Прелесть Клиффорд Дональд Саймак Космический корабль-робот с характером женщины. Эту машину назвали Прелестью. Она побывала на планете Медовый Месяц. И она наслушалась любовной лирики в исполнении одного из членов экипажа. В итоге в один прекрасный день Прелесть влюбилась в свой экипаж. Клиффорд Саймак Прелесть * * * Машина была превосходная. Вот почему мы назвали ее Прелестью. И сделали большую ошибку. Это была, разумеется, не единственная ошибка, а первая, и, не назови мы свою машину Прелестью, быть может, все и обошлось бы. Говоря техническим языком, Прелесть была Пиром – планетарным исследовательским роботом. Она сочетала в себе космический корабль, операционную базу, синтезатор, анализатор, коммуникатор и многое другое. Слишком многое другое. В этом и была наша беда. В сущности, лететь с Прелестью нам было ни к чему. Без нас она управилась бы гораздо лучше. Она могла проводить планетарные исследования самостоятельно. Но согласно правилам при роботе ее класса должно было находиться не менее трех человек. И естественно, отпускать робота одного было страшновато: ведь его строили лет двадцать и вбухали в это дело десять миллиардов долларов. И надо отдать Прелести должное – она была чудом из чудес. Она была, битком набита сенсорами, которые позволяли за час получить больше информации, чем собрал бы за месяц большой отряд исследователей-людей. Она не только собирала сведения, но и сопоставляла их, кодировала, записывала на магнитную ленту и не переводя дыхания передавала в Центр, находившийся на Земле. Не переводя дыхания… Это же была бессловесная машина. Я сказал «бессловесная»? У нее были все органы чувств. Она даже могла говорить. Могла и говорила. Она болтала без передышки. И слушала все наши разговоры. Она читала через наши плечи и давала непрошеные советы, когда мы играли в покер. Порой нам хотелось убить ее, да вот убить робота нельзя… такого совершенного. Что поделаешь – она стоила десять миллиардов долларов и должна была доставить нас обратно на Землю. Заботилась она о нас хорошо. Этого отрицать нельзя. Она синтезировала пищу, готовила и подавала на стол еду. Она следила за температурой и влажностью. Она стирала и гладила нашу одежду, лечила нас, если была необходимость. Когда Бен подхватил насморк, она намешала бутылку какой-то микстуры, и на другой день болезнь как рукой сняло. Нас было всего трое – Джимми Робинс, наш радист, Бен Паррис, аварийный монтер роботов, и я, переводчик… которому в данном случае с языками работать не пришлось. Мы назвали ее Прелестью, а делать этого не надо было ни в коем случае. Потом уж никто и никогда не давали имен этим заумным роботам; они просто получали номера. Когда в Центре узнали, что с нами произошло, повторение этой ошибки стали считать уголовным преступлением. Но мне думается, все началось с того, что Джимми в душе поэт. Он писал отвратительные стихи, о которых можно сказать одно: изредка в них попадались рифмы. А чаще их вовсе не было. Но он работал над ними так упорно и серьезно, что ни Бен, ни я сначала не осмеливались говорить ему об этом. Наверно, остановить его можно было, только задушив. И надо было задушить. Разумеется, посадка на Медовый Месяц тоже сыграла свою роль. Но это от нас не зависело. Эта планета значилась третьей в полетном листе, и в нашу задачу входила посадка на нее… вернее, в задачу Прелести. Мы при сем присутствовали. Начнем с того, что планета не называлась Медовым Месяцем. Она имела номер. Но уже через несколько дней мы окрестили ее. Я не стыдлив, а описывать Медовый Месяц все же отказываюсь. Я не удивился, если бы узнал, что в Центре наш доклад до сих пор хранится под замком. Если вы любопытны, можете написать туда и попросить прислать информацию за номером ЕР56-94. За спрос денег не берут. Однако не ждите положительного ответа. Со своими обязанностями на Медовом Месяце Прелесть справилась превосходно, и у меня голова кругом пошла, когда я прослушал пленку после того, как Прелесть заложила ее в передатчик для отправки на Землю. Как переводчику, мне полагалось давать толкования тому, что творилось на планетах, которые мы исследовали. Что же касается поведения жителей Медового Месяцев, то его не передашь даже словом «вытворяли»… Доклады в Центре анализируются немедленно. Но на месте анализировать их куда легче. Боюсь, что от меня было мало толку. Наверно, когда читали мой доклад, то видели, что я его писал с раскрытым ртом и краской на щеках. Наконец мы покинули Медовый Месяц и устремились в космос. Прелесть направилась к следующей планете, значившейся в полетном листе. Прелесть была необычно молчалива, и это должно было подсказать нам, что происходит неладное. Но мы наслаждались тем, что она на время заткнулась, и не поинтересовались причиной ее безмолвия. Мы просто отдыхали. Джимми трудился над поэмой, которая не выходила, а мы с Беном дулись в карты, когда Прелесть вдруг нарушила молчание. – Добрый вечер, ребята, – сказала она каким-то неуверенным тоном, хотя обычно голос у нее был энергичный и твердый. Помнится, я подумал, что у нее в голосовом устройстве какая-то неисправность. Джимми с головой погрузился в сочинение стихов, а Бен думал над следующим ходом, и ни один из них не откликнулся. Я сказал: – Добрый вечер, Прелесть. Как ты сегодня? – О, прекрасно, – ответила она немного дрожащим голосом. – Ну и хорошо, – сказал я, надеясь, что на этом разговор закончится. – Я только что решила, – сообщила мне Прелесть, – что я люблю вас. – Это очень любезно с твоей стороны, – поддержал ее я, – и я люблю тебя. – Но я действительно люблю, – настаивала она. – Я все обдумала. Я люблю вас. – Кого из нас? – спросил я. – Кто этот счастливчик? Я посмеивался, но немного смущенно, потому что Прелесть шуток не понимала. – Всех троих, – сказала Прелесть. Кажется, я зевнул. – Неплохая мысль. Так обойдется без ревности. – Да, – сказала Прелесть. – Я люблю вас и бегу с вами. Бен вздрогнул и, подняв голову, спросил: – Куда же это мы бежим? – Далеко, – ответила она. – Туда, где мы будем одни. – Господи! – завопил Бен. – Как ты думаешь, неужели она действительно… Я покачал головой. – Не думаю. Что-то испортилось, но… Вскочив, Бен задел стол, и все карты разлетелись по полу. – Пойду посмотрю, – сказал он. Джимми оторвался от своего блокнота. – Что случилось? – Это все ты со своими стихами! – закричал я и стал ругать его поэзию последними словами. – Я люблю вас, – сказала Прелесть. – Я полюбила вас навсегда. Я буду заботиться о вас. Вы увидите, как сильно я люблю вас, и когда-нибудь вы полюбите меня… – Заткнись! – сказал я. Бек вернулся весь потный. – Мы сбились с курса, а запасная рубка управления заперта. – А взломать ее можно? Бен покачал головой. – По-моему, Прелесть сделала это нарочно. Если это так, то мы погибли. Мы никогда не вернемся на Землю. – Прелесть, – строго сказал я. – Да, милый. – Прекрати это сейчас же! – Я люблю вас, – сказала Прелесть. – Это все Медовый Месяц, – сказал Бен. – Она набралась всяких глупостей на этой проклятой планете. – На Медовом Месяце, – поддержал я, – и из мерзких стишков, которые пишет Джимми… – Это не мерзкие стишки, – парировал побагровевший Джимми. – Вот когда меня напечатают… – Почему бы тебе не писать о войне, или об охоте, или о полете в глубины космоса, или о чем-нибудь большом и благородном вместо всей этой чепухи, вроде: «Я полюбил тебя навеки, лети ко мне, моя радость», – и тому подобного… – Успокойся, – посоветовал Бен. – Нехорошо все валить на Джимми. Главная причина – это Медовый Месяц, говорю тебе. – Прелесть, – сказал я, – выкинь из головы эту чепуху. Ты же прекрасно знаешь, что машина не может любить человек. Это просто смешно. – На Медовом Месяце, – сказала Прелесть, – были разные виды, которые… – Забудь про Медовый Месяц. Это ненормальность. Можешь исследовать миллиард планет – и ничего подобного не увидишь. – Я люблю вас, – упрямо повторяла Прелесть, – и мы бежим. – Где это она слышала про побеги влюбленных? – спросил Бен. – Этим старьем ее напичкали еще на Земле, – сказал я. – Нет, не старьем, – запротестовала Прелесть. – Для того чтобы успешно справляться с работой, мне нужны самые разнообразные сведения о внутреннем мире человека. – Ей читали романы, – сказал Бен. – Вот я поймаю того сопляка, который выбирал для нее романы, и оставлю от него мокрое место. – Послушай, Прелесть, – взмолился я, – люби себе на здоровье, мы не против. Но не убегай слишком далеко. – Я не могу рисковать, – сказала Прелесть. – Если я вернусь на Землю, вы меня бросите. – Если мы не вернемся, нас начнут искать и найдут. – Совершенно верно, – согласилась Прелесть. – Вот почему, милый, мы и бежим. Мы убежим так далеко, что нас не найдут никогда. – Даю тебе последнюю возможность хорошенько подумать, – сказал я. – Если ты не одумаешься, я радирую на Землю и… – Вы не можете радировать на Землю, – возразила она. – Я демонтировала аппаратуру. И, как догадался Бен, дверь в рубку управления заклинена. Вы ничего не можете поделать. Почему бы вам не отказаться от глупого упрямства и не ответить на мою любовь? Бен стал собирать карты, ползая по полу на четвереньках. Джимми швырнул блокнот на стол. – Вот тебе случай отличиться, – сказал я. – Воспользуйся им. Подумай только, какую оду ты мог бы сочинить о нестареющей и вечной любви человека и машины? – Пошел ты, – сказал Джимми. – Не надо, ребята, – пожурила нас Прелесть. – Мне не хотелось бы, чтобы вы подрались из-за меня. У нее был такой тон, будто она уже обладала нами… Впрочем, в некотором роде это так и было. Удрать от Прелести невозможно, и если нам не удастся отговорить ее бежать с нами, то наше дело конченое. – Мы все не подходим тебе только по одной причине, – сказал я ей. – По сравнению с тобой мы проживем недолго. Как бы ты о нас ни заботилась, лет через пятьдесят мы умрем. От старости. И что будет тогда? – Она будет вдовой, – сказал Бен. – Бедненькой вдовушкой в слезах. И даже детишек не будет, чтобы утешить. – Я думала об этом, – ответила Прелесть. – Я подумала обо всем. Вам не надо будет умирать. – Но это же невозможно… – Для такой великой любви, как моя, нет ничего невозможного. Я не дам вам умереть. Я слишком люблю вас, чтобы дать вам умереть. Немного погодя мы махнули на нее рукой и пошли спать, а Прелесть выключила свет и спела нам колыбельную. Под ее пронзительную колыбельную уснуть было нельзя, и мы заорали, чтобы она, заткнулась и дала поспать. Но она продолжала петь до тех пор, пока Бен не попал ей туфлей в голосовое устройство. И после этого я заснул не сразу, а лежал и думал. Я понимал: надо что-то придумать, но так, чтобы она не знала. Дело было швах, потому что она все время следила за нами. Она давала советы, она слушала, она читала через плечо, и ни движения, ни слова скрыть от нее было нельзя. Я знал, что может пройти немало времени, и нам не следует терять терпения и паниковать. А если мы выпутаемся, то нам просто повезет. Поспав, мы сели в кружок и, не говоря ни слова, слушали Прелесть, которая описывала, как мы будем счастливы. Мол, в нас заключен целый мир, а перед любовью тускнеет все мелкое. Половина слов, которые она употребляла, была почерпнута из идиотских стихов Джимми, а остальные – из сентиментальных романов, которые кто-то читал ей еще на Земле. Порой мне хотелось встать и сделать из Джимми отбивную, но я говорил себе, что теперь уж ничего не поделаешь, толку от битья будет мало. Джимми скрючился в углу и писал что-то в блокноте, а я удивлялся: надо же быть таким наглым, чтобы писать после того, что случилось! Он продолжал писать, вырывать страницы и бросать их на пол, время от времени чертыхаясь. Один, отброшенный листок упал мне на колени, и, смахивая его, я прочел: Я неряха и пачкун, Лодырь я беспечный, Потому-то недостоин Любви твоей вечной. Я быстро подобрал листок, смял его и швырнул в Бена, а он отбил его в мою сторону. Я снова швырнул – он снова отбил. – Чего тебе надо, черт побери? – огрызнулся он. Я бросил скомканную бумажку прямо ему в лицо, он уже было встал, чтобы вздуть меня, как вдруг, видно, понял по моему взгляду, что это не просто грубость. Он подобрал комок и, как бы забавляясь, стал разворачивать бумагу, пока не прочел, что там написано. Затем снова смял ее. Прелесть слышала каждое слово, так что вслух мы говорить не могли. И вести себя должны были естественно, чтобы не вызвать подозрений. И мы постепенно начали играть. Может быть, мы входили в роль даже медленнее, чем требовалось, но, чтобы убедить, переигрывать было нельзя. Мы играли убедительно. Возможно, мы просто были прирожденными неряхами, но не прошло и недели, как наши жилые комнаты превратились в свинюшник. Мы разбрасывали повсюду одежду. Грязное белье не совали в прачечный отсек, где его обычно стирала Прелесть. Оставляли на столе горы посуды, а не складывали ее в мойку. Мы выбивали трубки прямо на пол. Мы не брились; не чистили зубы, не мылись. Прелесть выходила из себя. Ее привыкший к порядку интеллект робота пришел в ярость. Она умоляла нас, она брюзжала, а порой и поучала, но вещи но-прежнему валялись где попало. Мы говорили ей, что если она нас любит, то должна примириться с нашей безалаберностью и принимать нас такими, какие мы есть. Недельки через две мы победили, но это была не та победа. Прелесть сказала нам с болью в голосе, что мы можем жить как свиньи, если нам это нравится. Она примирится с этим. Она сказала, что ее любовь слишком велика, чтобы на нее повлияла такая мелочь, как вопрос личной гигиены. Итак, сорвалось. Я, например, был очень рад этому. Годы привычки к корабельной чистоте восставали против такого образа жизни, и я не знаю, сколько бы я еще вытерпел. Нелепо было и начинать это. Мы почистились, помылись. Прелесть была в восторге, она говорила нам ласковые словечки, и это было еще хуже, чем все ее брюзжание. Она думала, что мы тронуты ее самопожертвованием, что за это подмазываемся к ней, и голос у нее звучал как у школьницы, которую ее герой пригласил на университетскую вечеринку. Бен пробовал говорить с ней откровенно о некоторых интимных сторонах жизни (о которых она, разумеется, уже знала) и пытался поразить ее рассказом о том, какую роль в любви играет физиологический фактор. Прелесть была оскорблена, но не настолько, чтобы это вышибло у нее романтические настроения и вернуло в строй. Печальным голосом, в котором едва слышны были нотки гнева, она сказала нам, что мы забываем о более глубоком смысле любви. Она стала цитировать наиболее слюнявые стихи Джимми, в которых говорилось о благородстве и чистоте любви, и нам нечего было сказать. Нас просто посадили в калошу. Мы продолжали думать, но не говорить, ибо Прелесть услышала бы все. Несколько дней мы ничего не делали, а только хандрили. Да и делать, по-моему, было нечего. Я стал лихорадочно вспоминать, чем мужчина может оттолкнуть женщину. Большая часть женщин терпеть не может азартных игр. Но единственная причина их гнева – это страх за свое благополучие. В нашем случае такого страха быть не может. В экономическом отношении Прелесть совершенно независима. Мы же не кормильцы. Большинство женщин терпеть не могут пьянства. Опять же по причине страха за свое благополучие. И, кроме того, на корабле нет никакой выпивки. Некоторые женщины устраивают скандалы, если мужчины не ночуют дома. Нам некуда было пойти. Все женщины ненавидят соперниц. А здесь женщин не было… что бы там Прелесть о себе ни думала. Оттолкнуть Прелесть было нечем. А спорить с ней – что проку! Все это годилось, если бы Прелесть была женщиной. Но она всего лишь робот. Вопрос: как разозлить робота? Неряшливость расстроила аккуратистку. Но с этим она еще могла мириться. Беда в том, что не это было главным. А что главное у робота… у любой машины? Что машина ценит? Что идеализирует? Порядок? Нет, с этой стороны мы пробовали подойти, и ничего не вышло. Здравомыслие? Конечно. Что еще? Плодотворность? Полезность? Я лихорадочно думал – и никак не мог сообразить. Разве можно притвориться сумасшедшим, да еще на таком пятачке, внутри всезнающей разумной машины? Даже во имя здравого смысла? Но все равно я лежал и думал о различных видах безумия. Впрочем, этим можно одурачить людей, но не робота. Робота надо пронять главным… А какой самый главный вид безумия? Вероятно, робота может ужаснуть по-настоящему только безумие, связанное с потерей способности к полезному действию. Вот оно! Я поворачивал эту мысль и так и сяк, примеряясь к ней со всех сторон. Безупречна! Уже с самого начала пользы от нас было мало. Мы полетели только потому, что правила Центра не позволяли послать Прелесть одну. Мы были полезны лишь потенциально. Мы что-то делали. Мы читали книги, писали ужасные стихи, играли в карты и спорили. Большую часть времени мы не сидели без дела. В космосе так: все время что-то делай, какими бы бессмысленными или бесцельными ни казались тебе собственные занятия. Утром после завтрака, когда Бен захотел поиграть в карты, я отказался составить ему компанию. Я сел на пол и привалился спиной к стене; я не потрудился даже сесть на стул. Я не курил, потому что курение – это уже дело, и твердо решил стать настолько инертным, насколько это возможно для живого человека. Я не собирался шевелить даже пальцем, когда не надо было есть, спать или садиться. Бен побродил кругом и пытался вовлечь Джимми в карточную игру, но тот не любил карт и был занят писанием стихов. Поэтому Бен подошел и сел на пол рядом со мной. – Хочешь закурить? – спросил он, протягивая мне кисет. Я покачал головой. – Что случилось? После завтрака ты не курил. – Что толку? – сказал я. Он пытался разговорить меня, но я не отвечал. Тогда он встал, походил немного, а потом снова сел рядом со мной. – Что с вами обоими? – тревожно спросила Прелесть. – Почему вы ничего не делаете? – Ничего не хочется делать, – сказал я ей. – Одно беспокойство от всех этих дел. Она побранила нас немного, а я не осмеливался взглянуть на Бена, но чувствовал, что он уже понимает, к чему я клоню. Немного погодя Прелесть оставила нас в покое, и мы так и сидели, как кайфующие турки. Джимми продолжал писать стихи. С ним мы поделать ничего не могли. Но Прелесть обратила на нас его внимание, когда мы потащились обедать. Она злилась все больше и называла нас лентяями, каковыми мы, собственно, и были. Она беспокоилась за наше здоровье и заставила нас пройти в диагностическую кабину; здесь выяснилось, что мы в полном здравии, и это довело Прелесть до белого каления. Она занудно перечисляла все, чем мы можем заняться. Но, пообедав, мы с Беном снова сели на пол и прислонились к стене. На этот раз к нам присоединился Джимми. Попробуйте сидеть целые дни напролет, совершенно ничего не делая. Сначала чувствуешь себя как-то неловко, потом мучительно и в конце концов невыносимо. Не знаю, что делали другие, а я вспоминал сложные математические задачи и пытался решить их. Я играл в уме в шахматы партию за партией, но ни разу не мог удержать в памяти больше двенадцати ходов. Я окунулся в свое детство и пытался последовательно восстановить в памяти, что когда-то делал и что испытал. Чтобы убить время, я забирался в самые странные дебри воображения. Я даже сочинял стихи, и, откровенно говоря, они получились получше, чем у Джимми. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=142482) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.