Сила Зверя Александр Ермаков Витязь Небесного Кролика #2 Технологическая цивилизация – это скучно. Искатель приключений, миллионер, рейнджер, изобретатель и гений меча Стилл Иг. Мондуэл находит способ транспортировать себя в континуум королевства Нод – мир, где царят вражда кланов, набеги и кровная месть. Там он прославился под именем Сигмонд – Витязь Небесного Кролика. Но в его родном мире коварный генерал Зиберович, всесильный шеф Секретного департамента, поклялся расправится с героем. Вторая книга трилогии. Александр А. ЕРМАКОВ СИЛА ЗВЕРЯ Витязь Небесного Кролика Книга вторая ИНТРОДУКЦИЯ Шуршащая ночь. Тени в тени. Катафоты барьеров – огни обманки. Плацента салона наполнена негой занудливых блюзов пустого эфира. Водителю скучно. Он чешется вяло и левой рукою висит на баранке. Дорога нудна. Есть приятней забавы чем ночью тащиться разбитой дорогой. Но, дело такое, как нам приказали. Пахану виднее. Однообразие пустынной трассы нарушил знак ограничения скорости. Впереди огни блокпоста дорожной полиции. Водитель дисциплинированно тормозит. Черепашьей скорость въезжает в свет прожекторов. Останавливается на отмашку полосатого жезла. Старшина, тертый кусок, автомат на плече висит, не торопясь подходит. Кругом обшагивает, рассматривает дорогую машину, потом водителя. Про себя матерится. – Черт бы побрал сегодняшнюю ориентировку. Все туманно, все общими словами, ничего конкретно. Уже третий похожий. А таких похожих пруд пруди. Но исполнять надо. Оглянулся, проверяя действия подчиненных. Все хорошо. Один автоматчик грамотно расположился сзади с боку. Контролирует ситуацию. Второй, подальше, впереди, то на дорогу посматривает, то на старшину поглядывает. Откозырял полицейский, представился. – Ваши документы. Водитель зевает, передает через раскрытое окошко требуемое. Снова зевает. Полицейский про себя отмечает – спокоен водитель, не суетится, не заискивает и не хамничает. Знать в себе уверен. А вот ноготь левого мизинца… Длинноват то ноготок. К бумагам присмотрелся. Все по форме. Права, как права, техпаспорт тоже. Да в ориентировке сказано: «при себе может иметь фальшивые документы на неизвестную фамилию». Мудилы. Поди в ночи разберись, натуральные удостоверения или липовые. Сейчас такие клепают, экспертиза и та выяснить не может. Ладно, майору решать. Вообще то похож не очень. Но старый мент что-то унюхал. Неуловимое, необъяснимое, но знакомое. Есть что-то сомнительное в этом моложавом, дорого одетом мужчине. Что-то неприличное. Но и что-то непонятное. Дисциплинированный водитель, не походил на законопослушного гражданина. Хотя, нынче от доброй половины владельцев дорогих автомобилей криминалом пованивает. – Выйдите из машины. Руки за спину. Сам отступил подальше от линии огня. Мельком взглянул на подчиненных. Молодцы. Первый ноги пошире расставил, автомат наизготовку держит. Второй, не ожидая команды, поближе подтянулся, оружие с плеча скинул. Никуда голубчик не денется, если пошалить надумает. Не надумал. Грамотно вышел. Не торопливо, без резких движений, руки держал на виду. Лениво по сторонам огляделся, на бронежилетных автоматчиков, после на старшину взглянул. Развернулся, сплел на крестце пальцы. – В чем, собственно, проблемы? – Спросил словно от нечего делать, как без нужды здоровьем интересуются . – Да, – уклончиво пробурчал старшина. – Проверка. Формальность. – И, для надежности, защелкнул наручники. Водитель и это воспринял с будничным спокойствием. – Или дурак, или привык к такому обращению. Пускай майор голову себе сушит. – Вы, тут пока сами. – Обратился к подчиненным. И к водителю, приудерживая его за локоть. – Проходите вон в те двери, на второй этаж. Тот безропотно подчинился. Дежуривший майор, мясистый, красномордый служака, видавший, бравший и утомленный, чистил ножичком румяное яблоко. Намеревался закусить. Отвлекли, помешали. – Ну, что там у тебя еще? – Спросил недовольно. Вздохнул, с сожалением отложил постороннее. – Да, вот, по ориентировке доставил. – Ох, скривился майор. Ориентировка эта сидела и у него в тренированной печенке. Дурь сплошная. Только людей тревожить. Когда эти умники из Управления научаться рассылать дельное? Видать никогда. Снова вздохнул. Взглянул на задержанного. Губами почмокал. – А ведь старшина прав. Странный господин. Особенно глаза. Какие они? Нет, не наглые, не испуганные и не грустные, тоски тюремной в них нет. Скучающие! Точно, скучающие. Очень скучающие. Словно надоело им видеть и легавых и протоколы и наручники. Набрыдло до смерти. Уже не сожалея об отложенном яблочке потянулся за регистрационным журналом и, заодно, бестолковую ориентировку достал. – Присаживайтесь. Сейчас разберемся. Не волнуйтесь. – Брякнул, и сам себя отругал: – У, старый дурак. Заволнуется этот, куда там. Держи карман шире. Задержанный бровь изогнул, словно внутренний монолог расслышал, словно согласился с майором – да, мол, забоялся я всех вас больно, щас родимчик хватит. Расслабленно стал опускаться на табурет. Но крепкими ягодицами потертой доски не коснулся. Сумудрился невероятно скукожиться, изогнуться, извертеться. Словно первоклашка через скакалку, проскочил над скованными руками. Взвился стальной пружиной, с развороту, с маху, врезал ботинком по удивленной старшинской физиономии. Повыше отворота бронежилета, пониже шлема, точно в скулу острием носка попал. – Ах, ты, вражина! Да я тебя сейчас! – Хотел было заругаться майор. Хотел было за табельным пистолетом потянуться. Куда там. Сейчас не успел. Костяшками, сложенных в замок, пальцев, получил в уязвимость виска. Только крякнул, отправляясь в беспамятство тяжелой черепно-мозговой травмы. Водитель, в будущем протоколе «неизвестное(ные) лицо(лица)», а в миру блатном – Фартовый, самоназванный Локимен, напряженно прислушался. Скользнул к окну, осторожно поглядел. В свете прожекторов оба автоматчика замечательно просматривались. Несли размеренную службу, ни о чем не догадываясь. Шума, а не много его то и было, не услышали. Фартовый пнул ногой, переворачивая по сподручнее старшину. Извлек ключи, разомкнул стальные обручи оков. Вынул из кармана нитяные перчатки, натянул на пальцы. Поднял со стола ориентировку, внимательно прочитал. Положил на место, а нож взял. По привычке доводить дело до бессомненного конца, аккуратно, чтоб кровью не измазаться, полоснул по сонной артерии умирающего майора. Следом прирезал и недобитого старшину. Подхватил «калаша». Взглянул в контрольную прорезь рожка. Довольно усмехнулся знакомой матовости бронзового капсуля. Дважды клацнул предохранителем, ставя на автоматический. Передернул затвор, проверил положение прицельной планки. Спиной вдоль стенки, неслышно спустился с лестницы, прижался к косяку двери, выключил свет, носком ноги легонько приоткрыл створку. Невидимый в темноте проема, мгновение оценивал расположение мишеней, оценил и окружающую обстановку. Подходяще. Вскинул автомат. Неторопливо, тщательно прицелился. Открыл огонь. Съехав на знакомый проселок, выключил фары – ему хватало и половинной луны. Проехав немного остановился. Прислушался к звукам оставленной трассы. Позевал. Закурил папиросу, в окошко поплевал. Побарабанил пальцами по рулю, вспоминая прочитанную ориентировку. Подзаборно матюгнулся, загнул большой палец. – Да, была у легавых наводка. Какая то сука сдала, стуканула мусорам. И, кажется, известная сука. Нет проблем, разберемся, дело техники. А сейчас надо линять. Сменить портрет, сбросить паленую тачку. И нафиг с пляжа. Врубил передачу, тронулся в направлении, ему одному известной, блат-хаты. Все путем. Глава 1. Гильдгард Поскреб летописец куцую бороденку, за ухом почесал. Лучину подправил, обмакнул перо в чернила, по пергаментному листу заскрипел: "Многая славныя геройства свершил витязь Сигмонд и был провозглашен лордом двух кланов и венчан двумя коронами в поднебесье Холмов, прозываемых в народе Вороньими. Горы и небо свидетель сей клятвы, сего миропомазания. И под длань его приходил многий народ и принимал он всех ласково. И маломестно стало в теснинах Вороньих Холмов и сошед Сигмонд и люди его на равнину в удельные земли, в свою вотчину, изгнал нечестивых скореновцев и створиша град и нарекоша имя ему Гильдгард. И бяше около того града лес и бор велик и нивы тучны и пашни плодоносны бяху мужи мудры и отважны и нарицахуся Волки, а оратаи старательны и смирены. В том граде основаша Сигмонд престол и правил мудро. А как настало лето сего года…". Сумрачный ходил Сигмонд по палатам новоотстроенного замка, думу думал. Наконец сказал: – Знаешь, Гильда, нехорошо получается, лордствуем мы тут вроде бы как самозвано. Надо съездить хоть к королю, хоть к герцогу, чтоб весь протокол соблюсти. – А как другие, без всяких герцогов, лордствуют? – Нам другие не указ. Не так уж и хотелось Гильде опять доставать дорожные одежды, надежно в сундуки сложенные, грибом-мухогубом от моли переложенные, но… Прав лорд Сигмонд. Надо собираться в путь-дорогу. Собираться сенешалевне не долго. Все в походе надобное на своем месте хранится, все в исправности, все в достатке. Старая Мунгрена повозка заново отремонтирована, колеса обильно жирным дегтем смазаны, заместо изношенного, дождями да ветрами побитого, новый, свежей, крепкой материи, тент натянут – любые ливни ему нипочем. Упряжь починена, поменяна, кони сытые, крепкие в безделии застоялись, копытами бьют, трясут гривами, просятся в путь. Кузнец, мастер умелый, старательно подковал, на совесть сработал, не охромеют, на каменистых дорогах ноги не собьют. Да, вот, как хозяйство без присмотра покинуть? Не та она, голоногая, простоволосая девчонка с разбитыми коленками, что на ременном поводке брела, спотыкалась по задичалым тропинкам Блудного Бора, оплеухами кормилась, затрещинами лакомилась. Нынче не-е-е. Нынче она владетельная леди Гильда, два клана ей подвластны и еще много другого люда, за хозяйку ее привечают. Спору нет, хорошо было дома под родительским кровом. Только, по правде сказать, скудна родительская вотчина, тесна крепостенка, малолюдна. Бедна стояла осторонь путей торных, торговых. Глухомань захолустная. Земли скудно, а угодий, вовсе пустяк, все больше неудобья, яры да овраги, приют зверя дикого. Поселяне, пахали мало, все больше по пустошам коз пасли, в лесах бортничали, да лыко драли. В нужде жили, впроголодь. Да и что ждало ее дальше? Не так высокороден ее отец, не так богат, чтоб выдать дочь за владетельного сеньора. Вот и уготован ей удел мужней жены кого-нибудь из младших сынов малопоместного лорда. Суждено было быть довеку в подчинении старшей заловки. И что тогда проку в ее, Гильдиных, знаниях, умениях? Один вред, одно горе. Худо ученная хозяйка, завидущая да толстомясая, только б тиранила младшую родственницу, только б держала в черном теле, чтоб знала, чтоб помнила та, кто в поместье барыня. Чтоб неповадно было, даже в помыслах ночных, видеть себя хозяйкой. А отчий дом… еще прейдет пора, еще отстроим. – Думала Гильда. А нынешние владения хороши. Обширен феод, просторен. Нивы плодородны, земли тучны, сенокосы обильны. Леса – боры да дубравы, в строительстве деревья необходимые, многополезные, в большом достатке произрастают. Без крови отвоевали замок. Стоял в нем малый гарнизон Скореновский, во главе с наказным сенешалем. При виде наступающего войска ворота скоро заперли, у бойниц ратники в бронях, с копьями да луками выстроились. Под флагом клана сам сенешаль стоит, в руках меч держит. Да только нет куражу у наймитов. Войско оружием грозится, но не уверенно как-то, с робостью. Не так других пугая, как себя раззадоривая. Оставили Волки жен и детей позади, с ними немощных и больных, подступили к стенам. Сигмонд, в своих сверкающих, волшебных доспехах, выехал вперед войска. Бесстрашно, на рысях подскакал к самим запертым воротам. – Я – лорд Сигмонд, витязь Небесного Кролика объявляю вам свою волю. Дабы избегнуть ненужного кровопролития и всех вас не загубить, велю открыть ворота и сдать замок его истинным хозяевам, коварством Скореновским отнятого. Разрешаю выехать с оружием и знаменами, забрать с собой, все свои вещи, которые увезти сможете. Уйдете невредимыми, в том вам мое слово. Сроку даю, – воткнул Сигмонд в землю страшный свой меч Даесворду, – пока тень не коснется ворот. Тогда штурмом возьму, пленных не будет. И в том мое слово. Задумался крепко наказной сенешаль. Ранее, когда были живы оба Скорены и дядька и племянник, боронил бы замок против самих бесов подземного мира, не так они страшны, как гнев лордовский. А сейчас другие времена наступили, карать нынче некому. Лорды мертвы, их погубитель против ворот стоит и сила за ним. Наследника прямого нет, претенденты промеж собой грызутся, спорят, скоро до резни дело дойдет, его измену не заметят нынче, не припомнят позже, днесь иные у них докуки, чем замок Волчий, чем феод дальний, непокорный. Смутные времена. Нету резону жизнь ложить, смерть принимать. А что смерть, в том сомнения нету. Вон, она, у самых ворот стоит, латами сверкает, булатом звенит. С тенью меча войдет в замок, никого не минет, не помилует. В том слово витязя, слово крепкое, слово заветное. Лорд Сигмонд, шутки не шутит, сказки не сказывает – головы с плеч долой рубит. Два раза не бьет – богатырской руке одного довольно. Куда ж супротив такого ратиборщика простоять, как продержаться, какой силою замок отстоять? Вон скольких молодцев в чистом поле, у дороги меж холмами побил, скольких удальцов смерти предал. Все на сыру землю полегли. А были те молодцы – гридни лордовские, бойцы знатные, рубаки отменные, не чета сенешалевым бражникам. Дружина замковая – служилый люд, зело ненадежна, кланщиков нет, одни псы войны, наймиты ратные. Да и тем давно не плачено. По оброк, по недоимками в село прискакать, на то еще кое как горазды, а вот в жаркой сече, в смертном бою им веры не имать. Предадут, одного покинут, сами в убег пойдут, животы спасаючи. Да и великодушен Кроличья Лапа, спору нет, условил сдачу почетно, не зазорно сенешалю крепость оставить, чести воинской без урону. Уж перед кем, а пред Сигмондом склониться, покориться неубиенному ратоборцу, в том бесславья нету, от того сраму не имать. Надо повиноваться. Так и оставил наемный гарнизон замок, сдал без бою. Выехал за ворота, ускакал прочь из пределов Волчьих. Только пыль на дороге от Скореновцев осталась, да и та опадает, ветром уносится. Ликуя вошли вчерашние изгнанники, прошлые изгои в свою, по праву принадлежащую, цитадель. Домой вернулись. И радостно Волкам и грустно видеть разруху и запустение в некогда богатом замке. Временщики о сохранности строений не радели, хозяйничали кое как, абы только не под небом дождливым ночевать. Крытые галереи, в три этажа опоясывающие обширный внутренний двор, грязны, завалены ломаным, пройти не везде можно. Сам двор замусорен, захламлен, загажен тощими козами да курами с дурным пером, в сарае голодные свиньи верещат. Хозяйские помещения, да многие мастерские порушены, попорчены, инструмент растащен, переломан. Везде горькие следы пожара, обгорелые балки торчат, крыша провалена, черепица посыпалась. В палаты и не зайти, грязь да смрад, битая посуда, покрушеная мебель, рваные гобелены. Дружно принялись порядок наводить. Под Гильдиной командой скучать не случалось. Весь мусор выгребли, крыши поправили, стены укрепили. Вот и незаметны следы былого пожара, уютно становится в обживаемом замке. А люду все прибывало. Блюдя традицию, пришлые в кланы не принимались, потому те сочли неприличным в замке толкаться. Которые из поселян, затосковали по крестьянскому труду, захотелось своим хозяйством обзавестись. Сигмонд вовсе не перечил, отпустил, по Гильдиному совету, на издольщину. В феоде не мало располагалось, ранее богатых, многолюдных, а теперь порядком обнищавших сел. А в округе замка и вовсе запустение наблюдалось. Стоят покинутые хаты, стены покосились, мхом крыши позарастали, того гляди, провалятся вскоре, зиму не продержатся. На подворьях лисы тявкают, на чердаках совы угнездились. Пашни лихотравьем позарастали, повсюду сорные кусты торчат, дурная осина покосы теснит. Вот туда, чтоб устоявшийся уклад старожилов не нарушать, не заводить новой смуты, и перебрались Сигмондовы люди. Зазвенели топоры, завизжали пилы да рубанки, молотки застучали. Строились мужики. А там и в поле вышли, залежалые земли подымать, кусты да молодую древесную поросль выкорчевывать. Пахали под зябь, сеяли озимые. Весело, споро шли работы. А иные, к ремеслу способные, от замка далеко не отошли, под его стенами начали дома возводить. Да не как попало, Сигмонд, собственноручно план начертал. Велел строить по правильному, чтоб красиво было и жить удобно. Сам каждый день округу объезжает, помогает землю мерить, помогает дома будущие располагать. – Вот тут, – говорит, – площади место, а тут улице быть, здесь разместим пристань, а там трактиры. Ну, кто у нас за повара, кому дело начинать? И все то разумно выходит, красив поднимается город. Слава о нем по всей земле Ноддовской загремела, и в чужеземных краях о нем прослышали. Как и замок, что по центру возвышается, Гильдгард большим квадратом строится. Четверо ворот, по числу сходящихся дорог, возводят каменщики. Главные, Красные ворота, выходят на обширный луг, на дорогу в Великий приорат Тамплиерский. Голубые, те открываются на берег реки, где исстари переправа, брод пролегает, от куда прямой путь в земли поморских баронов. К Зеленым воротам ведет лесной тракт, что до самого Блудного Бора тянется, а Желтые смотрят на ковыльную степь, на большак, он аж в самые полуденные байские страны ведет. На границах владения, на реке, да по тем четырем трактам, что возле замка пересекаются, восстановили сторожевые башни, к ним пристроили помещения, кухни, конюшни, амбары, бани и другие. Разместили маленькие, но сильные гарнизоны. Теперь проезжие купцы, не опасаясь за свою жизнь и добро, ночуют в тепле и покое, защищенные надежной охраной, а случись нужда, можно запросить ратников для сопровождения в Гильдгард, а оттуда до противоположных границ без горя добраться. Такое, Сигмондом учрежденное новшество пришлось по душе торговому люду, в Гильдгард потянулись купеческие караваны, поплыли по реке баржи. Не минуют поселение торговые гости. Видят многолюдность строящегося города, приветливую встречу, охотно направляются в Сигмондово гнездо, зачинают торговлю. Открывают лавки, ставят лабазы да склады. А иные и вовсе осели, благо подати не велики, места вдоволь. Строили дома, заводили хозяйство. И развернулся у пристани, базар, давненько такого в этих краях не видели. Каких только товаров здесь нет! И варяжская плетенная ковка, и полуденные шелка, и меды бочками и утварь хозяйская. На любой вкус, на любой кошель. Окрестные поселяне тоже рады приехать, свои товары продать, нужное прикупить. Большая торговля пошла. Гильда, с поначалу, чуть было не растерялась, как таким хозяйством управлять. Это не маленькая отцовская крепость, не пара деревень при ней. Замок огромный. Земли обширны, землепашцев изрядно проживает, и новые с семействами со скотиной приходят, просятся под руку витязя. Город строится, и в нем народу все больше и больше. Когда бы не Сигмонд, не знает сенешалевна как бы справилась с такой махиной. А витязь, вопреки обычаям Ноддовским, оказался хозяин весьма умелый. Многому и Гильду научил и сам не погнушался сделать. В числе прочего, показал как учет вести. Специальные книги завел, растолковал Гильде что и как писать в них надобно. И правда, легче стало. А вскоре, среди прибывших, нашел витязь книгочтеев, грамоте и счету обученных. Приставил их к сенешалевне в помощь. Сидят нынче за конторками, ведут учет хозяйских трат и прибылей. Не переставала Гильда изумляться витязевым талантам. Велики, необъятны познания Сигмонда. Ум острый, мысль светлая, проворная. Многое из того что он учреждал, было ново, сразу непонятно и, даже, казалось противоестественно. Однако проходили дни, начинания приносили весомые плоды и сенешалевна начинала думать – как же мы раньше без этого обходились, это ведь так просто и хорошо. Ну, кто бы это видел, чтоб владетельный лорд, да с торговцами дружбу водил? А вот Сигмонд не брезгует, зазывает к себе в замок, и на пиры и на беседы. Сидит с ними, как с равными советуется, обсуждает, что б такого еще сделать надо для благо процветания Гильдгарда, для вящей его славы. Печется Сигмонд о торговом люде, да не только о нем. Зовет и мастеров, приглашает ремесленников, трактирщиков не гнушается. Сам частенько в мастерские заглядывает. Любит и посмотреть и послушать и руками пощупать. Дивятся умельцы, а больше всех оружейники недоумевают. С каких это пор благородный лорд, да лучше них, с малых лет к горну да наковальне приставленных, кузнечное дело знает? Зауважали пуще прежнего. А город все рос, забот все прибывало. Одного дня созвал Сигмонд к себе именитых горожан и говорит: – Хватит, люди добрые, все мне в рот смотреть. Давай-ка сами своим умом жить. А я, как надо будет, помогу. Так учреждена была купеческая гильдия, чтоб значит самим свои дела решать, свои интересы блюсти. А следом и гильдии ткачей и кузнецов и гончаров в городе организованы. Начала и ратуша строиться, а выборные представители, покуда в замке заседают. Волков, только они в замке навели порядок, витязь принялся учить ратному мастерству. Каждый день выводит в поле на, как поименовал он эту муштру, тактико-специальную подготовку. Готовит сомкнутым строем сражаться, клином наступать, держать в каре оборону, правильно фалангой строиться и многому, многому другому, о чем кланщики и не слыхали даже. Отдельно Сигмонд со своими гриднями мечами машет. Обучает их приемам невиданным, показывает, как им вместе биться, как подсоблять друг другу. Ингрендсоны урокам рады, учениками оказались отменными. Вскоре и Гильда к ним присоединилась. Упражнялась не тольво в стрельбе из лука, с этим знакома была еще в отчем замке. Упросила Сигмонда показать ей свои приемы чудесные. Витязь показал. Обогнала скоро сенешалевна сыновей почтенного Ингренда. Один раз только оставил городище, поехал, якобы на охоту. А вся его охота началась, как взгрустнулось Гильде, вспомнился отчий дом, вспомнилась великая обида. Рассказывала, как, лорд, которому верой и правдой столько лет служил ее родитель, в конце концов со Скоренами замирился, в дружбу вошел. Предал он своего родственника, позабыл о мести, не начал справедливую, традициями требуемую файду. Такого отродясь в земле Нодд не бывало, чтоб безнаказанно оставить порушение своего замка, смерть сородича, гибель клана фратрии. И то не все. Предлагали наемники скореновские, за малый выкуп отдать пленницу, да лорд отказал. Затаил на сенешалевну обиду, когда гостивши в крепости, недостойное предлагал, да был отвергнут. Мстя бесчестно, прилюдно заявил, что мол его солдаты в замке соломенные матрацы имеют и других подстилок им не надобно. Хохотал громко и холопы его смеялись обидно. Вот узнав эту историю помрачнел Сигмонд, глазами похолодел да и собрался, как сам сказал, на охоту. Три дня пропадал, после объявился, без добычи, но весел. А в скором времени слух прошел о страшной, таинственной смерти Гильдиного обидчика. А случались и другие заботы. Довелось опять вынимать мечи из ножен, привелось Волкам науку Сигмондову в бою применить. Пришли один раз к властителю старосты сельские. Провели их в господские покои, в парадную залу. Сигмонд, вняв настояниям подруги, ожидал их в кресле, приняв вид «гордый и внушительный». Леди Гильда важно восседала одесную рядом, по левую руку расположился Ингренд. Сбросив шапки, земно поклонившись, обратились ходоки к лорду: – Бьем тебе челом, батюшка ты наш, на злой люд. Мы от сохи народ, с земли живем своею силою, не чужою. Лукавством промышлять не умеем, браниться да тягаться с лихими людьми ненаучены. С теми словами на колени пали, лбами в по ударились, да и застыли в такой позе. Поглядел Сигмонд на лохматые затылки, на подъятые зады поселянские. Хмыкнул, пожал плечами. – Да говорите яснее. От чего спасать? Ходоки еще о плиты постукались, старший продолжил: – Мы, лорд ты наш, Бугха благостного милостию, батюшкиным благословением, матушкиным научениям, народ честной, добрый, не корыстный. Ратями мы не стояли, полками мы не хаживали, в сечах не ведовались. Хотим, свет наш солнышко, быть оборонены тобою, лордом нашим владетельным, витязем славнейшим, Зверя-Кролика изъевшего, лапку Его носящего. Ить те смутщики да воры, разбойный люд, нас маломочных оратаев испродать норовят, жиров наших лишить, животы оскудить. Вовсе тошно приходит – аки бешенные псы рыскают, коли не слясять, то отберут нечестно. Над женами глумятся, дочек изобижают охально. Нетути нам спасу вовсе, едино на тя упование, едина на тя надежа. Оборони, витязюшко, избави от напасти. Закончил и, опять, в ноги повалился. И сотоварищи его голов не поднимают. Робко ответа дожидаются. – Да что такое? – Недоуменно обратился Сигмонд к Гильде. – Чего они хотят, ты понимаешь? – Да чего там понимать. Дело простое. Просят защитить их от разбойников. Говорят, сверх меры донимать стали мужиков, на тебя одного их надежда. А Сигмонд, брови нахмурив, сказал строго старостам: – Так что ж вы раньше молчали. Расправимся с этим бандформированием. Давно пора. Законность и порядок наведем. Это я вам, со всей ответственностью заявляю. Но и вам, в стороне стоять не годится. Собирайте людей, пусть вооружаются подручными средствами, будем вместе проводить операцию. Вставайте с полу и за дело. Поднялись старосты, кланялись, растеряно глаза выпучивали. Думали: – Эка муж высокородный глаголет, вроде внял мольбам нашим, да вот… Непонятно. Гильда, затруднения поселян угадав, белозубо улыбнулась тому, кудрями потрясла. – Мужики, – сказала, – лорд, господин ваш великодушно просьбу уважил. Для той цели пришлет отряд ратников, да людей нынче мало. Велит он вам всем миром злодеев бить. Берите вилы да рогатины, готовьтесь выступать за правое дело. А иначе, собачьи дети, лорд своих людей, за ваше добро холопское губить не будет. Поняли, лапотные? Услышав знакомую речь, да ладную, понятливо заулыбались. Снова попадали на колени, лбами о камень пола. – Свет ты наш лорд-благодетель. Все, как велишь выполним. Можешь не сумневаться. С тем, обрадованные, разошлись по своим домам. Там, собрав сходки, объявили повеление лорда. Мужики бороды поскребли, тригоном себя осенили, поохали, для порядку, но пошли, покрякивая острить секиры, править рогатины охотничьи. А в недолгой поре и сам Сигмонд дружину привел. Волкам, тем разыскать разбойный притон дело не трудное. В один день окружили, все пути для отступа перегородили, отряды подвели. Вокруг леса заставы повыставили и накрыли всю вольницу в одночасье. Схватка бала кровавой, но короткой. Разбойничья доблесть известная – ночью всем скопом крестьянский двор громить, над беззащитными поселянами издеваться. А в правильном бою себя показать, кишка тонка. Витязь, на белом, как облако скакуне, лихим ударом, напрочь отсек атаману голову. Волчья дружина ударила молчаливым строем. Яро рубила мечами, колола копьями, разом смяла вражьи ряды, вклинилась в расстроенные боевые порядки. Следом, с криком и гиканьем в пролом ввалились поселяне. Били зло, от души, с крестьянской упорностью свирепо мстили за многие обиды и разорения. Кого насмерть порубали, кого повязали, а тех немногих, кому удалось бежать из битвы, дозоры на кордонах попереловили. Победно вернулись в село, откуда поход начали. Сигмонд, как подобает, разместился со своими людьми в доме старосты. Снял ратный шлем, раздел доспех. На дворе вымылся колодезной водой, насухо вытершись, вышел к людям на площадь. Село большое, народу много, так еще со всей округи набежали порадоваться, почествовать своего властелина. Старики, опираясь на клюки, детишки малые мамаш за подолы держат, бабы с младенцами на руках, девчата краснеющие, наливающиеся привлекательностью, безусые пареньки и, конечно же детворы бессчетно. Всем поглядеть хочется, всем хочется к празднику приобщиться. Всю площадь запрудили, толкутся, галдят, смеются. Иные, чтоб лучше видеть было, на крыши домов, что по краям площади построены, позалазили, все заборы пообсели, на деревьях, словно воробьи, взгромоздились. Ждут лорда, его суда над супостатами. У дома старосты, молчаливы, суровы, рядами стоят дружинники. С боку от них поселянское ополчение, те, кто сегодня в битве были. Так и вышли на площадь с оружием, на лицах изображают важность, бороды расчесаны, груди колесом. Орлы, орлами. Победители. У ворот сельского храма, на перекладине висящий, звонницы ведь не было, дребезжащим звуком брякнул старый колокол. Народ притих. По команде Ингренда, кланщики вывели пленных разбойников, хмурых, связанных сыромятными ремнями да веревками. Ударами копейных древков, поставила на колени. Поселяне улюлюкали, кидались землей, гнилым овощем, костерили на чем свет стоит. Внимательно Сигмонд посмотрел на злодеев, оглянул толпу, поднял руку. Помалу шум стих. – Я их преступлений не знаю. Они вас грабили, вам их и судить. – И отвернулся. – Смерти им! Смерти! – Зашумели поселяне. Спорили, кричали не долго. Прислушались к мудрым речам сельских, бывших там старост. Присудили повесить, а чтоб было то с пользой, то у межевых знаков, да рядом с поставленными Сигмондом заставах на большаках, у края владений. Для острастки. Чтоб другим разбойникам путь-дорога в эти края была заказана. А для вящего научения, провести полоненных по всем весям феода, и в каждом бить кнутом. Толпа одобрительно гудела. Сигмонд, обернувшись к Ингренду, тихо спросил: – А нельзя ли как ни будь погуманнее. Больно уж зверски получается. На то, седой предводитель клана, почтительно поклонился своему лорду, тоже тихо отвечал: – Прости своего слугу верного, о лорд Сигмонд, что противу твоего пожелания великодушного, свое слово молвлю. Дозволишь ли? – Да говори, к чему такие экивоки. – Оно, конешно… Ты, витязь, в бою аки буйный тур, как барс рыкающий и, нет тебе равного. И великодушию твоему нет предела, велико твое благородство. Но только иначе никак не можно. Народишко тута темный. Обозленный да изверившийся. Не поймет, ну никак не поймет твоей милости. Эти, – посмотрел на поникших разбойников, – сами свой удел избрали. Никто их принуждением душегубничать не посылал, никто насильничать не неволил. По заслугам и награда, по деяниям и честь. – Да не круто ли? А просто, ну, я знаю, головы отрубить, не годится? – Никак не годится, мой лорд. Все твои поселяне – издольщики, должны видеть, барин о них печется. Что новый хозяин, не чета прежнему Скореновскому ставленнику, временщику. Что рачителен лорд, своих людей боронит, преступных наказует, правых милует. – Правильно Ингренд говорит, – поддержала седого предводителя Гильда. – Тогда и любовь к тебе будет и почитание. – Да какое же почитание на крови? Я б тех несчастных пинком бы за пределы выгнал, пусть идут с богом. – Да куда же они пойдут? – Гильда даже сердиться начала. – Снова грабить пойдут. Да и на тебя, непонятливого, зло затаят. Мало нам врагов, еще наживать хочется? – Да по какой причине им мне мстить, если я к ним по-доброму? – А вот за то и мстить. Не зря в народе говорят: когда тебя ударили шуйцей, ты не бей десницей – руби голову, иначе тебя зарежут. – Истину, истину люди говорят. – Согласно поддакивал Ингренд. – Уговорили. – Неохотно сдался Сигмонд. И лукаво взглянув на Гильду, продолжил: – Вот, только думаю, может их на приманку для раков пустим. Наловим членистоногих, а? Гильда подвоха в витязевом вопросе не замечала. – Дались тебе эти раки. Оно дело не плохое, да зачем они нам сейчас? Без того снеди хватает. Пускай, разбойнички, повисят вначале. Люди на площади ждали решения своего сеньора, переминались с ноги на ногу, шептались. Сигмонд, видя нетерпение народа еще раз посмотрел на своих соратников. У всех читалась на лицах твердая уверенность в справедливости приговора. – Да будет так! – Громко и отчетливо сказал витязь. Обернулся и покинул площадь под восторженные крики толпы. Зашел в избу, удрученно раздумывая над двусмыслием Гильдиного ответа. – Это как же получается, сначала пускай повисят, а потом на раков, так что ли? Вот же, чертова девка! Феодалка. – Пришел к окончательному выводу. – Истинная феодалка. Стопроцентная. А вечером этого непростого дня в сельском трактире набилось народу, как давно не бывало. Кому места в тесном зале не досталось, разместились прямо на земле двора, да на площади. Пенная текла рекой, пива выпитого, вовсе немеряно. Народ гулял. – Ужо, дождались. – Рассудительно говорил староста своим односельчанам, – внял благостный Бугх нашим молитвам, послал истинного господина. – И осенял себя знаком тригона. Слушавшие его, и себе знак тригона выводили, головами согласно кивали. – Дождались. Окончились наши маяты. Теперича заживем. Крут лорд, ох крут. Но справедлив. – И подымал староста многозначительно палец. – Справедлив. – Вторили ему люди. – Как сказал лорд: «Я вас, детушки в обиду не дам. Ежели кто к вам с мечем прейдет, лютой смертью того покараю». Вот так-то. Восторженно слушали своего голову поселяне. Говорил так Сигмонд, не говорил, то не было важно. Важно было что делал. * * * Вот после этого то суда и засобирался Сигмонд, лордовский свой титул утвердить по древнему порядку и обычаю. Как сам говорил – чтоб других судить, свой статус надо лигитимизовать. Иначе самозванство и самоуправство выходит. Вот и пришлось Гильде собираться в путь дорогу. Недолгие были сборы, но основательны. Решили большой дружины с собою не брать, ехать с тремя гриднями Ингрендсонами. Запрягли коней в повозку светлой памяти старого Мунгрена, положили в нее съестной припас, платье дорожное, другое, в далеком пути пригодное и, само собою, оружие. Себе коней оседлали, и выехали из замка, из славного города Гильдгарда. Глава 2. Ангел Небесный. Фартовый заказал чашечку кофе по-венски. Не торопясь, смакуя прихлебнул. Раскрыл умеренных размеров книжицу в глянцевой твердокартонной обложке. На титуле значилось серийное наименование «Черный бестселлер крутого чтива». Автора и суто название прочесть удосужится не утрудился. За ненадобностью. Начало оказалось увлекательным: «Я сидел в грязной закусочной на углу этой самой, ну, как ее, вечно у меня проблемы с числительными, стрит, с авеню, тоже трехзначной, тоже незапоминающейся. Утомительно хлебал пойло, бессовестно выдаваемое хозяином, потным от застарелого испуга родовой травмы, за ирландское виски. Курево было качеством не лучшим. Внутренний карман моего пиджака, отменно отутюженного, но, увы не отменно нового оттягивал 45-й. Прямо скажу: баксы никакой карман не оттягивали. Скорее наоборот.» – В ширмах ветер лишь гуляет, да стальной кастет. – Просвистел полу про себя Фартовый, затянулся отнюдь не хилой папироской, мягко сложил книжку. Почти мечтательно улыбнулся – он обожал лирическую беллетристику. В глубине заскорузлых оболочек души был романтиком южных флибустьерских морей. Но в третьеразрядных барах на шестизначных перекрестках авеню-стрит, не подают, как в портовых тавернах, золотое, терпкое вино. И он, Фартовый, в эти авенюстритские забегаловки и по нужде бы не заглянул. А вот в свою родимую экс-общепитовскую столовку нужда заглянуть таки заставила. Потому попивал кофе, покуривал. Невзначай, так от нечего делать, зыркал по сторонам. Забегаловка была чистой. В смысле, что обычной грязи хватало. Неповоротливая официантка не успевала или ленилась вовремя убрать пользованную посуду и окурки. Пол плохо метен, стены обшарпаны. Чисто было относительно ментов. Вроде бы. Но убедиться в этом надо. Вот какой-то фраер в очках похмеляется шампанским. Хмырь с патлами и в грязных шузах охмуряет недокрашенную куцехвостую телку с отвисшим задом. Два придурка торопливо жуют целлюлозные холодные сосиски, запивают теплым пивом. Канают под кидал и пытаются друг дружку обжучить. Одни слинивают, другие нарисовываются. Чисто. А нычка знатная. Самый раз, напротив той халупистой многоэтажной конуры, где на четвертом этаже живет сука, сдавшая его, Фартового, легавым. Скорее всего сдавшая. И с этой, скорее всего, сукой, надо разобраться. А спешить вот не надо. Спешку, одни только блохи уважают. Фартовый, даром, что южной морской крови, горячей и бурлящей, что свеженалитое флорентское, мог быть спокойней питона. Так ведь и питоны не в Сибири живут. На югах, небось, прозябают. А по профессии довелось ему иметь холодную голову, сухие руки, а вместо сердца, пламенный мотор для перекачивания крови. Нужны были еще глаза. Вот глаза в настоящее время и работали. Углядели возле угла машину. Так себе тачка, неприметная, на дню таких видишь не перевидаешь. Да хмырь водила, сидит за рулем словно к сиденью пришитый. С чего бы это? Зачем сидит? А у подъезда, не сучьего, конечно, соседнего, тип в гражданке толстенную газету читает. Что там читать? Что еще за грамотей? Фартовый заказал еще кофе и откинулся на спинку стула. Щелкнул зажигалкой, вытянул ноги. Спешить некуда. «Не суетись под клиентом». – Говаривала тетя Сова. Тетя Софа – человек. Вот и не будем суетиться. Лучше час просидеть в общепитовском баре, чем всю жизнь куковать на нарах, баланду хлебать, тощих петухов жарить. Фартовый, безмятежно вытянув губы, пускал колечки табачного дыма. Мимо окон, повихливая рабочими округлостями седалища, в поисках приключений на оное, продефилировал маловозростный гей. Завернул в заведение, вопрошающе поводил шнифтами, похлопал длиннющими, накладными небось, ресницами. Уставился ожидающе на Фартового. Тот цыкнул слюной на пол, демонстративно от пышнопопенького петушка отворотился. Делу время, потехе все остальное. Гений разгильдяйству не кореш. Тачка с отмороженным водителем наконец завелась, мигнула поворотниками и отчалила. На ее место тотчас припарковалась другая, ничем прежней не лучше. Водила, что характерно, не вылез. Любитель прессы встал, потянулся, скатал газеты трубочкой, словно шею курице скрутил, пхнул в мусорник, да еще злорадно сверху плюнул. Поспешил вдоль улицы, небось в сортир. Глядь, а на той лавочке уже новый в пиджачной паре примащивается. Развертывает еженедельник. Ну, прямо тебе скамья-читальня. Фартовый взглянул на часы. Все правильно, вчера было все так же. Наружка. Как бог свят, наружка. Вот, только, чья? Ну уж не Зиберовича фирмы, это верняк. Не стал бы дядя Беня с Мойшей Рувимовичем в казаки-разбойники забавляться. И ему, Фартовому, бы не позволил. Да и не сыскари, псы натасканные, здесь толкутся. Те такую дурку не упорят. Сразу не засветятся, не прокололются. Затянулся Фартовый. Довольно осклабился. – Мусора. Районные мусора участковые. Кинули на усиление, по недостаче кадров. Звездочки погонные имеются, а марафет не тот. Лады. Вот только мотну в Прямокопытовск, и за дело. Отодвинул недопитую чашку, двумя пальцами по губам поводил, словно вытирая. Сунул в зубы папироску. Небрежно расщелкался с официанткой и был таков. * * * У генерала Зиберовича были проблемы. Он ни черта не мог понять. Перед ним на столе лежала пухлая папка с материалами экспертизы «Песни о нечестивом рыцаре Сигмонде». Генерал еще раз перелистал страницы, захлопнул обложку, откинулся в кресле. Потом снова наклонился, переложил папку на другое место стола, опять откинулся на спинку. Невероятно! Каким только тестам не подвергались эти руны, все методы перепробованы, все специалисты привлечены, все лаборатории и научные центры задействованы. Над «Песней» работали графологи, текстологи, лингвисты, рунисты, мифологи, историки, археологи, био– и просто химики, спектрометристы, рентгенографисты, нуклеарщики, математики, материаловеды, мой Бог, и такие специалисты, о науках которых Зиберович и не слыхал. Изучение проводилось независимыми методами, различными коллективами, в условиях строгой секретности. Результаты проверялись и перепроверялись. И что же? Все эксперты дали однозначное заключение – рассматриваемый документ, несомненно, является подлинником. Конечно, были некоторые неизбежные расхождения в датировках, но расхождения, в данном случае, совершенно несущественные. Главным являлось то, что единодушный вердикт гласил – пергаменты содержат древнюю автохтонную запись ранее неизвестного дохристианского эпоса. Невероятно! Но анализы проведены в наисовременнейших лабораториях, на точнейшей аппаратуре, лучшими специалистами, и какими специалистами – мировыми светилами. Сомневаться в их компетенции не приходилось. Чего только стоит одна подпись нобелевского лауреата, действительного и почетного члена многих академий и научных обществ, профессора, доктора кибернетической макроморфной археосемантической структуральной лингвистики. С этим фактом контрразведчику Зиберовичу приходилось считаться. С другой стороны, сам Зиберович, призвав в поддержку д-р Аматора, провел глубокое изучение текстов и пришел к не менее однозначному выводу – за этим сочинением стоит Стилл Иг. Мондуэл. С этим фактом тоже приходилось считаться. Но вот оба заключения между собой не стыковались, ну никаким образом не стыковались. И с этим, считаться тоже было надо. Необходимо предпринимать меры. И Зиберович предпринял. – А подать ко мне полковника Приходьку! – Распорядился рассудительный генерал. В скором времени полковника Приходьку подали. Неожиданно для себя, выдернутый, как ставрида за губу, из проруби Шпицбергеновского небытия, Виктор Петрович одичалым взглядом озирал раскрывшиеся перед ним прелести цивилизации. Особо его огорошивал вид бродячих голоногих баб. Какие телки! Какие буфера торчат, растягивая тонкие кофточки, какие вымя выпирают из глубоких декольте, как призывно шевелятся под облегающими юбочками филейные части, какие между ними складки! А ляжки, ляжки, играют каждым шагом, задирают ткань повыше! Эхма, еще б чуток и… Ему стало дурно – полковник почувствовал, как кровь от головы устремляется к застоявшейся офицерской косточке, лишая мозги необходимого гемоглобина. Близкого к обмороку от острой коронарной недостаточности, опального полковника подхватили два дюжих молодца, сопровождавших его от самого трапа самолета. Молодцы были сноровисты и деловиты, натасканы, что твои ротвейлеры. Видели ли они, сквозь темные стекла очков, из-под надвинутых на глаза широкополых шляп и поднятых воротников своих длинных плащей, этих сиськастых, ляхастых див, Приходько не догадывался, а молодцы хранили профессиональное молчание и только крепче сжимали обмякающее тело. Так, в полуобморочном состоянии, предстал он пред грозные очи всесильного генерала Зиберовича. – Ну что, не отморозил себе еще? – Не тратя время на ненужные сантименты, начал прямолинейный, как орудийный ствол, офицерский разговор суровый шеф безопасности, экс-танкист М. Зиберович. – Никак нет! – Хотел было рефлекторно ответить полковник, но генерал ответа не ждал, продолжал дальше: – Одумался? Все понял? Признаешь? Раскаиваешься? Будешь? Не будешь? Хочешь? А во тебе! Демоктатия-мать простит, но слезам не поверит. Кровью заплатишь! Пшол на… инструктаж! Полковник пошел. Его инструктировали, переодевали в защитный спецназовский комбез, что-то совали в ранец, опять инструктировали, обмазывали всю морду камуфляжными красками, снова инструктировали и, наконец, запихнули в очередной самолет. Взлетели, прилетели, бегом в крытый фургон с надписью по бортам «Вторсырье», протряслись ухабистыми дорогами и оказались в Дубненском Научном Центре, у корпуса лаборатории К-7Б. Не успел полковник удивленно ахнуть, как его опять инструктировали и бегом по коридорам, да в зал с аквариумом, да в сам аквариум «Рай-2». Запылали прожектора, загудело, завыло, защелкало и заклацало. – Готов? Пошел! Мир растаял в густом псевдотумане нуль-транспортировки. * * * Сидел объятый скорбной думой благочинный аббат-настоятель того монастыря, где брат Ингельдот постриг монашеский принял. Сурова келья – поучительный пример аскетизма и смиренного небрежения к мирским утехам плоти. Каменный пол покрывает простая циновка, собственноручно из камыша сплетенная, в углу топчан, тюфяк соломенный, груботканым одеялом накрытый. У малого окошка стол и лавка дубовая. Тусклые лучи заката еле пробивались сквозь бычий пузырь оконца и потому зажжена была свеча сальная. Освещала она пергамент, послание старого знакомца и духовного владыки архиепископа Боранского. За тем столом и сидел аббат, то письмо читаючи. Изборождено его чело заботой, лик мрачен. Избрав с младых годов духовное поприще, весь свой век шествовал стезей добродетели. Не жаждал от жизни отец-игумен никоих мирских суетных соблазнов, а только служения алкала его душа. Таковой мыслестрой тщился он взрастить в умах вверенной ему паствы. Да неисповедимы помыслы Небес. Доводится на склоне лет такое бесчестие терпеть. А в послании говорилось: «Одно мое слово духонаставническое – старый ты, отец-игумен, мерин еси. Годами скорбен, а умишком худ. Али не ведал, али запамятовал, паки нет пастыря в стаде овечьем, то и козел за лорда сойдет. Попустил ты козлищу брату Ингельдоту, так Свинячий Лыч явил нам истинную свою образину, сиречь показал нам всем козью морду. Смутил умы глупой черни, так чернь эта, в истинной вере нетверда, на непотребства падка, наши храмы позабыла, валом к винопивцу валит, величает не иначе как первосвятейшим друидом. А сам козлище похотливый в блуде и мерзости погрязши пребывает, в открытую с некоей вдовицей греходействует. И та вдовица срамная нам ущемления творит ежечасно. Отворотила от нас, ревностных служителей веры, и паству и паломников. Взялась строить скиты ночлежные, дома странноприимные, да часовни крольчачьи. Дабы калики перехожие не в наших монастырях приют и ночлег смиренно принимали, но у нее на постой становились. От того убытки наши велики, а все прибыля у вдовицы Ингельдотовой. И никакого нынче сладу с кроликопродавцами нету. Посланные мною легаты, не токмо к Свинячему Лычу допущены не были, но даже прихвостни его, ранее по дорогам попрошайничающие, встретить не соизволили, отослали к наглой бабе. Та, речи говорила глумливые, слова непотребные и насмеявшись, велела холопам своим, гнать легатов втришей. Те доныне выями двигать не спромогутся. И все то через тебя произошло, старый мерин.» Горько читать сии гневливые строки благочинному, да ведь истинная правда в них писана. И не все еще ведал архиепископ. Совсем худо было дело. Огорчительно взирая за убыванием прихожан и оскудением приношений, промыслил отец-игумен, радея за благо святочестной обители, поправить дела силами монастырских умельцев, мастерить чудодейные образы Кролика-Предтечи. Да заявились нежданно-негаданно гости, Ингельдотом посланные и в числе великом, не малом. Назвавшиеся монахами молодцы, на сирых схимников, плоть свою постами и молитвами умерщвляющих, отнюдь, не походили вовсе. Паче того, все росту великого, в плечах косая сажень, шеи имели бычачьи. Не святость, но ушуйничья забубенность отмечала их крепкоскулые лики, хари разбойничьи наглые. И водрузив, для всеобщего обозрения и уразумения, на дубовую столешницу пудовые свои кулачищи, эти душегубные монахи свирепо поведали, что без особого соизволения первосвятейшего друида Игнельдота, производить, равно торговать всем, что ко Зверю-Кролику даже малое отношение имеет, никому не позволительно. А соизволения такового, аббатство не имеет и иметь не сподвигнется. Посему, пускай святая братия, а паче отец-игумен, поразмыслят, что шею мылят, не только мылом единым, а петухи бывают голосистые, бывают пестрые, да бывают и красные. С тем, востребовав отступного, за причиненный ущерб Ингельдотову храму, никаким резонам и увещеваниям внимать не пожелали, загрузив, что нашлось в оскудевшем аббатстве на аббатские же подводы, уехали восвояси, покинув братию в великом смущении и расстройстве душевном пребывающую. С той поры совсем монастырские дела вкривь и вкось пошли. В бывшей ранее светочем благочестия обители, начало твориться непослушание и озорство. Одни монахи покинули аббатство, подались искать милости бывшего своего сотоварища, оставшиеся, так поступить грозясь, из-под власти игумена совершенно вышли, занялись беспутством. К наставительным речам глухи, посоха не страшатся. Бражничают да скоромничают, прелюбодействуют с непотребными девками, а как тех не находят, то бесстыдно прямо у алтаря рукоблудничают. Редкие прихожане, дозря в обители один вертеп, окончательно отворотились, с прокормлением стало вовсе туго. Того, однако, совершенно нельзя было сказать о Свинячьем Лыче, ныне первосвятейшем друиде Ингельдоте. Многое изменилось с той поры, как сидел он, скорбный духом, в трактире, слушал пьяные речи невероятные. Опушка Блудного Бора теперь так не звалась, а именовалась Кроличьей Рощей. Пролегала через нее не старая дорога заброшенная, но свежевымощенный Крольчачий Тракт. У самого его начала, по двум сторонам, умелец из камнерезов высек из цельных, специально доставленных глыб, изваяния чудо-Зверей. Гранитные колоссы изображали сидящих на задних лапах огромных Кролей. Передними держат гигантские морковки, уши торчком, на ряшках выражение злодейское, ужасные зубы щерят. Поворот на малую тропинку, что у сохлой осины, опять таки стерегут два изваяния. Восседают Кроли поверх тригонов на всех четырех, шерсть дыбом, рожами страшны. Для вящей убедительности, вставил камнерез, заместо глаз куски карминового стекла. Зенки их, кроваво светящиеся, глядели так зверски, что оторопь брала. Казалось, разорвут, свирепые созданья каждого, кто с худыми мыслями, дурными намерениями на святую землю соваться будет, на самые мелкие, что ни на есть, клочья. И не малая тропинка, а та же дорога мощеная вела к храму Кролика-Предтечи. От бывшей поляны сохранился один только дуб дуплистый с гнездом на вершине, на коего ветвях, колыхал ветер множество венков, ленточек и другими подношениями, благодарными пилигримами оставляемыми. Безлюдье лесное, малину да папоротники, сменила громада святилища с колоннадами, контрфорсами, порталами с фризами и капителями, искусно резьбой украшенными. Изобразили на них камнетесы стратоархов Ингельдотовых, разных зверей волшебных, как-то единорогов, драконов, химер хрылатых. Во множестве, на выступающих частях расставлены были скульптурные изображения чудо-Зверя Кролика. Стрельчатые окна венчались ажурными вимпергами, сочетающие в каменных узорах своих различные магические символы. На верхотуре старались мастеровые люди, ладили купол крыши с фиалами да маковками. Почти было закончено внутреннее убранство храма. Главенствующее место занимал роскошный алтарь, совсем не то, что палочки-веточки лесного, того самого первого святилища. Мраморные плиты, специально издалека привезенные, слагали цоколь постройки. Высокие колонны поддерживали золоченую кровлю. Пространство между ними закрывалось дверями дорогих пород дерева. Все это украшала витиеватая резьба, инкрустации, росписи. Поодаль храма темнела округлая башня, целый дворец – резиденция Ингельдота. К ней пристроены монастырские кельи, да ризница, да курия, да иные строения. Позади замечались хозяйственные помещения да временные землянки работного люда. По другую сторону храмины возводился странноприимный дом, для приходящих паломников, с конюшнями, трапезными, банями и прочими постройками, где надлежало разместить потребное, утомленным дорогой, людям. Жидкий частокол, огораживающий все это, заменяли капитальной каменной кладкой, и готова была башня при въездных воротах, там и стража уже стояла, и другие башни возводились, и вовсе готова была ограда Ингельдотовой крепости. Перемены не обминули и бывших в тот самый первый вечер на Кроличьей мессе трех ранее бродячих монахов. Свежезавязавшимся жирком поблескивали их округлившиеся лица. Давно скинули они истрепанные дорожной непогодью опорки, сменили на щегольские сапожки мягкой козловой кожи. Облачались уже не в дырявые балахоны рогожные – в дорогие фиолетовые сутаны, материалу тонкого, заморского, подпоясывались кушаками золотого шитья. Реклись первозванными. Сам первосвятейший Ингельдот нашивал алую рясу. Подумывал сменить на белую, да полюбляя красное вино, прислушался к совету вдовицы, покуда оставил цвет практичный, пятна скрывающий. Настала ему пора немаятная. Наконец то мог спину не гнуть, рук не натруждать. Только и была одна забота – в неделю пять дней, заметил он, что в два оставшиеся дня, как не старайся, а Кролика не дождешься, коротко отслужить литургию, и всех делов, можно почивать со своею вдовицею. Вдовице, однако было не до отдыхов. Та быстро уяснив, что в хозяйских делах подмоги от Ингельдота ждать нечего, самолично управляться стала. А управляться было с чем, хозяйство-то во какое, одних индюков почитай с полтыщи будет, а кур, тех вовсе бессчетно. Давным-давно повернулась к ней кобыла, данная Свиньячему Лычу, откупиться от строгого аббата. Предложил Ингельдот, мягкий сердцем, устроить скотину в стойле на вечное довольствие, в память о начале славного дела. Да рачительная вдовица рассудила по-своему, по деловитому. Кобыла-то была, вправду сказать, одро. Свели ее на бойню, шкуру на выделку пустили, а из мослов, да малого количества мяса сварили студень, им потчевали, все прибывающих, богомольцев. Так кобыла обернулась не убытком, а чистым доходом. Вскорости и помощники потребовались. Как первозванные наместничали Ингельдоту в делах Храмовых, так их подружки помогали вдовице. Боялись ее пуще смертного греха. Могла хозяйка кликнуть первозванного и заявить: – Баба твоя – дура, гони ее от себя прочь. Вот лучше такую-то приблизь, она толковее. Впрочем, выбирая подруг Ингельдотовым креатурам, к чести вдовицы сказать, руководствовалась она не только служебными качествами, но и привлекательностью женской. И все у вдовицы давало доход. Прибыльна торговля реликвиями и амулетами, не одна мастерская занималась их изготовлением и новые открывались. Неожиданно большой спрос оказался на деревянные крашенные морковки. Настоящие же корнеплоды, Зверем-Кроликом погрызенные, стоили баснословно дорого и за ними стояла очередь. Нашлись, правда, умельцы фальшивоморковники, обучили ручного сурка овощ надкушивать и выдавали эту подделку за истинную реликвию. Пришлось крутоскулым монахам разобраться по свойски с этими святотатцами. Более таких шуток не наблюдалось, но от греха подальше, стал Ингельдот к каждой морковке прилагать купчую крепость, личной печать заверяющую истинную погрызанность. Хотела вдовица за один прием скармливать зверю-Кролику несколько овощей, Да первосвятейший одернул загребущую бабу, сказал, что ересей и богохульств у себя не потерпит. Пришлось смириться. Не тот теперь стал Ингельдот, чтоб слишком с ним спорить, уж Свинячим Лычем его и вдовица назвать не решалась. Впрочем, по здравому размышлению, рассудила хозяйка – и спорить-то незачем, прав ведь Кроликоносец. Тем-то и ценен товар, что редок. Приезжают за ним господа багатющие и со многой свитой. Пока ждут своей очереди, одним только постоем и прокормлением большой доход приносят, так что и резону нет быстро им реликвии сторговывать. Пускай ждут. Расширялось дело. Прикупала вдовица земельки плодородные, не только строила, скупала трактиры и дворы постоялые. Которые хозяева добровольно не соглашались, по цене вдовицею предложенной, свои заведения продавать, к тем наведывались все те же крутоскулые монахи, даром убеждения, в полной мере, владеющие. А однажды, прослышав о славе Гильдгарда, что по всему королевству звенела, послала вдовица в Сигмондово гнездо посланцев. Худые, изможденные ночными бдениями, в рваных постолах и выцветших заношенных рясах, как они отрекомендовались, монахи сирого брата Ингельдота, настоятеля лесной Кролико-предтечинской обители. Били лорду челом, передавали нижайшую просьбу духовного своего владыки. А тот, смиренно молил властительного лорда, выделить участок земли, для строительства храма. Слезно упрашивал в прошении не отказать, сделать богоугодное дело, дозволить возвести в Гильдгарде святилище, Зверю-Кролику посвященное. Сигмонд и сам тому не был против. Просилось на центральной площади, против ратуши, духовное здание. Да у самого на такое строительство рук не доставало. А тут просят, вот пусть сами и строят. Но для приличия отнекивался, хотел убедиться в серьезности намерений Ингельдотовых легатов. Те заядло, как романы на конной ярмарке, торговались. Падали на колени, бились лбами о землю, в груди колотили. В конце концов уступил им Сигмонд ту землю, напротив ратуши. Дал свое лордовское согласие. Тем же днем сирые монахи из города сгинули, а вместо них объявились крепкие красноликие дядьки. Все зычногласы, животы кафтаны, добротного заморского сукна, распирают. На тех кафтанах застежки серебряные, серебряные же наборные пояса обвивают чресла, на ногах козий кожи сапожки мягкие, шнурованные. От дядек этих слабо винным духом попахивает, но больше копченым салом да колбасой разит. Сразу видно – приказчики. И лихо приказывать начали. Кликнули кличь, собрали работников, уроки пораздавали. Мужики на телегах камень везут, землю роют, уже каменщики глину да известь в большущих корытах месят, кладку кладут. Глядь, а уже стены возносят, лесами обложили, снует работный люд верх, вниз. Позже ратуши начали, да видать раньше окончат. А там и легаты давешние объявились. Но уже не в прежних опорках. Каждый в новехонькой черной бархатной рясе, через всю грудь цепь серебряная, на ней огромнейший тригон, самоцветами выложенный, висит. Службу в бревенчатой, временной часовенке правят, стройку освящают. Верно, и за приказчиками доглядывают. Сигмонд дивился лихой хватке незнакомого ему, не заприметил тогда, в сельском трактире, брата Ингельдота. Не раз и не два заезжал на строительство, видит, все кипит, все работается. Краснощекие дядьки, крикливы, но дело знают, распоряжаются толково, платят работникам исправно, по совести, по уговору. С тем, довольный, витязь более церковных дел не касался, но с легатами не раз толковал о далеком лесном ските, о душенаставнике Ингельдоте, о волшебном Звере-Кролике. Так, в бдениях и молитвах мирно текла жизнь лесной обители, скита Ингельдотова, да вот как-то раз… Скрипел пером о пергамент инок – летописец храмовый: "Спешу благовествовать истинное чудо. Пишу о том, что было от начала, что мы видели своима очама, что мы созерцали, и что рукама нашими осязали, о Ангеле Небесном – и Ангел был явлен и мы узрели, и мы свидетельствуем и возвещаем вам благовесть, коея Небесами была и явлена нам. Что мы видели и слышали, мы возвещаем и вам, что и вы имеете общение с нами. А наше общение и есть общение с Небесами. – Ох! – Отер пот летописец. Перечитал написанное, сам себе удивился. Угораздило ж его такое словоблудство учинить. Но не вымарал, продолжил далее: "Едино безмерной добродетели и благочестию наставника нашего, всеми горячо почитаемого и любимого, первосвятейшего друида Ингельдота, пророкам равночинного Кроликоносца, обязан я, недостойный и многие из храмовой братии и приходящих, свидетельствовать удивительное чудо, явленное сего дня. Как собрались в Храме вознести молитву и лицезреть Кролика-Предтечу, распахнулись отворы алтаря и предстал Ангел Небесный, весь в славе своей. А был тот Ангел, из числа Ангелов леса, ибо облачен был в наряды, подобные роще, ликом зелен и шлем его увенчан листами дерев. И сошед с алтаря, трубным гласом возвестил о своем пришествии, заклинанием волшебным: «Ech, etena coren! Blin gorelyj!». И устрашилась вся паства видя сие, и монахи храмовые устрашились, и устрашились первозванные, видя сие и слыша сие. Только первосвятейший друид Ингельдот, иерарх наш, Кроликоносец, не убоявшись в сердце своем, ибо благочестивы и безгрешны помыслы его, вышед вперед к Ангелу и приветствовал явление его. И Ангел удостоил праведного, своею благодатью, и возложил свою длань на чело его. И тяжела была длань Ангела Небесного". Совершенно обалдевший от всех скорых в его судьбе перемен, от нуль-транспортировки, и слепящего света рабочей камеры «Рай-2», полковник Приходько совершенно растерялся в полутьме странного, незнакомого места. Мало соображая он ступил вперед, чуть было не упал, не заметив, что стоял на возвышении, громко ругнулся, и тут увидел, как прет на него козлобородая ряха в кровавом балахоне. С переляку, пехотный командир, зарядил правой. Да так удачно зарядил, прямо промеж мутных зенок, что козлобородый гепнулся верх тормашки, тощие ноги задрав. Тут, к полумраку попривыкши, неприятно обнаружил полковник, что окружает его плотная толпа народу, и уже трое мордастых в фиолетовом кинулись на него, и не успел Виктор Петрович снова зарядить правой, как облапили его, оторвали от пола, подняли, загрузили в невесть откуда взявшийся паланкин, и бегом куда-то понесли. Ужас сковал члены его. – Вот и искупил кровью, – подумал Приходько. Несли однако же недолго. Приготовившийся к худшему, в скором времени оказался полковник не в пыточной подземельной камере, а в просторной светлой зале. Следом прибежали запыхавшиеся и козлобородый с наливающейся между глаз шишкой, и мордастые в фиолетовом. Все четверо и носильщики вместе с ними, попадали на колени, принялись истово отбивать поклоны, гулко головами о пол стукаясь и что-то тараторить на тарабарском языке. Увидев то, Виктор Петрович осмелел, приободрился. Встал, полковничью выправку принял, выражение физиономии начальственное. – Не робей, мужики, демократы зазря не обижают. Чужой земли нам не надобно, а своей мы и пяди не отдадим. – Зачем-то ляпнул старший офицер и кулак еще показал. Мужики еще старательней заколотили лбами по каменному мозаичному полу. От нечего делать, Приходько прошелся по зале, обнаружил стол, на нем кувшин. Принюхался. Пахло знакомо. С дороги следовало бы, но в одиночку пить не годилось. Взял, приятной тяжести емкость, два серебряных, как он с удовольствием установил, стакана и подошел к козлобородому. Похлопал того по плечу. – Ну что, давай за знакомство. – И налил в стаканы. – Козлобородый что-то хрюкнул и пуще прежнего замолотил башкой по полу. Мордастые за ним следом. – Эх, заставь дурака… – Подумал Приходько. – Эдак они всю мозаику расколют. – И поднял козлобородого за шиворот. Тот только пискнул и тоскливо закатил зенки. – Ну давай, мохнорылый, за знакомство! – И сунул тому стакан под нос. Мохнорылый не открывая глаз пошевелил носом, засопел нюхая. Хоть и трепетной рукой, но схватил стакан таки. – Ну, за знакомство. – Опять сказал Приходько, и чокнувшись с козлобородым, выпил. Хорошо пошло. Крякнул, довольно вытер рот. Его визави, все так же зажмурившись и себе опрокинул стакашку, крякнув обтерся, видать и ему не худо получилось. Понемногу глаза приоткрыл. Трое мордастых с благоговением взирали на это священодейство. Потом двое пинками погнали носильщиков вон из залы, а третий бегом побежал к столу, ухватил поднос и грохнувшись на колени подал полковнику. На том подносе, очень к стати, находилась закусочка – свежий хлебушек, грибочки соленые и всякое другое, подходящее случаю. – От разумные люди. – Подумал Виктор Петрович. Налил по второй, размышляя не предложить ли тем троим, да справедливо решил, что мордастые обойдутся – пьянку с нижними чинами полковник не одобрял. – Ну, за встречу! Выпили, закусили. Козлобородый явно повеселел, знаками попросил к столу. И то верно, зачем на полу маяться, за столом способнее. Сели. Мордастые засуетились. Скоро приятно запаровало жареной птицей, печеным мясом, крепко дохнуло копченой колбаской. Тут уже полковник с мохнорылым присели как следует, по-мужски. Скоро они обнимались, хлопали друг дружку по плечу, что-то пели и целовались. В конце концов мохнорылый пошел вприсядку, да упал запутавшись в длинных полах своего балахона, так и заснул. Полковника под белы руки мордастые почтительно повели в соседнюю комнату на роскошную, такой еще не видел Приходько, кровать. И кланяясь, пятясь задом, вышли. Им на смену появилась бабенка подушки поправлять. Виктор Петрович со своей стервой в Шпицбергеновских снегах за тем делом оголодав, нашел пришедшую очень даже. А как нагнулась, да сиськи свесила, да зад подняла, совсем Приходьке невмоготу стало, не стерпел страдалец. Взревел он, маралом весеннего гонного леса, и задирая юбку, навалился на бабу. Та вовсе не препятствовала и полковник яро овладел ею. Как пишут в иных женских романах про любовь, вошел в нее сразу, а как люди говорят – засунул по самые помидоры. Кажись не туда попал, да дела мало. Баба сладострастно завопила, тут совсем в Приходьковской голове спьяну да соблазну помутилось, и совсем обезумев, пошел он ее драть, как сидорову козу. Уж он и любил ее, и имел ее, и трахал, и факал, и сношал, и пилил, и взувал, и харил, и дрючил и все такое прочее, что по научному коитусом называется, а как называется в народе – то всем ведомо. Наконец кончив пежиться, блаженно отвалился, сыто рыгнул и тут же богатырски захрапел. Бабенка в раскорячку до двери еле добралась, там ждали уже ее умиленные товарки, восторженно слушавшие шумные звуки ангельской любви. – Ну и как? – Божественно! – Отдуваясь, трудно промолвила упревшая счастливица. – Вестимо дело. Ангел Небесный! – С завистливой мечтательностью кивали подруги. И чтобы все было по справедливости, без обидности, тут же установили порядок, кому и когда подушки поправлять ходить. С утра во рту было сухо, в голове шумно, в мозгах сумбурно. Под черепушкой мухи порхали, меж пальцев скакали мыши. Мелькали сюрреалистические видения – самолеты, страхопудище Зиберович, «Рай-2», темная нутреность храмины, сцены беспутной пьянки с мохнорылым, и все это наплывом заслонял крупный план нежнокожего розового бабьячего зада. – Ох, ты! – Полковник открыл глаза. Вытаращился на дурацкую картину. Зажмурился, башкой потряс, протер зенки, проморгался. Картина не исчезла. – У, блин горелый! И таки, блин. Лежал он, разметавшись, нераздетый, даже высоких десантных ботинок не снявши, на преогромнейшем ложе. Расстегнутые штаны его камуфляжной формы подтверждали, что вчерашнее не примерещилось, было таки. Над головой топорщился, выпирал ребрами аркбутанов, сводчатый потолок. На каменной стене ковер, нет не ковер – гобелен. Тканая картина изображала дикую местность с далекими зубцами хребтов и башнями одинокого замка. На переднем плане устрашающего вида кролик упорно жевал густогривого льва. Поодаль, справа на зеленых травяных холмах, возле березовой рощи, меланхолично пасся табун белоснежных единорогов. Слева, под скалой у пещерного зева дрых Ламбтонский Червь, переваривал молоденьких девственниц. Над ним на вершине утеса примостилась парочка грифонов. Грелась на солнце, чистила перья и наблюдала за процессом изъедания льва. Свет в комнату проникал сквозь узкие стрельчатые окна. В вязи свинцовых переплетов, цветные стекла витражей являли очередных кроликов, но на сей раз вместо львов жующих морковки. Во блин! – Опять, теперь уже лениво ругательно удивился полковник. Со сна потянулся, задел рукой прикроватный гонг. Загудело бронзово. Откуда ни возьмись, видно только этого и ожидая, в комнату впорхнула молодка с подносом в руках. На подносе было все, в чем так нуждался в данный момент Виктор Петрович. – Душевный здесь народ, догадливый. – Утвердился он во вчерашней мысли. Сразу полегчало. Даже львиноядливый кролик приобрел некоторую привлекательность. А вот молодка, та была явно весьма собою хороша. Виктор Петрович принял из рук красотки еще чарочку, и уже внимательнее присмотрелся к утренней гостье. Нет, не вчерашняя, но очень даже хороша курочка. Волосы шелковисты, густы, юбочка такая, что и фигурка спеленькая видна, и ножки ее прехорошенькие. И улыбалась полковнику весьма знакомым образом, глазками расчудесными постреливала. Виктор Петрович, посчитав то не плохим знамением, похлопал по кровати – садись, мол. Та села, непонятно, но весело затараторила. Тут уже полковник не спешил как давеча, все делал по порядку, не суетясь. Курочка догадливо подсобляла. Самозабвенно лапал полковник теплое бабье тело. Под руками было упруго, но податливо. Курочка, головку откинув, кудри по подушкам разметав, ласково постанывала, обнажив за пухлыми губками ровненький ряд белых зубиков. – Ну, моя прелесть. Моя курочка! Прелестная курочка была подвижна и старательна, но Приходько явно превосходил ее опытом более зрелой цивилизации. Впрочем делился он им, этим опытом, привесьма охотно. И посеваемые им зерна доброго, вечного упали в благодарную ниву. А после, надевая форму, внезапно вспомнил полковник с какой миссией сюда направлен, для какой цели. Вздохнул недовольно, но офицерская выучка взяла свое, потому еще взяв на грудь стопочку, потянулся к десантному ранцу, извлек оттуда лист бумаги, карандаш, еще принял для стройности мыслей и начал писать: "Его высокопревосходительству генералу М. Зиберовичу. Лично. Секретно. Рапорт. Настоящим имею честь докладывать Вашему высокопревосходительству, что благополучно высадился в назначенном районе. Проник в доверие к командованию местного гарнизона. Провел ряд первых половых (вычеркнуто) контактов. В результате сношения с отдельными представителями населения установил следующее: 1) Народ здесь дикий, по-русски говорить не умеют. На тарабарском языке гундосят, немцы, одно слово. 2) А с дугой стороны поглядеть – так даже весьма разумный народ. Самогон гонят знатный и закусывать полюбляют. 3) Мужики здесь все алкаши. 4) Бабы – (вымарано). Продолжаю разведдеятельность. Боже, храни демократию. Ура! Подпись". Посчитав свой долг исполненным полковник Приходько положил рапорт в карман и направился в прежнюю залу проводить пресловутую разведдеятельность. Там разведалось ему, что стол уже накрыт. И закуски на блюдах разложенные поблескивают матово, и мясное крепким духом копченым слюну гонит, и в горшочках что-то весьма обольстительно парует. Шкалики серебряно отсвечивают, и кувшины полные рядом стоят, что бы было что в те шкалики наливать. А тут и козлобородый объявился. Вместе с ним какая-то дамочка, подруга его, как понял Приходько. Подруга поначалу смущалась, но вскоре оказалась весьма компанейской, винище хлестала стаканами. Во взгляде ее прочитал многоопытный Виктор Петрович, что и она не прочь подушки поправлять. Но решил с дамочкой местного коменданта адюльтера не творить, без нее довольно. Основательно поправились. Тут давешний паланкин подали. С некоторым сомнением залез в него Приходько. Сомневался он зря. Отнесли знакомой дорогой прямо в храм, напротив алтаря опустили. Козлобородый с красномордыми бубнили по-своему. Растворили алтарь, в нем спал кролик. Мохнорылый взял того, походил по храму, показывая присутствующей толпе народу, потом Приходьке сунул в руки. Полковник взял, обнаружил на животном ошейник с кармашком, засунул туда свой рапорт. Мохнорылый опять со зверем потопал. Виктор Петрович зевнул и закимарил. Пробудился когда несли его обратно. А там опять за стол в прежнем составе. Благодать! Перед сном, глядя, как вплывает в его комнату очередная полногрудая, волоокая искусительница, полковник Приходько прошептал: – Ой молодец Зиберович. Дай ему Бог здоровья, такой человек разумный. Генерал Зиберович даже представить себе не мог, что кто-то может о нем такое думать. Глава 3. Сатановский Вепрь. Господня срань! Гостиничный номер, «люкс одноместный» задрипанный, конечно же, дрянным оказался. Таким, впрочем, и должен был быть в этом фешенебельном отеле славного города Железнограда, бывшего Прямокопытова, чумазого. Фартовый и спорить бы не стал, что не потянут эти апартаменты на люкс. Таки и не потянули. Краны подтекали, горячая вода шла с перебоями, холодная тоже. Розетки болтались и не контачили. Головизор показывал мутно и цветоаномально, словно его дальтоник настраивал. Но Фартовый, хоть уют и любил, не был привередлив, при случае, для пользы дела, мог и потерпеть. Не в падло. Что ожидал, то получил. И на том спасибо. Можно было, конечно, взять номер подороже, о двух, а то и о трех комнатах. Бабло жалеть не приходилось. Да ни к чему понтоваться. Два бачка текут ровно в два раза больше одного, а лишняя засветка нужна не была, в рабочие планы не входила. Профессиональная осторожная привычка, хоть, по делам почти не криминальным, прибыл он в этот населенный пункт. Посибаритствовать хорошо, но, желательно, в свободное от работы время. Только в свободное время ездят на Канары балдеть, а не в Прямокопытовск хренов. Уроженец Морской Жемчужины, едва только ступив на перрон, проникся к открывшемуся его взору и обонянию технополису законным презрением. А проживавший в нем люд – металлистов и карьеристов, в смысле тех, кто у мартенов потеет, да в карьерах вкалывает, с ходу окрестил быдлаками, дятлами и суицидными мазохистами. Кто же другой тут выживет? Растянулся индустриальный гигант, извилистой кишкой изворачиваясь между бесчисленными провалами карьеров, рукодельными кучагорами терриконов, репейниковыми пустошами отвалов, да вороньими пастбищами городских свалок, кэмэ сотни на полторы. Общаги, мало– да многосемейки перемежались с флагманами и последующими мателотами тяжкой и полутяжкой промышленности. Коптящей, дымящей и очень даже смердящей. Обсыпающей жилые кварталы цементной трухой и вовсе несусветной дрянью. – Городок наш ничего, – распаковывая вещи мурлыкал себе под нос Фартовый с детства знакомую мелодию, – проститутки, наркоманы составляют большинство. Такие социальные выводы, конечно, являлись поэтической гиперболой, но в наличии и тех и других представителей группы риска, уже за краткое свое пребывание в Железкограде, Фартовый имел возможность удостовериться. Обнаруженное не удивляло. Знал и раньше. Местная братва регулярно отстегивала кешем дяде Бене. Бывала порой нужда при тех передачках присутствовать. Потому знал за что башляют и сколько. А вот за что и сколько зелени перегонялось через офшорки, того не знал и знать не был должен. Не болтлив, не бахвалист дядя Беня. Трепливых да любопытных, в чужие дела рога сующих, не жаловал. Потому не знал лишнего Фартовый. Но догадывался, что не за баловства отстающих пэтэушников. Догадывался и что до хрена. Место козырное, в соответствующем плане очень даже подходящее, и братва свое не упускала. Толковая братва. А вот один банковский деятель мог оказаться и бестолковым. Поскольку затрагивались интересы собственно дяди Бени, местных не подписывали. Нанести визит вежливости надлежало лично и в одиночку Фартовому. Предстояло передать привет, здоровьем поинтересоваться. Не банкира, конечно, что с ним, бугаем, станется. Здоровьем супруги, детишек, матушкиным самочувствием полюбопытствовать. Обсудить творческие успехи молодой звездулечки, из которой зрелолетний меценат тщился возжечь эстрадную Супер Нову. Раскатал за счет общака губу, падло. Видал Фартовый фотки этой мокрописьки бесхвостой. Запомнил, зафиксировал, теперь завсегда узнает. И адресок имеется. В памяти. Равно, как и прочие адрески и прочие портреты. Клопов, слава богу, в номере не было. Не выносят, небось, бедняжки, заводского чада. Спалось крепко. Поутру поднявшись, помывшись, побрившись, наодеколонившись и надезондорантившись, одел свежую рубашку, костюмчик серенький в темную полоску. Придирчиво в зеркало погляделся. Увиденным остался доволен. Прикид по делу, самый раз канает. Без понтовых наворотов, не новье, но и не рвань какая. Галстук повязал. В банк же идти. И не к клерку у окошка. Этажом повыше. Вид должен быть приличным. Но без изысков. Туфельки почистил. Походил по комнате, зубом поцикал, указательными пальцами повертел. Ствол брать, стремно, да и лишнее это. Сегодня, по крайней мере. Да без приправы, ну как-то не так, ну, не по себе. В натуре не по себе. Словно с расстегнутой ширинкой. Взял отвертку. Острую, тонкую, длинную. Обыкновенную монтажную отвертку. Вот только ручка у нее с приколом, материальчика такого, что, сколько его не лапай, пальчики не остаются. Положил в кожаный футляр, с ней рядом ручку и механический карандаш. Засунул все во внутренний карман пиджака. Вынул из чемодана книженцию «Библиотечка банковского работника. Тонкая настройка компьютера». Специально такую купил на лотке у букиниста. В состоянии хорошем, но явно пользованная. Сразу понятно – для работы она у человека. Оттого и отвертку с собой носит, что бы тонко, значит, настраивать. Вроде мелочи это все. Да горит братва не на крупняке, на фуфле прокалывается. Пацаном, по ширме, фартом не залетел на кичу, с той поры усек железно – на арапа одни только отморозки ведутся. Потому предусмотрителен Фартовый, скрупулезен до педантизма. Отмазки заблаговременно лепил. И улицу переходил исключительно на зеленый свет. Не иначе. Покинув фойе беззвездочного отеля, огляделся. Прикинул палец к носу. До банка не близко. Брать тачку? Да не хотелось лишний раз в чужой, цепкой таксеровской памяти, свой портрет рисовать. Времени предостаточно. Можно побывать ближе к народу, окунуться в местный быт. Решил ехать троллейбусом. Благо, хоть курсировало маршрутов с пяток, да все по одной улице. Только какой номер ближе, какой дальше. И все, по карте судя, мимо нужного банка. Сел в первый подошедший. На удивление было не тесно. Проехали всего две остановки и народу вовсе поменьшало, многие сошли у проходной номер 4. Даже присесть удалось. Правда неудобно, на первом за водителем сиденье, боком к движению, лицом к чужой заднице. Местный быт наводил тоску. Раскрыл книжку. Поглядывал то в нее, то на индустриальные пейзажи. Тут завод дымит красным, там зеленым, а здесь серо-буро-малиновым. Потом потянулись пустыри. Из неведомых градоначальственных соображений и среди запустения остановка предусматривалась. У столба ожидала транспорта бабка, отягощенная годами да сумками и четверо лысостриженных качков. – Шпана. – Зафиксировал Фартовый и перевернул очередной лист умной книги. Качки разделившись споро ввалили в троллейбус. Пара через передние, пара в задние двери. Контролеры у них таки? – Подумал Фартовый. Зевнул, легонько сжал кулак, разжал и передумал: – Нет, шпана, налетчики. Один заскочил в кабину к водителю. – Ясно, – безучастно констатировал знаток тонкой настройки, – хочет, чтоб тот двери закрыл и ехал, но медленно и на остановке не останавливался. Разумно. Сотоварищ разумного, видать главарь, хижо ухмыляясь, помахивая стволом, контролировал ситуацию. Двое с задних дверей, начиная с торцевых кресел, пошли по рядам собирать дань. Фартовый недовольно пожевал тонкую губу, в сомнении ладонью покачал. Ему эта ситуация не нравилась. Категорически не нравилась. С каких это пор шпана целые троллейбусы на уши ставит? Не припоминал такого. Херня какая-то. Деловые, городской электротранспорт не пользуют. А с беззарплатного пролетариата – что взять, какой куш – один голяк. Выходит – не лопухнулся ли он, Фартовый-Локимен, не засветился ли где, не прокололся ли? А кто то вычислил, зацинковал, стуканул. И весь этот балаган по его, Локимена, душу. Так проще получается. Скучающе, дяди Беневский эмиссар, жевал губу. Листал «Тонкую настройку». Настраивался. А народ, устрашенный бандитскими харями, клинками выкидушек и вороненым стволом, безмолвствовал. Безропотно отдавал кровные. Дошла очередь и до головных пассажиров. Пока прыщавый верзила шмонал, вяло упирающуюся тощую девицу, стягивал с пальца кольцо из желтого металла, его кореш грубо толкнул Фартового. – Не понял! Ты чо, опух? Чо ты, тормоз, на умняк присел? Грамотный, сука бля? Бабки гони! Живо! Козел! Тут уже и честь Фартового была задета и настоятельно требовала незамедлительной сатисфакции. За наглый наезд шпана должна ответить. По полной программе. Фартовый закивал головой. Сложил брошюру. – Ну, шевели мослами! Козел! Фартовый аж ресницами захлопал. С кажущейся неспешностью засунул руку во внутренний карман пиджака. Налетчик довольно щерился. Он так и умер с оскаленной пастью и маленькой, почти бескровной дыркой под левым соском. Без остановки, плавно поднимаясь, Фартовый вогнал заточку и в прыщавого. Шагнул к главарю. Тот остолбенело, забыв про пушку в руках, бледнел. Закатывал белесые зенки, беззвучно шевелил ртом, словно карась на разделочном столе. Наверняка он даже не заметил удара, как общепитовская сосиска не замечает воткнувшуюся в нее вилку. Не осело еще тело на ступеньки, а Фартовый грациозно повернувшись, все в том же, изначально взятом ритме, перемахнул через поручень и скрылся за водительской стенкой. Через миг оттуда показалась голова четвертого грабителя. Одурело пучеглазила и кивала, на первого, второго и третьего подельника. Потом выпялилась зенками, дернулась и поникла. Троллейбус остановился. Дверь открылась. Фартовый покинул салон, и даже не помахав на прощание рукой, затерялся в дебрях, начавшихся уже, новостроек. Следаки с обреченным остервенением скребли затылки, пытаясь установить личность неизвестного. А неизвестный, зарезавший на глазах у целого троллейбуса, не много не мало, четверых человек, по всему судя, так неизвестным и останется. Разработка многочисленных свидетелей оказывалась более чем безрезультатной. Не состыковались показания. Не плясали. Не били. Одни очевидцы с пеной у рта утверждали, что был то двухметровый амбал, другие, не менее горячо уверяли, что шпингалет, метр пять в кепке. Согласно одним – брюнет, иные божились что блондин, а одна пассажирка злополучного маршрута доказывала, что огненно-рыжий. С усами, бритый юноша, но лет пожилых. Вроде мужчина, но некоторые клятвенно уверяли, что не иначе как брючная девица. – Булгаковщина какая-то. – Тяжело вздыхал молодой опер, еще не свыкшийся со своим высшим юридическим образованием, впрочем, сомнительного качества. – Брешут, редьку им в дышло. Как стадо диких меринов брешут. – Бурчал под мясистый, начинающий буреть нос старый, прожженный мент. – Своего благодетеля хренова, граждане под статью подводить не желают. Вот оно, общественное согласие. Вот оно, правовое сознание населения. Но как бы там ни было, а следствие по делу троллейбуса номер тра-та-та отнюдь с места не сдвигалось, определенно обещая перейти в разряд нераскрытых, безусловно опоганивая, и без того, не лучшего вида городскую статистику. Одно слово – висяк. – Списать, что ли, на залетную банду экстрасенсов? – Раздумывал молодой, подающий надежды легавый, порядком испорченный вузовскими корочками. – Пожалуй это мысль. Его опытный коллега слюнявил недокурок. Чесал подбородок. Утречком, личный информатор, по секрету подсуетился доложить – среди деловых братков прошел базар, мол объявился в Железнограде сам Фартовый. Для чего, зачем – дело темное. Только Савелий Никанорович Коготков, видный коммерсант, меценат и выборный член городской управы, браткам, равно и органам, более знакомый под лагерной кликухой Коготь, от греха подальше, смотался в направлении не то Бермуд, не то Коцупетовки. А авторитетный Муса, завалился с предынфарктным состоянием в больничку и там пребывает безвылазно и бесконтактно. Мог, мог Фартовый замочить четверых отморозков. Мог, и полегче, чем в платок высморкаться, будь ему пусто!. В нашем городе, Господь милостив, нет таких кадров. А вот насчет кадров – Фартовый то, человек дяди Бени. Близкий человек. А дядя Беня не городской гласный Коготь, и уж паче, не болезный Муса. Очень серьезный человек, не по зубам захолустной уголовке. Ядри твою качель! То раскрывай, то не моги. То строгач в личное дело, то маслину в личный лоб. Задрали! – Сердито ткнул окурком в переполненную пепельницу. Закурил новую сигарету. – Пускай соплестон корячется. Он в очках, ему виднее, ему и перо в прямую кишку. Не иначе, приплетет каких ни будь гипнотизеров или, как их там сейчас, экстрасенсов вшивых. С него, умника, станется. – Потянулся к раскрытой пачке, да вспомнил что у него в руке дымится. Затянулся, аж искры посыпались. Ухмыльнулся со злорадной мечтательностью. – Шабаш! Все! Пять месяцев, девять дней и в отставку, на заслуженный отдых. Погоны в мусорник, китель на собачью подстилку. В фирмовом нон-стопе Мусы по ночам продавалок сторожить, шаровым пивком баловаться, кроссворды отгадывать. – Пегий бес тебе в зоб! – Отер мент внезапно взмокший лоб, чуть бычок в глаз не всунул. – Старею! Какой Муса! После сегодняшнего? Про Мусу можно забыть. Затянулся, рассыпал пепел. Хитровато ухмыльнулся – Значит у гласного мецената буду сторожить. Да и посолиднее в супермаркете будет. А дознание продолжалось бестолковым чередом. Когда милицейский компьютер (спонсорский дар Савелия Никаноровича) под видом фоторобота породил змея Горыныча, виртуальный художник-криминалист ненормативно изъяснился, сходил в нужник, обесточил машину. Сославшись на внезапные почечные колики, быстрехонько направился в угловую забегаловку, прозываемую «сотый отдел» пить водку. Следственная бригада с завистью смотрела ему вслед. Цикала зубом. Готовилась перестрадать неминуемую ковровую, безвазилиновую клизму. Перетерпеть и в «сотом отделе» подлечиться. Не утешало единственно общее всех показаний. Тот неподдельный истерический ужас, с которым пассажиры вспоминали лицо (круглое, длинное, рябое, загорелое или бледное) своего благодетеля. Вернее выражение этого самого неописуемого лица. А еще точнее, отсутствие всякого выражения. И глаза (карие, серые, голубые, бельмоватые). В зрачках мутнела, изливалась, растекалась по всему салону ленивая скука. По случаю школьных каникул, презирая строгие правила режима, в служебном кабинете скучал несовершеннолетний отпрыск старшего дознавателя. Подростку тоскливилось. Болтовня о форме носа и цвете глаз смертельно наскучила. Книжки читать не любил. Головизора в комнате не было. За окном моросило. Нудно, со зловредной бесполезностью, дымила заводская труба. Отрок бездумно разглядывал потеки дождя на нечистом стекле. Лениво ковырял в носу. Все свидетели съединодушничали – выражение физиономии преступного правозащитника было очень, ну до чрезвычайности схожим. Просто идентичным. * * * Покинув Гильгард, миновал Сигмондов отряд обжитые феоды и, вот предстоял теперь путь Волкам незнакомый, безлюдный, задичалый. Потому готовились основательно. В окраинном селе стали на постой в придорожном трактире. Отдыхали, пополняли припасы, узнавали дорогу. Местные жители, люди благонравные, разговорчивые, охотно с путниками своими знаниями делились, говорили даже более, чем спрашивалось. Вот за вечерним трапезным столом поведали такое. Поганая оказывалась впереди земля. Не зря зовется Сатановской Пустошью, от веку худой славой полнилась, завсегда чистой не считалась. Святых мест отродясь там не бывало, благочестных обителей никто не строил, праведные люди не селились. А после войны, так и вовсе одно непотребство угнездилось. Доброму человеку ходить туда премного опасно, да и особого резону нет. Как сцепились промеж собой лорды, как начали резню да погромы, народишко испаскудился, обварначился. Пахать да сеять, кто и умел, так и тому расхотелось. Облюбовали себе пустошные буреломы, яры непролазные, братцы-хватцы из шатального клана. По дорогам ночами балуют, душегубничают. Да только беспутной вольнице не сладко приходится. Инда развелось премного всякой нечисти да погани, привольно ей там выходит. Ведьмы с колдуньями, как в Блудный Бор, в полнолуния шастают, а что делают, не говорить – подумать боязно. И кроме них другого паскудства довольно будет. Одних привидений не счесть. А все соседский лорд натворил. Сеньор этот, ну право сказать – дурень-дуренем, взял себе за правило в день по десяти человек казнить. Ну, вешай на здоровье, раз так твоей душеньке угодно. Да с умом вешай. Малый ребенок несмышленый, и тот разумеет – виселицы на перепутье дорог ставятся. Чтоб, значится, дух мертвяка обратного пути к дому, к живым людям найти не спромогся. Чтоб в стежках-дорожках заблудил, чтоб все кружил возле своей голгофины. Тогда от него вреда мало. Так нет. Дурной лорд, старинной, дедовой мудростью побрезговал, вешал где попало, и теперь в тех землях призраки с привидениями бродят толпами, озоруют ночами. Вот чего лорд натворил, да вышло, что на свою же беду настарался. Замок его отседа верстах в сороках стоит, да, вы знаете где. Это тот самый сеньор, кому, сенешалевны батюшка службу служил. Так вот, недавно это приключилось, самый раз во время сенокоса. Угораздило лорда повелеть своим гридням одному человеку голову отрубить, видать вешать умаялся. Те и отрубили, да прямо на замковом дворе, у дверей в палаты господские. Так той же ночью, заявился в опочивальню покойник, отсеченную голову в руках держит, говорит: – Ты меня обезглавил, ты мне и пришей башку-то обратно, а то ничего не вижу, не найду в Валгаллу дороги. Лукавил мертвяк, это он лорда, своего убивцу не видел. А лорд, ну вовсе худоумок, возьми, и пришей, да чи с переляку, чи, смеху ради, а может и по пьяному делу, но пристегал шиворот-навыворот, с переду на зад. Как уразумел покойник, какую с ним шутку сыграли, пуще прежнего озлобился, остервенился, как схватит лорда за жопу! Из того и дух вон. И все мало – мертвяк ему и башку-то на спину свернул. Так по утру и нашли челядцы своего господина. Долго потом думали-гадали, как хоронить. Положить, как полагается, на спину – так рожей вниз выходит, не ладно это. А рожей кверху, стал быть животом вниз, задница выпирает, восе срамно. Словом нескладица, каким макаром не повернешь, все едино получается худо, препаскудно. Не знаем даже, как и изголились с похоронами такими. Одно неприличие да срамота, а не землеположение. Тьху! – Плюнул рассказчик в сердцах. С сильными сомнениями слушала Гильда эту повесть. Обернулась к Сигмонду, тот с безразличным видом ковырял пальцем стол. Посмотрела на Ингрендсонов. Гридни пили пиво, уставившись в свои кружки, на сенешалевну глаз не поднимали. – Так мертвяк такие дела натворил? – С трудом Гильде в это верилось. – Мертвяк, вестимо дело – мертвяк. – Убежденно ответил поселянин. – Ну, может не простой мертвяк. Кто знает, может это дух отмщения за многие грехи лордовские. Немало народишки тот извел зазря. Вот и пришла пора ответ держать. Такое тоже быть может. – Может, может. – Согласно закивали слушатели. – Значит дух. – Утвердил вердикт лорд Сигмонд, но Гильдиных сомнений не развеял. – Знавала я одного духа в Грауденхольдском замке, что ночью к старому Скорене являлся. – Думала сенешалевна. – Да и Ингрендсоны этого духа должны помнить. – Но вслух своими мыслями с народом не поделилась. А рассказчик, знай себе, продолжает дальше страху нагонять: – И зверья развелось сверх меры. Война, дело известное, стервы в достатке, вот волков и наплодилось. Стаями бегают, среди лета на хозяйскую скотину нападают, на подворья забегают, курей давят, коз задирают. Убытку от них много. Да только зверь лесной это еще пол беды. А беда, не при честной компании говорить, что много среди той твари оборотней. С теми рогатиной и дрекольем не совладать. – Вот, – хлебнул поселянин пивка, усы обтер, продолжил: – Вот, как в одной деревне было дело. Тамошняя молодуха дитя колыхала, баюкала. А по жаркой поре, вынесла колыбельку в сад, под деревья. Да не догадалась заклятье, аль знак какой положить, веточку омелы к люльке подвязать. Сидит себе, поет колыбельные, да вдруг через изгородь волкулак-то как перемахнет, как зубами заклацает, завоет жудко. Схватил серый нечисть младенца и айда в лес. Только их и видели. Вот, какие у нас дела-то деятся. – Да эт чо! – Еще один поселянин пододвинулся поближе, захотелось и ему со знатными гостями побеседовать, страстями поделиться. – Вот, пошли из соседнего села девки с юницами по грибы. И не далече отошли от околицы, из крайних домов видать их еще было, как выбежал из кустистой балки волчара страшнющий. Шерсть дыбом, пасть раззявнута, язычара до земли свешивается, слюной исходит. Схватил отроковицу, что впереди всех подруг шла, давай грызть почем зазря. Еле-еле всем скопом отбили девки свою товарку, прогнали зверя. Да радости мало. С той поры отроковица по ночам на луну воет, воды боится. Знать сама скоро в лес убежит. – Так куда же народ смотрит! – Возмутилась леди Гильда. – Надо бы ее, переродка, пристукнуть на святой земле, у храма, в спину кол вогнать и так, с колом, мордой вниз зарыть. А на могиле три дня и три ночи омелу жечь. Люди, бывшие в харчевне, с уважением предусмотрительную сенешалевну слушали. Речи ее находили в высшей мере разумными. Что б не ударить в грязь лицом перед сведущей гостьей, показать и свою осведомленность в этом серьезном вопросе, кто-то, из местных знатоков добавил: – Можно и можжевельник палить. Главное, что бы на том месте папоротника не было. – Это точно. – Согласилась Гильда. – А вот, если найти где гриб-невоскресник и там зарыть, то уж точно, низачто из могилы не вылезет. И надо, чтоб кол всенепременно был осиновый. От соснового проку мало, не так надежен будет. – Да. – Благоговейно внимали поселяне ученым речам леди Гильды дочери сенешаля. Думали: – Вот, что значит человек кровей высокородных. Он обо всем подумает, все предугадает. Не чета нам, лапотным, кому день перекантовать и ладно, об завтрашнем не помышляючи спать завалиться. Сигмонду колотерапия показалась слишком уж радикальным методом лечения бешенства, но поразмыслив, что до рождения Пастера ноддовцам еще жить и жить, промолчал. – Да, – повторил один из сидевших за столом. – Кол, он самое наипервейшее от всякой нелюди дело. Вот, был я давеча на торжище, во-он в том селе, что за лесом. Слыхал там от людей такую историю. А люди – они врать не станут. Заявился к одному тамошнему мужику под вечер гостюшко. Знакомец его старинный, еще в довоенной поре жил на хуторе, на краю Сатановской пустоши. – Дай, – говорит, – хлебушка пожевать. А то совсем оголоднел, помру с недоеду. Так, поселянин тот, молодец, сразу смекнул, что не по хлебушек гостюшка то пожаловал. Давно тот хутор в диких землях пустой стоит. Кинулся борзо в сарай где, про всякий случай, лежал кол обструганный, заточенный. Так, как увидал захожий тот кол, со всех ног и побежал со двора. А все почему? Упырь! Упыря только колом в спину убить и можно. Упырь только кола и боится. – А если стрелой серебряной? – Чтоб не показаться совершеннейшим профаном, вспомнив прочитанное, поинтересовался Сигмонд: – Ну, если серебряной, это дело, – уважительно, вот ведь, что высокородность-то значит, отвечал рассказчик. Но с поселянской рассудительностью добавил, – да кто ж на всякую нечисть серебро-то изводить станет. Нам по-мужицки сподручней будет колом. – А все стршно. – Грустно качая головой раздумчиво добавил старый поселянин. – Мы уж и омелу на коньке вешаем и колеса на дверь прибиваем и чеснок по всем окнам развешиваем. – Молодцы. – Похвалила сенешалевна. – Упырь чеснока боиться, как таракан любистка или чистодомного гриба. – Вот и оно-то. – Дед оперся щекою на ладонь. – Да все одно жуть берет, особливо по ночной поре. Из избы по нужде вылезти боязно – хош до свету терпи. Помолчали все горестно. Трактирщик еще разнес по столам кружки с пивом, Сигмонду с молоком. Попили, повздыхали. – Это все были цветочки, а нынче ягодка вызрела. Объявился в тех пустошах поганых, – таинственным шепотом продолжал прежний рассказчик, – страшнючий кабанище. Так люди его и прозвали – Сатановский Вепрь. Не как иначе, из самой Валгаллы прислали его к нам боги. И то верно, кому он там, такой свирепец, надобен. Нету с ним никакой мочи. Творит разорения и потравы, почитай, каждую ночь. Как не всю репу со свеклой изгрызет, то поперероет огород, попередавит овощ. Хоть и не сажай ничего. – О-хо-хо. – Согласно все головами качали. – От недалече, на хуторе, один человек живет, свиней на откорм держит. Так позавчерась, только его хозяйка отрубей напарила. Только остудила, собралась животину кормить, свинки-то уже визжать принялись, глядь – а перед ней боров стоит и прямо к корыту рылом сунется. Баба с испугу вся и обомлела. А веприще клятый, жратву, на целое стадо приготовленное, враз вычавкал, пса цепного насмерть подрал, да и полез в свинарник, давай лех портить. Пришел хозяин, видит такое разорение, схватил рогатину, ну зверя шугать. Куды там! Тот только свирепо глазами зыркнул, да как восхрюкнет! Мужик-то опосля бахвалился, мол выгнал таки зверюгу с подворья. Да брешет мужик. – Брешет, ой брешет! – подхватили многие из слушавших. – Ясно дело, брешет. Видали люди, во дворе у дома развешены на просушку портки стираные. Зачем бы их стирать? Значит нужда была. – Эт точно, значит была. Нужда нечаянная. Видать по той нужде прямо в портки сходил. – Подхватили люди в трактире, за бока хватаясь. Хоть и знаком им этот рассказ, все, в который уже раз, потешались над незадачливым свинарем. Сам трактирщик, слезу полой передника утирая, ухохатывался расплдескивая пиво: – Так может и прогнал. Так насмердел, что и скотина не вынесла, сбежала. У-ха-ха! – У-ха-ха-ха! – Вторили посетители, за животы держались. Только Гильда не веселилась, погрустнела даже, о чем-то задумалась. А Сигмонд ее настроение угадывая, поискал причину, найти не смог. Поражался таинству женской души вообще, а тутошней в особенности. Сама же история с дикой свиньей не показалась особо интересной. Не в новинку ему легенды о страшном вепре. Еще со времен Геракла, вечно где-то объявлялся скотинюра, вечно с ним не было сладу простым людям. Но слушал дальше. А поселянин, посмеявшись, больше с горя, чем с радости, продолжал свою сказку: – В том, что с тем хуторянином приключилось, зазорного ничего нетути. Да и дело обернулось, можно сказать, счастливо. А вот в этом самом трактире, раз трое псов войны вечеряли. Своими геройствами ратными бахвалились. Может и не зря – мужики как на подбор, здоровые, мясистые, казной трясли. Только пошли они в Сатановскую пустошь, да не ушли далече. Другим днем сыскали люди что от них осталось. Даже схоронить толком нечего было. А вокруг останков – следы кабаньи огромные. – Так и живем. – Сказал и тяжко вздохнул. – А вы в самое логово нечисти идти собираетесь. Жалко нам вас, хорошие вы люди, пропадете почем зря. – Пустое сказываешь. – Возмутилась леди Гильда. – Витязю ли Небесного Кролика, всякой нечисти бояться. У него, вот, амулет есть, реликвия всесильная. – И, сняв с шеи Сигмонда талисман, подняла вверх, всем показывая. – Смотрите, лапка Зверя-Кролика! Общий, благоговейный вздох прокатился по залу трапезной, всех находившихся охватил священный трепет. Конечно, как они, лапотные, не подумали, кому ужасти эти сказывали, кого стращать намеревались! Самого лорда Сигмонда, с лапкой Кролика у сердца! Что ему эти мужицкие страсти, ему не то, что ведьмы с колдуньями, ему сам Сатановский вепрь, так, плюнуть да растереть. – Витязь, защитник ты наш! Может управишься, когда на то твоя воля, со скотиной злобной! Нету нам от нее житья! – Не досуг витязю вашими глупыми крестьянскими делами заниматься. – Неожиданно сердито заявила Гильда. – У лорда-то, чай дела и поважнее найдутся, чем за свиньями гоняться. – Эх, опять не подумавши глупость брякнули, – приуныли бесхитростные поселяне. – Опять свою дурь дремучую выказали, невежды, неучи. Одно слово – лапотники. С тем, в затылках почесывая, помалу и разошлись, каждый к себе домой. * * * Сатановская пустошь встретила путников тревожной горечью полыни, болезной желчностью сурепы, унылостью полей, лебедой да овсюгом покрытых, давно не паханых, не бороненных. Дороги позаросли травой. Среди крапивы да диких кустов, в силках плюща, чернели остовы печных труб, да на погостах изгнивали покосившиеся надгробья. Молодая лесная поросль, юным напором, глушила остатки фруктовых садов, да нелепо торчал одинокий колодязьный журавель над зловонным провалом забытого колодца. Запустенье. Разруха. Первыми насторожились чуткие волки-Ингрендсоны: – Каб кто кричит в лесу. Вскоре и Сигмонд услыхал приглушенные лесистой далью звуки. Двинулись на них. Миновав редколесье, отряд вышел к склону холма, теперь было ясно – кричит человек. Вскоре увидали и человека. Сидел тот на пагорбе, уцепившись за верхушку сосны и хрипло звал на помощь. – Ой, люди добрые! Ой, спасайте! – Ишь, бедняга, умаялся. Глотку, оручи, охрипил. – Щерясь усмешками, говорили гридни друг другу. Старший Ингредсон, подявши взгляд к мужику: – И давно так кукуешь? – Ой давно, браток. Ой сил моих больше нету! Спасайте, люди! Не покидайте головушку забубенную на воронье уедение! А вороны, и вправду, уже на соседних соснах нетерпеливо по веткам ерзали, головами вертели, поглядывали на страдальца жадным взглядом нехорошим. – Так слезай, тут невысоко. Не робей, лапотный. А поселянин и дальше, хрипом и пеной слова исторгал, голосил сердешный: – Милости молю! Милости! Сымайте, Бугха благостного ради! Сымайте-е-е! – Да на кой ляд нам тебя снимать лезть, корячиться? Сам слазь, человече, не дите, чай. Человек, однако, слезать если и намеревался, то не был в состоянии. – Спасайте, братцы, руки чертовы ветки отпущать не хотять. – С чего бы это? – Недоумевали Ингрендсоны. – Шок. Физиомоторный стопор. – Коротко но непонятно изрек Сигмонд. И продолжил уже доходчивой командой, – рубите сосну, только аккуратно, чтоб потихоньку падала. Рубить, впрочем, нужды не было, и так сосенка кренилась, свежевырванные ее корни, измочаленными пучками торчали из земли. Согнули деревце, дотянулись до мужика. Тот ветку все же не отпускал. Обломали ее. Так бедняга и сидел с сучком в руках, хлебал вино из фляги, сердобольно Гильдой к его губам, запекшимся, приложенной. Малость оклимался и поведал о своей беде, что случилась в дикой Сатановской Пустоши. А вышла вот такая история. Попутал его кум пойти в эти места гиблые сурков, куропаток набить. Божился, что не раз уже хаживал, знатнао охотился, с большой добычей домой возвращался. А пустошь, вовсе не как уж и страшна, как глупые люди болтают. Все байки это, дурными бабами выдуманы, все брехня. А правда, что в диких этих землях безлюдных, дичи не меряно, да жирной, упитанной. Только успевай стрелы метать. И вот он, кум, опять тудыть собрался, с компанией или без, но все едино на промысел подастся. Эх, была-небыла, пошел с дуру за кумом. А охота в этой земле проклятой, и впрямь, отменной вышла. Зверья много, сытые сурки, мало, не под ногами шастают. Много дичи набили, довольные сели отобедать. Каб не тот обед, может все и по-другому бы обернулось. Да захватили кумовья по доброй фляге пенной, самолично изготовленной, травами приправленной, чистой и крепкой. Отобедали сурка изжаривши, хлебушком заедаючи, пенной запиваючи. И так после этой пенной смелость в душе забурлила. Такое геройство, что вовсе уж пустошь отнюдь страшной не казалась. Наоборот, казались они себе грозными да непобедимыми. И стыдобно стало домой возвращаться, с добычей такой детской. Захотелось трофея взрослого, что б перед женами небрежно кинуть, чтоб соседи от зависти затылки зачесали. Чтоб по селу, да по окрестным деревням молва пошла, какие они с кумом славные добытчики. А на ту беду что-то за кустами заелозило, зачавкало, затупотело. По уму, надо бы было за костром затаиться, огонь, он дикого зверя пугает. Да подвела пенная зараза. Сами, на свою же беду, попхались через кусты добычу охотить. Сами головы в петли позасовывали, да своими же руками и позатянули. – Эх, дык растудык. – Огорченной скороговоркой косноязычил непутевый бедолага. Чесал шею сосновой веткой. – От енто таки делы. По его рассказу выходило, что увидели кумовья на полянке здоровенного секача. Пасся тот, рылом землю ворочал, корешки жевал. Ну и жевал бы на радость. Так охотнички, с пьяных глаз, и не укумекали, что не свойский кабанчик кастрированный по диким землям бродит, а сам Сатановский Вепрь перед ними. Выстрелили в него из луков. Ну, какая стрела, паче охотничья, на сурков налаженная, таковенного зверюгана взять-то может? Одна по боку проскользом свистнула. А вот вторая, етить ея душу, в самый лыч попала, рыло шелудивое оцарапала. Ох, и воззлился же боров! Осерчал лютой злобой, щетину надыбил, по сторонам зеньками злющими поводил, заприметил обидчиков, ну галопом, аж земля-матушка загудела. На поселян накинулся. – Я, – продолжал жалиться незадачливый поселянин, – токи и помню, как бег, ног не чуя, а опосля – вжик, и уже на самой верхотуре сосны сидю, а унизу боров кума мнет. Истоптал в грязь, и к моей сосенке посунулся. Потолкал рылом, нет, крепко деревце, не свалить. Зачал тоды корни подрывать. Споро роет, стала уж сосенка качаться. Я, трясусь как причинный, с белым светом прощаюсь. Да тут, на счастье мое, собаки задичалые набежали. Пнулись с дуру на Вепря. Так тот, сей же миг, двоих ухайдокал, только кишки по кустам размел. Остальные, давай наутек. Да не тут-то было, зверюга в догон помчался, кончать их, шелудивых. Запамятовал, знать, про меня, боле не воротился. – Я было слазить, ан нет, руки-то ветку жмут, не пущают. И усе. Сидю кукушечкой на веточке, ни пру, ни ну, ни кукареку. Слава милостивому Бугху, ты витязюшка, на мое спасение подоспел, вызволил. Живот мой от злой кончины уберег. Гильда слушала эту историю, явно довольная. Говорила, к черносошному, по высокородному, с небрежением: – Ведал бы витязь, что ты, дурачина, Вепрем польстился, вовек бы тебя с древа смолистого не сымал. До кончины дней своих куковал бы на сучке, реповый мешок, вороновья сыть. Вслед Гильде, Ингрендсоны, в бороды посмеиваясь, и себе давай незадачливого подначивать: – Ить, чо произмыслил, деревенщина лапотная, беспортовщина сирая – Сатанского Вепря имать. А с похмелуги то хоть в корыто гляделси? Не блевалось, часом? Нешто рожей вышел, геройские геройства такие учудохивать? Женилкой ишо скудной возрос, а тоже, харей чухонной, да в калашный ряд попхался. Богатырь Аника-воин, на сосне сидючи воет. Так смеялись дети Северного Ветра и присмеивалмсь: – А ну-ка, давай, братва, его во-он на ту сосень запихаем. Та повышее будет, пущай тама кукаеть. Воронье то-то, еть, клевалы попосвешивали, с голодухи пообохлякивали, надысть, нам братушки, холопье Хьюгин-Воронское подовольствовать, подношеньем сыротельным попоподчевать. Чай тогда его милость, пообрадуетси, нашими мясами-то попобрезгуетси. Незадачливый от таких речей вовсе с лица спал. Побледнел мелом, плюхнулся на колени. Заголосил голосом дурным: Витязь, свет-батюшка! Не выдай душу, отпусти на покаяние. Пехом пойду в храм Кролика-Предтечи, грехи замаливать. Гильда несогласно головой качала. Стилл никак не мог понять свою подругу, когда речь касалась свиней. Жареных поросят она наминала, за ушами хрустело. А вот относительно диких их собратьев, реакция Гильды была, мягко выражаясь, несколько неадекватной. – Ладно, мужик, никто тебя не тронет. Шутят они так. Сам-то до дому доберешься? – Доберусь, свет-батюшка. На крыльях полечу! Боле в эти земли поганые до конца века не сунусь. – Ну, раз так, ступай себе, шелудивый, с миром, – говорила леди Гиьда, исполненная высокородного к холопам пренебрежения, – тебя с нами рассиживать никто не неволит. Скатертью дорога, верпеборец. Иду, матушка, бегом бегу. Как сказал, так и сделал, пока его на сосень снова не взгромоздили, не порощавшись со своими вызволителями даже, накивал пятками, аж засверкали. А добежал ли до своего села незадачливый, того путники не проведали. Другие заботы у Сигмонда, отправились дальше, вглубь диких земель проклятой Сатановской пустоши. Долго ли шли, коротко ли, да вот уже и солнце красное вниз долу покатилось. Скоро за окоемом схоронится. Пора лагерь ставить, на первую, в этих местах нелюдимых, ночь, приготовления делать. Стали у края леса. Ингрендсоны споро костерок гнетят, вечернюю трапезу ладят. Покуда не истемнело вовсе, собралась Гильда по грибы сходить, и Сигмонд с нею подался. Улыбаясь смотрел, как подруга радуется, гогда отыщется шляповатый боровичек, и как охает, огорченно руками всплескивает, когда попадется ей гриб полезный, да недосуг в пути, из его снадобье приготовлять. А тут и Сигмонд заприметил два знакомых, запомнившихся ему в ущельи Вороньих холмов, гриба. – Это и есть твои судные близнецы, что ли? – Спросил, наклоняясь над ними. – Только не трогай их. – Быстро ответила Гильда, пытаясь отгородить витязя от опасных растений. – Непременно один из них очень ядовитый, его и руками брать нельзя, уморит до-смерти. А который из них – невесть. Сигмонд мягко рукой отстранил спутницу, присел на корточки, внимательно рассматривал неразлучную парочку. Потом поднялся и сказал: – Не берусь твердо утверждать, но по моему мнению, ядовитым является тот, левый. Да, процентов на восемьдесят-девяносто именно он, я уверен. – А откуда ты знаешь? – Изумилась дочь сенешаля. – А ты, откуда? – Метнул острый взгляд. – Ведь говорила, что их отличить невозможно. – Это не я говорила, – смутилась Гильда, – это Ингренд говорил. А я-то ведь леди, наукам ученая. А ты-то, все-таки, как догадался? – Твердо убежден я не был, но под левым грибом лежали две дохлые мухи, а под правым ни одной. – Ну не все же такие умные. – Продолжая изумляться, многим талантам своего витязя, отвечала Гильда, отводя глаза от пронзительного сигмондового взора. – И это по твоему «божий суд»? Обман, чистой воды. Обман, да и только. – Никакого обмана, – искренне обижаясь отвечала на ту укоризну Гильда. – Все равно Ольгрену пора помирать настала. Ну где бы ему, толстомясому, в той битве неистовой у дороги меж холмами, супротив скореновцев устоять бы удалось? – Непременно б зарубили трусливого насмерть. Так что все без обмана, все по правде. – За такую правду – пороть тебя надо! – В сердцах буркнул Стилл Иг. Мондуэл. – Давай, пори. – Покорно согласилась Гильда. – Ты господин мой, тебе и надлежит свою рабу глупую уму-разуму учить. – Говорила, глаза потупя, а руками уже за край подола взялась, оголять место для учебы собралась. Сигмонд только плюнул и пошел в лес, по сторонам поглядеть. Да не просто, скуки ради, по сторонам глазеть, бездельем маючись на корявые сучья пялиться. По старой привычке дивесантской, отправился убедиться, все ли в лесу ладно. Не угрожает ли что из чащи лагерю. Неслышной ходой следопыта скользил он по пружинистой листовой почве. А и правда, после степной пылищи да печного жара хорошо в бору, прохладно да свежо. Благодать. Лепота. Вскоре вышел на тропинку узкую, чуть приметную, зверем осторожным проторенную. И вывела та стежка на лесную поляну. Пахнуло вереском да разнотравьем. Сигмонд неторопливо прогалину по краю обходит. Наслаждается богатым ароматом природы. Блаженствует. Прислушивается к пушистому гудению шмелей, шороху листьев, птичьим напевам. И вдруг, внезапное дуновения тревоги принес легкий порыв ветра. Облако загородило синеву небесную, хмурая тень упала на поляну. Что-то неуловимо изменилось в лесном мире. Явилась какая-то грозная, смертоносная сила. Сигмонд, не прерывая движения, плавно, словно невзначай, поворотил голову. О, дьявол! У края деревьев темной массой корячилcя дикий вепрь. Огромный, не видел таких ни Сигмонд, ни Мондуэл, кабан-секач с длинными, словно слоновьи бивни, острыми, чуть загнутыми клыками. Зверюга поглядывал на витязя маленькими, заплывшими сальными щеками, зеньками, взглядом, исполненным исконно свинячьего упрямого недоверия. Злобился, рыл острыми копытами землю, грозно сопел. Под проволочной его щетиной, ходили, бугрились зверские мышцы. Могучий загривок, необъятные бока, широкий зад с плюмажем хвоста. Телесное воплощение яростной мощи природы. Тренированным усилием Сигмонд подавил надвигающуюся волну паники. Сжал ее в комок, поднял из низа живота, сплюнул изгоняя страх. Поскучнел лицом, впал в свой предбоевой транс. Сказывалось учение в далеком Шао Линьском монастыре. Сказывались годы спецназовской науки выживания. Он был готов к схватке. Но и мудрые отрешением монахи, и деловито-практичные шеф-инструкторы, укрепили у Стилла Иг. Мондуэла основополагающий принцип: если схватки можно избежать, ее избежать необходимо. Не главное убить противника, надо самому остаться живым. Сражаться с таким чудовищем Сигмонд не стремился. Он вполне мог обойтись без очередного Гильдиного сочинения «Песнь о победной битве с Сатановским вепрем». А что именно этот легендарный зверь воплоти и злобе хрюкает среди поляны, доказывала свежая, кровавила еще, царапина на мохнатом рыле. Виновника этой раны сейчас ели мухи. Сигмонд нагнул голову, опустил глаза. Он знал, что прямой взгляд, глаза в глаза, животным понимается как вызов. Но на кабана этот политический маневр человека не подействовал. Зверюга не торопливо, пока, сдвинул вперед свою тушу, утробно заворчал. Снова сдвинулся вперед. Отступать было бессмысленно. Позади сплошной стеной зеленел подлесок, непроходимый для человека, но не для бронированного многопудового дикого зверя. Сигмонд спокойно, словно со стороны, оценивал шансы, взвешивал, выбирал стратегию. Преимущество в силе, весе и скорости на стороне вепря. Но это оборачивалось слабостью – Сигмонд много маневреннее. И у него, против кабаньих бивней, мечи, обоюдоострыеострые, режущие на лету шелковый платок и рубящие сталь, против кабаньих бивней. У него мастерство и трезвый расчет против зверячих инстинктов. Что там говорится? «Когда бы вверх свое могла поднять ты рыло». Замечательно, будем бить с лету, в прыжке, под лопатку, левую. Давай, боров, биться, если хочешь. Посмотрим кто кого. Сигмонд мягко охватил рукояти мечей. Посмотрел прямо в глаза зверя. – Ну, давай, давай. Свинья. Кнур хрюкнул, вздыбился, и внезапно, стремительно развернулся боком, только земля, травы, комья корней полетели в стороны. И тут Сигмонд по настоящему испугался. На опушке, у края тропинки стояла Гильда. Стояла к развернувшемуся ней вепрю слишком близко. Слишком. А эта сумасбродка выронила корзину, хлопала в ладоши, подпрыгивала и, перекрывая Сигмондово «На дерево! Скорее!», голосила пронзительно: – Паць, паць, паць! Иди ко мне, мой маленький! Иди к мамке! – И вовсе засюсюкала, – Мась! Мась! Мась! – Одурела девка. – Мелькнуло у Сигмонда, когда, обнажив мечи, в безнадежном рывке, он кинулся на зверя. Но клятый «маленький» внимая на мужчину никакого не обращая, много его опережая, с неимоверной скоростью метнулся к Гильде. Мчался он, восхрюкивая, нелепо збрыкивая обширным задом, подскакивая, мотая хвостом. Тяжело затормозил всеми четырьмя, взрывая борозды, и уже тыкался рылом в подол платья. Повизгивая несмышленым полосатиком, огромный кнуряка терся о девичьи ноги, пхал рыло в раскрытую ладонь. Стилл обомлел, остолбенел и опешил, наблюдая эту обкуренно-сюреалистическую, кошмарную, как атональный джаз, картину. Гильда, восторженно смеясь, сюсюкая, «мась, мась» мвсь", чесала зверя за бурьянным листом волосатого уха, приговаривала: – Ты мой, бедненький, ты мой маленький. Плохой дядя тебе носик поцарапал. У, бяка. Мерзкие собачки, пугали маленького. Сигмонд ошалело подумал: – да чтоб его пробрало, не гладить надо, разве хорошенько кувалдой огреть. И вспоминая, открывшуюся днем, у сосны, тошнотворную картину: – тот бяка, и, пожалуй, все мерзкие собачки, уже покинули подлунный мир. И, при этом, исключительно усилиями маленького. А маленький, тем временем, был на вершине блаженства. Млел под ласками сенешалевны. Видно, вовсе войдя в экстаз, свин заверещал еще громче, еще пронзительнее прежнего, подпрыгнул и вихрем, выдавая, несуразные его громоздкому телу, замысловатые антраша, пошел выписывать круги вокруг счастливой Гильды. Земля дрожала, почва вылетала комьями дерна, гул топота наполнял поляну. – Мой хороший нашелся, мой маленький. – Щебетала Гильда. – Иди ко мне, мой ласковый. Ласковый кабанюра, намотав изрядно кругов, изрыв, исковеркав немалый участок поляны, свалив походя молодую березку, снова ткнулся в ноги Гильды, потом завалился на спину, подставил необъятное брюхо под теплые ее ладошки, подергивал могучими окороками. Сигмонд, по прежнему, не пряча мечи, завороженный разметавшимся в сладостной неге вепрем, медленно, пружинистом шагом единоборца, подходил к изумительной паре. Перед ним опять стоял злобный секач, ощерил пасть, выдыбил щетину загривка, смотрел, сквозь щелки мохнатых щек, злобно. Сигмонд остановился в боевой стойке, толком не зная, как же ему поступать. А кабан, мотнув огромной головой, вдруг выразительно, по-свински, но откровенно узнаваемо загавкал. Сигмонд потряс головой. – Уж не отравился ли я каким-то чертовым грибом? – Подумал, исполненный недоумения. – Еще не хватало, чтоб эта свинья меня обматерила, с нее станется. – Витязь, автоматически, крутанул мечами. – Сигмонд, мой лорд, не надо! – Умоляюще закричала Гильда. – Не трогай его! Это мой малыш. Маленький с нерушимостью утеса являл намерения кровожадные. – Ты это лучше ему скажи. Гильда сказала. Ее усилиями мир был восстановлен. Облако унес ветер, теплая густота синевы озаряла поляну, запахло травой, свеже вырытой землею. По вершинам деревьев, готовясь к ночлегу резвились и пересвистывались птицы. Сигмонд убрал мечи, осторожно, намеренно медлительно, подошел к зверю. Не торопливо протянул открытую ладонь – всеобщий знак добра и откровенности. Вепрь внимательно обнюхал, осмотрел. По видимому удовлетворился, даже дал себя почесать, руку не отгрыз. Наоборот, даже довольно похрюкивал, словно домашний кабанчик при виде знакомого скотника. Гильда сияла. В лагерь, несказанно поразив Ингрендсонов, вернулись все втроем. Кабан, без почтения, обнюхал застывших гридней. Бесцеремонно оббежал весь лагерь, покрутился у коней и опять устроился у ног Гильды. Сигмонд присел рядом, вепрь ревниво хрюкнул, но сенешалевна хлопнула его по заду и скотина смирилась. – Гильда, что это за тварь? – Малыш, мой Малыш. – И поведала историю. Королевство Нодд, как мог в этом убедиться Сигмонд, изобиловало дичью. Служила она черному люду пропитанием, а высокорожденым лордам – для геройских забав. Особо славным делом почиталось заохотить дикого кабана. Празднично, под заливистый собачий лай, выезжали конно большой свитой, с псарями, охотничьими, пешими загонщиками и другой челядью. Поглядеть на геройство своих рыцарей ехали дамы. Следом повара с поварятами, и виночерпии с бочонками, кубками да чашами. Кульминацией действа являлось расправа с затравленным зверем. Требовало это и мужества и силы и умения не малого. Не всякий раз гладко все выходило, Случалось и людям урон иметь. Да охотились то на кабанов обычных, в краях этих многочисленных. Стилл знал этих животных еще по своему миру. Но помимо этих свиней, водились и вепри размеров огромных, гроза лесных хуторов. Твари эти, могучие и яростные для охотничьего трофея мало годились. От их шкуры бесполезно отскакивали самые острые стрелы. Наточенные наконечники копий скользили по густой жесткой щетине, зверю вреда не принося. Собаки, сколь бы злы и натасканы он не были, гибли одна за одной. Распороть своими ужасающими бивнями брюхо коню, свалить его наземь, расправиться с всадником для матерого секача трудов не представляло. А уж про загонщиков, тут и поминать нечего. Кто не успевал на дереве спастись, только растерзанные тела отмечали путь зверя. К счастью этих опасных тварей было мало. Звери в стаи не собирались, вели одинокий, скрытый образ жизни. Открытым пространствам предпочитали непролазные дебри, еловые урочища да болота. Люди старались их избегать, не тревожить. А те, в свою очередь, сами нападали редко, предпочитали, в худшем случае, огороды разорять. И вдруг, в отцовскую крепость прискакал взволнованный радостной вестью поселянин. В выкопанную общиной волчью яму, на счастье попала гигантская, невесть откуда в этих лесах взявшаяся, кабаниха и поросята ейные радом бегают. По такому случаю быстро организовали охотничий выезд. Сенешаль и дочку с собой взял. Кабаниху, благо из ямы ей деваться некуда, с трудами, но порешили таки. А поросят всех позакололи, только один полосатенький в ноги Гильде кинулся, защиты искал. Хотели охотники и его забить, да не дала малыша в обиду сенешалева дочь. Взяла на руки и решила к себе домой отвезти. Отец смеялся: – Вези, вези, только откорми хорошенько, а то больно мелкий, есть нечего. Забрала Гильда поросенка в крепость, выхаживала, козьим молоком поила. Отец все спрашивал: – Ну как, набирает жирок? Скоро на сало созреет? Но Гильда резать Малыша, а он и был в ту пору малышом, наотрез отказывалась. Холила и пестила животинку, и тот привязался к ней, повсюду рядом ходил, лучше собаки. От тех псов, не видя сородичей, перенял манеру гавкать, когда сердился. На имя откликался, команды выполнял, потешая и детей и взрослых. Так незаметно и вырос в матерого вепря, но любви к своей хозяйке не утратил. Даже наоборот, чуя в себе силу, стал охранять хозяйку. Полюбили они в лес за грибами ходить. Садилась Гильда на широкую Малыша спину верхом и скакала в рощу. Там он и сторожевую службу нес, от лихих людей и зверей диких, и научился грибы отыскивать, которые под листьями, под валежником растут, людскому глазу незаметны. Жилось Малышу в крепости привольно, да начались от него неудобства. По свинячьей натуре, перся он напропалую, пути не разбирая. Если кто ему на дороге попадался, то он, худого не измышляя, своею тушею сбивал с ног и трусил дальше, по своим кнурячим делам. А дела его были известны. Войдя в года, повадился на хозяйский свинарник, наведываться к розовеньким, толстопопеньким свинкам. Местные боровы, на расплод содержащиеся, пытались отстоять честь своих дам, но куда им толстомясым, супротив дикого вепря. Да и охальник, такой парень, домашним не чета. Много убытку доставил клыкастый Донжуан свиному хозяйству. Пошли полосатые поросята, которые вырастая, желательного хозяевам товарного вида не имели, в кухонном отношении малополезны. Собирались было самого Малыша, за его разор, отправить на кухню, да Гильда отстояла. Тогда поселили гулену в специальный, для него приготовленный, загончик, куда Гильда каждый день помногу раз бегала. Смотрела, чтоб не обижали скотники ее любимца, что б кормили досыта. Чтоб Малыш не скучал, брала с собой на прогулки. Думала Гильда, что погиб Малыш в тот роковой день, когда Скоренщики крепость разорили. Ан нет, сумел боров из загона вырваться и спастись от неминуемого вертела. Так Малыш, к несказанной радости Гильды, и своему безмерному счастью, влился в этот небольшой отряд. Сначала сенешалевна переживала: захочет ли ее витязь со свиньей якшаться. Многие в родительском клане вепря не жаловали. Боялись, а потому не любили, зла желали. Но Сигмонд, поди его разбери, вовсе оказался не против. Посмеивался, мол де свинья – друг человека, на худой конец можно и на жаркое пустить. Да только, сразу видно, вовсе того и в мыслях не держал. Даже наоборот, то невзначай за ухом почешет, то по крупу ласково похлопает, то горбушку хлеба протянет. А тот, знай себе, урчит довольный. И ему Сигмонд пришелся по нраву. Подружились, видать. Не раз вместе дозором лагерь обходили, сторожевую службу несли. Зверь, он ведь чуткий, знает кто ему добра, а кто худа желает. И с Ингрендсонами хорошо поладили. Все дружно, без обид и боязни. Едино что удручало хозяйственную сенешалевну, что больно уж много хряцает боров. За раз доброе корыто харчей уминает. А харчей-то, на него обжору не запасено. Ну, да ничего, как ни будь, спроможемся. А Малыш вскорости доказал, что не задаром хозяйское добро лопает, прорву продукта изводит. Несколькими днями позже, вышли на большую гарь недавнего низового пожара. Земля, кусты стояли черными, многие деревья позасыхали. Из под копыт поднималась пепельная пыль. Садилась на лица, забивала глаза, першила в горле. С трудом, к темну нашли хилую рощу. Место хоть и плохонькое, насквозь прозрачное, да хоть огнем не тронутое. Обошла пламенная волна стороной редкие сосенки. Усталые, наскоро перекусив, полегли спать. Для согреву, прохладно было ночами, растопили костер нодью, который охотники да следопыты любят за то, что до рассвета гореть будет, внимания человеческого не требуя. Не требуя, да привлекая. Шли той пустошью мародеры разбойники, псы войны, от войск своих отбившиеся, сменившие ратный меч на разбойничий кинжал. Сбились в гулящую ватагу, числом не слишком великую, эдак, дюжины с полторы. Шли, глухими путями Сатановской пустоши, хоронясь и от стражников лордовских и от своих более могучих собратьев. Шли, высматривая добычу, чтоб была по зубам, чтоб без большего риску. Заприметили в ночи огонек, отсвет от нодьи. Заманчиво сонных путников перерезать, поживиться ихним добром. Крадучись стали подбираться. Сигмонд проснулся, рядом стоял Малыш, настороженно прядал ушами, недовольно урчал. Ингрендсоны, дети скитаний, тоже пробудились, чуя смутную ночную угрозу. – Гильда, вставай, опасность. – Тихим шепотом разбудил витязь свою подругу. – Оставайся здесь с Малышом, я пойду проверю, что там такое. Доспехи надевать было некогда, лорд, изготовив мечи, скользнул к краю деревьев, гридни следом. Разбойники вступали в рощу. Сигмонд, неуловимым ночным ветром, метнулся навстречу, плавно развел клинки. Двое обезглавленных мародеров рухнули в сухие травы. Ингрендсоны, подвижные и ловкие, каждый по одному недругу зарубили. Закипела схватка. Гридни сражались, как волки, Сигмонд уложил еще двоих, принялся было за следующего, как из лагеря раздался утробный, яростный рев Малыша и звонкий боевой клич Гильды, исполненный злорадного ликования и боевого задора. Из рощи, словно брошенное катапультой, вылетело тело разбойника, глухо ударилось о спекшуюся землю. За ним вылетела следующая жертва собственной алчности, следом на поле вихрем выскочил секач, могучий и разъяренный. Сигмонд остановился, завороженный открывшейся в лунном свете несказанной картиной. По ночному полю, стремглав, во весь дух, улепетывали оставшиеся мародеры. За ними, неотвратимо настигая, урча и прихрюкивая, стремительно галопировала туша Сатановского Вепря. Тяжелые удары остроносых копыт гулко разносились в дорассветном беззвучии равнинных пространств. Летели в стороны комья сухой земли и рваные куски дерна, следом стлался белесый густой пыльный шлейф. На спине борова скакала Гильда, с развивающимися волосами, оголенными коленками плотно сжимая могучие бока зверя, с луком в руках. Посылала вдогон беглецов мстительный свист белоперых стрел. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=143589) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Комментарии