Лесная смерть Брижит Обер Королева французского детектива рассказывает невероятную историю безумия, бессилия, любви и смерти. Парализованная слепонемая красавица – остановит ли она серийного убийцу восьмилетних детей? Сумеет ли сама избежать смертельной опасности? В русском переводе роман выходит впервые. Брижит Обер Лесная смерть Человеческая жизнь – сплошная агония. Смерть постоянно следует вместе с человеком, таясь в очертаниях его фигуры.     Поговорка народов Берега Слоновой Кости 1 Идет дождь. Очень сильный – крупные капли дождя стучат по оконным стеклам. Мне слышно, как от бешеных порывов ветра содрогаются двери и окна. Иветта бегает по дому туда-сюда, закрывает ставни, запирает окна на задвижки. Потом она принесет мне ужин. Я вовсе не хочу есть и не стану. Она примется упорствовать, настаивая на своем. Начнет сердиться. И наверняка скажет: "Ну же, Элиза, вы ведете себя просто глупо: для того чтобы восстановить силы, вам непременно нужно поесть". Идиотизм. Единственно действующие в моем организме функции – дыхания и пищеварения – вряд ли требуют так уж много сил. Что же до прочего, то я не в состоянии хотя бы сдвинуть с места свое кресло. Ибо я есть не что иное, как существо, страдающее тетраплегией[1 - Паралич четырех конечностей.]. Казалось бы, одного этого уже вполне достаточно, так нет – меня угораздило переплюнуть всех себе подобных: потеря зрения и способности говорить – ни дать ни взять вышедший из строя телевизор. Я нема, слепа и абсолютно неподвижна. Короче – без пяти минут живой труп. В комнату входит Иветта – я слышу ее быстрые шаги. – Пора ужинать! Ужин обычно состоит из некоей жидкой смеси овощей с протеинами, которую мне запихивают в рот при помощи чайной ложечки. "Ужин" оказывается слишком горячим, я пытаюсь уклониться, как могу. Воображаю себе: Иветта, надо полагать, отчаянно злится. Я хорошо помню ее круглое, сливочно-белое лицо в ореоле светлых волос. Вдова железнодорожника, будучи весьма крепкого телосложения, в свои шестьдесят полна сил и жизненной энергии. В нашей семье Иветта работает уже почти тридцать лет. Мою маму она помнит куда лучше, чем я сама. Правда, мне было всего пять лет отроду, когда мама "вознеслась на небеса". А семь лет назад умер отец, и я переехала сюда вместе с Иветтой – она по-прежнему выполняла всю работу по дому, с той лишь разницей, что это был уже мой дом. И вот теперь ей пришлось стать еще и моей нянькой. Профессиональная сиделка научила ее всем необходимым навыкам обращения с подобными больными. Бедная Иветта, вынужденная меня мыть, кормить, приводить в порядок, выносить за мной горшки – сколько раз она, наверное, искренне желала моей смерти. А сколько раз того же желала я сама? Интересно: уже стемнело или еще нет? Сейчас конец мая. Я не помню, когда в конце мая темнеет: в семь или в восемь. И не могу спросить этого у Иветты. Я ничего ни у кого не могу спросить. Что поделаешь: центральный процессор не работает. Это произошло прошлой осенью, во время поездки в Ирландию. Я была там с Бенуа. 13 октября 1994 года. Я хорошо помню, как он был одет в тот день: брюки цвета морской волны, с большим вкусом подобранный к ним пуловер и синие полукеды. А я была в джинсах и белом свитере. На ногах – новенькие белые кроссовки. Теперь я всегда обута в домашние тапки, а одета по большей части в ночную сорочку. И какого она цвета, увы, сказать вам не могу, ибо для меня самой это полный секрет… Тогда, путешествуя, мы с Бенуа решили добраться аж до Северной Ирландии. Мостовая Гигантов[2 - Базальтовое плато Антрим.], Белфаст. Тем утром, в Белфасте, мы отправились в банк, чтобы получить деньги по дорожным чекам. Никак не могу вспомнить, какая в тот день у меня была сумка. Синяя кожаная или разноцветный рюкзак? Такого рода вещи меня страшно раздражают. Ведь видела же прекрасно – и умудрилась забыть! А теперь мне так не хватает того, что можно увидеть. Короче, мы подошли к банку, и я уже толкнула застекленную дверь. Тут-то все и началось. Взрыв. Взорвалась какая-то машина, метрах в десяти от нас. Водитель, разумеется, – насмерть, четверо пассажиров – тоже. И Бенуа. Сначала раздался оглушительный грохот, затем – страшной силы взрыв; и одновременно – такое ощущение, словно прямиком угодил в пекло. Бенуа схватил меня за руку и швырнул на землю. Мы оказались в каком-то водовороте из кусков металла и стекла. Я видела, как взрывается машина, слышала крики, но не могла понять – действительно никак не могла уразуметь того, что все это происходит на самом деле, причем со мной – Элизой Андриоли. Какието люди кричали не своими голосами. Я увидела, как осколок стекла впивается в горло Бенуа, как кровь – поняла ли я тогда, что это была кровь? – вырывается оттуда фонтаном. Я тоже вопила не своим голосом. Потом что-то ударило меня по голове. Я закрыла глаза. Как выяснилось – навсегда. Около двух месяцев я пребывала в коме. Когда пришла в себя, оказалось, что я уже во Франции, в Париже. До меня не сразу дошло, что мое теперешнее состояние – явление отнюдь не временное. Что я никогда уже не смогу увидеть что бы то ни было, встать на ноги. Не смогу разговаривать с медсестрами и врачами. Всю тяжесть нынешнего своего положения я поняла лишь постепенно, из разговоров, которые они вели между собой. Я никак не хотела в это поверить. И тем не менее… Прежде чем прийти к выводу о том, что хотя спинной мозг, судя по всему, поражен не так уж безнадежно, двигательные центры все-таки серьезно повреждены, они очень долго обследовали меня. "Кора головного мозга… центр регуляции мозжечка… нельзя исключить кататоническое состояние…" Короче, полная катастрофа. В отношении глаз картина примерно та же: зрительный нерв не задет, но, по всей вероятности, основательно пострадала соответствующая область головного мозга – так что трудно сказать, смогу ли я когда-нибудь вновь обрести зрение. Врачи не уверены в моей способности что-либо слышать и понимать, поэтому разговаривают со мной как со слабоумной. А все остальные следуют их примеру, за исключением Иветты, которая с редкостным – и, между прочим, совершенно оправданным – упрямством свято верит в то, что я прекрасно сознаю все, что происходит вокруг меня, более того – в то, что в один прекрасный день я восстану из своей инвалидной коляски, словно Лазарь – из гроба… Вот такие дела. Мне тридцать шесть лет. Когда-то я каталась на лыжах, играла в теннис, любила ходить пешком, плавать; любила солнце, прогулки, путешествия, любовные истории. Любовь… А теперь я похоронена заживо в мертвой оболочке своего тела и каждый день молю Бога лишь об одном: чтобы он дал мне наконец возможность умереть по-настоящему. Когда я слышу, как Иветта суетится вокруг меня, я частенько вспоминаю один фильм, который как-то вечером показывали по телевизору. Главный его герой являл собой нечто вроде меня теперешней – только руки и ноги у него были еще и ампутированы; этакий обрубок человеческого тела, слепой и немой; он все пытался изыскать какой-нибудь способ общения со своей сиделкой в надежде на то, что ему удастся убедить ее его убить. Мы с Бенуа тогда едва не расплакались. Здоровые, счастливые, удобно устроившиеся на диване с парой стаканчиков спиртного под рукой. Вполне способные пустить слезу по поводу чужого несчастья. Иветта меня ругает. Я пытаюсь проглотить проклятую кашицу. Сделать это не так-то просто. Каждый божий день я ломаю голову над одним и тем же вопросом: почему одни мускулы у меня работают, а другие – нет? Почему мое сердце продолжает стучать, а мозг – размышлять, причем вполне логически? Почему моя кожа не утратила чувствительности и способна даже покрываться мурашками? И каждый божий день – с тех пор как пришла в сознание – я пытаюсь собрать всю свою волю в кулак, чтобы любым способом достичь заветной цели: способности двигаться. Шевелиться, вертеться. Два месяца назад мне впервые удалось моргнуть, а в прошлом месяце я научилась чуть приподнимать указательный палец левой руки. Еще я могу мотать головой, но, увы, это совершенно бессознательные движения, контролировать которые я не в силах. Рэйбо, мой лечащий врач, говорит, что все это – колоссальный прогресс. И спокойненько отправляется заниматься серфингом. Рэйбо отнюдь не относится к разряду людей чересчур чувствительных. Он полагает, что мне самое место – в каком-нибудь специальном заведении для подобных больных. Этаком стерилизованном приюте для умирающих, оборудованном по последнему слову техники обиталище живых трупов. Ну вот, с ужином покончено. Иветта все убирает. Потом включает телевизор и принимается мыть посуду. Передают новости. "В Бур-ан-Брес башенный кран рухнул на жилой дом". Звуки сирен, крики, комментарии. Взволнованный голос диктора. Потом еще круче: страшная оплошность полицейского в Лилле. "По ошибке застрелен молодой человек, повинный лишь в угоне автомобиля… Министр внутренних дел… " И как нас угораздило тогда оказаться возле этого проклятого банка? Или в самом деле существует нечто, именуемое "судьбой"? "В Ивелине полиция продолжает поиски пропавшего мальчика – Микаэля Массне… " А если это – моя судьба, значит, надо как-то с ней примириться? Ведь сколько себя ни жалей, лучше от этого не станет, правда? "Антициклон с Азорских островов…" Теперь – реклама. Я слушаю, как чьи-то восторженные голоса на все лады – и очень громко – воспевают достоинства подгузников, матрасов, моющих средств, автомобилей, туалетной бумаги, электрических батареек, духов, сыра и быстрозамороженных продуктов. Все это мне теперь кажется очень-очень далеким. Ну вот наконец – начинается программа, выбранная Иветтой: дискуссия на тему об употреблении наркотиков и роста преступности среди школьников. Я выслушиваю ее почти с благоговением. Конец дискуссии. Каждый остался при своем мнении, однако все друг друга благодарят. Иветта вздыхает и катит мое кресло в спальню. Ловко перемещает меня на постель. Завтра должна прийти массажистка. Она будет дергать во все стороны мои мертвые руки и ноги, натирать их маслом, до бесконечности мять и месить, мысленно задавая себе вопрос о том, чувствую ли я при этом хоть что-то. А я не смогу ей ответить. – Спокойной ночи, – говорит мне Иветта. Спокойная или беспокойная – ночь, она и есть ночь. Сегодня утром Иветта берет меня с собой в супермаркет – с тех пор, как погода стала достаточно теплой, она делает так каждую субботу. Это совсем недалеко, и она ходит туда пешком, толкая перед собой мою коляску. Дивная Иветта, упорно считающая меня существом мыслящим. Мне еще здорово повезло: меня можно поместить в сидячее положение. Благодаря чему я могу хотя бы испытывать удовольствие, ощущая солнечные лучи на своем лице, слушая птичий щебет, автомобильные гудки, вдыхать выхлопные газы и аромат свежеподстриженной травы, пытаясь представить себе тот живой разноцветный мир, что меня окружает. Иветта водрузила мне на нос черные очки. Она утверждает, что солнце способно повредить моим глазам. Но я лично подозреваю, что делает она это всякий раз по несколько иной причине: чтобы детей на улице не напугал мой неподвижный взгляд. Повредить моим глазам… Как будто им еще можно чем-то повредить! Иногда, подшучивая сама над собой, я думаю о том, что больше всего я страдаю теперь от невозможности увидеть свое отражение в зеркале. Ерунда, конечно, но все же интересно: я по-прежнему хорошенькая? Нормально ли я причесана? Парикмахерским талантам Иветты я что-то не слишком склонна доверять. Иветта поставила мою инвалидную коляску под деревом, о чем незамедлительно мне сообщила. Здесь очень спокойно, и совсем рядом стоит на посту полицейский – это на тот случай, если каким-нибудь малолетним хулиганам стукнет вдруг в голову мысль меня похитить. Воображаю себе заголовки в газетах: "Прекрасная паралитичка изнасилована группой малолетних подонков". Иветта ушла за покупками. Я остаюсь ее ждать. Люди говорят о погоде, о предстоящих выборах, безработице и т.п. До того как я стала тем, чем являюсь теперь, я была владелицей маленького кинотеатра под названием "Трианон", расположенного на самой окраине – пардон, в Зоне Нового Городского Строительства. Три зала, заново отремонтированные. Отцовское наследство. Специализировалась на высокохудожественных и экспериментальных фильмах, благодаря чему нередко получала приглашения на кинофестивали и довольно часто ездила в Париж. Кино, театр – все; об этом и думать теперь нельзя. Нет, я ни в коем случае не должна вновь впадать в жалость к собственной персоне. Что-то упало мне на руку. Нечто влажное. Где-то наверху слышится воркование. Проклятый голубь. Мне делается противно при мысли о том, что на руке у меня – дерьмо. Собственное бессилие, полная неспособность распоряжаться своим телом начинает казаться все более и более невыносимой… – Почему ты не вытрешь себе руку? Похоже, со мной кто-то пытается заговорить. Какой-то ребенок. Тоненький застенчивый голосок. Я, естественно, молчу. – Мадам! На тебя голубь накакал. Это маленькое существо, должно быть, теперь ломает голову над тем, почему я ничего не говорю. Затем оно подходит ближе: я чувствую его дыхание где-то совсем рядом с собой. – Ты что – больна? Сообразительный, однако, попался малыш! Собрав в кулак всю свою волю, я приподнимаю указательный палец на левой руке. – Ты не можешь говорить? Нет, не могу. И поэтому опять приподнимаю палец. При этом я даже не знаю, понял ли мои знаки малыш. – Меня зовут Виржини. Значит, девочка! Определенно, мне еще не удалось достичь того необыкновенно развитого слуха, которым обычно обладают слепые. Она кладет свою руку на мою, и я чувствую ее маленькую свежую ладошку. Что она такое делает? А, вытирает мне руку – я чувствую, как к ней легонько прикасается носовой платок – не то хлопчатобумажный, не то просто бумажный. – Я вытираю тебе руку, мадам. Ты живешь где-то недалеко? Я приподнимаю палец. – Когда ты поднимаешь палец, это означает "да"? Я поднимаю палец. – Я тоже живу совсем рядом. Мы с папой пришли сюда за покупками. Вообще-то он запрещает мне разговаривать с незнакомыми людьми, но ведь ты – совсем другое дело: ты же парализованная. Это из-за какого-нибудь несчастного случая? Я приподнимаю палец. Мой первый разговор с человеком за долгие месяцы. Интересно: сколько же ей лет? – Папа у меня работает в банке. Мама – библиотекарь. А я хожу в школу в Шармий. Мне уже семь лет. Хочешь, расскажу тебе одну интересную историю? Я – в задумчивости – поднимаю палец. Семь лет. Вся жизнь у нее еще впереди. И подумать только: мне ведь тоже когда-то было всего семь лет; я тогда клятвенно обещала себе сотворить массу великих дел… – Жил-был один маленький мальчик по имени Виктор – сын продавца из табачной лавочки. Он был очень злым; и вот, в один прекрасный день в лесу – где, между прочим, ему запрещали гулять – его настигла Смерть. Что она такое плетет? – Приехала полиция, но не нашла никаких следов. А потом, после Виктора, Лесная Смерть забрала Шарля-Эрика, сына той дамы, что работает на почте. Его нашли в кустах – он тоже был весь в крови. Приехала полиция, но не нашла никаких следов. Потом пришла очередь Рено. А вчера, на берегу реки, Смерть забрала Микаэля. Девчонка, похоже, просто сумасшедшая. Ну придет же ребенку в голову выдумывать подобные истории! Опершись рукой на мое предплечье, она шепчет мне на ухо: – А я-то знаю, кто их всех поубивал. Что? И вообще – откуда она взялась? Где ее отец? – Потому что я видела убийцу. Ты слушаешь меня? Я поднимаю палец. А вдруг все это – правда? Нет, так думать – просто смешно. Должно быть, девчонка из тех, кто слишком много времени проводит у телевизора. – С тех пор мне все время страшно. Поэтому я теперь плохо учусь, а они все думают, что это – из-за смерти Рено. Ведь Рено был моим старшим братом, понимаешь? Я приподнимаю палец. У девочки просто патологически развито воображение. – Когда это произошло с Рено, я все видела. Это случилось в маленькой хижине в глубине сада. Знаешь, есть такие детские хижины – из тряпок, с нарисованными окнами; Рено как раз там играл, и… – Виржини! – вдруг раздается мужской голос, глубокий и мягкий. – Я ищу тебя уже четверть часа. Тебе же было сказано никуда не отходить от киоска. Надеюсь, мадемуазель, она не слишком вам тут надоедала? О, простите ради Бога… Люди почему-то всегда извиняются, когда до них доходит, в каком я пребываю состоянии. – Попрощайся же с дамой, Виржини. – До свидания, мадам. Мы, между прочим, приезжаем сюда за покупками каждую неделю. – Виржини! Хватит, пожалуй! Извините нас… Голос у него молодой. Очень впечатляющий. Я сразу же представляю себе этакого высоченного мужчину с коротко подстриженными волосами, в джинсах и тенниске фирмы "Лакост". – Что-то не так? А это уже Иветта. – Нет, нет; просто Виржини тут немного поболтала с мадам; надеюсь, она не слишком ей надоела. Да, действительно: Виржини и в самом деле – самая ничтожная из возможных в моей жизни бед. Иветта что-то тихонько шепчет. Представляю, что она там ему рассказывает. "Чудовищный несчастный случай, и т. д. и т. п., полный инвалид, вдобавок лишилась зрения и способности говорить, просто ужасно и т. д. и т. п., такая молодая, а жених ее и вовсе тогда погиб; бедняжка, никакой надежды, со стороны врачей – полный пессимизм, все-таки жизнь – такая несправедливая штука… " Виржини шепчет мне на ухо: – Если ты будешь здесь в следующую субботу, я расскажу тебе продолжение. – Ну ладно, идем! Скажи даме "До свидания". Я хорошо представляю себе, как отец нетерпеливо тянет ее за руку, спеша поскорее избавиться от нас. Иветта укладывает мне на колени пластиковые пакеты, в которых полно каких-то остроконечных предметов, прикрепляет их к ручкам коляски, и – вперед. На ходу она разговаривает со мной – она всегда так делает, вывозя меня на прогулку. К такого рода монологам она давно уже привыкла, и они нисколько не смущают ее. Рэйбо она сказала, что, по ее мнению, я прекрасно все понимаю. И это правда. Однако Рэйбо лишь посоветовал ей не слишком обольщаться и не строить иллюзий. И – бегом на серфинг! Мой случай в самом деле мало интересует его. Слишком удручающий. Единственным, кто проявил настоящий интерес к моей персоне, был нейропсихиатр из той больницы, где я лежала – профессор Комбре. Он – специалист по хирургии мозга. Через три месяца меня должны снова ему показать. Поэтому иногда я принимаюсь мечтать о том, что он решится-таки на операцию – ведь это мой последний шанс. Но как убедить его пойти на такое? Иветта болтает без умолку. – И подумать только: они опять подняли цену на камбалу. Скоро свежая рыба будет доступна только миллиардерам. Я, конечно, понимаю, что вам глубоко наплевать на эту камбалу, но все равно – чистое безобразие. Не знаю почему, но Иветта всегда обращалась ко мне исключительно на "вы". К моим родителям, в свое время, обращалась лишь в третьем лице, а я уже тогда была для нее "мадемуазель Элиза". Этакое ретро – кусочек прошлого века в современной действительности. Теперь она говорит о Виржини. – Да, девочка на редкость хорошенькая. И отец у нее тоже – парень довольно симпатичный. Вполне приличные люди, сразу заметно. Малышка хорошо одета, чистенькая такая, вежливая. А он – очень элегантный: бледно-зеленая тенниска, чистые джинсы – по-современному элегантный, понимаете? Какая жалость, что к вам теперь никто не приходит. Я, конечно же, знаю: вам это наверняка не доставило бы никакого удовольствия, но все-таки… Вот так вдруг оказаться совсем одинокой… ах, все ваши друзья вас, можно сказать, попросту бросили. Что поделаешь; я не раз уже вам об этом говорила: теперешние люди способны любить кого-то лишь тогда, когда он им чем-то полезен. Мои друзья… У меня никогда не было много друзей – на одной руке пальцев хватило бы, чтобы их пересчитать. И – как назло – все они живут не здесь: Френк и Джулия – в Париже; Сирила недавно перевели по службе в Гренобль; Изабель и Люк живут в Ницце – совсем рядом с моим дядюшкой. С тех пор как я познакомилась с Бенуа, я и с ними почти перестала видеться, а наши – тоже весьма немногочисленные – общие знакомые все живут в Париже. Сначала друзья звонили мне. Под воздействием шока, наверное. Как же: Бенуа погиб, я осталась калекой… А потом звонить стали все реже и реже. Впрочем, я хорошо их понимаю: все это, должно быть, очень тягостно, и они предпочли просто забыть обо мне. – А я не забыла купить "Аякс" для мытья окон? – внезапно спрашивает Иветта. Затем принимается вслух перечислять свои покупки. Я ее уже не слушаю. Я думаю о том, что рассказала мне малышка Виржини. Теперь, призадумавшись над ее болтовней, я вдруг во всех деталях вспоминаю историю, происшедшую с Виктором, сыном продавца из табачной лавочки. Тогда все только об этом и говорили. Его нашли задушенным неподалеку от канала. Случилось это, по меньшей мере, лет пять назад… А еще вспоминаю и второго мальчика – того, с двойным именем – мы еще обсуждали это с Бенуа. Кажется, его тоже задушили. Полиция тогда подозревала в содеянном одного из его родственников, однако, как выяснилось, совершенно напрасно. Но ведь такого рода вещи случаются довольно часто… О них обычно много говорят, но по прошествии некоторого времени забываю!. Да, но этот малыш Микаэль? Похоже, я что-то слышала о нем совсем недавно? Кажется, не далее как вчера вечером, когда передавали новости? Непременно нужно послушать передачу новостей сегодня. Если, конечно, Иветта, как вчера, оставит меня в гостиной. Иногда она закатывает мою коляску в спальню и бросает меня там – словно куль с грязным бельем – до самого ужина. Считается, что я должна побольше отдыхать. Не пойму вот только – от чего. В таких случаях она включает обычно радио или магнитофон – какую-нибудь музыку. Роется наугад в моих компакт-дисках, решительно отвергая все, что кажется ей недостаточно гармоничным, и нещадно пичкает меня исключительно классической музыкой и исполняемыми на аккордеоне вальсами. Наверное, я уже не одну сотню раз прослушивала "Рикиту, прекрасный цветок Явы": частенько мне очень хочется просто удавить эту Рикиту и растереть ее в порошок. Иветта убрала покупки. Меня она оставила в гостиной, на солнышке. Постепенно мне становится даже жарко; Иветта распахнула окна – я чувствую, как легкий ветерок касается моего лица, ощущаю доносящийся снаружи запах цветов. Мне не удается разобрать, каких именно, но я чувствую запах весенних цветов, вдыхаю его полной грудью, жадно впитывая в себя солнечные лучи. Кто-то звонит у входной двери. Массажистка. Предстоит очередной публичный сеанс средневековых пыток. И тут мне неожиданно улыбается удача. В поте лица трудясь над моим распростертым телом, Катрин – так зовут массажистку – вдруг кричит Иветге, занятой в кухне своими делами: – Вы уже слышали? Пропавшего мальчика нашли – задушенным. – Что? – переспрашивает Иветта, закрывая кран над раковиной. – Нашли Микаэля Массне, малыша из Ла Веррьер. Его мать – моя пациентка, у нее нелады с позвоночником. В прошлом году она сильно ударилась затылком. Так вот: его только что нашли в лесу. Задушенным. Раздается голос Иветты – теперь уже гораздо ближе. Я представляю себе, как она появляется в дверях, вытирая руки о хлопчатобумажный фартук из набивной ткани – на нем изображены весенние цветы пастельных тонов. Пребывает она в явном возмущении: – Ну и времена! Сколько же лет ему было? – Восемь. Очень хорошенький светловолосый малыш с чудными кудряшками. Я только что слышала обо всем в трехчасовой передаче новостей. Тело лежало на берегу реки, его нашел какой-то рыбак, возвращавшийся к своей машине – в полдень. А смерть наступила, по меньшей мере, сутки назад. Можете себе представить, какой шок, должно быть, получил этот рыбак? Если бы у меня были дети, я бы вовсе их сейчас на улицу не выпускала. Ведь за последние пять лет это уже четвертый. – Четвертый? – Ну конечно! Сначала, правда, они не видели никакой связи между убийствами, но теперь… – И они уже напали на след преступника? У них есть какие-нибудь улики? – перебивает ее Иветта; она у меня большая любительница литературы детективного жанра. Услышав это, наша Екатерина Великая, должно быть, корчит презрительную гримасу: – Скажете тоже! Да они вообще застряли на месте: ни туда ни сюда. Вот совсем как она, – произносит массажистка, ущипнув меня за ногу. Должно быть, Иветта бросает на нее укоризненный взгляд, ибо Екатерина Великая тотчас уточняет: – Но, между прочим, даже она постепенно сходит с мертвой точки, это просто потрясающе! Однако Иветта не дает ей отклониться от интересующей ее истории с убийством: – Скажите, а этот Микаэль Массне, часом, не тот самый хорошенький мальчик, что играл на пианино в Центре культуры? – Увы, это он. Слишком уж хорошенький и слишком уж развитой для своего возраста. Они еще какое-то время продолжают муссировать эту тему; я жадно ловлю каждое слово. Микаэль Массне, ученик второго класса школы в Шарми – новой школы, расположенной в Зоне Нового Городского Строительства. Отец – инструктор автошколы, мать – секретарь. Хороший ученик, дружная семья. Определенно, это преступление совершил какой-то садист – к такому выводу приходит Иветта. А теперь я уже лежу в постели. Иветта выключила телевизор. Сейчас, должно быть, где-то около одиннадцати вечера. Часа в три ночи Иветта непременно заходит ко мне узнать, все ли в порядке: может быть, мне слишком жарко, или я хочу пить, или еще что-нибудь… Святая Иветта. Надеюсь, по крайней мере, мой опекун достаточно щедро оплачивает ее услуги. Опекун – это дядюшка Фернан, брат моего покойного отца. Он руководит каким-то строительным предприятием неподалеку от Ниццы и относится к той категории людей, которых обычно называют порядочными. Однако сейчас меня больше всего волнует вовсе не это. А дело об убийстве. В восемь вечера мы внимательно прослушали новости. К счастью, если какой-то сюжет предстоящих новостей страстно интересует Иветту, она обычно не отвозит меня в спальню, дабы иметь возможность высказать хоть кому-то свои соображения по поводу услышанного. Разумеется, львиная доля передачи оказалась посвящена малышу Массне. Он был задушен. Теперь это преступление связывают с другими, более ранними, совершенными на территории радиусом около пятидесяти километров: в 1991 году в Баланса был задушен Виктор Лежандр; в 1992 году неподалеку от Нуази – Шарль-Эрик Гальяно; в 1993-м та же участь постигла Рено Фанстана – он был задушен в саду, возле собственного дома в Сен-Кантене. Ни одно из преступлений не было раскрыто. Более того – подчеркнул диктор – над каждым из дел работали совсем разные группы полицейских: в двух первых случаях – жандармерия, в третьем – бригада по расследованию убийств. Короче, убийство Микаэля Массне стало основательным толчком к возобновлению поисков убийцы. Иветта, слушая новости, издавала то возмущенные, то горестные восклицания, беспрестанно ругая на все корки и полицейских, и сексуальных маньяков – последних, по ее мнению, нужно в обязательном порядке подвергать лоботомии. Где-то вдали раздается крик совы. Мне хотелось бы повернуться на бок, надоело лежать на спине. Так нет: одну ночь мне полагается спать на спине, другую – на боку. Иветта каждый раз обкладывает меня со всех сторон подушками, сует мне специальные маленькие подушечки между колен и под щиколотки – как рекомендовал Рэйбо: дабы избежать пролежней. Должно быть ужасно утомительно возиться со мной вот так каждый вечер. Стоп; я не испытываю ни малейшего желания терзаться по поводу собственной горькой участи. Значит, эта девчонка вовсе ничего не напридумывала. В округе было убито несколько мальчиков, и в их числе, похоже, действительно оказался ее брат. Это просто ужасно. Я понимаю теперь, что она испытывает необходимость поговорить об этом с кем-нибудь. Но тот довольно непринужденный тон, которым она говорила об этих убийствах, внушает мне некоторое беспокойство. Наверное, она немножко не в себе от пережитого несчастья… Мне бы очень хотелось увидеться с ней еще раз… то есть я имею в виду… услышать ее. Школа в Шарми? Кажется, она говорила мне, что учится именно там? В той самой огромной стекляшке, окруженной "деревьями", которым еще только предстоит вырасти? Я было уже задремала, но вдруг весь сон с меня как рукой сняло. Откуда она могла знать про Микаэля Массне? Ох уж эта малышка Виржини. Ведь она сказала мне вполне ясно: "А вчера, на берегу реки, Смерть забрала Микаэля". А моя Екатерина Великая слышала в новостях, что тело нашли лишь сегодня в полдень. Каким же образом девчонка могла знать об этом уже в десять утра? Ответ один: она видела его. Тело убитого ребенка. Или само убийство. И поэтому оказалась в курсе дел раньше всех корреспондентов и полиции. Гуляла где-нибудь поблизости и все видела! И вовсе не лгала, утверждая, что знает убийцу! А я даже толком не знаю, кто она, Виржини. Я судорожно роюсь в памяти. Работая в кинотеатре, я видела целые толпы детей, но теперь уже понастроили массу новых домов, и чуть ли не каждый день сюда приезжают какие-то новые люди. Единственной Виржини, которую мне удалось вспомнить, была толстушка лет десяти, вечно обжиравшаяся конфетами. А эта сказала, что ей всего семь лет, так что тут концы с концами не сходятся. Вдобавок та Виржини, которую я помню, обладала на редкость пронзительным голосом, а у этой голосок мягкий, спокойный. И хладнокровный. Если девчонка видела убийцу, нужно непременно что-то предпринять. Но что? Я ведь абсолютно неспособна сообщить об этом в полицию. И даже если бы каким-то поистине волшебным способом мне удалось это сделать, что я смогла бы им сказать? Что следует искать семилетнюю малышку по имени Виржини, которая неизвестно даже где живет – то ли здесь, то ли в одном из тех "жилых массивов", что расположены вдоль опушки леса? Хочу только одного: чтобы как можно скорее настала следующая суббота. 2 И вот великий день наступил. Проснулась я очень рано. Я знаю об этом по той простой причине, что мне довольно долго пришлось дожидаться, когда явится Иветта, поднимет меня, умоет, сунет под меня судно, оденет меня. Я очень довольна, что не утратила способности более или менее контролировать процесс мочеиспускания. Это придает мне уверенности в себе. И вселяет надежду: а вдруг в один прекрасный день мне удастся вновь обрести хоть какие-то частицы своей былой независимости. Я вполне удовольствовалась бы возможностью двигать руками, качать головой, улыбаться. Да Бог с ним, со всяким там сексом. И пусть бы даже я по-прежнему не могла ничего сказать. Но видеть мне очень хотелось бы. Снова видеть. Снова общаться с людьми. Ну почему никто не предлагает приобрести для меня какой-нибудь говорящий электронный прибор? Ох; да потому, что я вовсе не богата, не знаменита, не гениальна – и хватит витать в облаках. Моя кровать оснащена специальным приспособлением, с помощью которого Иветта может с относительной легкостью переместить меня в коляску. Ну вот, теперь я уже в ней сижу. Когда мы намереваемся выбраться на улицу, Иветта одевает меня – операция весьма трудоемкая. Футболка вечно скручивается где-то на спине. Юбка, сверху нее – плед. Затем следуют вечные черные очки; уверяя меня, что на улице довольно свежо, Иветта обматывает мне вокруг шеи шарф. Я подыхаю от жары. Наконец мы выбираемся из дома. Дом наш, по счастью, окружен небольшим садиком. По счастью, ибо это – одна из тех маленьких деталей, благодаря которым я не угодила-таки в специализированное лечебное заведение. А еще – благодаря тем деньгам, которые удалось выручить дядюшке от продажи кинотеатра, – именно он управлял им во время моей болезни. Я хорошо помню его последний ко мне визит – в конце января. Он положил мне руку на плечо и тем особым тоном, к которому прибегал лишь в самых серьезных случаях, произнес: "Слушай, малышка, я долго думал, прежде чем принять такое решение. Ты нуждаешься в хорошем уходе, а, стало быть, в деньгах. Поэтому я решил продать кинотеатр. Думаю, что Луи был бы солидарен со мной в этом вопросе. (Луи – мой покойный отец, основатель нашего семейного бизнеса.) Я хорошо знаю, как ты дорожила им. Но кинотеатр можно и выкупить. А твои ноги – нет. Поэтому необходимо сделать все возможное для твоего выздоровления. А это стоит денег, и немалых. Я хочу, чтобы ты прошла все возможные курсы лечения. Самые лучшие. Чтобы у тебя была самая хорошая инвалидная коляска и все такое прочее. Понимаешь? Ну вот – я подумал и продал его. Жану Боске". Я была просто в ярости. Боске! Этой жирной сволочи, что разъезжает на "Ягуаре", сколотив себе состояние на порнофильмах еще в 70-е годы. У него самые дрянные и старые кинотеатры. И что же он сотворит с моим "Трианоном"? Коляску слегка встряхивает – значит, мы выехали на тротуар; это отвлекает меня от воспоминаний. Иветта трещит, как сорока, комментируя все подряд: новый плащ мадам Берже, местной учительницы – ей лучше бы отказаться от столь длинных нарядов, ибо в них она и вовсе на бочку похожа. Определенно неудачную прическу этой несчастной малышки Сони: бедняга явно полагает, что сертификат маникюрши дает ей нечто вроде статуса начинающей кинозвезды, и т. д. и т. п. Кое-что из ее болтовни все же привлекает мое внимание. – О! Это же несчастная мадам Массне, мама того бедного малыша, Микаэля, вы, конечно же, помните – того самого Микаэля, тело которого в прошлую субботу нашли в лесу – кудрявый такой светловолосый мальчик, он был всегда очень вежлив со всеми… До чего же у нее печальный вид! И круги под глазами. Храбрая женщина – все равно отправилась за покупками. Я на ее месте теперь стала бы ходить в какой-нибудь другой супермаркет. Ну вот, приехали; тут я вас и оставляю. Полицейский дежурит совсем рядом, сейчас схожу попрошу его, чтобы приглядывал за вами на всякий случай. Ну, пока. Я слышу, как она удаляется, что-то бормоча себе под нос – видимо, отыскивая мелочь для оплаты тележки. А я мгновенно настораживаюсь, вся обратившись в слух. И чувствую, как при малейшем звуке шагов где-то поблизости мускулы у меня на шее резко дергаются. Придет ли она? Совершенно внезапно она оказывается совсем рядом со мной. – Добрый день, мадам! Ты хорошо себя чувствуешь? Я поднимаю палец. – Хочешь, расскажу тебе продолжение моей истории? Я дважды поднимаю палец. – Полиция нашла Микаэля. В лесу. Он был совсем уже мертвый. Я знала, что они ищут его, но не могла им сказать, где он: ведь они обязательно спросили бы у меня, откуда мне это известно, понимаешь? Еще как понимаю! – А я знала об этом потому, что мы с ним вместе пошли играть в рыбаков. Это когда удят не по-настоящему, а просто привязывают веревочку к палке и делают вид, будто ловят рыбу. Его мама не хотела, чтобы он ходил играть к реке, но мы ей всегда врали, будто собираемся покататься на велосипедах. А потом мне надоело играть в рыбаков, потому что он говорил, будто у него все время клюет, а у меня – нет, и я сказала, что пойду домой. И пошла, только по пути мне попался очень красивый гриб, а когда я подняла голову, то увидела, что он уже встретил ее. Меня охватывает острое желание схватить ее и как следует встряхнуть. Кого, черт побери, он там встретил? – Тогда я поняла, что он тоже сейчас умрет, как и все остальные, потому что в таких случаях всегда происходит одно и то же. Сначала я хотела уйти, но потом все-таки осталась, спрятавшись за дерево. Мне захотелось посмотреть. Этакий невинный тоненький голосок. Совершенно спокойно исполняющий какую-то нескончаемую песнь ужасов. – Сначала Микаэль вежливо поздоровался, а потом я увидела, как внезапно изменилось выражение у него на лице, он отступил на шаг назад, потом – еще на один, а потом упал. И это, как ты понимаешь, был конец: он, разумеется, попытался подняться, но было уже слишком поздно. Руки Смерти схватили его за шею, они трясли его со страшной силой, лицо у него сильно покраснело, потом стало и вовсе фиолетовым, а потом изо рта у него вывалился язык, и он вновь упал на землю – с широко раскрытыми глазами. Я замерла, ни разу даже не шелохнувшись; знаешь, мне было очень жарко, я сильно вспотела, но понимала, что шевелиться нельзя; Смерть наконец разжала руки и… – А ты опять здесь, маленькая болтушка? Никак не можешь оставить эту даму в покое? Судя по всему, ее отец стоит совсем рядом. Запах туалетной воды. Аромат свежести с каким-то пикантным оттенком. А еще я больше не ощущаю солнца у себя на лице – значит, он стоит прямо передо мной; теперь голос его звучит совсем уже близко и – с неожиданной мягкостью, почти что с нежностью: – Послушайте, я вовсе не против того, чтобы она с вами разговаривала, просто я не уверен в том, что она не надоедает вам своей болтовней… О, добрый день, мадам… Виржини втихаря сбежала от меня, дабы опять явиться сюда… – Ничего страшного. Мадемуазель Элиза всегда очень любила детей. Не думаю, что теперь она относится к ним как-то иначе. Она обычно очень радовалась, когда дети приходили к ней в кинотеатр смотреть мультфильмы. В "Трианон" – вы, может быть, слышали о таком… – Да, я знаю этот кинотеатр. Мы ведь раньше жили в Сен-Кантене и только совсем недавно переехали в Буасси – это в Меризье. В Сен-Кантене! Малыш Рено, о котором упоминали в новостях, был убит именно там! – Но это же совсем рядом с нами! Выходит, мы – соседи! Надо же, какое совпадение! Знаете, а ведь мадемуазель Элиза в свое время была владелицей "Трианона". Ну зачем ей нужно что-то рассказывать обо мне, да еще под таким вот углом? Теперь он будет считать меня этакой зацикленной на чужих детях старой девой, которая в своем кинотеатре пичкала их эскимо на палочке и нежно трепала по головкам. Пакеты уже у меня на коленях. Коляска трогается с места. Однако разговор между Иветтой и отцом Виржини продолжается. Гениально! – Ваша дочка такая миленькая! – Да, с виду – сущий ангел, а на самом деле – настоящий бесенок; не так ли, Виржини? – У вас есть еще дети? – Я… Да, у меня… У меня был сын; ох, простите – вот и моя машина. Так что нам с вами придется сейчас расстаться. Послушайте, мне страшно жаль, что я не могу предложить вам подбросить вас до дома – из-за коляски, она явно не влезет… – И тем не менее было очень любезно с вашей стороны хотя бы подумать об этом. В любом случае немножко пройтись пешком совсем невредно, – тактично замечает Иветта. – До свидания, Элиза, до субботы! – раздается мелодичный голосок Виржини. – До свидания, мадам. – До свидания, Виржини. Я полагаю, Элиза будет очень рада опять пообщаться с тобой… Если, конечно, вы, месье, ничего не имеете против… – Ну что вы, я вовсе не против! Ну-ка, Виржини, поживей. Мама, наверное, нас заждалась. До свидания. Слышно, как захлопываются дверцы машины. Мы с Иветтой вновь трогаемся в путь. – Не знаю, что он там собирался сказать о сыне, но все это как-то странно: такое впечатление, будто он вовсе не хотел о нем говорить; наверняка эта семья пережила какое-то страшное несчастье. Ну а малышке-то вы явно понравились. Всегда приятно видеть таких вот добрых детей. Я, например, помню один случай… Иветта ударяется в пространные рассуждения о тех злых и неискренних детях, с которыми ей пришлось столкнуться в жизни. Я перестаю ее слушать. Я размышляю. Виржини утверждает, что в числе других погиб и ее брат. Несколько странное поведение ее отца невольно наталкивает на мысль о том, что это – правда. Что свидетельствует уже в пользу девочки. Остается лишь узнать, как звали ее брата – Рено? Но ведь в том случае, если Виржини действительно является свидетельницей смерти Микаэля, ей грозит реальная опасность. Убийца наверняка решит устранить и ее. Хотя, конечно, он мог и не заметить девочки. Но как об этом узнать? Ненавижу свою беспомощность. Мне словно не хватает воздуха, я буквально задыхаюсь – такое ощущение, будто на меня напялили смирительную рубашку и теперь я должна все время умолять докто-ра снять ее с меня, заранее зная, что сам доктор – сумасшедший. Никто никогда меня не освободит. Мне хотелось бы завыть. И поднять руки. Просто поднять эти проклятые руки. – О ля-ля! Как вы, однако, вспотели! Подождите минутку: сейчас я сниму с вас шарф. Вот, вот – сними его, сделай на нем хороший скользящий узел и повесь меня на ближайшей же ветке – пусть я хотя бы умру стоя, осточертело мне сидеть да лежать! Ох. Нельзя позволять себе такого рода мыслей. Надо как-то цепляться за реальность, ведь она все же существует. Вот Виржини, например – она вполне реальна. И у нее куча неприятностей. Причем очень серьезных. Нужно непременно узнать, кто ее отец, узнать фамилию этого человека. Я должна как-то вмешаться во все это. Нужно любым способом себя расшевелить! Моя Екатерина Великая приходит ежедневно, щедро тратя на меня свою поистине неуемную энергию. Они – высокая блондинка… Стройная, спортивного телосложения; занимается аэробикой, волосы обычно стягивает на затылке в "конский хвост" и носит синтетические брюки в обтяжку. До того, как со мной случилось это несчастье, я не раз видела ее – в кинотеатре, с каким-нибудь очередным приятелем. Приятели менялись довольно часто, но все они были одинаковы – этакие здоровенные детины с очень коротко подстриженными волосами и толстыми ляжками, трущимися друг о дружку при ходьбе. Лично я с ней не была знакома, ибо не нуждалась в ее услугах, да и вообще она мне казалась не слишком-то симпатичной. Неприятно думать о том, что теперь мое тело полностью отдают в ее распоряжение, более того – возможность реабилитации моих несчастных конечностей целиком зависит ог этой длинной глуповатой девицы, мнения которой по любым вопросам столь же однозначны, как красный сигнал светофора, а все разговоры, похоже, сводятся к пересказу последних телевизионных новостей. Однако в данном случае она оказывается весьма полезной. Почти незаменимой. Ибо совершенно неспособна молчать более пяти минут. Таким образом я оказываюсь в обществе двух величайших болтушек. Разговор для них – все равно что наркотик. Просто благодать! Хотя, наверное, благодарить Всевышнего за то, что он создал таких вот неисправимых сплетниц, способны лишь люди, попавшие в положение вроде моего. Ибо – в противоположность общепринятому мнению – у меня нет ни малейшей тяги к благородной тишине, позволяющей отстраниться от окружающего мира, дабы предаться размышлениям о материях космического масштаба. Нет – я хочу жить. Ибо я еще жива! Так вот, наша Екатерина Великая – неиссякаемый источник информации. На пару с Иветтой они вполне способны заменить самую бойкую "газету-сплетницу" местного значения. От них я непременно узнаю, кто такая Виржини. – Смотрели новости? – спрашивает Екатерина Великая, попутно выкручивая мне предплечье. – Нет, а зачем? Сегодня такая хорошая погода, что мы обедали в саду. – Надо полагать, накормить ее – задачка не из легких, – тихо и задумчиво произносит Екатерина Великая, разминая мне трехглавую мышцу. Да, представь себе, девочка моя: ее еще и кормят, эту дебилку. Так что прими мои соболезнования, если это сколько-нибудь ранит твою безмерную чувствительность. Далее она, разумеется, продолжает говорить, но теперь уже отнюдь не шепотом: – Там снова рассказывали о погибшем малыше. Все то же самое, что и на прошлой неделе: лес, нашедший тело рыбак и прочее; но теперь уже они уверены в том, что это – дело рук какого-то маньяка. По всей вероятности, всех четверых он и убил! Ведь в общей сложности погибли четыре мальчика, каждому из которых было именно восемь лет! И все это – в радиусе пятидесяти километров! Подумать только: он спокойненько разгуливает на свободе, где-то совсем рядом! – А они так ничего и не обнаружили? Ну, скажем, отпечатки следов или шин, клочки одежды? – живо включается в разговор Иветта, уже готовая чуть ли не начать расследование. – Ничего. У них нет ровным счетом ничего! Кроме того факта, что все четверо несчастных были удушены. – А… гм… как насчет следов насилия? – Нет; даже этого нет. Просто задушены. – Странное дело, – бормочет Иветта; все это время она беспрестанно снует по комнате (должно быть, "занимается пылью"). – Ведь детишек такого возраста убивают, как правило, по сексуальным мотивам. – Правда? Но как бы там ни было, об этом они не говорили. Хуже всего то, что, по крайней мере, с тремя из матерей я неплохо знакома. Одна из них работает на почте в Ла Веррьер. Вторая – продавщицей в табачной лавочке Леклерка. Третья – мадам Массне; как я уже говорила, она – моя пациентка. – А что за семья у четвертого? – Об этих людях я вовсе ничего не знаю. По телевизору сказали, что отец убитого мальчика работает в банке. Сниматься они отказались. Ну конечно же, это они! Вот если бы только наша Екатерина Великая и с ними была знакома… Впрочем, разве от этого что-нибудь изменилось бы? Вряд ли она когда-нибудь сообразит, что я не просто какое-то бревно. Ведь для этого нужно было бы как следует в меня вглядеться. Но даже если бы такое вдруг случилось, мне и самой трудно представить, каким образом я попыталась бы передать ей столь непростую иноформацию… Пришел доктор Рэйбо. Он осматривает меня – куда более внимательно, чем обычно. Явление вполне объяснимое: на улице хлещет дождь, так что сегодня на доске по озеру не покатаешься. Он ощупал меня всю, с головы до ног, а я, воспользовавшись случаем, принялась демонстрировать свое достижение с указательным пальцем на левой руке, поднимая и опуская его много раз подряд. Доктор позвал Иветту и спросил, часто ли я такое делаю. Она ответила, что понятия не имеет. Он велел ей внимательно проследить за этим явлением. Я сощурила глаза и попыталась было повернуть голову, однако желаемого результата мне достичь не удалось. Доктор решил, что у меня нечто вроде судорожного припадка, после чего они дружно удерживали меня в кресле – до тех пор, пока мне не стало "лучше". В заключение Рэйбо заявил, что я, похоже, начинаю вновь обретать какие-то частицы двигательных способностей. В ближайшее время он поговорит об этом с профессором Комбре. "Однако в данном случае не стоит питать особых надежд", – под занавес заметил он. Вполне возможно, что это всего лишь рефлекторные явления сугубо механического характера – так называемая "хроническая судорога". Вот уже почти восемь месяцев я живу словно в каком-то бесконечно темном туннеле. Вот если бы… Нет, ни в коем случае нельзя тешить себя пустыми надеждами. – Мадемуазель Элиза! Ку-ку! Это я! Успокойся, Иветта, никакого чуда не произошло. Я по-прежнему сижу в своей коляске, словно куль с мукой. – Ни за что не догадаетесь, кого я только что встретила! Как раз возле почты. Виржини с родителями! Как жаль все же, что вам пришлось лишиться кинотеатра, – мы могли бы вручить им пригласительные билеты. На этой неделе там идет "Книга джунглей". Такое ощущение, будто стадо слонов неспешно протопало по моему сердцу. – А поскольку мы были совсем рядом отсюда, я показала им наш дом… Жену зовут Элен. Очень хорошенькая женщина: стройная брюнетка с огромными голубыми глазами. И очень белой кожей. А мужа зовут Поль. Поль и Элен Фанстан. Точно они! Виржини сказала правду: ее брат действительно был убит. – Такой элегантный мужчина, и лицо у него очень красивое – в духе Пола Ньюмена; причем на редкость симпатичный, – продолжает Иветта. – И очень мужественного вида. Ну совсем как… ладно… чего уж там говорить… Прекрасно понимаю: ты хотела сказать: "совсем как Бенуа". Разве такое возможно? Бенуа был просто уникален. К тому же он походил скорее на Роберта Редфорда, так что… – Мы поболтали немножко о том о сем, а потом я предложила им зайти к нам как-нибудь вечерком пропустить по рюмочке. Соседи все-таки! И знаете? Они согласились! Они зайдут к нам в среду вместе с малышкой. Браво, Иветта! Могу себе представить, до какой степени она, должно быть, разжалобила их моей несчастной участью, коль скоро ей удалось заманить их к нам в гости! – И насчет его сына я оказалась права! Тут Иветта несколько понижает голос и говорит так, как если бы мы с ней оказались вдруг в церкви: – Его сын умер два года назад. Он – один из тех несчастных мальчиков, которых нашли задушенными, представляете себе?! Мать Виржини сказала, что они предпочитают не затрагивать эту тему, так что – сами понимаете – я и не стала больше ничего расспрашивать… Потерять ребенка – всегда тяжело, но если он вдобавок был еще и убит… Да уж, действительно – вряд ли кому-либо приятно распространяться на подобную тему. Рено Фанстан. В девяносто третьем я почти постоянно была в разъездах, меня частенько избирали членом жюри какого-нибудь очередного кинофестиваля, а кроме того – уж не помню, почему – это был период, когда мы с Бенуа как-то плохо ладили между собой. Разумеется, поэтому мне тогда и дела не было до всяких там убийств. Элен и Поль Фанстан. Поль. Имя, которое очень подходит к его голосу. Мужчина, явно уверенный в себе. Интересно, а какие у него глаза – светлые или темные? Брюнет он или блондин? Мне почему-то кажется, что брюнет. А Виржини – блондинка с длинными волосами; похожа на маленькую хорошенькую куклу. Неужели они – красавец Поль со своей дочуркой – и вправду способны прийти к нам в гости? Что-то я в этом не слишком уверена. Среды я дожидалась в каком-то поистине лихорадочном нетерпении. Ощущение было такое, будто время вовсе остановилось. Подобного состояния я не испытывала, пожалуй, со времен наших первых встреч с Бенуа. И вот – наступила среда. Я чувствую себя так, словно сижу на электрическом стуле. Смех, да и только. Иветта с самого утра с головой ушла в какие-то хлопоты по хозяйству. Насколько я ее знаю, она, должно быть, готовит легкую закуску, вполне достойную Букингемского дворца. Меня она уже умыла, одела и – о ужас! – причесала; я, надо полагать, теперь основательно смахиваю на школьницу перед церемонией вручения диплома. По всей форме приведенная в полный порядок, в летнем хлопчатобумажном платье (остается лишь надеяться, что не в платье Иветты) сижу в своей коляске в гостиной возле распахнутого окна. Интересно бы знать, как я сейчас выгляжу. Ну, волосы, наверное, все же по-прежнему темные, и, пожалуй, я все такая же маленькая и худенькая; но вот щеки у меня, должно быть, ввалились – от этого нос всегда кажется длиннее, – а цвет лица, скорее всего, основательно напоминает таблетку аспирина. Ох, а те идиотские волоски, что вечно вырастали у меня под подбородком? "Но они же абсолютно незаметны", – говаривал в свое время Бенуа. Как же – теперь они, надо полагать, отросли до самых колен. Да, гостям будет на что посмотреть: этакий скелет с бородой до пупа, обряженный в платье из клетчатой (или полосатой?) парусины. Где-то неподалеку залаяла собака. Ну и что – эти дурацкие собаки то и дело где-то лают. Звонок в дверь. Иветта бросается открывать. Я сглатываю слюну. Страшно хотелось бы сейчас иметь возможность увидеть себя в зеркале, чтобы точно знать, на что я всетаки похожа. Шаги – чьи-то медленные, а чьи-то – очень быстрые. Кто-то кидается ко мне бегом. И раздается тонкий нежный голосок: – Здравствуй, Элиза. Я приподнимаю указательный палец. Виржини кладет свою ладошку на мою руку. Ладошка у нее очень теплая. В этот момент в комнату входит кто-то еще. – Здравствуйте. Низкий, глубокий голос. Это он. Поль. – Здравствуйте. Другой голос – нежный и спокойный. Должно быть, Элен. – Прошу вас, садитесь пожалуйста, – произносит Иветта, вкатывая слегка позвякивающий посудой сервировочный столик. Слышится тихий вздох кожаного диванчика. Должно быть, они сели. Представляю себе, как они сейчас – как бы случайным – взглядом окидывают комнату. Широкие и глубокие кожаные кресла, большой сундук черешневого дерева от Меме, буфет, новейшей модели музыкальная система, телевизор, деревянный журнальный столик, забитые книгами полки, бюро с круглой крышкой, где я храню все свои бумаги… Слышу легкие шаги – это Виржини с интересом обходит всю комнату. – Только ничего не трогай, Виржини! – Нет, мама, я только смотрю. Тут есть полное собрание "Бекассины". Мне оно досталось от отца. Я сохранила его в надежде на то, что когда-нибудь буду читать его нашему с Бенуа ребенку. Однако судьба распорядилась иначе. – Мне можно почитать одну из них? – Ну конечно, цыпленок. Вот, держи; да садись-ка сюда. Иветта усаживает ее в огромное кресло совсем рядом со мной. – Надо же, дом у вас, похоже, просто колоссальный! – замечает Элен. – О да, он довольно большой. Идемте, я покажу вам его. Болтая о каких-то пустяках, они удаляются. Виржини тут же вскакивает с кресла, подходит ко мне. И шепчет мне на ухо: – Учительница в школе отругала меня за то, что я не знала урока. Но я не могу теперь ничего толком выучить: мне страшно. Понимаю, что это глупо – убивают вроде только мальчиков, но ведь всякое может случиться. А вдруг Смерть передумает и возьмется за девочек тоже? Ты видела фильм, который называется "Смысл жизни"? Папа брал напрокат видеокассету. Там есть такой момент, когда Смерть приходит к людям, которые съели отравленный пирог, чтобы объяснить, что им действительно предстоит умереть. Она имеет в виду фильм Монти Пайтона. Еще бы я его не видела! Да это был один из наших любимых фильмов, и в моем кинотеатре он шел, по меньшей мере, раз десять. Девочка наклоняется еще ближе ко мне, я чувствую ее легкое теплое дыхание. – Вообще-то я боюсь Смерти. У нее такое ужасное лицо. Мне бы очень хотелось жить в Диснейленде, в замке Спящей Красавицы. Даже если бы я и знала, что ей на это сказать – все равно бы не смогла. Иветта с гостями возвращаются: четко слышны их шаги на ламинированном паркете. Беседуют они о погоде, об очередном повышении цен, о домах. Ничего интересного. Виржини умолкла. Судя по всему, вновь взялась за "Бекассину" – то и дело до моего слуха доносится шелест переворачиваемых страниц. Оттого, что она, наговорив мне таких ужасных вещей, столь мирно принялась за чтение, от спокойной болтовни Иветты с гостями в душе у меня возникает чувство нереальности происходящего. Мне и в самом деле трудно поверить, что то, что она рассказывает мне – правда. Внезапно, застав меня врасплох, в мои размышления вторгается теплый голос Поля: – Мы еще не очень утомили вас своим присутствием? Похоже, он обращается ко мне? – Нет, что вы; я уверена, что она, наоборот, очень довольна. Мадемуазель Элиза всегда любила принимать гостей, – вместо меня отвечает Иветта. Поль вздыхает – так, словно его охватила внезапная грусть. Может быть, мне суждено превратиться в этакий романтический персонаж? И ночью, в тот час, когда луна заливает небо призрачно-белым сиянием, он, лежа в своей постели, вдруг начнет размышлять обо мне? Уж я-то, во всяком случае, почти уверена, что буду думать о нем – о том образе, который сама себе выдумала: стройный худой брюнет с коротко подстриженными волосами, длинными ногами, решительным лицом и светлыми глазами… Наверное, потому, что его голос вызывает доверие, придает мне уверенности в себе… Ведь я чувствую себя такой одинокой. И Элен тоже, судя по всему, женщина довольно симпатичная. Люди, с которыми я наверняка с удовольствием бы общалась – прежде… Элен, Поль и Иветта весьма оживленно беседуют о политике, о новых городских властях. Виржини встает, чтобы положить на место книгу. И тут же оказывается совсем рядом со мной – так близко, что я ощущаю тепло ее маленького, благоухающего пенкой для ванны тела. – Мне кажется, Смерть не очень-то любит свою работу. Но, понимаешь, она вынуждена ее делать, – шепчет мне на ухо девочка. – На нее как бы находит временами нечто, совершенно внезапно – бац, и ей обязательно нужно убить ребенка. Есть один полицейский, его называют комиссаром; так вот он уже много раз меня расспрашивал. По-моему, он очень похож на клоуна: у него пышные желтые усы, а волосы на голове – как солома: я называю его Бонзо. Ему явно очень хочется, чтобы я рассказала о том, что знаю, но я молчу. Никому не могу рассказывать об этом, кроме тебя; ты ведь – совсем другое дело. Да уж и вправду – нема, как могила. Так значит, полиция все-таки заинтересовалась Виржини. Как, впрочем, наверное, и всей малышней в округе – любой из них мог случайно что-то увидеть. – Рено ничего не знал о Лесной Смерти, поэтому был очень неосторожен – и тогда Смерть настигла его. Я-то ему говорила, чтобы он не ходил играть в ту хижину. Потому что прекрасно видела, что Смерть так и вьется вокруг него, то и дело расточая улыбки… Но он и слушать меня не стал. Ты-то хоть меня слушаешь? Приподнимаю указательный палец. Я немного ошеломлена тем, что мне только что рассказали. – Виржини, что ты там делаешь? Голос Элен – несколько встревоженный. – Разговариваю с Элизой. До моих ушей доносится смущенное покашливание. – Хочешь чаю? Или шоколада, радость моя? – спрашивает Иветта. – Нет, спасибо, мадам. – Виржини, подойди-ка сюда на пару секунд, пожалуйста. Это Поль. Виржини замученно вздыхает: – Ну ни на минуту в покое оставить не могут! Я улыбаюсь. По крайней мере, у меня такое ощущение, будто я улыбаюсь. Ибо ни малейшего представления не имею о том, отражается ли хоть что-то на моем лице. – Вам нездоровится, мадемуазель Элиза? – обеспокоенно спрашивает Иветта. Ну вот вам и результат моей "улыбки". – К сожалению, нам пора. Друзья ждут нас к ужину. Виржини, ты готова идти с нами? – Непременно заходите почаще. Знаете… – тут Иветта несколько понижает голос, – у меня такое впечатление, что, с тех пор как она познакомилась с вами и вашей малышкой, она стала чувствовать себя гораздо лучше; ей ведь так одиноко… Мы обе будем очень рады, если вы опять как-нибудь к нам заглянете. – Ну что ж, постараемся. Конечно… если муж… он всегда очень занят на работе, не так ли, Поль? Во всяком случае, большое вам спасибо. Мы очень мило провели время. Ты не забудешь попрощаться, Виржини? – До свидания, мадам. Она бегом бросается ко мне. – До свидания, Элиза. Мне очень понравился твой дом. И сама ты – очень-очень милая. Она звонко чмокает меня в щеку. Я сглатываю слюну. – А как ты считаешь, я тоже хорошая? Я приподнимаю палец. До моего слуха доносятся какие-то перешептываний Затем – тяжеловесные шаги Иветты. – Мадемуазель Элиза? Я поднимаю палец. Тут она склоняется ко мне и очень громко, отчетливо произнося каждое слово, говорит: – Вы слышите меня? Если слышите, поднимите палец дважды. Я поднимаю палец дважды. – Силы Небесные! Значит, это правда! Она слышит нас! А доктор еще сомневался! Но я-то сама, я-то знала, точно знала, что она все понимает! – Невероятно, – шепчет Элен. Ох, как бы мне хотелось сейчас вскочить с этого кресла, дабы принять участие во всеобщей радости. – Что случилось? – спрашивает Виржини. – Мадемуазель Элиза, оказывается, все слышит. Слышит и прекрасно понимает! – Ну разумеется; иначе как бы я, по-вашему, разговаривала с ней? – Послушайте, Иветта, нам и в самом деле пора бежать, к тому же… я хочу сказать, что все мы очень рады за вас обеих… Опять голос Элен. Поль, похоже, вдруг стал что-то очень застенчив. Шум голосов – уже из прихожей. Звук закрывающейся двери. Иветта бросается к телефону. Повесив трубку, она торжествующим тоном объявляет: – Нынче вечером зайдет доктор. Я отнюдь не терзаюсь угрызениями совести оттого, что вечер у этого типа будет явно испорчен. Явился Рэйбо. И живо умерил охватившую было Иветту бескрайнюю радость. Тот факт, что я произвожу впечатление человека, способного слышать и понимать, вовсе не означает: 1) что я, как и прежде, соображаю на все сто процентов, 2) что мои двигательные способности и в самом деле постепенно восстанавливаются. По его словам, история медицины знает немало случаев, когда люди на протяжении лет этак тридцати так и двигали слегка либо пальцем руки, либо пальцем ноги. Да, Рэйбо всегда найдет, чем "утешить". Короче, он может посоветовать лишь пройти еще одно обследование по поводу моих нервных клеток. Алле-гоп! До свидания, приглашен на ужин, друзья, понимаете ли, так что опаздывать просто неприлично; сей тип – все равно что сквозняк. Я даже не знаю, какое у него лицо. Представляю его себе этаким волосатым культуристом в водонепроницаемом комбинезоне с висящим на шее стетоскопом. Иветта открыла маленькую бутылочку шампанского, влила мне в рот ровно каплю, а теперь на радостях хлещет остальное, названивая на Юг, моему дядюшке, дабы сообщить приятную новость. Ночью я плохо спала. Наконец-то… Худо-бедно, но все же я могу "разговаривать". Однако думать я сейчас способна лишь о другом – о том, что рассказала Виржини. А еще о Поле и Элен. Должно быть, я вызываю у них лишь отвращение. А еще никак не могу понять, почему Виржини так упорно избегает называть преступника по имени. Ведь теперь я уверена, что девочка нисколько не лжет: она действительно знает, кто он. Но почему-то защищает его. Потрясающее явление! 3 Моя жизнь сильно переменилась. Нельзя, конечно, сказать, что произошло настоящее чудо, но тем не менее – просто фантастика. Во-первых, профессор Комбре высказал мысль о том, что причиной моего плачевного состояния вполне может оказаться отнюдь не повреждение каких-либо двигательных центров, а последствия перенесенного мною шока – поскольку клетки спинного мозга нисколько не повреждены. Он вовсе не склонен внушать мне пустые надежды, однако, по его мнению, я имею вполне реальный шанс на частичное восстановление двигательных функций моего организма – со временем, разумеется. Теперь мне назначен усиленный курс реабилитации. Подчас у меня бывает такое ощущение, будто я вся вибрирую – словно самолет, готовый вот-вот оторваться от земли. Кроме того, к нам последнее время довольно часто заходит Элен – вместе с Виржини. Похоже, эта женщина чувствует себя очень одинокой. Она не раз уже жаловалась на то, что Поль слишком много работает. Он занимает весьма ответственную должность в банке и проводит там страшно много времени. А она явно скучает. Обычно она устраивается в кресле возле меня в гостиной, и ее нежный голос звучит, не умолкая. Элен рассказывает мне о погоде, о созревающих фруктах, распускающихся цветах, о том, какого цвета небо, о том, как движутся облака. У меня такое чувство, будто я обрела подругу. А Виржини обычно торчит в кухне, возле Иветты. Мне она больше ничего не рассказывает и, похоже, избегает меня. По-моему, в данном случае мы имеем не что иное как великолепный образчик самой обычной ревности. Не знаю, как бы мне исхитриться предупредить Элен о том, что Виржини, вполне возможно, грозит опасность. Хотя в лучах нежного послеполуденного солнца все эти истории об убийствах кажутся невероятно далекими. Может быть, Виржини и в самом деле страдает избытком воображения. Как бы там ни было, но когда Элен сидит рядом со мной, время уже не тянется так мучительно долго. А сегодня я одна. Воображаю, будто разлеглась в кресле возле бассейна, чтобы позагорать. Но мне трудно сконцентрироваться на этих мыслях, ибо вчера вечером в Париже произошло какое-то жуткое преступление. Мне тогда очень хотелось, чтобы Иветта выключила звук, – я слышала взволнованные голоса свидетелей, сирену "скорой помощи"; думала о лужах крови, о терроризме, о том, что люди неспособны понять друг друга. Я думала о себе. Об охватившем меня паническом состоянии. Думала о Бенуа, о его так внезапно оборвавшейся жизни. Любая информация такого рода вновь и вновь погружает меня в прошлое, а ведь мне так хочется оттуда вырваться. Кажется, я начинаю понимать тех, кто и слышать ничего не желает о плохих новостях. Звонок в дверь. Вот так сюрприз! Явился тот самый комиссар, о котором мне рассказывала Виржини. Иветта вводит его в гостиную. Трудно понять, что он делает дальше, ибо воцаряется полная тишина. Наверное, он просто меня рассматривает. – Мадемуазель Андриоли? Я – комиссар Иссэр из бригады по уголовным делам. Ага – значит, этого "Бонзо" на самом деле зовут Иссэр. Голос у него звучит довольно холодно, чуть претенциозно. И почти без всякого выражения. – Я же вас предупреждала: она не в состоянии что-либо ответить вам, – напоминает ему Иветта. Однако комиссар, невзирая на ее предупреждение, продолжает: – Я не знал, что вы больны, поэтому прошу простить мне мой неожиданный визит. Определенно, он совсем недурно воспитан – для этакого-то типа с клоунским лицом. Иветта, мой ангел-хранитель – она, должно быть, топчется рядом с ним – не выдержав, наконец поясняет: – Комиссар пришел в связи с расследованием по делу об убийстве малыша Массне. Я уже сказала, что мы не были с ним знакомы. Мне слышно, как комиссар негромко произносит, обращаясь к ней: – Уверяю вас, мадам: если мадемуазель Андриоли нас слышит – а лично я в этом абсолютно уверен, – мой голос она услышит точно так же хорошо, как и ваш. Поэтому, если вы не возражаете, я бы предпочел на минуту остаться с ней наедине. – Как вам будет угодно, – отвечает Иветта и тут же выходит, хлопнув дверью. Негромкое покашливание. Я жду. Вполне возможно, что этот тип – единственный, кто способен как-то помочь Виржини. – Вам, безусловно, известно, что в настоящее время мы заняты расследованием убийства Микаэля Массне, равно как и другими, несколько ранее совершенными убийствами восьмилетних мальчиков; напасть на след убийцы на данный момент нам так и не удалось. Вы располагаете каким-нибудь способом отвечать на мои вопросы? С этим типом определенно можно иметь дело! Я приподнимаю палец. – Прекрасно. Теперь я буду называть имена, и если они вам о чем-то говорят – приподнимите палец. Он перечисляет имена убитых мальчиков. Когда он доходит до Рено Фанстана, я приподнимаю палец. – Вы были знакомы с малышом Фанстаном? Мой палец остается недвижим. Комиссар опять покашливает. – Так, понятно. Небольшая проблема в способе общения. Вы просто имели в виду, что слышали о нем? Я приподнимаю палец. – Из телевизионного репортажа? Мой палец остается недвижим, – От кого-то из его родственников? Я приподнимаю палец. – Может быть, от матери? Никакого движения с моей стороны. – От отца? Палец мой остается недвижим. Беседа грозит принять несколько утомительный характер. – От малышки Виржини? Я приподнимаю палец. – Вы знакомы с Виржини Фанстан? Наконец-то! Лицемер несчастный! Тебе ведь прекрасно известно, что мы с ней знакомы, и ею ты интересуешься куда больше, чем мной. Правда – нужно отдать должное, – к счастью. – Послушайте, мадемуазель Андриоли, я вовсе не намерен злоупотреблять вашим временем, ходя вокруг да около. Напротив, я хочу задать вам вполне прямой вопрос: создалось ли у вас впечатление, будто Виржини что-то знает об этом деле? Я уже было собралась поднять палец, как вдруг меня остановила одна мысль. А вправе ли я выдавать секреты Виржини? Но если ее жизнь действительно в опасности? И я решаюсь-таки приподнять палец. – Она говорила вам о том, что знает, кто совершил все эти преступления? Я приподнимаю палец. – И назвала вам имя убийцы? Мой палец остается недвижим. – А вам не показалось, что у девочки имеют место некоторые нарушения психики? Внезапно – с некоторым ошеломлением – я начинаю понимать, куда он клонит. Решил, что Виржини – сумасшедшая! Мой палец остается недвижим. – Поймите меня правильно. Да, девочка просто очаровательна, однако она получила в свое время тяжелейшую душевную травму, обнаружив труп своего сводного брата. Сводного? А вот этого я не знала. – Когда Элен Сиккарди вышла замуж за Поля Фанстана, Рено было уже два года. Первая жена Поля Фанстана умерла в 1986 году от рака. Новая мадам Фанстан всегда очень трогательно заботилась о Рено, как, впрочем, и о Виржини; но девочка ведет себя очень необщительно, директор школы считает даже подобную замкнутость в ее возрасте несколько ненормальной. Общаясь со мной, она моментально как бы захлопывается, словно устрица, мне и слова из нее вытянуть ни разу не удалось. Именно поэтому я взял на себя смелость вот так явиться к вам. Мне кажется, что если девочка и в самом деле хранит в душе какую-то тайну, то поведать ее она способна скорее всего вам. Она сообщила вам хоть что-то, что способно помочь установить личность преступника? Мой палец остается недвижим. – А утверждает ли она, что была свидетелем одного или даже нескольких убийств? Если я отвечу на этот вопрос – они тут же объявят ее сумасшедшей? И разлучат с родителями? Чтобы через сеть сиротских служб поместить в психушку? Если из-за меня Виржини окажется в подобном заведении… Черт, я совсем растерялась. И палец мой буквально прирос к месту. – Подумайте хорошенько. Ведь вы, безусловно, единственный человек, способный помочь Виржини, ну и, разумеется – нам. Вот это номер! Если они рассчитывают на меня, то им еще долго придется расхлебывать неприятности! Палец мой даже не дрогнул. – Ну что ж. Очень благодарен вам за содействие. Теперь, если вы не возражаете, я уйду. Похоже, мне крайне необходимо еще раз навестить малышку Виржини. До встречи, мадемуазель Андриоли. Желаю вам скорейшего выздоровления… Дверь за ним закрывается. Кретин! Можно подумать, что я больна каким-нибудь гриппом! "Скорейшего выздоровления!" Да тебе самому впору пожелать скорейшего выздоровления. Может быть, мне все-таки следовало ответить на его последний вопрос? И почему я решила хранить молчание? Я просто дура. И спохватилась слишком поздно. Жара стоит удушающая. Самый настоящий июль. Я лежу в тени, в обвитой зеленью беседке, заботливо устроенная на специальной, поглощающей влагу, подушке. Иветта собрала мне волосы на затылке в "конский хвост" – терпеть этого не могу, но она не потрудилась поинтересоваться моим мнением на сей счет. У меня такое ощущение, будто я страшно похудела. Так что с убранными назад волосами, бледным, измученным болезнью лицом я, должно быть, куда больше смахиваю на вампира, нежели на топ-модель. Однако, судя по всему, у Поля мой вид отнюдь не вызывает отвращения. Ведь он тоже заходил к нам несколько раз – приносил фрукты, испеченный Элен пирог; приводил Виржини, которую Иветта обещала сводить в кино… А вчера он положил мне руку на плечо и тихонько сказал: "Понимаю, что мои слова могут показаться жестокими, но иногда я завидую вашему одиночеству, ибо подчас меня охватывает желание точно таким же образом уйти от этого мира". Прекрасно, просто потрясающе – давайте-ка поменяемся местами, да поскорее! Увы, подобное невозможно. Я так и осталась сидеть, прикованная к своей инвалидной коляске, а он встал на ноги, дружески сжал мне плечо и ушел. И вот теперь я вспоминаю об этом, изнывая от жары под зеленым сводом беседки. Иветта занята приготовлением фруктового супа. Мы приглашены на вечеринку с жареным на вертеле мясом, и она не хочет идти туда с пустыми руками. Да, дела обстоят именно так: я теперь отнюдь не персона, исключенная из общества – Элен и Поль познакомили меня со своими друзьями; это молодые супружеские пары из тех, что имеют свой земельный участок с бассейном и обожают играть в теннис; они дружно приняли меня в свою компанию. Отныне я Новый Фетиш Зоны Нового Городского Строительства Буасси-ле-Коломб. Понятия не имею, почему эти люди так мило ко мне относятся. Может быть, терпеливо снося мое присутствие, они начинают чувствовать себя добрыми и милосердными? Тот факт, что выгляжу я не так уж омерзительно, безусловно, сыграл во всем этом немалую роль. Я не пускаю слюну, не дергаюсь в конвульсиях и не имею привычки дико вращать глазами. Скорее, нечто вроде Спящей Красавицы, навеки прикованной к своему "трону". Поэтому они повсюду таскают меня с собой и частенько даже ко мне обращаются. Так – маленькие фразы, сказанные как бы между прочим, за которыми кроется дружеская забота. Я уже научилась узнавать их по голосам и мысленно составила себе их "портреты". В числе самых близких друзей Фанстанов – супружеская чета Мондини, Клод и Жан-Ми; он – инженер, она – член католической благотворительной организации. Когда я слышу ее голос, то представляю себе энергичную жизнерадостную молодую женщину, чуть скованно ведущую себя на публике; еще мне почему-то кажется, что она регулярно бегает трусцой. А энтузиазм, который неизменно звучит в голосе Жан-Ми, наводит на мысль о том, что он желает производить впечатление человека простого и симпатичного. Голос у него довольно красивый – на досуге он поет в хоровом обществе. У них трое очень воспитанных детишек – два мальчика и девочка. А еще одна пара – Бетти и Маню Кэнсон – совсем другого рода: они "живут в ногу со временем", то бишь обожают тяжелый рок, знают все рок-группы, употребляют исключительно наимоднейшие словечки, увлекаются лечением морским воздухом и купаниями, буерным спортом и макробиотикой – то есть диетами, способствующими продлению жизни. Маню занимает какую-то весьма ответственную должность в "Эр-Франс", Бетти содержит лавочку роскошных подержанных вещей неподалеку от Версаля. Маню, как мне кажется – маленький коренастый бородач. А у Бетти, наверное, этакое "кошачье" лицо, пышная кудрявая шевелюра; еще, по-моему, она имеет привычку носить довольно просторные платья. Особое место среди друзей Фанстанов занимают Стеф и Софи Мигуэн. Их семьи особенно близки. Стефан – предприниматель в области строительного бизнеса, Софи нигде не работает. По словам Элен, их вилла – самая роскошная в наших краях. Низкий голос Стефана – настоящий бас – звучит весьма впечатляюще, а от взрывов его хохота я едва ли не вздрагиваю. Он всегда все опрокидывает: бутылки вина, бокалы, тарелки – ну прямо какое-то огромное животное; то и дело слышишь: "Стеф, в настоящий момент ты стоишь на моей ноге, и она вот-вот превратится в лепешку", или: "Стеф, ты не мог бы поиграть с детьми в "коммандос" где-нибудь в другом месте, а не под столом?" Софи куда более сдержанна, у нее несколько жеманный голос; я воображаю ее себе этакой кривлякой, всегда одетой в костюмы "под Шанель", с безупречно подкрашенным заостренным лицом. Хотя я и не имею возможности участвовать в их разговорах, я все же отнюдь не скучаю в этой компании. Развлекаюсь тем, что подбираю лица к голосам. Всякий раз, будучи приглашена на очередную вечеринку, я меняю им глаза, волосы – как если бы мне нужно было составить их фотороботы. Виржини вот уже две недели как в детском лагере отдыха. Сегодня она должна вернуться. Элен рассказала мне о том, что комиссар Иссэр явился было в очередной раз порасспрашивать Виржини, но та уже ехала в автобусе по направлению к Оверни. Он сказал, что в таком случае повидается с ней по ее возвращении. Надо полагать, это было не так уж и важно. Теперь я сама не знаю, что и думать по этому поводу. Все эти истории с убийствами кажутся сейчас такими далекими. Несмотря ни на что все вокруг думают лишь о том, как бы получше развлечься, воспользовавшись наступившим летом. Да и я тоже, наверное, развлекаюсь – на свой лад. Ибо после долгих месяцев постоянного и поистине кошмарного пессимизма у меня наконец возникло такое ощущение, будто я вновь оживаю. Я слушаю, как другие о чем-то говорят, смеются – и это немножко похоже на то, будто я сама делаю то же самое. Причем все они очень мило ведут себя с этой набитой опилками куклой Андриоли. Элен, например, даже сказала, что Софи Мигуэн не на шутку страдает ревностью с тех пор, как Стеф – ее муж – как бы между прочим заявил, что я – "самая восхитительная особа в этом дрянном городишке". Наверняка он тогда был в достаточной степени пьян, но все равно приятно. "Вот увидите! Вы еще немало натворите бед, когда выздоровеете!" – шепнула мне как-то Элен. Скажет же тоже – "Выздоровеете"! Но ведь я отнюдь не больна, нет; я – вне игры, полный аут, ни на что не годна; никакими улучшениями пока что и близко не пахнет. Палец, палец – и ничего, кроме пальца. При мысли, что этот несчастный палец – все мое будущее, мне просто худо делается. Нет, долой плохие мысли, подумаю-ка лучше о предстоящей вечеринке. По вискам у меня струится пот. Иветта – в кухне. Сама я никак не могу вытереть его, а это ужасно неприятно. Ну вышла бы оттуда хоть на минутку – взглянуть на меня. Ага! Слышу шаги! Наконец-то. А то я уже буквально задыхаюсь здесь от жары. Но что это? Такое впечатление, будто она тихонько подкрадывается ко мне – чуть ли не на цыпочках. Внезапно резко звонит телефон. – Алло? Да, конечно же, к семи… Иветта разговаривает по телефону. Иветта… Но если Иветта у телефона, то кто же тогда подкрадывается ко мне по садовой дорожке? Элен? Поль? Мне решили устроить какой-то сюрприз? Кто-то щекочет мне шею сорванным с дерева листком. Ненавижу такого рода шутки. Чувствую чье-то разгоряченное тело – совсем рядом. Запах пота – незнакомый мне запах. Иветта все еще болтает по телефону. Меня охватывает страшное раздражение. Ненавижу розыгрыши; тем более, они неуместны по отношению к человеку, оказавшемуся в положении, подобном моему. Мне совсем не смешно – мне почти уже страшно. Что-то касается моей руки. Нечто тонкое, с заостренным концом. Похоже на остро заточенную палочку или… Неужели иголка? Что еще за идиотские выходки? Эта острая штуковина вроде бы рисует что-то на моей руке. Но это же… Да, точно: это буква "Ш". Буква "Ш". Следует пауза, затем – еще одна буква. "Л". Да, я вполне уверена: "Л". А теперь – "Ю". Ш. Л. Ю… "Шлю привет"? Ничего подобного, ибо теперь это – "X"! Ш. Л. Ю. X. – Господи, что все это значит? Иветта, где же ты, Иветта! Я слышу чье-то дыхание. Тяжелое дыхание. Отвратительно! Мне омерзительна эта идиотская игра! Ну вот: теперь, как и следовало ожидать – буква "А"; ну-ну, очень весело! Ой! Он уколол меня! Этот негодяй меня уколол, и очень больно! Иголка, наверное, вошла мне в кожу на сантиметр – не меньше! Мне страшно. Неужели он так и будет меня колоть? О, нет! Теперь он проводит иголкой по моему предплечью, по щеке… нет, нет! А-а-а-а! Он уколол меня в плечо, мне больно, не хочу, чтобы меня так кололи; прекрати же наконец, мерзость ты этакая; если бы я только знала, кто ты, я бы… Он легонько проводит иголкой по моей груди – о Боже, нет! Только не в сосок, нет! Можете себе такое представить?! Он останавливается, переводит дух – как бы мне хотелось сейчас заорать не своим голосом! – иголка скользит по моему платью вниз, замирает на животе, опускается еще ниже… это же просто псих, какой-то ненормальный напал на меня! А-а-а! Он вонзил иголку мне в бедро – ой, как больно! А теперь приставил ее к самому интимному месту – нет, пожалуйста, только не это. – Нам непременно нужно туда пойти! Они ждут нас к семи! Иветта! Иветта! Скорее сюда! Запах пота и разгоряченного тела исчезает – остается лишь едва слышный звук быстро удаляющихся шагов. Иветта наконец выходит из дома, напевая "Мадрид, Мадрид!" Душа моя от гнева и ужаса буквально захлебывается в рыданиях; Иветта уже возле меня: – Боже ты мой, вы же вся в поту! И совсем красная вдруг стали! Она промокает мне лицо носовым платком – я так никогда и не узнаю, были на нем следы слез или нет. – Ну и жарища сегодня! О-ля-ля! Да вас еще и комары искусали! Она катит мое кресло в дом. Сердце у меня все еще бьется как сумасшедшее. Я ощущаю смутную боль от уколов. Однако сердце так колотится отнюдь не из-за нее. А от жутких воспоминаний: ведь я оказалась полностью во власти этого типа, причем хуже, чем связанная по рукам и ногам – он легко мог сделать со мной все что вздумается. Никак не могу поверить, что кто-то способен оказаться настолько жесток, чтобы вот так "забавляться", терзая калеку. Переодевая меня, Иветта все время ворчит. Она ведь тоже страдает от жары. Она обтирает мне тело влажной махровой рукавичкой, смазывает лосьоном "комариные укусы", потом идет тоже переодеться – и вот мы уже готовы отправиться на вечеринку. На душе у меня очень тревожно. Такое ощущение, будто мне приснился кошмарный сон. Неужели действительно существует некто, причем, судя по всему, хорошо меня знающий, способный писать на моей коже слово "шлюха" и испытывать удовольствие от того, что пугает меня чуть ли не до смерти? Иветта выкатывает коляску из дома и запирает дверь. Мы пускаемся в путь. – Все в порядке? Мой палец остается недвижим. – Да, мне тоже очень жарко. Ну ничего, там нам будет лучше. Но дело-то совсем не в жаре. Однако как мне объяснить ей это? Как заставить людей услышать меня? Вечеринка в самом разгаре. Солнце уже скрылось за горизонтом; стало чуть прохладнее. Элен сказала мне, что они поставили в саду два больших стола – в качестве стойки с закусками; мангалом занимается Поль. Я слышу взрывы смеха, звон тарелок, бокалов. Элен устроила меня в уголке, дабы обеспечить мне максимально возможный в таких условиях покой. Гостей, судя по всему, собралось, как минимум, человек двадцать, и всем им, похоже, очень весело. Бетти невероятно пронзительным голосом рассказывает об их недавней прогулке с Маню на катамаране при ветре восемь метров в секунду. Клод Мондини читает – уж не знаю кому – целый доклад об успехах новых течений в области Закона Божьего. И подумать только: ведь совсем недавно я так радовалась, что попаду на эту вечеринку! Теперь от былого восторга и следа не осталось – я беспрестанно думаю лишь о том, кто же из присутствующих здесь людей способен получать удовольствие, втыкая иголку в слепую калеку? По всему саду с визгом носятся дети. Внезапно я вспоминаю о том, что и Виржини тоже, должно быть, тут! Однако вместо того, чтобы хоть немного успокоить меня, эта мысль леденит мне душу. Ибо появление Виржини означает неизбежный возврат к бесчисленным вопросам, на которые нет ответа. А нынче вечером мне только этого и не хватало для полного "счастья". Ну конечно – я уже слышу ее тоненький спокойный голосок: – Добрый вечер, Элиза. У тебя все в порядке? Я приподнимаю палец, хотя это – явная ложь. У меня отнюдь не все в порядке. – А я в лагере каталась на настоящем пони! Просто класс! С удовольствием осталась бы там до конца лета, но они не захотели. А ведь там гораздо лучше. Спокойнее. До нас доносится голос Поля: – Виржини, твои котлеты сейчас остынут! – Уже иду! Однако прежде чем убежать, она быстро склоняется и шепчет мне на ухо: – Будь поосторожнее! Я остаюсь одна. Есть совсем не хочется. Я искренне сожалею о том, что вообще познакомилась с Виржини. Кто-то опускает руку мне на плечо, и я – мысленно, разумеется – одним прыжком отскакиваю метров на десять. – Все в порядке, Лиз? Это Поль. Палец мой остается недвижим. Если еще кто-нибудь спросит меня, все ли у меня в порядке, меня, наверное, просто вырвет. – Слишком много народу? Мой палец остается на месте. Пожалуй, это самая забавная игра на свете. Ибо она может длиться часами. – Вы чем-то встревожены? В самое яблочко. Я приподнимаю палец. – Хотите вернуться домой? Палец мой даже не дрогнул. Только не домой. – Поль, так ты покажешь нам эти знаменитые фотографии или нет? – совсем рядом с нами раздается громоподобный голос Стефа. Из-за того, что голос Стефа всегда звучит в высшей степени мужественно, я неизменно воображаю его себе этаким подобием образцового игрока в регби: длинные светлые волосы, ярко-синие глаза и большой рот с пухлыми губами. Поль выпрямляется, убирает руку с моего плеча – от нее остается лишь легкий теплый след. – Пока, Лиз. Поль переименовал меня в "Лиз". "Элиза" ему не нравится. Он утверждает, что это имя вызывает у него ассоциацию с занудной барышней, способной лишь бренчать на фортепьяно. Ну а мне совершенно не нравится "Лиз". Сразу же начинаю чувствовать себя столетней старушкой, да еще почему-то в этакой пышной накидке – вроде тех, что носили в довоенные времена маленькие девочки. Как бы там ни было, но теперь я для всех – Лиз. Почему Виржини велела мне быть поосторожнее? Нельзя не отметить, что ее предупреждение прозвучало как нельзя кстати. Музыка орет просто оглушительно – какая-то суперсовременная группа, которой я не знаю. Гости, чтобы услышать друг друга, вынуждены кричать не своими голосами. Слава Богу! Кончилось. Босанова куда меньше режет слух. – Знаете, Лиз, Поль частенько выглядит настоящим бабником, хотя на самом деле он очень преданный муж. У меня перехватывает дыхание. Кто сказал мне эти слова? Эта зараза Софи? Я не очень уверена в том, что узнала ее голос. Можно подумать, будто… я с Полем… или Поль со мной… В моем-то состоянии? Пожалуй, мной как женщиной теперь способны заинтересоваться разве что какие-нибудь лурдские[3 - Лурд – старинный город во Франции, где расположен святой источник, по преданию способный излечивать даже самых тяжелых больных.] паломники либо их санитары… Постепенно я начинаю уставать. Меня покормили: пюре из экзотических фруктов. Иветта даже дала мне выпить немного шампанского – она счастлива до безумия: ее фруктовый суп произвел здесь настоящий фурор. А я, кажется, уже начинаю клевать носом. Давно уже отвыкла от всякого рода вечеринок, к тому же из-за прописываемых Рэйбо лекарств нередко теперь впадаю в непреодолимую дремоту. Интересно, который час? Веки у меня совсем отяжелели. Все вокруг явно порядком подвыпили. Стеф во все горло распевает песенки весьма игривого содержания. Гости потихоньку начинают разъезжаться – я слышу, как захлопываются дверцы машин. Иветта болтает с матерью Поля – дамой лет шестидесяти, когда-то работавшей на почте; она приехала сюда на несколько дней погостить. Обе они, ни малейшего внимания не обращая на всеобщий шум, неистово вопят, обсуждая одну карточную игру; их слишком уж пронзительные голоса невольно выдают тот факт, что дамы слегка под мухой. – До скорого, Лиз! – Пока! Гости прощаются со мной, непринужденно похлопывая меня по плечу. Интересно, а что они на самом деле думают обо мне – о моем молчаливом, неподвижном участии в их пирушке? Зеваю так, что челюсть того и гляди отвалится – по крайней мере, мне кажется, что зеваю. – Мама, Иветта! Помогите-ка нам занести в дом столы. – Сию минуту! Обе бросаются на помощь, на ходу продолжая спорить, хихикая, словно школьницы. Должно быть, уже очень поздно. Ибо я самым натуральным образом засыпаю. Просыпаюсь я внезапно, словно от толчка. Где я? Разумеется, как всегда в кромешной тьме – но где? Очень тихо. Я лежу. Но это не моя кровать. Какой-то диван? Похоже на то. Тихое мерное гудение – явно какая-то бытовая техника. Холодильник, что ли? Может быть, мы остались ночевать у Фанстанов? Нет, это просто невыносимо – не иметь возможности открыть глаза и оглядеться. Успокойся, Элиза; успокойся и расслабься, да дыши поглубже. Наверняка ты в доме Поля и Элен. Наверное, Иветта слишком устала для того, чтобы тащить меня домой. Шаги, я слышу шаги. Легкое шлепанье чьих-то босых ног. О нет, это не должно повториться, я… – Элиза! Ты спишь? Виржини. Я испытываю неимоверное облегчение. И совершенно машинально приподнимаю палец. – Вот обманщица! Как же ты можешь меня слышать, если спишь? Теперь я уже не приподнимаю палец. Жду продолжения. – Иветта подвернула ногу, когда шла в туалет, и тогда папа сказал, что вам обеим придется переночевать здесь, потому что ей было очень больно. Нога у нее совсем распухла. Папа обложил ее пластиковыми пакетами со льдом, они с бабушкой велели ей так и лежать – со льдом на щиколотке; а тебя уложили на диван в гостиной. Ты спала, как младенец. А теперь вот я вдруг проснулась и подумала о том, что ты, может быть, тоже проснулась – совсем одна, да еще в полной темноте – вот я и пришла тебя проведать. Я сама частенько просыпаюсь точно так же – в темноте, совсем одна – поэтому знаю, что в такие моменты становится вдруг страшно. Славная малышка. А Иветта, значит, подвернула ногу. Надеюсь, это не слишком серьезно, ибо в противном случае… Что-то я плохо себе представляю, как мы смогли бы поладить с новой – совершенно мне чужой – нянькой. Да, видимо, так и должно было случиться – именно теперь… Виржини продолжает – совсем уже тихонько, едва слышно, – шепча мне в самое ухо: – Знаешь, что? По-моему, Лесная Смерть вновь вынуждена будет взяться за работу, и довольно скоро. Ведь Смерть не может долго сидеть сложа руки, понимаешь? Мне кажется, что она приревновала меня к тебе из-за того, что я с тобой разговариваю. Ей хотелось бы, чтобы я только ею и занималась. Но я очень тебя люблю. И каждый день молю Бога о том, чтобы она тебя не трогала. Я даже оставила ей записку – целый список имен всяких разных детей, чтобы она подумала о чем-нибудь другом. Я чувствую себя так, словно вдруг похолодела – вся, с головы до ног. Нет я и в самом деле похолодела. Мысли проносятся у меня в голове со скоростью сто километров в час. Одно из двух: либо этот ребенок – совсем чокнутый, либо – где-то здесь, совсем рядом, гуляет на свободе очень опасный псих. Она написала ей целое послание! Этой Лесной Смерти! Внимание, дамы и господа: если раньше в лесах орудовал Робин Гуд, отбирая деньги у богатых в пользу бедных, то теперь там обосновалась Лесная Смерть; она отбирает у людей жизнь, помогая таким образом им перебраться прямехонько в рай! Ну полный бред! И тем не менее, я вся похолодела. Ибо Виржини не могла выдумать место и дату убийства Микаэля Массне, к тому же… – Мне пора наверх, мы и так слишком рискуем попасться! Эй, погоди! Быстрые легкие шаги вверх по лестнице. Рискуем попасться? Кому? Или кто-то за нами следит? Интересно: они хотя бы позаботились о том, чтобы входная дверь была как следует заперта? Виржини, вернись, не оставляй меня одну! Вернись! Поразительно, до чего же я часто и громко мысленно кричу – я, по натуре своей человек довольно тихий. Внимательно вслушиваюсь в окружающее пространство. Негромко мурлычет холодильник. Мерно тикают настенные часы. Снаружи дует ветер. Слышно, как шелестят листья, взлетают в воздух какие-то бумажки. А еще слышно, как бьется у меня сердце. Нет. Если бы здесь был еще кто-то, Виржини ни за что не оставила бы меня одну. Наверняка ясно лишь одно: девочка попала в очень сложное положение. Ведь она, можно сказать, в определенной степени является сообщницей преступника. Нет, я – полная идиотка. Дату и место убийства Микаэля Виржини может знать просто потому, что случайно наткнулась на труп. Да плюс еще страшная гибель ее брата… Она отключилась от реального мира, а все остальное – Лесную Смерть и прочее – элементарно выдумала. Но кто же тогда развлекался, втыкая в меня иголку? Не хочу даже думать об этом. Я… Здесь кто-то есть, совсем рядом. Совсем рядом со мной. Я четко слышу чье-то дыхание. У меня вдруг делается как-то худо в животе. Жуткое ощущение – будто я вот-вот описаюсь. Что-то касается меня. Рука – это просто чья-то рука. Она легко пробегает по моей шее, по плечам, по груди. Не грубо, нет – скорее, нежно. Широкая мужская ладонь. А теперь эта рука расстегивает пуговицы у меня на платье. Может, я сплю? Что все это значит? Да что же… О… Он ласкает меня. Я чувствую, как его рука нежно ласкает мою грудь. А может, это – тот самый тип, что истязал меня иголкой в беседке? Чего не знаю, того не знаю. Но этот очень нежен со мной. Дышит он тяжело и часто. Господи, неужели же мне суждено позволить какому-то незнакомому мужчине овладеть мною прямо здесь, на этом дурацком диване? А если это – Поль? Это – рука Поля? Не знаю. Но – помимо моей воли – ее ласковые прикосновения взволновали меня. Хочу, чтобы он немедленно прекратил это. Хватит, я все же не кукла.. Ведет он себя уже просто непристойно. Мне приятно, но я не хочу так. Я приподнимаю палец. Его ладонь тотчас накрывает мою руку и нежно сжимает. Его рот впивается в мои губы. Затем, опустившись ниже, он принимается целовать мне грудь. А рука по-прежнему сжимает мою. Сердце у меня колотится как бешеное. То извращенец с иголками, то нежный безмолвный насильник – многовато все же за какие-то сутки. Мужчина довольно тяжелый; я чувствую прикосновение грубой джинсовой ткани к моим голым бедрам, неужели же он сейчас?.. Но тут он вдруг резко распрямляется. Буквально задыхаясь. Поспешно застегивает на мне платье и уходит – так же молча, как и пришел. Конец сексуальной сцены. Я же – в каком-то полубредовом состоянии – естественно, продолжаю лежать; все тело горит как в огне. Спасибо, месье: вы напомнили мне о том, что я – все же женщина; но это, скорее, жестоко по отношению к человеку, обреченному на вечное одиночество. Неужели Поль? Разве такое возможно? Ну кто поверит, что почти растительное существование может оказаться настолько волнующим? Внезапно просыпаюсь от каких-то громких звуков: включили телевизор, там идет мультфильм – Бэмби о чем-то спорит с Панпаном. Так же внезапно – совсем рядом со мной – раздается спокойный голос Элен: – Элиза, вы проснулись? Я приподнимаю палец. – Хотите апельсинового сока? Я опять приподнимаю палец. Она уходит. Слышно, как Виржини весело хохочет, сидя перед телевизором. Потом – по всей вероятности, из кухни – доносятся голоса Иветты и матери Поля. Иветта – обращаясь, надо полагать, к Элен – спрашивает: – Она проснулась? – Да. Хочет выпить апельсинового сока… Нет, нет; не беспокойтесь, я сама ей сейчас отнесу. Что она обычно ест по утрам? – Кашу из овсяных хлопьев. Пауза – Элен явно в некотором замешательстве. – Ох! Ну что ж, тогда… у меня есть кукурузные хлопья. Их можно растолочь в молоке. Такое годится, нет? – Конечно, годится. Мне в самом деле страшно неловко оттого, что я доставила вам столько хлопот… И угораздило же меня так глупо споткнуться об эту ступеньку… Похоже, становлюсь уже самой настоящей старой идиоткой… К счастью, мне уже гораздо лучше, а иначе просто не представляю себе, что было бы с мадемуазель Элизой… Если бы вдруг мне пришлось лечь в больницу… – Не волнуйтесь; все будет хорошо. Элен возвращается ко мне. Ощущаю прохладное прикосновение стакана к губам. Жадно пью сок. Просто прекрасно – он очень холодный. – Вы, должно быть, ломаете себе голову над тем, что происходит! Вчера вечером, уже собираясь уходить, Иветта подвернула ногу, и, поскольку вы уже спали, мы решили, что лучше всего будет оставить вас здесь. Надеюсь, все это не слишком выбило вас из привычной колеи… Ну конечно же нет; это было просто великолепно – масса впечатлений. Что у нас дальше в программе? – Опухоль у нее на ноге уже спала; думаю, скоро все будет в порядке. Мы отвезем вас домой; если вдруг возникнут какие-то проблемы, Иветта нам позвонит – моя свекровь только рада будет ей помочь. А у меня нет даже возможности как-то поблагодарить ее. – Это – кукурузные хлопья; надеюсь, вы их любите. Содержимое ложки перекочевывает ко мне в рот – этакая кукурузная размазня, причем слишком уж сладкая. Терпеть не могу все эти злаковые. Ну почему Иветта ни разу не вспомнила о том, что на свете существует йогурт? Я ведь просто обожаю йогурт по утрам. И – куда уж тут денешься – прилежно поглощаю кукурузные хлопья. Кто-то пробегает мимо. – Виржини, ты куда? – В сад! Привет, Элиза! – Не уходи слишком далеко, слышишь? – Разумеется! Хлопает дверь. Интересно: куда же девался Поль? Словно услышав этот немой вопрос, Элен говорит: – Поль со Стефом отправились бегать трусцой. Да, конечно же: нашему дорогому Полю просто необходимо держать себя в надлежащей форме, дабы не лишиться возможности нападать в ночи на подвернувшихся под руку паралитичек. А если это был вовсе не он? Элен вдруг вспоминает о том, что вообще-то люди по утрам и в туалет наведываются. Я слышу, как женщины тихонько перешептываются. Наконец Иветту осеняет: можно использовать для этой цели обычную пластиковую миску – слава Богу, возникшую идею они воплощают в жизнь немедленно. Все делают вид, как будто для них это – вполне нормальное явление; что же до меня, так я уже давно к подобным вещам привыкла. Сначала – еще в больнице – мне удавалось проделывать это с большим трудом, но ведь человек ко всему привыкает. Покончив со столь деликатного свойства проблемой, Элен обтирает мне лицо влажной махровой варежкой, затем причесывает меня. Тут распахивается дверь и раздается поистине неповторимый бас – это Стеф: – Привет, милые дамы! Ну что там наша нога, – надеюсь, получше? Нельзя так много пить, если ноги уже плохо держат! Он раскатисто хохочет. Иветта возмущенно протестует: – Да я почти ничего и не пила, просто нога у меня вдруг подвернулась! И так далее и тому подобное – целый поток остроумных шуточек; я же, естественно, покоюсь на диване, словно мешок с картошкой. Наконец все приходят к единому решению: Поль отвезет сейчас Иветту к нам домой на машине – чтобы она понапрасну не мучила свою покалеченную ногу, – а Стеф тем временем прикатит меня туда же в моей коляске. Может быть, Поль теперь избегает меня? Две пары могучих мужских рук поднимают меня с дивана и усаживают в инвалидную коляску. Пытаюсь распознать среди них те руки, что совсем недавно касались меня, – но тщетно. На улице, оказывается, очень жарко, воздух тяжел и неподвижен. Стеф прилежно катит мое кресло, насвистывая "Море". Солнца я не ощущаю – должно быть, погода пасмурная. Сильно пахнет травой. какая-то птица – словно в отчаянии – заливается пением. Стеф перестает насвистывать. – Я как-то странно себя чувствую, когда думаю о том, что вы меня никогда не видели. Лично я нахожу странным совсем другое: что за дружба может быть между Полем – человеком деликатным и тактичным – и таким вот грубым животным. – Интересно, каким вы меня себе представляете? Ну, к примеру… тощим или толстым? Идиотский вопрос – разве я в состоянии ответить на него? Однако Стеф тут же осознает свою ошибку. – Ну, скажем… толстым и большим? Я приподнимаю палец. Вряд ли я разочарую тебя, приятель. – Точно! Я вешу девяносто кило, а рост у меня – метр восемьдесят. Интересно: он намерен ознакомить меня со всеми своими параметрами или как? – Виржини вас очень любит. Наверное, только этот тип способен вот так вдруг менять тему беседы: сходу на сто восемьдесят градусов. – Смерть брата сильно потрясла ее. То есть ее сводного брата. А потом еще все эти остальные убийства детей… Не понимаю, почему Поль не попросил на службе перевести его куда-нибудь в другое место. Все это, должно быть, просто ужасно для Элен. Они, конечно, переехали – но всего на каких-то пятнадцать километров от того жуткого места… А вы, по-моему, просто восхитительны. Это уже, пожалуй, поворот на все триста шестьдесят градусов. – Меня в свое время очень удручала мысль о том, что мне придется с вами познакомиться: при виде инвалидов всегда делается как-то не по себе. А потом, я даже не знаю, как это вышло… в общем, все оказалось просто замечательно. Ну-ну, рассказывай! – До такой степени замечательно, что Софи закатила мне потом настоящую сцену ревности, представляете? Наверное, вы пробуждаете во мне те чувства, что может испытывать, пожалуй, дикий индеец, которому подвернулась возможность похитить потерявшую сознание белую женщину. Я тут же представляю себе, как этот Кинг-Конг, взвалив меня на спину, трусцой устремляется за хребты Сьерра-Невады! – И я очень ревную вас к Полю. Терпеть не могу, когда он к вам прикасается. Псих. Еще один псих. Мозг у меня вдруг срабатывает быстрее микроволновой печи, в которую сунули пиццу: та иголка… может, это был он? Однако сия мысль так же внезапно обрывается, ибо кресло мое неожиданно замирает на месте. За спиной у меня раздается какой-то глухой звук – словно что-то рухнуло на землю. Набитый песком мешок? Что он там такое замышляет? Полная тишина. Совсем рядом со мной, радостно щебеча, пролетает какая-то птица. Стеф? Что-то мокрое шлепается мне на предплечье. Я чувствую, как по всему телу пробегают мурашки. Еще одна капля. От страха я покрываюсь гусиной кожей. Где-то вдалеке гремит гром; я облегченно вздыхаю – это всего лишь гроза. Но Стеф? Удалился в кустики по малой нужде, что ли? Почему он больше не разговаривает со мной? Дождь постепенно усиливается – он вот-вот превратится в настоящий потоп. Мне становится не по себе. Я ведь даже не знаю, где мы. Могу лишь предположить, что уже успели проехать через Видальский "лес" – зеленый массив с тщательно расчищенными дорожками для прогулок; это самый короткий путь к моему дому от жилища Фанстанов. Молчание Стефа начинает всерьез беспокоить меня. Ну вот – мы наконец снова трогаемся в путь, ибо коляска сдвигается с места. Тем не менее мог бы и объяснить мне причину столь внезапной остановки. Я приподнимаю палец, пытаясь дать ему понять, что хотела бы услышать хоть что-нибудь. Напрасный труд. Но что это на него вдруг нашло? Он гонит коляску на бешеной скорости, по каким-то кочкам, я трясусь всем телом, словно кусок приготовленного на желатине воздушного десерта. Этот тип и в самом деле – псих. Ох, не нравится мне все это, совсем не нравится. Моя коляска катится все быстрее. Уже и ветер в ушах свистит. Дождь теперь хлещет по-настоящему. Крупными каплями, буквально заливая мне лицо. Ох, ну конечно же! Я просто дура самая распоследняя. Он всего лишь бросился бегом, чтобы спасти меня от этого дождя! Боится, что я насквозь промокну. И все-таки мог бы хоть что-то сказать. Резкий поворот вправо – совсем как на ралли в Монте-Карло, и у меня вдруг создается такое впечатление, будто меня бросило вперед. Стало быть, теперь мы катимся вниз. Однако по дороге к моем дому нет никакого спуска. Точно! Этот парень – чокнутый! Коляска натыкается на что-то, я едва не вываливаюсь из нее. То и дело приподнимаю палец, но – никакой реакции, коляска по-прежнему летит куда-то вниз. Теперь я хорошо понимаю, как чувствовал себя тот младенец, что лежал в знаменитой коляске из фильма "Броненосец "Потемкин". Как только мы вернемся домой, я… ну… при первом же удобном случае… если вдруг кто-то примется меня расспрашивать… О, черт! Я не могу даже пожаловаться на него, я, черт побери, вообще ни на что не могу пожаловаться! Коляска по-прежнему катится куда-то вниз. Насколько я помню, единственным спуском вниз в этом парке является тропинка, ведущая к пруду. Не понимаю, зачем… Ой! Так и есть: я вываливаюсь из кресла – ведь знала же, что все это плохо кончится, ведь… вода; это – вода, я упала в воду, этому идиоту удалось свалить меня прямо в пруд; кругом вода, я не чувствую дна и ухожу под воду – что же такое он вытворяет?! Стеф, Стеф, я тону, я ухожу под воду, мне не хватает воздуха, но я хочу дышать, хочу… О, нет, нет, нет! 4 Умерла я, что ли? Боль в груди – обжигающая боль. Ох! Кто-то надавил мне на грудь, прямо на сердце; и вот опять, снова; вода фонтаном вылетает у меня изо рта, я слышу собственный кашель, страшно тошнит, я… – Вы слышите меня? Эй, вы меня слышите? Черт, нужно поскорее повернуть ей голову набок, похоже, ее сейчас вырвет… Вырвало. Наконец вдыхаю полной грудью воздух – делаю большой, страшно болезненный, но упоительный вдох, отчего все мое тело словно огнем обжигает сверху донизу. Вода струится у меня по лицу: дождь хлещет как из ведра. – Не шевелитесь. Сейчас вам станет лучше. Безропотно повинуюсь – шевелиться-то я в любом случае не могу. Чьи-то руки приподнимают меня и усаживают. – Вам здорово повезло, что я умудрился забыть здесь коробку с рыболовными крючками – пришлось вернуться; дождь сегодня льет как из ведра, так что в парке – ни единой живой души. Мужской голос звучит чуть ворчливо – наверное, этому человеку где-то около пятидесяти. – А еще вам повезло, что я в свое время занимался спасением утопающих. Таким количеством воды, что вы проглотили, впору хороший пожар затушить. За коляску свою не беспокойтесь, она цела: зацепилась за корни деревьев у самой воды. Вы хотя бы слышите меня? Тут я наконец понимаю, что должно быть "смотрю" на него неестественно пустым взглядом, лишившись своих черных очков. И – приподнимаю палец. – Вы не можете говорить? Я вновь приподнимаю палец. – Прекрасно, тогда слушайте… Сейчас я отнесу вас в свою машину, а потом мы вызовем полицию, о'кей? Я приподнимаю палец. Он подхватывает меня на руки; я чувствую запах мокрой шерсти, ощущаю прикосновение к телу непромокаемого плаща. Мужчина с трудом карабкается наверх по раскисшей земле. Дождь хлещет вовсю, вода ручьями стекает с нас обоих. – Ну вот и добрались! Одной рукой он открывает дверцу машины, я едва не соскальзываю на землю, однако в последний момент он успевает-таки меня удержать, и вот я уже в машине – по всей вероятности, на заднем сиденье, ибо я лежу. – Я сейчас вернусь. Мне хочется окликнуть его, попросить, чтобы он не оставлял меня одну; чудовищно болит голова, мне холодно, я вся дрожу – наверное, чисто нервная реакция. Но что же все-таки случилось? И где сейчас Стеф? Скорей бы только этот славный человек вернулся… Ох, ну почему у него нет телефона прямо здесь, в этой тачке? И подумать только: жизнью своей я обязана какой-то несчастной коробке с крючками… Дождь с силой лупит по крыше машины, заглушая все звуки вокруг; я совсем одна, я словно выпала из жизни, я существую лишь внутри себя, плавая в какой-то замкнутой оболочке, я совершенно не понимаю того, что со мной происходит – хотя создается такое впечатление, будто события цепляются одно за другое, с бешеной скоростью превращаясь в единую цепочку. Сижу в тепле, в своей гостиной, закутанная в пуховое одеяло; на ногах – сухие носки. Спаситель мой пьет кофе с Иветтой, а я беседую с комиссаром Иссэром – то бишь с тем самым типом, которого Виржини окрестила "Бонзо". Явившиеся на вызов полицейские первым делом препроводили меня в больницу. А там – просто невероятное везение – мы попали прямиком на Рэйбо. О везении я говорю лишь потому, что в противном случае на установление моей личности потребовалась бы уйма времени. Короче, наш славный Рэйбо меня осмотрел, объявил, что все в порядке – утопленницы в лучшей форме он в жизни не видел, – поэтому меня можно везти домой. Ума не приложу, кто мог оповестить о происшедшем Иссэра, но он явился ко мне час спустя. Мой спаситель – его зовут Жан Гийом, работает он водопроводчиком – настоял на том, чтобы ему позволили сопровождать меня до самого дома. Иветта просто рассыпалась в благодарностях, рассказала ему о своей несчастной ноге – и вот они уже вовсю болтают, уютно устроившись на кухне. А Иссэр, судя по всему, уселся на диванчик и теперь сверлит меня своими – как мне представляется, поросячьими – глазками. Я очень устала, мне хотелось бы побыть одной. И уснуть. Хватит с меня на сегодня. Однако его негромкий любезный голос не дает мне покоя – словно крошечная, но очень противно саднящая ранка. – Значит, вы не можете объяснить, каким образом оказались в этом пруду, причем именно в единственном его месте, где глубина достигает двух метров? Нет, не могу; а, стало быть, никаких тебе пальцев. До моих ушей доносится тяжкий вздох. – Домой вас повез в коляске Стефан Мигуэн, так? Я приподнимаю палец. – Он был оглушен ударом какого-то тупого предмета, чуть не проломившего ему затылок. Его нашли в кустах; лежал там весь в крови и без сознания. Он утверждает, что ничего не помнит. Стеф! Так значит, его оглушили! Но ведь тогда получается, что все происшедшее – вовсе не несчастный случай… Тогда это уже… – Покушение на убийство – иначе я никак не могу квалифицировать то происшествие, жертвой которого вы стали, мадемуазель Андриоли. Причем покушение более чем странное, ибо убить пытались инвалида, не заключавшего страхового договора на случай своей смерти в чью-либо пользу, более того – даже неспособного кому-то о чем бы то ни было рассказать. Вы, должно быть, понимаете, до какой степени я озадачен. А я? Да что же я такое? Судьба лишает меня рук, ног, зрения, дара речи, а теперь еще кому-то понадобилось и вовсе меня убить? Что я должна сказать, если даже и завыть-то не могу – могу лишь, словно набитая песком боксерская груша, до бесконечности сносить какие-то непонятные мне удары? Я ненавижу вас, комиссар, ненавижу ваш сладенький вежливый голос, ваши мягкие манеры, то упорство, с которым вы изображаете из себя этакого Эркюля Пуаро; убирайтесь, оставьте меня в покое; и не только вы – все! – Я полагаю, что вы страшно устали и вам очень хочется отдохнуть. Должно быть, вы считаете мое поведение весьма назойливым. Но поверьте: если я и надоедаю вам, то действую исключительно в ваших же интересах. Ведь это не меня сегодня утром пытались убить. И отнюдь не меня хоть завтра вполне возможно еще раз попробуют устранить, вы понимаете? Я поднимаю палец. Мерзкий тип. И совершенно зря теряет время, пытаясь нагнать на меня страху: я и так уже достаточно напугана. – Должен вам сказать, мадемуазель, что факты, как правило, подобны деталям игрушки-головоломки: их всего лишь нужно расставить по своим местам. Если же они упорно не складываются в единую картинку, значит, среди них есть одна поддельная, подсунутая специально. Отсутствие логики в человеческих действиях – вещь страшно редкая. Однако в том, что случилось с вами, ни малейшей логики я не вижу. Тут разве что можно усматривать некую связь между происшедшим и вашей дружбой с малышкой Виржини, которая, если я не ошибаюсь, не далее как вчера вернулась из летнего лагеря… Вот змея. Значит, все это время ты за нами шпионил. – Так что я просто вынужден предположить, что Виржини – возможно, и сама того не понимая – поделилась с вами какой-то информацией, представляющей потенциальную опасность для некоего третьего лица, причем опасность настолько серьезную, что с его точки зрения гораздо лучше ликвидировать вас, нежели изо дня в день рисковать тем, что эти сведения могут быть преданы огласке. Вы располагаете какой-то информацией подобного рода, мадемуазель? Бред какой-то. Если я правильно поняла, Иссэр полагает, что покушение на меня совершил тот, кто убивает детей, буквально-таки потеряв голову при мысли о том, что Виржини рассказала мне о нем нечто, способное выдать его с головой. Однако позвольте заметить, ваша честь, что, если бы он действительно боялся подобных вещей, то почему бы ему тихо-мирно не убить саму Виржини вместо того, чтобы нападать на меня – заранее зная, что уж я-то никому ничего рассказать не способна? – Позвольте напомнить, что я задал вам вопрос. Ах да, действительно. – Виржини сообщила вам нечто важное относительно убийства маленького Микаэля? Мой палец остается недвижим. И я нисколько не лгу. Ведь она не сказала мне ровным счетом ничего относительно личности убийцы. Всего лишь поведала о том, что была свидетельницей убийства Микаэля и своего брата Рено. Если бы Иссэр знал об этом, он смог бы расспросить Виржини как следует и, несомненно, вытянул бы из нее все ее секреты. А чтобы об этом узнать, он должен задать мне вполне конкретный вопрос. Так должно быть, этот комиссар – ясновидящий, ибо именно это он тут же и делает: – Мадемуазель Андриоли, во время нашей с вами предыдущей встречи я так и не получил ответа на вопрос о том, утверждает ли Виржини, будто ей довелось стать свидетельницей одного или даже нескольких убийств. Возьму на себя смелость повторить этот вопрос. Говорила она вам что-то в этом роде? Теперь уже мне деваться некуда – приподнимаю палец. – О ком из убитых детей шла речь? Он последовательно перечисляет имена жертв. Я поднимаю палец, услышав имена Рено и Микаэля. – Отлично. Любопытные шуточки подчас играет с нами наша память, не правда ли? Во всяком случае, я очень рад, что на сей раз она вас не подвела. Но, к сожалению, данная информация вряд ли нам сколько-нибудь поможет. Видите ли, дело в том, что Виржини солгала вам. Она не могла быть свидетельницей смерти брата. Ибо когда это произошло, она была с матерью – они вместе варили варенье. На этот вопрос Элен Фанстан ответила со всей возможной категоричностью: Виржини в то утро никуда не выходила из дому, так как была больна гриппом, к тому же на улице шел дождь. И относительно убийства малыша Микаэля Виржини опять солгала вам: они действительно какое-то время катались вместе на велосипедах, но Элен Фанстан запретила девочке выезжать за пределы их земельного участка – вы, конечно, понимаете, что после того, что случилось с Рено, она стала крайне осторожна и внимательно приглядывала за девочкой… Виржини не пошла с Микаэлем к реке, а вернулась и стала играть в саду возле дома. Вы понимаете, о чем я говорю? Она солгала вам. Но это невозможно. Откуда же тогда она могла знать, где именно лежит тело Микаэля? И с чего бы вдруг ей заявлять о том, что он мертв, когда и тела-то еще не нашли? Ответ возможен лишь один: наверное, мать все-таки недостаточно бдительно присматривала за ней. – Утром двадцать восьмого мая Элен Фанстан, запретив Виржини идти с Микаэлем к реке, сначала заставила ее поиграть на фортепьяно, а потом они вместе наводили порядок в саду. Так что нельзя предположить, будто Элен Фанстан недостаточно внимательно приглядывала за дочерью: девочка и на минуту никуда не отлучалась. Должно быть, Элен все же ошибается. Ведь достаточно было ей отвлечься на каких-нибудь несчастных четверть часа… – Рассказываю я все это отнюдь не просто ради удовольствия с вами поболтать; я хочу, чтобы вы осознали, что с Виржини не все ладно, девочка получила тяжелую душевную травму, причем очень и очень серьезную. Причина ее довольно странного поведения кажется совершенно необъяснимой, но, на мой взгляд, она очень проста: Виржини не видела собственно убийств, но почему-то считает, будто ей известно, кто именно их совершил. А вот это уже полная чушь, Иссэр; ведь если она "почему-то считает, будто ей известно, кто именно их совершил ", с чего вдруг убийце так приспичило отправить меня на тот свет? Нет; она знает убийцу, и тот боится, как бы она не выдала мне его имя. А Виржини он не может убить лишь потому, что все полицейские в округе буквально глаз с нее не спускают. – Как бы там ни было, но я вас очень прошу крайне внимательно выслушивать все, о чем говорит вам Виржини. Ведь это жуткое дело мы сможем распутать лишь в том случае, если будем действовать сообща. Мадемуазель, были убиты и чудовищно изуродованы дети; вас саму пытались убить, а вашему другу, Стефану Мигуэну, едва не проломили голову; речь идет отнюдь не о какой-то игре, речь идет о жизни и смерти. Могу я рассчитывать на вашу помощь? Разумеется, я приподнимаю палец: никак нельзя отказать человеку, способному на столь пламенные речи о добре и зле. Не говоря уже о том, что я отнюдь не удручена тем фактом, что сей комиссар намерен присматривать и за мной, ибо ситуация как-то выскальзывает у меня из-под контроля… И тут наконец до моего сознания вдруг доходит то, что он только что произнес: "чудовищно изуродованы". Никто ни о чем подобном ни разу не упоминал! Ох, если бы я только могла говорить, задавать вопросы – до чего же невыносимо быть немой! Я поднимаю палец. – Вы что-то хотите уточнить? Я опять поднимаю палец. – Так, придется мне немножко поломать голову. Посмотрим, что у нас получится… Это имеет отношение к тому, что я только что вам говорил? Я поднимаю палец. Что бы там ни утверждали, но порядок и методы ведения расследования имеют свои преимущества. – Тот момент, что трупы были изуродованы? Черт возьми, да этот тип просто медиум! Ему бы на ярмарке работать ясновидящим – кучу денег загребал бы играючи. Я поспешно приподнимаю палец. – Этог факт мы утаили от журналистов. Да и вам я раскрыл эту тайну лишь потому, что знаю: вы никому ее не выдадите. Разумеется! – Да, жертвы были не просто задушены, – тут он придвигается поближе ко мне и понижает голос, – они были еще и изуродованы с помощью какого-то режущего инструмента – по всей вероятности, ножа с очень острым лезвием. Увечья нанесены самого разного характера: от ампутации кистей рук в случае с Микаэлем Массне до энуклеации трупа Шарля-Эрика Гальяно. Энуклеация. Это слово очень медленно прокладывает путь к моему сознанию, и наконец до меня доходит его значение. Мальчику вырезали глаза. Замерзшее в страшных судорогах маленькое личико с пустыми глазницам. А вслед за тем в мой несчастньй мозг проскальзывает и "ампутация кистей рук", что, собственно, ненамного лучше. Я тут же начинаю сожалеть о том, что Иссэр решился рассказать мне все это! – Что же до Рено Фанстана, то мы в свое время были немало удивлены, обнаружив, что труп скальпирован. Ибо понять это было просто невозможно. Я мысленно цепляюсь за звук голоса Иссэра, за свои рассуждения и умозаключения, ибо умозаключения – это логика, совершенно надежная штука, в которую вовсе не укладываются такие вещи, как "энуклеация", ибо они противоречат ей, а стало быть, невозможны. Но ведь если трупы были искалечены, то полицейские уже со второго убийства должны были понять, что тут орудует какой-то маньяк! – Я знаю, что вы хотите мне сказать: каким же образом мы не обратили внимание на сходство почерка убийцы уже в двух первых случаях? Дело в том, что в первом случае – когда жертвой стал Виктор Лежандр – имело место лишь удушение. Теперь я склонен думать, что убийцу просто кто-то спугнул, и поэтому он не успел завершить своей работы. Во втором случае – я имею в виду убийство Шарля-Эрика Гальяно – имело место не только удушение, но еще и… гм… отсутствие глаз. И лишь когда был убит Рено Фанстан, мы стали усматривать некую связь. Удушение, скальпирование – и никаких следов изнасилования. Совокупность удушения, удаления какой-либо части трупа при отсутствии следов изнасилования – это уже явный "почерк" преступника. Мы решили не предавать эти сведения огласке, так как они способны сыграть огромную роль в ходе допросов. Убийство маленького Массне, в котором четко просматривается по всем трем позициям все тот же "почерк", окончательно убедило нас в том, что речь идет о маньяке. Мы до сих пор не знаем, кого именно разыскиваем, зато нам точно известно, что он собой представляет. Это – индивидуум с явными и очень глубокими нарушениями психики, действующий либо сознательно, либо совершенно не отдавая себе в том отчета. Ладно. Надеюсь, я не слишком надоел вам, приводя все эти подробности; а теперь мне, пожалуй, пора двигаться дальше. Служба, знаете ли. До скорой встречи, и спасибо за помощь. Четкие звуки шагов по паркету, дверь за комиссаром закрывается; я остаюсь одна, в полном ошеломлении от лавиной обрушившейся на меня информации. Определенно, в качестве вместилища чужих секретов я пользуюсь немалым успехом. Наверное, в конце концов ко мне явится и маньяк собственной персоной – тоже склонится над моим милым маленьким ушком, а потом отрежет его и унесет к себе домой, чтобы говорить в него всю ночь напролет, поверяя свои тайны? Представляю, как отреагировала бы Иветта, узнай она, что трупы были еще и изуродованы. Но зачем люди творят подобные вещи? Глупый вопрос, Элиза: вспомни-ка о казненном недавно "милуокском мяснике" – черепа своих жертв он как следует чистил, кипятил, любовно расписывал и аккуратненько раскладывал по полочкам стенного шкафа у себя дома. Вы способны понять, зачем? А вот ему это было очень нужно. Его приговорили к смертной казни не только за убийства, но и за то, что он проделывал половой акт с некоторыми из отрезанных им голов. Попробуйте хотя бы вообразить себе, как он "развлекается" подобным образом, попробуйте представить, что все это происходит в реальности… Нет, поверить в такое просто невозможно. И тем не менее такого рода вещи существуют. Из кухни доносится смех. Звон кастрюль, звук откупориваемой бутылки. Похоже, месье Жану Гийому предстоит получить приглашение отужинать с нами. В конце концов Иветта вот уже десять лет как овдовела – самое время ей найти себе кого-нибудь. Но, по правде говоря, интересует меня сейчас отнюдь не личная жизнь Иветты. А тот факт, что где-то совсем рядом бродит убийца, примериваясь, как бы получше отправить меня к праотцам; тот факт, что Виржини мне солгала, что жизнь ее тоже в опасности, а я не знаю, что предпринять. Точнее – не могу ничего предпринять. Разве что попытаться хоть что-то понять. Почему Виржини сказала мне, что своими глазами видела оба убийства? Я все больше и больше склоняюсь к мысли о том, что она просто случайно наткнулась на трупы, и, пожалуй, все-таки согласна с Иссэром: она кого-то сильно подозревает, и это до такой степени повлияло на ее психику, что все остальное ей просто привиделось. Кому вдруг взбрело в голову поразвлечься, пугая меня этой дурацкой иголкой? Почему кто-то (несомненно, все та же самая личность) оглушил Стефана, чтобы затем утопить меня в пруду, пустив коляску под откос? Кто и зачем пытался убить меня? И кто ласкал мое тело той ночью? Как говорит Иссэр, все эти факты – словно детали головоломки – должны непременно сложиться во вполне ясную картинку. Их просто нужно крутить и так и этак, сопоставляя друг с другом до тех пор, пока между ними не начнет просматриваться совершенно бесспорная связь. Человек, забавлявшийся с иголкой; мужчина, который явился среди ночи – не стоит бояться этого слова – лапать меня, и тот, что пытался меня убить – одно и то же лицо? Рассуждая логически – да. Но я так не думаю. В том, который явился ночью, не было ни злобы, ни ненависти. Ему было не по себе, он чего-то боялся – да, я чувствовала тогда, что он боится, – к тому же он пребывал в явном смущении. Он действовал, повинуясь внезапно охватившему его непреодолимому желанию, и от этого ему было очень стыдно; он не был со мной ни жесток, ни даже груб. Значит, возле меня крутятся два мужчины. Один – тот садист с иголкой – он, скорее всего, и пытался утопить меня в пруду; другой – помешанный на сексе псих, избравший меня объектом своей страсти. Да, по части любовных побед хотелось бы чего-нибудь поприличнее… До моего сознания постепенно доходит, что меня действительно хотели убить. И в данную минуту мне надлежало бы быть уже мертвой. Бр-р… А как же Стефан? Интересно: если бы я умерла, его могли бы обвинить в убийстве? Ему повезло, что его оглушили так сильно. Да, здорово повезло, ибо приди он в чувство немного раньше, при полном отсутствии свидетелей он выглядел бы форменным убийцей. Стефан… Вел он себя вообще-то довольно странно. А не мог ли он сам себя огреть какой-нибудь дубиной по голове? А потом симулировать потерю сознания? Почему бы нет? Кровеносные сосуды на голове расположены очень близко, повредить их – пара пустяков, а могучие спортсмены вроде него обычно не боятся боли. Но если допустить, что это он столкнул мою коляску в пруд – то бишь пытался меня убить, – то следует также допустить, что и с иголкой ко мне явился он. А человек, совершивший оба эти поступка, скорое всего, и есть тот, кто убивает детей. Стефан? Да, Виржини с ним дружна и очень его любит. О-ля-ля, голова у меня, похоже, совсем уже одурела; да еще и горло болит – я предпочла бы сейчас, чтобы явилась Иветта и уложила меня в постель. Мне страшно. Если бы я хоть понимала, за что меня хотели убить. Знать, что кто-то желает твоей смерти – само по себе уже достаточно сграшно; но если ты вдобавок совершенно неспособна себя защитить – это просто кошмар. Неужели он еще раз попытается отправить меня на тот свет? – Все в порядке? Вам не холодно? Надеюсь, вы не успели подцепить простуду. Ну кто бы мог подумать, что месье Стефан способен вот так позволить кому-то стукнуть себя по голове в этом парке? А то, что ваше кресло покатилось вниз – самое настоящее невезение. Дайте-ка я потрогаю ваши руки. Нет, все у нас в порядке – они достаточно теплые. У меня жутко болит горло, а если руки горячие, то это означает, что я подхватила-таки простуду. – Вы проголодались? Хотите пить? Мой палец остается недвижим. – Но все-таки вам непременно нужно немного поесть. Месье Гийом останется с нами ужинать, он ведь оказался так любезен и мил по отношению к нам. Вы только представьте себе: а вдруг бы он там не появился в нужный момент… Знаю. Сейчас бы меня со всех сторон с аппетитом поедали головастики. – Я приготовила тушеное мясо и равиоли; думаю, вы сможете есть равиоли. Проблема с моим питанием возникает из-за того, что я неважно владею челюстями: мне трудно скоординировать их движения, а потому ни о каком пережевывании пищи и речи быть не может. Вот меня и кормят в основном жидкими кашами, всяческими пюре да соками – то есть тем, что можно просто проглотить. А я люблю мясо, причем с кровью, пироги, пиццу. Испанскую копченую колбасу с красным перцем. Кружочек колбасы, зеленые оливки и хорошее холодное пиво… Иветта уже ушла. Я слышу, как она возится на кухне. Ко мне подходит Гийом. – Ну как, теперь получше? Я приподнимаю палец. – Это дело нужно отпраздновать как следует. Сейчас схожу куплю шампанского! – О нет, право, не стоит! – протестует Иветта. – Непременно стоит! Из лап смерти люди отнюдь не каждый день вырываются! А со мной это, между прочим, происходит отнюдь не впервые. В первый раз это случилось в Белфасте. Бенуа… Я чувствую, как на меня тут же накатывает приступ глубочайшей тоски; не хочу думать о Бенуа, но это сильнее меня: поневоле накатывает волна воспоминаний, захлестывая все остальное в моем несчастном мозгу – я вновь вижу, как мы с Бенуа, растянувшись на кровати у него дома, просматриваем проспекты, разбросанные прямо на смятых простынях; мы собираемся в путешествие… В определенном смысле я счастлива оттого, что мать Бенуа не продала его квартиру. Во вселенной еще существует уголок, где хранятся вполне осязаемые следы – следы Бенуа в этой жизни. Иветта сказала мне, что она оставила там все так, как есть. Простоприказала закрыть ставни. Мать Бенуа – очень старая и больная женщина, живет в Бурже, в доме престарелых; после смерти единственного сына она утратила всякий вкус к жизни. А я – смысл существования. Впрочем, Элиза, тут ты лжешь – потому что он умер, а ты – нет; и ты вовсе не собираешься покончить жизнь самоубийством. Слышно, как закрывается входная дверь. Иветта – быстрыми точными движениями – накрывает на стол. – Он такой милый, этот человек. О ком это она? Ах да! О Гийоме. – И так любезен! В наши времена, когда люди стали на удивление грубы, очень приятно встретить человека, который умеет вести себя прилично. И притом совсем недурен собой. Не очень высокий, зато сильный и крепкий. Он продемонстрировал мне свой брюшной пресс – ну прямо как бетон. Вот это да: похоже, моя Иветта развлекалась тут вовсю. Разве такое прилично – ощупывать брюшной пресс совершенно постороннего мужчины, да еще в моей кухне? Создается впечатление, будто в этом августе все просто с ума посходили. – А что комиссару от вас опять потребовалось? – продолжает болтать Иветта. – Уж на этот экземпляр рода человеческого природа явно не расщедрилась. А он еще и нос задирает! Чем часами напролет торчать здесь, лучше бы убийцей детишек занялся! Совершенно согласна с тобой, Иветта; но меня гложет весьма неприятное ощущение, будто этот самый убийца как-то связан со мной. Ужин у нас получается великолепный. Сначала Иветта кормит меня, затем усаживает рядом с ними, и тогда ужинают и они. Месье Гийом рассказывает всякие смешные истории, рассказывает он их мастерски, и Иветта вовсю хохочет; а я вдруг осознаю, что крайне редко мне доводилось слышать ее смех. Потом он рассказывает о своей жене. Пять лет назад она его бросила: ушла к его лучшему другу – тот работает токарем широкого профиля на одном из заводов Рено. Иветта, в свою очередь, рассказывает о муже. Он ее оставил десять лет назад – дабы после тридцати лет верной и честной службы на железной дороге уйти в мир иной. Фамилия у него была Ользински – родом он из Польши; у них трое сыновей. Иветта рассказывает о сыновьях, один из которых живет в Монреале, другой – в Париже, а третий – в Ардеше. У Гийома детей нет: его жена была бесплодной. Я рассеянно слушаю все это, думая совсем о другом – о том, что со мной случилось совсем недавно, напрочь разрушив мое рутинное существование "больной", внезапно разорвав тот сотканный из бесконечной скуки и тоски саван, в котором я уже начинала задыхаться. Звонит телефон. – О-ля-ля, опять телефон! И минуты спокойно посидеть не дадут! – ворчит Иветта. – Алло? Да… Это вас, Элиза. Меня? Надо же: впервые за последние десять месяцев мне кто-то звонит. Мою коляску подкатывают к телефону, Иветта подносит трубку к моему уху. – Алло, Элиза? – Продолжайте, она вас слышит! – что есть силы кричит Иветта где-то у меня над головой. – Элиза, это Стефан. Не знаю почему, но сердце у меня вдруг начинает громко бухать в груди. Говорит он довольно тихо – в трубке звучат отнюдь не те громовые раскаты несколько пропитого голоса, к которым я привыкла. – Элиза, я хотел сказать вам, что крайне огорчен случившимся. Не знаю, как это произошло: я себе спокойно шел, и вдруг – бац… У меня буквально искры из глаз посыпались! А потом – полная тьма. Когда мне рассказали о том, что произошло с вами… Где-то вдалеке слышатся шаги; затем женский голос плаксиво произносит: Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=143146) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Паралич четырех конечностей. 2 Базальтовое плато Антрим. 3 Лурд – старинный город во Франции, где расположен святой источник, по преданию способный излечивать даже самых тяжелых больных.