Ночи Калигулы. Восхождение к власти
Ирина Звонок-Сантандер


Ночи Калигулы #1
Император Гай Юлий Цезарь вошёл в историю под детским прозвищем Калигула. Прожил двадцать восемь лет. Правил три года, пять месяцев и восемь дней. Короткое правление, но вот уже две тысячи лет оно вызывает неослабевающий интерес потомков!

Калигула – это кровь и жестокость, золотой дождь и бесконечные оргии. Он шёл к власти по трупам. Казнил друзей и врагов, возжелал родную сестру. Устраивал пиршества, каких не знал Древний Рим, известный свободными нравами. Калигула стал самым скандальным правителем за всю историю великой Римской Империи!





Ирина Звонок-Сантандер

Ночи Калигулы. Восхождение к власти





I


Жизнь начиналась просто и радостно. Семилетний мальчик взобрался верхом на маленькую серую лошадку. Худенькие ноги, обутые в мягкие кожаные сапожки до колен, сжимали конские бока, заставляя животное скакать быстрее. Мелкий гравий летел из-под копыт. Раб-фракиец покорно бежал позади, ежеминутно сплёвывая грязь, попадавшую в рот.

Дорога вилась между виноградниками. Полуголые грязные рабы подставляли подпорки под тяжелеющие лозы. Нищие хижины виднелись на отшибе, на болотистых приморских землях. А на зеленом холме возвышалась вилла с портиками и колоннами из белого мрамора с розово-серыми прожилками.

Маленький Гай Юлий слез с коня. Рабы в испуге бросились на землю, не смея поднять глаз на сына хозяина. Мальчик подошёл к виноградной лозе и сорвал гроздь, показавшуюся ему самой крупной и спелой. Виноград оказался кислым. В последние дни июня – месяца, посвящённого богине Юноне, – ещё не время собирать виноград. Гай Юлий скривился и выплюнул незрелые ягоды. Он сорвал ещё несколько гроздьев, но и те выбросил.

Птицы слетелись на виноградины, разбросанные по темно-коричневой рыхлой земле. Чёрные вороны не удовольствовались плодами, лежащими в пыли. Они пытались на лету клевать светло-зеленые ягоды прямо с лозы. Рабы-виноградари всполошились и злобно зашипели, стараясь напугать наглых птиц, но не посмели подняться с колен в присутствии Гая . Мальчик звонко смеялся, наблюдая за их безуспешными попытками.

– А ты почему стоишь без дела? – спросил он у фракийца Филиппа. – Прогони ворон.

Филипп поспешно бросился исполнять повеление маленького господина. Вороны, гортанно каркая, нехотя покинули виноградник.

– Теперь кушай виноград, – велел Гай, указывая тонкой загорелой рукой на гроздья, изрядно поклёванные птицами.

– Я не смею, – глухо ответил раб.

– Я разрешаю тебе отведать винограда в награду за работу, – напыщенно произнёс мальчик. – Ну же, кушай быстрее, пока я не рассердился! – прикрикнул он, топнув тонкой ногой.

Филипп подобрал с земли грязные, изъеденные воронами гроздья. Он послушно жевал и глотал ягоды настолько кислые, что даже слезы выступили на глазах раба. Гай смотрел на мускулистого фракийца, размышляя о том, как приятно отдавать приказы и видеть послушание тех, кто намного больше и сильнее.

– Сорви виноградных листьев, – напоследок велел мальчик рабу. – Сестра сплетёт мне красивый венок.

Филипп послушно рвал глянцевито-зеленые листья причудливой формы, кривясь от ощущения жгучей кислоты во рту. Гай ловко впрыгнул в седло, ударил лошадку маленькой, богато украшенной плёткой. Животное поскакало галопом. Раб, не осмеливаясь бросить охапку листьев, поспешил за хозяином.




* * *

Тенистая аллея, усаженная миндалевыми и абрикосовыми деревьями, вела к великолепной вилле. Гай спешился и бросил поводья подоспевшим слугам. Мальчик вприпрыжку обежал виллу и очутился в саду.

На небольшой, хорошо ухоженной лужайке стояло ложе из орехового дерева. Агриппина в шафранно-жёлтой тунике из тонкой шерсти лениво возлежала на ложе, наслаждаясь тёплыми солнечными лучами. Мириады мелких бриллиантов усеяли золотой ободок диадемы и переливались нежными тонами в матово-чёрных волосах матроны. Немного располневшая, она все же была величественно красива – родная внучка Октавиана Августа и жена полководца Германика. Гай подбежал к матери.

– Где ты был? – спросила Агриппина, мимолётно целуя сына.

– В винограднике. Смотрел, как трудятся рабы, – ласкаясь к матери, ответил мальчик.

– Учился ли ты сегодня? – продолжала расспрашивать Агриппина.

– Да, – солгал сын.

– А что ты изучал? – любопытствовала мать.

Гай немного подумал и осторожно ответил:

– Записки Цезаря о галльской войне.

– Вот и превосходно! – обрадовалась доверчивая мать. – Учись у великого Цезаря. Ты тоже когда-нибудь станешь императором. Будь мудрым, разумным и справедливым, как Цезарь, мой маленький Калигула!

Агриппина поражённо замолчала, до конца осознав сказанное ею. «Ты тоже когда-нибудь станешь императором…» – рассеянно произнесла матрона, совершенно упустив из внимания, что у неё есть ещё два сына – Друз и Нерон. Оба – старше Гая. И Гай станет императором только в том случае, если со старшими сыновьями Германика случится несчастье… «Нет! Этого нельзя допустить даже мысленно! Я принесу богам обильные жертвы за здравие всех моих сыновей!» – взволнованно подумала мать.

Прозвище «Калигула» прочно закрепилось за Гаем из-за его пристрастия к мягким высоким сапожкам, которые носили легионеры в германских походах. Калига – назывались по-латыни эти сапожки, калигула – уменьшительная форма. Мальчик гордился прозвищем, выделявшим его из огромного количества Гаев, которыми изобиловал Рим. Родовое имя «Юлий» мальчик получил потому, что его отец Германик был усыновлён в знатном римском семействе Юлиев. Усыновлён родным дядей, Тиберием, который ныне правил Римской империей. А самого Тиберия усыновил отчим, Октавиан Август, внучатый племянник божественного Цезаря.

Агриппина, посчитав, что родительский долг уже исполнен, отвернулась от сына. Матрона завела с рабыней-эфиопкой интересный разговор о восточных благовониях и притираниях. Маленький Калигула, скучая, огляделся по сторонам в поисках развлечения. Мальчик радостно вскрикнул, завидев отца, появившегося в конце аллеи.

Отца Гая Калигулы звали Германиком по причине славных побед над варварами-германцами, которых стремился покорить ненасытный Рим. В отрочестве он прозывался Нерон Клавдий Германик. Став наследником Тиберия, получил имя Юлий Цезарь Германик. Единственный сын нынешнего императора умер молодым. Повинуясь приказу отчима Октавиана Августа, Тиберий усыновил племянника. Но цезарь Тиберий ненавидел Германика. Потому, что полководца-триумфатора любили римляне.

Германик подошёл к жене и сыну. Тридцатичетырехлетний мужчина с резкими волевыми чертами лица, он привлекал всеобщее внимание везде, где появлялся. Короткая красная туника не скрывала его стройных мускулистых ног. Агриппина радостно приподнялась навстречу мужу. Германик и Агриппина любили друг друга. Многие ли супружеские пары в Риме могли похвастаться этим?

– Давно не видела тебя, – произнесла она вместо приветствия.

– Цезарь Тиберий нарочно придумывал всевозможные отговорки, чтобы подольше задержать меня, – объяснил Германик, присаживаясь на край ложа рядом с женой и ласково обнимая её.

– Как я ненавижу Тиберия! – прошептала Агриппина, зло прищурив глаза.

– Будь осторожна, – предупредил Германик. – Среди слуг всегда может найтись предатель, который все донесёт императору.

– Поскорее бы он умер, – шепнула Агриппина на ухо мужу. – Тогда мы воцаримся в Риме.

Германик тонко улыбнулся.

– А ты, сын, что делал в моё отсутствие? – спросил он, кладя на плечо Калигуле сильную загорелую ладонь. – Научился ездить верхом?

– Да, отец! – восторженно ответил мальчик.

– Хорошо, – одобрил Германик. – Значит, поедешь со мной в Рим во второй день июльских календ.

– Неужели ты опять уезжаешь? – встрепенулась Агриппина. – И так скоро?!

– Я бы век не покидал тебя, но Тиберий ждёт меня в Риме. А воля цезаря – священна.

– О, как я ненавижу его! – снова прошептала Агриппина.

– Император уже не молод. К тому же, он слаб здоровьем. Подождём ещё несколько лет… – пробормотал Германик.

– Когда Тиберий умрёт, ты станешь императором… – сверкнув чёрными глазами, шепнула Агриппина.

– Тиберий не позволяет мне действовать по моему усмотрению, – нахмурил брови Германик. – Неужели он позабыл, как я рисковал жизнью, заставляя мятежных легионеров принести ему клятву верности?! И не дождался от Тиберия ни слова благодарности! Когда же я готовился нанести решающий удар по варварским войскам, Тиберий неожиданно отозвал меня в Рим. Объяснил своё решение тем, что якобы не желает напрасно проливать кровь римских солдат. Когда это Тиберия заботила чья-то жизнь? – презрительно хмыкнул он.

– В тот раз римляне встретили тебя как трумфатора! Рим любит тебя. Тиберий мучается завистью. – Агриппина нежно провела ладонью по загорелой щеке мужа.

– А помнишь Александрию? – все сильнее распалялся Германик. – Я поспешно выехал туда, едва узнал о голоде и неурожае, опустошающих край! А Тиберий подло нажаловался на меня сенату, обвинив в нарушении Августовых законов.

– Армия на твоей стороне. Стоит тебе захотеть, и ты свергнешь Тиберия и объявишь себя императором! – сузив блестящие глаза, глухо промолвила Агриппина.

– Нет! – встрепенулся Германик. – Тиберий усыновил меня. Я обязан почитать его как отца. Каким бы ни был Тиберий, как бы он ко мне ни относился – я никогда не стану причиной его смерти!

Калигуле надоело слушать путанные речи родителей, и он незаметно ускользнул. А Германик и Агриппина ещё долго шептались, прижимаясь друг к другу разгорячёнными лицами.




* * *

Небольшой бельведер, увитый виноградными лозами, отражался в тёмной воде пруда. Пахло свежестью и илом. У стройных колонн бельведера мелькнула фигурка темноволосой девочки в голубой тунике. Калигула поспешил туда.

– Здравствуй, сестра, – обратился он к девочке.

– Здравствуй, брат, – отозвалась Юлия Агриппина, получившая имя в честь матери. Её называли Агриппиной Младшей во избежание путаницы.

Агриппина Младшая удобно сидела в складном кресле. Выразительные серо-зеленые глаза девочки, слегка поднятые к вискам, придавали её облику что-то кошачье – грациозное и лукавое одновременно. Юная рабыня-германка, сидя на мозаичном полу бельведера, овевала её опахалом из роскошных павлиньих перьев. Другая, чернокожая Хатсун из далёкой Нубии, заплетала в тонкие упругие косички каштановые волосы маленькой госпожи.

– Зачем тебе столько косичек? – удивился Калигула, разглядывая голову сестры.

– Хочу быть похожей на царицу Клеопатру, которая пленила Цезаря, – кокетливо ответила Агриппина Младшая.

– Какого цезаря ты хочешь соблазнить? – насмешливо воскликнул Калигула. – Неужели нашего деда Тиберия? Так он уже стар, и гной течёт из его бесцветных глаз!

– Убирайся в царство Плутона, выродок! – рассердилась Агриппина. – Пусть его трехглавый пёс выпустит тебе кишки!

– Не сердись, сестричка, – примирительно проговорил Калигула. – Я вовсе не хотел тебя обидеть. Я пришёл попросить об одном одолжении.

– Чего же ты хочешь? – надулась Агриппина Младшая.

– Сплети мне венок из виноградных листьев, – мальчик жестом указал на Филиппа, неловко стоящего поотдаль с охапкой листьев в руках. Раб переминался с ноги на ногу, не смея ни подойти, ни оставить ношу.

– Зачем? – удивилась сестра.

– Такой венок украшает статую бога Вакха в храме Анция, – пояснил Калигула.

– А ты хочешь быть похожим на Вакха? – засмеялась Агриппина. И, хитро прищурившись, добавила: – С таким нежным белым личиком и тонкими ручками ты скорее напоминаешь Ганимеда. Знаешь, кто такой Ганимед?

Калигула не ответил. Он знал, кто такой Ганимед – мальчик, наливающий вино и амброзию в чашу Юпитера. Боги обоих полов мимолётно ласкали кудрявого виночерпия на олимпийских пирушках. Наставник Марк Лоллий рассказал об этом Калигуле. Такого рода уроки Гай Юлий Цезарь Калигула всегда слушал очень внимательно. Но откуда маленькая Агриппина знает об этом?

Мальчик отбежал на небольшое расстояние и громко крикнул сестре:

– Гарпия!

– Злобное чудовище! – немедленно отозвалась Агриппина.

Юлия Друзилла, вторая сестра Калигулы, полулежала под розовым кустом в дальнем уголке сада. Шестилетняя девочка рассеянно наблюдала за бабочкой, севшей на кремовый лепесток цветка.

– Как долго я искал тебя, сестричка! – радостно воскликнул Калигула, завидев её.

Юлия Друзилла приподнялась на одном локте и с улыбкой взглянула на брата. Калигула присел на траву рядом с ней.

– Я только что поссорился с Агриппиной, – сообщил он.

– Агриппина – злая, – согласилась Друзилла.

– Зато ты – добрая, и я тебя очень люблю. Сплетёшь мне венок как у Вакха?

– Конечно, – охотно отозвалась девочка.

Раб Филипп, все время следовавший за Калигулой, сложил листья на траву. Юлия Друзилла складывала вместе большие ажурные листья, сплетала гибкие зеленые черешки.

– Если я стану императором, то сошлю Агриппину в Германию или Скифию, а тебя сделаю августой, – произнёс Гай, внимательно следя за ловкими движениями рук Друзиллы.

Девочка довольно улыбнулась. Лёгкий ветерок развевал её золотисто-рыжие волосы, зеленые глаза ярко блестели. Калигула потянулся к сестре и неожиданно поцеловал её в щеку. Друзилла вздрогнула, потом весело засмеялась и надела на голову Калигуле спелетенный венок, напоминавший пышную корону.




II


Путь из Анция в Рим причудливо петлял вдоль морского побережья, затем повернул направо и выбрался на широкую, уложенную булыжниками дорогу – знаменитую Виа Аппия. Лошади всадников двигались шагом. Рабы погоняли осликов, навьюченных всем необходимым для путешествия. Германик с младшим сыном ехал в сопровождении центурии легионеров. Калигула горделиво задирал подбородок, оглядывая окрестности. Мальчику нравилось ехать рядом с отцом, во главе сильных мускулистых мужчин в кожаных панцирях. От Германика сильно несло здоровым потом, лошадьми и кострами военных походов. Это был запах настоящего мужчины, и Калигула гордился отцом.

На горизонте показались стены Рима. Очутившись на расстоянии двух стадий от Вечного города, Германик придержал коня. Он достал из сумки, притороченной к седлу, две сложенные вместе навощеные дощечки и острый грифель. Нацарапав несколько слов на дощечках, Германик закрыл их хитроумным устройством и обратился к стоящему рядом центуриону:

– Кто из твоих солдат самый быстрый? Пусть отнесёт послание императору.

– Легионер Публий Квирин, генерал, – с уважением ответил центурион.

Быстроногий Публий Квирин поспешил к императору, прижимая к груди дощечки с посланием. Лицо Германика вдруг стало необыкновенно серьёзным и сосредоточенным.

– Каждый раз, когда вхожу в императорский дворец, мне кажется, что я – гладиатор в клетке тигра, – едва слышно пробормотал Германик. Калигуле на всю жизнь запомнились слова отца.

Въезд Германика в Рим обратился триумфом. Он медленно продвигался по Священной дороге, вьющейся от Форума до Палатинского холма. Двери трехэтажных домов-инсул широко распахивались и жители выбегали на улицу, встречая героя. Чумазые мальчишки с завистью рассматривали обветренных загорелых легионеров, бредя о славе германских походов. Патриции приветствовали Германика, вытянув правую руку, а левую – прижав к сердцу. Плебеи, свободные граждане и вольноотпущенники собирались толпами на пути полководца, время от времени восклицая:

– Славься, Германик! Рим приветствует тебя!

Женщины всех возрастов и сословий бросали ему цветы и многозначительно вздыхали, когда Германик проезжал мимо них. Эхо народного ликования прокатилось по семи римским холмам и добралось до императорского дворца, до ушей цезаря Тиберия.

Германик и Калигула оставили эскорт у подножья широкой мраморной лестницы. Германик уверенно шёл по дворцовым переходам к покоям Тиберия. Калигула, непрестанно оглядываясь по сторонам, едва поспевал за отцом.

Два десятка преторианцев с изрубленными, плохо выбритыми лицами охраняли вход в покои Тиберия. Узнав наследника, они расступились и освободили проход. Германик, положив руку на плечо сыну, вступил в императорские покои.

В огромном пустынном зале царил полумрак. Калигула с любопытством рассматривал стены. Яркие фрески изображали оргию: патриции в розовых венках возлежали вокруг стола, обильно уставленного винами и яствами; женщины в коротких греческих пеплумах прислуживали обжорливым мужчинам; кудрявые мальчики держали в руках лиры; полуобнажённые танцовщицы изящно изгибались в танце. На полу были выложены узоры из разноцветных кусочков мрамора.

Тиберий, неслышно ступая, появился из тёмного угла. Высокий шестидесятилетний мужчина, прикрывающий лысеющую голову золотым лавровым венком. Длинный пурпурный плащ змеёю волочился по полу. Император хотел застать Германика врасплох внезапностью появления. Это в некоторой мере удалось хитрому Тиберию. Германик невольно вздрогнул, когда Тиберий положил руку ему на плечо.

– Рим встретил тебя триумфом, – проговорил император, пронизывая племянника змеиными глазками. Было непонятно, улыбался ли Тиберий, или ехидничал.

– Народ приветствовал победы над варварами, одержанные мною для империи и для тебя, цезарь! – осторожно ответил Германик.

– Меня давно уже не славит подлый плебс, – с невыразимым презрением произнёс Тиберий. – Какая неблагодарность! После всего, что я сделал для Рима! Какой порядок навели в этом грязном городе мои преторианцы!

– Твои деяния прославят тебя в веках, – благоразумно отозвался Германик.

– Поэтому я не люблю Рим! – продолжал император, не обращая внимания на лесть. – Не люблю жирных безмозглых сенаторов, вечно противоречащих мне… Предпочитаю Неаполь, светлый, солнечный. Моя вилла на Капри – вот настоящая столица империи! А не этот грязный, загаженный отходами Рим.

Германик молчал. «Прячься от проблем на вилле, закрывай глаза и уши! Когда Рим поймёт, что он тебе не нужен – ты станешь не нужным Риму!» – думал он.

Неожиданно взгляд Тиберия упал на Калигулу.

– Что ты делаешь? – гневно крикнул цезарь.

Мальчик в этот момент пристально разглядывал греческую вазу. Ах, какая это была ваза! На чёрном глянцевитом фоне рельефно выделялись золочёные фигуры: фавны, сатиры и нимфы в любопытных положениях. Руки Калигулы против воли потянулись к занятной вазе. Открыв рот от изумления, семилетний мальчик жадно рассматривал непристойные изображения. Блеющий голос цезаря Тиберия испугал его. Калигула вздрогнул и выронил из рук вазу. Мелкие осколки усеяли мозаичный пол.

– Ах ты, маленький негодяй! – истерично взвизгнул Тиберий. – Ты разбил мою лучшую керамику!

Император, ругаясь хуже пьяного легионера, схватил мальчика за вырез туники.

– Макрон! – кричал Тиберий, словно его убивали. Липкая слюна летела во все стороны из кривого рта императора.

В зал ворвался испуганный Невий Серторий Макрон – молодой трибун второй преторианской когорты, которая сегодня несла дежурство во дворце. Он держал в руке короткий меч и дико вращал глазами, высматривая опасность, грозящую императору.

– Отведи мальчишку на конюшню, и пусть ему дадут десять ударов хлыстом! – исступлённо визжал Тиберий.

– Прости моего сына, цезарь. Гай ещё мал, и его проступок – случаен, – вступился Германик. – Когда вырастет, он будет вот так же крушить твоих врагов!

Тиберий постепенно успокаивался. Однако, ему было необходимо излить злость на кого-нибудь. Оставив в покое Калигулу, император заорал на Макрона:

– Убирайся прочь! Ты так медлителен, что меня могли бы десять раз убить, прежде чем ты соизволил явиться на зов!

Макрон выскочил из зала, как побитая собака. Тиберий нервным жестом поправил сползающий венок.

– Ты пренебрегаешь воспитанием сына, Германик, – высокомерно заметил император.

– Бесконечные военные походы не позволяют мне заняться семьёй, – хмуро произнёс Германик.

– Ну что же, в следующий поход я позволяю тебе взять жену и детей, – засмеялся император мелким паскудным смешком.

– Следующий поход?.. – вопросительно поднял бровь Германик.

– Да. Империя нуждается в тебе! – невозмутимо отозвался Тиберий. – В Армении неспокойно, Малая Азия готова превратиться в очаг восстания, парфяне вот-вот взбунтуются… Одним словом, ты должен навести порядок в азиатских провинциях.

– Ты отсылаешь меня из Рима, цезарь? – холодно спросил Германик.

– Рим требует, чтобы мы, первейшие граждане, беспрекословно служили ему! – чётко произнёс император, делая многозначительные паузы между словами. Глаза Тиберия почти неуловимо сверкнули ненавистью из-под нависших седеющих бровей.

«Это – почётное изгнание!» – понял Германик. Он стоял, напряжённо вытянувшись, как перед войсками накануне решающей битвы. Тонкие бледные губы решительно сжаты, скулы нервно подёргивались. Тиберий безошибочно догадался, что происходило в душе Германика, какого рода сомнения овладели молодым полководцем.

– Твоё отсутствие не будет долгим, – заверил племянника Тиберий, лукаво улыбаясь. – Вернёшься из Антиохии с победой, и я велю возвести в твою честь триумфальную арку…

– Мой долг – беспрекословно служить Риму. Я поеду в Антиохию, – прервал Германик разглагольствования Тиберия.

Германик развернулся и направился к выходу. Весьма неучтиво по отношению к цезарю, но Германик не мог пересилить себя. Не мог заставить себя попрощаться с Тиберием – дядей, приёмным отцом и императором Рима. Горечь несправедливой обиды обжигала сердце полководца и неминуемо выплеснулась бы наружу, скажи он ещё хоть слово Тиберию.

– Ты обиделся, Германик? – цезарь послал вдогонку ему вопрос, в котором прозвучала скрытая насмешка. Полководец остановился посреди огромного полупустого зала и медленно обернулся. Ясные серо-голубые глаза Германика столкнулись с мутно-зелёным неуверенным взглядом Тиберия.

– Моя поездка в Антиохию означает немилость? – напрямик спросил он.

– Ну что ты! – с улыбкой возразил Тиберий. – Наоборот, я прошу тебя о милости. Я старею. Мне уже не под силу уследить за порядком в дальних провинциях. Ты – мой племянник и наследник. Кто, как не ты достоин чести укрепить престиж Рима и власть цезаря? Придёт время – и ты тоже станешь императором! Возможно, даже раньше, чем предполагаешь. Может быть, я сам накину на твои плечи пурпурную мантию после победного возвращения?!. – Тиберий выжидающе посмотрел на Германика, пытаясь понять, какое впечатление произвели на честолюбивого полководца его слова. И, ссутулившись, притворно захныкал: – Мне почти шестьдесят лет, императорский венец становится обременительным для меня!..

Германик изумлённо уставился на Тиберия. Неужели правда – то, что говорит цезарь? Можно ли верить человеку, который столько раз нарушал слово? Германик на всякий случай благоразумно решил не верить. Кто, находясь на вершине власти, добровольно откажется от неё? И все-таки!.. И все-таки, сердце Германика гулко забилось, когда он мысленно представил себя в императорском венце и лиловой мантии, въезжающим в Рим на позолоченой колеснице, запряжённой четвёркой белых лошадей. Честолюбие высоко подняло голову и заглушило голос благоразумия. Германик улыбнулся императору, и Тиберий облегчённо засмеялся.

– Вот и прекрасно! – воскликнул Тиберий, обнажая в улыбке полусгнившие зубы. – А перед отъездом ты непременно пообедаешь у меня. Я устрою в твою честь великолепный банкет! Усладим желудок изысканными яствами: паштет из фазаньей печёнки, запеченые петушиные гребешки, щупальца осьминога под винным соусом… И вино! Много вина с пряностями и корицей. А для развлечения – танцовщицы из Гадеса, города основанного финикийцами на самом краю земли – там, где солнце по вечерам садится в бесконечное море. Знаешь ли ты, как соблазнительно и страстно пляшут эти смуглые женщины, в чьих жилах причудливо смешалась кровь финикийцев, кельтов, карфагенцев и завоевателей-римлян?.. – Тиберий плотоядно зачмокал влажными губами.

Германик подавил отвращение, охватившее его при виде отвисших слюнявых губ цезаря. Он почтительно приложил руку к груди и, отступив на шаг, произнёс:

– Я пообедаю у тебя, божественный цезарь!

– Я дам тебе ларец с посланием и подарками для сирийского наместника. По приезде в Антиохию вручишь его от моего имени Гнею Пизону. Ларец будет открытым, дабы ты убедился, насколько велико моё доверие к тебе, возлюбленный сын! – заявил Тиберий.

– Запечатай ларец, о цезарь, – бесстрастно отозвался Германик. – Я никогда не посмею усомниться в тебе.

И Тиберий удовлетворённо улыбнулся.

В приливе неожиданной любезности, он провёл Германика и маленького Калигулу до выхода, скрытого тяжёлой парчовой занавесью. Белые мягкие руки Тиберия, покрытые мелкими старческими веснушками, дрожали в припадке какой-то нервной радости. Император скрывал их среди пышных складок мантии.




III


Три огромные галеры под пунцово-красными прямоугольными парусами вышли из порта Брундизий. Галеры носили название триремы, потому что имели три яруса весел. Полуобнажённые мускулистые гребцы, собранные со всех сторон света, рывком налегали на весла в такт мерным барабанным звукам. А на верхней палубе каждой триремы бесновались, отдыхали, корчились в судорогах морской болезни, играли в кости, обжорствовали и, перегнувшись за борт, сблевывали в море излишки пищи римские легионеры, приводившие в трепет весь мир. Пять центурий на каждой галере. Полторы тысячи жестоких, ко всему равнодушных воинов взял Германик в Антиохию.

Семья полководца находилась на первой галере – самой роскошной и быстроходной. Парчовые шатры были разбиты на передней части палубы, у изящно изогнутого носа триремы. Агриппина полулежала на синих подушках с золотой бахромой, прижимая к груди недавно рождённого младенца, дочь Юлию Ливиллу. Двое старших сыновей Германика, Друз и Нерон, остались в Риме: они уже учились у грамматика. Остальные дети, в зависимости от возраста, были отданы на попечение молчаливых покорных рабынь или предоставлены самим себе.

На расстоянии семи стадий от галер тянулся изрезанный бухтами берег Пелопоннеса. Время от времени легионеры спускали за борт небольшие лодки и направлялись к берегу, чтобы пополнить запасы пресной воды и пищи. Грубые солдаты в кожаных панцирях и красных туниках бегали за жалобно блеющими барашками. Кудрявые мальчики-пастушки, опершись на деревянные посохи, с нескрываемым презрением смотрели на ненавистных завоевателей-римлян, чья цивилизация была основана на культуре древней Эллады, которую они теперь безжалостно топтали.

Тянулись изнуряюще жаркие дни. Голубое небо отражалось в воде, окрашивая море в пастельно-синий цвет. А вблизи вода казалась коричневато-зеленой, необыкновенно мутной. Калигула, облокотившись о борт, пристально глядывался в грязно-зеленую пучину. Какие тайны скрывает она? Какие чудовища прячутся в морской бездне? Возможно, похожие на огромного спрута, которого выловили у берегов Африки и привезли в Рим сицилийские рыбаки? Иногда в толще воды мелькала едва уловимая тень крупной рыбы, и Калигула воображал, что видел людей с рыбьими хвостами – приближённых Нептуна. А сирены? На каком из многочисленных островов Эгейского моря проживают эти загадочные создания, волшебным пением пленившие легендарного Улисса?

Ночи очаровывали пьянящей свежестью, солёными брызгами волн и головокружительной высотой темно-синего неба. Калигула ложился на палубу и, когда галера взлетала на очередной волне, приближался к мерцающим звёздам. Мальчик наблюдал, как по палубам двух других трирем неслышно двигались тёмные тени легионеров. Рассказывал самому себе вымышленные истории, страшные и смешные одновременно. Он живо представлял, как из морской глубины вылезет невиданное чудовище со скользкими щупальцами и головою сфинкса, и сожрёт одного из солдат.

Грезя о морских тварях, Калигула засыпал только под утро, когда небо становилось розово-серым. Просыпался к обеду. И с нетерпением ждал наступления следующей ночи – загадочной и прекрасной.




* * *

Медлительная флотилия проплывала мимо Кипра – острова, где родилась Венера. Родилась из пены морской, а не тем обычным способом, которым рождаются простые смертные. И снова по приказу Германика легионеры рассыпались по прибрежным пастбищам, именем цезаря хватая чужих овец. И снова эллинские пастухи смотрели в бессильной злобе, как редеют лелеемые ими стада.

Не скоро вернутся с берега лодки с награбленной добычей. Германик велел растянуть между двумя галерами широкую рыболовную сеть. Мускулистые легионеры оживлённо плескались в этом импровизированном бассейне. А их товарищи, в ожидании своей очереди, следили за морем, готовые мгновенно натянуть прочную сеть и вытащить из воды купающихся, если вдруг появится чудовище.

Германик тоже искупался и вернулся на палубу оживлённый и посвежевший. Безмолвные рабыни вытерли его тело мягкими льняными простынями, и Германик наскоро облачился в короткую красную тунику.

– А ты, сын, почему не купаешься? – спросил он, подходя к Калигуле, который сидел на складном табурете, подогнув под себя тонкую ногу в неизменном солдатском сапожке-калиге.

– Я не умею плавать, – сознался Калигула.

– Не умеешь? Так научишься! – воскликнул Германик. Он энергично схватил сына, поднял его сильными мускулистыми руками и понёс к борту галеры. Вырываясь, Калигула отчаянно дрыгал ногами и довольно сильно ударил Германика по лицу. Отец раздражённо спросил:

– Ты не хочешь купаться?

– Я не умею плавать! – испуганно завизжал Калигула. – Боюсь утонуть. И боюсь чудовищ, живущих на дне моря.

Визг сына совершенно раздразнил полководца. Он опустил мальчика на палубу и с силой встряхнул его.

– Кто бы мог подумать, что сын Германика – трус?! – пробормотал он сквозь зубы.

Легионеры, наблюдавшие сцену, начали посмеиваться. Тайно, отворачиваясь, чтобы не вызвать гнева грозного военачальника. И все-таки, Германик спиною угадывал их смешки и озлоблялся ещё больше. Озлоблялся против слабого изнеженного сына, чей вид вызывал у солдат сомнение в мужественности отца. Неожиданно Германик сердито выкрикнул:

– Не умеешь плавать?! Учись!

Он резко схватил мальчика поперёк торса и бросил его за борт. Калигула почувствовал, как холодные солёные волны сомкнулись над головой. В ужасе выпучив глаза, он видел мелких серебристых рыбок, цветные пузырьки, обрывки противно-липких водорослей… Мгновение между жизнью и неизвестностью смерти показалось ему вечностью.

Мальчик не помнил, как вынырнул на поверхность. С яркой отчётливостью отразилась в детском мозгу картина: пена на воде, застывшие весла, голые тела купающихся мужчин и – где-то наверху, на палубе галеры – искажённое гневом лицо отца. Гай отчаянно барахтался, отплёвывался, бил руками по воде, выныривал и снова исчезал, как поплавок из древесной коры, который дёргает глупая рыба.

Калигула замечал открытые рты мужчин, смеющихся над его отчаянными попытками удержаться на поверхности воды. Даже рабы-гребцы потешались над ним. Их измождённые, изуродованные ненавистью и смехом лица выглядывали в отверстия для вёсел. Одно лицо особенно запомнилось мальчику. Мужчина с обожжённой щекой и всклокоченной светло-русой бородой, посмотревший на Калигулу с невыразимым презрением.

Наконец кто-то поспешил на помощь. Сильные руки подняли на палубу мальчика в мокрой, прилипшей к телу тунике. Две рабыни заботливо вытирали его, надевали на худое озябшее тело сухую одежду. Калигула завернулся в тяжёлое покрывало и поплёлся к матери, мелко стуча зубами от холода и от пережитого испуга. И всеобщий смех сопровождал его, отдавался в ушах невыносимым звоном.

Но даже у матери Гай не нашёл сочувствия. Агриппина Старшая строго посмотрела на сына, который, по её мнению, не показал достаточного мужества. В вопросе воспитания детей (как, впрочем, и в остальных вопросах) благородная матрона во всем соглашалась с супругом. А Агрипина Младшая выглядывала из-за материнского плеча, насмешливо показывала язык и заливисто смеялась. Калигула угрюмо посмотрел на сестру и отвернулся. «Как я ненавижу всех!» – устало подумал он.

Пообсохнув и немного придя в себя, Калигула отправился на поиски приключений. Он шёл к другому концу огромной галеры, минуя шумные компании потных мужчин. До насторожённого слуха мальчика то и дело долетали взрывы хохота: легионеры развлекались игрою в кости или услаждали неприхотливый слух пением непристойных песенок. Но Калигуле казалось, что солдаты смеялись над ним. Болезненное самолюбие мальчика было задето, и жгучая ненависть кипела в детском сердце.

Калигула спустился вниз по шаткой деревянной лестнице. Тёмное влажное помещение под палубой обиловало трехъярусными деревянными скамьями, к которым были прикованы гребцы тяжёлыми, поржавевшими от влаги цепями. Трое несчастных, измученных мужчин на каждое весло. Мальчик-грек, отсчитывая про себя такт, бил в огромный барабан, обтянутый козлиной шкурой. Каждый удар соответствовал взмаху весел. Хмурый надсмотрщик с огромной плетью в руке прохаживался по длинному узкому проходу. Стоило какому-нибудь гребцу зазеваться, как испещрённая мелкими гвоздями плеть мгновенно опускалась на обнажённую спину или плечи несчастного.

Калигула, прыгая на одной ноге, продвигался по проходу, пристально вглядываясь в лица гребцов. Там были темнокожие рабы с отдалённых жарких стран, некогда плативших дань изнеженному Египту; русоволосые голубоглазые мужчины с варварского севера; обитатели древнего Леванта с блестящими чёрными глазами и оливковой кожей. Но все они давно забыли о жарких песках пустыни, о свежести дубовых лесов, о бесконечных степях, о терракотовых стенах городов под стройными пальмами – обо всем, что прежде было их жизнью. Теперь они знали только солёные брызги моря, запах влажного дерева и гортанные крики голодных чаек. А ещё – размеренные удары барабана, плеть и тоску без конца.

Неожиданно Гай остановился. Среди бесконечного множества безымянных, таких разных и таких схожих между собою рабов Калигула узнал того русобородого, который презрительно смеялся над мальчиком, когда он беспомощно барахтался в воде. Раб сидел в нижнем ярусе, возле овального вёсельного отверстия, через которое и выглядывал недавно, в период кратковременного отдыха. Калигула пробрался к нему, по-обезьяньи ловко ступая между голыми спинами, вшивыми головами и скованными руками гребцов.

– Ты откуда? – спросил мальчик, жадно вглядываясь в изуродованное огромным ожогом лицо русобородого. Раб молчал. Грязные руки с обкусанными ногтями были прикованы к веслу, а большие потрескавшиеся ноги – к скамейке.

– Я спросил, откуда ты? Или ты не понимаешь моей речи? – резко выкрикнул Калигула, поддавшись приступу ненависти.

Раб понимал латынь. Был вынужден научиться латыни против воли. Но он не хотел отвечать наглому мальчишке, сыну и внуку римлян, без зазрения совести объявивших себя хозяевами мира. Ведь и он был горд в те времена, когда был свободен. И теперь позабытая гордость заставила раба презрительно сжать губы и молчать. Он ещё более истово налегал на весла, глядя прямо перед собой застывшим взглядом.

Внезапно сильный удар обрушился на загорелые плечи раба. Плеть, усеянная гвоздями, оставила на широкой спине множество мелких кровавых царапин. Рядом стоял надсмотрщик, и его бритое лицо выражало злобное презрение.

– Отвечай, когда тебя спрашивает внук цезаря! – прикрикнул он на бородатого варвара.

– Я из Скифии… – прохрипел раб, с трудом выговаривая чужие, ненавистные латинские слова.

Калигула удовлетворённо улыбнулся. Он был слаб и болезненно сознавал свою слабость. И именно поэтому хотел внушать окружающим страх и уважение. Вмешательство надсмотрщика пришлось весьма кстати. В серых глазах гребца мелькнул страх. Страх не столько перед смертью, сколько перед пытками и мучениями, которые могут ей предшествовать.

Гай достал из маленьких ножен, привешенных к поясу, остро отточенный нож. Мальчик сосредоточенно провёл лезвием по мускулистому предплечью скифа. Темно-красная кровь обильной струёй потекла из надреза. Раб дёрнулся и застонал сквозь зубы.

– Тебе больно? – спросил мальчик.

Скиф не ответил. Он ещё крепче сжал побелевшие губы.

– Можешь не отвечать, – засмеялся Калигула. – Я и так знаю, что больно. Ты – дикий варвар, но чувствуешь боль, как все люди! – Калигула с озорной улыбкой приблизил лицо к рабу и зашептал: – Это тебе за то, что ты смеялся надо мной. Никто не смеет потешаться над внуком цезаря!




* * *

Месть оставила в душе мальчика удовлетворение. И все же, горечь обиды не проходила. До самого заката Калигула одиноко просидел в шатре. И только в сумерках, когда стих возбуждённый говор путешественников, он выбрался на палубу.

Перегнувшись через борт, Калигула угрюмо всматривался в бездонную глубину моря. На выгнутом носу галеры висел огромный масляный светильник. Водная гладь блестела переливающимся фосфорическим отсветом.

– Что ты ищешь в морской воде, брат? – неожиданно раздался звонкий голосок.

Гай резко обернулся. Рядом стояла Агриппина Младшая, мелко вздрагивая от ночной прохлады.

– Морских чудовищ, – ответил Калигула тихим завораживающим шёпотом. – Странные пугающие бестии живут на дне морском и в тёплые лунные ночи поднимаются на поверхность. Я видел недавно длинного змея с кошачьей головой. Он высунулся из воды, огляделся по сторонам и снова нырнул в пучину. Посмотри туда! – вдруг выкрикнул мальчик, резко выбрасывая вперёд указательный палец. – Видишь? Там, у третьего ряда вёсел, тускло мерцают огоньки! Это светильники Нептуна!..

– Где? – воскликнула девочка, жадно прильнув к борту и любопытно расширив глаза.

Калигула ждал этого. Он с силой толкнул сестру, и Агриппина, потеряв равновесие, упала в тёмную мутную воду.

Агриппина отчаянно кричала и барахталась внизу, а Калигула хохотал и показывал ей язык. Три легионера поспешно прыгнули в воду, услышав крики девочки. Её, смертельно испуганную и насквозь промокшую, вытащили на палубу. Калигула смеялся, видя жалкое заплаканное лицо сестры. Но смеялся он один. Остальные молчали.

Когда Германик узнал о проделке сына, он задал ему хорошую трёпку, а потом подумал: «Гай жесток и мстителен. И все-таки, если к этим качествам прибавить храбрость, прямолинейность и чувство долга, они могут принести пользу Риму. Самые великие полководцы были жестоки и злопамятны».




IV


Три медлительные галеры вошли в широкое устье реки. Вдали показались охряно-рыжие стены восточного города.

Пристань встретила шумным оживлением и благоуханным ароматом пряностей и жаренного на вертеле мяса. Легионеры сходили на берег, любопытно озираясь вокруг. Яркая живописность торгового сирийского города ошеломила пришельцев с запада. Смуглые бородатые мужчины в длинных полосатых халатах неторопливо прохаживались в толпе, высматривая товары, привезённые торговыми судами со всех концов земли. Наёмные носильщики таскали с кораблей огромные амфоры с вином и оливковым маслом, свёртки льняной и парчовой ткани. Маленькие рыбацкие лодки были заполнены свежевыловленной серебристой рыбой, которая бойко раскупались женщинами в тёмных одеяних. Юркие торговцы сновали в толпе, предлагая за несколько сестерциев баранину с луком или рассыпчатые розовые сладости. Блудницы в красных покрывалах выискивали алчным взглядом мужчин побогаче и низкими грудными голосами расписывали им свои прелести. Испуганно поводя ноздрями, ревели удивительные горбатые животные, именуемые верблюдами.

Антиохия сулила римлянам много разнообразных утех. Но не сейчас, попозже. Прежде всего – долг. Резкими окриками и угрожающими жестами легионеры разогнали пёструю толпу. Люди, наступая в давке друг другу на ноги, отхлынули назад и выжидающе притихли: какие перемены принесёт городу нежданный визит наследника императора? Легионеры, подчиняясь кратким отрывистым приказам центурионов, выстроились в два ряда. Германик спустился на берег в сопровождении семьи. К нему подвели коня с красным седлом и огромным красным султаном на голове. Полководец попытался впрыгнуть в седло, но неожиданно пошатнулся и чуть не упал. Германик провёл по вспотевшему лбу загорелой рукой с огромным рубиновым перстнем на безымянном пальце.

– Что со мной? – удивлённо прошептал он. И сам себе ответил: – Ничего. Приступ минутной слабости. Сейчас пройдёт. Здесь невыносимо жарко…

Дворец, в котором семье Германика предстояло жить неопределённое время, был дворцом только по имени: огромное строение из рыжей глины, внушительное снаружи и неуютное внутри.

Гней Пизон, наместник цезаря в сирийской провинции, стоял посреди квадратного двора, который назывался латинским словом – атриум. Широкая тога с ярко-красной полосой скрывала тщедушное тело наместника.

– Приветствую тебя, славный Германик, потомок богов! – с наигранной радостью воскликнул Пизон, едва завидев знаменитого полководца. Германик спешился, похлопал коня по взмыленной шее и тонко улыбнулся: «Потомок богов?! Великий Гай Юлий Цезарь был потомков богов. А я хоть и считаюсь его правнуком – но, увы, не по крови, а по праву усыновления. Ох и льстец же этот Пизон! Нужно держать с ним ухо востро!»

– Приветствую тебя, Гней Пизон, – отозвался наконец Германик, с лёгкой насмешкой оглядывая блаженно улыбающегося наместника. – Император шлёт тебе послание.

Повинуясь чёткому жесту Германика, легионер Присциллий подал наместнику ларец. Гней Пизон подобострастно приложился устами к резной крышке. Германик презрительно усмехнулся и тут же поспешил скрыть усмешку. Пизон все же заметил её, но не подал виду. Он ещё шире улыбнулся, приглашая Германика и Агриппину во дворец.

Шумно засуетились рабы, снимая с лошадей и мулов поклажу. Легионеры, сквернословя по привычке, с любопытством оглядывались по сторонам. Агриппина и Германик неспешно двинулись к входу. Гней Пизон отступил в сторону и, взломав печати с римским орлом, открыл ларец. Жадный взор удовлетворённо скользнул по золотой диадеме и по изумрудным кольцам. Пизон внимательно посмотрел на навощеную табличку, на которой рукою Тиберия было нацарапано несколько строк. Лицо наместника неожиданно посерьёзнело. Он мельком покосился в ларец: маленькая склянка с прозрачной жидкостью, замотанная в обрывок парчовой ткани, лежала на самом дне. Пизон поспешно захлопнул крышку ларца и натянуто улыбнулся.

Агриппина, обернувшись, заметила странную улыбку наместника и содрогнулась.

– Что было в ларце? – прошептала она на ухо мужу.

– Должно быть, послание Тиберия, – пренебрежительно передёрнул плечами Германик. – Я не читал его, но догадываюсь: цезарь велит Пизону чинить мне препятствия. Так было в лесах Германии. Так было в Александрии. И в Антиохии меня ждёт то же самое. Но, если будет на то воля богов, я снова вернусь в Рим с триумфом! К великому огорчению Тиберия.

Переступив порог, Агриппина Старшая брезгливо огляделась по сторонам. Из тёмных углов несло плесенью и влагой. Рабыни мгновенно развесили по грязным стенам узорчатые ткани, зажгли бронзовые светильники, добавив в них ароматного масла. Расставили в опочивальнях роскошные ложа, привезённые из Рима. И все же, Агриппина невольно сравнивала это мрачное убогое жилище с узкими окнами и великолепную виллу с колоннами из бело-розового мрамора.

Но Агриппина не жаловалась на судьбу. Она знала: за падениями неминуемо следуют взлёты. Сколько взлётов и падений было в её жизни. И те, и другие Агриппина встречала со спокойным достоинством. Не впервые она следует за Германиком в неведомые края. В Антиохии у Агриппины хотя бы есть стены и крыша над головой. В Германии не было ни того, ни другого. Лагерь римлян располагался на краю густого леса. Пронзительно пахло хвоей, тревожно вскрикивали серые северные птицы, рыжие белки ловко скакали с ветки на ветку. Над зелёными кронами деревьев вился дымок, говоря об опасной близости германского поселения. А после смерти Августа легионеры подняли мятеж. Окружив палатку Германика, они звенели мечами и выкрикивали угрозы… Но даже там, посреди болотистых северных лесов, Агриппина была счастлива. Там родилась её дочь, Агриппина Младшая. А потом матрона была сполна вознаграждена триумфальным возвращением в Рим.

Посему Агриппина пребывала в твёрдой уверенности: после невзгод и трудностей Антиохии её и Германика ждёт нечто большее, возможно – высочайшая власть.




* * *

А Германик заметно ослабел. Возвращаясь домой, он грузно падал на ложе и вздыхал бессильно и пугающе. Томительная слабость охватывала тело, бывшее некогда бесконечно сильным и энергичным.

– Обманул меня Тиберий, – прошептал однажды Германик. – В Антиохии положение не столь плохо. Моё присутствие здесь не было необходимым… – Он немного помолчал и добавил: – Малярия донимает меня. Не этого ли искал Тиберий?

Агриппина удивлённо замерла, держа в руках золотую чашу с душистым травяным отваром.

– Если хочешь, я велю позвать лекаря, – с лёгким налётом беспокойства ответила она.

Пришёл лекарь – уроженец востока с длинной, окрашенной хной в рыжий цвет бородой. Плавно и грациозно вытащил руки из широких рукавов халата и ощупал шею и грудь больного. Постепенно смуглое бородатое лицо сирийца становилось все более озабоченным, а движения рук потеряли величавую плавность. Лекарь узловатыми пальцами оттягивал веки Германика и пристально изучал покрасневшие белки глаз. Заглядывая в рот больному, антиохиец неприятно поразился серо-белому налёту, покрывшему язык. Окончив осмотр, он молчал и напряжённо думал, что сказать.

– Это малярия?.. – улыбнулся Германик, силясь казаться весёлым.

– Нет, это не малярия… – торжественно ответил врач. В чёрных глазах на мгновение мелькнуло почти незаметное беспокойство. – Есть много болезней, ещё не известных науке врачевания. Но не беспокойся! – он предостерегающе вскинул руку. – Для каждой болезни есть лечение. Ты непременно излечишься!

Сириец сосредоточенно рылся в мешке из козлиной кожи. Наконец извлёк оттуда пучки высохших растений, корешки причудливой формы и кору деревьев. Он сложил эти пряно пахнущие предметы на низкий столик у ложа Германика.

– Вели приготовить отвары из этих трав. Пей трижды в день, и вскоре почувствуешь облегчение. И молоко. Много молока!

– Молоко?! – непритворно удивился Германик. – Разве я младенец? Вот уже более двадцати лет я не пью ничего, кроме вина, бодрящего дух и укрепляющего тело.

– Пей молоко, – прошептал врач. – Заклинаю теми богами, которым ты поклоняешься: пей молоко!

Он упал на колени и на четвереньках отполз к выходу, не переставая кланяться и подметать пол рыжей бородой. Германик следил за ним краем глаза, и в груди больного осела неприятная горечь.

Несколько дней спустя Германику стало хуже. Его непрерывно тошнило, и никакие травы не унимали жжение в груди. Снова послали за лекарем. Но напрасно закованные в железо и кожу легионеры искали его по запутанным улочкам Антиохии: странный лекарь исчез бесследно.

И тогда Германик понял! Понял, почему так дрожали пальцы врачевателя и почему был испуган его взгляд. Понял, почему нестерпимо жжёт в груди и почему нужно пить молоко.

Германик затрясся в припадке нервного смеха, переходящего в конвульсивные рыдания.

– Перед отъездом я обедал у Тиберия!.. – хрипло и растерянно прошептал он. – Слишком много пряностей было в вине, которое цезарь настойчиво лил в мою чашу. Слишком горьким и мутным было оно!

Агриппина, сидевшая у ложа мужа, испуганно вздрогнула. Она упала на колени и мучительно всмотрелась в лицо Германика. Странные лиловые пятна покрывали исхудавшие бледные щеки полководца. Неизбежность смерти просвечивала сквозь поблекшие голубые глаза.

– Тиберий подло отравил тебя! – отчаянно вскрикнула Агриппина. И тут же её взгляд осветился надеждой. – Но ты вылечишься! Много времени прошло с того дня, когда ты обедал с Тиберием. Яд оказался недостаточно силён, чтобы причинить смерть. Я найду самые лучшие противоядия, которые только есть в Сирии…

– Поздно… – надрывно простонал Германик. – Я понял, что хранилось в ларце, который Тиберий прислал Гнею Пизону. Отрава! Пизон день за днём вливал её мне в пищу, ибо так повелел ему Тиберий.

Агриппина зарыдала, судорожно цепляясь за ослабевшие руки Германика. Спутанные чёрные волосы в беспорядке упали на её лицо. Безумно целовала она бледные губы умирающего. От конвульсивных объятий жены Германик ощущал боль в ослабевшем теле, а от её рыданий – боль в сердце.

– Не целуй меня, Агриппина, – наконец попросил он. – Я чувствую, как яд выходит из меня вместе с дыханием. Беги прочь из этой комнаты, где все отравлено смертельными испарениями!

– Нет, я не оставлю тебя в одиночестве! – полубезумно простонала Агриппина, настойчиво ища губами искривлённый страданием рот Германика. – Я хочу умереть с тобой…

Германик с усилием приподнял лицо жены исхудавшими жилистыми руками.

– Ты, должна жить, Агриппина! – почти неслышно прошептал он. – Живи ради наших детей…

– И ради мести! – злобно сверкнув чёрными глазами, отозвалась она. – Я убью Пизона!..

– Пизон – всего лишь орудие в более могущественных руках. Когда клинок пронзает чью-то грудь, то неужели в смерти повинен бездушный клинок, а не направившая его рука? – со слабой иронией прошептал Германик.

– Я отомщу Тиберию, – сквозь слезы поклялась Агриппина.




* * *

Германик умирал долго и мучительно. Он прожил тридцать четыре года и успел много сделать в жизни. И очень многого не успел.

Его тело, покрытое красным плащом с широкой золотой каймой, выставили напоказ на главной площади Антиохии. Германик бесстрастно покоился на чёрных траурных носилках, и прямоугольные знамёна, увенчанные римскими орлами, лежали у его ног. Наёмные плакальщицы в чёрных балахонах вели заунывную ритуальную песнь. Легионеры исступлённо вытаскивали из ножен короткие мечи и, целуя лезвие, клялись в бесконечной верности мёртвому полководцу.

Тело Германика, согласно обычаю, было предано сожжению. Прах бережно собран в чёрную урну с серебрянными инкрустациями и передан безутешной Агриппине.

Галера под чёрным, трепещущим на ветру парусом возвращалась в Италию. Приближался конец октября. Море, некогда пастельно-синее, теперь казалось угрожающе тёмным. И все же, Агриппина решилась предпринять опасное плаванье по зыбким осенним водам. Её отговаривали, советовали подожать до весны, пугали опасностями, поджидающими одинокое судно среди осенних бурных волн. Но Агриппина упрямо настаивала на немедленном отъезде в Рим. Пребывание в Антиохии, где все кричало о смерти Германика, стало для неё болезненно невыносимым.

Иногда холодные осенние ветры стихали, уступая место запоздалой бабьей осени. Период умиротворяющего затишья и томной прелести перед неминуемым увяданием. Лёгкая зыбь дрожала на холодной поверности воды, небо было прозрачно-голубым и неумолимо далёким.

Агрипина Старшая сидела на корме триремы, глядя в пространство невидящим взглядом. Лёгкий ветер развевал чёрные волосы матроны, уже не уложенные в замысловатую причёску. Бледное осунувшееся лицо походило на алебастровую маску. И на этом отяжелевшем, опухшем лице ещё бульшими казались чёрные немигающие глаза, обведённые синюшными тенями. Агрипина сидела неподвижно, вся в чёрном, словно вырезанная из дерева статуя скорби. Лишь тонкие длинные пальцы, лишённые привычных перстней, время от времени судорожно поглаживали серебрянно-чёрную урну с прахом Германика. И тогда по каменному лицу Агриппины стекали солёные слезы, изъедая толстый слой белил.




V


Когда императору Тиберию доложили о смерти племянника, он необычайно возрадовался в душе. Тиберий с удовольствием бросил бы пару золотых монет легионеру, доставившему печальное известие из Антиохии. Однако, обычай и осторожность требовали, чтобы император впал в отчаяние и наказал вестника смерти.

– Прочь отсюда, негодяй! – безумно вращая мутно-зелёными зрачками, завизжал Тиберий. – Как смеешь ты столь бесстрастно сообщать мне о несчастии, постигшем Рим?! О, горе! Возлюбленный сын мой, Германик, покинул меня и ушёл в царство теней!..

Тиберий добросовестно рвал на себе остатки жидких волос. Громко сетуя о кончине Германика, цезарь катался по мозаичному полу. Он шумно выл и плакал, а ошеломлённые рабы и преторианцы цепенели, безмолвно взирая на глубокую скорбь императора.

Побесновавшись немного, Тиберий решил, что уже достаточно показал отчаяние и скорбь, и успокоился. Дрожащим голосом, то и дело захлёбываясь всхлипами, он велел назначить на следующий день заседание Сената.

Сославшись на опустошённость, вызванную известием об утрате, Тиберий лёг в постель на удивление рано. Безмолвные рабы опустили тяжёлые парчовые занавеси у императорского ложа. В углу мягко мерцал ароматный светильник. За стеной едва слышно позвякивали мечи преторианцев, охраняющих покой императора.

Свернувшись под мягким покрывалом, Тиберий наконец дал волю эмоциям и беззвучно рассмеялся. Император был стар, но тем сильнее ему хотелось жить. Тем сильнее хотелось Тиберию провести последние годы жизни в удовольствиях, насытить до отвала жадное до всяческих наслаждений старческое тело. И пусть песни красивых невольниц и безудержный звон сестерциев заглушат голос совести и ропот неудовольствия извне!..

А Германик, пока был жив, мешал цезарю Тиберию жить. Лицо полководца слишком походило на скульптурные портреты былых трибунов республиканского Рима – гордое и волевое. Лицо человека, презирающего порок. И в этом лице Тиберий вечно читал упрёк и пренебрежение. И хотя Германик молчал, уважая в императоре высочайшую власть, но на запутанных улочках Рима давно раздавались голоса в пользу Германика и против Тиберия.

Вспомнив об этом, Тиберий захлебнулся смехом. Оскорблённое самолюбие снова напомнило о себе, и цезарь, не покидая тепло покрывала, злобно грозил кулаками в темноту и посылал проклятия Германику. А затем с облегчением вспоминал, что Германик – мёртв, и снова торжествующе смеялся.

За стенами Палатинского дворца завывал ветер. Неожиданно у Тиберия волосы поднялись дыбом: в монотонном вое ветра отчётливо слышалось: «Германик! Германик!» Поначалу Тиберий суеверно подумал, что это – глас богов, но затем понял: народ Рима, услышав известие о смерти полководца, оплакивал его. Женщины надрывно голосили, заламывая руки. Мужчины, злобно сверкая глазами, швыряли камни в дома тех патрициев, которых подозревали в нелюбви к Германику. Толпы народа стекались к Палатину, окружали дворец императора, посылали проклятия тёмным незрячим окнам. Но подойти поближе не смели. Преторианская гвардия берегла покой императора.

Тиберий забился под парчовое покрывало, накрылся с головой, чтобы не слышать народных воплей. «Почему плебс любит Германика? Почему ненавидит меня? Разве я не старался быть разумным и справедливым правителем? Видят боги, я заботился о порядке на улицах города, я приумножил казну империи, наказывал нерадивых откупщиков… Сколько трудов во благо Рима, но они остались незамеченными! А Германик одержал несколько громких военных побед и немедленно получил славу и признание народа! Рим любит победителей. Тридцать лет назад я тоже был молод и успешно воевал в Германии и Паннонии. Город рукоплескал мне, когда я проезжал по Священной дороге на триумфальной колеснице. Красивые девушки усыпали мой путь розовыми лепестками. А потом у римлян появился новый герой-триумфатор и они, неблагодарные, отвернулись от меня. Ну почему, почему?!.» – отчаянно стонал Тиберий, сжимая пальцами ноющие виски.

Так прошла эта ночь – на грани сна и безумия. Но иногда глаза императора устало закрывались, и тогда ему грезилась призрачная галера с чёрным прямоугольным парусом. Галера неумолимо надвигалась на Тиберия. Чёрные весла неслышно плескались в чёрной воде, в которой смутно отражались бледные звезды. А на палубе угрожающе застыла чёрная фигура скорби с лицом Агриппины.

Проснувшись, Тиберий не удивился полувещему сну. Он знал о грядущем возвращении вдовы Германика. Цезарь немного опасался непредсказуемого поведения женщины, и в то же время томительно желал её увидеть. Величественная красота Агриппины давно уже будоражила ночи Тиберия.




* * *

В былые времена сенаторы спешили в курию на рассвете. Но, к прискорбию, забываются обычаи славных предков. Солнце клонилось к полудню, когда заспанные и уставшие от затянувшихся ночных оргий сенаторы, наконец, собрались. Зябко кутаясь в бело-красные тоги, почти три сотни знатнейших и достойнейших римских патрициев слонялись по огромному залу Сенатской курии, отыскивая своё место на полукруглых каменных скамьях.

С трудом продирая опухшие глаза, Луций Элий Сеян обратился к сенатору Марку Лицинию:

– Смерть Германика – большое несчастье для Рима!

– О да! – участливо закивал головой сенатор. И из осторожности ничего более не добавил.

– Как ты думаешь, благородный Лициний, каково будущее, ждущее Рим? – настаивал Сеян.

– Весьма туманное… – неопределённо пожав плечами, осмотрительно ответил Марк Лициний. Он огляделся по сторонам и, стараясь предупредить назойливые вопросы Сеяна, намеренно рассеянным тоном спросил: – А где же император?

– Негоже цезарю заставлять сенаторов маяться в ожидании, – сверкнув глазами, подхватил Сеян. – Неужто он возомнил себя царём-тираном, которые некогда правили Римом? Тиберий – первый гражданин Рима, но не его господин! Демократические принципы ещё не позабыты!..

Марк Лициний испуганно отодвинулся подальше от Сеяна, преувеличенно показывая, что не принимает участия в безумной болтовне сенатора. «Демократия демократией, а армией и преторианцами командует Тиберий!» – разумно подумал патриций.

– Сеян пьян. От него сильно несёт прокисшим вином, – доверительно пояснил он сенатору Тогонию Галлу, сидевшему с другой стороны.

К облегчению скучающих сенаторов два преторианца пронзительно задули в медные трубы. Медленно покачиваясь, в курию Сената вплыло огромное прямоугольное знамя, украшенное сверху бронзовым орлом. Присутствующие разом смолкли и поспешно вскочили со скамей, протягивая в приветствии руки к символу могущества Рима.

Тиберий выбрался на кафедру. Пронзительным взглядом осмотрел притихших сенаторов. Грузно опустился на складной стул. Прыщавое лицо императора было обильно покрыто белилами, и потому казалось мертвенно бледным, скорбным. Он немного помолчал, собираясь с мыслями. Только влажные тонкие губы Тиберия неслышно шевелились, словно у ученика, который накануне трудного экзамена повторяет про себя пройденное.

– Мой возлюбленный сын, Германик, скончался в Антиохии, – наконец заговорил Тиберий. Его скрипучий хриплый голос неприятно резанул слух сенаторов.

Император сделал паузу, которая тут же наполнилась шёпотом соболезнования, сочувственными вздохами и вопросами, на которые не отвечалось вслух. «Что ждёт нас?» – таков был смысл вопросов. Неопределённость немного пугала сенаторов и, одновременно, приятно будоражила их. «Возможно, перемены вознесут меня к вершинам власти…» – сладко содрогаясь от тайной надежды, думали многие.

Тиберий властно поднял вверх правую руку, и беспокойный шёпот постепенно стих.

– Можно часами говорить о беспредельной скорби, охватившей нас! – прослезившись, продолжал император. – Но жизнь продолжается, и долг требует, чтобы мы позаботились о благе и процветании империи. Дабы сохранить порядок в Риме и предупредить раздоры, вызываемые неопределённостью, необходимо назначить наследника на императорский венец!..

Сенаторы озабоченно переглянулись. Сеян, мрачно сидевший во втором ряду, резко вскочил с места и воскликнул:

– Зачем долго раздумывать?! Старший сын Германика, Нерон Цезарь, должен занять место отца! Таковы законы и обычаи Рима.

Сенаторы одобряюще загалдели. Им было все равно: пусть наследником станет юный Нерон или брат его, Друз, лишь бы поскорее покончить с формальностями и вернуться домой к уютным ложам и обильным столам. Но Тиберий резко вздёрнул вверх руку, призывая кворум к тишине.

– Октавиан Август велел мне усыновить Германика, – заявил император, кисло улыбнувшись и делая ударение на слове «велел». Казалось, Тиберий намеренно пытался отстраниться от решения Августа. – Боги отняли у меня единственного сына мужского пола, поэтому я назначил наследником Германика. Но он умер… – Тиберий придал голосу слезивую дрожь, затем смолк, обводя зал насторожённым косым взглядом. – И неужели дети Германика более достойны наследовать, чем мой кровный внук?

Сенаторы ошеломлённо переглянулись. Стало ясно, к чему вёл каверзный вопрос императора. Он желал оставить власть внуку, которого звали как и деда – Тиберий. Бледный, вечно запуганный мальчик, незаметно живший в тёмных залах необъятного Палатинского дворца. Неудивительно, что сенаторы о нем позабыли. А может, и впрямь у маленького Тиберия Гемелла больше прав на императорский венец, чем у сыновей Германика? Но ведь дети Агриппины и Германика по крови ближе покойному Августу, чем внук Тиберия!

На вопрос, неожиданно зависший в душном воздухе Сената, ответил Элий Сеян. Он грузно поднялся со скамьи, нервно закинул на плечо край тоги. Тонкие сухие губы Сеяна были решительно сжаты. Казалось, сенатор сознавал, что от его речи зависит грядущее.

– Согласно римскому кодексу, не делается различия между приёмными и родными детьми. Приёмные внуки цезаря, Нерон, Друз и Гай Калигула имеют столько же прав, сколько и родной внук, – Сеян немного помолчал, а затем молниеносно вскинул на Тиберия светло-серые глаза и, значительно улыбнувшись, продолжил: – Наследником должен стать старший!

Маленькому Тиберию Гемеллу ещё не исполнилось двух лет. Все три сына Германика были старше его.

Круглый зал наполнился неловким молчанием. Сенаторы напряжённо хмурили лбы, нервно переминались с ноги на ногу. А потом вдруг заговорили – все одновременно, перебивая друг друга. И каждый сенатор имел свою точку зрения – в зависимости от того, чем он руководствовался: правовым кодексом или желанием цезаря.

«Даже после смерти Германик продолжает мешать мне! – думал Тиберий, подозрительно оглядывая сенаторов. – И плебеи, и патриции хотят видеть наследником его сыновей, а не моего внука. Но мальчишки Германика ещё не достигли совершеннолетия. Прежде, чем они впервые сбреют бороды и получат право быть избранными на почётные должности, все может случиться!…»




VI


Тиберий вернулся во дворец, вполголоса проклиная несговорчивых сенаторов. Грузно вошёл в опочивальню, дал несколько пинков молосскому догу, спящему у входа. Собака пронзительно завизжала и отскочила от императора, поджав хвост. Тиберий досадливо поморщился: собачий визг раздражал его. В порыве злобы император схватил большое серебрянное блюдо с фруктами, стоявшее на низком столике у стены. Грязно выругавшись, он швырнул блюдо в голову животному. Пёс испуганно выскочил из опочивальни; блюдо надрывно зазвенело, описывая круги по мозаичному полу; яблоки и персики рассыпались. Голубоглазый раб в короткой тунике поспешно бросился подбирать фрукты.

– Убирайся вон! – заорал Тиберий, дико вращая глазами.

Раб, все ещё стоявший на коленях, покорно отполз к выходу, унося с собой те фрукты, которые успел поднять.

Тиберий подошёл к ложу, пощупал покрывало. В этот дождливый ноябрьский вечер постель оказалась холодной.

«Велеть преторианцам привести пару рабынь, чтобы нагрели постель?.. – апатично подумал Тиберий. – Нет, не стоит. Я слишком устал. Сейчас мне нужен спокойный сон, а не любовные игры…» – решил он.

Тиберий тяжело опустился на табурет, стоящий у очага, и протянул озябшие ладони к искристому пламени. Огонь окрасил оплывшее лицо Тиберия в оранжевый цвет. Резкие тени исказили лицо императора, придавая ему сходство со старым сатиром.

Неожиданно Тиберий услышал за спиной подозрительный шорох. Он испуганно вздрогнул и резко обернулся, сжимая в кулак дрожащую руку. Тёмная бесформенная фигура отделилась от противоположной стены и угрожающе надвигалась на Тиберия. Император хотел закричать и с нестерпимым ужасом почувствовал, что язык прилип к сухой гортани. Преторианцы за стеной не услышали сдавленного хрипа цезаря, и он за одну секунду успел тысячу раз пожалеть о том, что прогнал собаку и раба.

А тёмная фигура неумолимо приближалась. Казалось, она неслышно плыла по густому, насыщенному курениями и благовониями воздуху опочивальни. Тиберий застыл, как кролик, заворожённый взглядом змеи. Но, когда отсвет пламени упал на бледное лицо женщины в чёрном, Тиберий, к огромному облегчению, узнал Агриппину.

– Агриппина!.. – почти неслышно выдохнул Тиберий. Он широко улыбнулся, чувствуя, как слезы счастья подступают к горлу – оттого, что это оказался не убийца. Агриппина молчала.

Тиберий почти мгновенно успокоился и взял себя в руки.

– Это ты, Агриппина? – произнёс император привычным насмешливо-высокомерным тоном. – Я не ожидал тебя сегодня. Что привело тебя в мою опочивальню? – он игриво подмигнул Агриппине Старшей и рассмеялся. Она внутренне содрогнулась от отвращения и продолжала молча смотреть на императора. Во взгляде женщины затаилась печаль и бессильная, бесполезная ненависть.

Тиберий осёкся, всмотревшись в бледное лицо Агриппины. Ему вдруг стало не по себе. Как в те далёкие дни, когда уничтожающий взор Октавиана Августа сверлил пасынка, безмолвно укоряя его за бесконечные промахи. После смерти Августа никто не смел смотреть так на Тиберия, и он позабыл унизительное чувство сознания собственного ничтожества. До тех пор, пока Агриппина не встала перед ним статуей укора.

Агриппина изменилась – наконец осознал Тиберий. Прежде император знавал иную матрону – величественно ленивую и увешанную золотом с головы до ног. Та, былая Агриппина часами рассуждала о притираниях и благовониях и, откинувшись на круглые персидские подушки, равнодушно-презрительным взглядом окидывала окружающих. У этой, новой Агриппины был взгляд затравленной волчицы. Исподлобья, с затаённой ненавистью и страхом смотрела она на императора. Теперь на Агриппине не было ни колец, ни ожерелий. Льняные и шёлковые ткани не обтягивали статную фигуру. Просторная чёрная туника, не перетянутая в талии золотым поясом, болталась нелепым балахоном. Сквозь бегло наложенный слой белил проступала покрасневшая, воспалённая слезами кожа.

Но Тиберий не замечал ни потускневших глаз женщины, ни огрубевшей от слез кожи лица, ни дрожащих рук, на которых некрасиво вздулись серо-голубые жилки. Агриппина по-прежнему являлась для него олицетворением женской красоты – величественной и недоступной. Цезарь молча смотрел на неё, мучительно подыскивая слова, которые принято говорить страдающей вдове.

Агриппина первая нарушила молчание.

– Германик умер… – произнесла она почти неслышно.

– О да, это большая потеря для Рима, – поспешно отозвался Тиберий.

– Какое мне дело до Рима?.. – устало возмутилась Агриппина. – Умер мой муж!

Тиберий лёгким, почти невесомым движением коснулся пышного плеча матроны.

– Ты молода и красива, – пристально глядя в обведённые серо-синими кругами глаза Агриппины заявил император. – Когда пройдёт срок вдовства, знатнейшие и достойнейшие патриции будут толпиться у твоих ног, добиваясь внимания. Тебе останется только выбирать.

– Такого, как Германик, я никогда больше не встречу… – качнув головой, шепнула она.

– Возможно, встретишь лучшего, – неопределённо улыбнулся Тиберий. – Мужчину, который, ценя по достоинству твою красоту, принесёт тебе в дар всю империю…

Яснее выразиться нельзя. Агриппина вздрогнула и ошеломлённо уставилась на цезаря.

– Только согласись – и Рим падёт к твоим ногам! – напыщенно произнёс Тиберий и протянул руки к Агриппине, ожидая, разумеется, восторженного согласия.

Агриппина больше не скрывала отвращения.

– Ты хочешь взять меня в жены? – с недоверчивым презрением спросила она.

– Да, – самодовольно ответил император, в ослеплении не замечающий странного выражения лица Агриппины.

– Моя мать Юлия была твоей женой, цезарь! – прищурив чёрные глаза, вызывающе заметила матрона. – Сделал ли ты её счастливой?

– Отчим Октавиан заставил меня жениться на своей единственной дочери Юлии, – нетерпеливо объяснил Тиберий. – На стареющей любострастной женщине с кучей детей от прежнего мужа! А любимую мою Випсанию насильно развели со мной и отправили прочь из Рима… Мог ли я любить Юлию? Был ли я с ней счастлив?

– Не забывай, что я – дочь Юлии, – промолвила Агриппина. – И по законам Рима – я приёмная дочь твоя. Как же ты женишься на мне?

Тиберий расхохотался:

– Законы придуманы для плебса! Мы, правители, стоим выше закона. Мы создаём законы, нужные нам, и отменяем неугодные!

Вспомнив о своём могуществе, император обрёл смелость. Подошёл к Агриппине и положил ей руки на плечи. Агриппина передёрнулась, словно к ней притронулся удав.

– Ты, ты… – матрона задыхалась от злобы и возмущения. – Ты убил Германика! – наконец выкрикнула она.

Тиберий испуганно замер.

– Да, да! Ты убил его! – отчаянно кричала Агриппина. – Германик умер от медленнодействующего яда. Он был молод, умен, силён! Рим любил его! А ты завидовал ему и ненавидел!

– Ты лжёшь! – Тиберий схватил Агриппину за предплечье и резко дёрнул к себе.

– Это правда! Ты убил Германика! – с ненавистью проговорила Агриппина. – И твои глаза подтвеждают вину. Какой у тебя испуганный взгляд! Ты убил Германика, а теперь смеешь приставать к его жене…

Агриппина горько засмеялась. И смех этот почти мгновенно перешёл в судорожное рыдание. Тиберий смотрел на женщину. Страх и ненависть переполняли его.

– Убирайся из дворца! – наконец процедил он сквозь зубы.

– Конечно, я уйду! – прорыдала в ответ Агриппина. – Я выйду на улицы Рима и буду во всеуслышанье кричать о том, что цезарь Тиберий велел Гнею Пизону отравить Германика!

– Попробуй только! – пригрозил император. – Я велю отрезать тебе язык. Убирайся прочь из Рима! На самую отдалённую виллу! Две преданные мне центурии будут стеречь тебя. Ты даже не сможешь переступить порог опочивальни.

– Со мной будут сыновья, – выкрикнула отчаявшаяся женщина. – Я научу их ненавидеть тебя!

– Твои сыновья – мои внуки! Они останутся в императорском дворце, – и цезарь Тиберий неудержимо расхохотался.

Выдержка покинула Агриппину: по-кошачьи сузив глаза, она бросилась на императора. Остро отточенные ногти почти коснулись прыщавого лица Тиберия. Император испуганно отшатнулся. «Фурия!» – вполголоса пробормотал он, пятясь к стене и прикрываясь рукой от разъярённой женщины. Агриппина теснила императора, надвигалась на него, угрожающе размахивала скрюченными пальцами перед его лицом. И в какое-то мгновение Тиберий дрожал перед слабой женщиной, которой придали силу скорбь и сожаление о погибшей любви. Но мгновение это было кратким. Тиберий почти упал на эбеновый столик, и рука его наткнулась на украшенную изумрудами плеть. Он размахнулся и ударил плетью обезумевшую Агриппину. Ударил резко, наотмашь, с ненавистью и страхом. Так бьют взбесившееся животное, которое раньше было дорого владельцу, но теперь обречено и внушает лишь брезгливое опасение.

Удар пришёлся в лицо. Агриппина болезненно вскрикнула и закрыла лицо руками. Кровь стекала между тонкими смуглыми пальцами. Вид крови, казалось, только раззадорил Тиберия. Внезапно ожесточившись, он хлестал Агриппину плетью. Матрона повалилась на пол, прикрывая руками обезображенное хлыстом лицо.

– Ненавижу тебя… – едва слышно хрипела она.

Устав хлестать женщину, Тиберий отбросил в сторону плеть и несколько раз пнул её ногой. Агриппина уже не шевелилась. Она потеряла сознание. Тиберий поднял голову и обвёл стены затуманившимся взгядом. Четверо преторианцев с короткими обнажёнными мечами толпились у скрытого занавесью входа. Шум в императорской спальне привлёк их. Увидев сцену избиения, они изумлённо застыли, не смея защитить Агриппину и, одновременно, не желая помогать императору. Мускулистые, плохо выбритые мужчины с жалостью смотрели на бессильно распростёртое, окровавленное тело Агриппины.

– Убрать её! – отрывисто велел Тиберий. – Когда ей станет лучше – отправить в ссылку под сильной охраной!

Пряча в складках мантии дрожащие руки, Тиберий смотрел, как преторианцы уносят так и не очнувшуюся женщину.

– Очень жаль, Агриппина! Все могло быть иначе… – пробормотал он, когда топот солдат замер в отдалении.




VII


Оставшись один, Тиберий нервно повёл плечами и бросился на ложе. Щемящее чувство опустошённости и одиночества сдавливало сердце. Если бы подданные знали, каким тяжким бременем является власть, они никогда бы не завидовали повелителю.

«Этой ночью мне необходима женщина, – подумал Тиберий – Мягкое покорное существо, чья близость поможет забыться…»

Кутаясь в широкую мантию, Тиберий выскользнул из опочивальни. Два преторианца, охраняющие вход, собирались последовать за императором, положив сильные ладони на рукояти мечей. Но Тиберий досадливо махнул рукой, и они замерли, уставившись застывшим немигающим взглядом в стену напротив.

Тиберий, шаркая сандалиями, шёл по пустынным переходам дворца. Было тихо. Лишь изредка потрескивали масляные светильники и едва слышно завывал ветер за стенами дворца.

Удлинённая угловатая тень мелькнула на повороте. Тиберий ускорил шаг, свернул за угол и увидел босоногого мальчика-подростка, несущего на голове огромное серебрянное блюдо с виноградом.

– Подойди сюда, – негромко окликнул мальчика цезарь.

Мальчик вздрогнул и обернулся. Он узнал императора и поспешно подошёл к нему, семеня босыми ногами. Ему было лет тринадцать-четырнадцать. Чёрные бархатные глаза подростка смотрели затравленно и пугливо. Тиберий улыбнулся и погладил мальчика по смоляным кудрям.

– Как твоё имя? – спросил император.

– Ипполит, – едва слышно шепнул подросток.

– Ты грек? – полюбопытствовал Тиберий, уловив знакомый акцент. – Откуда ты?

– С острова Родос, – ответил мальчик, неловко переминаясь с ноги на ногу.

– Не бойся меня, – добродушно рассмеялся император. Рука его уже покинула кудри мальчика и теперь поглаживала смуглую нежную щеку Ипполита. – Родос!.. Я прожил там много лет, и люблю родосцев. Кому несёшь виноград?

– Твоему племяннику Клавдию, о цезарь! Позволь мне удалиться, – мальчик просительно приложил руку к груди. – Мой господин, наверное, уже заждался…

– Клавдий может подождать, – оборвал его Тиберий. – Идём со мной, в опочивальню… – голос императора дрогнул и глаза неопределённо заблестели.

Юный Ипполит испуганно замотал головой.

– Идём же, дурачок! – властно зашептал Тиберий, засовывая руку за вырез простой шерстяной туники мальчика и лихорадочно ощупывая худощавый полудетский торс. – Разве не знаешь, какое наказание ждёт того, кто прогневит цезаря? Забудь о глупом Клавдии! Этот сладкий виноград ты скушаешь сам, в моей опочивальне. И выпьешь чашу фалернского вина! А потом я подарю тебе маленькую белую лошадку… Ну же, идём…

И, обняв за плечи до смерти испуганного подростка, Тиберий настойчиво увлёк его в темноту.

«Мальчик, девочка… Какая, в конце концов, разница?! – взволнованно дыша, думал Тиберий. – Главное, чувствовать рядом тепло человеческого тела».




* * *

Поутру Невий Серторий Макрон, трибун второй преторианской когорты, вступил в императорскую опочивальню. Тиберий сидел на краю ложа, свесив тощие ноги. Смуглая темноволосая рабыня почтительно склонилась над ступнями цезаря, обрезая отросшие ногти. Тиберий блаженно жмурился и жевал персик. Увидев Макрона, император воскликнул:

– Вели объявить волю цезаря! Пусть каждый римский гражданин или вольноотпущенник, который имеет на попечении, но не может достойно содержать мальчика или девочку в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, отошлёт сего ребёнка на императорскую виллу в Капри! Ибо цезарь Тиберий столь добр и великодушен, что обязуется дать достойное воспитание отрокам обоих полов! И пусть Рим славит мою доброту!

Кланяясь императору, Макрон заметил в углу опочивальни тоненькую скорчившуюся фигурку. Темноглазый Ипполит сидел на полу, обхватив руками тощие коленки и судорожно всхлипывая. Макрон понял, но не посмел возмутиться. «Мне ли осуждать императора? За свои проступки он ответит перед богами. Мой же долг – исполнить священную волю цезаря!»




VIII


Наверное, случившееся минувшей ночью смягчило Тиберия, настроило его благодушно. Так или иначе, цезарь уже не говорил о немедленной ссылке Агриппины. Наоборот, он заботливо справлялся о её здоровье и даже послал к ней любимого лекаря, грека Харикла.

Наступили календы января – месяца, получившего название в честь двуликого бога Януса, которому открыто прошлое и будущее. Тиберий давал пир в Палатинском дворце. Самые высокородные патриции, самые богатые всадники и самые знатные матроны Рима удостоились приглашения. И среди них – Агриппина, вдова Германика.

Двенадцать длинных низких столов занимали пиршественный зал. Вокруг каждого стола – три ложа, покрытые узорчатыми восточными тканями и персидскими подушками. Обеденные ложа были столь огромны, что на них могли одновременно возлежать три человека. Столы ломились под серебрянными блюдами с заморскими фруктами, медовым печеньем, велабрским сыром и копчёными колбасками.

Стол на помосте, наиболее роскошно уставленный, предназначался императору. Чернокожие рабы стояли у колонн по обе стороны стола, держа в руках опахала из павлиньих перьев. Тиберий возлежал на среднем из трех лож, опершись левой рукой на подушку и подозрительно осматривая гостей, приветствующих его.

– Славься, великий цезарь! – почтительно приветствовали Тиберия приглашённые. И Тиберий, стараясь выдавить из себя благосклонную улыбку, указывал распорядителю, куда посадить того или иного гостя.

По залу в сопровождении раба прошествовал Луций Элий Сеян.

– Приветствую тебя, о цезарь! – буркнул он, остановившись перед Тиберием.

– И тебе привет, благородный Сеян! – ответил император, улыбнувшись половиной тонкогубого рта. И, не понижая голоса, обратился к распорядителю: – Посади сенатора вон в тот угол, на нижнее ложе. Подашь ему куриное крылышко в чесночном соусе и парочку сардин! – и злорадно шепнул, когда Сеян уже отвернулся: – Пусть радуется, что я велел подать ему не дохлую ворону!

Распорядитель, раболепно кланяясь, увлёк остолбеневшего Сеяна на указанное Тиберием место. Сеян, неуклюже пробираясь между пирующими и рабами, разносящими блюда, мысленно выругался. Стол, указанный ему, располагался за широкой дорийской колонной. Туда Тиберий сажал тех, кто был у него в немилости.

«Император мстит мне за то, что я защищал интересы сыновей Германика!» – горько подумал Сеян, снимая сандалии и устраиваясь на ложе. А Тиберий в довершение позора громко закричал, перекрывая шум в зале:

– Не там! Ниже, ниже!!

Сеян, тяжело вздохнув, переполз на край трехместного ложа. Гости многозначительно переглянулись. Некоторые патриции не смогли или не захотели скрыть насмешливую улыбку. Место, указанное императором Сеяну, считалось наименнее почётным – чтобы не сказать: наиболее позорным.

Горечь в душе сенатора возросла, когда перед ним поставили блюдо, указанное императором: крылышко тощей курицы с чесноком и две мелкие рыбёшки. Пища простолюдинов! Сеян вытянул шею и огляделся по сторонам. Вот патриций Марк Лициний довольно уплетает фазанью ножку, а жена его упивается ароматным паштетом из печёнки фламинго. Далее – юный, но уже известный непотребствами Гней Домиций Агенобарб давится рагу из павлинов с имбирём. Он совершенно перепачкал жиром роскошную тогу, и раб ежеминутно вытирает салфеткой его довольную морду! А умнейший из сенаторов Луций Элий Сеян должен довольствоваться обыкновенной курицей да ещё и плебейским чесноком! О боги, где справедливость?!

Два всадника устроились рядом с Сеяном. «Эти, должно быть, тоже в немилости у цезаря! – подумал Сеян, приветствуя их кивком. – Иначе он не посадил бы их за самый дальний стол». Но увы! К великой досаде Сеяна на блюдах новоявленных соседей лежали перепёлки с трюфелями. Оба всадника заметили разочарованное лицо Сеяна и бесцеремонно осмотрели его скудное угощение.

– Ты любишь чеснок, благородный Сеян? – насмешливо спросил один из них, преувеличенно принюхиваясь к сенатору.

– Что же в этом плохого? – раздражённо осведомился Сеян. – Наши славные предки ели чеснок и лук, и знать не знали этих роскошных и вычурных кушаний, пробуя которые человек порою и не понимает, что он ест. Настолько изменяется вкус мяса от неизвестных ранее заморских приправ!

– А мне весьма по вкусу нынешняя кухня! – со смехом воскликнул собеседник и, поглядывая на Сеяна, отправил в рот парочку трюфелей.

Расстроенный Сеян отвернулся и, чтобы хоть как-то умерить досаду, потянулся к сыру и копчёным колбаскам, горою высившимся на низком столе.




* * *

Гости продолжали прибывать. Перед императором, низко склонившись, стоял его племянник Клавдий. Младший брат покойного Германика, тридцатилетний Клавдий был полной противоположностью прославленному полководцу. Застенчивый и боязливый, он предпочитал одиночество шумным собраниям. Когда же Клавдию доводилось появляться в обществе, то он мучительно заикался, отвечая на вопросы, и поспешно отходил в сторону, сутулясь и приволакивая ногу.

– Давно я не видел тебя, Клавдий! – ответил Тиберий на приветствие племянника. – Чем занимался ты, прячась от нас, как улитка в раковину?

– Я писал… – едва слышно шепнул он.

– Писал?!. – засмеялся император. – И что же ты писал?

– Историю племени этрусков, дядюшка, – заикаясь, пробормотал Клавдий.

– Представляю себе твой труд! – расхохотался Тиберий. – Если ты такой же мастер писать, как и говорить… – и, понизив голос, добавил: – При людях называй меня «цезарем»; я для тебя «дядюшка» только в моих покоях.

– Прости, цезарь, – ещё сильнее смутился Клавдий.

– На такого идиота даже невозможно сердиться, – ухмыльнулся император. – Можешь прилечь на нижнее ложе.

Клавдий, тут же забыв об обиде, устроился на указанное ложе за императорским столом. Снял сандалии и отдал рабу, приговаривая:

– Смотри, чтобы никто их не украл. Иначе я велю наказать тебя.

Раб, прижимая к груди драгоценные хозяйские сандалии, стал за ложем позади Клавдия. Тиберий, услышав приказ племянника, презрительно усмехнулся: «Вот уж истинно идиот! Обедает у самого императора, а думает, что попал на одну из тех мерзких пирушек, где воруют сандалии у приглашённых! Сами боги велят мне подшутить над ним».

Но в следующее мгновение Тиберий напрочь забыл о Клавдии. В зал вступила Агриппина.

Она явилась на праздник в чёрной шерстяной тунике. Поверх туники накинута белая стола, придерживаемая на плечах двумя круглыми застёжками. Отныне Агриппина уже не носила бирюзовых, лиловых, шафранных одежд, как прежде. Её цветами стали белый, серый и чёрный – цвета траура. Тиберий пригляделся к застёжкам на плечах женщины и вздрогнул: то были серебрянные медали с горделивым профилем Германика. В глубине сердца снова закопошилась неприятная горечь, но Тиберий усилием воли подавил её и радушно обратился к Агриппине:

– Дочь моя! Садись рядом со мной на самом почётном месте. Жены у меня нет. Кому, как не тебе, внучке Августа, знатнейшей матроне Рима, сидеть здесь?

Агриппина присела на край императорского ложа. Женщинам не полагалось снимать сандалии и возлежать за обедом, подобно мужчинам. Но все же, римлянки принимали участие в пиршествах и празднествах наравне с мужчинами. В отличие от эллинок, которые не смели покидать женскую половину дома, пока мужья веселились с гетерами.

Тиберий украдкой всматривался в бледное лицо Агриппины. Как она подурнела! Словно со смертью Германика иссяк некий источник, питавший её красоту. Черты лица заострились, подбородок отяжелел, волосы потускнели. Правый глаз чудовищно опух и налился кровью. Тиберий передёрнулся от отвращения, когда Агриппина взглянула на него этим изуродованным глазом. Помимо воли он вспомнил, как хлестал её по лицу плетью. Вероятно, один из ударов пришёлся в глаз! Но, вместо укора совести, император ощутил лишь новый всплеск ненависти: зачем Агриппина довела его до крайностей?!

Даже сейчас Агриппина продолжает бросать вызов Тиберию. Всем своим видом вдовы-мученицы, траурным одеянием и главное – застёжками, которые Агриппина нарочно велела сделать с медалей, некогда отчеканенных в честь триумфа Германика. «Змея! – мстительно думал Тиберий. – Как могла она потревожить моё сердце, пусть и ненадолго?»

Гости притихли. Не переставая поглощать лакомства, они втихомолку поглядывали на императора и Агриппину, с трудом узнавая эту женщину, ещё недавно счастливую и любимую, а теперь – одинокую и печальную.

Зависшая в зале тишина, нарушаемая лишь чавканьем и звоном посуды, становилась невыносимой для Тиберия. И он поспешил прервать её. Горделиво поднявшись во весь рост, император трижды хлопнул в ладони. В зал, соблазнительно покачиваясь, вплыла огромная кабанья туша. Шестеро рабов несли серебрянный поднос, на котором покоилась эта отменная гора мяса. То была не обыкновенная свинья с крестьянской усадьбы. То был дикий вепрь, ещё недавно обитавший в буковых лесах далёкой Галлии, что утраивало ценность блюда.

Позади подноса с вепрем попарно шли рабы с позолочеными тарелками. Шествие возглавлял молодой стройный греческий раб, несущий два остро отточенных ножа с таким видом, словно то были символы царского достоинства. Патрицианки невольно засматривались на красавца-раба, чья оливковая кожа напоминала шёлк Серики, а глаза блестели, как спелые маслины. Да и некоторые мужчины, которых влекла греческая любовь, поглядывали на него с любопытством.

Остановившись перед императором, рабы повалились на колени так умело, что кабанья туша, политая соусом из мёда и апельсинового сока, ничуть не сдвинулась. На коленях подползли они к Тиберию и установили поднос с тушей на императорский стол.

Пирующие восторженно зашумели, обсуждая размеры кабана и щедрость императора.

Тиберий подал знак. Красавец-грек грациозно поднялся с колен. С хорошо рассчитанной ловкостью он подбросил вверх два остро отточенных ножа. Сверкающие лезвия описали в воздухе несколько кругов и вонзились точно в загривок кабана.

Разрезание кабаньей туши обращалось захватывающим зрелищем. Гости заворожённо следили за тем, как грек, пританцовывая, отрезает ароматные куски свинины и ловко перекладывает их на подставляемые рабами тарелки. Музыканты играли на арфах и кифарах эллинскую мелодию. Под своды зала взлетала древняя музыка: одинокие звуки струн сплетались с бередящими душу переливами. Мелодия лилась сначала медленно и томно, затем – быстрее и быстрее, опьяняя ритмом, как вином. Грек самозабвенно плясал танец своей родины. Постепенно ускоряя ритм, обходил он кабанью тушу. Стройные ноги, обутые в сандалии с ремешками до колен, то зависали в воздухе, то пружинисто ударялись о мозаичный пол. Загорелые руки поднимались в плавном жесте, словно грек обхватывал за предплечья невидимых партнёров по танцу. А затем – резкое движение, и новый кусок мяса накалывался на нож. Грек грациозно описывал круг, поддерживая двумя ножами над головой порцию свинины. И мясо перелетало в золочёную тарелку, которую раб поспешно относил очередному гостю.

– Слава цезарю Тиберию! – раздался из глубины зала восторженный крик. И гости нестройным хором подхватили: – Слава!

И мигом позабылась былая скупость Тиберия. Никто уже не вспоминал те пиры, которые он давал в начале правления: зачерствевшее печенье и половина свиньи, оставшаяся от предыдущего обеда. Тогда император косо посматривал на гостей, сосущих кости и сухожилия, и приговаривал: «Разве половина кабана отличается по вкусу от целого?» Как изменился цезарь со смертью Германика!

Свинина оказалась мягка и ароматна, в меру жирна. Огромные куски пахли мёдом, апельсинами из Счастливой Аравии и горечью костра. А Луцию Элию Сеяну достался жалкий кусок хвоста! Не иначе, как по распоряжению императора. Тоскливо посмотрев на кучу хрящей в своей тарелке, Сеян снова потянулся к колбаскам. Но рука его наткнулась на пустое блюдо. Сенатор преисполнился молчаливым возмущением, заметив, что рабы сотрапезников держат в руках льняные салфетки, завязанные в узелок. От салфеток, сплошь покрытых жирными пятнами, пахло вожделенными колбасками, сыром, ветчиной… «Эти паршивцы обильно наелись, да ещё велели рабам прихватить яства со стола, чтобы отнести домой!» Возмущению Сеяна не было предела. Неожиданно подумалось: «Нельзя враждовать с императором. И дело не только в сегодняшнем банкете. В любой таверне можно наесться до отвала! Но как знать, чем ещё может обернуться немилость Тиберия?!»

И Элий Сеян решительно протянул руку к жёлтому яблоку. А его мозг тем временем напряжённо работал, обдумывая, как доказать верность императору.




* * *

От обильной еды и винных испарений Клавдий, племянник Тиберия, отяжелел и задремал за столом. Цезарь развеселился, наблюдая, как смешно посвистывает носом и вздрагивает во сне толстый заика. Раб Клавдия стоял позади господина, охраняя его сон так же, как и сандалии.

– Подойди ко мне, – подозвал его император. Раб, склонив голову и опустив взгляд, приблизился к Тиберию.

– Надень сандалии на руки Клавдия. Но не разбуди его! – улыбнувшись, повелел Тиберий.

Раб медлил, боязливо округлив глаза и вжав голову в плечи. Но стоило императору нахмуриться, как он повиновался. Поспешно пятясь, он вернулся к своему господину. Осторожно, стараясь не потревожить спящего Клавдия, раб пристроил сандалии на безвольно свисающие с ложа руки. Мясистые пальцы смешно выглядывали меж кожаных ремешков. Тиберий, хватаясь за живот, скорчился от неслышного хохота.

Выждав некоторое время, Тиберий удовлетворённо отметил, что приглашённые все чаще поглядывают на Клавдия. Предвкушая потеху, он крикнул:

– Проснись, племянник! Негоже засыпать за императорским столом!

Клавдий пробормотал что-то сквозь сон, но не открыл глаз. Тиберий усмехнулся. Жестом подозвал преторианца, стоявшего на страже у входа, и шёпотом отдал приказ.

Преторианец с невозмутимым лицом приблизился к Клавдию. Достал из ножен короткий меч и слегка кольнул спящего в живот. Клавдий испуганно вскинулся. Всеобщий хохот оглушил его. Желая протереть сонные глаза, Клавдий неосознанно поднёс к лицу руки. И проехал по щекам деревянными подошвами сандалий. Давно уже гости не потешались так на императорских празднествах!

– Ты с ума сошёл?! – накинулся Клавдий на раба, упавшего к изогнутым ножкам ложа. – Хочешь умереть на кресте?

– Император повелел мне… – испуганно выл раб.

Клавдий перевёл ошеломлённый взгляд на дядю. Тиберий беззастенчиво смеялся. И Клавдий тоже улыбнулся, глупо и смущённо. Неловко сбросил с ладоней сандалии и потянулся к вину. Болезненно саднило щеки, и Клавдий велел рабу смазать ссадины оливковым маслом. Стыдно было сознавать себя всеобщим посмешищем. И все же, Клавдий привычно промолчал: из врождённой застенчивости и из страха, возросшего после странной смерти Германика.

Вволю посмеявшись, Тиберий обернулся к Агриппине.

– Почему не кушаешь, дочь моя? – с надменной любезностью спросил он, заметив, что тарелка Агриппины все ещё полна.

– Я не голодна, – отрывисто ответила гордая матрона.

– Насколько мне известно, званые обеды, которые давали ты и Германик, никогда не отличались таким великолепием, – цезарь Тиберий насмешливо повёл рукою в сторону объедающихся гостей.

– Да, это правда. Кушанья у нас были куда скромнее, – Агриппина горько улыбнулась уголком рта. – Зато на наших праздниках гости ели то же самое, что и хозяева!

Тиберий окинул женщину холодным взглядом.

– У меня приглашённые вольны выбирать среди множества блюд те, которые им более по вкусу, – сухо заметил он.

– Неужели? – в голосе Агриппины звучал явный сарказм. – И некоторые предпочитают мелкую рыбку из Тибра павлинам и фазанам?

– Есть и такие, – раздражённо ответил император, сверля Агриппину косым взглядом. – А ты, вижу, раздосадована тем, что Германик умер, и никогда тебе не стать императрицей!

Услышав имя Германика, матрона болезненно передёрнулась и уставилась в тарелку, стараясь скрыть подступившие слезы.

– И не смотри с такой ненавистью на мясо! – издевательски продолжал Тиберий. – Если оно не по вкусу тебе – отведай фруктов. Эй, Антигон! Подай яблоко моей невестке! – крикнул он распорядителю. – Нет, не это! И не это. Вон то, крупное, с красным боком! Я хочу, чтобы Агриппина съела именно это яблоко.

Агриппина испугалась. «Почему именно это?» – растерянно подумала она, наблюдая, как смуглые пальцы Антигона ощупывают яблоки и выбирают то, на которое указал император. Распорядитель уложил плод на тарелку и поднёс матроне, почтительно склонившись перед нею. Словно безобразный Парис перед начавшей стареть Венерой.

Матрона протянула к яблоку руку. Тоненькие серебряные браслеты всколыхнулись и зазвенели, выдавая дрожь. Агриппина отдёрнула руку.

– Я не хочу яблока, – стараясь казаться спокойной, ответила она.

– Почему? – почти выкрикнул император. – Ты боишься? Думаешь, что я желаю отравить тебя?!

Зал притих. Тиберий грузно поднялся с ложа и подошёл к Агриппине. Теперь они смотрели в глаза друг другу. Закипая яростью, император рассматривал бледное лицо женщины, её запёкшиеся губы и глаз, уродливо налитый кровью.

– Ты смеешь подозревать меня? Обвинять перед всеми присутствующими в попытке отравления!? – с нескрываемой ненавистью проговорил он. – Да ведь это равносильно оскорблению величества! Вон из Рима! В ссылку! На остров Пандатерия, где недавно умерла твоя гулящая мамаша!

Преторианцы уже спешили на зов цезаря. Обнажив короткие мечи, они обступили Агриппину. Равнодушные лица солдат напоминали каменные изваяния.

Матрона поднялась с ложа, стараясь держаться как можно ровнее. Слезы повисли на длинных ресницах, но гордость и врождённое чувство достоинства перевесили. Рыдать и проклинать судьбу она ещё успеет. Сейчас главное – не показать Тиберию слабость и страх. И жить, жить! Чтобы научить сыновей Германика ненавидеть виновника смерти отца!

Стоя между рослыми сильными преторианцами, Агриппина обернулась к императору.

– Лучше жить и умереть на Пандатерии, чем в лупанаре, в который ты обращаешь Рим! – зазвучали под полукруглым сводом зала её прощальные слова. А преторианцы уже увлекали её к выходу…

– Почему мои гости молчат? – громко выкрикнул цезарь, делая попытку замять неловкое молчание. – Кушайте, веселитесь! Что так тихо? Пусть играет музыка!

Музыканты очнулись от оцепенения. Плавно изогнутые руки пробежались по струнам арф, вызывая к жизни пленительную мелодию.




IX


На рассвете Агриппина Старшая навсегда покидала Рим.

Для неё приготовили чёрные закрытые носилки, запряжённые четвёркой ленивых лопоухих мулов. Юлия Друзилла и Агриппина Младшая уже забрались в носилки, цепляясь друг за дружку, всхлипывая и размазывая слезы по щекам. Девочки должны были разделить с матерью изгнание. Рабыня-эфиопка держала на руках младшую дочь Агриппины, едва начавшую ходить. А сыновья оставались в Риме.

Агриппина порывисто обнимала сыновей, хватала их за плечи исхудавшими руками, всматривалась в открытые детские лица.

– Помните вашего отца, – шептала она, стараясь силою своего взгляда зажечь в мальчиках огонь мести.

– Мы никогда не забудем его, – тихим твёрдым голосом отвечал Нерон. Ему шёл четырнадцатый год. Ростом он уже сравнялся с матерью, плечи начинали раздаваться вширь. И Агриппина с горькой радостью замечала, что Нерон все более походит на отца.

– Как только станем совершеннолетними и избавимся от опеки императора, мы приедем к тебе! – обещал Друз, уткнувшись в материнское плечо.

– Вы – моя последняя надежда, – Агриппина прижала к груди сыновей, светловолосых, голубоглазых, удивительно похожих на Германика.

Калигула плакал. Рушился мир, привычный ему с младенчества. Сначала умер отец, теперь уезжала мать… Он был слишком мал, чтобы осознать случившееся. Но интуитивно чувствовал, что несчастья, свалившиеся на его семью, идут от императора. Того страшного, обрюзгшего старика, который хотел выдрать Гая за разбитую вазу.

Император может все. Может выгнать человека из Рима, побить его, даже казнить. Ах, если бы он, Калигула, был императором!.. Тогда он вернул бы мать в Рим, а на далёкий остров с трудным названием отправил бы деда Тиберия. А ещё лучше – бросить его в море, на поживу огромным спрутам и прочим морским бестиям! Но сейчас император – Тиберий, и это он может проделать с маленьким Гаем Калигулой все, что захочет: казнить, выгнать, побить, бросить спрутам… Мальчику стало страшно. Что делать, чтобы грозный дед Тиберий никогда не прогневался на него?

Агриппина насилу оторвалась от сыновей и села в носилки. Чёрные занавески плотно задвинулись. Так велел Тиберий: римляне не должны видеть, как отправляется в изгнание вдова Германика. Легионеры двумя рядами обступили носилки. Неужели император опасался побега? Далеко ли убежит измученная женщина с тремя маленькими дочерьми? Разве может она оставить заложниками троих сыновей?

Агриппина напоследок выглянула в узкую щёлку между занавесями. Носилки покачнулись, тронулись. Сыновья медленно отдалялись от неё. Вернее, она отдалялась от них. А Нерон, Друз и Гай продолжали неподвижно стоять на нижней ступени мраморной лестницы. Такие юные, такие беззащитные!.. Нерон, не отрывая взгляда от носилок, положил руку на плечо Друзу. И тот, отвечая пожатием, судорожно вцепился в пальцы старшего брата. Калигула отошёл в сторону и присел у колонны, прислонившись к ней спиной. Самый младший, он казался самым одиноким.

Цезарь Тиберий стоял в глубине дверного проёма. Оставаясь незамеченным, он наблюдал за отъездом Агриппины. Когда носилки, плавно покачиваясь, исчезли в утренней толчее извилистых улиц, он облегчённо вздохнул. Выиграна ещё одна решающая битва в войне с Германиком. Сначала император избавился от самого Германика, теперь – от Агриппины. Остались только их сыновья.

Тиберий подошёл к мальчикам. Обнял их сзади, положив левую руку на плечо Нерону, а правую – Друзу.

– Мне жаль вашу мать, – сказал он, стараясь придать голосу убедительность. – Но она сама накликала на себя несчастье дерзостью и неразумием. Отныне я – ваш опекун, и приложу все усилия, чтобы воспитать вас достойными гражданами великого Рима.

Тиберий смолк в ожидании ответа. Но Друз и Нерон стояли, не двигаясь, и упрямо молчали. Тиберий видел, как напряглись мальчишеские скулы, ещё не ведавшие бритвы.

«Змеёныши! – подумал он. – Я заставлю вас уважать и бояться меня!» – и поспешно убрался во дворец, даже не обратив внимания на Калигулу, который испуганно скорчился за колонной.




* * *

Гай Калигула страдал. Семилетнему мальчику больно расставаться с матерью. Ещё больнее – расставаться с сестрой Друзиллой.

Нахлынули воспоминания. Вот отец подарил ему маленький возок, запряжённый мохнатым чёрным пони. Мальчик без устали катался по усыпанным гравием аллеям, погоняя лошадку игрушечным хлыстиком. Иногда пытался править стоя, подражая то вознице с ипподрома, то триумфатору в роскошной колеснице. Иногда сажал рядом с собою Друзиллу. Девочка цепко хваталась за раскрашенные края возка и восторженно смеялась, подставляя ветру раскрасневшееся лицо. Старшие братья не разделяли забав Калигулы и даже посмеивались над ним. Ведь они считали себя почти взрослыми, учились езде на скаковых лошадях и увлечённо дрались деревянными мечами на лужайке среди кипарисов.

Агриппина Младшая тоже однажды прокатилась с братом. Когда Калигула нахлестнул пони, то девочка завизжала от страха и ухватилась за вожжи. Возок перевернулся, Агриппина неловко вывалилась на розовый гравий. Надрывно рыдая, она потирала ушибленные места и ругала Калигулу. Рабыни хлопотливо тащили девочку к вилле, а она продолжала выкрикивать обидные слова: «Нюхая хвост своего пони, ты уже сам пропах навозом!» Калигула, опустив руки и склонив голову, стоял у перевёрнутого возка. «Как смешно упала Агриппина! – неожиданно раздался рядом голос Друзиллы. – Гай, покатай меня».

Они вместе перевернули возок, накормили морковью испуганного пони. И катались до самого обеда, злорадно смеясь над незадачливой Агриппиной… Стоит ли удивляться тоске о Друзилле, если она была единственным другом Калигулы?

– Почему ты тут спрятался? – грубый голос прервал воспоминания мальчика. Калигула испуганно поднял глаза. Над ним возвышался цезарь, словно похожий на огромного телёнка иллирийский пёс над загнанной в угол добычей.

– Да ты плачешь? – неподдельно изумился Тиберий. – Идём со мной. Ты – мой внук, и я позабочусь о твоём будущем. Тебе уже семь лет. Пришло время познавать науки.




X


Дворец Тиберия не подавлял той чрезмерной пышностью, которой славились дворцы восточных правителей. Просторный и удобный дом Октавиана Августа, облицованный розовым мрамором и серо-голубой мозаикой, служил резиденцией его наследнику. Тишина и прохлада царили в полупустых залах. Пламя, горящее в масляных светильниках, выхватывало из полумрака неясные очертания статуй и мраморных ваз.

Жилые помещения располагались в задней части дома. Преторианцы бдительно охраняли вход, допуская туда лишь членов императорской семьи и тех, кого цезарь удостаивал особым приглашением. Комнаты-кубикулы выходили на галерею. Крытая галерея, украшенная коринфскими колоннами, окружала прямоугольный внутренний двор. Ещё Октавиан Август велел разбить здесь сад, засадив просторный двор лавровыми деревьями, пиниями, плющом и виноградом. По глади пруда плавали бледно-розовые и жёлтые кувшинки.

Император жил в правом крыле дворца. Тиберий обычно просыпался через два часа после рассвета. Омывал лицо и руки водой, настоянной на розовых лепестках – роскошь, пришедшая с востока на смену простым римским привычкам. А затем Тиберий спускался в сад.

Он часами мог бродить по дорожкам, разбегающимся от фонтана. Он любовался лилиями и базиликом, вдыхал запах жасмина и акации. Порою присаживался на мраморную скамью, в тень раскидистого платана. Пил воду из фонтана, украшенного позеленевшей от времени статуей Нептуна. То были самые отрадные мгновения в жизни Тиберия. И он ненадолго забывал о государственных заботах, о нелюбви римлян, о толпах просителей, осаждающих дворец.

Тиберий бросал хлебные крошки в водоём. Рыбки, вилявшие хвостами и хватавшие угощение круглыми ртами, забавляли его. Император сравнивал их с плебеями, жаждущими дармового хлеба и зрелищ, и с сенаторами, жаждущими золота и почестей.

Чеканя шаг и размахивая правой рукой подошёл Макрон, которому Тиберий доверил охрану своей драгоценной особы.

– Луций Элий Сеян просит цезаря о встрече, – слегка запыхавшись, доложил он.

– Пусть подождёт, – нахмурился Тиберий. – Впрочем, нет! Я поговорю с Сеяном. Проводи его в сад.

Император продолжал кормить рыбок и не обернулся, даже услышав приветствие Сеяна.

– Ты гневаешься на меня, цезарь? – осмелился спросить сенатор, так и не дождавшись ответа на приветствие.

Тиберий замер. Избегая смотреть на сенатора, он внимательно разглядывал, как колышутся на дне водоёма темно-зеленые водоросли. .

– Ты был другом моего сына! – с неподдельной горечью воскликнул он. – Что изменилось? Почему ты стал на сторону сыновей Германика?

Элий Сеян опешил.

– Дело не в сыновьях Германика, а в соблюдении закона, – оправдываясь, пробормотал он.

Тиберий выбросил рыбам остатки хлеба. Заложил руки за спину и неспешно направился в глубину сада. Сеян поплёлся за ним. Со стороны зверинца доносился вой львов и сиплые крики голодных павлинов.

– Эти мальчики – кровные правнуки Августа. Кроме того, народ перенёс на них горячую любовь, которую питал к Германику. Усынови их, цезарь, и плебс восславит тебя! – поспешно заговорил Сеян, стараясь, чтобы слова звучали как можно убедительнее.

– Усыновить мальчишек Германика в угоду плебсу, ради минутной популярности? А как же мой внук?! – выкрикнул Тиберий, внезапно остановившись. – У тебя есть дети, Сеян! Что ты сделаешь, если от тебя потребуют оставить наследство дальним родственникам, а не родным детям и внукам?!

Сеян обескураженно молчал. Он мог бы возразить, сказать, что Октавиан Август сделал Тиберия наследником при условии, что тот усыновит Германика. Но Сеян понимал, что цезарь обозлится ещё больше, услышав это. Неожиданно сенатору пришла в голову мысль: «Август заботился о правах Германика, женатого на его внучке, потому что думал о правнуках. Можно ли осуждать Тиберия? Ведь, беспокоясь о внуке, он поступает подобно Августу».

Тиберий, придав голосу горестную дрожь, продолжал:

– Меня часто обвиняют в скупости. Неразумные! Неужели они думают, что казна империи создана лишь для того, чтобы любой желающий запускал в неё руку? Не в этом ли причина твоей неверности, Сеян?! Сколько сестерциев ты хочешь за то, чтобы склонить сенаторов в пользу моего внука?

Тиберий натужно покраснел, шея по-бычьи вздулась. Императора душила злоба. Сеян испугался.

– Прости, цезарь! Я поступил необдуманно! – взмолился он. – Но заклинаю – не говори о сестерциях! Я буду верно служить не за жалкие монеты, а потому что почитаю тебя!

– Могу ли я верить твоей речи? Слова – как ветер! – усмехнулся цезарь.

– Да покарает меня Юпитер-Громовержец, если я нарушу слово! – исступлённо поклялся Сеян. Чтобы придать больше убедительности словам, он упал к ногам Тиберия и поцеловал край императорской тоги. А затем, подавляя нахлынувшее отвращение, приложился губами к кожаным ремешкам сандалий.

Тиберий удовлетворённо улыбнулся.

– Я скоро покину Рим. Пребывание здесь угнетает меня. Риму нужен префект, распоряжающийся всем во время отсутствия императора. Даже преторианские когорты – единственные войска, которым разрешено постоянное пребывание в Риме – будут беспрекословно подчиняться префекту, которому я доверюсь. На эту должность я решил назначить тебя, Элий Сеян!

– А как же Сенат? – пролепетал Сеян, не смея верить удаче.

– Снимешь сенаторскую тогу, – усмехнулся Тиберий. – Разве новый пост не стоит этого? К тому же, я решил очистить Сенат от сброда, проникшего туда за время предыдущего правления. Оставлю лишь представителей древних сенаторских семей. А остальных, особенно сторонников республики – на улицу, со всеми полагающимися почестями!

Элий Сеян, не поднимаясь с колен, почтительно облобызал протянутую руку.

– Префектом ты останешься вплоть до моей смерти, – продолжал император. – А если мне наследует родной внук – пожизненно!

Отныне Тиберий был уверен в преданности Сеяна. Тот сам приложит все усилия, чтобы сделать наследником императорского внука.




XI


Покои, отведённые Калигуле, состояли из тёмной опочивальни и просторного светлого зала, предназначенного для занятий с учителем-грамматиком.

Мальчик боялся спать в чужом, незнакомом доме. Широкая постель с балдахином из полупрозрачного голубого шелка казалась ему холодной и неуютной, хотя на самом деле была роскошной и мягкой. Два раба спали на полу опочивальни, загораживая вход. Но даже так Калигулу мучил страх. По ночам он хрипло вскрикивал и просыпался в холодном поту. Мальчику снилось, что он – гладиатор, держит в руке деревянный игрушечный меч, а напротив него – хищный тигр с лицом Тиберия. Так преображались в детском сознании слова, некогда произнесённые отцом.

Однажды Тиберий вошёл в покои Калигулы. Императора сопровождал немолодой человек, держащий в руках несколько свитков, испещрённых латинскими и греческими письменами. Позади неловко топтался мальчишка лет четырнадцати, несущий плетёную корзинку, покрытую салфеткой.

– Это – твой учитель, – заявил Тиберий. – Он научит тебя читать, писать и считать.

Учитель, назвавшийся Флакком, важно закивал:

– О, да! Я приобщу тебя к знаниям! Сначала выучим латинский алфавит, а затем приступим и к греческому, – и, обратившись к императору, пояснил: – Моя новая метода даёт неслыханные результаты! Ученики начинают читать в кратчайший срок.

– Посмотрим, – сухо ответил Тиберий, усаживаясь в кресло без спинки и опираясь рукой о выгнутые подлокотники. Прыщавое лицо старика изобразило преувеличенное внимание.

Учитель сел на табурет, напротив Калигулы. Мальчик-раб поставил на столик корзинку и отдёрнул салфетку.

В корзинке лежали маленькие сдобные хлебцы, выпеченные в форме букв. Флакк выбрал хлебец, напоминающий букву «А».

– Сия буква есть первая в алфавите! – высокопарно изрёк он. – Именуется «А». Повтори.

– «А»! – послушно произнёс Калигула.

– Как именуется сия буква? – строго вопросил учитель.

– «А», – ещё раз повторил Калигула.

– Запомнил ли ты название и вид буквы?

Калигула утвердительно кивнул. Флакк положил хлебец обратно в корзинку.

– Отыщи букву «А» среди иных букв, – велел он.

Калигула потянулся к корзинке и вытащил указанный хлебец, попутно принюхиваясь к аромату свежей выпечки. Флакк удовлетворённо улыбнулся:

– Коль скоро ты выучил эту букву – можешь её съесть! – разрешил он. – Какую букву ты ешь?

– «А», – невнятно проговорил Калигула, набивая рот вкусно пахнущей сдобой.

– Теперь перейдём к второй букве, название которой «Бе».

– «Бе», – покорно сказал мальчик, едва сдерживаясь, чтобы не заблеять ягнёнком.

Повторилась процедура запоминания буквы и последующего съедания хлебца.

Учитель, довольный эффективностью методы, торжествующе обернулся к императору.

– Таким образом мы изучим алфавит в несколько дней! – похвастался он. Тиберий поощрительно кивнул.

– Перейдём к третьей букве, именуемой…

– «Це»! – нетерпеливо прервал Флакка Калигула. – Можешь отдать мне все хлебцы. Я знаю алфавит. Отец выучил меня читать шести лет от роду!

Флакк изумлённо опешил. Тиберий нахмурился:

– Хороша твоя метода! – язвительно заметил он. – Быстро учишь алфавиту тех, кто уже читает! Прежде, чем учить, нужно выяснить уровень знаний ученика!

Флакк пристыженно молчал.




XII


Шестнадцать лет! Кровь бушует в жилах, подобно молодому вину в мешках из козлиной кожи. Позади остались годы учёбы, впереди – целая жизнь.

Калигула вырос. Он ещё оставался по-мальчишески худощав, но плечи уже раздавались вширь. Черты лица определились. Зеленые глаза угрюмо блестели из-под низко нависших бровей. Рыжеватый юношеский пушок появился на верхней губе и подбородке. Скоро Гай Калигула торжественно побреется и впервые оденет тогу, которую позволено носить только совершеннолетним. Таково ритуальное посвящение во взрослые! Гай уже готов. Он научился читать по-гречески Гомера и Аристотеля и декламировать наизусть длинные отрывки из Вергилиевой «Энеиды». Узнал сколько будет, если к унции добавить семис. Умеет втиснуть в разговор изречения славных мужей древности. Уверенно рассуждает о том, как звали Ахилла, когда он скрывался в женском платье; или сколько кружек вина выпил Эней, пристав в Сицилии. Может блеснуть ораторскими способностями, сочинив пространную и убедительную речь на тему: «Что сказал бы божественный Юлий Цезарь, проиграв Фарсальскую битву?» (не иначе как: «Пришёл, увидел и удрал!»), или «Поздравительное слово Юпитера к Венере, получившей яблоко». Одним словом, Калигула в совершенстве овладел положенной школьной премудростью. А кроме этого – научился льстить, притворяться, скрывать свои мысли, открыто улыбаться Тиберию, в душе содрогаясь от ненависти.

Ему уже позволяли покидать дворец и гулять по запутанным римским улочкам. Правда, в сопровождении четырех преторианцев.

Калигула часто спускался с Палатинского холма, обители аристократов. Увлечённо бродил по шумной улице Субуре, заглядывал в лавочки с тканями и благовониями. Покупал у бродячего торговца ржаной хлеб за один асс, и жадно съедал его, запивая дешёвым вином. Завидев уличную драку, Гай с любопытством проталкивался в середину толпы и поощрял дерущихся непристойными выкриками. Римляне узнавали Гая Калигулу и указывали на него пальцами, поясняя непосвящённым: «Сын Германика».




* * *

Солнце медленно клонилось к горизонту. Косые лучи скользили по жёлтым колоннам Аполлонова храма. Калигула опасливо вступил в полутёмный зал. В центре возвышалась внушительная статуя бога-Кифареда. Калигула с любопытством осмотрел наготу Аполлона, не прикрытую ни листом, ни целомудренным покровом. Перед статуей располагался алтарь. Белый каррарский мрамор потускнел от потоков крови. Много тучных быков и агнцев приносилось в жертву Аполлону.

Неслышно ступая, подошёл верховный жрец. Он появился внезапно, из темноты, сгустившейся в углах храма. Полный мужчина средних лет, прикрывающий лысину рыжим кудрявым париком, он приблизился к Гаю Калигуле.

– Желаешь принести жертву Аполлону? – учтиво осведомился он.

– Хочу, чтобы могущественный бог предсказал мне будущее, – прошептал Калигула, сунув жрецу увесистый кожаный мешочек с сестерциями.

– На внутренностях быка? – жрец взвесил мешочек на ладони, стараясь определить размер вознаграждения.

– На голубях.

Верховный жрец провёл Калигулу во внутренний двор, подвёл к птичьей клетке. Белые голуби с пышными хвостами, нахохлившись, сердито ворковали. Жрец пересыпал в ладони Калигулы горсть зёрна.

– Брось птицам, – велел он. – Голубь, который первым клюнет эти зёрна, определит твою судьбу.

«А если никакой не клюнет?» – суеверно подумал Калигула. Сердце бешено колотилось, когда он бросал зёрна голубям.

К облегчению Калигулы, птицы благосклонно отнеслись к подношению и склевали зёрна. Жрец намётанным глазом заметил первого и навязал ему на шею крупную алую бусину на шерстяной нитке. А затем открыл дверцу клетки.

Голуби, шурша крыльями, взмыли в пастельную синеву неба. Прикрываясь ладонью от солнца, жрец пристально следил за полётом. Калигула, подавляя волнение, тоже всматривался в стаю голубей, ища того, с бусиной.

– Твой голубь поднялся выше всех! – воскликнул жрец. – Боги благосклонны к тебе. Ты поднимешься на вершины власти!

Калигула торжествовал. Ликование переполняло его. По-детски подпрыгнув, юноша хотел повиснуть на шее жреца, но вовремя сдержался.

И вдруг голубь с бусиной потерял высоту. Странно захлопав крыльями, он опустился на покатую крышу соседнего дома. И криво побежал по красно-коричневой черепице, приволакивая лапу. Жрец замер. Перевёл вопрошающий взгяд на Калигулу. Тот уже не смотрел на голубей. Внимание Гая перенеслось на скульптуру, изображающую похищение Дафны Аполлоном. Бог взвалил на плечо сопротивляющуюся нимфу; руки её уже превратились в ветви, зато задняя часть, привлёкшая взгляд мраморного бога (а заодно и Калигулы), была ещё человеческой.

Рассматривая мраморный зад нимфы, Гай не заметил резкого снижения своего голубя. Жрец предпочёл промолчать. Неразумно предсказывать неудачу члену императорской семьи. «Пребывание на вершинах власти будет недолгим. Затем его ждёт падение!» – подумал жрец.




* * *

Выйдя из храма Аполлона, Калигула направился к Форуму. Там, на главной площади Рима, находился храм, посвящённый богине Весте, хранительнице семейного очага.

Ежегодно, накануне июньских календ Агриппина Старшая передавала в храм изрядное подношение. Мать все ещё жила в ссылке. Изредка писала, из опасения не осмеливаясь откровенничать в посланиях. Деньги от имени Агриппины в храм Весты приносили сыновья. Но Нерон и Друз уже были торжественно объявлены совершеннолетними. А мужчинам не положено появляться в храме, где священнодействуют весталки-девственницы. И второй год подряд Калигуле приходится исполнять материнскую волю.

Впрочем, и несовершеннолетнего юношу обычно не пускают далее переднего двора, атриума. Калигула, ожидая верховную жрицу Весты, прислонился к колонне.

Две женщины в длинных белых туниках неспешно пересекли атриум. В старшей из них Калигула узнал верховную весталку. Протянул ей мешочек с сестерциями и свиток с материнским посланием. Женщина, спрятав монеты, внимательно читала письмо Агриппины. Калигула тем временем искоса посматривал на юную весталку.

Девушке было лет семнадцать. Совсем недавно завершился десятилетний срок её учёбы, и она стала полноправной жрицей Весты. Во всяком случае, в прошлом году Калигула её не видел.

– Молю богов о благополучии твоей матери! – громко вздохнула старая жрица, заставив задумавшегося Калигулу вздрогнуть от неожиданности. – Подожди здесь, пока я напишу ответ. Домитилла побудет с тобой.

«Значит, её зовут Домитилла!» – подумал Гай, неожиданно поняв, что ему очень хотелось узнать имя незнакомой весталки.

Уходя, верховная весталка бросила на Домитиллу выразительный взгляд. Девушка поняла: её оставляли с посетителем не для того, чтобы тот не скучал в одиночестве. А для того, чтобы юноше не вздумалось проникнуть в глубь храма, запретного для мужчин.

Калигула разглядывал матово-смуглое лицо девушки, изящный нос, прихотливый изгиб пухлых губ. И не было сил отвести в сторону взгляд! Невыносимо хотелось стоять между мраморных колонн, глядя целую вечность на гладкие каштановые волосы, расчёсанные на прямой пробор, на карие глаза, продолговатые, словно сладкие финики…

– Ты очень красива, – наконец сказал Калигула, обретя привычную дерзость.

– Не говори мне этого! – Домитилла закрыла уши смуглыми ладонями. – Весталке не положено слушать такие слова.

– Не скажу, – согласился Калигула. – Но буду думать! – повинуясь голосу взбурлившей крови, он потянулся к Домитилле. Взял безвольную тонкую руку девушки и заглянул ей в глаза дерзко и ласково. Он заметил, что так ведут себя легионеры, приставая на улицах Рима к женщинам, несущим на плече амфору или кувшин.

Домитилла поспешно отдёрнула ладонь и покраснела. Никогда ещё мужчина не касался её руки. Даже такой: шестнадцатилетний мальчик в отроческой светло-зеленой тунике. Бритва ещё не касалась его нежной щеки, рыжеватые волосы отливают золотом. Первый и единственный, который назвал Домитиллу красивой… И юная весталка вдруг мучительно затосковала, впервые сожалея о том, что обречена хранить девственность.

– Теперь я буду думать о тебе дни и ночи напролёт, – продолжал Калигула не только потому, что девушка ему действительно понравилась. Кроме этого, его ещё подталкивало странное упрямство. Ведь он хорошо знал, что жрице Весты, потерявшей девственность, грозит смерть. И мужчине, соблазнившему её, – тоже!

Знал! Но все равно смотрел на грудь, натянувшую тонкую шерсть туники, на узкие плечи, на серебрянные браслеты, змеёю охватившие смуглые предплечья. И смущал неопытную девушку жаром дерзкого взгляда. И сам смущался, оттого что касался к чему-то маняще запретному, ещё неизведанному, но уже близкому.

Вернулась верховная жрица, неся свёрнутое в трубку послание для Агриппины Старшей. Калигула, завидев её, отвернулся от Домитиллы и напустил на себя скучающий вид.

– Передай это матери, благородный Гай! – сочувственно проговорила немолодая весталка. – И поблагодари её…

Калигула покинул храм Весты, подпрыгивая с озорством юного сатира. Домитилла облегчённо вздохнула, услышав его удаляющиеся шаги. Кратковременное присутствие юноши несказанно смутило её. Казалось, его уход принесёт облегчение. Но, ложась вечером в постель, Домитилла вдруг с ужасом осознала, что мечтает о Калигуле.




XIII


Цезарь Тиберий проводил большую часть времени на Капри. Лишь изредка посещал Рим, каждый раз скрывая досаду. Эти вынужденные поездки были для императора докучливой обязанностью. Да и римляне тоже не особо радовались редким наездам Тиберия.

Восемь дюжих рабов опустили носилки у нижней ступени мраморной лестницы. Император выбрался из носилок не без посторонней помощи. Дворец встретил его тишиной и прохладой.

– Где мои внуки? – осведомился Тиберий у хладнокровных преторианцев.

– Нерон Цезарь и Друз Цезарь на днях отбыли на Пандатерию, навестить мать, – сообщил верный Макрон.

Тиберий раздражённо скрипнул зубами:

– Младший змеёныш пополз следом за старшими?

– Нет, Гай Цезарь в Риме, – прозвучал бесстрастный голос Макрона. – Император желает видеть внука?

– Нет! – осадил Макрона Тиберий. – После многодневного путешествия император желает отдохнуть! Общение с неразумным сопляком может только раздражить и утомить меня.

Макрон покорно склонился.

Калигула вернулся во дворец к вечеру. Он провёл послеобеденные часы в термах. Вдоволь наплескался попеременно в холодной и тёплой воде, наслушался городских сплетён… Возвратился в приподнятом настроении, посвежевший, пахнущий ароматным оливковым маслом.

Во дворце царила суматоха. «Император вернулся!» – безошибочно догадался Калигула и сник.

Любящему внуку следует почтительно поприветствовать деда. Гай, пряча досаду под улыбкой, поплёлся к опочивальне Тиберия. Внезапно дорогу ему преградил Макрон.

– Император утомлён и просит, чтобы его сегодня никто не беспокоил, – пояснил он.

Калигула не горел желанием повидать деда: Тиберий с годами не становился приятнее. Но все же, получив отказ, юноша почувствовал себя задетым. Уголки его губ болезненно дрогнули. Макрон заметил это. Глядя в спину удаляющемуся подростку, он ощутил прилив жалости и сочувствия к сыну Германика.

– Кто это был? – раздался из опочивальни капризный голос Тиберия.

Макрон стряхнул оцепенение и бросился к императору.

– Твой внук Гай, о цезарь! Приходил справляться о твоём самочувствии.

– Ты сказал ему, что я не принимаю?

– Да, цезарь!

– Вот и замечательно! – удовлетворённо кивнул Тиберий.

– Цезарь! – припомнил Макрон, – Некая женщина настойчиво домогается встречи с тобой.

– Старуха? – досадливо поморщился Тиберий.

– Нет, она молода и красива, – возразил Макрон.

– Кто такая?

– Матрона из хорошей семьи. Вдова. Именем – Маллония, – обстоятельно доложил Макрон. – Желает просить тебя о милости. Прогнать её?

– Зачем прогонять, если она молода и красива? – засмеялся император. – Проведи в опочивальню. Может быть, я окажу ей милость. Если она понравится мне!

– Слушаюсь, цезарь, – непоколебимо ровным голосом ответил Макрон. Он уже ничему не удивлялся.




* * *

Маллония, опасливо озираясь, вошла в опочивальню. Тиберий лежал на кровати поверх красного одеяла. Он приподнялся на одном локте и с холодным любопытством оглядел матрону. Липкий взгляд старика подолгу задерживался на оголённой шее, на полной груди, на тонкой талии. Хороша!

Завидев императора, женщина упала на колени и торопливо подползла к ложу. Только сейчас, с непозволительным опозданием, Тиберий заметил, что красивые губы жалобно искривлены, а тёмные глаза блестят не от внутреннего огня, а от слез.

– О чем ты просишь? – милостиво улыбнулся Тиберий, призывно махнув рукой.

Маллония, повинуясь плавному жесту мягкой, ухоженной, морщинистой руки, подползла ещё ближе. С безумной надеждой взглянула на императора.

– Я – беззащитная вдова с двумя маленькими детьми, – поспешно говорила она. – После смерти мужа соседи начали зариться на моё имущество. Некий Гай Марций преследует меня, стоит лишь выйти на улицу! Привселюдно потрясает свитками, в коих написано, что муж мой якобы продал дом сему Марцию за сто сорок тысяч сестерциев… Ложь это! – отчаянно зарыдала Маллония. – Подпись подделана! О, если бы мой муж мог вернуться из царства мёртвых, чтобы обличить лжеца!..

– Обращалась ли ты в суд? – спросил Тиберий, растопыривая пальцы и любуясь перстнями.

– О, цезарь! – всхлипнула матрона. – Какой прок от суда, если Марций столь богат, что может подкупить дюжину свидетелей?! Ты – моё последнее упование! Смилуйся над несчастной вдовой и двумя сиротами…

– Не плачь, Маллония! Марций не отнимет твоего дома, – без малейшего сочувствия проговорил Тиберий, продолжая любоваться игрою драгоценных камней.

Маллония перестала рыдать и обратила к императору просиявшее лицо. Он хладнокровно усмехнулся:

– Видишь, я готов исполнить твою просьбу… – заметил он.

– Великий цезарь, милосердный цезарь!.. – шептала женщина, восторженно осыпая мелкими поцелуями императорскую руку. Тиберий с лёгкой насмешкой смотрел на неё сверху вниз.

– …А теперь твоя очередь исполнить мою! – закончил он, не меняя тона. В голосе императора все так же звучала притворная, не истинная милость.

– Все, что ты пожелаешь! – ликовала матрона.

– Раздевайся и ложись со мной!

Маллония в замешательстве отшатнулась. Радостная улыбка медленно сползла с лица. Лишь сейчас она почувствовала, какую боль причиняют коленям мраморные плиты пола, и тяжело поднялась.

– Подумай Маллония! – искоса наблюдая за её лицом, сказал Тиберий. – Я не собираюсь ни упрашивать тебя, ни заставлять насильно… Если хочешь, чтобы твои дети жили в достатке – уважь цезаря!

Маллония мучительно прикрыла глаза и закусила нижнюю губу. Тоскливо посмотрела на императора – старого, обрюзгшего, замазывающего белилами морщины и прыщи. Отрешённо глядя в сторону, потянула с плеча тёмную тунику.

Тиберий откинул край покрывала. Обнажённая женщина скользнула в постель, и он удовлетворённо прижался к изысканно гладкому телу. Маллония оставалась безучастной: похотливые ласки старика были ей отвратительны.

– Ты похожа на овцу, ведомую на заклание! – рассердился Тиберий, заметив безрадостную покорность женщины. – Или муж не открыл тебе науку любви? Ну что же, тогда я сам научу тебя доставлять и получать удовольствие! Вот так… – и цезарь, по-собачьи высунув язык, лизнул тело женщины.

Похотливо скалясь, Тиберий облизывал упругую грудь, плечи, живот… «Терпи, терпи!..» – мысленно приказывала себе Маллония. Отвращение переполняло её, становилось невыносимым.

– Теперь ты… – изнемогая, хрипел Тиберий. Грубо схватил матрону за тёмные растрепавшиеся пряди волос и притянул к себе. Как смрадно пахнуло от старческого тела! Маллония не выдержала.

– Нет! – выкрикнула измученная женщина и соскользнула с кровати на пол. Лихорадочно ища тунику, она надрывно всхлипывала.

– Я не буду уговаривать… – пригрозил разочарованный Тиберий. Он сидел на постели красный, потный, взъерошенный. Морщинистый живот висел дряблыми складками…

Маллония выбежала из опочивальни, прихватив тунику и сандалии. Преторианцы, позабыв о вине и игре в кости, ошеломлённо уставились на обнажённую женщину. Маллония бежала к выходу по длинному пустому коридору. Пламя факелов, висящих в кольцах на стене, освещало её тело. Похабный хохот подвыпивших преторианцев преследовал её.




XIV


В ту ночь Калигула не мог заснуть. Огромное бледно-жёлтое пятно мерцало за окном, странно будоража юношу. Казалось, нечеловеческое лицо заглядывает в опочивальню.

Гай неслышно поднялся, прислушиваясь к мерному храпу рабов. Босиком подошёл к окну и растворил его. Полная луна низко нависала над кипарисами. Ночь была безоблачной и тихой, монотонно стрекотали цикады в саду, тоскливо выли собаки на римских окраинах.

Неожиданно Калигулу охватило желание излить в стихах охватившее его ощущение. Пусть мысли сложатся в благородный гекзаметр, отражающий красоту ночи и умиротворяющее спокойствие звёздного неба… А ещё – страстно захотелось мечтать о Домитилле теми словами, какими слепой грек воспел прекрасную Елену.

Калигула бродил по опочивальне, вполголоса бормоча напыщенные фразы и подсчитывая на пальцах количество слогов. Увы! Мысли упорно не желали втискиваться в строгий классический размер, по-змеиному расползаясь в стороны. Оказывается, для стихотворства необходимы, помимо желания, ещё и способности!

Водяные часы, именуемые клепсидрой, монотонно отсчитывали минуты, а Калигуле все ещё не удавалось сочинить более-менее сносную строфу. Он уже был готов разочароваться и обидеться на музу поэзии, упорно не желающую спешить на помощь высокородному Гаю. Но шум за стеною отвлёк его.

Калигула на цыпочках подошёл к выходу и прислушался. До насторожённого слуха юноши донеслось бряцание меча, приглушённый женский шёпот и отрывистые фразы, произнесённые мужчиной. Гай осторожно отвёл в сторону тяжёлый парчовый занавес и выглянул наружу: Макрон шёл в опочивальню Тиберия в сопровождении незнакомой женщины.

Сильное любопытство заставило Калигулу последовать за ними. Выждав немного, юноша тихо прокрался в сторону императорских покоев.

Дюжина преторианцев несла ночное дежурство в прихожей. Калигула, затаившись за широкой дорийской колонной слышал смех и грубый говор:

– Видали женщину, вошедшую к цезарю? Красотка!

– Везёт старику! А мне отказывают даже кривобокие шлюхи!..

– Вот бы посмотреть, что они делают…

– А ещё лучше – поучаствовать!..

Последовал взрыв похабного смеха.

– Вина бы сейчас! И сыграть в кости хоть разочек…

– Ага! Тиберий выйдет, увидит и… И сыграет в кости твоей головой!

– Не выйдет! Он занят – ублажает красотку. Будь у меня тысяча сестерциев – не пожалел бы, чтобы взглянуть хоть ненадолго!

– Точно, не выйдет! А тут неподалёку есть одна таверна, где торгуют вином в ночные часы…

– Может, купим пару бутылок?

– Не торопитесь, идиоты! Разве вас выпустят из дворца парни, несущие дежурство снаружи? Ещё донесут императору, чего доброго!..

– А мы с ними поделимся вином! Им, должно быть, тоже холодно, скучно…

– А ведь верно!.. Эй, ребята, у кого есть деньги – бросайте сюда!

Наверное, кто-то из преторианцев снял шлем: Калигула услышал, как монеты звонко ударяются о медное дно.

– Неплохо! На эти денежки можно изрядно напиться!

– Кто пойдёт за вином?

– Я!.. Я!.. Я!.. – желающими оказались все без исключения.

– Нет, так нельзя! Если все пойдут за вином – кто будет стеречь цезаря?!

– Ничего с ним не случится!

– Не стеречь, а охранять! О боги, когда вы запомните: стерегут преступника!

– Пусть несколько человек сходят в таверну и принесут вина остальным.

– Я не останусь здесь! Знаю, как вы падки на вино! Вылакаете все по дороге, а сюда ни капли не донесёте!

– Я тоже не останусь!

– И я…

– Но ведь кто-то должен остаться!!!

Страсти накалялись, шум возрастал. Неожиданно раздался резкий голос Макрона – единственный, который безошибочно распознал Калигула:

– Идите все! Я останусь здесь. Смотрите, не попадитесь ночному дозору. Идите дружным строем, словно вам поручено следить за порядком на улицах Рима. Если попадётесь – скажете, что ушли своевольно, предварительно оглушив меня. Я отпускаю вас за вином, но отвечать за вашу невоздержанность не намерен!

– Не попадёмся! – недружным хором заверили преторианцы. – Если же попадёмся, то не выдадим тебя.

Калигула едва успел отпрянуть и схорониться в темноте, за колонной. Преторианцы, тихо позвякивая мечами, цепочкой прошли мимо него. Будь Калигула постарше, он бы возмутился, узнав, как слабо поддерживается порядок в преторианской гвардии. Но сейчас отсутствие солдат даже порадовало его.

Гай подождал, пока стих в отдалении топот и заглянул в помещение. Ушли все. Только Невий Серторий Макрон одиноко сидел в углу на низкой дубовой скамье. Трибун преторианцев устало уронил голову на руки и прикрыл глаза. На стене потрескивал оранжевыми искрами факел, наполняя узкую прихожую копотью и смрадом. Калигуле показалось, что Макрон спит.

Юноша неслышно приблизился к янтарно-золотому занавесу, слегка отвёл его дрожащей рукой, заглянул в узкую щёлку и замер… Молодая женщина, повернувшись спиной к Калигуле, раздевалась около императорского ложа. Затаив дыхание, Гай смотрел, как упала на мозаичный пол тёмная туника, как заиграли рыжие отблески огня на выгнутых бёдрах. Женщина поспешно забралась в постель, и лишь тогда Калигула заметил императора. Лихорадочно стягивая через голову тунику, Тиберий навалился на хрупкое женское тело…

– Как ты сюда проник? – услышал Калигула за спиной изумлённый голос Макрона. Он поспешно обернулся, чувствуя, как неприятно вспотели ладони и предательски покраснели щеки.

– Я видел, как ты вёл женщину к Тиберию, – дерзко заявил Калигула, стараясь под дерзостью скрыть досаду оттого, что его застали подсматривающим.

– Понимаю! – вдруг широко улыбнулся Макрон. – Ты ещё никогда не ходил к гетерам.

– Никогда… – шепнул Калигула, ощутив внезапную сухость в горле.

– Я отведу тебя завтра, – пообещал Макрон. Он снова отошёл к дубовой скамье и устало опустился на неё, опершись спиною о холодную стену.

– В лупанар? – сдавленно спросил юноша, присаживаясь на край скамьи, рядом с Макроном.

– Цезарь не замечает, что ты уже вырос и нуждаешься в женщине, – усмехнулся трибун, пристально разглядывая Калигулу. – В этом нет ничего дурного: к гетерам ходят все.

– Ты ходишь? – полюбопытствовал Гай, внимательно разглядывая свои сандалии.

Макрон утвердительно кивнул.

– Мой отец тоже ходил? – расспрашивал юноша.

– Твой отец?.. – удивлённо повторил Макрон. Помолчал в раздумии и, передёрнув плечами, добавил: – Наверное, в молодости – да, как и все. А после женитьбы, должно быть, нет! Видишь ли, Германик женился на женщине, которую любил. Зачем ему ещё и гетеры?

Калигула притих, прислушиваясь к возне, донёсшейся из императорской опочивальни. Макрон, глядя на него, размышлял: «Странные вопросы задаёт этот мальчик! Что ему до того, ходил ли к гетерам его отец? Я никогда не смел думать о том, есть ли наложницы у моего отца, или любовники – у матери. Родители для меня – нечто священное!»

– А ты женат? – любопытству Калигулы не было предела. Но Макрону этой ночью почему-то захотелось быть откровенным с юношей, внушавшим ему жалость.

– Нет. Но скоро женюсь.

– Ты любишь свою невесту?

Макрон вздохнул. Ответить на этот вопрос оказалось труднее всего.

– Не знаю! – скорее самому себе, а не Калигуле, прошептал Макрон. – Есть в ней нечто, что безудержно влечёт меня. Энния – как дикая кошка. Порою ласкается, выгибая спину, а мгновение спустя готова оцарапать! Умом я понимаю, что Энния недобра и хитра. Но когда не вижусь с ней – тоскую…

«Как дикая кошка…» – зачарованно повторил про себя Гай. В этот момент он решил, что только таких женщин и можно любить!

– Почему ты отпустил преторианцев? – спросил Калигула, удивляя замечтавшегося Макрона неожиданным поворотом мысли.

– Иногда следует идти на уступки, чтобы преторианцы не взбунтовались, – поразмыслив, ответил Макрон. – Горстка вооружённых солдат опаснее, чем стотысячная толпа безоружной черни!




* * *

Калигула возвратился к себе прежде, чем преторианцы вернулись с вином. Долго не мог заснуть, ворочаясь под шёлковым одеялом. Он снова и снова вызывал в памяти обнажённую фигуру женщины, увиденной в опочивальне Тиберия.




XV


На следующий день Калигула издали неотступно следил за Макроном: помнит ли он? Отведёт ли к гетерам, как обещал?

Третья когорта сменила вторую на дежурстве. Центурионы получили от императора пароль на сегодняшний день. Но Макрон не спешил покидать дворец. Посмеиваясь, он беседовал о чем-то с трибуном третьей когорты и двумя подчинёнными центурионами. «Неужели забыл?» – разочарованно подумал Калигула.

Наконец Макрон, достаточно нашутившись с товарищами, подошёл к юноше.

– Благородный Гай! – хладнокровно улыбнулся он, словно не замечая растущего волнения Калигулы. – Желаешь, чтобы я сопровождал тебя на прогулке?

– Да, – хрипло пробормотал Гай.

Они покинули Палатинский дворец. Макрон шёл рядом с внуком императора, на полшага позади. Трое преторианцев, следовали за ними, громыхая короткими мечами.

– Я не знаю, куда идти, – шепнул Калигула.

– На Субуру, – отозвался Макрон.

Нет в Риме улицы, которую можно поставить наравне с Субурой! Субура – душа плебейского Рима, жизненосная аорта в запутанной системе его улиц. Это даже не улица – это беспорядочное сплетение грязных многолюдных переулков. Это – целый район, особый мир со своими порядками и обычаями.

Аристократ прохлаждается в парках и оливковых рощах, раскинувшихся на холмах. Порядочный горожанин предпочитает прогулки на Марсовом Поле. Плебею по сердцу шумная, беспокойная, грязная, весёлая Субура.

А впрочем, и богатые патриции не гнушаются толчеёй Субуры. Где ещё продаётся обувь, сделанная из такой мягкой, приятной на ощупь кожи? А тонкая шерстяная ткань, окрашенная в голубой, лиловый, шафранный цвет? Капуста и маслины, баранина и фазаны – все имеется в субурских лавочках. Благовония и притирания, румяна и лечебные травы предлагают торговцы за несколько сестерциев. Есть и приворотные любовные напитки, охотно раскупаемые женщинами. Найдётся и настой из горчичных семян, который помогает избавиться от нежеланного приплода… Словом, если на Субуре чего-нибудь нет, значит, во всем Риме этого не сыщется!

О женщинах Субуры разговор особый. Они изящны и стройны, словно мраморные статуи. Медные браслеты призывно позвякивают на запястьях. Лукавые миндалевидные глаза подведены сурьмою, привезённой из покорённого Египта. Порою, посреди толпы, мужчина повстречается взглядом с этими влекущими глазами и забудет, куда шёл. Словно зачарованный последует за красавицей туда, куда она без слов зовёт его – в субурскую таверну, где за медную монету сдаются комнатки парам, ищущим временное пристанище. Может быть, именно в тёмных подворотнях Субуры сманивала благородных римлян Лесбия, отвергнувшая влюблённого Катулла.

Макрон уверенно подошёл к низкому скособоченному дому. Засаленная дверь была призывно открыта. Изнутри доносился запах жареного мяса.

– Это лупанар? – удивлённо шепнул Калигула. Не таким он представлял себе подобное заведение. В разгорячённом юношеском воображении рисовался роскошный домик с яркой вывеской. (А как же иначе? Разве без вывески знаешь, куда нужно идти?) Ароматные курения и благовония, женщины в коротких пеплумах, открывающих округлые колени… А тут вдруг – грязная развалина, пропахшая горелым салом! Разочарованию Калигулы не было предела.

– Лучше! – ободряюще улыбнулся Макрон. – Это – таверна русоволосой Галлы.

Калигула опасливо вступил внутрь. Огляделся, любопытствуя. Трое пьянчужек у длинного каменного стола трясли отяжелевшими головами, возбуждённо доказывая друг другу нечто несомненно важное, но совершенно непонятное: горькое, как уксус, ватиканское вино некстати заплело им языки. Повинуясь взгляду Макрона, преторианцы вытолкнули пьяниц на улицу, слегка поддав каждому под зад.

Из кухни уже спешила Галла, хозяйка заведения. Тридцатилетняя женщина, ещё сохранившая свежесть, но уже смертельно уставшая от жизни. Имени её никто не знал; Галла хранила своё истинное имя в тайне, как драгоценную частицу минувшей, вольной жизни. Прозвище напрашивалось само собой – по названию родины, почти позабытой ею. Калигула исподтишка разглядывал женщину – русоволосую, голубоглазую, с круглым румяным лицом и острым носиком. В медовых волосах блестела ярко-синяя лента, вместо излюбленной субурскими женщинами тонкой медной диадемы.

По-видимому, Макрон был завсегдатаем таверны. Галла заискивающе улыбалась ему, усердно вытирала каменный стол от потоков вина и блевотины, хлопотливо усаживала его и спутников на каменные скамьи. Заинтересованно глянула на Калигулу из-под мохнатых ресниц: что делает юный хрупкий мальчик среди гуляк-преторианцев? И, узнав внука императора, испуганно упала на колени перед ним.

– Хватит валяться на полу! – развязно крикнул Макрон. – Тащи своё пойло! Пусть благородный Гай отведает, что пьют варвары! – и, развеселившись, подмигнул Калигуле.

Галла, послушно кивая, бросилась на кухню. Вернулась оттуда, неся медный поднос с пятью ковшами, вырезанными из дерева. Никогда прежде Калигула не видел странных варварских посудин. Он обхватил ковш ладонями и осторожно вдохнул хмельной медовый аромат. Светло-коричневое «пойло» пенилось и шипело. Юноша сделал глоток, ещё один.

Галла, прислонясь к стене, печально улыбнулась. Широко открытые голубые глаза женщины смотрели в пространство: мимо прокопченых стен, мимо волосатых мужчин, жадно хлебающих варварское «пойло», иначе – пиво. Женщине мерещилась забытая родина – Галлия, откуда её вывезли ещё девочкой. И вдруг исчезли узкие шумные улицы, мраморные храмы, жаркое солнце, маслиновые деревца с тонкими кривыми ветками… Галла видела развесистые вековые дубы, душистые вересковые поляны, холодное серое море и угрюмых друидов, священнодействующих у вздыбившихся каменных глыб. Невыносимо хотелось вернуться на север, вдохнуть хмельной аромат липы и хвои, услышать пение жаворонка… А с улицы сквозь открытую дверь доносился запах ослиной мочи, и заморские павлины душераздирающе кричали в клетках торговцев.

– Научи его… – грубо теребил Макрон её руку. Галла тупо смотрела на него. Видение рассеялось. Постепенно до женщины доходил смысл просьбы трибуна: она должна научить императорского внука искусству любви!

Макрон всунул в безвольную руку Галлы мешочек с сестерциями. Она крепко сжала мешочек и улыбнулась Калигуле – ласково, почти по-матерински:

– Идём со мной.

Макрон подтолкнул юношу. Преторианцы ободряюще подмигивали ему. Калигула ощутил дрожь в подгибающихся коленях.

Галла привела его в маленькую квадратную комнатку – кубикулу. Такую маленькую, что в ней помещалась лишь одна кровать. Калигула оглянулся. Многочисленные клиенты, побывавшие здесь, исцарапали стены непристойными рисунками. И, словно этого было недостаточно, снабдили их пояснительными надписями.

Галла, привычно улыбаясь, сбросила тунику и призывно протянула руки к юноше. Калигула громко сглотнул слюну. Мучительно-сладкое томление внизу живота возрастало, становилось невыносимым. Он прижался к женщине, неумело и жадно ощупывая её тело. Ложе Галлы покрывала горько пахнущая медвежья шкура. Содрогаясь в предвкушении непознанного наслаждения, Калигула хмелел от смешанного резко-сладкого запаха – запаха женщины и зверя…

Прошло полчаса.

– Теперь мне уйти? – спросил Калигула, утомлённый и ошалевший.

Галла лежала рядом, странно притихшая.

– Зачем же? – едва слышно прошептала она. – Можешь остаться до утра. Отдохни немного, и я научу тебя делать это по-другому.

Калигула прижался к длинному белому телу Галлы. Сквозь узкую отдушину в потолке заглядывали первые звезды.




* * *

Только на рассвете Калигула покинул пропахшую чужим потом, исцарапанную непристойностями кубикулу Галлы.

Возвращаться в Палатинский дворец не хотелось. Он бесцельно бродил по улицам в сопровождении преторианцев, оставленных Макроном. Горожане, продирая опухшие глаза, спешили по своим делам. Уличные торговцы продавали свежий хлеб и тёплое молоко. Из окон школы уже раздавался нестройный хор детских голосов и свист учительской розги.

Калигула пытливо всматривался в лица прохожих. Юноше казалось, что все непременно должны заметить перемену, случившуюся с ним ночью. Ведь должно же познание плотской любви оставлять какой-то особый след на лице, в глазах?! Но случайные прохожие равнодушно скользили взглядом по лицу Калигулы и проходили мимо. Гай ощутил лёгкую досаду и желание крикнуть во весь голос, что этой ночью он спал с женщиной!

Незаметно для себя он очутился на Форуме. Утреннее солнце успело лизнуть треугольный портик храма Весты. Из дома напротив вышли весталки, одетые в белое, и направились к храму. Римляне почтительно приветствовали их – увядших без любви женщин и десятилетних девочек-учениц, которых ждёт та же судьба. Впереди торжественно и чинно шли четыре жрицы. Ещё две находились внутри храма, ночь напролёт охраняя священный огонь.

Калигула остановился, высматривая среди весталок Домитиллу. Она шла, выпрямив гибкую спину и опустив глаза. Бесстрастное спокойное лицо казалось мраморным. Тонкие смуглые руки сложены на груди. «Сорвать бы с неё белую тунику; повалить на жаркую, смрадную медвежью шкуру… И овладеть ею неистово и нетерпеливо, как накануне – бесстыдной Галлой!..» – неожиданно подумал Калигула. Теперь он знал, чего хочет от Домитиллы!




XVI


Октавиан Август, продолжая дело Юлия Цезаря, устроил в Риме новый Форум – чистый, просторный, с храмом Венеры и статуей обожествлённого Цезаря. Но жители города предпочитали старый – шумный, тесный, лежащий на осушенном болоте.

С раннего утра до позднего вечера не утихала жизнь на Форуме. В лавочках между колоннами шла бурная торговля. На мраморных скамьях азартно переругивались игроки в кости. Важные новости вперемешку со сплетнями передавались из уст в уста.

Вдоль Форума тянулась расшатанная деревянная платформа – преторское судилище. Ежедневно, исключая лишь великие священные празднества, претор Марк Варрон вершил здесь суд. И любой римлянин, любопытствующий или праздношатающийся, мог собственными глазами видеть победу или попрание правосудия.

Марк Варрон вступил на Форум. Шесть ликторов бежали перед ним, неся пучки розог и секиры – символ власти претора. У судного места собирались истцы и ответчики. Преторианцы привели на суд подозреваемых в тяжких преступлениях.

Солдаты в кожаных панцирях и шлемах, украшенных конским волосом, грубо расталкивали зевак – освобождали дорогу. На Форум, медленно покачиваясь, вползли носилки Тиберия. Прохожие с любопытством останавливались, толпились поблизости. Ведь суд – само по себе занятное зрелище. А если на суде присутствует цезарь, то тем более стоит посмотреть, кого будут судить.

Тиберий остановился напротив Марка Варрона, грозно восседавшего на складном табурете. Велел отдёрнуть занавеску, но из носилок не вышел. Продолжал лежать среди пурпурных шёлковых подушек, время от времени протягивая крупную морщинистую руку к блюду с виноградом.

Пока претор разбирал спорное дело о наследстве, Тиберий не проявлял никакого интереса. Он равнодушно обрывал продолговатые виноградинки и алчно отправлял их в глотку. Но, когда перед Варроном поставили женщину в тёмной тунике, Тиберий заметно оживился.

Женщина была бледна и измучена недосыпанием. Подол туники неопрятно обтрепался, на запястьях виднелись кровавые шрамы – след от верёвки. Никто не узнал бы в ней Маллонию, красивую вдову, которая два дня назад молила цезаря о справедливости.

Варрон хладнокровно зачитывал обвинение:

– Маллония, вдова квирита Секста Квинция, обвиняется в том, что растоптав честь отца и покойного мужа, бесстыдно продавала своё тело за деньги. Некий знатный и благородный римлянин, пожелавший остаться неизвестным, свидетельствует, что она открыто предлагала ему свои ласки, требуя взамен плату!

Лёгкий ропот пробежал по толпе.

– Бесстыжая! – пронзительно взвизгнула какая-то старуха в чёрном. – Хочешь спать с мужчинами за деньги – стань гетерой! Оставь дом мужа и уйди в лупанар, где тебе и место, потаскуха! Но не покрывай позором римских матрон!

Маллония затравленно обернулась и замерла, увидев императора. Тиберий пристально смотрел на неё и усмехался.

– Признаешь себя виновной в указанном мною? – гремел с высоты помоста обличительный голос Варрона.

Маллония громко всхлипнула и отрицательно затрясла головой.

– Подведите эту женщину ко мне, – император вяло махнул рукой. – Своему принцепсу она без утайки скажет: правда ли то, в чем её обвиняют, или клевета.

Долговязый преторианец грубо толкнул Маллонию в спину, и она упала на колени у императорских носилок. Тиберий большим и указательным пальцами поднял её подбородок, заставил взглянуть себе в лицо.

– Жалеешь теперь? – мстительно улыбнулся он.

Маллония смотрела на Тиберия и чувствовала, как тошнотворная волна подкатывает к горлу. О, как она ненавидела мерзкого, похотливого императора!

– Невиновна я! – отчаянно выкрикнула Маллония. Все притихли, чтобы не пропустить ни единого слова матроны. Даже император замер, от неожиданности позабыв отдать приказ закрыть рот бесстыднице. – А знатный и благородный римлянин, обвиняющий меня – это цезарь Тиберий! Он насильно заставил меня отдаться, но не смог заставить… – женщина на мгновение запнулась и, презрительно глядя на Тиберия, добавила: – …Облизывать его!…

Толпа угрожающе зароптала. Тиберий испугался: ох уж эти бунты римской черни! Даже Юлий Цезарь благоразумно опасался их! Император поспешно велел задёрнуть занавески. Восемь рабов подхватили носилки. Преторианцы, обнажив короткие мечи, плотно обступили повелителя. Тиберий покидал Форум посреди глухого молчания. Сжавшись в глубине роскошных носилок, он мысленно призывал на помощь Юпитера-громовержца. И, страшась, вспоминал последнего царя Рима – Тарквиния, потерявшего корону и жизнь, потому что его сын надругался над добродетельной Лукрецией!

Маллония, плача, пробиралась сквозь толпу. Римляне безмолвно расступались перед отчаявшейся женщиной. Никто не посмел задержать её. Даже претор Марк Варрон.

– Ведите следующего обвиняемого, – хмуро распорядился он, вытирая со лба капли холодного пота. Взяв в руки другой свиток, Варрон читал:

– Кальпурний, содержатель таверны на улице Этрусков, обвиняется в том, что без разрешения властей нарисовал на стене заведения некую фигуру в лавровом венке. И написал возле оной фигуры: «Октавиан Август». Пьяницы, выходя из таверны, имеют обыкновение мочиться в том месте. И посему изображённый Август оказался непотребно изгаженным! Что скажешь в твоё оправдание?




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=142203) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.