь со дна корзины. В 1820 году человек, закрывший глаза и пытающийся нарисовать в воображении створчатые окна, распахнутые навстречу волшебному прибою далеких морей, увидел бы не что иное, как башенки Брайтонского павильона. При мысли об этом Джереми улыбнулся от удовольствия. Этти и Китс, Брайтон и Перси Биши Шелли – какая чудесная тема! Гораздо лучше, чем карпы и Оссиан; лучше, поскольку Нэш и принц-регент забавнее любой, пусть и великовозрастной рыбы. Однако для беседы за накрытым столом не годится даже самая лучшая тема, если вам не с кем ее обсудить. Но кто же, спросил себя Джереми, кто из присутствующих в этой комнате хотел или мог бы поговорить с ним о подобном предмете? Ни мистер Стойт; ни, разумеется, мисс Монсипл, ни две ее молодые подружки, приехавшие из Голливуда, чтобы позавтракать с ней; ни доктор Обиспо, которого мыши интересуют больше, чем книги; ни Питер Бун, который об этих книгах, верно, и слыхом не слыхивал. Единственным, от кого можно было бы ожидать интереса к характерным чертам конца эпохи Георгов[87 - Эпоха Георгов – короли Георги из Ганноверской династии правили в Англии с 1660 по 1830 год], был некто, представленный ему как доктор Герберт Малдж – доктор философии, доктор богословия, директор Тарзана-колледжа. Но в настоящий момент доктор Малдж громко и красноречиво, словно с церковной кафедры, рассуждал о новой Аудитории, которую недавно подарил колледжу Джо Стойт и которую вскоре ждало торжественное открытие. Малдж был крупный, приятной наружности человек и голос имел соответствующий – одновременно сочный и вкрадчивый, звучный и слащавый. Речь его текла неспешно, но плавно и безостановочно. Произнося свои безупречные периоды так, что в них явно слышались Заглавные Буквы, он вдохновенно уверял мистера Стойта и всех, кому была охота его слушать, что для юношей и девушек Тарзана-колледжа будет Истинным Счастьем собраться в прекрасном новом корпусе ради Совместной Деятельности. Например, ради всякого рода Религиозных Отправлений, ради того, чтобы насладиться Лучшими Произведениями Сценического и Музыкального Искусства. О, их ждет настоящий Душевный Подъем! Имя Стойта будут с благоговением и любовью вспоминать многие поколения Питомцев и Питомиц Тарзана-колледжа – он сказал бы даже, что вспоминать его будут вечно, ибо Аудитория есть monumentum aere perennius[88 - Памятник меди нетленней (лат.)], След на Песке[89 - Памятник меди нетленней – Квинт Горации Флакк, Оды, III, XXX].

Времени – да, да, без сомнения. След. А теперь, продолжал доктор Малдж, поедая пюре из курицы, теперь колледжу просто необходима новая Школа Искусств. Поскольку Искусство, как мы теперь начинаем понимать, является одним из самых мощных воспитательных средств. Ведь в наше время, в двадцатом веке, Религиозный Дух находит наиболее явное воплощение именно в Искусстве. Посредством Искусства Личность достигает своего полного Творческого Самовыражения и…

«Чушь! – подумал про себя Джереми. – Бред собачий!» И скорбно улыбнулся при мысли о том, что хотел завести с этим имбецилом беседу о связи между Китсом и Брайтонским павильоном.


* * *

Питер Бун обнаружил себя отделенным от мисс Монгипл одной из ее голливудских подружек – той, что посветлее. Желая поглядеть на Вирджинию, он натыкался на препятствие из ресниц и губной помады, из золотистых кудряшек и густого, почти осязаемого аромата гардений. Кого-нибудь другого подобное препятствие, возможно, и отвлекло бы; но Пит обращал на него не больше внимания, чем уделил бы кучке обыкновенной грязи. Его интересовало только то, что находилось за этим передним планом: очаровательно короткая верхняя губка, маленький носик, вид которого трогал до слез – такой этот носик был изящный и дерзкий, такой смешной и милый; длинный завиток блестящих каштановых волос; широко расставленные и широко раскрытые глаза – они мерцали мягким юмором и, казалось ему, таили в своей темно-синей глубине бесконечную нежность, неизмеримую женскую мудрость. Он любил ее так сильно, что саднило в груди, перехватывало дыхание; вместо сердца он чувствовал пустоту, заполнить которую могла лишь она одна.

А она тем временем обсуждала со светловолосым Передним Планом новую роль, которую Переднему Плану удалось отхватить в киностудии «Космополитен-Перльмуттер». Фильм назывался «Скажи это в чулках», а Передний План должен был играть в нем богатую девицу, убежавшую из дома, чтобы жить своим умом, ставшую танцовщицей на Западе, в стриптизе для золотоискателей, и, наконец, вышедшую замуж за ковбоя, оказавшегося сыном миллионера.

– Классная штучка, – сказала Вирджиния – Ты согласен, Пит?

Пит был согласен; он готов был согласиться с чем угодно, лишь бы она этого пожелала.

– Это напомнило мне про Испанию, – заявила мисс Монсипл. И, пока Джереми, подслушивавший их разговор, лихорадочно пытался сообразить, какая цепочка ассоциаций привела ее от «Скажи это в чулках» к гражданской войне – скажем, «Космополитен-Перльмуттер», антисемитизм, нацисты, Франко; или богатая девица, классовая борьба, Москва, Негрин[90 - Хуан Негрин (1894-1956)– премьер-министр республики Испании с 1937 г., в 1939– 1945 гг. глава республиканского правительства Испании в эмиграции]; или стриптиз, модернизм, радикализм, республиканцы, – пока он тщетно силился угадать истину, Вирджиния попросила юношу рассказать им, что он делал в Испании, а когда он начал отнекиваться, стала настаивать – потому что это было так жутко интересно, потому что Передний План еще никогда об этом не слышал, да потому, в конце-то концов, что она так хотела.

Пит покорился. Едва слышно, языком, состоящим из жаргона и клише, перемежаемых словами паразитами и неразборчивыми восклицаниями, – тем языком, подумал Джереми, украдкой слушая его сквозь цветистые разглагольствования доктора Малджа; тем поразительно убогим и жалким языком, на который обрекает большинство молодых англичан и американцев, завзятых демократов, страх показаться слишком непохожими на других, или чересчур много умничающими, или до неприличия кичащимися своей образованностью, – он начал описывать свои приключения в бытность добровольцем, членом Интернациональной бригады в героические дни 1937 года. Это был трогательный рассказ. За безнадежно изуродованной речью Джереми угадывал пылкое стремление юноши к свободе и справедливости; его мужество, его любовь к товарищам; его ностальгию – даже в соседстве с этой коротенькой верхней губкой, даже посреди захватывающего научного поиска – по жизни людей, объединенных верностью общему делу, сплотившихся перед лицом суровых тягот и вместе несущих бремя опасностей и смертельных угроз.

– Точно, – повторял он, – классные были ребята.

Они все были классные ребята: Кнуд, который однажды спас ему жизнь, – это случилось в Арагоне; Ангон и Мак, и несчастный малыш Дино, которого убили; Андре, который потерял ногу; Ян, у которого была жена и двое детей; Фриц, который шесть месяцев провел в нацистском концлагере, и все остальные – самые чудесные ребята на свете. А он-то хорош – подвел их, взял и свалился с ревматизмом, а потом схлопотал миокардит – а это означало негодность к строевой службе, нельзя ничего, кроме сидячей работы. Поэтому он и сидит здесь, извиняющимся тоном сказал Питер. Но до чего ж тогда было здорово! Вот, например, когда они с Кнудом сделали ночную вылазку, взобрались в темноте но обрыву и застали врасплох целый взвод марокканцев; убили человек шесть и вернулись с пулеметом и тремя пленными.

– А как вы относитесь к Творческому Труду, мистер Пордидж?

Джереми, позволивший себе возмутительно расслабиться и забыть о докторе Малдже, виновато встрепенулся.

– К творческому труду? – промямлил он, пытаясь выиграть время. – К творческому труду? Ну конечно, положительно. Вне всякого сомнения, – уже увереннее закончил он.

– Рад слышать от вас это, – произнес Малдж. – Потому что именно такова цель, к которой я стремлюсь в Тарзана. Творческий Труд – все более и более Творческий. Сказать вам, какая у меня заветная мечта? – Ни Стойт, ни Джереми не отозвались на предложение. Однако Малдж, нимало не смутившись, продолжал: – Я хочу сделать из Тарзана активный Центр Новой Цивилизации, которой суждено расцвести здесь, на Западе. – Он поднял большую, пухлую руку, точно принося торжественную клятву. – Наш Замечательный Город ЛосАнджелес скоро превратится в Афины Двадцатого Века. Я хочу, чтобы Тарзана стал его Парфеноном и его Академией, его Стоей[91 - Стоя – в Древней Греции галерея-портик для отдыха, прогулок, бесед] и его Святилищем Муз. Религия, Искусство, Философия, Наука – я хочу, чтобы Тарзана стал для них родным домом, чтобы благодаря нам они согревали своим теплом мир, чтобы…

Посреди рассказа о марокканцах и ночной стычке Пит, словно очнувшись, заметил, что его слушает только Передний План. Вирджиния – сначала украдкой, а потом совершенно прямо и откровенно – переключила свое внимание на соседей слева; там доктор Обиспо нашептывал что-то другой ее подруге, шатенке.

– Как-как? – спросила Вирджиния.

Обиспо наклонился поближе к ней и начал снова. Три головы, гладкая черная, темно-русая в тщательно завитых кудряшках и золотисто-каштановая, почти соприкасались. По выражению на их лицах Пит догадался, что доктор рассказывает один из своих любимых непристойных анекдотов. Утихшая было под действием ее улыбки и просьбы рассказать об Испании сосущая боль в груди – на том месте, где вместо сердца зияла пустота, – возобновилась с удвоенной силой. Это была сложная боль, смешанная из ревности и мучительного чувства утраты и собственной неполноценности, из боязни, что его ангела могут развратить, и еще более глубокого страха, который он не отваживался даже сознательно сформулировать, что и развращать-то некого, что ангел этот вовсе не такой уж ангел, каким видится ему в свете его пылкой любви. Красноречие Пита мигом иссякло. Он умолк.

– Ну, и что же дальше? – спросил Передний План с написанным на лице жадным интересом и восхищением перед его отвагой, которое всякий другой юноша счел бы чрезвычайно лестным.

Он покачал головой.

– Так, ничего особенного.

– Но марокканцы-то…

– Черт! – нетерпеливо воскликнул он. – Да какое это имеет значение?

Его слова потонули в громком взрыве хохота, который разбросал три заговорщицки сдвинутые головы – черную, русую, прелестную каштановую – в разные стороны. Он взглянул на Вирджинию и увидел лицо, искаженное смехом. Над чем? – отчаянно вопрошал он себя, стараясь оценить степень ее испорченности; и в мыслях у него сразу, одним махом пронеслись все слышанные когда-то школьные анекдоты, шутки и стишки.

Может, она смеялась над этим? Или над этим? А если над этгм? Боже упаси! Он изо всех сил надеялся, что не над этим; но чем больше он надеялся, тем крепче становилась безумная уверенность, что именно над этим она и смеялась.

– … важнее всего, – говорил Малдж, – Творческий Труд в Искусстве. Отсюда насущнейшая потребность в новой Школе Искусств, Школе Искусств, достойной Тарзана-колледжа, достойной высочайших традиций…

Раздавшийся со стороны девушек взрыв смеха по силе был пропорционален витающим над столом социальным табу. Стойт резко обернулся к нарушителям спокойствия.

– Что там за шуточки? – подозрительно спросил он. Он не собирался позволять Детке слушать похабщину. Его нелюбовь к похабщине в смешанной компании была почти такой же искренней, как у его бабки, плимутской сестры. – Чего вы там радуетесь?

Ответил ему Обиспо. Он рассказал им один анекдот, который слышал по радио, объяснил он со своей обычной подчеркнутой вежливостью, столь походившей на сарказм. Весьма забавная историйка. Может, мистеру Стойту тоже угодно послушать? Так он повторит.

Стойт яростно хрюкнул и отвернулся.

Мимолетный взгляд на хмурое лицо хозяина убедил доктора Малджа в том, что обсуждение, касающееся Школы Искусств, лучше отложить до более удобного случая. Жаль; а ему-то казалось, что дело уже идет на лад. Но ничего не попишешь! Бывает и так. Директор колледжа, испытывающий хроническую нужду в пожертвованиях, Малдж прекрасно изучил богачей. Он знал, например, что они, как гориллы, с трудом поддаются приручению, весьма подозрительны, попеременно скучают и раздражаются. К ним нужен осторожный подход, обращаться с ними следует мягко и прибегая к бесчисленным уловкам. И даже тогда они могут вдруг рассвирепеть и показать зубы. Полжизни разговоров с банкирами, стальными магнатами и удалившимися от дел мясозаготовителями научили Малджа переносить мелкие неудачи вроде сегодняшней, проявляя истинно философское терпение. С безмятежной улыбкой на крупном лице, лице благородного римлянина, он повернулся к Джереми.

– А как вам нравится наш калифорнийский климат, мистер Пордидж? – спросил он.

Тем временем Вирджиния заметила, что Пит помрачнел, и мигом догадалась о причине его страданий. Бедняжка Пит! Но если он и правда думает, что ей больше нечего делать, кроме как постоянно слушать его рассказы про эту дурацкую войну в Испании… а не про войну, так про лабораторию; а они там занимаются вивисекцией, это ведь просто ужас; потому что, в конце концов, на охоте звери хоть убежать могут, особенно если плохо стреляешь, вот как она; да к тому же охотиться так интересно, и так здорово выбраться в горы подышать свежим воздухом; а Пит режет их под землей, в этом своем подвале… Нет уж, если он думает, что ей делать больше нечего, он сильно ошибается. Все равно он славненький мальчик; а до чего влюблен! Приятно, когда рядом есть люди, которые так к тебе относятся; как-то поднимает настроение. Хотя иногда бывает и утомительно. Потому что им начинает казаться, будто у них есть на тебя какие-то права; будто они могут тебя журить и вообще лезть в твои дела. Пит, правда, не злоупотребляет разговорами; зато у него такая манера смотреть – словно собака, которая не одобряет, что хозяйка взяла еще один коктейль. Говорит глазами, как Хеди Ламарр, – только Хеди-то своими глазами говорит совсем не то, что он; собственно, как раз противоположное. Вот и сейчас то же самое – а что она такого сделала? Ей просто надоела эта глупая война, и она стала слушать, что Зиг рассказывает Мэри Лу. И не позволит она никому мешать ей жить, как она хочет, вот и весь сказ. Это ее дело. А Пит, когда так на нее смотрит, кажется ничем не лучше какого-нибудь Дядюшки Джо, или ее мамаши, или отца О'Райли. Ну, эти-то, понятно, не только смотрят; они еще и поговорить любят. Пит, конечно, не со зла так, бедняжка, – просто он еще ребенок, глупенький еще; и влюблен-то, как ребенок, как тот мальчишка-школьник из последнего фильма Дины Дурбин. Бедняжка Пит, скова подумала она. Не повезло ему, но что тут поделаешь, если ей никогда не нравились такие большие светловолосые парни типа Кэри Гранта. Не тянуло ее к ним, вот и весь разговор. Он славный; ей приятно, что он в нее влюблен. Но и только.

Она поймала через угол стола его взгляд, подарила ему ослепительную улыбку и пригласила, если у него найдется полчасика после ленча, отправиться с ними и научить ее и подружек кидать подковы.




ГЛАВА СЕДЬМАЯ


Наконец встали из-за стола; компания распалась. Доктор Малдж отправился в Пасадену, на встречу со вдовой одного фабриканта, выпускавшего резиновые изделия, в надежде разжиться тридцатью тысячами долларов на новое женское общежитие. Стойт, как всегда по пятницам после полудня, уехал в Лос-Анджелес на заседания правлений и деловые консультации. Обиспо собирался проводить какие-то операции на кроликах и спустился в лабораторию готовить инструменты. Пита ждала стопка научных журналов, но он все-таки позволил себе поблаженствовать несколько минут в обществе Вирджинии. А Джереми – Джереми призывали к себе бумаги Хоберков. Придя в свой подвал, он почувствовал почти физическое облегчение, будто вернулся к привычному домашнему уюту. Время полетело стрелой, но сколько оно принесло удовольствия, сколько пользы! За три часа среди хозяйственных отчетов и деловой переписки отыскалась еще одна связка писем от Молиноса. А также третий и четвертый тома «Фелиции». А также иллюстрированное издание «Le Portier des Carmes»[92 - Привратник Кармского монастыря" (франц.). Кармы – средневековый религиозный орден] и еще переплетенный, словно молитвенник, экземпляр редчайшего из творений Божественного Маркиза, «Les Cent-Vingt Jours de Sodome»[93 - Сто двадцать дней Содома" (франц.)]. Какое сокровище! Какая неожиданная удача! Впрочем, подумал Джереми, не такая уж неожиданная, если вспомнить историю рода Хоберков. Ибо время выпуска книг заставляло предположить, что они были собственностью Пятого графа – того, который носил титул более полувека и умер, когда ему перевалило за девяносто, при Вильгельме IV[94 - Вильгельм IV – король Великобритании и Ирландии в 1830-1837 гг., брат Георга IV], закоренелым грешником. Учитывая характер этого старого джентльмена, вы не могли удивляться, напоровшись на склад порнографии, – наоборот, имели все основания рассчитывать на большее.

Настроение у Джереми подымалось с каждым новым открытием. Как всегда в самые счастливые свои минуты, он начал мурлыкать себе под нос песенки, запомнившиеся со времен детства. Молинос вызвал радостное «трам-пам-пам-тирирам-пам-па!», «Фелиция» и «Le Portier des Carmes» появились на свет под романтический напев «Пчелки и жимолости». А «Les Cent-Vingt Jours»[95 - Здесь книги легкомысленного содержания (лат.)], которых он никогда прежде не читал и даже в глаза не видел, привели его в такое восхищение, что, раскрыв этот псевдотребник (он взял книгу скрепя сердце, поскольку надо же было делать и черновую библиографическую работу) и обнаружив вместо англиканских молитв суховато-изящную прозу маркиза де Сада, Джереми не удержался и пропел строчки из «Розы и Кольца»[96 - «Роза и Кольцо» – сказка У. Теккерея], те самые строчки, которым его, трехлетнего, научила мать и которые с тех пор остались для него символом детского изумления и восторга, единственной вполне адекватной реакцией на всякий нежданный подарок, всякий ниспосланный судьбою чудесный сюрприз.

Плюшечка румяная – просто объедение,

Не кончайся, плюшечка, сделай одолжение!

Она, к счастью, пока и не думала кончаться, не была даже начата; непрочтенная книга лежала перед ним, обещая приятное и полезное времяпрепровождение. Он снисходительно усмехнулся, вспомнив укол ревности, который испытал наверху, в бассейне. Пусть этот Стойт услаждает себя какими угодно девочками; хорошо написанное порнографическое сочинение восемнадцатого века лучше всякой Монсипл. Он закрыл томик, который держал в руках. Тисненый сафьяновый переплет его был прост и изящен; золотые буквы на корешке, лишь слегка потускневшие за столько лет, гласили: «Книга Литургий». Он отложил его на уголок стола вместе с другими curiosa. Когда закончит на сегодня работу, возьмет всю коллекцию с собой в спальню.

– «Плюшечка румяная – просто объедение! – промурлыкал он себе под нос, разворачивая очередной сверток с документами, а потом: – Знойным летом на лугу, где жимолость благоухает и вся Природа отдыхает». Вордсвортовская манера описания природы всегда чрезвычайно импонировала ему. Новая пачка бумаг оказалась перепиской между Пятым графом и несколькими известными вигами по поводу огораживания, в его пользу, трех тысяч акров общинного выгона в Ноттингемшире. Джереми сунул письма в папку, набросал на карточке краткое предварительное описание ее содержимого, отправил папку в шкаф, а карточку – в специальный ящичек; затем нагнулся и выудил из рождественского чулка следующую связку. Разрезал шпагат. «Ты милый мой, мой сладенький цветочек, я пчелка». Интересно, что подумал бы об этом доктор Фрейд? Анонимные памфлеты против деизма нагоняли скуку; он отложил их в сторону. Но тут же обнаружился «Серьезный призыв» Лоу[97 - Уильям Лоу (1686-1761) – английский священник и писатель] с собственноручными пометками Эдварда Гиббона[98 - Эдвард Гиббон (1737-1794) – английский историк, автор знаменитого труда "История упадка и разрушения Римской империи], а затем несколько отчетов, составленных для Пятого графа мистером Роджерсом из Ливерпуля; в них подсчитывались расходы и выручка от трех экспедиций по торговле рабами, которые граф финансировал. Как явствовало из бумаг, второе путешествие оказалось особенно удачным: в пути погибло менее пятой части груза, а остальное было продано в Саванне по необычайно высоким ценам. Причем Роджерс прилагал чек на семнадцать тысяч двести двадцать четыре фунта одиннадцать шиллингов и четыре пенса. Другое послание, писанное по-итальянски, из Венеции, оповещало того же графа о появлении в продаже поясного изображения Марии Магдалины кисти Тициана по цене, которую итальянский корреспондент находил смехотворно малой. В покупателях недостатка не было, но из уважения к столь же ученому, сколь и прославленному английскому cognoscente[99 - Знатоку (устар. итал.)] владелец соглашался подождать ответа от его светлости. Тем не менее его светлости настоятельно советовали не откладывать дела в долгий ящик; ибо в противном случае…


* * *

Было пять часов пополудни; солнце стояло низко над горизонтом. Облаченная в белые тапочки и носки, белые шорты, спортивную кепочку и розовый шелковый свитер, Вирджиния пришла посмотреть, как кормят бабуинов.

Ее мотороллер, тоже розовый, стоял у обочины дороги, наверху, футах в тридцати-сорока от питомника. Вместе с Обиспо и Питом она спустилась оттуда поглядеть на животных вблизи.

Прямо напротив их пункта наблюдения, на выступе искусственной скалы, сидела обезьяна-мать, держа в руках сморщенный, разлагающийся трупик детеныша, с которым никак не могла расстаться, хотя умер он две недели назад. Время от времени она с истовой, машинальной нежностью принималась вылизывать маленькое тельце. Под напористыми движениями ее языка от трупика отделялись клочки зеленоватой шерсти и даже кусочки шкуры. Обезьяна аккуратно вынимала их изо рта черными пальцами, потом снова начинала лизать. Над нею, у входа в маленькую пещерку, неожиданно затеяли драку два молодых самца. Воздух наполнился воплями, рычанием и скрежетом зубов. Затем один из дерущихся отбежал в сторону, а второй тут же напрочь забыл о ссоре и принялся искать перхоть у себя на груди. Справа, на другом уступе, огромный старый самец с кожаной мордой и серым ежиком волос, точно у англиканского богослова семнадцатого столетия, охранял принадлежащую ему самку. Это был бдительный страж; ибо, стоило ей пошевелиться без его дозволения, как он оборачивался и кусал ее; а тем временем его маленькие черные глазки и широкие ноздри, зияющие на конце трубообразной морды, так и рыскали туда-сюда с неослабным подозрением. Пит вынул из принесенной с собой корзины картофелину и бросил в его сторону; потом туда же полетела морковка и вторая картофелина. Блеснув ярко-красными ягодицами, старый бабуин сорвался со своего насеста, схватил морковку и, поедая ее, засунул одну картошку за левую щеку, другую – за правую; потом, дожевывая морковь, подбежал к ограде и стал выпрашивать еще. Путь был свободен. Молодой самец, который искал у себя перхоть, вдруг заметил открывшуюся возможность. Бормоча от возбуждения, он соскочил на уступ, где попрежнему сидела самочка, не отважившаяся последовать за своим повелителем. Через десять секунд они уже совокуплялись.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=139692) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


«Бремя Белого Человека» – выражение Р. Киплинга, подразумевающее культурную миссию европейцев-колонизаторов




2


«Прелюдия» – поэма У. Вордсворта




3


Примитивные методисты – неепископальная протестантская церковь, возникшая в 1812 году в Англии, а затем распространившаяся в США




4


Картуха – картезианский монастырь в Гранаде, построенный в 1516 г




5


Айя-София – храм св. Софии в Константинополе, построенный в 532-537 гг. в царствование византийского императора Юстиниана




6


Сциентизм, или христианская наука – религиозное направление, основанное в 1866 году Мэри Бекср-Эдди. Его последователи верят, что грех, болезни и смерть могут быть побеждены благодаря постижению божественного принципа, лежащего в основе учения Христа и практики его целительства




7


Нумерология – ворожба, гадание по числам




8


Галитоз – дурной запах изо рта




9


Беллок Джозеф Хилери Пьер (1870-1953) – историк, поэт, эссеист; урожденный француз, в 1903 г. принял английское гражданство




10


Анаколуф – стилистическая фигура, соединение слов или частей предложения по смыслу, без грамматического согласования




11


Розенкрейцеры – религиозно-мистическое общество розенкрейцеров существовало в XVII-XVIII вв. в Германии, Голландии и некоторых других странах; здесь имеются в виду их последователи




12


Беверли-Хиллс – фешенебельный район Лос-Анджелеса, где живут многие кинозвезды




13


Сэр Эдвин Лэндсир Лаченс (1869-1944) – английский архитектор




14


Малый Трианон – небольшой летний дворец в Версальском парке, подаренный Людовиком XVI Марии Антуанетте




15


Монтичелло – резиденция Томаса Джефферсона в Виргинии, под Шарлотсвиллем




16


Мезембриантемы – род растущих в южных широтах трав и полукустарников




17


Гарольд Ллойд, Пикфэйр (имеется в виду Мэри Пикфорд), Джинджер Роджерс и упоминаемые далее в тексте Дуглас Фербенкс, Адольф Менжу, Хеди Ламарр, Дина Дурбин, Кэри Грант, Кларк Гейбл – известные американские киноактеры




18


Боболи – сад дворца Питти во Флоренции




19


Сэр Эдвин Лэндсир (1802-1873) – английский художник-анималист




20


Автомат Вурлицера – музыкальный автомат на базе электрооргана, изобретенного в 1880 г. Р. Вурлицером




21


Арнольд Беклин (1827-1901) – швейцарский художник, представитель символизма и стиля «модерн»




22


Эдвард Берн, Берн-Джоне (1833-1898) – английский художник, близкий к прерафаэлитам, изобретатель цветного оконного стекла, которое должно было напоминать церковные витражи




23


«Смерть, где твое жало?» – Первое послание к Коринфянам св. ап. Павла, 15, 55




24


Лоренцо Бернини (1598-1680) – итальянский архитектор и скульптор, представитель барокко




25


Паросская плоть – остров Парос в Эгейском море известен месторождениями мрамора




26


"Я есмь воскресение и жизнью. – Евангелие от Иоанна, 11, 25




27


Господь – Пастырь мой… " – Псалом 22, 1




28


«Поглощена смерть победою». – Первое послание к Коринфянам св. ап. Павла, 15, 54




29


Маркс Граучо (наст. имя Джулиус; 18901977) – один из братьев Маркс, известных американских комиков




30


Kycи, Алник – в городке Куси на севере Франции находятся руины феодальной крепости XIII в.; город Алник, расположенный в английском графстве Нортамберленд, также знаменит памятниками средневековой архитектуры




31


Пыльный край – район пыльных бурь и засух на Западе США




32


Винсент де Поль (1576-1660) – святой, французский католический священник




33


Лурдский грот – грот во французском городе Лурде, где находится источник целебной святой воды




34


Джамболонья (наст. имя Жан де Булонь; 15291608) – итальянский скульптор, представитель маньеризма




35


К листве, горя, там померанцы льнут («Миньона», пер. С Шер винского)




36


"Меж ветвей блестят они… " – цитата из стихотворения «Песнь переселенцев на Бермуды» английского поэта Эндрю Марвелла (1621-1678)




37


Чайлд Роланд, Король Фулы, Мармион, сэр Леолайн – герои романтических баллад и поэм Р. Браунинга, И. Гете, В. Скотта и С. Колриджа; леди Шалотт – несчастная возлюбленная Ланселота в романах о рыцарях Круглого Стола. Далее Джерсми вспоминает строки из поэмы С. Колриджа «Кристабель»




38


Моя весна, а с ней и лето исчезли, выпрыгнув в окно (франц.)




39


…. от опубликования Оссиана до смерти Китса… – Оссиан – легендарный воин и бард кельтов, живший, по преданию, в III в. Сборник «Сочинения Оссиана, сына Фингала», литературная мистификация шотландского писателя Джеймса Макферсона, был опубликован в 1765 г. Английский поэт-романтик Джон Ките умер в 1821 г




40


Франц Ксавье Винтергальтер (1805-1873) – немецкий портретист




41


Антуан Ватто (1684-1721), Никола Ланкре (1690-1743) – французские художники




42


Хосе Мария Серт (1876-1945) – испанский художник




43


Гринлинг Гиббонc (1648-1720) – английский резчик по дереву и скульптор




44


Фра Анджелико (Джованни де Фьезоле; ок. 1400-1455) – доминиканский монах, художник




45


Брайтонский павильон – летняя резиденция, построенная в курортном городе Брайтоне Георгом IV до его вступления на престол; позднее переделана Джоном Нэшем в «восточном стиле»




46


Франсуа Буше (1703-1770) – французский художник, представитель рококо. Автор пейзажей, мифологических и пасторальных сцен




47


Малютка Морфиль" (франц.)




48


Св. Франсуа де Саль (Франциск Сальский, 1567-1622) – католический священник, епископ Женевы




49


Функциональный стиль – направление в архитектуре XX в., требующее строгого соответствия зданий и сооружений их производственному и бытовому назначению




50


Вторая империя – во Франции период правления императора Наполеона III (2 дек. 1852 – 4 сент. 1870)




51


Леопольд Стоковский (1882-1977) – американский дирижер, более 20 лет руководивший Филадельфийским симфоническим оркестром, пропагандист современной музыки




52


"«Бог есть любовь» – Первое послание Иоанна, 4, 8; – «Смерти нет» – ср. Откровение Иоанна Богослова, 21, 4: "И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже… "




53


Гай Фоке, Роберт Кейтсби – организаторы неудавшегося «Порохового заговора» – попытки взрыва английского парламента во время его посещения королем Яковом I (1601)




54


…. времен Якова I – начала XVII в. Яков I умер в 1625 г




55


Здесь покоится Чарльз Франсис Билз, эсквайр (лат.).




56


Глосситы – христианская секта, основанная в XVIII веке в Шотландии Джоном Глассом и распространившаяся в Англии и Америке. Ее принципами были строгая дисциплина и единодушие в понимании христианской доктрины




57


Плимутские братья (сестры) – религиозное направление, возникшее около 1830 г. в Плимуте (Англия); одно из основных его положений – доктрина о втором пришествии Иисуса и последующем наступлении тысячелетнего царства Христова




58


Страшно впасть в руки Бога живаго! – Послание к Евреям св. ап. Павла, 10, 31




59


Элен Фурман – вторая жена Рубенса




60


Эктоплазма – здесь: эманация медиума, спирита, благодаря которой осуществляется его воздействие на реальный мир




61


… распинаемого вниз головой святого… – Согласно преданию, апостол Петр, дабы не оскорбить Бога, уподобившись ему в роде смерти, попросил, чтобы его распяли вниз головой




62


«Эпипсихидион» – поэма английского поэта-романтика П. Б. Шелли (1792-1822)




63


Ягодичную седалищную мышцу (лат.)




64


Нижинский, Карсавина, Павлова, Мясин – знаменитые танцоры и балерины, все – уроженцы России




65


Непоруганная невеста безмолвья – образ из стихотворения Дж. Китса «Ода греческой вазе»




66


…. повесть, рассказанная идиотом. – Слова Макбета из одноименной трагедии Шекспира (акт V, сц. 5.)




67


Сэр Кенельм Дигби (1603-1665) – английский писатель, мореплаватель и дипломат; Скандерун (совр. назв. Искендерун) – город-порт на юге Турции




68


Мигель де Молинос (1628-1696) – испанский священник, кардинал, арестованный в зените своей славы и умерший в тюрьме




69


Шарль Дреленкур (1595-1669) – французский проповедник, протестант




70


Андреа Робер де Нерсья (1739– 1801) – французский писатель и поэт, автор скабрезных и порнографических сочинений




71


Фелиция, или Мои шалости" (франц.).




72


Любите Бога таким, каков он есть, а не таким, каким рисуют его слова других или ваша фантазия (исп.).




73


Гуманитарных наук (лат)




74


Пексниф – персонаж диккенсовского «Мартина Чезлвита», елейный лицемер; в англоязычных странах его имя стало нарицательным




75


Беркли – пригород Сан-Франциско, где находится одно из крупнейших отделений Калифорнийского университета




76


Бертель Торвальдсен (1768 или 1770-1844) – датский скульптор, представитель классицизма




77


Кармелиты – католический орден, основанный в Палестине в XII в.; босоногими называются члены братства, носящие только сандалии на босу ногу




78


Шарль Броун-Секар (1817-1894) – французский физиолог и невролог. Исследовал действие на организм человека вытяжки из семенников животных




79


Сергей Воронов (1866-1951) – русский физиолог, эмигрировавший во Францию; вел исследования по проблеме омоложения




80


Кельтские сумерки – имеется в виду эпоха Возрождения национальной культуры Ирландии XIX – начала XX веков (кельтское Возрождение)




81


Фагоцитоз – активный захват и поглощение живых клеток и неживых частиц одноклеточными организмами или особыми клетками – фагоцитами. Открыт в 1882 г. И. И. Мечниковым




82


Нейронофаги – фагоциты, поглощающие нервные клетки, нейроны




83


Упсала – в этом городе находится старейший шведский университет




84


Регентство – годы с 1811 по 1820; в этот период король Англии Георг III был психически болен и страной правил регент, принц Уэльский (с 1820 г. – король Георг IV)




85


Этти Уильям Этти (1787-1849) – английский художник




86


«Эндимион», «Ода греческой вазе», «Оды Психее»– произведения Дж. Китса; «Освобожденный Прометей» – поэма П. Б. Шелли




87


Эпоха Георгов – короли Георги из Ганноверской династии правили в Англии с 1660 по 1830 год




88


Памятник меди нетленней (лат.)




89


Памятник меди нетленней – Квинт Горации Флакк, Оды, III, XXX




90


Хуан Негрин (1894-1956)– премьер-министр республики Испании с 1937 г., в 1939– 1945 гг. глава республиканского правительства Испании в эмиграции




91


Стоя – в Древней Греции галерея-портик для отдыха, прогулок, бесед




92


Привратник Кармского монастыря" (франц.). Кармы – средневековый религиозный орден




93


Сто двадцать дней Содома" (франц.)




94


Вильгельм IV – король Великобритании и Ирландии в 1830-1837 гг., брат Георга IV




95


Здесь книги легкомысленного содержания (лат.)




96


«Роза и Кольцо» – сказка У. Теккерея




97


Уильям Лоу (1686-1761) – английский священник и писатель




98


Эдвард Гиббон (1737-1794) – английский историк, автор знаменитого труда "История упадка и разрушения Римской империи




99


Знатоку (устар. итал.)