Три девочки [История одной квартиры] Елена Николаевна Верейская Эта книга о дружбе трех девочек-школьниц – Наташи, Кати и Люси, – о том, как в мирные годы интересно и весело живут подружки в “Соленой Католюандо”, и о том, как в дни Великой Отечественной войны дружба помогает им наряду со взрослыми стойко и мужественно выдержать суровые испытания блокады Ленинграда. Повесть “Три девочки” была впервые напечатана в 1948 году в Лениздате. Через десять лет она была издана с некоторыми доработками в Лендетгизе. Повесть получила многочисленные отзывы читателей и выходит массовым тиражом в серии ”Школьная библиотека” Е.Верейская Три девочки ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Глава I Наташа переезжает на новую квартиру и знакомится с люсей и катей. Странности доктора… Когда Софья Михайловна пришла домой и сообщила, что нашла, наконец, комнату, на которую стоит обмениваться, Наташа первым делом спросила: – А девочки в квартире есть? Софья Михайловна ответила: – Я там видела двух девочек, и как раз твоего возраста. Наташа кивнула головой. – Это хорошо. Потому что я люблю общество. Отец и мать засмеялись. – Ничего нет смешного! – возмутилась Наташа. – Что это за квартира, где одни взрослые, как у нас? – Одни взрослые, – повторил отец, – да и те… – и он сделал такую гримасу, что Наташа громко расхохоталась. Никто не умел делать таких изумительных гримас, как Леонтий Федорович – Наташин отец. Это не были просто смешные или уродливые гримасы, – нет, они всегда выражали именно то, что он в данный момент хотел сказать словами. И сейчас Наташа поняла сразу папину гримасу. Софья Михайловна также засмеялась и сказала: – Леня, ну почему ты юрист? Тебе надо было на сцену – Юрист тоже должен быть немножко актером, – ответил Леонтий Федорович, потом притянул к себе Наташу, посадил ее на колени и сказал жене: – Ну, рассказывай, какую нашла комнату. Через несколько дней они переехали. Новая комната была очень большая, светлая, с широкой стеклянной дверью на балкон. Когда расставляли мебель, было очень много споров, куда что поставить. Наташе непременно хотелось иметь свой собственный, совсем отдельный уголок, и она доказывала, что лучше всего отделить его огромным папиным книжным шкафом и буфетом. А папа уверял, что тогда ему невозможно будет подойти к своему письменному столу, и в лицах изображал, как он с трудом лезет в узкую щель между буфетом и столом. Мама с Наташей смеялись; смеялись и возчики, вносившие вещи В конце концов все были довольны: и Наташа, получившая отдельный уголок, и папа, установивший свой большой стол и шкаф так, как ему хотелось, и возчики, с которыми он все время шутил, и мама – потому что вокруг нее все были веселы. Когда все было внесено и расставлено и возчики ушли, Наташа выбежала из комнаты и громко крикнула в пространство: – Девочки! Выходите сюда! Дверь прямо против Наташиной комнаты открылась, и на пороге появилась девочка с двумя светлыми косичками. Она остановилась, держась за ручку двери, и глядела на Наташу исподлобья большими глазами. И в тот же миг где-то хлопнула еще дверь, раздались быстрые шаги по коридору, и в прихожую выскочила еще девочка – круглолицая, темноглазая, с широким вздернутым носиком и большим веселым ртом. – Это вы к нам въехали? Ты здесь жить будешь? А как тебя зовут? – спросила она, с любопытством разглядывая Наташу. – Да, мы будем здесь жить. Я – Наташа. А ты? – А я – Люся. Мы тоже недавно сюда переехали. А тебе сколько лет? – Ровно через неделю будет двенадцать. А тебе? – А мне двенадцать будет через одиннадцать месяцев. Я перехожу в четвертый класс. А ты? – А я в пятый. – А смотри-ка! Я ростом выше тебя. Давай померяемся! Перед зеркалом! Девочки встали рядом и посмотрелись в зеркало. – Точка в точку! – удивилась Наташа. – Совсем одинаковые! – закричала Люся. – Катя! Иди сюда, стань рядом. Ты выше или ниже нас? Девочка с косичками, смущенно улыбаясь, подошла и стала около Люси. – И я такая же, – сказала она. – Чудно-чудно-чудно! – Люся захлопала в ладоши. – Все три – как одна! – Тебя зовут Катя? – спросила Наташа девочку с косичками. Та молча кивнула головой. – А тебе сколько лет? – Ей только на днях исполнилось одиннадцать, и она в одном классе со мной, только я с ней не дружу, потому что она кислятина, – выпалила Люся одним духом. – А смотри-ка, – показала она пальцем в зеркало, – какие у тебя брови забавные, – точно птица крыльями размахнула. А у меня – смотри – бровей вовсе нет. А у Кати тоненькие-тоненькие. А ты отличница или нет? – Я отличница, – сказала Наташа. – А ты? – А я нет. А Катя тоже отличница. Она уроки долбит-долбит, а я так не могу. А ты знаешь, что у вас в комнате – балкон? Я на нем ни разу не была, а мне так хочется! Наташа схватила девочек за руки. – Пойдемте сейчас на балкон! – Чудно-чудно-чудно! – И Люся запрыгала. – А разве можно? – робко спросила Катя. – Раз я зову, – значит, можно, – живо ответила Наташа. – Я же теперь хозяйка. Идемте! И, держась за руки, они втроем вбежали в комнату. Дверь на балкон была раскрыта настежь, и там, облокотившись на перила, стояли Наташины родители. – Мама! Папа! Вот мои девочки! – закричала Наташа, выталкивая Люсю и Катю перед собой в балконную дверь. Отец и мать оглянулись. – Твои? – улыбнулась Софья Михайловна. А Леонтий Федорович протянул руку и, взяв в свою широкую ладонь руки обеих девочек, потряс их. – Как здесь красиво! – воскликнула Наташа, оглядываясь во все стороны. – Да! – откликнулась мать. – Хорошо! – Ой! Как здесь чудно! – захлопала в ладоши Люся. – А ты что же молчишь? Или не нравится? – обратился Леонтий Федорович к Кате и поднял за подбородок ее опущенную голову. – Нравится, – прошептала Катя. – И мне нравится, – сказал серьезно Леонтий Федорович. – Ширина-то улицы какая! И сплошной бульвар! – А теперь пойдем, мы тебе всю квартиру покажем! – И Люся схватила Наташу за руку. – Подожди, мне жалко уходить отсюда, – ответила Наташа. * * * Под вечер познакомились с остальными жильцами квартиры. Первым вернулся домой старый доктор. Он был высокого роста и держался очень прямо, несмотря на свои семьдесят лет. У него была привычка быстрым движением головы откидывать назад свои густые и слегка вьющиеся длинные седые волосы. Во всей его фигуре и в лице с крупными и выразительными чертами было что-то благородное и гордое, но одет он был неряшливо. Он вошел в прихожую в тот самый момент, когда вновь въехавшая семья разбирала поставленный в угол сундук. Люся и Катя стояли тут же. – Здравствуйте, – приветливо сказал Леонтий Федорович, поднимаясь с корточек. – Вы, по-видимому, наш сосед? Мы только что сюда въехали. – Здравствуйте, – очень вежливо, но холодно ответил доктор, протягивая всем по очереди руку и называя свою фамилию, но так невнятно, что Леонтий Федорович переспросил: – Простите, – как? Доктор повторил фамилию, но снова никто ее не разобрал. И сейчас же он неловко поклонился и поспешно ушел в свою комнату. Люся прыснула со смеху. – Это доктор, – заговорила она вполголоса. – Он всегда так говорит, что ничего не поймешь. Мы его и имени не знаем, его так все и называют – просто "доктор". Леонтий Федорович пробормотал что-то невнятное, поразительно похоже передразнив доктора. Все три девочки расхохотались, и тут Наташа увидела, что и Катя умеет смеяться весело и заразительно. – Леня, – укоризненно сказала Софья Михайловна мужу, – нехорошо над стариком смеяться. У него такое славное лицо. – А я и не смеюсь. Даже не улыбаюсь, – ответил муж и сделал подчеркнуто-серьезную физиономию. В что время открылась дверь и вошла молодая женщина. Взглянув на нее, Наташа сразу поняла, что это Люсина мама, – до того мать и дочь были похожи друг на друга. – Мама! – Люся бросилась навстречу и повисла на шее у матери. – У нас новые жильцы, и девочка, и я уже была у них на балконе, – тараторила она. – Ну пусти же, пусти! – весело говорила мать. – Дай поздороваться. – И она с открытой улыбкой подошла к новым жильцам. Они представились друг другу. – Это очень, очень хорошо, что вы к нам переехали! – сказала вошедшая. – А вы почему думаете, что хорошо? – с деланной серьезностью спросил Леонтий Федорович. – Может быть, вам от нас житья не будет? – Неправда, мама! Они чудные, чудные! – Люся прыгала около матери. И снова открылась входная дверь, и вошел пожилой человек небольшого роста с кожаным чемоданчиком в руках. – Новые жильцы? – обратился он к Кате, кивнув головой на приехавших. – Да, дедушка, – сказала Катя. – Здравствуйте! – Леонтий Федорович стоял над сундуком с ворохом белья в руках. – Здравствуйте, – безразличным тоном сказал старик и снял кепку, обнажив совершенно лысую голову с бордюрчиком темных волос вокруг розовой лысины. – Катюшка! Обед готов? – Готов, дедушка. Он в подушках, – ответила Катя. – Идем есть. Они ушли в свою комнату. – Не будем вам мешать разбираться. Пойдем, Люся, я тебе чего-то принесла, – сказала Люсина мама, обняв дочку и увлекая ее в коридор. – Я еще приду к тебе, Наташа! – крикнула Люся, оглядываясь. * * * Вечером все три девочки снова стояли на балконе и, опираясь локтями на перила, беседовали. Вечер был ясный и тихий. Стоял конец июля. Белые ночи уже шли на убыль, и в сумеречном свете густая зелень деревьев казалась еще гуще и темнее. На фоне светлого неба четко выделялся силуэт старой церкви. Улица была полна народу, снизу доносился говор, смех, топот ног. Звенели трамваи, и их огни то и дело мелькали сквозь деревья. – Как красиво! – сказала Наташа. – Когда я буду художницей, я нарисую это. – А ты будешь художницей? – живо спросила Люся. – Непременно! Я очень люблю рисовать. – И я! – воскликнула Люся. – Я очень люблю, только у меня плохо выходит. У меня терпения не хватает. И вышивать тоже. … Знаешь, мы с мамой в цирке были, и там такой смешной слон! – Она расхохоталась. – Понимаешь, он танцевал! – Люся, знаешь, на кого ты, по-моему, похожа? – спросила Наташа. – Знаю! На маму! – Нет, не лицом, а вообще? – На кого? – На обезьян из "Маугли". Они вот тоже так: начнут одно и сразу забудут, и бросят, и сейчас же за другое принимаются. Так и ты, когда говоришь. – Из какой это маугли? – Не "из какой", а "из какого". Ты не читала "Маугли"? Это же так интересно! – сказала Наташа. – У меня есть эта книжка. – Ты дашь мне почитать? Она толстая? – Конечно, дам. Книжка толстая; я тоже люблю толстые книги. – Лучше дай сначала мне, – попросила Катя, – а то Люся очень долго читает. А я скоро прочту. – Вот еще! – рассердилась Люся и даже топнула ногой. – Я первая попросила! – Подождите, девочки! Я придумала, – закричала Наташа, – я дам эту книжку Кате, а тебе, Люся, дам другую какую-нибудь, поменьше, у меня книжек много. А когда Катя прочтет, можешь взять и читать, сколько хочешь. Люся надулась. Наташа посмотрела на нее сбоку и сделала вид, что не замечает этого. Катя слегка покраснела от удовольствия и повторила: – Я скоро прочту. Но Люся долго сердиться не умела. – А какой твой папа чудный! Такой смешной! – рассмеялась она вдруг. – Совсем папа не смешной! – возмутилась Наташа. – Он так много знает. Мы с ним почти каждое воскресенье ходим куда-нибудь. – В кино?! – воскликнула Люся. – Да нет, не только в кино. Мы с ним ходим в музеи. Он мне показывает разные места в Ленинграде, рассказывает, где что произошло… – Как интересно! – прошептала Катя. – А мы с мамой каждое воскресенье в кино ходим, – перебила Люся, – или в цирк. Я ужасно люблю цирк! – Да, цирк и я люблю, – сказала Наташа. – А ты, Катя? – Я… никогда там не была, – тихо проговорила Катя и потупилась. – Она только все читает да уроки долбит. – Люся передернула плечами. – Ее дедушка такой уж… никуда ее не поведет. Он ее, верно, не любит! А моя мама мне все-все позволяет, и мне от нее никогда не попадает… – Мой дедушка очень хороший и… и любит меня, – неожиданно громко сказала Катя и вся выпрямилась, – а только он очень много работает, и ему некогда… – А твои папа и мама где? – спросила Наташа. – Умерли. Я их и не помню, – снова совсем тихо сказала Катя. – Так вы только вдвоем с дедушкой и живете? – Да. У меня есть еще брат Вася, он тоже будет художником, в Академии художеств учится. Только он живет не с нами, а в общежитии. – И у меня братишка есть, – сказала Наташа. – Ему скоро три года будет. Такой забавный! – А где же он? А как его зовут? А он уже хорошо говорит? – забросали Наташу вопросами Катя и Люся. – Его назвали Иваном, а я его почему-то прозвала Тотиком. Так и пошло – Тотик и Тотик. Он сейчас у бабушки под Лугой, но на зиму мы его сюда возьмем. – Как чудно! Я так люблю маленьких! – вскричала Люся. – Наташа, иди чай пить, – позвала из комнаты Софья Михайловна, – да и спать пора ложиться. Девочки простились и разошлись – каждая к себе. * * * На другой день, когда никого из старших не было дома, Люся и Катя показывала Наташе квартиру во всех подробностях. Прямо из прихожей шел короткий и очень широкий коридор. – Девочки! – воскликнула Наташа, быстрым взглядом окидывая его. – Ведь это же целая комната! Тут можно хорошую лампочку ввинтить и стол посередине поставить, и – давайте! – это будет наша комната! Нас всех трех! Мы тут будем читать, играть, уроки готовить! Люся запрыгала от радости. – А ведь и правда, – улыбнулась Катя. – Вечером мой дедушка отдыхает, и Люсина мама тоже… – А мой папа придет из своего института – отдыхает, а по вечерам тоже работает; он диктует маме ученое сочинение, а она пишет на машинке, и им мешать нельзя, – перебила Наташа. – Здесь мы никому мешать не будем. Назовем мы эту комнату… знаете как? … Как в "Детстве и Отрочестве" – "Классная"! Хорошо? – Хорошо! Хорошо! – Люся подхватила Наташу за плечи и закружила по всему коридору. Перед кухней была крошечная темная проходная комнатка, вся левая сторона которой была отделена занавеской. – А там что? – спросила Наташа. – А там такой закуток, там сундуки стоят и всякое старье. – Люся отдернула занавеску. – Знаешь, когда у меня задача не выходит, я сюда поплакать убегаю, чтоб мама не видела. – Как?!. И ты?!. – вырвалось у Кати. Люся быстро повернулась к ней. – Ты разве тоже сюда ходишь плакать? У тебя задачи разве когда-нибудь не выходят? Катя нахмурилась. – Не только же о задачах… – пробормотала она и умолкла. Наташа зашла за занавеску и сразу уселась с ногами на сундуке в углу. – Девочки! Да тут очень уютно! – Она подвинулась в самый угол и хлопнула рядом с собой ладонью по сундуку. – Садитесь! Тут вовсе не только плакать! Тут как раз такое местечко, – сидеть вместе и разговаривать о самых интересных вещах. Катя! Задвинь занавеску! В закуток проникал лишь слабый свет из стеклянной двери в кухню. Когда Катя задвинула занавеску, стало совсем темно. – Где же вы? – Катя нащупывала руками подруг. – Ой, не хватай меня за коленки! Щекотно! – завизжала Люся. – Иди сюда! – Наташа поймала в темноте Катину руку и потянула к себе. – Люся, ты подвинься! Катя, садись здесь в угол, а я буду в серёдке. Ну разве тут не хорошо? – Очень хорошо! – прошептала Катя и слегка прижалась плечом к Наташе. – Только темно-о-о, – протянула Люся. – Я не люблю, когда темно. Когда я плакать сюда прихожу, всегда щелочку в занавеске оставлю, чтоб свет видеть. – Вот как раз и интересно страшные истории в темноте рассказывать! – с увлечением заговорила Наташа. – Так дух захватывает, сожмешься вся и думаешь: "Ну, что дальше?.. Что дальше?" Знаете, мы часто сумерничаем с папой и с мамой… Заберемся с ногами на тахту, – видели у нас? И папа рассказывает. Ой, как он хорошо умеет рассказывать!.. И вот иногда страшное что-нибудь, – я больше всего люблю. Вот он недавно "Майскую ночь", "Страшную месть"… – Это Гоголя? – перебила Катя. – Я читала. – И вот, – продолжала Наташа, – слушаешь, а в комнате все темнеет; прижмешься к папе и боишься глаза открыть, – вдруг что-нибудь привидится… – Ой, не говори, мне и сейчас страшно! – закричала Люся и, соскочив с сундука, отдернула занавеску. Наташа расхохоталась: – Ну и трусиха же ты!.. Нет, девочки, правда, пусть это будет наша вторая комната. Это будет "разговорка", хорошо? Ну, пошли смотреть дальше… В очень просторной и светлой комнате Люси Наташа с любопытством огляделась вокруг. – Это у вас всегда такой кавардак? – спросила она. Казалось, что хозяева собрались переезжать и занялись разборкой вещей. На столе валялись учебники и тетради вперемешку с недоштопанными чулками, каким-то начатым вышиваньем, тарелкой с бутербродами. На спинке одной из кроватей висели смятые блузки, юбки, на спинке стула – чистое полотенце рядом с грязным фартуком. – Нет, – Люся живо затрясла головой, – совсем не всегда. По воскресеньям мама такой порядок наводит, такой… Прямо смотреть красиво! А в будние дни ей некогда: придет с работы, еще обед разогреть надо, да и на завтра сготовить… – "Мама"! – воскликнула Наташа. – А ты-то сама разве прибрать не можешь? – Нет! – весело ответила Люся. – Мне и мама всегда говорит: "Ты, Люська, лучше уж не прибирай, а то после твоей уборки ничего не найдешь". – А мне бы попало от мамы, если бы я такой беспорядок в комнате устроила, – сказала Наташа. – Ну, а теперь пойдем к тебе, Катя. В комнате у Кати был полный порядок. Две кровати под белоснежными покрывалами, в середине небольшой обеденный стол с чистой клеенкой, и перед каждым из двух окон еще по столу. – Это вот мой стол, а это дедушкин, – пояснила Катя. На Катином столе были аккуратно сложены стопочки тетрадей и книги. – Это всё твои книжки? – заинтересовалась Наташа. – Мои! – с гордостью сказала Катя. – Мне дедушка всегда книжки дарит. Дедушкин стол был буквально заполнен самыми разнообразными инструментами. Все они лежали в строгом порядке. – Твой дедушка что делает? – спросила Наташа. – Работает на Балтийском заводе мастером. Он слесарь, – сказала Катя. – Какие интересные штуки! Это что такое? – Наташа взяла в руки какой-то очень сложный инструмент и стала его разглядывать. – Не знаю. Всех названий не помню, – тихо произнесла Катя и покраснела. – А это что? – Люся схватила другой инструмент. – Девочки… – растерянно заговорила Катя, – не надо трогать дедушкиных вещей. Он их как-то настраивает, и легко испортить… Наташа поспешно положила инструмент обратно. – Ой, как Катька своего дедушку боится! – рассмеялась Люся, бросая инструмент на стол, – смотри, Наташа, она даже вся красная от страху… Струсила… – Да! И струсила! – Катя высоко подняла голову, и глаза ее заблестели. – Не что дедушка рассердится, а что вы инструменты испортите. Их все дедушка сам сделал, и придумал сам, и его на заводе много раз премировали, – так он хорошо изобретает. И он их бережет, и я берегу, и не надо их трогать! Я потому… никого и не зову к нам… – Пойдем, Наташа, лучше ко мне; у меня все можно трогать! – Люся потащила Наташу за руку. – Нет, – сказала Наташа, – теперь пойдемте ко мне; я вам свои открытки покажу. У меня их много. Снимки с хороших картин в музеях, виды Ленинграда… * * * Наташины родители нашли очень удачной ее мысль устроить в широком коридоре комнату для занятий девочек. Коридор был полутемный, но ведь заниматься в нем предполагалось все равно по вечерам. Днем освещался он полукруглым окном над всегда закрытой дверью в комнату доктора, и в солнечные дни там было почти совсем светло. Вечером горела в нем маленькая лампочка под самым потолком. Придя с работы, Леонтий Федорович собственноручно удлинил шнур и ввинтил сильную лампочку. Очень кстати нашелся у Анны Николаевны – Люсиной мамы – и лишний стол, вынесенный за ненадобностью в сарай. Стол был водворен посреди комнаты, прямо под лампочкой. Девочки живо смастерили под руководством Софьи Михайловны большой красивый абажур из пестрого сатина; вокруг стола появились стулья, и вчерашний пустой и скучный коридор вдруг преобразился в уютную комнатку. Все три девочки были в восторге. Одобрительно отнеслись и взрослые. – Молодец, Наташка, что придумала это! – сказал Леонтий Федорович. – Теперь хоть меня совесть мучить не будет, что я по вечерам тебя свободы лишаю. – И я за вас обоих рада, – прибавила Софья Михайловна. Анна Николаевна – совсем как дочка – воскликнула: – Чудно! Чудно! – и обещала со следующей получки купить на стол красивую клеенку. Яков Иванович – Катин дедушка, – вернувшись домой уже вечером, когда все три девочки сидели за столом, освещенные яркой лампой, и весело беседовали, – приоткрыл дверь, заглянул к ним и одобрительно произнес: – Ну-ну! – И ушел в свою комнату. Как отнесся доктор, никто не разобрал. Он пришел домой в тот момент, когда к столу девочек подсели Наташины родители. Все вместе горячо обсуждали вопрос, не совместить ли Наташино рождение с новосельем и не справлять ли его именно за этим столом. В эту минуту и вошел доктор. Он сразу остановился от неожиданности, но сейчас же, как ни в чем не бывало, направился к двери в свою комнату. Софья Михайловна растерянно посмотрела на его спину, когда он всовывал ключ, и шепнула мужу: – А об нем-то мы и забыли… – Доктор! – окликнула она. Доктор оглянулся. – Что вам угодно? – Доктор, – заговорила она, – вы нас простите, что мы распорядились этим помещением, не поговорив с вами. – О, пожалуйста, – вежливо, но холодно ответил доктор и скрылся за дверью. – Он какой-то странный, – задумчиво произнесла Софья Михайловна. – Кто его знает, что у него на душе, но он, видимо, очень одинок. А что на свете может быть страшнее одинокой старости? – Если человек одинок, – сказал Леонтий Федорович, – он сам в этом виноват. – Верно, Леня, – кивнула Софья Михайловна головой. – Но ты же юрист и должен помнить, что даже преступника никогда не осуждают, не выслушав его. Леонтий Федорович встал и обнял жену за плечи. – Ты права. Ты всегда права, умница моя. Ну, а теперь пойдем работать… Глава II День рождения наташи. Разговор о докторе. «Только никому не говорите» Настал день Наташиного рождения. Накануне с вечера Наташа ломала себе голову, что подарят ей завтра папа с мамой, и была очень разочарована, когда, проснувшись, не увидела, как обычно, никакого подарка возле своего изголовья. Что бы это значило? Родители ласково поздравили ее, а о подарке – ни звука. Но от Наташи не ускользнула лукавая улыбка, мелькнувшая на мамином липе. «Ага, значит, что-то будет», – подумала она про себя. Перед праздничным обедом, на который пригласили Катю и Люсю, Софья Михайловна отправила девочек погулять. – Вы пройдитесь, – сказали она им, – а потом сядьте на скамеечку на бульваре перед нашим домом. Когда обед будет готов, я позову вас с балкона. Девочки, болтая, прошлись почти до Гавани, потом вернулись к своему дому и уселись на скамью, не спуская глаз с балкона. Но балкон был пуст. – Девочки, а знаете что! – вспомнила вдруг Наташа. – Я сегодня утром выхожу в прихожую, я там доктор. Он откуда-то узнал, что мое рожденье, и вдруг протягивает мне руку и говорит: «Поздравляю вас, Наташа, с днем рожденья»… Так и сказал: «Вас»!.. Это он мне, должно быть, «вы» говорит, потому что мне уже двенадцать лет. – И ничего подобного! – воскликнула Люся. – Он мне всегда «вы» говорит! И Кате тоже. – Такой уж он вежливый, – сказала Катя. – И ничего не вежливый, а просто старый чудак! – воскликнула Люся. – Девочки, хотите, я вам что расскажу? Ведь моя мама медсестра и работает в больнице, где он раньше служил. И вот там есть другая медсестра, старая-престарая, и она его очень давно знает; так мама у нее на днях всё-всё про него разузнала! Только под большим секретом! Люся придвинулась ближе к Кате и Наташе и заговорила быстро, шепотом: – Только он не знает, что мама про него знает, и вы тоже ему не говорите, потому что мама мне рассказала, а потом и говорит: "Только ты никому не рассказывай, а то вдруг он узнает, что я знаю, и будет сердиться". Так вот, очень давно, когда еще был царь, у доктора была жена, и он ее ужас как любил; и у него было два больших друга, и он их тоже ужас как любил, и очень-очень им верил. А жена была революционерка, и вот ее вдруг посадили в тюрьму, и она там умерла. И доктор тогда чуть не сошел с ума, а потом узнал, что на нее донес один из этих, про которого он думал, что друг, а он оказался царский шпион. А другой, про которого он думал, что тоже друг, очень испугался и раздружился с доктором, даже не навестил его, когда жена умерла. И доктор тогда уж почти совсем по-настоящему сошел с ума и стал таким чудаком. И вот эта мамина знакомая говорит, что он никому не верит и живет один, и все только книжки читает. Я думаю, он потому вроде сумасшедшего, что уж очень много книжек прочел. Только вы никому не говорите; мама мне велела никому не говорить, – слышите, девочки? – Хорошо. Я никому не расскажу, – серьезно сказала Катя. Наташа промолчала. Старый доктор представился ей совсем в новом свете. Нет, она своим папе с мамой непременно расскажет то, что узнала от Люси, и вместе с мамой будет вступаться за старика, если папа снова начнет смеяться над ним. – Наташа, не скажешь? – спросила Люся, дернув ее за рукав. Но Наташа не успела ответить, – на балконе появился Леонтий Федорович и, стараясь перекричать уличный шум, позвал: – Девочки! Обед готов! Пожалуйте! Девочки вскочили со скамьи и побежали домой. Леонтий Федорович уже поджидал их на лестнице и торжественным жестом распахнул дверь в бывший коридор. Его трудно было узнать. На столе, накрытом по-праздничному, стоял красивый букет цветов. Несколько больших снимков с любимых Наташиных картин русских художников висели по стенам. На одной из стен тикали часы-ходики, на остальных девочки увидели три совершенно одинаковые, очень скромные, но изящные полочки. На одной стояли в ряд Наташины книги, две другие были пусты, и к одной была прикреплена бумажка с надписью: "Катина", к другой – "Люсина". Софья Михайловна в светлом платье, свежая, сияющая, стояла у стола. Она звонко расхохоталась, глядя на разинутые рты девочек, но Наташа и Люся сразу бросились так бурно ее обнимать, что ей пришлось схватиться за стол, чтобы не быть опрокинутой. Поднялся оглушительный шум, – Наташа бросалась то к отцу, то к матери; Люся визжала, папа и мама смеялись, а Катя все так же стояла в дверях, держась за притолоку и не спуская глаз с полочки "Катина". Леонтий Федорович подошел к ней. Катя подняла на него глаза. – Почему мне? – спросила она тихо. – Ах, да! – спохватилась вдруг и Люся. – Почему и мне? Ведь рожденье-то Наташино! Наташа быстро взглянула на отца, на мать. – Знаю почему! – воскликнула она. – Это чтобы мне еще веселее было. Оттого, что я не одна радуюсь! Да, мама? – До чего же ты догадливая, Наташка! – засмеялась Софья Михайловна. – Ну, а теперь живо за стол. Обедали весело. Много подтрунивали над Люсей, уверяя, что на ее полочке будут, должно быть, лежать чулки и калоши вперемешку с булкой и селедкой, так что Люся даже чуть не заплакала и дрожащим голосом сказала: – Вот увидите, какая будет аккуратная полка! – Смотри же, – пригрозила ей Наташа, – а то нам тебя и выставить отсюда недолго. Правда, Катя? Катя промолчала, а Люся надула губы. – Ну и выставляйте! Подумаешь! – проворчала она. – Ну-ну, девочки, только не ссориться! – сказала Софья Михайловна, а Леонтий Федорович нарочно окинул всех таким испуганным взглядом, что все расхохотались, и снова стало весело. К концу обеда подошла Анна Николаевна и очень охотно приняла приглашение подсесть и выпить чаю с пирожным. Люсина полочка привела и ее в бурное восхищение, и они обе с дочкой, перебивая друг друга, начали строить планы, что на нее поставить. Еще не вставали из-за стола, как вошел доктор. Попытались пригласить к столу и его, но он вежливо, но решительно отказался. Когда он отпирал дверь в свою комнату, Софья Михайловна сказала: – Доктор, у вас дырочка на локте. Дайте пиджак, Наташа вам по чинит; она это хорошо умеет. – Благодарю вас, я это сам умею, – сухо ответил доктор и скрылся за дверью. Девочки молча переглянулись. После обеда Наташины родители ушли к себе работать, а Анна Николаевна осталась с девочками. Начались настольные игры, шарады, загадки, и Люсина мама веселилась не меньше своей дочки. В десять часов вечера Софья Михайловна не без труда разогнала всех спать. Ложась в постель, Наташа вдруг вспомнила рассказ Люси о докторе и – под большим секретом – передала его родителям. – Вот оно что! – задумчиво сказала Софья Михайловна и умолкла. Леонтий Федорович пытливо посмотрел на жену, – он знал, что означает это решительное и упорное выражение на ее лице. "Ну, доктор, теперь берегись!" – хотел он пошутить, но, еще раз взглянув на жену, промолчал. Глава III Наташа чувствует себя виноватой. Примирение в «разговорке»… Как-то в воскресенье, сразу после завтрака, Леонтий Федорович сказал: – Ну, Наташка, я решил сегодня отдохнуть. Сходим в Русский музей, – давно не были. – Ой! Папка! – обрадовалась Наташа и выскочила из-за стола. – А можно Катю и Люсю взять? – Конечно, можно. Вы собирайтесь, а мне надо на почту сбегать. Буду ждать вас на бульваре ровно через десять минут. Засеки время. Наташа выскочила в прихожую. – Девочки! Ура! – закричала она. Люся возилась с чем-то в "классной". Катя приоткрыла свою дверь и высунула голову. – Девочки! – захлебываясь от радости, заговорила Наташа. – Мы с папой сейчас в Русский музей идем. Хотите с нами? – Хочу! Хочу! – Люся бросилась к Наташе и закружила ее по прихожей. – Я там ни разу не была! – А ты, Катя, хочешь? – спросила Наташа, вырываясь из Люсиных объятий. – Очень хочу… Очень… – растерянно заговорила Катя, – и я там еще никогда не была… только… Я не смогу, я обещала дедушке к трем обед приготовить. Он придет поесть, и сразу ему уходить надо. – Ну-у, – протянула Наташа, – неужели никак нельзя? – Дедушка же голодный придет… Я обещала… Я не могу… – И Катя быстро скрылась за дверью. – Я пойду маме скажу! – крикнула Люся и убежала в свою комнату. – Наташа, иди переоденься скорей, чтобы папе не ждать! – позвала Софья Михайловна. Ровно через десять минут Наташа и Люся одновременно открывали дверь на лестницу. Наташа вдруг остановилась. – Знаешь что? – сказала она. – Давай попросим мою маму. Она же будет нам обед готовить и, я уверена, заодно и Катиному дедушке приготовит! А Катю мы возьмем! – И она бросилась было обратно, но Люся схватила ее за руку, – Не надо! Ну ее! – шепнула она и, распахнув дверь, вытолкнула Наташу на лестницу. В эту самую минуту чуть приоткрылась дверь в Катину комнату, и на одно мгновение Наташа увидела лицо Кати, глядевшей им вслед. Наташа рванулась обратно, но Люся уже захлопнула дверь. – Девочки! Что же вы, я жду! – раздался снизу голос Леонтия Федоровича. – Идем! – звонко крикнула Люся, за руку увлекая Наташу вниз по лестнице. – А Катя? – спросил Леонтий Федорович. – Она сегодня не может, – весело сообщила Люся. Наташа молчала. – Жаль, – сказал Леонтий Федорович. – Ну, пошли. Всю дорогу Люся болтала без умолку, но Наташа шла тихая и молчаливая. Нехорошо было у нее на душе. Все время стояло перед глазами Катино лицо, мелькнувшее в приотворенной двери. "Конечно, не надо было слушать Люську, – думала она, – мама никогда не отказалась бы сготовить…" Они шли по Университетской набережной. День был солнечный и ветреный. По ярко-синей Неве весело бежали белые барашки. Ослепительно блестели адмиралтейская игла и круглые купола Исаакиевского собора. На фоне пышной летней зелени четко выделялся "Медный всадник" – знаменитый памятник Петру Великому. По обеим сторонам его красовались белыми колоннами на желтом фоне полукруг Сената и Адмиралтейство. Леонтий Федорович остановился. – Ну до чего же хорошо! Наташка, а? – и он пытливо посмотрел на дочь. Наташа тоже остановилась и невольно залюбовалась. – Хорошо, папа! – вырвалось у нее. Но сейчас же она молча двинулась дальше. – Наташа! – Что, папа? – она оглянулась. – Постоим еще немного! А ну-ка, ты помнишь, что я тебе рассказывал о "Медном всаднике"? Или забыла? – Ну вот, забыла! – обиделась Наташа. – Конечно помню! Этот памятник вылепил французский скульптор Фальконе. Царице Екатерине памятник понравился, а голова Петра не понравилась. Фальконе ее несколько раз переделывал, а она все говорит: не то! И тогда он поручил вылепить голову своей ученице – Марии Колло, и эта голова царице понравилась… – Как это ты все помнишь? – удивилась Люся. – А как ты считаешь, – заговорил снова Леонтий Федорович, стараясь вовлечь Наташу в разговор, – кони на Аничковом мосту великолепны? Но куда им до петровского коня! Правда? – Ах, на мосту! – воскликнула вдруг Люся. – Я, когда по мосту иду, каждую-каждую лошадку по мордочке поглажу! Я их ужасно люблю! – Люська, ну что ты глупости болтаешь! – раздраженно остановила ее Наташа. – "По мордочке"! Они же высоко! – Сама ты высоко! Совсем низко, в перилах, на каждом шагу по две лошадки! – протестовала Люся. – Они такие смешные, с рыбьими хвостами! Как игрушечки! Леонтий Федорович расхохотался. – Все ты путаешь, Люся! Мы говорим о скульптурах на Аничковом мосту, а ты о перилах моста Лейтенанта Шмидта. – А тот мост я и не знаю! – беспечно сказала Люся. Наташа досадливо пожала плечами. – Ты когда была в последний раз в музее? – спросил Леонтий Федорович, украдкой наблюдая за Наташей. – Со мной или со школой? – В последний раз?.. – Наташа наморщила лоб, припоминая. – Ну, конечно, со школой! Весной, перед каникулами. – Она сразу оживилась. – Еще Вера Петровна в тот раз так интересно рассказывала нам про Сурикова. Ты подумай: Суриков нарочно ездил в Альпы посмотреть, как там все выглядит, и сам сползал вот по такой же круче, а уже потом написал картину, как Суворов переходит… – Она внезапно остановилась, озадаченная. – Папочка! – воскликнула она. – А вдруг в новой школе, где я буду учиться, нас не будут водить в музей?! А?! – Тогда ты сама прояви инициативу, – спокойно ответил Леонтий Федорович. – У нас в прошлом году пятый класс водили! – воскликнула Люся. В музее Люся сразу пришла в неистовый восторг. Решительно все, начиная с нарядного входа, широкой белой лестницы, высоких потолков, огромных окон, приводило ее в шумное восхищение. Наташа с отцом не спеша переходили из зала в зал. Леонтий Федорович обращал внимание Наташи то на одну, то на другую картину, объяснял ее содержание, рассказывал об ее авторе. Долго стояли перед "Бурлаками" Репина, и Наташа снова вспомнила, как увлекательно говорила ее учительница Вера Петровна о работе художника над этим замечательным произведением. Перед этой картиной притихла даже Люся, почти не слушавшая рассказов Леонтия Федоровича и все. время убегавшая вперед. – Люся еще не умеет смотреть картины, – сказал Леонтий Федорович, когда она снова умчалась от них. – Этому тоже надо научиться. Ну, да мы ее научим. "Катя сумела бы", – подумала Наташа и глубоко вздохнула. * * * Домой пришли усталые и голодные. За обедом Леонтий Федорович показывал жене, как Люся вела себя в музее, и Наташа не могла удержаться от смеха. Но вечером Леонтий Федорович столкнулся в прихожей с Катей и, вернувшись в свою комнату, в упор спросил у дочери: – Наташа, почему у Кати глаза заплаканы? – Не знаю, папа, – как-то само собой вырвалось у Наташи. – Не знаешь? – переспросил Леонтий Федорович как будто совсем спокойно, но Наташино сердце куда-то сразу ухнуло, и вся кровь бросилась ей в лицо. Отец повернулся на каблуках и молча сел к своему письменному столу. Наташа, еле переводя дух – так сильно билось сердце, – выскочила из комнаты и в прихожей остановилась. Что же это?.. И с Катей сегодня так нехорошо вышло, – весь день это ее мучило, а сейчас еще и папе солгала. Солгала папе! Этого с ней еще никогда не случалось… Она же хорошо знает, почему Катя плакала… Но почему-то невозможно, почему-то стыдно сказать папе, что она знает… Наташа стояла одна посреди прихожей и думала. "Ну и что? … Ну и что?.. – убеждала она себя. – Я же ничего плохого не сделала… Катя же сама отказалась идти. А только зачем я Люську послушалась?!"… Ей снова вспомнилось Катино лицо в приотворенной двери, и она вдруг почувствовала, что не сумеет встретиться с Катей так, как будто ничего не произошло. А с папой как быть? Признаться ему, что солгала?.. Нет, нет, этого она ни за что не сможет! В Катиной комнате был свет, – значит, она дома. А вдруг она сейчас выйдет и увидит здесь Наташу?.. Нет, нет, не надо!.. Наташа вернулась в комнату и легла в постель. * * * Ведь как будто ничего особенного и не случилось, никто ни с кем не ссорился, никто ни в чем Наташу не упрекал, а вся жизнь у нее как-то разладилась. Папа не сказал ей больше ни слова о Кате, но Наташа чувствовала, что он за ней украдкой наблюдает. Мама, казалось, ничего не замечает. Люся по-прежнему дурачилась, льнула к Наташе и тормошила ее, но Люсина веселость ее раздражала, и она несколько раз резко обрывала Люсю. Люся обижалась и плакала, но через полчаса все забывала, и снова по всей квартире звенел ее смех. Наташа старалась поменьше встречаться с ней. Сложнее всего было с Катей. Как ни убеждала себя Наташа, что она ни в чем не виновата, – она никак не могла найти с ней нужного тона и потому изо всех сил избегала Катю. Катя это сразу почувствовала и тоже старалась не показываться Наташе на глаза. И чем дальше, тем невозможнее казалось Наташе просто подойти к Кате и заговорить с ней по-хорошему. Так прошло два дня. Был тихий вечер. Леонтия Федоровича не было дома. Софья Михайловна читала лежа на тахте. Наташа бесцельно бродила по комнате. Она попробовала была тоже читать – не читалось. Начала вышивать – сразу уколола палец и бросила. Она подошла к окну. Лил мелкий надоедный дождик. Блестел сквозь деревья мокрый асфальт, отражая свет уличных фонарей и пробегавшие трамваи. Прохожих почти не было. Наташа выбежала из комнаты и на цыпочках, стараясь не шуметь, бросилась к "разговорке". Занавеска была плотно задернута. Наташа отвела рукой ее край и скользнула в закуток. Да! Забиться в угол, побыть одной, успокоиться, обдумать… Она шагнула к сундуку и вздрогнула: легкий шорох послышался в углу. Или показалось? Наташа осторожно протянула вперед руку и наткнулась на чье-то теплое плечо. – Кто это? – вырвалось у нее шепотом. – Я… – раздался из угла сдавленный голос. У Наташи перехватило дыхание. – Катя?.. – Да… – Ты что… здесь?.. Катя не ответила. Молчала и Наташа, не зная, что же теперь делать. В углу вдруг раздался сдержанный всхлип. – Катя!.. – тихо произнесла Наташа. Катя не выдержала и всхлипнула громче. – Катя!.. Катюшка!.. – Наташа вскочила коленками на сундук, обхватила руками худенькое Катино тело, прижалась и, плача и смеясь, заговорила быстро и горячо: – Катюшка… ну чего ты?.. Глупая!.. Мы обе глупые, ну чего ревем?.. Знаешь, я все эти дни мучаюсь. Это все Люська, дура… Нет, я сама виновата… Ну, не плачь… Ну, об чем?.. – Я… я сама не знаю… – бормотала Катя и в свою очередь крепко обняла руками шею Наташи, – а только мне сегодня… так грустно… – Ну, не плачь… Ну, расскажи мне все-все, – шептала Наташа. – Тебе тогда очень хотелось пойти с нами? Да? – Очень… Я всегда одна… Хотелось… с тобой… Катя еще теснее прижалась к Наташе. – Когда ты придумала эту "разговорку"… Я так обрадовалась. Я думала… мы будем вместе… – говорила она, все еще всхлипывая. – Будем, Катюшка! Будем! Мы будем подругами… такими!.. Знаешь, такими, чтоб друг за дружку в огонь и в воду!.. Хочешь?.. Катюшка!.. Ну, Катюшка же!.. И Наташа схватила Катю за плечи и затормошила ее. – Наташа! – начала было Катя, но вдруг сжала Наташину руку и вся замерла. – Тш-ш… Обе притихли. По "классной" быстро шлепали босые ноги Люси. – Хоть бы она на кухню, – шепнула Наташа, но через мгновение край занавески отдернулся, и Люся влетела в "разговорку". – Ай! Кто здесь? – испуганно вскрикнула она. – Это мы. А ты чего? – спросила Наташа как можно спокойнее. Люся громко расплакалась. – Ой, как вы напугали меня!.. А мне мама задачу задала… а она… не выходит!.. Наташа вскочила с сундука. – Катюшка! Пойдемте все вместе Люсину задачу решать! крикнула она весело. * * * Поздно вечером, лежа в постели, Наташа долго думала, – как же быть с папой? Как дать ему понять, что с Катей теперь все хорошо?.. Но дать понять так, чтоб ничего-ничего не рассказывать о том, что произошло… Леонтий Федорович сидел за столом и писал. Софья Михайловна уже спала. Наташа напряженно смотрела на широкую спину отца. "Оглянись, папа! Ну, оглянись же!" – просила она мысленно. Но папа не оглядывался. Наташа набрала в грудь побольше воздуха и, стараясь говорить самым безразличным тоном, сказала: – Знаешь что, папа? Когда мы следующий раз пойдем в Русский музей, давай снова посмотрим те же залы. И ты опять расскажешь то же… Я с удовольствием послушала бы еще раз… А кстати… и Катя послушает. Леонтий Федорович встал, отодвинул резким движением стул и быстрыми шагами подошел к Наташе. – Хорошо, Натулька. Так и сделаем, – сказал он серьезно, без улыбки, и нежно поцеловал ее в лоб. "Натулька"! – радостно отозвалось в Наташином сердце. Через несколько минут она сладко спала. Когда она проснулась и открыла глаза, за окном стояло яркое солнечное утро. Папы в комнате не было, кровать его была застлана. Наташа поняла, что проспала. Дверь открылась, вошла мать. – А! Выспалась, сонуля? – спросила она весело, наклонилась над Наташей и затормошила ее. – Мамка моя! Ну пусти, я буду одеваться! – Постой. Расскажи мне теперь всё, как было. – А ты… знала? – А ты что же думала, – твоя мама глупая, ничего не видит? – Ах ты… какая!.. – Наташа погрозила матери пальцем. – Хитрая!.. А сама молчит! – А что же мне в твои дела мешаться? – улыбнулась Софья Михайловна. – Большая, выпутывайся сама. Наташа внимательно посмотрела в пытливые глаза матери и подробно, без утайки рассказала все, что пережила за эти дни. Глава IV Как они «сумерничали». Где же вихрашка? – Папка, – сказала Наташа недовольным тоном, глядя, как отец задергивает штору и зажигает лампу над своим письменным столом, – послушай, мы же на этой квартире еще ни разу не сумерничали. – Сумерки, очевидно, здесь отменяются, – с комическим вздохом прибавила Софья Михайловна. Леонтий Федорович оглянулся в нерешительности. – Леня, а может быть, и правда, нам с тобой отдохнуть сегодня? – спросила его жена. – Отдохнуть, отдохнуть, отдохнуть! – запела Наташа и, прежде чем он успел ответить, подскочила к балконной двери, одним рывком шумно отодвинула штору, погасила лампу и, схватив отца за руки, потащила к тахте. – Ну, что с вами делать! Уж ладно, – сдался Леонтий Федорович, как бы нехотя. – Не притворяйся, папка! Сам рад до смерти! – ликовала Наташа. – А девочек можно позвать? – Чего же, зови! Через минуту Катя и Люся вбежали в комнату. Леонтий Федорович и Софья Михайловна уже сидели, забравшись с ногами в самую глубину широчайшей тахты. В комнате стоял полумрак. День был дождливый, с нависшими темными тучами, и в раскрытую дверь балкона врывались струи резкого ветра. – Чур, я в середку! – крикнула Люся, вскочив коленками на тахту и забираясь в узкий промежуток между Наташиными родителями. – Люська! Это мое место! – крикнула Наташа возмущенно. – Ну, только на сегодня! Ну, пожалуйста, ну, Наташа!.. – умоляла Люся. – Наташа, ты иди к папе, – сказала Софья Михайловна, многозначительно указав ей глазами на Катю, присевшую на стул, – а Катя ко мне. – Ничего… я тут. … – пролепетала она. – Ну, без разговоров! А то я дедушке пожалуюсь, что ты меня не слушаешься. Марш сюда! – И Софья Михайловна шутливо погрозила ей пальцем. Катя, смущенная, пересела на край тахты. – Ну, что это за упрямая девчонка! Софья Михайловна сгребла Катю в охапку, втащила в глубину тахты и крепко обхватила рукой, совершенно закутав в угол большого пухового платка, накинутого у нее на плечах. – Вот так. Свернись калачиком и сиди смирно, и будем слушать, – говорила она, ласково прижимая ее к себе. Катя сидела притихшая и, казалось, боялась дышать. Ей было и неудобно, и душно; острая пуговица на платье Софьи Михайловны врезалась ей в щеку, но какое-то совсем для нее новое чувство наполняло ее до краев, и она сама все теснее прижималась к Софье Михайловне. – Папка! О чем сегодня? – спрашивала между тем Наташа. – Только не страшное! – взмолилась Люся. – Папка! Знаешь что?! Расскажи про Вихрашку! – И Наташа, слегка отодвинувшись от отца, лукаво взглянула в его лицо. Глаза ее смеялись. – Ну-у!.. Не надо! Ты уже слышала… – протянула Софья Михайловна. – Ну и что? – перебила ее Наташа. – И еще послушаю с удовольствием, и Катя, и Люся пусть тоже! А ты не слушай, если не хочешь! – Кто это Вихрашка? Собака? Я люблю про собак! – воскликнула Люся. Наташа и ее родители засмеялись. – Нет, не собака, – сказал Леонтий Федорович. – Ну ладно, слушайте! Это из моей жизни. Все зашевелились, усаживаясь поудобнее. Леонтий Федорович начал: – Так вот, девочки, имейте в виду, что я в раннем детстве остался сиротой и воспитывался до революции в сиротском приюте, а после Октября – в детском доме. Был я мальчишка, мягко выражаясь, чересчур живой, а сказать попросту – озорной. Дружил с ребятами самыми отпетыми, дважды убегал из детского дома и бродяжил с беспризорниками. К пятнадцати годам попал я в такой детдом, который хоть и назывался этим, именем, а был вроде трудовой колонии. Устроен он был в имении какого-то богатого помещика. Дом двухэтажный, каменный, крыльцо с колоннадой, зал в два света, комнатам числа пет, а кругом дома парк огромный, старый. Липы в два обхвата, березы такие – посмотришь на макушку – шапка валится. И протекала через парк речка, неширокая, извилистая, быстрая-быстрая. Берега у нее были невысокие, обрывистые, и на крутых поворотах подмывала она каждую весну берег все больше и больше, так что в некоторых местах прямо над водой висели обнаженные корни вековых деревьев. Черные гладкие, переплетались, как змеи. И не было у нас, ребят, большего удовольствия, как сесть на такой корень, ноги свесить и раскачиваться; а он пружинит, так тебя вверх и подбрасывает. Под ногами у тебя вода несется, булькает, и мечутся в ней из стороны в сторону прибрежные водоросли. Хорошие были местечки! Шел как раз девятьсот девятнадцатый год; бурное было время. Не кончилась еще гражданская война, – всё, что в стране было молодого, сильного, энергичного, – всё было на фронте. А педагоги были у нас случайные, менялись поминутно, и дисциплины, можно сказать, почти вовсе и не было. Верхний этаж в доме занимали девочки. Мы – мальчишки – царили в нижнем. Они презирали нас, мы презирали их. Мы их даже не тузили, – это казалось нам ниже нашего достоинства. – Фу! Какие противные! – выпалила вдруг Люся. – Ш-ш! – зашикала на нее Наташа. – Был у меня дружок Гулька, – продолжал Леонтий Федорович. – Годами он был немного старше меня, а жизненным опытом, наверное, – вдвое. Он успел и всю страну исколесить, и в тюрьмах посидел, и около фронтов болтался. Я перед ним чувствовал себя щенком и смотрел на него чуть ли не с благоговением. А он отчаянный был мальчишка. Шла зима, и у нас с ним твердо было решено: весной снова удерем и пойдем бродяжничать. Ранней весной, когда только днем чуть начало капать с крыш, приехал новый заведующий, по имени Михаил Иванович. Приехал не один – привез с собой несколько новых педагогов и целую партию ребят, переведенных к нам из другого детдома. Приехали они вечером; и уже через час после приезда собрал он нас в зале и поговорил с нами. Видим – н-да… дяденька "сурьезный". Говорит спокойно, голоса не повысит, а мы и сами не поймем, в чем дело, а только чувствуем, – этот приберет нас к рукам. Гулька даже заскучал. Шепчет мне: "Не станем весны дожидаться, удерем скоро". Ну а я… ясно: куда Гулька, туда и я. "Удерем", – говорю. На другое же утро, чуть свет, разбудил меня Гулька. – Слушай, Ленька, – шепчет, – пойдем, помоги мне. – Чего ты затеял? – шепчу. . – Одевайся живо. Пойдем! Вышли в сени, тихонечко засов отодвинули, выбрались на крыльцо. Мороз, тишина, а заря – во все небо. – Идем скорей, – говорит Гулька, – не опоздать бы. Сейчас солнце взойдет, скоро вставать начнут. Пошли по тропочке в парк. – Ну, рассказывай. Гулька, – в чем дело? – Хотел я один справиться, да кряхтел-кряхтел, не выходит. Понимаешь – не уходить же нам с пустыми руками. На первое время хоть что раздобыть надо. Ну, я и раздобыл… Навезли они вещей чертову уйму. Еще не разобрали, все в угловой комнате свалили. Ящики громадные, тяжеленные, гвоздями забиты, без шуму нипочем не открыть. Да нашел я там ящичек небольшой, длинненький, полированный – красота! И крышка выдвигается. Отодвинул, а там столярных инструментов набор, да каких! Этому, брат, сейчас цены нет; с руками оторвут. Ну, я, конечно, под мышку – и драла! – Когда это было-то? – спрашиваю. – Да только вот сейчас. А я еще давно местечко присмотрел, если что спрятать понадобится. Еще летом, как купались. Знаешь, где липа старая, корни свесились. Там в береге, под корнями, вроде как нора в песке. Глубокая! Никто нипочем не найдет. Ну, я туда. Да никак одному не справиться, – на лед я спрыгнуть побоялся, грузно с ящиком-то прыгать, еще провалишься, – теченье там быстрое; небось, лед уже от берега отстал. – Ну, а я что помогу? – спрашиваю. – Дурак, – не понимаешь? Я прыгать не стану, осторожненько на мускулах с корней на лед спущусь, а ты мне ящик сверху подашь, – вот все и в порядке. Понял? – Понял. Так мы и сделали. Сознаюсь, смутно было у меня на душе. И неожиданно уж очень все это получилось, и спросонья-то я еще плохо соображал, да и в первый раз в жизни в таком деле участвовал. Случалось с прилавка булку стянуть, когда беспризорничал, а такую дорогую вещь – нет! И вдруг в тот самый момент, когда Гулька подтянулся обратно и выскакивал на берег, слышим веселый девичий голос: – Здравствуйте, мальчики! Вы что там делаете? Гулька так чуть обратно в речку не кувырнулся. А я тоже так вздрогнул, точно меня кнутом хлестнули. Оглянулись – стоит на берегу за излучиной, совсем близко от нас, девчонка на лыжах и на нас смотрит. Новенькая, – видно, из приехавших. Мы молчим, рты разинули, как рыбы на берегу. А она хохотать. – Чего испугались-то, чудаки? Что я, ведьма? – А сама направляется по берегу к нам. – Вот черт! – шепчет Гулька. – Как ты думаешь, видела? – Шут ее знает, – говорю. А девчонка уже около нас. Остановилась, руки в карманах серого ватника, рассматривает нас. Как сейчас вижу – моего возраста, высокая, тоненькая, шапка-ушанка на затылок сдвинута, а из-под шапки чуть вьющиеся волосы такими смешными вихрами во все стороны торчат. Глаза серые, веселые, даже чуть озорные. Стоим молча, смотрим друг на друга. – Вы из этого детдома? – спрашивает, наконец. Гулька молчит. А я еле выдавил из себя: – Ага. – А теперь и я у вас буду, – говорит. – Нас много приехало. Все спят еще, а я как выглянула в окно… До чего же у вас тут красиво! Я и спать больше не могла. Вскочила, побежала парк смотреть. Гулька все молчит, отвернулся, будто и не слышит. А девчонка смеется. – Да чего, – говорит, – вы такие смешные? Точно уксусу выпили. Гулька вдруг плюнул в сторону и говорит: – Мы с девчонками не разговариваем. Вижу: вспыхнула вся. – Ну и дураки. Это почему же? – Сама дура, – буркнул Гулька. Помолчала, рассматривает нас, как зверей диковинных. А мы стоим и вправду, как дураки, – и стоять тошно, и уходить не уходим. Растерялись, – видела или не видела? И вдруг улыбнулась она. Никогда я этой улыбки не забуду. – Ну ладно, – говорит, – мальчишки. Я же видела, физкультурой вы тут занимались. Здорово у тебя получается, молодец! Вижу, у Гульки все лицо передернулось от злобы. – Ага, – шепчет, – понимаю. Примазаться хочешь? Не выйдет, шалишь. У девочки брови на лоб полезли. – Примазаться?!! Выдумали тоже. Я, если хочешь знать, и сама физкультурница. Не хуже тебя на мускулах подтянусь. Хочешь, покажу? – И стала лыжи сбрасывать. Тут уже и я озлился. Ну, чего она нас мучает? Ведь нарочно. И сразу так ясно представилось мне: вот спустится сейчас на мускулах на лед, да и протянет ехидненько так: – А это что там в норе за ящичек, а? Гулька рассвирепел: – Убирайся, покуда цела! И девчонка вспылила: – Да ты что? Никуда не уйду. Вот на этих же корнях зарядку и проделаю. Дальше все произошло так быстро, что я и вмешаться не успел. Гулька подскочил, встал между ней и корнями, нависшими над рекой, а она усмехнулась и как двинет его плечом в бок. Гулька, конечно, много сильнее ее был, да не ожидал никак этого выпада, чуть не потерял равновесия, отскочил в сторону да со всего размаху ткнул ее кулаком в спину. А она в это время уже одной ногой на круглый нависший корень ступила. Соскользнула у нее нога в валенке, и всей тяжестью рухнула она вниз – на лед. Слышим треск, плеск воды, наклонились мы, смотрим, а она барахтается, хватается за края льда, а лед под ее руками обламывается. Опомнился я, схватил ее лыжу, протягиваю ей: – Держись! – кричу. А ей, вижу, удалось ногами на дно встать, там неглубоко было, ей как раз по плечи. Оттолкнула она молча лыжу, прошла по дну шага два, где поотложе, и, хватаясь за корни, ловко выбралась на берег. Мы стоим, молчим, смотрим. И она молчит. Синяя вся, зубы лязгают. Молча взяла у меня лыжу из рук, другую подняла и побежала по тропке к дому, сама шатается: трудно в намокшей одежде бежать. Мы стоим, вслед смотрим, как ошалелые. И вдруг хватает меня Гулька за руку да скорей – за ствол старой липы. – Гляди! – шепчет. Посмотрел я, куда он показывает, и так сердце у меня и оборвалось. Идет навстречу нашей девчонке… сам Михаил Иванович! Увидел ее, всплеснул руками, остановился, а она прямо к нему подбежала, рассказывает что-то, лыжами в нашу сторону показывает. Он схватил ее за воротник, лыжи у нее взял, к дому толкает, – видно, скорей домой торопит. Побежала она снова, а он за ней на своих длинных ногах шагает, тоже торопится, что-то ей вслед кричит, – слов-то нам не разобрать, далеко. – Наябедничала, вредная, – шепчет Гулька. – Чего же теперь нам делать? – Может, сегодня и удерем? – спрашиваю я робко. – Выдумал! Во-первых, еще придумать надо, как теперь ящик достать. Во-вторых, еще жратвы на дорогу накопить надо. А в-третьих, шут ее знает; может, она ящика и не видела, – не понял я. – Хитрущая она, – шепчу, – точно издевается. – У-у, вредная, – шипит Гулька. – Ну ладно, мы с ней еще посчитаемся. А теперь пошли! И ничего мы знать не знаем, ведать не ведаем. Понял? Кругом пойдем, в обход. Ящика не хватились и день, и второй, и третий. На двери в угловой комнате появился висячий замок – видимо, его повесили, не проверив вещей. Но в детдоме только и разговоров, что о провалившейся под лед девочке. Мы с Гулькой постепенно узнали, что прозвище девчонки – Вихрашка, что сейчас она лежит в лазарете, потому что очень простудилась. И еще мы узнали – и это нас больше всего потрясло, что она дочка… самого Михаила Ивановича. Мы с Гулькой даже похудели за эти дни. Когда я заикался о побеге, Гулька зло меня обрывал: – Не путайся под ногами. Сам знаю, когда уйти. Выжидать надо. И вот через несколько дней идем мы с Гулькой по коридору, а у окошка стоят несколько девчонок из новеньких, шепчутся о чем-то и ревут все. У меня почему-то сердце ёкнуло. Я подошел к ним и спрашиваю, стараясь погрубее: – Ну? Чего ревете? Одна всхлипнула и говорит: – Вихрашка помирает… Крупозное… Доктор сказал: безнадёжна… – и разревелась чуть не в голос. И вдруг вижу – директор по коридору идет… Идет, вперед смотрит, точно ничего не видит. А на лицо посмотреть страшно. Одна из девочек тихо окликнула его: – Михаил Иванович! Он остановился, посмотрел, подошел к ним. А они ревут, ничего сказать не могут. И он ничего не сказал, погладил только по голове ту, что окликнула его, и пошел дальше. Я стою в стороне и сам не понимаю, что со мной. Дрожит у меня что-то внутри, никак мне этой дрожи не унять. А Гулька взял меня за руку, оттащил в пустой класс, ухмыляется. – Вот и ладно, – шепчет, – помрёт она, так все у нас шито-крыто и останется. И сам я не помню, как это случилось, но размахнулся я и изо всех сил ударил Гульку по лицу. Леонтий Федорович замолчал. Наташа подняла голову и посмотрела на подруг. Люся уже не сидела больше между ее мамой и папой, а стояла на коленях на тахте прямо перед Леонтием Федоровичем, не спуская с его лица напряженных глаз. Губы ее были приоткрыты и слегка дрожали. Катя высунула из-под платка Софьи Михайловны всю голову и тоже впилась глазами в рот Леонтия Федоровича. – И… и умерла? – прошептала она. – Ой, не надо, чтоб умерла! – вырвалось у Люси жалобно. Леонтий Федорович улыбнулся. – Не перебивайте, а слушайте дальше. Ну, словом, подрались мы с Гулькой как следует, а к вечеру помирились. Он сам первый подошел мириться. Я ему уж очень был нужен, – теперь уже никак в одиночку ящик было не достать. Ну а я… черт меня знает, почему я помирился. Глупый еще был, самолюбию мальчишескому льстило, что Гулька сам подошел. А о Вихрашке мы с ним – ни звука, будто ее и не было никогда… Софья Михайловна вдруг сбросила с себя платок, укутала им Катю с Люсей и встала с тахты. – Пора ужин готовить, – сказала она, – пойду… – Ну-у… – в один голос недовольно протянули Наташа и Люся. Катя глубоко вздохнула. – Сама же, Наташка, скоро кушать запросишь, – засмеялась Софья Михайловна и вышла из комнаты. – На следующее утро встал я, – продолжал рассказ Леонтий Федорович, – а перед глазами так Вихрашка и стоит, такая, как тогда – на солнце. Пошел я в медпункт, говорю сестре: – Живот у меня болит. Дайте чего от живота. Дала она мне каких-то капель, а я – будто между прочим – спрашиваю: – А как у вас девчонка-то директорова? Померла? – Да нет, – говорит, – вчера уже совсем было похоронили, и доктор не надеялся, а сегодня лучше. Может, и выкарабкается. Вышел я из медпункта, – словно это я сам воскрес. Ну, прошло еще несколько дней. Спасли Вихрашку. Поправляется. И директор совсем ожил, не узнать. И вот – отперли угловую комнату, стали распаковывать вещи. И хватились тут ящика с инструментами. Ну, это долго рассказывать, целое следствие велось. Ящика так и не нашли, и виновных не нашли, дело заглохло. Я о побеге Гульку и не спрашиваю и сам не признаюсь, что бежать-то мне уж и не хочется. И он молчит. Так прошло много дней. Сидим мы как-то с Гулькой в коридоре на подоконнике, задачу я ему объясняю. И вот видим, идет по коридору директор и с ним Вихрашка. У меня даже сердце остановилось. Вытянулась она, похудела, бледная-бледная, а глаза все те же, только будто усталые немного. Гулька мне шепчет: – Влипли! Сейчас ему нас укажет… А Вихрашка отделилась от отца, подходит прямо к Гульке. – Слушай, – говорит вполголоса, – ведь гадко ты тогда поступил, не по-товарищески. Я же тебя в бок оттолкнула, а ты зачем меня прямо в реку? Что я тебе сделала? Вижу, Гулька побелел весь, глаза злющие. А директор идет себе дальше по коридору. Гулька зашипел: – У-у, ябеда поганая. Жаль, что я тебя и вовсе не утопил. Попробуй донеси, – тогда увидишь. У Вихрашки – смотрю – глаза потемнели, ноздри раздулись. – Что-о? – шепчет. – Я – ябеда? Да ты в уме? А тут Михаил Иванович возьми и оглянись. Увидел наши три физиономии – выразительные, должно быть, были – и идет к нам. – Ну-ка, идемте все трое в кабинет. И пошел вперед. А мы за ним. Вихрашка вспыхнула вся, брови свела, губу закусила, идет, в землю смотрит. А Гулька дернул меня за рукав и с такой злобой мне на нее глазами показывает, что мне жутко стало. А у меня в голове – такая путаница. И совсем не думаю, зачем нас в кабинет ведут, а одна мысль: неужто она, и вправду, нарочно подошла, чтобы на нас отцу указать? Схитрила? Вошли в кабинет; директор сел в кресло; мы трое стоим перед ним. Он молчит, внимательно так, то в меня, то в Гульку всматривается. – Ну, – говорит, – отвечайте, который из вас ее в воду толкнул? Снова так и вспыхнула Вихрашка, глаза гневные, ноздри раздула. – Папа, – закричала, – я же тебе говорила, сама я… Отец перебил: – Не с тобой разговор. Молчи. Умолкла, губу закусила. А директор снова: – Ну, который из вас? Мы молчим оба. А Вихрашка снова заговорила: – Папа, ладно, если уже так. Я сама скажу. Я первая вот этого парня толкнула, а потом он меня… Он не нарочно! А вот этот мне лыжу протягивал… – А зачем же ты его толкала? – А он меня на корни не пускал. А я хотела им показать, как я подтягиваться… Отец снова перебил: – Почему же ты ее на корни не пускал? Гулька буркнул: – Боялся, не упала бы… – Ага! Боялся, не упала бы, а потому ее сам в реку столкнул? Гулька молчит, в пол смотрит. А директор глаз с него не сводит и медленно так, с расстановкой: – А ящик с инструментами где? – спрашивает. У меня сердце так куда-то и ухнуло. Видела, значит? Донесла! И вдруг гляжу, – у Вихрашки глаза на лоб полезли: – А ящик-то тут при чем? – говорит. Притворяется? Или вправду не видела? Отец взглянул на нее и снова к Гульке: – Где ящик с инструментами? – Не брал я вашего ящика, – буркнул Гулька. А тот перевел глаза на меня: – Где ящик с инструментами? У меня сразу спина вспотела. Смотрим друг другу прямо в глаза. И такие у него глаза… объяснить бы я тогда ни за что не сумел, а вот почувствовал: нельзя им солгать. А и сказать нельзя, Гульки боюсь. Стою и молчу. И вдруг вижу, что у директора под седыми усами губы улыбкой дрогнули: уж очень смешная, видно, у меня рожа в тот миг была, и понял он меня насквозь. И вдруг спрашивает: – Это, должно быть, твое первое "дело"? И – неожиданно для самого себя – я прошептал: – Первое… И глаза опустил, очень стыдно стало. – И последнее? А, Леня? – Не вижу я его, а по голосу слышу: улыбается. Поднял я голову, встретился снова с ним глазами и сказал громко и твердо: – И последнее, Михаил Иванович. Верьте мне! А он обратился к Вихрашке: – Ну, ты иди в класс; звонок сейчас будет, И никому – ни слова. – Но, папа… – начала она. – Иди! Вихрашка вышла. А директор снова ко мне: – Теперь расскажи все, как было. Нелегко было мне рассказывать. Гульку, хоть и не вижу, а всем своим телом рядом чувствую. Словно его ненависть меня всего обволокла, сковывает. А в глаза мои смотрят другие глаза – спокойные, добрые, и словно говорят: "Не бойся, рассказывай". Ну, я все и рассказал, как было. А уже на Гульку, конечно, и не оглядываюсь. Кончил. А директор мне говорит самым что ни на есть обыкновенным тоном, точно очередное задание дает: – Вот что, поди-ка в сени, возьми стремянку, привяжешь ко всем четырем концам по грузу, чтобы она на дно встала и течением бы ее не сбило. Достанешь ящик, принесешь мне сюда. Если нужно будет, возьми кого-нибудь в помощь. Вышел я, на Гульку так и не оглянулся. Только дверь за собой прикрыл, – бросается от окна ко мне Вихрашка. Ждала она тут, оказывается. Схватила меня за руку, взволнованная такая, смотрит прямо в глаза: Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=153130) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Notes