Трудная любовь Лев Иванович Давыдычев Одно из первых произведений писателя. Написанная в традициях соцреализма, повесть рассказывает о жизни молодых журналистов. Л.И.Давыдычев. Трудная любовь Лев Иванович Давыдычев Трудная любовь Повесть ГЛАВА ПЕРВАЯ Утро в редакции начиналось с телефонных звонков. Уставшие в дальних командировках корреспонденты торопились продиктовать стенографистке срочные материалы. Читатели настойчиво требовали «поднять важный вопрос» или «проработать» кого-нибудь. Многочисленные физкультурники старались обогнать друг друга с отчетом о вчерашних соревнованиях. Жаловались и возмущались обиженные, которых газета критиковала в последних номерах. Стоило только снять трубку, чтобы услышать голос, с благородным негодованием сообщавший о найденной «крупной опечатке». Редакционные телефоны терпеливо, изо дня в день, передавали этот нескончаемый поток взволнованных слов. Первым обычно звонил телефон заведующего спортивным отделом; ему принимались вторить другие и, казалось, каждый на свой манер. Телефон отдела пропаганды и агитации звонил солидно, с достоинством, долго; телефон отдела писем – обиженно, настойчиво; телефон редактора – осторожно, с уважением. По коридору неторопливо прошел Николай Рогов, заведующий отделом рабочей молодежи. Войдя в кабинет, он недовольно покосился на трезвонивший телефон, разделся, пухлой рукой пригладил коротко остриженные волосы и снял трубку. Из нее доносился приглушенный коммутаторной установкой злой голос: – Редакция? «Смена»? Максимов с паровозоремонтного позвонил. Тут про меня ваш Вишняков статейку написал. Не дело получилось. Я думал, он со мной просто так, из интереса беседует, а он вон сколько настрочил! И поднаврал, как у вас водится. Никакого дружка у меня в Каховке нет! И не было! Николай слушал, рисуя на листке бумаги женский профиль, и думал: «Чего тебе надо? Я бы на твоем месте гоголем ходил, а ты жалуешься». – Товарищ Максимов, вы, дорогой мой, не волнуйтесь, не горячитесь, – спокойно проговорил Николай и резким движением запнул галоши под стол. – Сами знаете, случаются иногда недоразумения. Я бы на вашем месте… Ну, если так, то приходите в редакцию, разберемся… Нет, никаких свидетелей не требуется. Побеседуем, выясним. Он бросил трубку на рычаг и с яростным лицом зашагал по комнате, зло размышляя над случившимся. Вот так всегда и бывает в жизни – своих неприятностей хоть отбавляй, а тут еще добавят. Что делать? Правда, он очерка в набор не подписывал, и, если бы Максимов не позвонил, Николай был бы спокоен, а теперь… Говорить или нет редактору? Не скажешь, а вдруг станет известно, что Николай в курсе дела? Скажешь, обидишь приятеля, а вдруг Максимов утихомирится? Николай растерянно смотрел в окно и стучал по столу короткими толстыми пальцами. – Здравствуйте, Николай Александрович, – не сказала, а словно пропела, неслышно войдя в кабинет, Маро Гаркарян, технический секретарь редакции. Высокая, черноволосая, в ярком голубом платье, она точно вот-вот сошла с цветной обложки спортивного журнала. – Привет, привет, – ответил Николай, быстро взглянув на девушку, и отвернулся: она не любила, чтобы ее разглядывали. Когда Николай впервые увидел Маро и уставился на нее восхищенным взглядом, она насмешливо спросила, брезгливо поводя плечами: – Совсем все посмотрел? Все на месте? А? Об этом эпизоде он не забывал и в присутствии Маро старался выглядеть строгим, разговаривал с ней подчеркнуто вежливо. – Простите, вы не знаете, Вишняков не приходил? Маро кончила разносить по столам газеты и уже у дверей ответила презрительно: – У него начальства нет. Как выспится, так и придет. Румяное, с лоснящимися щеками лицо Николая сделалось грустным, потом сморщилось, словно у него заныли все зубы сразу. Николай обреченно вздохнул и развернул свежий номер газеты. Скользнув глазами по заголовкам, он снова поморщился и начал читать очерк Олега Вишнякова «Таков советский человек». Сделан был очерк отлично. Слесарь паровозоремонтного завода Максим Максимов, задержавшись после смены у Доски почета, мысленно писал письмо товарищу в Каховку о своих друзьях, портреты которых видел перед собой. Но никакого товарища в Каховке у Максимова не оказалось. Услышав стук пишущей машинки, Николай оторвался от размышлений и стал перелистывать блокнот. – Хороший очерк Олег написал? Николай поднял голову и увидел перед своим столом Ларису Антонову. Рядом с ней стоял ответственный секретарь редакции Павел Павлович Полуяров. – Умеет работать, – с детской завистью продолжала Лариса, щуря темно-синие глаза. – Умеет, – иронически произнес Полуяров. – Самый обыкновенный очерк, средненький. – Вы просто придираетесь, – возмущенно сказала Лариса. – Чем плох очерк? – Я ко всем придираюсь – должность у меня такая, – едко согласился Полуяров. – А очерк плох тем, что плохо написан… Коля, строк тридцать под передовую. Желательно – интересных. Полуяров скрылся в дверях. «Нет, он ничего не знает о Максимове», – подумал Николай и проговорил рассудительно: – Олег несколько небрежен к фактам. Я неоднократно предупреждал его… Лариса вышла, глухо простучав каблуками по ковровой дорожке. «Гордячка! – обиделся Николай. – Трясется над своим Олегом, как наседка над цыпленком!.. Посмотрим, как ты сейчас будешь его защищать». Он встал и тяжело заходил по комнате. Преждевременная полнота старила его, и трудно было поверите, что ему нет и тридцати лет. Что вы ни говорите, а жить тяжело… Крутишься, крутишься, а неприятности падают на твою голову одна за другой. В комнату стремительно вошел, или вернее вбежал, Олег Вишняков, белокурый молодой человек. – Приветствую вас, уважаемый зав! – весело продекламировал он. – Как очерк? Недурно, по-моему, получилось. Давно ждал случая использовать этот прием. Главное, правка была небольшая, самая либеральная. Каждый раз убеждаюсь, что от вмешательства чужого пера твое творение не улучшается. Представляю удовольствие Максимова. Не меньше десятка номеров, наверное, скупил. – Почему опоздал? – Николай попытался изобразить на своем лице грозное недовольство, но Олег подмигнул и отозвался с веселой беззаботностью: – Проспал. Вчера мамаша халат купила, ну, я его, соответственно, обмыл. – Все-таки к работе надо относиться… – Без лекций, дорогуша. Основные принципы коммунистического воспитания я знаю со школьной скамьи. Ты что, с левой ноги встал? Николай побаивался острого языка Олега и предпочитал не связываться, тем более, что чувствовал себя перед ним беспомощным. – Звонил Максимов, – многозначительно заметил Николай. – Ну и что? Сказал, что никакого друга у него в Каховке нет? – Точно. – А! – Олег махнул рукой. – Ерунда! В глубине души он доволен. Думаешь, не приятно прочесть в газете о своей собственной персоне? Мне, пожалуй, пора в командировку. Засиделся я в городе. Куда бы податься? К шахтерам или к лесорубам? – Ты сначала из этой истории выкрутись. Олег с жалостью посмотрел на приятеля и ответил: – Пустяки. Одну детальку выдумал. Зато очерк получился интересным. – Олег сел на подоконник и, болтая ногами, продолжал: – Все заняты, все пишут, а газета серенькая. Плохи наши дела. Набрали нас без разбора с разных участков так называемого идеологического фронта, а теперь извольте удивляться, почему «Смена» никуда не годится. Оторвись на минутку от трудов праведных, взгляни на номер и попробуй удержись от зевоты. Сухие, как листы в гербарии, отчеты. Близнецы-информации. Нудная передовая. Что читать? – Очерк О. Вишнякова. – Вполне согласен с тобой, не сочти за хвастовство. Во всяком случае, не так бледно и невыразительно, как остальное. Вошел Полуяров, остановился в дверях. А Олег горячо рассуждал о том, что на одних фактах в очерке далеко не уедешь, что, сооруженный из фактов и фактиков, он будет мертворожденным, что очерк – результат творческого отношения к материалу и не грех, если в очерке герой сделает то, что он в жизни не делал. – Короче говоря, – медленно произнес Полуяров, – скажите мне имя вашей бабушки, и я напишу о вас очерк? – В его серых глазах промелькнули искорки раздражения. – Выдумать легко. Ни ума, ни таланта особого для этого не требуется. А вот писать настоящую обыденную правду – трудно. Ты слишком самонадеян. – Я просто имею свое собственное мнение, – Олег спрыгнул с подоконника. – Впрочем, в данный момент я мечтаю о парикмахерской, куда и удаляюсь с вашего разрешения. Когда он ушел, Полуяров сказал: – Самое опасное в том, что он не понимает, что стал писать хуже. «Сказать или не сказать? – мучительно раздумывал Николай. – Вроде бы пустяковый случай». – Я подозреваю, – задумчиво протянул он, – что на заводе будут недовольны очерком. Оставшись один, Николай долго крутил в руках пресс-папье, думал, и перед глазами вставало лицо Олега – круглый, всегда гладко выбритый подбородок, в зубах папироса с изжеванным мундштуком. Взгляд внимательных голубых глаз то насмешлив, то пренебрежителен. Волнистые русые волосы зачесаны гладко. Одевается Олег без шика, но и без излишней строгости. Лариса Антонова от него без ума. Вообще ему везет, легко живет, весело. Вот убежал в парикмахерскую, а он, Николай, сидит и переживает. Он завидует приятелю с первого дня знакомства, когда сотрудники областной комсомольской газеты «Смена» встретились на совещании в обкоме комсомола. Все чувствовали себя немного неуверенно, и лишь Олег держался так, будто газетная работа успела ему надоесть. Второй раз молодые журналисты встретились уже в кабинете редактора, обсудили планы ближайших номеров и разъехались по районам области корреспондентами несуществующей газеты. Редакция была, газеты еще не было. Лучшим материалом в первом номере «Смены» единодушно признали очерк Олега. Николай вздыхал: есть же на свете везучие люди! – Николай Александрович, к Сергею Ивановичу! – крикнула из дверей Маро. Что там еще? Николай испуганно встал и быстро пошел к кабинету редактора. У Сергея Ивановича Копытова, длинного, узкоплечего мужчины, было небритое, обветренное лицо и полуседые, с короткой мальчишеской челкой на лбу волосы. Очки не шли ему, казалось, он надел их по ошибке и сейчас снимет. Думалось, что у него просто не хватает времени причесаться, правильно завязать галстук, привести в порядок давно неглаженый костюм. Работал Копытов добросовестно, уходил из редакции последним и уносил с собой полную папку рукописей. – Новый сотрудник, знакомься, – отрывисто сказал он Николаю, едва тот открыл двери. Из кресла поднялся молодой человек в темно-синей куртке, в ее широко распахнутом вороте – голубой галстук. Подчеркнутая, немужская аккуратность обращала на себя внимание с первого взгляда. Юноша был худощав, но широкоплеч. Серые глаза смотрели с любопытством, добродушно, и это придавало лицу привлекательность, какая нередко бывает у некрасивых. Руку он пожал крепко, резко, сказал негромко: – Валентин Лесной. – Псевдоним? – недружелюбно спросил Николай, невольно пошевелив пальцами правой руки, будто убеждаясь, что они не онемели. – Красиво придумано. – Нет, по паспорту, псевдонимов не признаю, – так же негромко ответил Лесной, а глаза, узкие, сощуренные, казалось, предупредили: «Меня сразу не укусишь». Внимательно посмотрев в них, Николай вспомнил, что встречал этого человека несколько дней назад здесь, в редакции, и не обратил внимания, как на автора – робкого любителя литературного творчества. – Вишнякова от тебя в секретариат заберу, – озабоченно проговорил Копытов. – Ты попробуй Лесного. Проверим, на что он горазд. У выхода Лесной остановился, пропустив Николая вперед. – Вот, Маро, наш новый сотрудник, в мой отдел, – удовлетворенно сказал Николай. – Нравится? Новичок разглядывал Маро во все глаза, и Николай не сомневался, что за этим последует. Но она смущенно улыбнулась, поправила воротничок платья и пробормотала: – Не скажу. В разговоре выяснилось, что Лесной приехал из соседнего областного центра, пока живет в гостинице, холост, выпить отказался. «Юнец! – пренебрежительно отметил Николай. – И зачем только такую зелень в газету берут? Впрочем, посмотрим». Весь день он потратил на правку одного письма. Можно было поступить проще: вызвать автора и предложить ему доработать свое произведение, но редактор приказал дать письмо в следующий номер. Никогда из этой чертовой газетной текучки не вырвешься. За соседним столом ворчал новый сотрудник. Он занимался нелегким делом – заполнял анкету в двух экземплярах, писал автобиографию. Вечером Маро пригласила на совещание таким радостным голосом, будто звала гостей к столу. Сначала совещание шло мирно. Рецензент не то ругал, не то хвалил номер. Очерк «Таков советский человек» ему понравился. Копытов удовлетворенно кивал головой. Николай втихомолку вздыхал, смотрел то на разрумянившуюся Ларису, то на сосредоточенного Лесного, то на невозмутимого Полуярова. Когда рецензент кончил говорить, Лариса по школьной привычке резко подняла полусогнутую руку, встала, одернула платье и начала говорить, запинаясь от волнения: – Порядки в нашей редакции… – Мы номер обсуждаем, – перебил Копытов. – Я буду говорить не о номере, – Лариса повысила голос. Она нервно теребила носовой платок коричневатыми от фотографического проявителя пальцами. – Я буду говорить о том, о чем все шепчутся после летучки, а на летучке молчат. Сергей Иванович, вы слишком яростно правите наши рукописи. Ведь от автора буквально ничего не остается. В письмо пятиклассника вы вписали фразу: «Хорошо осознав важность внеклассного чтения…» и так далее. – По существу, Антонова, выступай. Мелочи мы в рабочем порядке обсудим. – Правка – не мелочь. Надо либо браковать, либо править бережно. – Учтем, учтем, – пробормотал Копытов. В глубине души Николаю нравилась прямота Ларисы, но в то же время он не мог понять, откуда у нее берется смелость так резко высказывать свои мысли. Он был убежден, что подобная смелость вряд ли целесообразна. Ведь то же самое можно сказать в более мягкой форме. И пользу принесешь, и людей не оскорбишь. Слово попросил Полуяров. Хотя на летучке разрешалось говорить сидя, он всегда вставал. У него была привычка смотреть в глаза тому, кого он хвалил или критиковал. Новичкам он казался равнодушным, холодным. Чуть склонив большую, редковолосую голову набок, он говорил, никогда не повышая голоса. – Вишняков написал гладкое литературное сочинение, – смотря на Олега, начал он. – Кроме литературных приемов, в очерке ничего нет. «Значит, Максимов ему не звонил, – облегченно подумал Николай, – обошлось, пронесло». Он непроизвольно взглянул на Ларису и брезгливо пожевал губами: ему не нравилось, что она ни от кого не скрывала своих чувств к Олегу и даже сейчас не сводила с него темно-синих задумчивых глаз. Недавно она увлеклась фотографией и никого, кроме своего Олега, не снимает. – Войти можно? В дверях стоял высокий парень в засаленной телогрейке, с кепкой в руке. Николай мысленно чертыхнулся. – Кого надо? – спросил Копытов. – У нас совещание. – Знаю, – глуховатым баском ответил парень, – мне секретарша сказала. Но я прорвался. Максимов я. Тот самый. Копытов оживился, предложил присесть, поинтересовался, как встретили очерк на заводе. Максимов, видимо, не расслышал, осторожно сел на крайний стул, положил рядом кепку, посидел, встал, поздоровался и снова сел. В редакции действовало неписанное правило: тот, кому летучка портила кровь, мог закурить. Николай и Олег задымили одновременно. – Слушаем вас, – предложил Копытов. – Ладно, – сказал Максимов, – слушайте. Пусть товарищ, как его, Вишняков послушает. Брехню он написал. Самую настоящую брехню. Вы меня, товарищи корреспонденты, извините, но я так рассуждаю. Если я хорош, пиши обо мне какой я есть на самом деле. Если во мне изъяны нашел, совсем ничего не пиши. А присочинять никто не имеет права. Нет у меня дружка в Каховке. Нет. Ну смех ведь получился! Все ведь думают, что это я наврал. Просьба: дайте поправку, так, мол, и так – неладно вышло. – Можно? – небрежено спросил Олег. – Припомните-ка, товарищ Максимов, припомните-ка наш разговор. – Чего припоминать? – Максимов удивленно посмотрел на него. – Я не пьяный был. И не говорил я вам про мечту, про эту… – Минуточку, – остановил Копытов и прочитал, нагнувшись над газетой: – «И есть еще у Максима Максимова, простого советского человека, мечта, – чтобы слава о его трудовых делах вылетела за пределы завода и…» – Нет у меня такой мечты! – возмущенно перебил Максимов. – Нет у меня славы и не надо мне ее! Не ради нее… – У вас все? – пренебрежительно спросил Олег. – Мне остается только поражаться. То, что вы говорили мне тогда, на заводе, и то, что говорили сейчас, – не одно и то же. Вы что-то путаете. – Да брось ты! – вспылил Максимов. – Да мне-то не горе! Я свое сказал! А если не впрок… будьте здоровы! Максимов вышел из комнаты так стремительно, что никто не успел удержать его. – Попробуй разберись, – мрачно произнес Копытов. – Ведь сколько раз говорил: проверяйте, понимаете ли, каждое слово, с оглядкой пишите. Фраза, будь она неладна, в сторону увести может. Лучше уж без всяких этих… эпитетов, что ли, писать. – Если вы не верите мне, воля ваша, – Олег обиженно замолчал и принял позу оскорбленного. – Мы тебе верим, – втянув голову в плечи, стал объяснять редактор, – но правоту надо доказать. И не нам, а Максимову. Он молчать не будет, он жаловаться пойдет и не куда-нибудь, а в обком. На пятый этаж. Назначу комиссию, она разберется. – А я верю Максимову, – отчетливо проговорил Полуяров, посмотрев на Ларису. – Верю. С летучки Николай вышел радостным – для него все обошлось как нельзя лучше. Он подсел к Лесному с твердым намерением уговорить его зайти в ресторан. – Настроение? – спросил Николай. – Ничего. Скучновато. Ни одного знакомого, – отвернувшись в сторону, сказал Лесной. – Это дело поправимое. Я тоже живу не особенно весело. А двое грустных – это уже не очень грустно. – Вы ведь женаты? – полуутвердительно спросил Лесной. – Вам должно быть весело. – Ха! – воскликнул Николай. – Как раз женатые редко бывают веселыми. Зайдете ко мне, увидите вблизи семейное счастье. Вот вечер наступает, а моей жены дома нет. Трудится… Лесной не ответил, и Николай подумал, что никто, собственно, не мешает ему выпить в одиночестве. * * * В номере, где остановился Валентин, было неуютно. Высокая, продолговатая, похожая на пенал комната, салатного цвета стены с аляповатым трафаретом, два чемодана и тюк, еще неразобранные, – все это свидетельствовало о том, что он недолго задержится здесь. Валентин стоял у окна, не двигаясь, хотя чувствовал, что из щелей между рамами дует. Бывает иногда такое странное состояние, когда и грустно и тоскливо, когда остро сознаешь, что несчастлив, и в то же время смотришь на это спокойно, как на неизбежное. Случилось это почти шесть лет назад, на стадионе. Ничто не предвещало дурной погоды. Все пришли на футбол без плащей и зонтиков. Игра была, как потом рассказывали мальчишки, мировой и нормальной, но в разгар футбольной схватки над стадионом быстро собрались тучи, прокатился гром, и полил дождь. Валентин укрылся под козырьком крыши одного из киосков. Там, плечом к плечу, приютилось несколько человек. Он пристроился крайним. Стоять навытяжку, не двигаясь, ощущая, как костюм прилипает к телу, – и неприятно, и скучно. Вдруг Валентин увидел бежавшую от трибуны девушку. В ее движениях было столько ловкости, что он сразу забыл о дожде. Девушка бежала, держа руки у груди, рассчитанными прыжками перескакивая через лужи. У киоска она остановилась. «Красивая», – подумал Валентин и неожиданно для самого себя взволнованно предложил: – Пожалуйста, вставайте на мое место! Здесь очень сухо. Она поблагодарила его кивком головы, перепрыгнула через лужу и встала на клочок сухой земли. Немного осмелев, Валентин подвинулся к девушке и осторожно заглянул ей в лицо. Она была красива, особенно в профиль. Короткие мелкозавитые волосы прилипли к высокому гладкому лбу. Тонкий, словно точеный нос, прямые брови. Большие черные глаза. Родинка над верхней губой. В то время Валентин увлекался античным искусством и ему показалось: в облике девушки есть что-то от целомудренного очарования древнегреческих статуй. Еще не понимая, что с ним происходит, он размышлял глубокомысленно и витиевато: «Она мне нравится, а я и не знаю ее. Почему так бывает? Может быть, это нехорошо? Ведь считается, что если мужчина восхищается красотой женского лица или рук, то в этом нет ничего предосудительного. Но стоит восхититься красотой женского тела, как тебя сочтут безнравственным. А ведь в древних статуях – красота и радость жизни. Автора Венеры Милосской – этого гимна женской красоте – никак нельзя обвинить в безнравственности. Древние греки считали человеческое тело непревзойденным образцом красоты… А теперь черствые сухари исключили женскую красоту из круга эстетических наслаждений. Почему? Этот ложный, ханжеский стыд – признак духовной ограниченности, пережиток прошлого, когда женщина была предметом купли и продажи, когда сам общественный строй принижал человека, опошлял все светлое и чистое, что возвышает душу. Сейчас, когда мы боремся за нового человека, за то, чтобы он был красив во всем, женская красота должна вернуться в искусство и войти в педагогику. Так и будет!» – Три, – сказала девушка. – Да, – отозвался он. – А что? – Смешной какой! Вы три папиросы выкурили. Сосчитал. Действительно, три штуки, и все недокуренные. – Кончается дождик, надо идти, – сказала девушка. Пошли. Валентин шагал рядом, чувствуя, как непривычно часто колотится сердце. Ведь девушка в любой момент могла свернуть в переулок или сказать: «До свиданья!» Значит, он больше не увидит ее! Когда они подошли к городскому саду, Валентин пробормотал, надеясь, что она не услышит: – Идемте в кино. Но она услышала и ответила: – Холодно. От неопределенности ответа, в котором были и согласие, и отказ, Валентин растерялся и сказал, отвернувшись в сторону: – В кино тепло. Девушка промолчала. Она смотрела обрывок старой афиши и не повернулась, когда Валентин направился к кассе. С билетами в руках он подошел к девушке. – Вот, – упавшим голосом произнес он. Девушка почему-то вздохнула. – Идемте, – совсем тихо позвал Валентин, и она кивнула. Он пошел за ней, осторожно ступающей стройными ногами по размытой земле. До начала сеанса оставался час. Валентин сбегал в буфет и вернулся с двумя черствыми пирожными. – Ой! – обрадовалась девушка. – Я очень есть хочу. Раньше красивые девушки казались Валентину либо капризными и чопорными, либо развязными, а эта непринужденно, с удовольствием кусала пирожное, держа ладонь лодочкой; не отказалась от второго, потом сказала: – Ну вот, теперь я пить захотела. Фильм был заграничный, с запутанным сюжетом, с выстрелами и пятиминутными поцелуями; читать бесконечные надписи было утомительно, и Валентин больше смотрел на девушку, чем на экран. Поворачивая к ней голову, он видел в темноте блестевшие глаза. Раздался выстрел, девушка вздрогнула, и Валентин замер, почувствовав, как к нему на мгновение прикоснулось теплое девичье плечо. До конца сеанса он просидел не пошевелившись, но больше выстрелов не было. Когда вышли из кинотеатра, уже стемнело. Тускло горели электрические огни в матовых абажурах. Холодный ветер шелестел мокрыми листьями тополей. Оркестр на танцплощадке старательно играл краковяк. В освещенных окнах киосков с прохладительными напитками скучали продавщицы. В темной аллее кто-то бренчал на гитаре. Влюбленные пары с тоской поглядывали на мокрые скамейки. Смеялись, громко и озорно, девушки, взлетая на качелях в темное небо. В стрелковом тире подвыпивший мужчина в мокрой белой косоворотке, закрыв оба глаза, целился в жестяного зайца. – Вы что, провожаете? – полюбопытствовала девушка. – Да, вроде, а что? – Ничего, просто так спросила. Смешно получается. – Почему? – насторожился Валентин. – Вы бы хоть спросили, как меня зовут. – Неудобно… – Так я и поверила. В кино приглашать удобно, а… – Нет, правда, честное слово! – Валентин непроизвольно прижал руки к груди. – Я сам не понимаю, как все получилось. Не верится даже. Я первый раз… С ее лица исчезло озорное выражение. Она посмотрела на Валентина внимательно и серьезно. Чтобы избавиться от неловкости, он спросил: – Вы где живете? Она удивилась перемене тона и ответила: – Вот здесь. До свиданья. Спасибо. – Как вас зовут? Если бы он спросил из простого любопытства, она бы, конечно, назвала себя, но что-то в нем ей понравилось, и она проговорила лукаво и весело: – Приходите в среду в спортзал «Динамо», узнаете! – и захлопнула дверь. Валентин присел на каменные перила крыльца и попытался понять, что же произошло. Вспомнил, как она ела пирожное, держа ладонь лодочкой… Он спрыгнул с перил и пошел. Когда быстро идешь по темным пустынным улицам, думается очень легко, хотя трудно разобраться в охвативших тебя мыслях и чувствах. В юношеском воображении девушки кажутся по меньшей мере неземными существами, и все, связанное с ними, бывает светлым и радостным. Правда, иногда появлялись мысли, тревожные и стыдливые. Женская красота часто напоминала о себе; Валентин отводил глаза в сторону и жалел, что люди разучились преклоняться перед самым красивым на свете, А сейчас пришло что-то совсем незнакомое. Девушка, прижавшаяся к нему, когда на экране кто-то за кем-то гнался, стала ему такой дорогой и близкой, такой необходимой для счастья, что он испугался. Он старался доказать себе, что ничего необыкновенного не случилось, что все это – блажь и ерунда на постном масле, что ни в какой спортзал он не пойдет. Чего он там не видел? Но ждал среды… Будильник, спутник коротких студенческих ночей, во время экзаменов всегда забегавший вперед, теперь еле двигал стрелками. Иногда казалось, что больше ждать невозможно; тогда Валентин бросался на улицу и бежал, постепенно замедляя шаги, к ее дому, ходил около него, старательно давил на асфальте окурки. В среду он снова увидел ее. Выстояв длинную очередь в кассу, Валентин еле отыскал свободное место на скамейках для зрителей в небольшом спортивном зале. Диктор объявил, что гимнастические соревнования продолжаются. Валентин смотрел не столько на выступления гимнастов, сколько по сторонам. – Выступает Ольга Миронова, – раздалось из динамика, и аплодисменты заглушили торжественный голос. Случайно взглянув на середину зала, Валентин в первое мгновение оторопел – у брусьев стояла она, Ольга, в голубом купальнике, перехваченном белым пояском. Он не узнавал ее: она казалась и выше, и стройнее, и красивее, чем он запомнил ее. – Хорошо работает Миронова, – сказал кто-то за спиной Валентина, – всего десятиклассница, а на первое выходит. И вдруг зал охнул: спрыгнув с брусьев, Ольга покачнулась. Валентин проследил, в какие двери она убежала и, наступая на ноги зрителям, пробрался к выходу. В длинном коридоре было шумно, многолюдно, и Валентин не осмелился спросить, где можно разыскать Ольгу Миронову. Через некоторое время она вышла в коридор, одетая, с чемоданчиком. Валентин шагнул к ней и, увидев заплаканное лицо, горячо прошептал: – Идемте, пожалуйста, в кино… – Какой вы… – раздраженно проговорила Ольга. – У меня несчастье, а вы… И направилась к выходу. Валентин догнал ее уже на улице и спросил: – Куда вы? Не уходите. Может быть, вам не надо уходить… Она шла молча, и он отстал. Это было глупо, жестоко, непонятно, но она ушла, а он остался. Девушка затерялась в толпе, Валентин долго смотрел в сторону, где она скрылась. Спустя несколько дней Валентин узнал, что она живет в другом городе, а сюда приезжала на соревнования. Валентин не обижался на судьбу, но вскоре заметил: все, что он встречал в жизни хорошего, так или иначе связывалось в его представлении с Ольгой. Все, чего в жизни недоставало, он находил в Ольге. Она не забывалась, и беззаветное, самоотверженное чувство не уходило из сердца. Первая любовь – самая восторженная, самая искренняя, самая глупая, не тронутая ни жизненным опытом, в котором страсть уживается, пусть бескорыстно, с практичностью, ни рассудочным самоконтролем, который сдерживает проявление чувств. Валентин не боялся ошибиться, верил, что любовь победит, какие бы беды ни стояли у нее на пути, какие бы испытания ни принесла ей судьба. Настоящая любовь, наверное, единственная, к ней пойдешь, отказав себе во всем, пойдешь, не считая бессонных ночей, горестей и неудач. И, наверное, ни слабость в минуты усталости, ни насмешки не заставят тебя свернуть в сторону. Валентин верил, что не с неба прямо в руки падает любовь, а растет, мужает, крепнет в будничных делах, пропитывает жизнь стремлением стать лучше, чем ты есть, желанием работать, бороться. Через два года Валентин увидел Ольгу в том же спортивном зале. Он сидел, ожидая начала соревнований и одновременно боясь первого мгновения, когда увидит ее. Он так был уверен во встрече, что не посмотрел, есть ли фамилия Ольги среди участников соревнований. – Первое место Роговой обеспечено, – услышал он, – уверенно растет. – Простите, – спросил Валентин, – а Миронова выступает? – Миронова? – юноша в зеленой футболке посмотрел на него, как на невежду. – Это девичья фамилия Роговой. – Девичья? – с трудом выговорил Валентин. – Ну да, – объяснили ему, – когда девушка выходит замуж, она берет фамилию мужа. Понимаете? – Понимаю, – пробормотал Валентин. Он вышел из зала и направился к выходу. Зачем ей нужно было менять фамилию, когда он… Валентин остановился. Именно сейчас он впервые сказал себе, что любит ее. До вечера он бродил по аллее около павильона. К тому времени, когда здесь появилась Ольга, он уже успокоился. – Вы обиделись на меня тогда? – смеясь, спросила она. – Я была вздорной девчонкой. Простите, я нехорошо отнеслась к вам. Уж очень обидно было, потеряла первое место. – Вы замужем? – Представьте себе, – беззаботно отозвалась Ольга. – А вы женаты? – Что вы? – удивился Валентин. – Конечно, нет. – Почему «конечно»? Я тоже не собиралась. Над стадионом носился ветер, хлопал флагами, играл вымпелами. Безоблачное небо постепенно синело. Когда затихал шум на трибунах, слышно было, как в кустах щебечут птицы. – Я изменилась? Да, изменилась. Его Ольга, которой он мысленно доверял все свои мечты и мысли, теперь казалась чужим человеком, равнодушным к его судьбе. – Нам не надо встречаться, – весело говорила Ольга. – Каждая встреча с вами кончается для меня плохо – не могу добраться до первого места. Ольга была ростом с него, и, подняв глаза, он встретился с ней взглядом. – Каждая встреча с вами для меня кончается плохо, – тихо повторил он. – Дело в том, что тогда… – Я пошутила, – перебила Ольга, и ее смуглые щеки порозовели. – Я понимаю, – продолжал Валентин. – Желаю вам всегда занимать только первое место. Когда Ольга уехала, он сначала почувствовал себя бессильным перед желанием снова увидеть, услышать ее. Он готов был бросить все, по шпалам бежать к ней, чтобы сказать: «Здравствуй, я люблю тебя». Странное чувство иногда испытывал он: ведь она живет, дышит, говорит, смеется, но – где-то недосягаемо далеко. Как это может быть? Настало время, когда Валентин смалодушничал – пробовал влюбиться, ухаживал, притворялся перед самим собой, а однажды прокутил всю стипендию в один вечер. И, казалось, что голова болела не от вина – от собственной глупости, жалких попыток спрятаться от трудностей. Все сильнее он убеждался в том, что не забудет Ольгу, писал ей чуть не каждый день, но не отправил ни одного письма. Теперь он любил живую женщину, а не плод разгоряченной юношеской фантазии. Спокойно и холодно он сознавал, что от Ольги зависит вся его жизнь. Валентин имел право любить по-земному, потому что преклонение перед женщиной, перед женской красотой всегда соединялось в нем с глубоким, идущим от сердца уважением. Он ясно помнил, как родилось в нем это мужское уважение, успокоившее душу. Началось с того, что в художественной галерее он стал подолгу задерживаться у картин и статуй, мимо которых раньше проходил с деланно равнодушным видом или рассматривал тайком, как недозволенное. Теперь он спокойно и сосредоточенно разглядывал прекрасные линии человеческого тела и думал, почему же уходит из искусства эта целомудренная, радующая сердце красота? Что люди нашли в ней плохого? И неприятная мысль приходила в голову: а вдруг только статуи и картины будят во мне хорошее? Встречу живую и уже не буду таким? Случилось это в пионерском лагере, где Валентин работал вожатым. Вечером, когда уставшие за день ребята засыпали, в красном уголке собирались взрослые. Валентин всегда с мальчишеским обожанием следил за врачом Пожарской. Ее яркая восточная красота смущала Валентина, заставляла непонятно отчего краснеть и в то же время рядом с ней он ощущал непрестанную радость. Однажды Пожарская не пришла, и Валентин, словно ему чего-то недоставало, посидел, погрустил и побрел к реке. Лагерный лес слился с теплой темнотой, и было приятно вот так бесцельно идти и ни о чем не думать. Выйдя на прибрежную горку, он отпрянул назад и спрятался за ствол ели. Внизу, у воды, стояла Пожарская, прямая, стройная, закинув руки за голову. Он видел ее всю. Понимал, что надо уйти. И не уходил. Женщина медленно вошла в реку, бросилась вперед и поплыла. Обратно Валентин шел медленно. Спать не хотелось. Было радостно думать, что он убедился в своей правоте: в отношениях с женщиной все может быть чистым и возвышенным. Важно любить, остальное – приложится. Чувства существуют не сами по себе, они питаются жизнью, как дерево питается соками земли. Измельчает жизнь, и любовь останется без пищи, угаснет. И, наоборот, когда чувства крепнут, растут, стыдно быть маленьким человеком. С особой силой ощущал он это, думая об Ольге. Чем дальше он был от нее, чем безрадостнее становились мысли, тем увереннее он думал о том, что рано или поздно будет счастлив. И только с Ольгой. В конце концов он пришел к выводу, что надо ехать туда, где она живет, а там видно будет. Долго ли собраться в путь двадцатишестилетнему холостяку, у которого почти нет вещей, у которого неуживчивый характер, которому надоело ругаться с редактором из-за каждой запятой? Ему не привыкать жить в неуютных номерах, самому готовить обеды и стирать белье. Студенческое общежитие научило всему. Валентин включил чайник, накрыл на стол и сказал себе: «Не ной». ГЛАВА ВТОРАЯ Лариса не поспевала за шедшим впереди Олегом. Отстань она, остановись, он не заметит, не обернется. Она тяжело дышала сквозь стиснутые зубы, слабела с каждым шагом и не могла поднять руки, чтобы придерживать муфту. Показалось, что кости стали мягкими и гнутся. Муфта упала. Лариса с трудом выпрямила подкосившиеся ноги. К горлу подступила тошнота. Лариса, закинув голову назад, старалась не дышать. Олег что-то говорил, она не могла разобрать слов, и оттого, что голос его был тревожным, растерянным, она повеселела. Олик рядом – значит, все хорошо… Все равно, хорошо… хотя и не хорошо. Очень хорошо. Замечательно. Думать было больно. Она подняла голову и увидела Олега. «До чего нелепо! – промелькнула ясная мысль. – У него ужасное настроение, а тут еще я с глупым обмороком!» Силы возвращались к ней. Держась за стену и опираясь на руку Олега, она сделала несколько шагов, пошатнулась, но не остановилась. Октябрьский ветер, летящий с реки, продувал улицу, как трубу. – Какой чудесный ветер, – проговорила Лариса. – Взлететь хочется. Но что случилось? Наверное, это от волнения, усталости и голода: ведь она не обедала; до летучки отвечала на письма юнкоров, а вот вычитать ответы после машинки не смогла. Строчки прыгали перед глазами. Она сжимала голову руками, терла лоб. После летучки, на которой выступил Максимов, она почувствовала себя еще хуже, хотелось увидеть Олега, а он не появлялся. Вечером ее вызвал Полуяров, усадил на диван рядом с собой и прямо спросил: – Что у вас с Олегом творится? Нервные бы какие-то оба. – Что творится? – обиженно ответила Лариса. – Жениться нам пора. – В каком смысле пора? – Во всех смыслах, Павел Павлович. – Я вот почему об этом заговорил, – осторожно сказал Полуяров. – Что бы там с тобой ни случилось, держи себя в руках, пожалуйста. Привыкай. Сгодится на будущее. Ларисе было неприятно, что посторонний человек обо всем догадался. – Вам легко говорить, – жалобно произнесла она, – а я растерялась от разных… – Зря, – Полуяров помолчал и повторил: – Зря… Ты почему, извини за неподходящее выражение, нюни распустила? Он был прав, и она промолчала. Только вечером, когда в редакции уже никого не было, Олег зашел и нетвердым шепотом сообщил. – Иду к шефу. Уточнять меру наказания. Как и следовало ожидать, Максимов пожаловался куда полагается. Шеф испугался и решил кончить дело побыстрее. Я каяться не намерен. Она провела ласковыми пальцами по его шевелюре, распутала пряди густых русых волос, прошла с ним до кабинета редактора; оставшись одна, упала на диван и, приложившись щекой к холодной клеенке, разрыдалась. Выплакавшись, она ходила по комнате, думая о том, о чем догадывалась только сама, о чем пока никто не знал. Когда Олег вышел от Копытова, у него было усталое, безучастное лицо, и она сразу поняла: плохо. А по дороге домой Лариса убедилась, что ее подозрения. оправдались, и от этого зашагала увереннее, тверже. Дома она надела синий халатик, вытащила из волос шпильки и стала накрывать на стол. Ей очень хотелось походить на жену. Подав Олегу пепельницу, она замерла, прижавшись к его голове. Ей было страшно и весело, она оттягивала удовольствие порадовать любимого своей новостью. Она разлила чай, посмотрела на хмурившегося Олега и, прищурив темно-синие глаза, проговорила испуганно: – А ведь мне нельзя много пить. Олег вопросительно посмотрел на нее. Лариса горячими руками взяла его прохладную руку и приложила к поясу халатика, на живот. – Вот почему. Кончик папиросы дрогнул, серый пепел упал на брюки. Олег осторожно высвободил руку, хотел стряхнуть пепел, задел сахарницу, она опрокинулась, и белые кристаллики усыпали пол. «Соль к ссоре, – подумала Лариса, – а сахар?» Олег встал, и сахар заскрипел у него под ногами. – Давно? – спросил Олег. – Не знаю, – задумчиво отозвалась Лариса. – Сегодня узнала… догадалась. Да ты не волнуйся, все еще можно исправить. – Правда? – Олег шагнул, сахар снова заскрипел под ногами, и он на цыпочках отошел назад. – Все еще можно исправить, – повторила она. – Не поздно. Но только не так… – Не пойми меня превратно, – пробормотал Олег. – Дело в том, что сейчас… – Ясно, – Лариса скривила губы, сказала резко: – Я просить тебя ни о чем не буду. Не бойся. Она не хотела говорить этого, но слова произнеслись будто сами собой. Закрыв глаза, она продолжала: – Пока никто не знает его отца, – голос стал твердым. Она бережно расправила складки на халатике. – И если отец не хочет нас… – и вдруг, в одно мгновение поверив в то, что может случиться, она прижалась к Олегу и сквозь слезы прошептала: – Нет, не надо бросать нас! Останься, мы без тебя не можем. Ты сегодня не уходи, ты мне сегодня очень нужен. Тяжело мне. Не уйдешь? – Ты не знаешь моих родителей, – Олег виновато улыбнулся. – Я не предупредил их… – А я тогда… помнишь… осталась. И маму не предупредила. – Только не обижайся, – умоляюще произнес Олег, – у меня земли под ногами нет. На работе, сама знаешь, сплошные неприятности, здесь тоже… неожиданность. Все не так просто, как тебе кажется. И потом, может быть… может быть, ничего и нет? Он долго убеждал ее, что она просто изнервничалась, что надо успокоиться и обсудить случившееся хладнокровно. Она согласилась, хотя и не понимала, что же нужно обсуждать, и тем более хладнокровно. Нет, пусть он уходит, ей надо побыть одной. Надо держать себя в руках. Лариса проводила Олега, долго, пока не замерзла, стояла на крыльце. Вернувшись в комнату, она случайно взглянула в зеркало. На нее смотрела стройная девочка с испуганными виноватыми глазами. Пышные каштановые волосы волнами падали на узкие, худенькие плечи. Она покраснела, подумав, что девочка стала женщиной, что скоро от ее стройности не останется и следа. Напевая, Лариса сняла футляр со швейной машины: пока есть время и охота, надо скомбинировать из старых платьев новые – широкие. Она доставала их из шкафа и каждое, рассматривая, подержала в руках. С платьями было связано много воспоминаний. Вот в этом, коричневом, с белым воротником, она защищала в университете диплом; в голубом первый раз ездила в Москву; желтое купила на первую зарплату. Она выросла из них, но они еще послужат своей хозяйке. Брызнули слезы… Некому пожаловаться. Никто не поймет. В лучшем случае, пожалеет, и только. А то еще пристыдят, осудят. Сказать, что из любви отдалась, – усмехнутся. А другого оправдания нет, и искать его она не будет. Права она. Лишь бы Олег не струсил, остальное – ерунда. А он любит. В это она всегда верила, особенно в тот момент, когда, вскрикнув, еще крепче обняла его. Искусанные губы горели. Она выключила свет, забралась под одеяло, зажмурила глаза… Говорят, в пять месяцев можно определить, мальчик будет или девочка. Все равно… Лариса легла поудобнее и, смирившись с тем, что сон не приходит, стала думать обо всем, о чем думалось. Отца она не помнила, знала лишь по фотографиям и по рассказам матери. Александра Яковлевна всегда вспоминала о нем, как о живом, и дочери казалось, что он просто куда-то уехал и вот-вот снова появится в их квартире. От Александры Яковлевны, высокой, в меру полной, словно не стареющей женщины, дочь унаследовала прямой характер, большие задумчивые темно-синие глаза да манеру держать голову прямо, чуть откинув назад. Потеряв мужа, когда ей не было и тридцати лет, Александра Яковлевна осталась одинокой, хотя обладала общительным характером и в пятьдесят лет еще нравилась мужчинам. Она никогда не подчеркивала своего одиночества, но и не считала, что жизнь удалась ей. После смерти мужа она стала работать секретарем на какой-то базе, заочно окончила педагогический институт. Все это далось с трудом. Как-то, наслушавшись пересудов соседок, Лариса по простоте душевной спросила: – Мама, а ты почему замуж не выходишь? Александра Яковлевна нахмурилась, долго молчала и ответила: – Вырастешь – поймешь. Мы с Алешей так жили, что больше ни о ком ни разу не подумалось. Учительство отнимало у матери все время: бесконечные стопки тетрадей, конспекты, планы, собрания, заседания, педсоветы, курсы усовершенствования. «Заусовершенствовалась», – невесело шутила Александра Яковлевна. Когда ее перевели на работу в областной отдел народного образования, начались командировки в районы. Мать не стремилась держать дочь в строгости, но Лариса не злоупотребляла ее доверчивостью. – Вот тебе мое мнение, – говорила Александра Яковлевна, – поступай, как знаешь, дело твое. Тебе перед собой отвечать. Она приучила дочь принимать самостоятельные решения, отвечать за них. В доме было правило: вечером Лариса рассказывала матери обо всем, что сделала за день. За проступки Александра Яковлевна наказывала жестоко, каждое наказание дочь запомнила на всю жизнь. Ей было лет двенадцать, когда мать попросила ее отнести в мастерскую туфли. Лариса забыла, вечером спрятала туфли под кровать, а на вопрос матери ответила: – Отнесла, отнесла. Утром Лариса увидела, что туфли стоят у ее кровати. Мать два дня не разговаривала с дочерью, это было для нее так ужасно, что временами от нервного напряжения кружилась голова. Больше Лариса ни разу не солгала. Живость характера и общительность не мешали ей быть серьезной и строгой. Долгое время она росла угловатой и нескладной и лишь в десятом классе неожиданно ощутила в теле свободу и легкость, перехватила первые мальчишеские взгляды. В школе у нее был блокнот, в который она старательно переписывала понравившиеся стихи, афоризмы, цитаты из книг. Сначала она занималась этим лишь потому, что такие блокноты имелись у всех девчат, выписывала без разбора: «Как мало прожито, как много пережито», «Если мужчина решил отдать за женщину жизнь, значит, он недооценил либо жизнь, либо женщину», «Только тот потерянное ищет, кто не может нового найти». Особенно любила она грустные стихи и песни. Красивые, казавшиеся мудрыми слова будили воображение, сеяли тревогу, были первыми вестниками того, что не все в жизни легко и просто, что нельзя прожить свой век, не испытав тоски и горя. Пока не пришли настоящие беды и радости, их заменяли стихи и изречения. Потом записная книжка стала смешным воспоминанием: отчеканенные афоризмы не выдержали проверки жизнью, она оказалась сложнее, а может быть, и проще, грубее и не любила пышных слов. Лариса много думала о любви. Она равнодушно смотрела на бойких хорошеньких мальчиков, из-за которых рыдали и ссорились школьные красавицы, а мечтала о каком-то необыкновенном чувстве, которое зовет на подвиг. Лариса не вздыхала над фотографиями местных и столичных теноров, подобно некоторым подружкам, но часто просыпалась, разбуженная одним и тем же сном – она спасает кого-то, потому что любит. С детства в характере Ларисы появилась вера в то, что дружба и взаимная помощь делают людей стойкими В борьбе с недостатками и несправедливостью. Она водилась с мальчишками, на которых махнули рукой учителя и родители, терпеливо наставляла на путь истинный неблагодарных нерадивых подружек. Лариса приходила на помощь, не ожидая, когда ее позовут, была счастлива, если удавалось оказать кому-нибудь услугу, большую или маленькую. Она не могла оставаться равнодушной, если рядом был плохой человек, она торопилась помочь ему выправиться, мечтала о том, что наступит время, когда люди разучатся делать плохое. Поступить на факультет журналистки Лариса решила еще в школе, читая статьи Эренбурга и видя, как читают их другие, самые различные люди. Тогда ей казалось, что работа в газете – только страстная публицистика. Потом, уже в университете, газета предстала перед ней в своем будничном трудовом облике; она требовала знаний, жизненного опыта, честной души и упрямого характера, особенно – честной души. Выбор профессии Лариса считала самым важным шагом в жизни. И не было, по ее мнению, другой работы, где она могла бы проявить любовь к людям в полную силу, креме работы в газете. На факультете журналистки училось много случайно попавших туда молодых людей, кому их будущая профессия представлялась легкой, эффектной и выгодной. Кое-кто из них благоразумно бросал учебу, другие жe, получив диплом (что не требует любви к профессии и призвания), уходили в редакции, увеличивая число средненьких журналистов, которые ценят в газете лишь гонорарную ведомость или звучный псевдоним. К таким Лариса относилась с непримиримой враждебностью. Она работала в редколлегии факультетской стенной газеты и организовала серию статей на тему: «Будущий журналист, проверь себя на студенческой скамье!» Статьи вызвали ожесточенные споры. Вопрос о том, какими качествами должны обладать люди, решившие стать журналистами, оказался важным и злободневным. Лариса написала резкую статью «Они не будут журналистами». Герои статьи – несколько франтоватых юношей и развязных девиц – писали жалобы, устраивали Ларисе скандалы, даже нашли себе защитников. Ларисе не давали прохода И хотя редколлегия держалась дружно, положение день ото дня становилось напряженнее. В это время в многотиражной газете появилась остроумная статья «И все-таки они не будут журналистами!» «Олег Вишняков» – она и сейчас видит подпись под статьей, набранную темным петитом. Автора она знала и раньше, читала его очерки и рецензии в областной газете. Они нравились ей, но самим автором, юношей высокомерным и насмешливым, она не интересовалась. После статьи, удачно выразившей ее мысли, она стала думать об Олеге, отыскала в нем много хороших качеств и решила, что он лучше других. Сначала тихая и светлая любовь не приносила особенных хлопот и огорчений. Лариса ждала, что чувство пройдет, потом забеспокоилась. Любовь оказалась настойчивой и властной, такой, от какой не сбежишь, не спрячешься. Они познакомились. Лариса слушала его рассказы о работе в газете, восхищенно раскрыв глаза, и даже он, привыкший к поклонению, удивился. В ней сочетались восторг перед ним и строгость, серьезность и беспечность., недоступность и умное кокетство. Он увлекся ею, легко понял, чем можно привязать ее к себе: говорил с ней о газете, помогал обрабатывать материалы. Они вместе написали несколько корреспонденций для областной газеты. Вот здесь-то, на работе, Олег и покорил ее. Лариса поразилась его умению быстро ориентироваться в обстановке, принимать решения, делать правильные выводы. Выполняя задания редакции, хотя бы и незначительные, Олег не знал усталости, работал ожесточенно, забывая обо всем на свете. Не было случая, чтобы он не справился с порученной ему темой, не выполнил бы задания. Однажды Лариса разбиралась по поручению редакции в междуведомственном споре. Статья была срочной, но как назло Лариса запуталась в противоречивых сведениях. Ответа на вопрос, кто виноват, не было. Вечером зашел Олег и положил на стол билеты в театр. Одеваясь, Лариса рассказала ему о неудаче. – Когда сдавать? – спросил Олег. Узнав, что завтра статья должна быть в редакции, он сбросил пальто и приказал: – Давай блокнот. Предложи билеты соседкам. Сегодня Филиппов поет. Московский бас Филиппов был любимым певцом Олега, он с трудом достал билеты на последний спектакль, и Лариса неуверенно предложила все-таки пойти в театр. Олег огрызнулся и продолжал изучать записи в блокноте, изредка задавая вопросы. Она варила кофе, а Олег возмущенно указывал ей на ошибки, на отсутствие некоторых сведений. Держа стакан в руках, он ходил по комнате и, обжигаясь, пил кофе. – Ничего не получится, – заключила Лариса, – сидели бы сейчас в театре… – А что скажешь завтра в редакции? Самое постыдное для журналиста – не справиться с заданием. Позор! Идем гулять. Долго бродили они по ночному городу. Лариса молчала, чтобы не мешать Олегу думать. Она не особенно верила, что он найдет выход из положения. Он нервничал, задавал, казалось, самые пустяковые вопросы, ворчал. И когда уже возвращались к общежитию, он вдруг рассмеялся и подставил щеку. Оглянувшись по сторонам, Лариса быстро поцеловала его, он взял ее под руку и стал объяснять: – Факты, действительно, противоречивы. Оба начальника с помощью цифр, проверить которые почти невозможно, утверждают прямо противоположные вещи. Разобраться в них трудно. А мы и не будем разбираться. Статью надо назвать: «Разберитесь, товарищи Гаврилов и Гуревич!» Придя домой, Лариса села за стол. И как легко писалось! Рядом с Олегом она начала по-настоящему верить в свои силы, впервые отчетливо осознала свои способности. Олег убедил ее, что она будет журналисткой, и она не могла не полюбить его. Они сблизились не на танцплощадке, не на бесшабашных студенческих вечеринках, а за интересной и сложной работой. Лариса видела, что Олег способен вдохновляться, дорожит возможностью выступать на печатных страницах, не жалеет ни сил, ни времени, понимает радость труда. Все остальное – самовлюбленность, высокомерие – было наносным, не пугало ее. Это можно было убрать, подобно тому, как художник исправляет портрет, убирая лишние, неудачные штрихи. Олег относился к своему труду серьезно, считал его делом жизни. Пока большинство студентов изучало журналистику только на лекциях, он уже сотрудничал в редакциях, набирался опыта. А чтобы совмещать работу и учебу, надо обладать твердым характером, силой воли, уметь жить нелегкой жизнью. Лариса помогала ему и ласковой заботой, и нежным вниманием, и – самое главное – горячим стремлением трудиться, не жалеть сил для газеты. – Ты не представляешь, что ты за человек! – поражался Олег. – Ты чудо природы. Чем я тебя отблагодарю? – Не притворяйся, – отвечала она, – ты знаешь, чем меня можно отблагодарить. Вот подожди, окончим университет, берегись меня тогда! Уверившись, что Лариса крепко к нему привязалась, Олег охладел к ней. – Чудо природы скучает, – невесело шутила Лариса, – ему надо немножечко человеческого внимания. Она не могла понять, что произошло с Олегом. – Ты скажи прямо, – просила она. – Надоела? – Как тебе не стыдно? – вяло защищался Олег. – Просто у меня такой характер. И стоило ему немного отойти от Ларисы, как сразу явственно проявлялись его недостатки. Курсовое собрание осудило его за пренебрежительное отношение к товарищам, стенная газета раскритиковала за высокомерные отзывы о преподавателях. Но чем сильнее проявлялись в Олеге недостатки, тем с большей верой Лариса думала о том, что она обязана помочь ему избавиться от них. Любовь ее была тревожной, но поворачивать назад было поздно: Лариса любила, а для нее это значило – на всю жизнь. Он закончил университет на год раньше ее и, уезжая, сказал: – Буду ждать. Неделю не было писем. Ей думалось, что он попал под трамвай, заболел или еще что-нибудь. Потом письма полетели одно за другим. Олег скучал: «Мне недостает тебя», – писал он. Встреча после разлуки была, наверное, самым счастливым мгновением ее жизни. Ради этого можно было и пострадать. В редакции Ларису назначили заведующей отделом учащейся молодежи. Все шло хорошо, и вдруг – совсем неожиданно – случилось то, о чем жалеть было уже поздно. Обо всем этом Лариса думала до утра. Болела голова, в теле была слабость. Лариса устала лежать и думать. А что, если завтра, то есть уже сегодня, не ходить на работу? Ой, нет! Вернется из командировки мама, она обязательно вызовет врача. Не надо. Лариса закрыла лицо руками: она сама сходит в клинику, сама обо всем расскажет маме… А что сейчас делает Олег? Наверное, ходит по комнате и курит… А ведь смешно: только вчера узнала, что стала матерью… Ничего смешного нет. Страшно. Очень страшно. Мама заплачет… Может, проще сделать? Не поздно?.. Нет, ни за что… И не надо ни о чем жалеть. Проснулась Лариса усталой и разбитой. Было семь часов. Она торопливо оделась, еще не понимая, куда заторопилась, но сразу же ей стало ясно: она должна идти на завод и первой увериться в правоте Олега. От этого решения повеселело на душе. Едва Лариса сошла с крыльца, озноб охватил ее откуда-то изнутри. Потом замерзли губы, ресницы заиндевели, и было больно шевелить веками. У заводской проходной она остановилась и, морщась, затопала окоченевшими ногами. Мимо пробегали люди. Все они, казалось ей, поглядывали на нее с удивлением: зачем она здесь, что ей надо? Ларисе стало неловко, она отступила назад, в темноту, но тут же шагнула вперед, заметив высокую фигуру Максимова. – Здравствуйте, – обрадованно сказала Лариса и поперхнулась колючим морозным воздухом. – Мне вас очень нужно. – Меня? – изумился Максимов. Он пританцовывал на месте, по очереди растирая то одно, то другое ухо. – Да вы кто? – Услышав ответ, он насупился, перестал пританцовывать. – Не ждал в такую рань. Факты, значит, прибежали проверять? Валяйте! – Максимов провел Ларису в проходную и сказал человеку за барьером: – Пропуск в инструментальный товарищу из газеты. До цеха они прошли молча. У входа Максимов проговорил насмешливо: – И почему у вас всегда так бывает – наврет один, а разбирается другой? Пускай Вишняков явится. Ребята с ним потолковать хотят. Мне за станок пора. Действуйте. В партком загляните, в завком, в общем, куда хотите. С каждой его фразой в голову Ларисы все настойчивее проникала мысль, что Максимов прав. Откуда она появилась, эта мысль, было непонятно, но Лариса не могла ее отогнать. – Извините меня, – Лариса растерянно помолчала. – Представьте, что я не сотрудник редакции, а… ну, словом, пришел к вам человек, вот я, и спрашивает: правду вы говорили в редакции или нет? – Проверяйте, сами узнаете, чего тут рассуждать? – Спасибо, – невпопад пробормотала Лариса, – где здесь можно погреться? У меня ноги замерзли. – Да вон у батареи. Теплынь. У батареи центрального отопления Лариса быстро отогрелась. Ноги заныли, будто сжатые тисками. – Оттаяли маленько? – раздался рядом веселый мужской голос. – Чайком не побалуетесь? Перед ней стоял высоченный парень в короткой, чуть ли не до пояса телогрейке, кубанке, лихо надвинутой на левую бровь. – Меня в вашей «Смене» описали, – продолжал он. – Смеются ребята. Не хуже «Крокодила» получилось. – А что смешного? – Да про горделивую осанку написано, а я сутулый… Вот чаек-кипяток, вкусно, как в буфете, – он поставил на подоконник алюминиевую кружку и объяснил: – Меня Максимов к вам послал, говорит, замерзли… Пейте, пейте, чаек что надо. – Видно было, что парню хотелось поговорить, он переступал с ноги на ногу. – А здорово вы про Каховку сочинили! Хохотали мы тут. Ну, мне пора, я с ночной, пора на боковую смену. Кружку здесь и оставьте. Пока. Кругом шумели станки, где-то недалеко стучал молот: обманул, обманул, обманул. Теперь все ясно. Не надо создавать никакой комиссии для проверки заявления Максимова. Инструментальщики правы: Олег многое «присочинил». По дороге в редакцию Лариса обдумывала, как будет разговаривать с Олегом. Он может убираться на все четыре стороны. Противно не то, что он сделал много неточностей в очерке и кое-что выдумал для красивости, а то, что лгал ей. И это сейчас, когда им надо думать о семье! – Ух, глаза какие! Совсем не спала? – Маро бросилась к Ларисе, едва она вошла в приемную. – Тебя Копытов три раза вызывал. Попадет! Редактор, взглянув на Ларису, проворчал недружелюбно: – Полосу о детских домах придется переделать. Ерунда получилась. Неглубоко написано, несерьезно. Ты посмотри, что тут написано: ласка да ласка, заботливые руки… Не роман это, а газета, понимаешь? Ты с того начни, что в нашей стране, благодаря неустанной заботе… и так далее. Цифры приведи. Понимаешь? – Здравствуйте, Сергей Иванович. – Чего? – Здравствуйте, говорю. Мы сегодня не виделись. – Привет. Вас много, тут не упомнишь, с кем виделся, с кем – нет. Почему опоздала? Сколько раз напоминал: если нужно, предупредите накануне. Новый работник наш, Лесной, сегодня отчудил. Почему, спрашиваю, опоздал. А он: вышел, дескать, из дому, а погода такая замечательная, настроение такое поэтическое. Пешком, видите ли, захотелось прогуляться. Настроение поэтическое. Тоже мне, Пушкин нашелся, так сказать. – Я была на заводе, Сергей Иванович, – тихо проговорила Лариса. – Максимов прав. Олег виноват. Если вы уволите его… – Фу ты, господи! – Копытов стукнул по столу кулаком. – И кто его за язык тянул!.. Горе мне с вами, а не работа, – Копытов помолчал, развел руками и сел. – А тебя кто на завод посылал? С чего это ты? Никому ничего не сказала, никого не предупредила… Ладно, иди. Авось обойдется. То, что редактор забраковал ее полосу – результат десятидневной командировки – Ларису даже не удивило и тем более не огорчило. Ко всему привыкает человек. Копытов не любил живых, не шаблонных материалов, предпочитал им солидные, нудные статьи, которые в редакции называли «шлакоблоками». Лариса привыкла к тому, что ее материалов Копытов не подписывал без более или менее крупного разговора. Она думала об Олеге, перебирала письма, хотела позвонить в облоно, взяла в руки телефонную трубку, долго сидела, слушая гудок… Набравшись решительности, она заглянула в соседнюю комнату, затем – в другую, прошла в приемную. – Олег разве не приходил? – спросила она Маро. – Приходил, – виновато ответила Маро. – Хочешь ириску? – А где он? – Почему не хочешь? Очень вкусная ириска. Он уехал, – перешла на шепот Маро. – В командировку, в леспромхоз, вот приказ. «Держись, – сказала себе Лариса, – может, еще хуже будет». Она положила ириску в карман, проговорила с болью: – Хорошо бы сейчас на лыжах с горы скатиться. С высокой-высокой. – Упадешь, – предостерегающе прошептала Маро. – Не бойся, не упаду, – обиженно, но твердо ответила Лариса. В клинике она старалась держаться с достоинством, независимо, а когда врач заполнила карточку беременности и внимательно посмотрела на раскрасневшуюся клиентку, та пробормотала: – Когда прийти в следующий раз? На улице ей стало страшно… Мама уже дома… Месяца два все будет оставаться по-прежнему, а потом… Она замедлила шаги… Ничего, ей выдержки не занимать. Прав тот, кто любит, а не тот, кто, не понимая любви, осудит ее за безрассудство. Если бы несчастье заключалось только в том, что ее ребенок вырастет без отца. Она хочет стать женой Олега, потому что родилась для того, чтобы помочь ему избавиться от всего наносного, мелкого. А он не понимает. Это страшно… Почему он сбежал? Бросил ее в самую трудную минуту? Прежде чем войти в квартиру, Лариса немного постояла перед дверью, вытащила из муфты зеркальце, взглянула: ну, конечно, мама сразу заметит, глаза вон какие ненормальные. Лариса никогда ничего не скрывала от матери, да это было и бесполезно. Александра Яковлевна догадывалась первого взгляда о том, что творилось с дочерью. Догадывалась она, видимо, и об истории с Олегом, и Ларисе было тягостно сознавать свою вину. – Как жизнь? – встретила Александра Яковлевна дочь. – Прекрасна и удивительна. С приездом, мамочка, – голос ее, как она ни сдерживалась, дрогнул. – Что случилось? Она ждала этого вопроса, приготовилась к нему и все-таки он показался неожиданным. Лариса кусала губы, чтобы согнать с лица беспомощную улыбку. – На работе что-нибудь? Сколько у нее седых волос! Будто только сейчас Лариса впервые заметила, что мать постарела. – Беда со мной случилась, – прошептала Лариса. – Я очень виновата перед тобой. Я на что угодно согласна, чтобы не расстраивать тебя, но… – Если я могу помочь тебе, – испуганно произнесла Александра Яковлевна, – говори, что бы там ни было. За меня не беспокойся. Что случилось? «Только бы не струсить!» – подумала Лариса, негнущимися пальцами достала из муфты листок, который дали в клинике, и положила его на стол. Мать взглянула на листок и села. – Давно? – Вчера узнала… Мама! – Раньше надо было маму кричать, – глухо проговорила Александра Яковлевна. – Что же ты?.. Дочь… И она заплакала навзрыд, в полный голос, как плачут тогда, когда уже больше нечего делать. Слезы падали ей на руки, и она вытирала их о скатерть. Лариса стояла рядом, еще в пальто, и боялась прикоснуться к матери. Ей хотелось убежать, спрятаться куда-нибудь. Слезы уже подступили к глазам, щекотали их, в горле пересохло, но она не смогла заплакать. Слез не было. – Спасибо, – еле слышно произнесла мать, – дождалась благодарности… Он знает? Лариса кивнула. Больше мать не сказала ей ни одного строгого слова, ни о чем не спросила. В эти дни Лариса находила у нее защиту от своих сомнений и нерадостных предчувствий. Обе они стали еще внимательнее друг к другу, несчастье еще сильнее сдружило их. В сдержанности Александры Яковлевны дочь видела не прощение себе, а свойство ни с чем не сравнимой материнской любви – не слепнуть от радости и не слабеть в несчастье. Но дочь могла лишь догадываться, каких усилий это стоило матери. Лариса с удивлением и обожанием смотрела на нее, словно не узнавая. Как бы ни любил ты мать, привыкаешь к ее заботе, не догадаешься и отблагодарить, забываешь, что мать сама нуждается и в ласке, и заботе. Мамины руки отгоняют от тебя болезни, ласкают тебя в грустные минуты, штопают рубашки, пока ты еще не зарабатываешь денег на новые. Уставшее сердце матери бьется только для тебя. Что бы ты ни делал, она думает о тебе больше, чем ты сам. Все самое лучшее желает тебе мать. И если придет несчастье, больше тебя обеспокоится она, а если радость – только мать по-настоящему переживет ее. Милые мамины глаза. Сколько морщинок скопилось около них еще тогда, когда ты едва начал жить. Каждая морщинка – это твои болезни, неудачи, проступки, ошибки. Лишь мама помнит, сколько раз ты болел, сколько раз неудачно влюблялся, сколько не сдал экзаменов. Милые мамины глаза. И строгие, и добрые, и ласковые, и недовольные, но всегда внимательные. До конца дней своих ты в долгу перед ними. Мать поймешь только тогда, когда увидишь невольную, идущую от беспечности неблагодарность своих детей. Тогда и вспомнишь маму, пожалеешь, что сам был таким. Поздно вспомнишь. Привыкнешь к материнской заботе и вдруг другими глазами посмотришь на нее. Придет большое горе, такое, что друзьям о нем не поведаешь, и лишь мама поможет. Удивишься ее силе и разуму. У нее никогда не опустятся руки. Она будет бороться с любой бедой, спасет, успокоит. Рядом с матерью Лариса чувствовала, что выстоит, выдержит, победит. Она не считала дни, оставшиеся до приезда Олега. Она боялась его возвращения, потому что тогда все должно было решиться окончательно и сразу. Устав ждать, она временами равнодушно повторяла: «Неважно, неважно». Но в сердце не гасла надежда: все будет хорошо. И ей становилось стыдно за свои подозрения и сомнения. Однажды в субботу, когда раздался ничем не примечательный стук в дверь, Лариса переменилась в лице, выскочила из-за стола, кинулась к выходу, обернулась к матери и с трудом выговорила: – Открой. Когда Александра Яковлевна ушла и Лариса услышала негромкий виноватый голос Олега, она села, встала, снова села, положила руки на стол и замерла. Олег был в старом, помятом костюме, небритый. – Извините, – сказал он, – я прямо с поезда… В понедельник я должен уехать и… В комнате повисла режущая слух, почти физически ощутимая тишина. Лариса в изнеможении закрыла глаза. Олег громко стучал ложкой, размешивая чай. И лишь Александра Яковлевна была спокойна, читала книгу, ни на кого не глядя. Когда молчание стало невыносимым, Олег заговорил: – Я сбежал тогда… в командировку. Просто не мог сразу… сразу представить себя отцом, – он встал, растерянно поморгал глазами, неловко одернул пиджак и нетвердо закончил: – Александра Яковлевна, я прошу руки вашей дочери. Лариса вскочила и выбежала из комнаты. – Пусть решает она, – ответила Александра Яковлевна, проводив дочь страдающим взглядом. – И вообще не к чему эти церемонии. Поздно. – Вы правы, – покраснев, согласился Олег. – Во всем виноват я один. Но я заглажу свою вину. Александра Яковлевна показала глазами на дверь в соседнюю комнату, куда убежала Лариса, и Олег радостно, понимающе улыбнулся. Чувствовалось, что он уже пережил трудный момент, и к нему вернулось обычное настроение, Он кивнул Александре Яковлевне, снова улыбнулся и ушел. Лариса стояла у окна, опустив руки. Глаза ее, печальные и заплаканные, смотрели на Олега без укора, с тихой благодарностью. Он взял ее руки и поцеловал ладони. – Я всегда верила, что ты такой, как сейчас, – счастливым голосом прошептала она. – Значит, ты скоро уже не будешь провожать меня домой… Мы будем вместе. Голубые глаза Олега потемнели, он был взбудоражен, гладил руки Ларисы, целовал ее волосы и молчал. Ему все еще не верилось, что то, чего он так боялся, произошло легко, и теперь не надо волноваться. – Ты будешь хорошим, – шептала Лариса, – только слушайся меня. Тебя здорово править надо, ты как письмо в редакцию, тебя дорабатывать надо. – Я все сделаю, чтобы ты была счастливой, – сказал Олег первые пришедшие в голову слова. – Пожалуйста, не возражаю, – смеясь, ответила Лариса и обняла его. – Ты никогда не забывай, как ты увидел меня, как мы первый раз пошли вместе, помнишь по Театральному скверу, как мы вместе первый раз томатный сок пили… помнишь? – Каждый день вспоминаю и не верю своему счастью. – Зря. Даже когда мне бывает очень плохо, когда жить не хочется, я верю. Чем хуже мне, тем сильнее верю, – торопливо говорила Лариса, – я ведь счастливее тебя. Я тебе легко досталась, тебе ни погрустить, ни пострадать не пришлось… Провожая его, Лариса едва не расплакалась. – Мне ведь не штамп в паспорте нужен, – сказала она, – ты мне нужен… Тревожное чувство не покидало ее, мучило подозрение, что Олега к ней привело доброе, но не любящее сердце, жалость. И раньше Лариса замечала, что чувство Олега неровное какое-то: то ярко вспыхнет, то погаснет, будто его и не было. После ссор он возвращался к ней виноватый, раскаявшийся и, словно недовольный этим, вновь становился равнодушным к ней. Лариса тряхнула головой и взялась за перо: надо работать, надо всегда работать. Где еще найдет она такое радостное, опьяняющее вдохновение, возможность приложить свои почти не тронутые силы! И что еще есть на свете благодарнее, чем необходимый для души непрестанный труд! Сырые, пахнущие керосином и типографской краской влажные полосы. Газета – это тоже любовь, и тоже на всю жизнь. А главное в ней, в жизни, найти свой труд, пусть тяжелый, но всегда самый нужный для тебя. Если я нашла свой труд, мне не страшны никакие напасти. Труд должен заполнять всю жизнь, а не восемь часов в сутки. Мысли о газете и об Олеге были неразрывны. Думая о нем, она вспомнила свою первую статью, первое дежурство в типографии, первую опечатку. Олег помог ей стать увереннее, будто передал часть своих сил. Но теперь она была сильнее. Он считал, что Лариса слепо преклоняется перед ним, не видит в нем ни одного недостатка и простит все, лишь бы он остался с ней. Это было его самое досадное заблуждение. Ведь она лучше других знала Олега и – любила. Она считала, что не имеет права отказываться от Олега только потому, что его недостатки могут плохо повлиять на ее жизненное благополучие. Она не могла уйти от него именно потому, что хотела, страстно хотела видеть его сильным, чистым, настоящим. Она шла на этот подвиг веры – так требовала ее натура, ее образ жизни, ее мировоззрение. Лариса строго проверяла каждый свой шаг и не прощала себе ошибок, за которые осудила бы других. Она считала, что журналист должен быть безупречен. Газету должны делать чистые руки, честные души. А любовь учит быть чистым и честным. Значит, она необходима Олегу. И ничего ее сейчас не волновало, кроме истории с очерком «Таков советский человек». Для Ларисы не было страшнее вины, чем ложь в печатном слове, какой бы эта ложь ни была, большой или маленькой, сознательной или невольной, от желания угодить начальству или написать красиво. Журналисту, который пишет неправду, нельзя доверять и в личной жизни. Сегодня солжешь другу, завтра – читателю, сегодня – читателю, завтра – другу. Тут почти прямая связь. Поэтому, когда на другой день пришел Олег, ласковый и тихий, Лариса не побоялась спросить: – А что с твоим очерком? Он недовольно скривил губы. – Разве приказа не было? Почему именно сейчас тебе хочется говорить на эту тему? Я думаю о том, как мы будем жить, а ты… – О том же. От того, как закончится история с очерком, зависит, не удивляйся, наша с тобой жизнь. Олег помрачнел, отошел от нее и бросил через плечо: – Шеф обещал строгий выговор с предупреждением. – Я не о мере наказания. – А о чем? Лариса молчала. Она понимала, что сейчас, может быть, и не время говорить об очерке, лучше – потом, но упрямая сила разжала ей губы. – Зачем ты лжешь мне, Олик? Мне-то зачем лжешь? Он опустил голову, потер виски руками и ответил глухо: – Именно перед тобой мне не хотелось выглядеть дураком. Я сорвался первый и последний раз. Невозможно было не поверить. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Не по своей вине целую неделю Валентин потратил на мелкие поручения. Правда, за это время он съездил в однодневную командировку к молодому каменщику – делегату на третью конференцию сторонников мира. Но корреспонденция получилась сухой, неинтересной, а после правки Копытова превратилась в набор общих фраз. Валентин попросил отправить его в командировку. Он хорошо сознавал значение этой поездки для своей дальнейшей судьбы в редакции, от поездки зависело многое. Подружиться с коллективом нельзя, пока он не увидит, как ты работаешь. Ему подсказали несколько тем; он перелистал подшивку «Смены», прочитал все корреспонденции, присланные из района, куда собирался ехать. Их было мало – три информации о молодых животноводах из укрупненного колхоза «Коллективист». В архиве обнаружилось два письма о трудовых успехах слесаря железнодорожных мастерских Василия Архипова. Сведений было недостаточно, Валентин почитал еще областную партийную и районную газеты, выписал несколько фамилий, цифр и названий колхозов. Он торопился уехать, хотелось поработать, набраться впечатлений, написать что-нибудь очень хорошее. Каждый раз, выходя из вагона пригородного поезда на незнакомый перрон, Валентин испытывал смутную радость и каждый раз, ступив на землю, пытался определить, чем вызывается это чувство, постепенно переходящее в нетерпение. Едва поезд затормозил, Валентин спрыгнул с подложки, постоял, оглядываясь, и быстро прошел в кабинет начальника станции через прокуренный зал ожидания. За столом, освещенным лампой под зеленым, склеенным полосками газетной бумаги абажуром, темнела маленькая фигурка в непомерно большой фуражке. – Сделаем, – ответил железнодорожник сиплым, простуженным басом, – приходите часа за два, уедете скорым… Вы бы к нам заглянули, товарищ корреспондент. У нас на станции хорошие работники есть. Вот Архипов, например, Василий. – Знаю. – Ну? – удивился железнодорожник. – Архипова-то?.. Хотя понятно, корреспонденты все знают. – Все не все, а кое-что обязаны знать… Привокзальная площадь была окружена плотным кольцом киосков и забита подводами. Храпели кони, позвякивали сбруей, люди спешили, Валентин сновал между ними, расспрашивал, но в сторону колхоза «Коллективист» никто не ехал. Вскоре площадь опустела, а он успел лишь узнать, что до колхоза десять с лишком верст, что, выйдя на тракт, надо повернуть «крутолево». Поколебавшись, Валентин двинулся вперед и сразу же пожалел об этом. Кругом была тьма, наполненная снегом и ветром. Стало страшно. Валентин зашагал быстрее, стараясь не думать о том, что дороге конца нет. Ветер плыл навстречу лавиной, пришлось повернуться к нему спиной, чтобы отдышаться. Валентин взглянул вверх, увидел в темном небе неяркие точки звезд и вспомнил Ольгу. Ее лицо: черные глаза, густые прямые брови, упрямо очерченные губы и даже родинка – вспомнились с удивительной отчетливостью. Выражение глаз менялось, а лицо оставалось неподвижным, как на портрете. Валентин нагнул голову и двинулся вперед. Воспоминания отвлекли его, и страх исчез. Он до мельчайших подробностей вспомнил встречу с Ольгой. Увиделись они неожиданно – на катке. В тот вечер на ледяных дорожках было мало катающихся и огней было мало. Медленно падал густой снег, из репродуктора доносился грустный старинный вальс. Было и радостно и тоскливо. Он видел, слышал Ольгу, мог прикоснуться к ней, чтобы убедиться, что не спит, и все-таки она была бесконечно далека. Хотелось взять ее за руки, чтобы она не вырвалась, не убежала, и сказать: «Смешно подумать, Оля, но я приехал сюда из-за тебя. Потому что люблю». – Смешно подумать… – начал он, но замолчал; и вдруг ринулся вперед. Потом в неуютном буфете они пили несладкий холодный чай. Ольга была грустной. Он не мог понять, то ли она просто повзрослела, то ли страдает. Ему хотелось смотреть на нее, не отрываясь, но он не поднимал глаз. В черном трико она казалась немного полной и, может быть, поэтому он все время думал о том, что она уже не девочка, а женщина. – Живешь и не замечаешь, что время летит, – проговорила Ольга. – А встретишь старого знакомого – и даже не по себе станет… Скучать некогда, а перед сном подумаешь, что опять мало сделала. Он против своей воли отмечал, что она несчастна, чем-то удручена. – Вы не замерзли? – тихо спросил он. – Нет, – ответила она, – у меня теплые носки. Сейчас, идя сквозь метель, он снова думал о том, что все дороги прямо или окольно ведут к Ольге. А метель выла сотнями голосов и подголосков. Снежная крупа больно била по лицу, таяла и стекала за воротник. Валентин шел тяжело, медленно. Сознание было поглощено одним: надо идти. Тело тупо ныло от напряжения, а он шел и шел, всякий раз вздрагивая, когда нога, не попав на дорогу, глубоко проваливалась в снег. Чуть приподняв голову, Валентин увидел на дороге мутный рассеянный свет. Обернулся. К нему приближались сквозь пургу две светящиеся точки. Машина! Лишь за несколько метров от себя он различил силуэт кабины и кузова, поднял руку. Машина остановилась. – До «Коллективиста» подвезете? – крикнул Валентин. – Всегда пожалуйста, – отозвался приглушенный голос, – какой лешак тя сюда занес? – Сколько возьмете? Шофер помедлил с ответом и выпалил: – В кузове – десятку, в кабине – четвертную, синенькую. – Стыда-то у вас явно недостает, – сказал Валентин. – Во-во, совести у меня неполный комплект, – похохотав, согласился шофер. – Так ведь дело полюбовное. Хошь – садись, хошь – тут стой. Не неволю. Не начальство. Валентин влез в кузов, спрятался за кабину. Десять рублей в авансовый отчет, конечно, не впишешь, но зато скоро будешь на месте… Эх, ты, дорога корреспондентская! Когда впереди замелькали редкие огоньки, Валентин усмехнулся озорной мысли, перекинул через борт ноги, повис на руках и спрыгнул. Через несколько минут он миновал околицу. Первое дело – разыскать правление колхоза и устраиваться спать, положив под голову бухгалтерские книги или подшивки газет. Вдруг он уловил звуки гармони, голоса, смех и свернул за угол. Перед освещенными окнами стояли, держась друг за друга, три парня без пальто, шапок и пели что-то/ – Где здесь правление? – спросил Валентин, подойдя. От неожиданности парни поперхнулись. Стоявший на середине опустил руку, и меха гармони растянулись чуть не до земли. – А ты кто такой? – грозно выговорил один из парней. – Брось, Петро! – остановил его товарищ с большим белым бантом на лацкане пиджака. – Не спрашивай! У нас двери настежь, входи, кто хочешь! Входи, гостем будешь! Не успел Валентин ответить, как двое парней подхватили его под руки, гармонист грянул что-то, похожее на марш. Парни провели Валентина через крытый двор, втолкнули в сени, и он оказался в невысокой, чисто выбеленной кухне. Две девушки в цветастых платьях и скрипящих сапожках выбежали в кухню, стянули с изумленного Валентина пальто и ввели в комнату. Столы стояли в три ряда. Он, не мог разглядеть ни одного лица: свет низко висевшей лампочки бил прямо в глаза. Стих шум, все смотрели на нежданного гостя. К нему подошел, пританцовывая и покачиваясь из стороны в сторону, невысокий старичок с красным лицом, седыми всклокоченными волосами и, протянув наполненный вином стакан, полуобернулся к столам и прокричал: – Ха-арошая примета пришла! Ну-ка, добрый человек, скажи слово да выпей за молодых! До дна! До самого! Валентин растерялся, но решил, что отказываться нельзя – обидишь, поднял стакан и сказал: – Здравствуйте, жених и невеста! Гости, здравствуйте! Гости встали, отвесили земной поклон и сели. Кто не мог встать, раскланялся сидя. – Выпьем за молодых, – предложил Валентин, – за то, чтобы на всю жизнь им счастья хватило и на детей осталось! И на внуков! И на правнуков! Горько! – Горько! – подхватили гости. И когда поднялись жених и невеста, наступила тишина. Осторожно поцеловались молодые. Хором вздохнули девчата. С завистью крякнул неженатый гармонист, дернул гармонь, она жалобно охнула. – Стакан разбей! Стакан разбей! – кричал старичок. Валентин нерешительно поднял руку, на мгновение замер и ударил стаканом об пол. – Ха-арашо разбил! Ха-арашо разбил! – кричал старичок. – Невесте веник! Ха-арошая примета пришла! А как сказал! А как сказал! Садись к столу, больно хорошо говоришь! Старичок подтащил Валентина к столу, усадил и принялся угощать, не переставая хвалить. Никто не обращал на них внимания. Гости встали из-за стола и обсыпали молодых овсом. Затем началась пляска. Отстукивая каблуками, раскрасневшаяся девушка в голубом платье, с прыгающими на полной груди бусами, пела, задорно выкрикивая: Сколько звездочек На небе светится. Да столько милых мне. Да в жизни встретится! Наступая на нее, паренек в распахнутой косоворотке, размахивая руками, чеканил: Ой, Ивановна. Да ты мне нравишься, Да поцелуй меня. Да не отравишься! К ним подскочил парень с белым бантом и затянул высоким тенорком: Ой, Семеновна. Пошто ты бойкая… Девушки с кокетливым визгом оттащили его назад, усадили, а сами пустились в пляс. Дробно стучали каблуки. Звякала посуда на столах, вздрагивали в рамах стекла. Звуки гармони заглушались смехом, криком, стуком. Парень с белым бантом не выдержал, выскочил в круг, рванул ворот рубахи и мрачно затянул: Ой, Семеновна. Пошто ты бойкая… Его опять оттащили. В следующее мгновение круг опустел; гармонист, склонясь над мехами, вывел печальный проигрыш, и чистые девичьи голоса запели: Я не чаяла да не ведала… Гармонь тяжело вздохнула, и девушки, откликаясь на ее вздох, продолжали: Да ко мне сваха приехала, Така гордая да спесивая… Песню подхватили все. Пели старательно, выводя каждое слово: Собирайся, голубушка. Ты на нашу сторонушку… Валентин не заметил, как грустная песня сменилась пляской. – Ох, и свадьба, разнеси меня господи! – кричал в ухо Валентину старичок. – Шешнадцатый раз на свадьбе гуляю, а такой не видал! Не видал, ей-бо, не видал! Старичок не отходил от Валентина, а тот уже начал раздумывать над тем, что сидит на празднике незваным гостем, до которого никому нет дела. Он рассматривал шумных, изрядно выпивших гостей и пытался понять, откуда взялось это неприятное ощущение, и вдруг поймал себя на том, что думает об Ольге. Ведь и она когда-то вот так же веселилась на своей свадьбе, и если бы он пришел, то был бы лишним. Ему захотелось уйти из избы, чтобы не слышать девичьего смеха, песен и неунывающей гармони. Ему сейчас больше по душе метель, бушующая за окнами. – А как звать жениха? – спросил Валентин старичка. – Михаила-то? Белоусов он. Ха-ароший парень! А невеста! Тебе бы такую, не отказался бы? – старичок толкнул Валентина локтем. – Что надо девка! – добавил он убежденно. – Полсела за ней бегало, одних трактористов не меньше пяти штук. Киномеханик сватов посылал! И такая, я тебе скажу, история тут случилась. – Старичок пододвинулся ближе и задышал Валентину в ухо. – Ведь тут такое дело получилось! Года это три назад свадьбу-то затеяли сыграть, и р-раз тебе – Михаил-от заболел. А что? Бывает. И увезли его на самый Кавказ. Врачей там видимо-невидимо живет, лечат, значит… А Танюха здесь извелась. Три года девке усидеть, сам понимаешь, трудно. А парни наши ровно с ума посходили – все к ней сватаются, будто других девок нет. Сватаются и сватаются. А Танюха дождалась… Дождалась, разнеси меня господи! Потому как любовь, – старичок встал, хотел поднять руку, но потерял равновесие и сел. – Любовь, она к любви и ведет – люди проверили… А когда Михаил-от приехал, еще история случилась. Бабы-дуры слух пустили, будто Танюха, тьфу в сторону, будто она, ты только послушай, будто она Михаилу неверная. Вот те раз про запас! Ведь сплетней погубить хоть кого можно. Сплетницы мозоли на языках натерли, а он будто уши в починку снес, никого, кроме Танюхи своей, не слушал. И вот-те свадьба. Шешнадцатый раз на свадьбе гуляю… – Старичок сладко зевнул, положил голову на край стола и закрыл глаза. В это время жених, коренастый, немного сутулый парень, медленно, вразвалочку направился к выходу. Валентин вышел за ним на крыльцо. – Покурить захотелось, – сказал Михаил. – Устал… Смотреть надо за всеми. Чтоб всем всего хватило, с одним поговорить, другого уговорить… Вы к нам из города?.. Может, отдохнуть хотите? До утра ведь плясать будут. – Я спать не хочу, – ответил Валентин, прислушиваясь к сдержанному тону Михаила. – Нравится свадьба? – Кто его знает. Кому как. Мне весело… Дедушка Семен не обо мне рассказывал?.. Сват. Говорун. Чего сказал? – Очень интересно рассказывал. Я даже вам позавидовал. – А чего завидовать? – недоуменно, с недружелюбной ноткой спросил Михаил. – Поженились… – А бывает, не выдерживает любовь, – осторожно сказал Валентин, – и трех лет не выдерживает. – Бывает, – согласился Михаил. – Только не у нас. По мне так: легкая любовь, которую, что курицу, в переулке поймать можно, недолго живет. – Михаил размахнулся и бросил окурок в темноту. Рассыпались искры, огонек погас. – Вот как! А вот которая птицей летает, эта наша! Пошли к столу. Трудно потом было определить, когда в голову пришла мысль, что об этом надо написать. Руки тянулись к блокноту, в сознании мелькали обрывки фраз. Валентин подсаживался к парням и девушкам, расспрашивал их о молодоженах. К утру гости начали расходиться, кланялись жениху и невесте, благодарили родителей, целовались, доходили до дверей, возвращались и снова кланялись жениху и невесте, снова благодарили родителей, снова целовались, снова доходили до дверей… Молодежь продолжала танцевать. Ужами вились парни. Пиджаки давно были сброшены, вороты рубашек распахнуты. Парень с белым бантом ухитрился-таки спеть свою частушку: Ой, Семеновна, Пошто ты бойкая? Наверно, выпила Пол-литра горького? Спел и сразу успокоился, уснул сидя, прислонившись к стене. Хозяева настойчиво, но безуспешно пытались уложить гостей на скамейки и составленные рядом табуретки. Спать легли, когда за окнами посветлело. Валентину долго не спалось. Он лежал на полатях, с которых рукой можно было дотянуться до потолка, и с завистью слушал храп соседей. Предположим, он будет писать о Михаиле… Начать можно с того, как гудит дом, где идет свадьба… Он закрыл глаза и увидел Ольгу в белом свадебном платье… Не жить ему без нее… И вдруг с необычайной ясностью он понял, что надо писать, обязательно надо писать. В колхозе Валентин жил больше недели. Целые дни проводил он на животноводческой ферме, где Татьяна работала дояркой, и в МТС, где Михаил работал трактористом, в школе; вечером шел в клуб на репетицию или на занятия зоотехнических курсов. Он записывал в блокнот все интересное, еще не представляя, что из этого пригодится для будущих корреспонденции. Только к самому концу командировки стало ясно, что и о чем будет писать. Больше всего он думал об очерке. Писать его Валентин начал неожиданно. Как-то он вышел на крыльцо покурить, бросил окурок в снег и не уходил. Замерзли уши, щипало нос, но Валентин не двигался с места. Конечно, думал он, надо писать очерк так, как бы он рассказал о виденном Ольге. Именно так. Он вернулся в комнату и начал торопливо писать. Перо бежало по бумаге, многие слова оставались недописанными, потому что мысли теснились, перебивая одна другую, а сердце сжималось. Он не мог различить, о чьей же свадьбе размышляет – о своей, которой не было, или о той, которую видел. Писал он о Татьяне, а думалось об Ольге, писал о Михаиле, а вспоминал о своих переживаниях. На другой день Валентин переписал первый набросок очерка, но прочитать побоялся: вдруг ничего не получилось? Теперь он уже ни минуты не переставал думать о своем произведении. В поезде под медлительный перестук колес, в тишине на остановках, которые следовали одна за другой, он перебирал в уме фразы, слова. И хотя ночь была бессонной, Валентин, придя в гостиницу, сел переписывать. Получалось что-то интересное, потому что сердце стучало радостно, и писалось легко. Очерк он сразу сдал Копытову, чтобы скорее узнать результат. Два дня он ждал вызова к редактору, наконец, не выдержал и зашел сам. – Не прочитал еще, – недовольно пробурчал Копытов. – Некогда. Не один ты пишешь. Почему вы только о своих строчках думаете? Зайди под вечер. Из сотрудников Валентин был знаком лишь с Роговым и Ларисой Антоновой. Она ему понравилась и не потому, что каждый новичок в редакции ищет единомышленников, а потому что он увидел в ней умного, открытого человека. О редакторе она отзывалась резко, обо всем судила прямо, горячо, и, поговорив с ней, Валентин словно набирался бодрости. Но заходя в ее кабинет неожиданно, он заставал Ларису такой печальной, что нерешительно останавливался в дверях или уходил незамеченным. Рогова он не мог видеть, к сердцу подступала обида, злость, желание сказать что-то резкое. Поэтому Валентин весь день просидел в библиотеке среди стеллажей с газетными подшивками и обрабатывал записи о поездке в колхоз. К вечеру он снова зашел к редактору и, едва взглянув на него, понял: разговор не сулит ничего приятного. Копытов молча указал ему на стул, долго разминал папиросу, прикурил, подождал, пока сгорит спичка, бросил ее. Она упала рядом с пепельницей. Копытов взял спичку, положил в груду окурков, опрокинул пепельницу в корзину для мусора и сказал: – Плохо. Беспомощная улыбка шевельнула губы Валентина, в серых глазах промелькнул испуг, и он спросил упавшим голосом: – Почему? Вспомнил счастливые минуты, когда рождался очерк, припомнил все дорогие сердцу строки, а Копытов взял рукопись, потряс ею, бросил на край стола и заговорил презрительно: – Про любовь очерк! Может, данному вопросу, номер, посвятить, может, дискуссию открыть? Смешно, понимаешь ли, глупо, даже и говорить не хочется, время тратить. Анекдот! Наш специальный корреспондент со свадьбы сообщает… Ты что, надеялся, что я из ума выжил? Ты очерк писал, а не роман. В газету! У нас темы поважнее есть, к твоему сведению. Несерьезно вы, молодежь, к работе относитесь. Газета – это, понимаешь ли, оружие партии. Не забывай. Валентин резко встал, схватил рукопись и сквозь зубы проговорил: – Я не забываю! Не забываю даже тогда, когда о любви пишу. Копытов добродушно улыбнулся и сказал: – Что-то я не читал постановлений цека по данному вопросу. Валентин не знал, что делать, он до самой шеи защелкнул «молнию» на куртке, свернул рукопись трубочкой и с вызовом спросил: – Значит, не будете печатать? – Да ты не обижайся, – примирительно произнес Копытов, – не все же печатать, что ваш брат сочинит. Очерк про свадьбу, – он снова стал сумрачным, – про тары-бары разные любой редактор забракует. Помни: газета художественностей не любит, не положено. Не о том думай, чтобы чего-то особенное написать, а о том, чтобы не ошибиться. Надо было спокойно спросить, в чем же он все-таки не прав, а Валентин проговорил возмущенно: – Вы всякую охоту отобьете писать. Придавите своим мнением, расплющите. – Да ты… – редактор на мгновение растерялся, потом прикрикнул, дернув себя за перекрученный галстук: – Ты где находишься, я тебя спрашиваю? Ты меня не пугай! Я свои нервы в окопах закалил! – Окопы здесь ни при чем! – Научись сначала писать! – Копытов открыл спичечный коробок, чиркнул обгорелой спичкой, достал вторую – тоже обгорелую, рассердился и бросил коробок. – С мое поживи! Откуда вы столько гонору понабрали? А ведь вопрос о твоем пребывании в редакции еще не решен. Теперь Валентину было все равно, и он бросил запальчиво: – А что? Дело ваше. – Да ты из себя героя не строй! – почти жалобно попросил Копытов. – Неправильно вы, молодежь, к работе относитесь. Ведь ты уже взрослый, можно сказать, а ведешь себя мальчишкой. Нахамил, наскандалил, будто так и надо. Другой редактор давно бы тебя за дверь выставил. А я вожусь с вашим братом, учу. Иди. Дойдя до дверей, Валентин обернулся, удивленно посмотрел на свернутую трубочкой рукопись и, снова не поверив в то, что она не увидит света, спросил с надеждой: – А может быть, я прав, Сергей Иванович? Копытов снял очки и ответил задумчиво: – Вряд ли… Во всяком случае, не теперь. Сейчас прав я. Это я точно знаю. К случившемуся Лариса отнеслась равнодушно. – Иначе и быть не могло, – вяло сказала она. В комнату вошел Рогов. – Извините, если помешал, – многозначительно произнес он еще в дверях. Против своей воли Валентин отметил и невысокий рост Николая, и преждевременную полноту, и начинающую лысеть голову, и страдальческое выражение лица. – Что тебе? – резко спросила Лариса. – Олег уехал в командировку, – с неопределенной интонацией ответил Николай, – от него ни строчки. Он срывает полосу о лесозаготовках. Сегодня опять звонили из обкома. За грехи Олега расплачиваюсь я. – А при чем здесь я? – При том… – Николай усмехнулся. – В субботу я видел его в городе. Я наивно предположил, что к кому, кому, а к тебе он, наверное, зайдет? – Не надо, – тихо сказала Лариса. – Я виновата, что не напомнила ему, но пойми: он не мог не приехать… – Он на воскресенье приезжает домой, а я… – Я позвоню ему сегодня же… Милостиво кивнув головой, Николай вышел. Лариса склонилась над рукописью, и Валентину показалось, что он услышал короткое всхлипывание. Лариса не поднимала головы, сидела, не двигаясь, и он ушел. Он не мог бы определить, что взволновало его больше всего – разговор с Копытовым, встреча с Роговым или слезы Ларисы. Скорее всего – и то, и другое, и третье… Как только вложишь в рукопись частичку души – так разговор с редактором. После этого всегда рождается желание писать спокойно, равнодушно, по известным шаблонам, которые не признаются читателями, зато не отвергаются редакторами. «Скучно, серо», – скажет редактор, но подпишет в набор. Ночью рукопись, бывало, изорвешь, утром собираешь и склеиваешь обрывки, мучаешься, переписываешь, а тебе твердят: не мудри, не ищи, пиши так, чтобы рука редактора не дрогнула, подписывая статью в печать. А кому нужны такие статьи? Выйдет газета, все в ней на месте, все выверено, проверено, согласовано, а читатель отворачивается. А что делать с Ольгой?.. Признаться ей?.. Прогонит. Ждать?.. Сколько можно ждать?.. Постараться забыть?.. Бесполезно. Давно уже никого не осталось в редакции. Уборщица тетя Настя, аккуратная старушка с мальчишеским голоском, несколько раз заглядывала в кабинет и спрашивала: – Делать тебе, что ли, дома нечего? Валентин расправил рукопись, разгладил смятие страницы и начал переписывать очерк. * * * Ольга Рогова преподавала гимнастику в техникуме физической культуры и тренировала две группы гимнасток в секции спортивного общества. Она училась в вечернем университете марксизма-ленинизма, была одной из лучших гимнасток республики, и на остальное в жизни оставались считанные часы. Это не смущало ее, она любила жизнь трудную, до предела наполненную заботами. О мелких семейных неурядицах, число которых увеличивалось с каждым днем, Ольга старалась не думать. Едва открыв дверь в гимнастический зал, она расставалась со всеми неприятными размышлениями. Она не просто занималась спортом, она служила ему. Она убежденно верила, что спорт развивает не только тело, но и влияет на мировоззрение, потому что учит ценить и понимать красоту, облагораживает человека. Первая группа секции – восемь девушек ждали ее, болтая о чем-то у шведской стенки. Одна Маро Гаркарян стояла в стороне. Гимнастикой она занималась охотно, но без увлечения. Это возмущало и обижало Ольгу. Природа наделила ее подругу редкими данными – тело Маро отличалось скульптурной пропорциональностью, пластичными формами, но сколько в ней было вялости и даже лени! Когда она делала прыжок, Ольга морщилась и кричала на весь зал: – Тяжело, тяжело, нехорошо! Сверкнув черными глазами, закусив полные темно-малиновые губы. Маро отворачивалась к стене. – Как ты ходишь? – возмутилась однажды Ольга, наблюдая за небрежной, покачивающейся походкой Маро. – Ты гимнастка, ты должна быть красивой! Вся! – Не кричи, – угрожающе проговорила Маро, – буду красивой. Вся. Не кричи. За два года занятий в гимнастической секции Маро стала женственней, легче. Вспыльчивая, резкая, она бурно переживала любое замечание. В глазах появлялись слезы, она пряталась в раздевалке, возвращалась оттуда гордая, оскорбленная. Маро ревновала Ольгу к подругам, к учащимся, даже к тренеру. Ольга отвечала ей такой же привязанностью, но на тренировках спрашивала с нее больше, чем с других. – Ты совсем не любишь меня? Да? – заглядывая ей в глаза, говорила Маро. – Почему? А? Выстроив гимнасток, Ольга внимательно оглядела их. Маро повела, словно от холода, плечами. – Разминку будет вести Гаркарян, – сказала Ольга. Подруга приняла приказание, как ласку, ответила благодарным взглядом. Девушки сбросили тренировочные костюмы. Первой к брусьям Ольга вызвала Маро. Брусья гнулись под ее тяжестью, каждое движение требовало больших усилий. – Отставить! – крикнула Ольга. – Стыдно! – Почему опять кричишь? – прерывисто дыша, спросила Маро. – Не все такие, как ты. Я не мастер спорта. – Ты ленивая, ты спишь, а не работаешь. Стыдно. Можешь быть свободна. Посмотри, как другие работают. Пусть тебе будет стыдно. – Тебе будет стыдно, – гордо ответила Маро, – ты придираешься, – и тихо, чтобы никто из гимнасток не слышал, добавила: – Ты совсем не любишь меня. Несмотря на жалость к подруге, Ольга до конца тренировки не сказала ей ни слова. В раздевалке, где гимнастки присели отдохнуть, Ольга начала разговор, к которому готовилась давно: – Вы меня должны понять. Гимнастика развивает не только мускулы, красивым становится не только тело, красивым становится весь человек, его характер становится красивым. Если вы по-настоящему поймете гимнастику, вы поймете красоту, красоту жизни. Девочки мои хорошие, вы должны стать красивыми во всем, каждое ваше движение, каждый ваш поступок должны быть красивыми. Я очень люблю человеческое тело, это удивительное творение природы. Спорт помогает пропагандировать красоту, но красота должна быть умной. – Как много говоришь! – застенчиво перебила Маро. – А почему я так говорю? – Ты хочешь, чтобы мы были мировыми чемпионками. – Правильно! – горячо поддержала Ольга. – Перед вами, перед всеми, где бы мы ни тренировались, в столице, в районном центре, в колхозе, в заводском клубе, стоит одна цель – мировые рекорды. Вы мало мечтаете. Мало! А надо мечтать, обязательно надо мечтать! Когда мечтаешь, тело легче становится. Силы черпайте не только в мускулах, но и в голове. Обычно гимнастки провожали своего тренера домой, но на этот раз Маро шепнула что-то каждой на ухо и осталась с Ольгой одна. – Мне было смешно, не сердись, – сказала Маро, когда вышли на улицу. – Не сердись. Я поверила тебе. Ой, как трудно быть чемпионкой! А? – Улыбаешься? – с укором спросила Ольга. – Совсем зря сердишься! – на всю улицу крикнула Маро. – Слушаюсь, как маму. – Она прижалась грудью к Ольге и тихо запела свою любимую песню. Сначала она пела по-армянски, потом по-русски, с трудом сохраняя ритм: – Друга долго искал я, очень долго, не знаешь, как долго. Едва нашел. Он мне нужен, как песня, хорошая песня. Ты ведь знаешь, как плохо без песни. Как без друга. О нем мне поют деревья и реки. Цветы о нем поют. Ты мой друг. Ты моя песня. А Ольга молчала. – Ты когда к дому подходишь, ты грустная, – сказала Маро, – почему? А? Плохо живешь? – Неплохо. – Очень хорошо жить надо. Квартира Роговых помещалась на четвертом этаже большого дома, выстроенного после войны. Окна двух комнат выходили во двор, а из кухонного окна было видно город и сад. Может быть, поэтому Ольга любила бывать на кухне и даже читала здесь. – Принимай гостей, дорогой, – сказала она мужу, открывшему двери, – ставь чайник, варенье на стол. Каждый раз, возвращаясь домой, она говорила ему что-нибудь веселое и каждый раз ждала в ответ улыбку. – К сожалению, Оленька, я занят, взял домой срочную работу, – озабоченно произнес Николай, смерив Маро полупрезрительным взглядом. – Но вы мне не помешаете. Улыбка на лице Ольги сменилась гримасой разочарования и обиды. Николай, видимо, почувствовал, что не к месту упомянул о своей занятости и проговорил виновато: – Впрочем, я сам. Когда Ольга расставляла на столе посуду, блюдце выскользнуло из ее рук, звякнуло о край стола и упало на пол. – Смотри, Маро, – изумленно прошептала Ольга, – не разбилось! Упало и не разбилось. Николай быстро поднял блюдце, обеспокоенно осмотрел со всех сторон и удовлетворенно заключил: – Дорогой фарфор. Вещь. – Все бывает, – сказала Маро, – чаю давайте. Пусть чай будет. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=146990) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.