Должность во Вселенной Владимир Иванович Савченко Владимир Савченко – известный в нашей стране и за рубежом писатель-фантаст. Каждое его произведение – размышления о важнейших проблемах бытия. Какую бы книгу В. Савченко мы ни взяли («Черные звезды», «Открытие себя», «Час таланта», «Испытание истиной», «За перевалом», «Похитители сутей») – повсюду проникновение в сущность человеческого призвания, поиск разгадки тайн Мироздания. Что такое Вселенная? Кем является человек? Куда мы идем? Эти и другие глубоко проблемные вопросы поднимаются и в новой книге автора. «Должность во Вселенной» – название многообещающее. Не эфемерный человек, а Сотрудник Матери Мира, Великой Природы. Не эксплуататор сил и возможностей, а любящий сын, Творец, Врачеватель, Целитель. С этой точки зрения книга очень актуальна. Владимир Савченко Должность во Вселенной В романе развиваются идеи, к которым строгая наука еще не пришла. Автор решил не ждать, пока она к ним придет. Но, несмотря на это и на обилие ситуаций и картин фантастического плана, перед вами реалистический роман. Особенность лишь в том, что его глобальный и Вселенский реализм, реализм сутей, соотносится с обычным литературным реализмом, как правда с правдоподобием. Целью данного произведения является изменить нынешний ход человеческой цивилизации. Да так, ни больше ни меньше. Смехотворность претензии очевидна: писк комара против грохота бури. Но в последней части читатель сам сможет измерить глубину пропасти, в которую нас увлекает этот процесс и согласится, что иную задачу здесь ставить и нельзя. Если разум людей не самообман, а действительно вселенская реальность, то возможно и сейчас овладеть ситуацией. Роман писался долго, поэтому читатель найдет в нем немало примет т. н. примет «застойного» времени. Собственно, по литературным кондициям он был готов для печати еще в 1975 – 1976 годах; но вникнув в текст, читатель поймет, почему роман выходит только сейчас. Тем временем некоторые технические идеи (к счастью, третьестепенные) перекочевали из фантастики в действительность: например микропроцессорная техника – правда, пока больше в зарубежной электронике, чем в нашей. Остается утешать себя, что и это – правильно угаданная тенденция развития техники – подтверждает глобальную реалистичность романа. …Впрочем, было бы неуважением к избранной теме работать над ней менее двадцати лет. АВТОР КНИГА ПЕРВАЯ. ПОКОРЕНИЕ Люди, стремясь постигнуть порядок вещей, Закономерной смены божественного и человеческого не разумеют. Цели способствуя человека, та же причина И гибели его способствует. Двойственна карма людская!     Махабхарата, «Путешествие Шри-Бхагавана», глава 76. Действие не может устранить заблуждение, ибо оно не противоречит ему. Лишь знание устраняет незнание, как свет разгоняет мрак.     Шанкара «Атмабодха», VIII век Существует ли предначертание судьбы? Свободны ли мы? Как неприятно не знать этого. Как было бы неприятно знать!     Жюль Ренар «Дневник», XIX век ЧАСТЬ I. Шайтан-шар Глава 1. Таращанская катастрофа Если бы фантасты тратили силы не на убеждение других в возможности проникать сквозь стены, летать без аппарата и обмениваться душами, а на сами эти дела, – как далеко продвинулось бы человечество!     К. Прутков-инженер, Мысль, № 121 2 сентября, в воскресенье, на улицах Таращанска, районного центра в степной части Катаганского края, было много народа. День выдался солнечный, не по-осеннему теплый. Легкий ветерок шевелил листья кленов, ив и пирамидальных тополей. Население тяготело преимущественно к рынку, прилавки которого ломились от осеннего обилия фруктов и овощей, к недавно открытому универмагу – трехэтажному бетонно-стеклянному кубу с красочными витринами – и к Дому культуры, где шел новый фильм. В половине одиннадцатого к городу со стороны далеких, едва видных на горизонте гор приблизилось, постепенно оседая с ясного неба, нечто, похожее на округлую тучку в серо-синими краями и темной сердцевиной. Впоследствии нашлись очевидцы, утверждавшие, что им показалось странным, что «тучка», во-первых, шла не по ветру и, во-вторых, будто не освещалась солнцем: у облаков обращенный к солнцу край всегда светел, – а у нее такого не было. Действительно ли эти люди обратили внимание на такие странности или сообразили потом, под действием событий, – кто знает. Взгляды большинства жителей были прикованы к земным предметам, в небеса никто особенно не засматривался. Идет себе тучка – и пусть. Через четверть часа эта «тучка», двигавшаяся неровно, произвольными скачками, оказалась примерно над центром Таращанска и стала спускаться, увеличиваясь в размерах неправдоподобно быстро. «Будто зонт раскрывался», – скажет потом один очевидец. Напористо подул ветер. Он крепчал и (это заметили многие) гнал пыль, мусор, склонял верхушки деревьев на всех улицах в сторону «тучи». А вблизи рыночной площади, где она нависла густой тьмой, ветер превращался в вихревой восходящий поток небывалой силы: он не только закрутил в смерч пыль и бумажки, но срывал у людей кепки, шляпы, заворачивал полы плащей и пиджаков. Странности этим не ограничились. Солнце, которому предстояло еще подниматься в небе, начало круто снижаться к горизонту, сплющилось, изменилось в цвете: верхний край его сделался бело-голубым, нижний желто-оранжевым – желтизна будто стекала по солнечному диску. «Тучка», осев, превратилась во внушительное сгущение темноты; оно распространялось – и будто выдавливало в стороны синее небо со сплюснутым, странно близким к земле солнцем. Лица людей – теперь все смотрели вверх – были зловеще освещены алым с желтым, как на пожаре. Ветер около «тучи» усилился до воющего урагана. Он, будто спички, ломал пирамидальные тополя, выворачивал с корнями яблони в садах, ивы, акации, клены, валил дощатые заборы, киоски, срывал с крыш гремящие листы железа, мгновенно разметал товар на прилавках и раскладках рынка. Все это вместе с мусором и пылью втягивал в черное ядро «тучи»: немыслимый смерч предметов и обломков. Народ в страхе заметался. Ураган длился считанные минуты, затем стих. Наступившая после его воя и грохота первых разрушений тишина казалась особенно глубокой. Оседала пыль. Ночь заполнила небо. И вдруг все, кто находился у центральной части города, почувствовали, что земля под их ногами кренится, будто выпирает горбом. Некоторые, выдержавшие удар урагана, тополя рухнули, вывернулись с корнями. На глазах у всех беззвучно разломилось от черепичной крыши до фундамента двухэтажное здание райисполкома (пустое, к счастью, в выходной день) на дальнем краю площади. Все со стенаниями кинулись кто куда – спасаться. Самым ужасным было спокойное безмолвие происходящего. Неторопливо округлой волной выпирала твердь под ногами, опрокидывая сначала сараи, киоски, автомобили – что полегче; потом валились деревья; разрывались, начиная сверху, от крыш, здания; улицы и дворы разверзались щелями и оврагами – местами до десятка метров глубиной… И все это не сопровождали ни сотрясения почвы, ни вспышки молний с ударами грома. Только слабый шум осыпающейся штукатурки и комьев земли, стук падающих кирпичей. Поднималась и оседала пыль. Впечатление было такое, будто кто-то незримый и сильный рвал на куски объемные декорации, изображающие город. Свидетельства очевидцев, достаточно согласованные до момента опускания «тучи» на город, далее содержали разительные противоречия, зависящие от того, где данный очевидец находился: в центре или ближе к окраинам и даже в какой именно стороне. Отчасти это можно понять: людям было не до беспристрастных наблюдений, надо было спасаться, спасать близких, а по возможности и имущество, домашнюю живность. Но некоторые несоответствия оправдать только этим было невозможно. Начать с того, что, по уверениям тех, кто находился, в разрушенном центре города долго (некоторые оказались завалены в комнатах нижних этажей разрушившихся зданий, были и такие, чьи дома отделили со всех сторон глубокие расселины – не выйдешь), время происшествия – и их невольного заточения – составило от 18 часов до двух суток; у всех по-разному. На самом деле все окончилось в тот же день, 2 октября: «туча», «чернота», «это самое», «эта зараза» – по-всякому именовали свалившуюся с неба напасть, некоторые очень даже крепко, – ушла ввысь и удалилась от города перед заходом солнца, то есть никак не позже, чем через восемь часов. Внутренние очевидцы соглашались, что да, до захода, многие из них видели это солнце – хоть и где-то внизу; но по их часам и по иным признакам: по нарастанию и утолению голода, по естественным отправлениям и надобностям, по усталости – выходило куда больше восьми часов. Не совпадало и другое. Например, по впечатлениям находившихся в «эпицентре» (термин, утвердившийся позднее: так стали называть место касания Шара с планетой), земля именно здесь выперла бугром, а остальная окрестность оказалась внизу. Надо заметить, что Таращанск – город без холмов и впадин, выстроен на ровной площадке. Жители же, оказавшиеся на периферии зоны разрушений, утверждали, что нет, это у них земля выпятилась горбом, а все остальное ушло вниз; при этом каждый отстаивал свое место… А по уверениям тех, кто оказался совсем в сторонке, на расстоянии более километра от эпицентра, все под «тучей» как было, так и осталось ровно, плоско, нигде земля не выпячивалась. Только очертания зданий и деревьев, говорили они, изменились как-то… ну, будто их приплюснуло или они оказались за уменьшительным стеклом, – и колыхались, кривлялись, «вроде как в мультфильме». Всякие бывали моменты… Когда в Доме культуры среди сеанса – как водится, на самом интересном месте – разверзлись крыша и потолок над переполненным кинозалом, то понеслись вопли в адрес киномеханика: «Сапожник!», «Выключи свет!», «На мыло!» – и свист. А через секунды все давились возле искореженных дверей, высаживали рамы из окон, чтобы скорее покинуть зал; многие выбрались через широкие трещины в стенах. Помимо Дома культуры, райисполкома и универмага (он срезался по диагонали от третьего этажа к первому, верхняя часть сместилась на несколько метров) сильно пострадали две стандартные жилые пятиэтажки на Гоголевской и пятиглавая церковь Сретенья, памятник старины: каждая позолоченная луковка, кроме центральной, откололась и упала. Несколько одноэтажных домов под железными крышами (деталь, которой придали значение потом) полностью уцелели в том месте, где «туча» рвала и крушила все; они только оказались окруженными глубокими, подходившими под фундамент трещинами. Два таких дома при последующих «ёрзаньях» (тоже новый термин) Шара съехали в эти овражные трещины, оказались там завалены. Вне города – в краевом центре, в соседних станицах и селах – о случившемся узнали с опозданием. Телефонная связь с Таращанском прекратилась сразу: телеграфные столбы в зоне эпицентра все стали врастопырку, провода между ними натянулись и лопнули с печальным звоном. Сведения можно было передать только по райкомовской рации, оказавшейся в разрушенном здании; другие радиопередатчики были и вовсе за городом – один на аэродроме полевой авиации, батарейная радиостанция «Урожай» в правлении пригородного колхоза. И до того, и до другого места километры – пока примчались первые очевидцы, пока растолковали, что к чему… понять их было непросто. С аэродрома передали о землетрясении, из правления – об обрушившемся на Таращанск мощном тайфуне. В Катагани справились у метеорологов насчет землетрясений и бурь, подтверждения не получили. В Таращанске тем временем нарушилась линия электропередачи, аэродромная рация замолкла. Пока по маломощному «Урожаю» выяснили картину бедствия – прошли часы. Потом поднимали тревогу, загружали вертолеты и вездеходы необходимым… Трудность была и в том, что никто не мог внятно сказать, от каких бед надо выручать людей. К трем часам пополудни примчались на машинах и верхом добровольцы из соседних селений. Примчались – и остановились в смущении перед расселинами, отделившими центр города от окраин. За ними была бурая тьма, облака пыли над развалинами, среди которых метались обезумевшие фигурки людей. Часом позже прибыли два тяжелых вертолета со спасательным снаряжением, медикаментами, врачами. Военлеты, люди нетрусливого десятка, повели машины в «тучу», чтобы приземлиться в районе бедствия. И… влетев в нее на высоте примерно двести метров, они неожиданно для себя оказались далеко и от центра города, и вообще от города, утратили ориентировку, стали блуждать: кончили тем, что приземлились с пустыми баками на другой окраине Таращанска. Еще хуже получилось с летчиком Михеевым, который на свой страх и риск решил пролететь над Таращанском на единственном Ан-2, не занятом в этот день полевыми работами, – поглядеть, что делается. Как только он вошел в Шар, оборвалась его связь с аэродромом (кстати, так было и с вертолетами), самолет, по свидетельствам очевидцев, набрал невозможную для тихоходной двукрылки «реактивную» скорость, уменьшился, удаляясь неизвестно куда, исчез из виду… но вскоре показался на другом краю «тучи», круто снижаясь. Самолет не смог выйти из пике, врезался в травяное поле стадиона, разбился и сгорел. Летчик погиб. В половине седьмого вечера, преодолев двухсоткилометровое расстояние от Катагани, прибыла на вездеходах саперная рота. Солдаты принялись наводить мостки через овражные трещины, выводить людей, откапывать заваленные входы зданий. А еще час спустя поднялся ветер, который теперь дул во все стороны от «тучи». Сгусток тьмы, нависший над Таращанском, сдвинулся чуть к югу, разрушив несколько домов в той стороне и плотину между рыборазводными прудами. Затем эта пыльная тьма стала подниматься, одновременно смещаясь еще более к югу. Снова – только в обратном направлении – ревел и бушевал ураган, пригибая к земле последние деревья в садах и на улицах, начисто обдирая с них листья, раздувая прочь весь ранее засосанный в Шар мусор. Через несколько минут он стих. Посветлело. Беззвучно захоронив все, что туда попало, «туча» ушла в вышину – только пророкотало в ней что-то. Земля выровнялась, небо очистилось. Багряное закатное солнце висело над горизонтом в оседающей пыли, освещало развалины, разметанные заборы и прилавки, вывернутые с корнями или сломанные деревья, здания с растрескавшимися стенами и сорванными крышами, грязные, осунувшиеся лица людей. По изуродованным улицам журчали ручьи прорвавшей из прудов воды. Где-то в вышине плыло в южную сторону округлое сизое пятнышко. Тучка. Шарик. В последующие дни хватило работы и жителям, и саперам, и доброхотам из соседних станиц: разбирать развалины, откапывать пострадавших, осушать подвалы и нижние этажи залитых зданий, восстанавливать линии электропередачи и связи, водопровод, канализацию, плотину… Город недосчитался 16 жителей. Одиннадцать трупов нашли, об остальных пяти было сообщено, что они «пропали без вести» – и лучше было не задумываться над тем, как они пропали. Глава 2. Расследование (подвиг Васюка-Басистова) Не спеши объяснять другим то, что сам только лишь понял: ты понял далеко не все.     К. Прутков-инженер. «Советы начинающему гению» Для выяснения причин катастрофы хорошо было бы на время исследования сохранить все как есть. Об этом, понятно, речи быть не могло: город должен жить. Поэтому работа прибывшей в Таращанск комиссии, – сначала из местных ученых, затем присоединились столичные, – протекала среди восстановительной суеты. К упомянутым выше разногласиям относительно течения времени сразу прибавились и разногласия о размерах Шара (так стали называть феномен) и его частей. Все очевидцы сходились на том, что издали это выглядело невинно: сгусток небесной синевы с фиолетовым пятном внутри. Внешние наблюдатели оценивали размеры сгустка сотнями метров; так, в частности, выходило по сопоставлению с объектами в городе, между которыми он находился. Зона самых сильных разрушений и растрескиваний грунта имела форму овала размером около 400 метров с запада на восток и 600 метров с севера на юг – в направлении, по которому Шар сместился к вечеру. Овал окружало километровой ширины кольцо из радиально поваленных деревьев и заборов, сорванных крыш: место, где поработали возникшие при опускании и подъеме феномена странные ураганы. Разнобой был в том, что поперечник наиболее темной области в Шаре внешние наблюдатели определяли кто в сто, кто, самое большее, в двести метров; находившиеся в эпицентре против этого единодушно возражали. Для них эта область имела размеры километров, даже многих километров; она закрыла небо и распространилась над городом во все стороны. Заблудившиеся в Шаре вертолетчики держались еще более дикого взгляда: там сотни километров расстояний, если не тысячи. Ведь где-то же вылетали они весь запас горючего! Показания, показания… – Я сам видел, своими глазами: универмаг, наш Торговый центр – только отстроили… так когда эта чертовщина стала опускаться на площадь, то он с левого верхнего угла скривился, сплющился, сел, стены трещинами пошли, стекла посыпались. Новое здание, а! Этих строителей судить надо!… Люди все вниз, кто и из окон прыгал. Просто безобразие! ……………………………………………………………… – Я стояла третья с краю в том ряду, де фрукты. Привезли от совхоза виноград и яблука. Я краз титочка торгувала, два кило за карбованець. Я зверху радио писню передавало, мущина спивав… та враз як заверещить! Тут все потемнило, магазин напротив заколыхався, земля иначе боком стала. Яблука мои покотылыся, деревья гнуться, ломаються, буря, люди бигуть, репутують, а хмара все нижче… Щоб йим усим пусто стало! – Кому, бабушка? – Та тим, хто отой атом выдумав. ……………………………………………………………… – Ну, мы только, это, хотели подойти к тому дому, как вдруг – р-раз! – земля треснула. Такой сразу перед нами овраг, шириной с улицу… и глубокий! Туда все повалилось, покатилось: люди, бочки, киоск, скамейки какие-то, стулья. А те, кто остался на той стороне, оказались будто внизу. Бегают как-то криво, быстро, голоса у них писклявые… чистые Буратино! Ну, тем, кто провалился в Щель, мы веревку кинули, повытаскивали. …И так далее, и тому подобное. Люди говорили о пережитом. Большими стараниями из этого удавалось извлечь хоть что-то, проясняющее суть дела. Так установили, что в это время по первой программе радио, транслировавшейся в динамиках рынка, народный артист России Исаак Харавецкий (бас) исполнял украинскую застольную песню «Чтоб вы нам все так были здоровы!» и что трансляционный узел попал в зону поражения. Более других помог комиссии преподаватель сельхозтехникума Анатолий Андреевич Васюк-Басистов, который предоставил в ее распоряжение двенадцать заснятых в этот день пленок, по 36 кадров в каждой. То, что Анатолий Андреевич оказался, по сути, единственным на весь славный город Таращанск человеком, не потерявшим в беде головы, было неожиданностью для его знакомых, близких, а возможно, и для него самого. Жил себе человек, преподавал основы механизации животноводства, невозмутимо выслушивал на зачетах невежественный лепет заочников, растил сынишку и дочь, был корректен с соседями и коллегами. А когда случилась напасть, он не выкидывал из окна квартиры (которая была в том пятиэтажном доме на Гоголевской, что разломился, будто придавленный коленом) телевизор, холодильник и иные предметы первой необходимости, не волок узлы и чемоданы, чтобы затем, когда от колыханий Шара снова вокруг лопались стены и валились деревья, в ужасе бросить все, а действовал по иному плану. Эвакуировав жену и малышей за водокачку, которая находилась в четырех кварталах от зоны наибольших разрушений, Васюк-Басистов вернулся в эту зону, проник в разрушенный универмаг, а там в секцию культтоваров, выбрал портфель пообъемистей, положил в него фотоаппарат «Зоркий-7», стрелочный экспонометр и изрядное количество заряженных пленкой кассет. Вернувшись к водонапорной башне, он велел жене увести детей за город и ждать, а сам, пренебрегая запретами и причитаниями супруги, полез наверх. У Анатолия Андреевича не было внятного представления о характере происшедшего: то ли это явление природы, то ли неудачный эксперимент… А может, и нападение? Так ли, иначе, но снимки могли пригодиться. На крыше водокачки он и провел этот день, фотографируя. Опасности он подвергался немалой: Шар не застыл неподвижно, а время от времени ерзал, совершал неожиданные короткие перемещения, каждое из которых сопровождалось шквальными порывами воздуха и новыми разрушениями. Захвати он в таком ерзанье башню, она непременно рухнула бы. Представленные им кадры как бы сводили вместе все то, что видели, но не умели описать другие: искривленную, будто косой уменьшительной линзой, перспективу центра города, сломанные деревья, столбы с оборванными повисшими проводами, раскорячившиеся во все стороны стены разломанных зданий и зияющие трещины подле них в глинистом грунте, клубы пыли, пронизанные косыми, неестественно изогнутыми лучами солнца, нависшую над всем этим тьму. На одной пленке была запечатлена расселина в процессе ее возникновения и разрушающийся рядом дом; Анатолий Андреевич снимал так быстро, как только мог. По динамике картины стало ясно, что все шло сверху: сгущалась тьма, лопались по слабым местам скаты черепичной крыши, трескались стены, дом раскрывался, как бутон, возле него распахивалась, углублялась под фундамент трещина. Нет, это было не землетрясение! Примечательны были и последние, предвечерние кадры (которые, кстати, трудно дались Васюку-Басистову: хоть он заблаговременно привязался ремнем к скобе на крыше башни, но поднявшийся радиальный ураган вполне мог сорвать и крышу): от снимка к снимку светлело небо над городом, искаженные контуры предметов выравнивались, возвращались к обычному виду, смыкались стены и овраги-трещины… И вот уже темное, с размытыми краями пятно видно целиком над вереницей тополей на окраине; оно уменьшается, становится точкой в небе. Снимки были содержательные. (Интересно сложилась дальнейшая судьба их автора и владельца. В Таращанске Анатолию Андреевичу это фотографирование так и не простили. Добро бы так поступил чужак, заезжий репортер, а то – свой, знакомый половине города… И даже не из начальства, не из милиции, вместе пиво пили! И в то время, как все спасались, спасали близких и имущество, следовали своей натуре, – он, понимаете ли, фотографировал. Запечатлял. «Вот из-за таких!…» – распаленно возглашали некоторые, кому очень уж хотелось найти виновного в своих несчастьях и потерях. Да еще и выпятился, снимки и пояснения Васюка оказались в центре внимания ученой комиссии, вошли в отчет, стали широко известны… Словом, не простили настолько, что – хотя в этот день погибло и было расхищено немало товаров, люди в стесненных обстоятельствах без церемоний брали из брошенных магазинов, что им было надобно, хотя, более того, Васюк-Басистов вернул фотоаппарат, экспонометр, портфель и кассеты, а стоимость пленки оплатил, – он был привлечен к суду по обвинению чуть ли не в мародерстве. И хотя, далее, суд его целиком оправдал, от преподавания в техникуме Анатолия Андреевича все-таки отстранили. На очереди было восстановление через новый суд: но в это время Васюк получил интересное предложение из Катагани, быстро перебрался туда на новую работу – и впоследствии даже душевно благодарил таращанских теснителей, что они помогли ему сдвинуться с места. Действительно, иные передряги по сути своей оказываются «переводом стрелок», посредством которого судьба направляет нас на новый – и нередко лучший – жизненный путь. Мы с Анатолием Андреевичем еще встретимся.) Но вернемся к комиссии. Несмотря на снимки Васюка, на обильные свидетельства очевидцев, на собственные замеры и съемки, положение ее было затруднительным. Можно даже сказать – фальшивым: участники комиссии должны были объяснить другим то, чего сами решительно не понимали. Ну вот, взять хотя бы единодушные утверждения потерпевших, что времени в эпицентре протекло гораздо больше, чем вне его, – при этом каждый, главное, имел свою точку зрения: насколько именно больше!… Единственный теоретически обоснованный случай различных течений времени – для систем, движущихся друг относительно друг друга с околосветовой скоростью, – здесь явно не проходил. А так получалось и по часам, по субъективным переживаниям жителей и, что особенно интересно, по наблюдаемому многими «квазидопплеровскому эффекту»: у попавших в зону темп речи и высота ее тона были для внешних очевидцев явно ускорены, смещены к высоким частотам; поэтому российский бас Изя Харавецкий и завизжал, будто Има Сумак. И в освещении наблюдались аналогичные спектральные сдвиги. И обмен веществ у плененных Шаром явно ускорился… – Что есть время, как не течение жизни нашей?! – риторически вопросил председатель комиссии профессор Трещинноватов, когда обсуждали этот предмет. Или взять свидетельства, что темная центральная часть Шара, имея внешние размеры никак не более двухсот метров, для оказавшихся внутри распространилась на многие километры. Ведь она же часть, сам Шар имел поперечник метров четыреста. Часть – больше целого?! И почему по показаниям одних земля под ними «выпирала горбом», а по показаниям других оставалась в этом месте ровной, только люди там кренились, а деревья валились? И почему такие разрушения: сверху, с неба, но без бомб? Почему трескалась, а потом смыкалась твердь таращанская? И почему опусканию Шара, затем удалению его ввысь сопутствовали краткие, но сильные ураганы? И вообще: что за «Шар», «туча», «нечто»?… Да и Шар ли? Некоторые участники комиссии считали недоказанной шаровую форму этого атмосферного образования. «Почему атмосферного? – возражали им третьи. – Это тоже не доказано!» Словом, если по-настоящему, то заключение комиссии должно было пестрить фразами, начинающимися со слов: «мы не знаем», «мы не понимаем». Но, простите, как же так: а кто знает-понимает? За что вам деньги платят? Страна должна быть так же уверена в мощи своей науки, как и в мощи армии. Поэтому в тексте упоминался и Эйнштейн, его релятивистские эффекты замедления времени (хотя наличествовало вроде бы ускорение), искривление пространства в больших масштабах Вселенной (хотя здесь-то масштабы были не очень), голографические эффекты объемности двухмерного изображения, биологические особенности организма в стрессовых условиях… Все, что удалось наскрести. Разумеется, с конкретными фактами Таращанской катастрофы члены комиссии увязать эти положения не могли да и не пытались. Оговаривалась возможность и иных интерпретаций парадоксов ускорения времени, пространственных несоответствий, обратимых разрушительных деформаций, «выпираний земли» – в частности, как кажущихся. Если такого более нигде не случится, то почему бы и нет! Фактическая сторона происшедшего, впрочем, была изложена обстоятельно и добросовестно. Два члена комиссии записали особые мнения. Одно они высказали вместе: «Полагаем, что причина наблюдавшихся наклонов, выпираний и колыхании земной поверхности, а также разрушения высоких зданий в том, что Шар создавал в эпицентре значительные и к тому же меняющиеся во времени искажения гравитационного поля Земли». Подписано: А. И. Корнев (Институт электростатики) и Б. Б. Мендельзон (Катаганский госуниверситет). Второе особое мнение выразил только Б. Б. Мендельзон: «Полагаю, что такое искажение поля тяготения может быть вызвано имеющимся в Шаре массивным телом или системой тел». Глава 3. Охота за шаром Когда вспоминаешь детство, умиление вызывает даже широкий отцовский ремень.     К. Прутков-инженер. Опыт биографической прозы Путанность выводов комиссии в сопоставлении с впечатляющей картиной катастрофы отрицательно повлияли на гласность этого события. «Нет, – устало жмуря набрякшие веки, молвил секретарь крайкома Виктор Пантелеймонович Страшнов, когда редактор «Катаганской правды» принес ему на утверждение материал о Таращанске. – Как-то это слишком все… – он поискал слово, – апокалиптично. Не следует будоражить население. Дадим пищу суеверным толкам». Редактор настаивал, мотивируя, что толки и слухи все равно пойдут, замалчивание внесет в умы еще большее смятение. Страшнов покачал головой, предложил подождать, пока еще что-то выяснится о Шаре. Редактор был прав. Вернувшиеся в свои институты участники комиссии рассказали все на семинарах и в частных беседах, тем вызвав у многих шок и недоверие действительности. Таращане тоже отнюдь не приняли обет молчания; все, что они писали и телефонировали родичам и знакомым, шло далее в многократных пересказах с искажениями и дополнениями. Поэтому наряду с достаточно верным изложением событий в плодившихся слухах фигурировала и дичь: «Таращанск провалился», «инопланетяне хотели сесть», «испытательная ракета не туда залетела», «под Таращанском заработал природный реактор» и т. п. Шар между тем исчез из поля зрения, уплыл в атмосферу. Однако то, что значительная часть населения Катаганского края была настороже и чаще обычного с опаской посматривала в небо, помогло засечь его снова. Обнаружили Шар на юго-западе края, в предгорье Тебердинского хребта. Почему он обосновался там, на выходе в степь Овечьего ущелья, где берет начало Коломак, бурный приток реки Катагани, вначале никто не понял. Знали лишь, что это место издавна является своего рода «кухней погоды» для края и прилегающих областей; отсюда на степные районы шли дожди, грозы, дули сильные ветры. Обнаружили там феномен не ученые, не метеорологи, даже не летчики – пастухи овцеводческого совхоза имени Курта Зандерлинга. Правда, это были и не отрешенные библейские пастыри с бородами и посохами, а вполне современные парни-ингуши с мотоциклами, нейлоновыми юртами и транзисторными приемниками; они, безусловно, были в курсе таращанских событий и того, что было до них, а возможно, и того, что будет после. …Роман наш, как, вероятно, заметил читатель, насыщен фактическим материалом. Настолько, что это ограничивает возможности автора выписывать все с художественными подробностями. А так бы хотелось живописать в духе соцреализма: как ясным утром пастухи освежевывают некондиционного барашка для плова на завтрак; и как старший и славнейший среди них Мамед Керим Кербабаев, орденоносец и многоженец, смотрит, отирая нож от нежной молодой крови, на восток, а затем, встревожась, указывает другим; как чистый диск восходящего солнца странно искажается слева; как в него вминается пятно с непрозрачным ядром; оно растет, одевается кольцевой радугой, – и все вокруг: сизый от росы луг, стадо серых и черных овец, юрты, сами пастухи – окрашивается радужными тонами; как пятно вырастает в размерах, заслоняя солнце, а оно сначала обволакивает темную сердцевину Шара слепящим кругом, затем будто отпрыгивает в сторону; как Шар снижается и заполняет глубины ущелья: искажаются скалистые уступы справа и слева, внезапный ветер клонит молодые дубки и буки на них в сторону ядра; некоторые ломаются, выворачиваются с корнем; с грохотом валятся камни; как овцы перестают жевать траву, поднимают головы, а вожак стада – баран с витыми рогами и колокольчиком… Но от такого способа повествование разрастается явно за пределы возможностей автора – и не столько по написанию, сколько по изданию романа. Поэтому вернемся к лаконичному стилю. Похоже было, что Шар облюбовал Овечье ущелье на постоянное жительство: он исчезал к ночи и возвращался сюда на следующее утро. После второго его визита пастухи по рации сообщили в совхоз, после третьего (это было 11 октября) директор позвонил в Катагань – и три часа спустя к Овечьему ущелью подлетел вертолет. На борту его были секретарь крайкома Страшнов и двое участников Таращанской комиссии: профессор Трещинноватов и руководитель лаборатории атмосферного электричества в Институте электростатики А. И. Корнев – тот, что остался при особом мнении. Бурный Коломак, неся воды высокогорных ледников в степь, за миллионы лет пропилил в горном кряже щель с крутыми боками высотой в сотни метров. На исходе она расширялась, стены снижались и становились пологими, уступчатыми; дно ущелья, по которому шумел поток, переходило в пойменный луг. Они еще с воздуха, издали заметили Шар: он уютно устроился впритык к расступившимся склонам ущелья. На подлете машину дважды сильно тряхнуло; летчик решил не облетать Шар, как намеревались вначале, а сесть и запросить метеосводку по району полета. Приземлились километрах в четырех от Шара, неподалеку от юрт. Подошедшие пастухи рассказали, как сегодня Шар при опускании устроил небольшой обвал в ущелье, изменил течение Коломака; опустился он не так низко, как вчера. Прилетевшие рассматривали феномен в бинокль. Шар висел под тучами, которые все сгущались, обещая затяжную осеннюю грозу, над плоско растекшимся потоком. Верхняя часть сгустка достигала туч. Справа и слева искривленными зазубринами выгибались стены ущелья. Шар не висел неподвижно, слегка ерзал – колыхался то вверх, то чуть вниз, вправо, влево. Это было заметно по меняющимся контурам скал и уступов в ущелье. Кроме того, от каждого его движения сюда передавались мягкие, но внушительные толчки воздуха – вроде ударных волн от далеких неслышных взрывов. Ерзанья Шара и толчки воздуха вызвали настороженность прилетевших: а не рванет ли он этак сюда, на них? Куда тогда денешься?… Но пастухи и овцы вели себя спокойно – привыкли. Непонятно было, какие силы управляют этим пространственным феноменом, заставляют его танцевать. Не ветер – потому что ветер ровно и сильно дул с запада, а Шар метался в разных направлениях. «Может, тучи?» – подумал Корнев, заметив, что снизившийся облачный слой не проник в Шар, а выпячивается над его макушкой, обтекает сверху. Угадывалось в шевелениях Шара некое соответствие с чередованием туч над ним: он то будто тянулся к приближающейся туче, то отдалялся от следующей. – Ну как живой, – задумчиво молвил Страшнов. – Живой? – встрепенулся профессор Трещинноватов. – Со своей свободой воли, хотите вы сказать? Да, похоже. – Уж вы сразу: похоже! – с неудовольствием взглянул на него секретарь. – Давайте поглядим, подумаем. Смотреть и думать помешал поливший дождь. Накинули плащи, раскрыли зонты. Позади затрещал заведенным мотором вертолет. К секретарю крайкома приблизился нервничающий пилот: – Сводка неблагоприятная, уходить надо от грозы, товарищ Страшнов. Иначе можем застрять. – Нет, но подождите, какие выводы? – досадливо поморщился тот. – Что же мы, прилетели-улетели – и все? – Наблюдать надо, вот какие выводы, – сказал Трещинноватов. – Кому-то надо остаться и наблюдать. Корнев, размышлявший, глядя на Шар, что правильно отказался подписать вместе с Мендельзоном второе особое мнение, будто внутри Шара большие массы: какие массы, если он так шарахается из стороны в сторону неизвестно отчего, пляшет между тучами и землей! – краем уха услышал последние слова профессора. – Я! – живо повернулся он к Страшнову. – Позвольте мне… Я хотел бы остаться. Секретарь окинул его дружелюбно-внимательным взглядом: перед ним стоял рослый парень лет тридцати пяти с открытым чистым лицом, крутым лбом и крупным прямым носом; темные волосы были с легкой сединой на висках, серые, широко поставленные глаза смотрели с живой мыслью и интересом. «Энтузиаст, – определил Страшнов. – Такому новое дело всегда по душе. Возможно, и по плечу». В эту минуту Шар мотнулся как-то особенно резво: под ним развернулись во все стороны белые веера брызг, на склонах осыпались еще камни, сломалось несколько деревьев. Мягкий, но плотный, как накат волны, удар воздуха свалил всех на мокрую землю. – Ну что ж… – сказал Страшнов, грузно поднимаясь на ноги с помощью пилота. – Пожалуй, это ближе всего к вашей специальности. У вас, Василий Гаврилович, отвода нет? – Какой отвод, помилуйте! – с облегчением (миновала его чаша сия) отозвался Трещинноватов, счищая грязь с плаща. – Электрику-атмосфернику здесь и карты в руки. К тому же Александр Иванович человек не только знающий, но и принципиальный, имел приятную возможность убедиться в этом на комиссии. – В таком случае, – секретарь протянул Корневу руку, – желаю успеха. Если что надо – радируйте. Вернетесь – доложите. Профессор и пилот тоже пожелали успеха, пожали Александру Ивановичу руку. Вертолет поднялся в воздух, взял курс на Катагань. А несколько минут спустя к Корневу пришла разгадка причины ерзаний Шара. Из надвинувшейся на ущелье темной, налитой дождем тучи ударила под берег Коломака молния. И тотчас, ранее чем орудийный грохот разряда достиг ушей Александра Ивановича. Шар метнулся в сторону ломаной слепяще-белой полосы. Снова разбрызгался веером ручей, пихнул Корнева в грудь воздушный шквал, но раньше этого в его уме сверкнула догадка: электричество, атмосферные заряды – вот что управляет Шаром! Далее, как это всегда бывает, когда осенит счастливая мысль, все несоответствия в наблюдаемых повадках феномена стали одно за другим превращаться в соответствия. «Шар заряжен, никакой I– массы в нем нет или почти нет – заряды атмосферного электричества гоняют его, как хотят: притягивают, отталкивают… Он всякий раз располагается в месте электростатического равновесия – но равновесие-то это держится минуты! И блуждания Шара оттого же, суточные движения – от слоя Хевисайда: он болтается в воздухе, как заряженная пылинка между пластинами конденсатора. Одна пластина – поверхность Земли, другая – ионизированные слои атмосферы. Ночью слой Хеви поднимается – и Шар за ним; а днем опять вниз… Стоп, здесь не все так просто: он следует не только по величинам зарядов Земли и слоев в атмосфере, но и по их проводимостям. Земля проводит – в разных местах различно, кстати! – и ионизированный воздух тоже. Эти экраны деформируют, сминают электрическое поле, каковое в Шаре имеет, понятное дело, форму шара. Он и колышется. И поскольку сферическое распределение наиболее устойчиво, деформации его порождают силы, которые так или иначе (например, удалением от причины деформации) восстанавливают сферичность. Вот и выходит, ни тебе в Землю уйти, ни сквозь слой Хевисайда проникнуть!…» Теперь Александр Иванович смотрел на Шар иными глазами. «А он-то: как живой… Вот и вся его живость. Ну-ка, молнию еще сейчас, молнию! Ну!…» Природа благоприятствовала: слева от Шара голубой ломаной вертикалью ударил разряд. Гигантский сгусток тьмы тотчас шатнулся от него, а через секунды – к месту погасшей вспышки. «Так и есть: комплексное действие зарядов и полей проводимости. – Корнев наклонился вперед, принимая телом удар воздуха. – Разряд-проводник – Шар от него, молния кончилась – туда, к месту наибольшего электрического покоя…» Кто-то тронул его за плечо. Он оглянулся: старший чабан Кербабаев щурил в улыбке и без того узкие глаза: – В юрта иди, промокнешь. – Что?… А, хорошо, сейчас. – Скажи, этот Шайтан-шар страшный? Овцы перегонять надо? «Шайтан-шар, хе! Фольклор уже работает». Александр Иванович весело глянул на кутавшегося в брезент пастуха: – Пока не очень, у него еще все впереди. Ладно, ступай. Я позже приду, чаем напоишь. «Но что же это все-таки? – сразу забыв о чабане, повернулся он к Шару. – Шар-заряд… Любой заряд подразумевает и носителя, заряженное тело. А здесь нет тела, видно же… Просто ионизированный воздух с избытком ионов одного знака? Вздор, их ничто не удержит вместе. Да и у ионов есть масса. Заряд велик, масса всех ионов должна быть изрядной, а – нет никакой…» Мысли смешались. Дождь усилился, закрыл Шар сплошной пеленой. Александр Иванович побежал к юртам. К вечеру, когда дождь прекратился и небо очистилось, Шара в ущелье не было. Как Корнев ни искал его глазами и в бинокль, но ничего не увидел. «Господи, которого нет, сделай так, чтобы Шар завтра опустился сюда!» – молил он природу. Александр Иванович оценивающе оглядел местность: сужающееся в горы ущелье, ручей-экран, растекшийся широко и мелко, впереди горный кряж, позади степь… Интуиция физика, знающего электрические свойства атмосферы, вод и пород, нарисовала пространственную модель зарядов и проводимостей. В сердце шевельнулось предвкушение удачи: Шар должен сюда вернуться, в естественную полевую ловушку, прикрытую сверху слоем Хевисайда. «Если только ночью не будет электромагнитной бури… А ночью их почти не бывает». От нетерпения, а также от блох, которых в кошме и овчине, служивших ему постелью, было немало, он почти не спал эту ночь. Институт электростатики, в котором работал Корнев, принадлежал к довольно распространенному типу организаций, которые существуют лишь по той причине, что существовали прежде. Научные учреждения создают ряд проблем – и верно, в начале 30-х годов, когда в нашей стране развернулись исследования атомного ядра с помощью линейных ускорителей заряженных частиц, разработка генераторов Ван дер Граафа и иных устройств, дающих высокие постоянные напряжения, была серьезной проблемой. Институт электростатики кое-что в этом сделал, кое-что нет; проблема электростатического ускорения частиц, между тем, отпала, ее вытеснил электродинамический (циклотронный) метод: а институт остался. Обосновать правильность существования того, что уже есть, вообще дело нехитрое, а в науке и тем паче – ибо кто, помимо людей, занимающихся этим делом, может выставить обоснованные возражения? Кто, кроме них! В таких учреждениях люди живут долго и тихо, умеренно публикуясь, умеренно склочничая, умеренно продвигаясь. В начале года утверждаются планы, в конце пишутся отчеты. За счет остепенившихся неуклонно растет фонд заработной платы… Скверно бывает молодому, полному сил и розовых надежд специалисту, если распределение заносит его в такое тихое научное болотце: завязнет он там и будет до седин, до лысины ходить в инженерах или в «млэнээсах» – «сто в месяц – и все впереди», как называют таких в академических кругах. К счастью, в силу долголетия сотрудников вакансии здесь редки и заявки на пополнение умеренны. Саше Корневу после окончания физфака ЛГУ в этом отношении не повезло: он вынужден был добиваться направления в Катагань, где жили его престарелые родители, а здесь работа по специальности была только в ИЭ. Правда, и тут благодаря способностям и неуемной энергии он за десять лет продвинулся от «млэнээса» до и. о. завлаборатории («и. о.» – поскольку не было еще кандидатского диплома). За это время он написал и опубликовал десяток статей по атмосферному электричеству, по грозовым разрядам, сделал на всесоюзной конференции привлекший внимание доклад по шаровым молниям, исполнил и сдал на рецензирование рукопись диссертации, запатентовал несколько изобретений, хлопотал по внедрению их, женился, завел дочь, изменял – не столько по влечению, сколько от неуемности характера – жене, развелся с ней, снова женился, завел еще дочь, изменял и этой жене – влюбленной и обидчивой артистке местного театра, загонял два мотоцикла, получил автоводительские права, копил на «Жигули»… И все это было не то, не то, не то! «Шайтан-шар – шаровой заряд… – думал он сейчас, почесываясь и чувствуя на боку и около паха энергичные прыжки и укусы блох. – Это ниточка, за которую его можно вести. Только бы он появился завтра!… Стой, а почему Шар не рвет землю здесь, как в Таращанске? Да все потому же: тут под ним ручей и мокрая почва – проводники, экраны, не позволяющие заряду углубиться. А Таращанск стоит на базальтовом плато, на изоляторе то есть, – туда заряд проникает легко… А отчего радиальные ветры, шквальные порывы?… Ничего, разберемся. Ах, только бы Шар завтра появился!» План действий у Александра Ивановича был готов. Шар появился: вольно петляя, скатился с неба в Овечье ущелье немного далее того места, где стоял вчера. Белым пенистым смерчем втянул в себя воды Коломака, осушив ручей под собой до дна. Фиолетовая мгла сплющила, оттеснила вниз и в стороны стены ущелья. Утро было ясное. Мамед Керимович согласился ассистировать. Корнев завел его «ИЖ», повесил на грудь его же транзистор, дождался сигналов «Маяка»: та-ра-рира-раа… – половина десятого, сверил свои часы с часами пастуха, включил скорость – вперед! Чабаны из-под ладоней смотрели, как отчаянный парень Сашка, виляя среди камней и разбрызгивая лужи, несется прямо под Шайтан-шар. Корневу было страшновато, он избегал смотреть в стороны, чтобы не видеть, как справа и слева головокружительно искажается, будто ее отражают зеркальные конуса, местность; да и валунов столько, что гляди, не зевай. Вот двигатель зазвучал глуше, уменьшились обороты – будто мотоцикл брал подъем. «Ага, то самое искажение гравитационного поля. Привет тебе от Бор Борыча Мендельзона! Я въезжаю…» Он прибавил газа. Проехав метров сорок, остановился. Густая тьма нависла над головой. Ущелье, суживаясь сильнее обычного, уходило далеко вниз. Непонятно было, как оттуда, снизу, мог течь сюда ручей. Приемник на груди молчал, хотя громкость была введена до отказа; из динамика слышалось только шипение. Корнев сдвинул верньер настройки к меньшим частотам. – …на юго-западе Европейской части… – басовито и размеренно, будто диктуя, произнес диктор. Александр Иванович не слушал, какую погоду обещают для юго-запада, сердце колотилось быстро и радостно. Значит, так и есть: частота «Маяка» поехала вниз, тембр голоса диктора тоже… внешнее время течет медленнее моего! Вот так да!» Одно дело было слышать об этом от очевидцев-таращан, совсем другое – убедиться самому. «Вперед? Нет, назад». Он развернул мотоцикл, помчал обратно. Осадил возле Мамеда: – Время? У того на часах было 9.40, а на корневских 9.45. Александр Иванович снова повернул в Шар. Так он сделал пять ездок, с каждым разом углубляясь все дальше. В последний заезд он проехал эпицентр: частота «Маяка» снова увеличилась. Время в эпицентре текло почти вдвое быстрей, чем снаружи. «А ведь это только пятнышко касания. В Таращанске ускорялось втрое, там Шар осел глубже. Значит, запас есть!» Александр Иванович поднял голову, смотрел вверх, во тьму – и понял вдруг без всяких измерений: то, что местность, оттесненная фиолетовой мглой, подалась вниз, это потому, что в глубинах Шара гораздо больше пространства, чем видится извне. Он не мог объяснить себе, как такое может быть, но – это было так, он видел и чувствовал. Тройка диких голубей-сизяков слева, «снизу», из обычного мира, влетела в Шар над ним и мчала во тьму все стремительней, все чаще махая крыльями, быстро превратилась в серые точки. «Ого, на высоте ускорение и вовсе изрядное. И вертолетам было бы там где поблуждать, точно… Ай да Шайтан-шар! Ай да Шарик-бобик! Ай да я!» В совершенном восторге Корнев включил приемник на полную громкость – передавали ритмичную песенку, голос певицы бухал смешно и обиженно, завел мотоцикл и начал выделывать на пятачке эпицентра круги и восьмерки. Это была немыслимая жутковатая гонка в никуда. Травянистое, усеянное камнями ложе ущелья с растекшимся ручьем выперло здесь макушкой планеты; двухсотметровые скалистые стены, оранжево-зеленая степь, блестящая полоска воды, блеклые пятна юрт, стада, пастухи – все было внизу, в обморочно искривленной глубине. И солнце, сплюснутое, отекшее желтизной книзу, тоже моталось у колес. Весь мир был под ногами! Александр Иванович казался себе космонавтом, кружащим под шариком Земли на рычащем мотоцикле. – Ай люли, гей-гей! – кричал-пел он, пересекая ручей в фонтанах брызг из-под колес, ловко огибая камни. – Гей-гей, Шайтан-шар, я тебя понял!… Нам не страшен Шар-шайтан, Шар-шайтан, Шар-шайтан! Ты поедешь в Катагань, Шар-шайтан, Шар-шайтан!… Гей-гей! Пусть у тебя время не такое, и пространство, и тяготение, – я это знаю теперь! И знаю, как прибрать тебя к рукам, Шайтан-шар, хо-хо! Черная тьма надо мной, голубое небо внизу, солнце внизу, и земля, и горы… но я открыл тебя. Шар-шайтан!… Увлекшись, он забыл о ерзаньях Шара от электрического непокоя атмосферы. В один момент, когда Корнев несчетный раз пересекал ручей, темное ядро чуть сместилось. Луг под мотоциклом накренился – Александр Иванович не удержал руль, с размаху шлепнулся на кремнистое дно ручья. Ледяная вода его отрезвила. Вскочил, поднял мотоцикл. Фара была разбита, бак помят. «Э, хватит». Он поехал к стойбищу. Кербабаев, увидев разбитую фару и мятый бак, ударил себя руками по бокам. Когда же Корнев предложил деньги, и вовсе поднял крик: – Что мне твои деньги, джигит! Разве дело в мотоцикле? Ты ведь сам мог разбиться! Ты же носился, как сумасшедший, цирк устроил! Что бы мы сказали твоим товарищам? Корнев счастливо рассмеялся: ну конечно! Не так и быстро он там гонял. Это они отсюда видели, что он носился со страшной скоростью, отсюда – из обычного медленного времени! Ныли ссадины на кисти и локте левой руки. Гневался Мамед Керимович. Осуждающе посматривали на него подошедшие ближе пастухи. Рычали собаки, брели на водопой овцы… Никогда он не был так счастлив, как сейчас! Никогда он не будет так счастлив, как сейчас. Глава 4. Захват шара Если бы не было политики – как много людей заслуженно чувствовали бы себя ничтожествами!     К. Прутков-инженер. Мысль № 91. – …Так ведь ничего иного не остается, Виктор Пантелеймонович! Ладно, пока Шар осел в Овечьем ущелье – но ведь это пока, до первой электрической заварушки в атмосфере. Она его из тебердинской ловушки вызволит – и па-ашел он гулять, как савраска без узды. Ну, как он тем же манером, что 2 октября Таращанск, навестит Катагань? Или другие крупные города: Саратов, Новгород, Москву? В Таращанске больше всего досталось высоким домам, от трех до пяти этажей, выше там не было. А каково придется девяти– и шестнадцатиэтажным? – Ну, вы меня не пугайте, – сказал Страшнов. – Я и не пугаю, только говорю, что решать и делать что-то надо сейчас, не теряя дней. Уже полчаса Корнев обрабатывал Страшнова. Тот велел никого к себе не пускать. Из Овечьего ущелья Александр Иванович вернулся до отказа заряженный идеями, проектами по овладению Шаром, его изучению и эксплуатации. Сейчас он не представлял себе дальнейшей жизни без Шара, без исполнения связанных с ним замыслов и мечтаний. Он нашел, наконец, дело своей жизни и был готов на все ради овладения им. Виктор же Пантелеймонович, напротив, чувствовал себя неуютно, чаще обыкновенного помаргивал набрякшими веками. Не любил он дел высшей категории ответственности, тех, от ошибки в которых легко загреметь. А здесь, похоже, назревала именно высшая. Слова Корнева о возможности новых катастроф произвели на него впечатление. – А как получаются эти разрывы домов и грунта, разобрались? – От избытка внутри Шара физического пространства они и получаются. Что есть разрыв плотного тела? Такое его изменение, когда между плотно примыкавшими ранее друг к другу частями оказывается пустое пространство. В обычных условиях для этого прилагают силу. А Шар может и без нее: избыток физического пространства вклинивается в слабые места – и разделяет. – А эти… радиальные ураганы, толчки воздуха – отчего? – От того же избытка пространства в Шаре, Виктор Пантелеймонович. Физический объем Шара в сотни, если не более, раз больше видимого – и воздуха он засосал в себя соответственно. Но пространству безразлично, что в нем есть: дома, облака, воздух… Оно первично и безынерционно, поэтому мы и называем его свободным, – Александр Иванович объяснял это секретарю, блестя глазами: ему доставляло удовольствие еще раз вникнуть в дело, растолковывая его другому. – Теперь представьте, что электрические поля атмосферы сместили Шар… ну, для простоты – на свой размер. Оболочки, отделяющей его от обычного пространства, нет, и избыток воздуха он с собой не унес. Это количество воздуха оказалось вдруг в физическом объеме, в сотни, а может, и в тысячи раз меньшем, – иначе сказать, при давлении во столько же раз большем атмосферного. Вот вам и ураган, толчок, ударная волна… Правда, такое, чтобы Шар скакнул сразу на свой размер (все-таки четыре сотни метров!), практически невозможно, иначе бы мы тогда живыми из Овечьего ущелья не ушли. Он перемещается помалу. При этом позади его оказывается избыток воздуха, повышенное давление, а впереди – недостаток, разрежение. Вот и перекачка. Корнев посмотрел на секретаря, почуял, что тот то ли еще не понял, то ли не слишком верит, добавил: – Ну, если совсем упростить, то внешняя поверхность Шара, которая нам кажется наибольшей, на самом деле в соотношении с его внутренними пространствами – вроде дырочки. Как в насосе. Вот и… Хорошо, что еще умеренно засасывает – мог бы в принципе и всю атмосферу Земли. Дыши тогда, чем хочешь!… – М-да… – «Все-таки пугает, давит на психику». Тем не менее Страшнов вспомнил, как много лет назад присутствовал на испытании мегатонной водородной бомбы и чувства, которые тогда испытал: он от души надеялся, что это уже предел, страшнее не бывает. «Вот напасть!» – А насчет ускоренного времени – тоже подтверждается? – Еще как! – оживленно поднял брови Корнев. – Я замерил двойное ускорение, в Таращанске было тройное. Это большие перспективы открывает, Виктор Пантелеймонович: ускорение производства, испытаний, исследований… – О перспективах потом, – поднял руку секретарь. – Не до жиру… – Он снова сильно прижмурил веки, задумался. Поднял плечи. – Но я все же в толк не возьму: снаружи меньше, внутри больше – и пространства, и времени! Есть этому внятное объяснение? – «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам», – лихо продекламировал Корнев. (Страшнов поморщился: эк он – дистанции не чувствует. «Друг Горацио…» Но парень привлекал своей увлеченностью.) – К счастью, кое-кому уже снилось. Вот, – он извлек из кожаной папки брошюру с синим репринтным текстом. – «К теории материи-действия. Обобщение на случай переменной величины кванта Ь». Автор – В. В. Пец, доктор физико-математических наук, профессор Саратовского университета. Издано в прошлом году… Александр Иванович понимал, что в крайком надо идти во всеоружии. Поэтому накануне он перелопатил в институтской библиотеке гору реферативных журналов, экспресс-информации, аннотированных указателей. Увы, близкой к теме оказалась только эта невзрачная брошюра неизвестного, явно малоавторитетного автора. Строго говоря, Корнев не был уверен, что и в ней речь идет о теории того явления, практические дела которого он наблюдал в Таращанске и в ущелье: в брошюре трактовались возможные свойства пространства и времени вообще, в галактических далях. Но то, что он прочел и уяснил, не противоречило виденному им, а стало быть, могло служить подспорьем. – «На правах рукописи», – прочел секретарь гриф на обложке. – Даже не считается научным трудом, что же так убого? – Он надел очки, принялся листать. – А это потому, что теория – из тех «сумасшедших», к которым физики призывают, а когда они появляются, то сами от них и шарахаются. – И в чем она, эта сумасшедшая идея? Вкратце. – Вкратце – в том, что надо различать геометрическое и физическое пространство. Геометрическое – это некая однородная пустота без свойств, «вместилище богово» по Ньютону, вместилище материи по-нынешнему. А материальное пространство-время суть сама материя: физический вакуум и тела с полями в нем. Элементом материи является квант действия Н. Мы отождествляем материальное, единственно реальное для нас пространство с идеальным геометрическим только потому, что в нашем мире материальное пространство однородно. Недаром h именуют «постоянной Планка»… – Корнев заметил, как у Виктора Пантелеймоновича от напряженного внимания посоловели глаза, подумал: «Ну и пусть». – Вот профессор Пец и разграничивает: геометрические представления годны только для внешних измерений чего-то, а то, что делается внутри объема, физично и зависит от величины кванта h в нем. Если внутри кванты мельчают, то и реального пространства здесь больше, чем по внешним геометрическим меркам, и время течет быстрее. Короче говоря, если следовать теории Пеца, то Шар есть объем с уменьшенными квантами действия. Самое интересное, что и по этой теории выходит, что такие объемы электрически заряжены. – Да, мудрено… – Страшнов снял очки, помассировал пальцами веки. – Он ссылается в подкрепление своей версии на какие-то авторитеты, наши или зарубежные? – А как же! – Корнев показал последнюю страницу брошюры. – Вот перечень литературы, здесь и Эйнштейн, и Бор, Гейзенберг, Дирак… все корифеи. «Ну и проворный же малый! – умилился в душе Виктор Пантелеймонович: до крайкома он немало лет преподавал в вузах экономику промышленности и, конечно, знал, что упоминаемые в библиографии источники далеко не всегда подкрепляют позицию автора, обычно касаются частностей, а иные и противоречат. – А может, так с нами, рутинерами, и надо?… Но дело не в том. С Шаром необходимо решать, раз уж он получился в моем ведении. Беды от него в самом деле могут быть еще худшие. Тогда… этот же Корнев первый заявит, что сигнализировал, вносил предложения, а им пренебрегли. А энергии у парня на троих, даже завидно». – Хорошо, – секретарь отодвинул брошюру, посуровел, в упор взглянул на Александра Ивановича. – Что вы предлагаете? Только по-серьезному, пожалуйста, без забивания баков. «Эге! – Корнев понял намек, струхнул. – Перебрал. Меня могут не принять всерьез». Он раскрыл папку, стал старательно излагать свой проект овладения Шаром – даже, пожалуй, излишне старательно. Поскольку Шар суть заряженное пространство, не обладающее заметной массой, то управлять им можно, перераспределяя надлежащим образом атмосферные и литосферные поля. А их можно перераспределять надлежащим расположением проводников. Простейший пример – громоотвод, который увеличивает напряженность поля вблизи острия и тем обеспечивает здесь электрический пробой в атмосфере во время грозы… – Это понятно, – сухо сказал Страшнов. «Да, действительно, зачем я про громоотвод? Нервничаю – Перебрал со ссылками на корифеев, черт! Теперь он не так настроен…» Как человек, всей душой прикипевший к замыслу, Корнев не мог простить себе даже малой оплошности и в ослеплении азарта боялся, что эта мелочь все разрушит. Хотя, конечно же, она не могла разрушить грозные обстоятельства, которые свели в кабинете его и Страшнова и которые требовали действий. Да и секретарь был достаточно умен и опытен, чтобы понимать, что дела делают не с умозрительно идеальными людьми, а с теми, какие есть и – могут. – Есть основания полагать, что деформирующие свойства Шара связаны с электрическими, – продолжал Корнев. – Еще в Таращанске заметили, что Шар щадил покрытые железом дома, не раздробил купола Церкви. Значит, он отступает перед проводящими экранами. То есть если мы удержим заряд Шара, то удержим и Шар… А сделать это можно так, – он пододвинул к Страшнову листок с вычерченной схемой. – Над Шаром днем, когда он стоит в Овечьем ущелье, надо навесить проволочную сеть, чтобы она его накрыла, как шапка. Сеть экранирует Шар от атмосферных полей. Теперь они его с места не сдвинут. – Ага… – Секретарь посмотрел рисунок. Идея была простая. – А как навесить сеть? Вертолетами? – Лучше аэростатами. Аэростаты заграждения есть у военных, в ПВО. Нужны еще стальные канаты, лебедки, блоки, тягачи… А лучше бы танки повышенной проходимости. Металлическую сеть обеспечат кабельный завод и сварщики. Да, вот записка к проекту. – Александр Иванович передал Страшнову стопку листков. – Там и расчеты, и количества, и затраты. В трое суток можно управиться, если не тянуть. «Расчет экранной сети. Схема изготовления». «Материалы, оборудование, рабочая сила»… Виктор Пантелеймонович снова вооружился очками, листал записку, прикидывал, размышлял. «Полтора миллиона метров стальной проволоки сечением 1,5 мм, ого!… А вес всего 23 тонны – ну, это немного, кабельный завод даст. Ой-ой, четыреста электросварщиков со всем обеспечением! Две двенадцатичасовые смены… Верно, все надо сделать аврально. – Он поймал себя на том, что мыслит уже конструктивно. – А что? Здесь и вправду не так много дела, можно даже не согласовываться с Москвой. Да и как все объяснить с теоретическими тонкостями? Там ведь тоже тугодумов хватает. Нет, здесь проще сделать, чем согласовать. Дивизия ПВО в крае есть, танки тоже. Верно, надо максимально загрузить военных – их благородный долг, так сказать. На кабельном поднять парторганизацию, комсомольцев. Сварщиков добудем в стройуправлениях… Молодец парень, хорошо придумал. Нахал, правда, любит попылить – ну, да это от той же изобретательской неуемности. Что есть наши недостатки, как не продолжение наших достоинств?» Корнев точно почувствовал момент, когда секретарь склонился в пользу проекта, и заговорил, едва тот поднял от листов голову: – Это, Виктор Пантелеймонович, так сказать, проект-минимум: поставить Шар на приколе в Овечьем ущелье, чтобы не опасаться его художеств. Но давайте глядеть на дело прямо: ведь его же придется исследовать и осваивать, это неизбежно. Если делать это в Овечьем, надо дорогу туда вести, линию электропередачи, может, и газопровод… – Он загибал пальцы на руке. – Здания там строить, людей поселять, специалистов. Все это сумасшедшие деньги и долгое время. Между тем возможен проект-оптимум, который позволит нам переместить Шар, куда захотим. Он потребует ровно вдвое больше средств и сил, чем первый. Изложить? Страшнов, помаргивая веками, смотрел на инженера со скрытым любованием: ну активность, ну напор! – Изложите. – Все просто: нужно изготовить две сети. Перемещая верхнюю, можно вести Шар. Вот и надо вкатить его на вторую, поднять ее, связать с верхней. Шар окажется, как между ладонями, можно вести его во взвешенном состоянии. Притарабаним к городу и здесь будем с ним работать… Вот, пожалуйста! – И Корнев протянул еще рисунок: схему пленения Шара в две сети. Секретарь рассмотрел листок, потом – впервые за беседу – улыбнулся автору проектов: – И вы за неполных трое суток исследовали там, в ущелье, и идею продумали, и проект рассчитали… все сам?! – Нет, почему же, проекты считала моя лаборатория. Так на какой из них будем ориентироваться: на минимум или на оптимум? – На минимум, – твердо сказал Страшнов. Полюбовался разочарованием на лице собеседника, потом добавил: – С последующим развитием его в случае успеха в проект-оптимум. Час спустя было собрано бюро крайкома; членами его состояли и директор «Катаганькабеля», и генерал-майор Мягких, командир дивизии ПВО. Виктор Пантелеймонович ознакомил бюро с обстоятельствами, с проектом Корнева. Бюро приняло решение. Сразу после него Александр Иванович вместе с военными вылетел на вертолете к ущелью – для рекогносцировки. Страшнов в городе изыскивал средства, поднимал общественность. На следующее утро Мамед Кербабаев и его помощники спешно перегоняли отары далеко в степь, перевозили свои юрты, кошмы, все имущество. На освободившемся лугу раскатывали бунты проволоки – вдоль и поперек на сотни метров; ревели армейские дизель-генераторы, сверкали искрами контактно-сварочные аппараты. Из подъезжающих автобусов выходили работники, грузовики подвозили оборудование, катушки кабеля, канатов, харчи, палатки, спальные мешки – все необходимое. На открытом «газике» разъезжал охрипший Корнев с электрофоном. Дальше к степи расположилась аргоно-водородная станция – над зелеными фургонами ее уже вяло колыхались надуваемые голубые баллоны аэростатов. Время от времени Корнев поднимался на вертолете: обозреть все работы можно было только с достаточной высоты. Экранная сеть развертывалась на вытоптанном лугу километровым цветком о шести лепестках, окантованных стальными канатами. Паутинно блестели под солнцем тысячи перекрещивающихся проволок. Букашками путались в них арматурщики и сварщики, прикладывали к каждому перекрестию контактные щипцы. Работали споро. Нервы у всех были напряжены: никто не знал толком, что за чудище колышется бугром тьмы и оптических искажений в глубине ущелья; знали только, что эта штуковина в один присест разрушила город. Перед закатом Шар снялся и улетел. Александр Иванович провожал его глазами и с ужасом думал, как на него будут смотреть все, если завтра Шар сюда не вернется. И послезавтра… никогда. «А ведь может, стихиям не прикажешь». Он ослабел от этой мысли, но, поняв это, прогнал ее – и снова командовал, проверял, советовал, ругался. Ночью работали при прожекторах. Выбившиеся из сил люди спали кто где мог: в автобусах, в палатках, прямо на траве в спальных мешках, а кому их не хватило – завернувшись в пальто или фуфайки. Утром со спокойного неба скатился в ущелье Шар. И весь день, пока шла работа, а затем и проверка, стоял там темным, сравнимым с горами размытым комом, легко колыхался от редких атмосферных зарядов в проплывавших облаках, обдавая каждый раз порывами ветра работавших, будто дыханием. К пяти часам вечера все секторы-лепестки сети были сплетены, сварены, укреплены прутьями жесткости. Через блоки в центре и на краях лепестков продели канаты от установленных на танках мощных лебедок. К канатам присоединили аэростаты: к лепесткам по одному, в центре связка из четырех. И… – Поднима-а-а-ай! Закрутились, вытравливая блестящие тросы, барабаны лебедок. Пятидесятиметровые продолговатые баллоны, лоснясь голубыми боками и мягко ударяясь друг о друга, тянули канаты вверх. Скоро из них образовались треугольники: в нижней точке их находились танки, в верхней – аэростаты, боковые линии изламывались углом в месте шкивов на сети. Все треугольники были криволинейными, из геометрии Лобачевского; они вытягивались вверх контурами косых парусов. Вот внутренние углы их стали тупыми, еще расширились – в небо, кренясь и покачиваясь, вознесся четырехсотметровый шатер, блестящий и прозрачный. Барабаны лебедок крутились до тех пор, пока макушка шатра не поднялась на полукилометровую высоту. Далее начиналось самое ответственное. Шесть тяжелых танков повели аэростаты и проволочный шатер к Шару, пробираясь по самым краям ущелья – три слева, три справа. Выше сети, ниже аэростатов летели два «МИ-4». В одном находился майор Ненашев, командир спецотряда, в другом Корнев, который с беспокойством поглядывал на низкое солнце: через час, самое большее через полтора, Шар снимется с места, улетит. Танки ревели в сумрачном ущелье, наполняя воздух синим дизельным перегаром. С первого захода сеть была подведена низковато и, вместо того чтобы накрыть Шар, попятила его в глубь ущелья. Корнев едва не выпрыгнул из вертолета на Шар, увидя, как тот норовит податливо ускользнуть. «Стоп! – заорал он в микрофон. – Задний ход! Стоп! Вира передние канаты! Вперед помалу! Еще вира передние!… Трави задние!…» Выправили. Наконец нахлобучили на Шар проволочную шапку – и на сегодня это было все. Люди вымотались. Наступил вечер. Жгли костры, готовили ужин. Кое-где даже пели песни; а что? – победили. Приделали Шайтан-шар. Танки стояли в ущелье правильным шестиугольником. На краях сети и на аэростатах, державших ее, зажглись предусмотренные майором Ненашевым красные огни. Шар темной полукилометровой копной выпирал из ущелья на фоне алой зари. Проект-минимум был исполнен. Глава 5. Концерт для шара с грозовым оркестром В проблеме «коллектив и личность» решено не все – и это томит душу. Да, 20 слабаков сильнее одного атлета. Но 20 дураков умней ли одного мудреца? А двести? А тысяча? А миллион?…     К. Прутков-инженер. Мысль № 225 На следующее утро снова раскатывали по степи катушки стальной проволоки, сваривали по той же схеме вторую сеть. Теперь работали хоть и без недавней горячки, но все равно споро: людей сняли с заводов и строек Катагани, держать лишнее время их было ни к чему. Окончившие свое задание тотчас уезжали автобусами. Нижнюю сеть изготовили за двое суток. Наполнили аргоно-водородной смесью новую партию аэростатов. Водители заняли места в застоявшихся в ущелье танках. Корнев и Ненашев поднялись в вертолет. По их радиоприказам механики лебедок перетянули канаты так, что шатер-экран накренился в сторону гор, тем слегка выталкивая Шар вперед. Танки осторожно тронулись. Шар пополз по ручью из лощины в степь. Александр Иванович, видя это, пережил еще более сильные чувства, чем два дня назад: то было обуздание Шара – теперь оно переходило во владычество над ним. По мере того, как Шар набирал скорость до установленных пяти километров в час, в верхней части его нарастало гудение; оно повышало тон и громкость, пока не перешло в могучий музыкально-сиренный вой. Это «запела» сеть в урагане вихревой перекачки: невинный звук, который издают под ветром телефонные провода, только помноженный на число проволок в сети. Из-за него общаться вблизи движущегося Шара оказалось возможным только посредством микрофона и наушников или прямого крика в ухо. На первом километре движения обнаружилось и более серьезное осложнение: ураган перекачки засасывал воздух «перед Шаром до высоты в тысячу метров и выдувал его шквалом позади. От этого несущие аэростаты раскачивались, плясали, дергали канаты, и сеть-система грозила потерять устойчивость. Пришлось остановиться и нарастить канаты так, что они унесли баллоны на полуторакилометровую высоту; там они выглядели серо-голубыми продолговатыми мячами для игры в регби и не имели, казалось, отношения ни к темной махине Шара, ни к танкам – ни к чему земному. Так с воем, разбойным свистом, треском моторов вывели Шар в степь, накатили на нижнюю сеть. Поддели ее лепестки на тросы второй партии аэростатов, запустили их в компанию к первым. Края обоих сетей схватили металлическими связками, закрепили. Перетянули по-иному километровые треугольники канатов – Шар поднялся над степью, застыл, искривляя контуры гор и облаков за собой. – Ф-фу!… – Майор Ненашев выпрыгнул из приземлившегося вертолета, снял фуражку, отер пот с бледной, контрастировавшей с загорелым лицом лысины, улыбнулся подошедшему Корневу. – Ну, Александр Иванович, спеленали мы его, как лилипуты Гулливера. Что теперь? – Теперь? Начать и кончить. Если это и было преувеличением трудностей, которые ожидали их на пути к Катагани, то не слишком большим. По прямой до города двести с небольшим километров; однако Шар вместе с танками и зоной опасных ветров захватывал в движении полосу двухкилометровой ширины. Поскольку в нее не должны попасть ни населенные пункты, ни хозяйственные сооружения, ни линии электропередач, то на прямой путь рассчитывать не приходилось. Прикинув по карте, самый короткий маршрут едва уложили в пятьсот пятьдесят километров; от краевого центра их отделяли, стало быть, многие дни и ночи умеренного, не быстрее 10 км/час на ровных участках, и осторожного, со многими остановками, движения. …Наверное, участникам этой уникальной операции больше всего запомнилось звучание перемещаемого пространственного феномена: оно сопровождало их дни и ночи. Рев танковых двигателей и треск вертолетов в сравнении с ним казались игрушечными – как и они сами на фоне Шара. Когда скорость движения приближалась к девяти километрам в час, вой сети становился вибрирующим – видно, отдельные участки ее начинали дрожать от напряжения; от этого звука делалось муторно на душе. Каждый рывок танков в пересеченной местности добавлял что-то новое в дьявольское пение Шара: то гогот внутреннего эха, то резонансное, с тембрами электромузыкальных инструментов улюлюканье… Корнев на остановках объяснял военным, что они транспортируют всего лишь пустоту с особыми свойствами. Те воспринимали это с вежливым недоверием: чтобы пустота – и выделывала такое!… Впереди на «газике» ехал офицер связи: оповещать, объяснять, прослеживать, чтобы согнали в сторону скотину, птицу, убрали с полей инвентарь. Убрать могли далеко не всё; стога соломы, которых много оказывалось на пути, ревущий вихрь Шара втягивал, размазывая так, что сам становился на минуту желтым и пыльным, а затем выдувал из себя солому под самые облака. Часто оказывалось, что прибывшему на хутор или в станицу офицеру уже некого оповещать и некому объяснять, – объяснил-оповестил все своим видом сам Шар. Издали не были заметны ни танки по бокам, ни аэростаты вверху, ни канаты – катится по степи жутко воющая полукилометровая шаровая тьма… Александр Иванович более других желал, чтобы все поскорее осталось позади. Его одолевало беспокойство, которое, чем далее, приобретало все более определенный смысл: что-то он в спешке, в сумасшедше напряженном и стремительном исполнении проекта упустил из виду. «Что?» – спрашивал он себя, объезжая на «газике» танковую колонну или облетая на вертолете Шар и придирчиво осматривая в бинокль секции-лепестки сети, места крепления канатов, блоки, стяжки. Все было в порядке. Но предчувствие не проходило. Погода тем временем портилась. Почти ясное в первые дни небо все гуще пятнали облака. Они шли все ниже, цепляясь иногда и за область воздушного вихря над Шаром. Дважды Корнев наблюдал с вертолета, как вихрь засасывал небольшие облака целиком, гнал их, вытягивая шлейфом, в переднюю часть Шара; тот их заглатывал через проволочную сеть, туманно-молочно белел на несколько минут, затем прояснялся, только сине-черное ядро его оставалось подернутым пепельной пленкой. Затем исчезала и она, и воздушный вихрь позади Шара рассеивал моросящий дождичек – будто гигантский пульверизатор. В середине шестого дня пути, когда небо полностью забили серо-черные, напитанные влагой и электричеством тучи и впереди по движению колонны уже громыхало и полыхало, Корнев наконец понял, какую он допустил ошибку и чем она сейчас может обернуться: грозовая защита сетей. Не то чтобы он не учел ее в проекте (это было бы смешно!), но… он исходил из показавшейся ему впопыхах очевидной посылки, что сеть представит для молний не большую мишень, чем металлические крыши высоких зданий; эти крыши защищают молниеотводами очень умеренно, а то и вовсе обходятся одним заземлением; практика это оправдывает. Вот и он запроектировал для порядка десяток трехметровых штырей на стыках секций верхней сети. И только ввиду надвигающейся грозы – а какими они бывают в этих местах, он знал! – Александр Иванович дозрел до мысли, что эта сеть сама по себе была бы такой скромной мишенью. А сеть, нахлобученная на Шар, погрузившаяся на какое-то расстояние в его неоднородное, имеющее свое электрическое поле пространство… да еще усилившая собой краевую напряженность этого поля, – совсем иное дело! Молнии обожают разряжаться в местах повышенной напряженности. Корнев остановил, машину, вытащил блокнот и ручку, прикинул схему: да, каждое перекрестие проволок сети будет не менее притягательно для молний, чем молниеотводы. Он догнал Ненашева, объяснил, что может случиться. Тот расстроенно сказал: «Что же ты, Александр Иванович, раньше-то… мать твою за ногу!» Посовещавшись, решили остановить.танки, подтянуть пониже аэростаты и… Танки стали, завыли лебедки, наматывая на барабаны тросы аэростатов, пока те не вынырнули из туч в сотнях метров над Шаром. Вихрь перекачки успокоился. В наступившей тишине слышалось негромкое урчание танковых двигателей на холостом ходу да поодаль трещали вертолеты, рассекая винтами первые капли дождя. И налетела гроза!… Ах, как хотелось Корневу, чтобы Шар вдруг стал маленьким! Но он остался четырехсотметровой громадиной – и в нее, в шатер над ним исправно били молнии: белые, голубые, лимонно-желтые, фиолетовые, ломаные, ветвистые, наклонные, вертикальные… Предчувствия Александра Ивановича оправдались. Он уговорил своего пилота поднять машину. (Ненашев, на которого канонада над Шаром произвела сильное впечатление, отказался дать соответствующий приказ: «Если бы боевая обстановка, или людей выручать… а так не имею права». С высоты при вспышках новых молний Корнев увидел, какие дыры прожгли в сети предыдущие. На его глазах белая толстая молния жахнула в стягивающий лепестки нижней и верхней сетей стальной канат. Тот лопнул гнилой ниткой. Край верхней сети, утягиваемый аэростатом ввысь, задрался, нижний лепесток отвис. «Ну, если эта дыра расширится…» – Ненашев, – безнадежно-спокойно сказал Корнев в микрофон, – поднимись, может, ты что-то придумаешь? – Спешу и падаю! – донесся сквозь разрядные трески в наушниках злой голос майора. – У меня, между прочим, семья! А у лейтенанта вот старики и невеста. Из-за твоей-то дури!… Тем не менее через две минуты в серой завесе дождя, расцвеченной вспышками, вырисовался неподалеку силуэт второго вертолета. А еще минуту спустя новая молния разорвала второй стягивающий канат. Шатер-экран поехал в сторону, между сетями распахнулась огромная прореха. Покуда Корнев смотрел в оцепенении, как она расширяется, Ненашев таки что-то придумал. Его машина взмыла к аэростатам. Оттуда сквозь треск моторов Александр Иванович расслышал крепкие хлопки пистолетных выстрелов, увидел, как один из задиравших верхнюю сеть баллонов съежился, опал. «И верно!» Корнев взбодрился, начал отдавать команды танкам. Те перестроились, перетянули канаты – сеть выровнялась. К вечеру гроза прекратилась. Корнев и Ненашев вместе облетели Шар, насчитали в верхней сети двадцать семь дыр – некоторые многометровые, в опасной близости одна от другой. Внизу техники надували запасной аэростат; другие с помощью второго вертолета закидывали новые канаты-связки. – Двигаться теперь надо очень осторожно, – молвил Корнев. – Осторожничай не осторожничай, а еще такая гроза – и кончен бал, – сказал майор. …И снова был страх, было уныние. «Если следующая гроза размечет сети, освободит Шар, то все, не вернется он в Овечье ущелье, снова не поймаешь… И это будет конец, жизненное поражение. Большего позора для меня, электрика-атмосферника, и не придумать: осрамился в своей специальности! Те, кто будет разбирать причины неудачи, конечно, не примут во внимание, что фокус с напряженностями не лежал на поверхности, поэтому и не допер сразу, времени не было. У них-то будет достаточно времени – и обсудить, и осудить, и предложить верные решения… и хихикать в спину, указывать пальцем: грозозащиту не сделал, повесил такую пену!… А Страшнову-то как я бойко про громоотводы разъяснял… Стыд какой!». Воображение – то, которое помогало Корневу вживаться в проблемы, придумывать интересные идеи, находить решения, – теперь схватило его за шиворот, терзало, малевало мрачными красками предстоящую беду и ее последствия. Так всегда бывало при осложнениях, он знал это за собой – но ничего не мог поделать. Повреждения залечивали всю ночь. Следующее утро начиналось ясным небом, сверкающим восходом умытого солнца; неискушенных по части погоды в предгорьях такое начало дня могло бы успокоить. Танковая процессия поволокла Шар дальше на север – осторожно, со скоростью пешехода. Рев перекачки казался теперь умеренным. В одиннадцатом часу ночи тучи обложили -небо. Посерело, затем и потемнело. К «музыке» Шара добавились далекие раскаты грома. Корнев и Ненашев ехали на «газике» впереди колонны по раскисшему лугу. Машину кидало на кочках. Осунувшийся за ночь Корнев смотрел в упор на сизые тучи, которые вот сейчас отнимут у него и сделанное, и неисполненные замыслы – весь смысл жизни. – Обложили-то как, и не сманеврируешь, – сказал Ненашев. Притормозил, сочувственно взглянул на инженера. – Что, Александр Иванович, надо опять останавливаться, готовиться, подтягивать аэростаты. Авось пронесет. Полетаем еще около сети, подстрахуем… Сделаем, что возможно. Удержим – так удержим, а нет – что попишешь! Что мы против грозы? Она же все равно как ядерное оружие, факт. «Вот только и осталось надеяться на русский авось, – зло думал Корнев, чувствуя бессилие. – Подожди… я снова что-то упускаю из виду, не учитываю. И ведь не прощу себе, если соображу потом, когда Шар вырвется… Это будет страшнее всех казней. Что?! Ведь руки же на себя наложу… Что?!! Ну?!» И всплыло в памяти, как – давным-давно, еще до вчерашней грозы, до всех терзаний – аэродинамический вихрь Шара заглатывал над собой облака, что шли ниже других. – Есть! – Он схватил за рукав майора.: – Ядерное, говоришь, оружие? Сейчас мы… мы сами будем делать погоду! И принялся командовать в микрофон рации: механикам – вытравливать тросы аэростатов на максимальную высоту, поднимать Шар, водителям – набирать скорость до восьми… нет, до десяти, до двенадцати, километров в час! Бегом! …Никогда еще Шар не звучал так: это был и сатанинский вой, и рев во всех клавирах исполинского органа, и удары сверхзвуковых переходов в вихре перекачки. И не было для Корнева прекрасней, возвышенней музыки – потому что вихрь в охваченном им километровом слое атмосферы съедал грозовые тучи! Стягивал в ком темно-серое одеяло их над Шаром, справа и слева от него, скручивал в кудельный жгут, тотчас начинавший истекать дождем и искриться молниями – и Шар заглатывал, всасывал, пил невиданную струю уплотнившихся грозовых туч с их влагой и электричеством. От них он и сам клубился, будто набухал грозой: уменьшившиеся молнии сверкали внутри сине-голубым, громики выскакивали вовне короткими пистолетными щелчками. Позади Шара раздувался фонтанами, поливал степь и замыкающее звено танков феерический ливень. Шар втягивал тучи еще и еще – и очищалась в небе голубая просека километровой ширины: правый край белый от света невидимого солнца, левый – темный. Выше в голубизне плыли бульбашки аэростатов. Просека наращивалась по движению колонны, вихрь перекачки будто фрезеровал ее в слое туч. По сторонам ее продолжалась гроза и буря: полыхали нестрашные теперь молнии, гнулись от порывов ветра редкие деревья, хлестал ливень. – Дава-а-а-ай! – счастливо орал весь мокрый Корнев, стоя в «газике», который вез его за Шаром. – Гони-и! Улю-лю-лю!… – и, будучи не в силах удержаться, сунул в рот пальцы, засвистел вибрирующим свистом… Хотя что был тот его свист в органном реве Шара! Так шли, пахали небо до чистой голубизны, пока не выбрались не сухую землю. Вечером, когда остановились, Ненашев предложил хитроумную операцию: перетягиванием канатов и накидыванием новых, с крюками сблизить обе сети и… перевернуть, чтобы нижняя, целая, оказалась сверху. «За завтра управимся, Александр Иванович. Так надежней будет». Корнев одобрил. Шар притянули к земле, нижнюю сеть опустили, расстелили – оснащать. Корнев ушел по ней в.эпицентр, в самую середину. Сел там на кочку, смотрел на ало-черную полосу заката – внизу, на приплюснутые фигуры людей и контуры машин – внизу, на сигнальные огни и загорающиеся у горизонта красно-желтые звезды – все внизу. Слушал выразительную тишину, осевшей над ним темной громады. Здесь была особая тишина, такую не спутаешь с иной: устоявшийся покой величественных просторов; похоже молчит спокойное море вдали от берегов или гор ночью; редкие вялые звуки извне – голоса военных, лязги инструментов – только подчеркивали ее. «Моя тишина. Мой простор… Надо же: другим уверенно и доходчиво объяснял, что в Шаре много пространства, а сам, как дошло до дела, мечтал чуть ли не зонтиком его прикрыть! А он – вот он какой: что ему спрятать какую-то грозу в задний карман брюк!…» Сидел, курил и думал, что если он захочет совладать с Шаром, с замыслами своими и с жизнью самой, то не должен позволять себе сомневаться, тревожиться, суетиться и вообще – мельчить. Достичь всего он сможет только безграничной смелостью мысли и ясной твердостью духа. На следующий день сети поменяли местами, нижнюю – дырявую – подлатали. Далее двигались без особых приключений. На десятый день к вечеру они увидели впереди над горизонтом отсвет в тучах невидимых пока огней краевого центра. В день одиннадцатый кавалькаду встречали подкатившие на «Чайках» и черных «Волгах» отцы города во главе с довольным Виктором Пантелеймоновичем. При них были корреспонденты, операторы кинохроники; они сразу принялись за дело. «Вы слышите эти мощные, своеобразные звуки, дорогие радиослушатели? – вопрошал один, поворачивая фаллосоподобный микрофон то к плывущему неподалеку Шару, то к себе. – Это сами стихии исполняют победный гимн во славу нашей науки…» – «Вы видите эти утомленные лица, – причитал другой рядом с оператором, устремившим объектив телекамеры на «газик», где за рулем сидел Ненашев, а рядом обросший по самые глаза разбойной щетиной Корнев. – Это скромные герои, покорившие… овладевшие… прославившие…» Вели себя репортеры – особенно столичные – довольно нахально: один, намереваясь взять снисходительное телеинтервью у Корнева, потребовал, чтобы тот побрился и «привел себя в божеский вид». Александр Иванович за все время овладения Шаром и его транспортировки не позволил себе ни одного черного выражения (хотя сам их выслушивал неоднократно); а тут в нем что-то щелкнуло, и он выдал жрецу ТВ-музы такое полнозвучное, крупнокалиберное, многозарядное предложение, что вопрос об интервью тотчас отпал. Разговелся. …И был день последний: Шар вывели к реке Катагани ниже города, около впадения в нее Коломака. Здесь расстилалось ровное поле аэродрома ДОСААФ; на нем и причалил Шар. Работы на месте: установить лебедки на бетонные фундаменты, перепасовать наверх отремонтированную нижнюю сеть – для пущей надежности, в помощь первой, отнивелировать расположение.аэростатов и натяжение канатов так, чтобы Шар устойчиво, но: без опасных искажений пространства прилегал к полю, – были г уже, как говорится, делом техники. Теперь, когда эпопея ко всеобщему удовольствию завершилась благополучно, можно было не таиться. В газетах появилось сообщение ТАСС – весомо-краткое, но с обширными комментариями. По всем программам ТВ был передан впечатляющий телерепортаж; кинохроника выпустила – с полугодовым опозданием – короткометражку. И даже Александр Иванович – отоспавшийся, выбритый, при галстуке – был показан в программе «Время». За творческое и личное мужество, проявленные в операции по овладению Шаром, научный руководитель операции А. И. Корнев был награжден орденом Красного Знамени. Майор Ненашев получил Красную Звезду. ЧАСТЬ II. НИИ НПВ Глава 6. Пец приближается Вместо эпиграфа: «…идея первичности действия – а тем и величины действия S – математически проста: это непроизводная величина. Энергия Е = dS/dt есть производная от действия по времени, импульс С = dS/dr – производная от него же по расстоянию, сила Ц = dS/drdt – производная о него по тому и другому и т. д. А само действие S мы не можем так произвести ни от каких известных физических величин. Другой довод в пользу первичности – то, что без квантов действия h не обходится описание никаких объектов микромира. …Но есть ли величина h = 6,626х10-54 Дж. С действительно Богом или природой данная нам константа? Не вернее ли полагать, что в силу обилия этих элементарных действий-событий природы всюду и во всем мы измеряем среднее значение, относительно которого индивидуальные величины h-действий статистически разбросаны: есть и меньше, и больше, и даже иногда сильна меньше или сильно больше. А отсюда следует, поскольку Вселенная велика и разнообразна, что в ней могут быть области, где реализуются преимущественно мелкие (относительно «наших») или, наоборот, крупные кванты h; то есть и средние их величины там совсем другие. Для нас, порождений материи-действия (S-материи, h-материи) мир выглядел бы одинаково при любых величинах h; более важно число квантов-событий в объектах, нежели их величина, которую не с чем сравнить. Но если соседствуют области с разными h, это обнаружит себя новыми законами и явлениями природы. Во-первых, поскольку океан материи-действия един, должен проявлять себя нижеследующий закон сохранения материи-действия: в равных геометрических объемах произведения числа квантов h на их величины одинаково, или S1 = n1h1 = n2h2 = S2. Отсюда следует, что в таких объемах может обнаружиться существенная разница в физических – то есть с точки зрения внутреннего наблюдателя, для которого важны не величины h, а их число,– размерах их, а также и в длительностях сравнимых событий, то есть в темпах течения времени. Где кванты мельче – число их больше. Соответственно в таких объемах пространства-времени вмещаются б?льшие объекты и успевают свершиться более крупные события – при внешне равных с другими участками мира размерах. Во-вторых, на границе областей с разными h, в переходной зоне НПВ, Неоднородного Пространства-Времени, создастся силовое поле. Действительно, смысл приведенной выше дифференциальной формулы для силы F в том, что в отстоящих друг от друга на ?г в пространстве и на ?t по времени участках есть избыток действия ?S не равен 0. Тогда есть и сила F=?S/?r?t (1) Это в обычном мире. Но в НПВ, взяв два равных по sn, а тем и по геометрическим признакам, соседних участка, мы обнаружим заметное физическое неравенство их за счет знаменателя ф-лы (1), поскольку ?r1 ?t1 не равен ?r2?t2. Отсюда следует возникновение поля сил F?=(So/ ?r1 ?t1) – (So/ ?r2?t2) (1) Поскольку в квантовой электродинамике с h наиболее отчетливо связано электрическое поле, то, вероятно, в областях НПВ оно и будет таким». Из брошюры д. ф.-м. н. В. В. Пеца «К теории материи-действия. Обобщение на случай переменного кванта h» I Невысокий плотный мужчина в темном пальто с поднятым каракулевым воротником, в пегой пыжиковой шапке неспешно шагал через заснеженное, изрытое ямами поле. Позади остались девятиэтажные корпуса жилмассива, слева виднелись дощатые заборы и одноэтажные дома среди голых деревьев, справа дымящейся серо-стальной лентой вилась в сторону города река Катагань. На этом берегу ее, на разбитом обледенелом шоссе ревели самосвалы и грузовики. Ему тоже следовало бы добираться по шоссе, так объяснили: шагайте, пока не упретесь в проходную. Но там было шумно, противно: под ноги смотри, от машин уворачивайся – и оглядеться некогда. Валерьяну же Вениаминовичу на первый раз хотелось именно осмотреться внимательно и не торопясь; впоследствии, он это понимал, такая возможность появится не скоро. Поэтому он как слез с автобуса, так и повернул прямо в поле. Заблудиться он не мог, ориентир был перед глазами: шесть пар цеплявшихся за тучи голубых аэростатов по краям да четыре, еще выше их, в центре, держали незримый издали проволочный шатер. Сам Шар на фоне серого зимнего неба был виден смутно – только темнело его ядро и темная щетина далекой лесополосы за ним была в этом месте как бы вмята. Сначала Пец шел по нетронутому снегу – благо неглубокому, в ботинки не набивался; затем набрел на тропинку среди ям. Впереди по правую сторону нервно фырчал канавокопатель, дальше рабочие с помощью автокрана выкладывали в нитку трубы. «А работы-то развернулись»,– с некоторой ревностью отметил он. …Не без душевного трепета – хоть и останавливаясь, чтобы не спеша и внимательно обозреть местность, стараясь не особенно глазеть издали на то, что видел на многих снимках,– но не без душевного тем не менее трепета приближался Валерьян Вениаминович к объекту, работами в котором ему отныне надлежало руководить. Поднявшаяся после укрощения Шара шумиха поначалу задела Пеца только краем, приятным краем. Его теория была упомянута в сообщении ТАСС и, более развернуто, в статьях центральных газет. (Не обошлось и без курьезов: одна газета, не разобравшись, известила мир, что Шар создан катаганскими инженерами по теории и замыслу профессора Пеца). Его тощая ротапринтная брошюра была немедленно перепечатана в одном научном и двух научно-популярных журналах. Ученый совет Саратовского университета выдвинул его кандидатуру в члены-корреспонденты Академии наук, и на днях он узнал, что избран единогласно. Были и звонки из редакций, приглашения выступить по радио и телевидению, приезжали на кафедру и домой брать интервью… Словом, было все, что еще лет десять назад доставило бы ему искреннее удовольствие. Но главное было не это. Главным было то, что его «теория» – в уме и сейчас именовал он ее именно так, в кавычках,– его игра ума, на которую он не тратил много сил, подтвердилась. И еще как! «Ну, а этому-то ты рад?» – спрашивал он себя. И как ни копался в душе – выходило, что не очень. Скорее, было не по себе, проявлялась озабоченность: не породит ли это проблем больше, чем разрешит?… Потому что проявил себя слепой случай, стихия: блуждал в просторах Вселенной сгусток уменьшенных квантов, увлекаемый и отталкиваемый разными сочетаниями электрических полей туманностей и звезд, оказался вблизи Земли, потом – вблизи какой-то прорехи в слое Хевисайда, в прошлом году активного Солнца они были часты. Попал в атмосферу, приблизился к почве, начал куролесить. Точно так Шар мог оказаться вблизи Венеры, Плутона, Марса, у иной звезды… Слепая стихия, от которой никогда не знаешь, чего ждать! За пятьдесят пять лет жизнь изрядно помотала Валерьяна Вениаминовича, не раз переворачивала его с боку на бок, роняла с высот в каменистые низины. У него были основания не любить стихии. Беспризорник, потерявший в 20-м году родителей, затем детдомовец, он бедовал со страной и рос со страной. Только выправился, окончил рабфак, затем институт, начал достаточно, чтобы одеться и есть досыта, зарабатывать, – война. Командиром взвода связи на Западном фронте, который был чем угодно, только не фронтом, попал в окружение в болотах Полесья, а затем, больной и истощенный, и в плен. Пропадал за колючей проволокой; немного придя в себя, бежал; был пойман, доставлен обратно («в состоянии пониженной трудоспособности», как сказано в сопроводительной бумаге немецкой полевой жандармерии) и отправлен в спецлагерь Вестербрюкен «на обработку». С двумя заключенными бежал и оттуда, на сей раз удачно. Пробрался в оккупированную Белоруссию, нашел партизан, голодал и мок, подрывал и мерз, убивал и был ранен. Кончилась война, вернулся в физику. Но из-за пребывания в плену к серьезным экспериментальным работам не дали допуска; путь был открыт только в теорию. Как ни странно, но именно в теории поля, отвлеченной тогда области матфизики, у него прорезались способности, получились результаты – так что в этом случае стихии вроде бы вынесли Валерьяна Вениаминовича на хороший путь. Успех, впрочем, был умеренный: кандидатская диссертация и место ассистента на кафедре физики в Харьковском технологическом. К тому же началась кампания «русского приоритета». Он был самый что ни на есть русский и всегда «за» – но ершист, горяч, верил в немедленную справедливость, не страшился вступать в спор, в том числе и с начальством, и на рискованные темы. Декан факультета обвинил его, что в диссертации он протащил реакционную общую теорию относительности Эйнштейна и идеалистические взгляды Дирака, а заодно – используя фамилию и не совсем рязанскую внешность Валерьяна Вениаминовича: прямой нос, черные в то время волосы, крутой, выразительной лепки лоб, четкий подбородок – и в том, что он скрывает свою национальность. Уволили. Пец подал в суд. Суд после разбирательства склонялся восстановить. Тогда декан встал и сказал: – Товарищи, у нас закрытая тематика. Как мы можем держать на кафедре человека, который дважды бежал из лагерей?! За что Валерьян Вениаминович, поддавшись порыву (опять стихии!), тут же в кровь разбил ему физиономию, тем доказав, что держать такового Пеца на факультете действительно не следует. Уехал с женой в Алма-Ату, где с научными кадрами было туго и к тонкостям не придирались. Там написал докторскую диссертацию, преподавал, прошел по конкурсу на заведование кафедрой в пединституте в Самарканде, перебрался туда. Он был лекарством для души – древний, видавший все и переживший все, мудрый и скептический Восток. Валериан Вениаминович отошел, увлекся горным туризмом, древнеиндийской и древнекитайской философиями и даже полюбил, наконец, свою теоретическую деятельность – скорее всего за отрешенность ее от жизненной суеты. На суету уже не доставало ни охоты, ни сил. Теория пространств с меняющимися квантами h была его увлечением последних лет, сначала в Самарканде, потом в Саратове, куда пришлось перебраться из-за ухудшившегося здоровья жены. Он строил эту «теорию» дома, после лекций и кафедральных дел, строил для себя, для души, не рассчитывая на признание и резонанс; даже приговаривал, адресуя себе слова, кои в «Ревизоре» городничий высказал зарвавшемуся Держиморде: «Не по чину берешь!» Действительно, не по «чину» ему, скромному провинциальному профессору, была эта сверхидея для корифеев. Но что поделать, если она пришла в голову именно ему и если в работе над ней он более всего чувствовал себя человеком! С результатами он знакомил только немногих людей, чье внимание ценил. Один из них, доцент кафедры астрофизики Варфоломей Любарский, хоть и оспаривал многое, но все-таки подбил Пеца размножить рукопись на университетском ротапринте: не пропадать же работе! Корнев в разговоре со Страшновым, пожалуй, напрасно аттестовал теорию Пеца как «сумасшедшую». То есть применительно к самим идеям может быть и так, но по отношению к автору ее – ни в коей мере. Напротив, эта теория выражала совсем другие черты Валерьяна Вениаминовича: основательность и скептицизм. Взгляд, что «мировые постоянные» не всегда и не всюду постоянны, безусловно, излишне волен для присяжного физика и преподавателя – но для материалиста-диалектика естественен: все меняется. Основательность же вообще была созвучна натуре Пеца; недаром и в художественной литературе он наиболее ценил сочинения великих 'романистов, умевших так развернуть, исследовать и исчерпать тему, что другим ничего не оставалось прибавить. По этой же причине, когда начала приобретать сторонников в физике идея «материи-действия», он не устремился вместе с другими – в жажде опубликоваться и снискать – на верхние этажи строящегося здания новой теории, а начал придирчиво простукивать у этого здания фундамент и стены: а глубоко ли? а прочно ль? а не выйдет ли, как прежде-пока этажей мало, идея-фундамент держит, а как нагромоздится большое скопление фактов и несогласующихся выводов – трещина, авария, обвал? Кризис физики. И ничего, хорошо даже, что его обобщение на случай переменного кванта пока не злободневно: можно работать спокойно, не насилуя мозг и душу гонкой, подгонкой и сиюминутным соответствием. Когда-нибудь и эта проблема всплывет, окажется злой. Потомки скажут спасибо. Валерьян Вениаминович и в мыслях не держал, что проблема окажется злой при его жизни. Да еще так всерьез. Ну пусть бы обнаружили в галактических просторах, в звездах какие-то там спектральные феномены, кои только и можно объяснить через изменение кванта h; или в сверхускорителях что-то такое мелькнуло… И того, и другого хватило бы за глаза и для признания, и для шумихи, для избрания в Академию – и, главное, ни к чему особенному не обязывало бы. А тут: громадный Шар, с одной стороны, опасный катастрофами, а с другой – пригодный для устройства в нем целого НИИ… Вот что всегда настраивало Пеца против стихий, так это отсутствие у них чувства меры. II Задумавшись, Валерьян Вениаминович не сразу осознал, что шагает с некоторым усилием и наклонясь вперед, будто поднимается в гору. Он остановился, огляделся: да, теперь он шел в гору, хотя минуту назад никакой «горы» перед ним не было. Серо-желтые дома массива переместились вниз, снежное поле накренилось; два ближние аэростата грушевидно исказились и нависали над ним. Пец вернулся метров на пятьдесят назад, наблюдая, как все восстанавливается в горизонтальной плоскости и в обычных пропорциях: снова зашагал к эпицентру, туда, где снежное поле разлиновали косые штрихи и столбы проволочной изгороди. Вскоре он ощутил, что в корпус ему ударяют время от времени мягкие, но плотные порывы ветра, а земля под ногами слегка покачивается. «Порывы – это перекачка, понятно. А почву что шатает?… Внешний ветер отдувает аэростаты, смещает сеть и Шар – и меняется вектор гравитационного поля?… Но почему около Шара искривляется поле тяготения?! Не понимаю». Валерьян Вениаминович поднял голову, следя за стальным канатом, уходившим откуда-то справа в серую мглу. «Этот инженер остроумно придумал – заэкранировать Шар сетями и держать его, как бычка на веревочке. Но что ни говори, а его сети экранируют предсказанное мною электрическое поле без заряда, от переходной области НПВ. С этим полем у меня здорово получилось, есть чем гордиться! Другие свойства пространства-времени с меняющимися квантами предугадать легко, любой бы дошел, а вот поле, обнаруженное по знаменателю формулы, – это не на поверхности. Высокий теоретический класс!» У него поднялось настроение. Изгородь приблизилась. Пец прочитал фанерное объявление на столбе: ВНИМАНИЕ! ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА! Проход строго воспрещен! За нарушение – штраф Рядом за колючей проволокой зияла метровая дыра. В нее и вела тропинка. Валерьян Вениаминович пригнулся и осторожно, чтобы не зацепить пальто, пролез. «Исторический момент, – иронично отметил он. – Первооткрыватель Шара проникает в Шар». Распрямился, сделал шаг; его качнуло. Пец остановился, осмотрелся – и почувствовал головокружение. Мало того что оставшиеся позади дома, шоссе, река оказались глубоко внизу и как-то расплылись, сделались туманно-серо-желтыми, но и снежное поле впереди, еще секунды назад поднимавшееся в гору, теперь загибалось вниз – чем дальше, тем круче. Ушло вниз и далекое ярко-оранжевое игрушечное зданьице в два этажа, с сарайчиками-ангарами возле, со строящейся поодаль кривой кирпичной трубой и фигурками рабочих около. Справа и слева местность тоже заваливало. Валерьян Вениаминович стоял, будто на пятачке, на вершине. Он сделал шаг, другой – и чуть не упал. Идти было невозможно: это для глаз все впереди уходило вниз, а искривленное в сторону Шара тяготение выворачивало местность по-прежнему «вверх», на подъем. Зрительные ощущения Пеца вступили в болезненный спор с чувством равновесия: глаза заставляли корпус откидываться назад, а для шага надо было податься вперед. «Что за чепуха! – Пец двинулся, сердясь на себя, – Ходят же люди, вот и тропинка – а я что за цаца!» В этот момент дунул ветер. Воздух шатнул Валерьяна Вениаминовича, взметнул порошу; качнулась под ногами тропинка. Он увидел, как предметы по сторонам заколыхались, будто были погружены в прозрачное желе. «Ну и ну…» Он сделал еще несколько шагов, балансируя руками. Снова качнуло местность. Поле перед ним с каждым шагом запрокидывалось круче. «Все правильно, я прохожу область краевых искажений». Но он ее не прошел, эту область. Тело взмокло, желудок вел себя самостоятельно, ноги дрожали, сердце замирало – все признаки укачивания. Пец опустился на снежный холмик: пейзаж вокруг сразу выровнялся, сделался почти нормальным. «Ну, ясно, – он снял шапку, подставил ветру разгоряченную голову, – у почвы кванты почти обычные, а чем выше, тем они мельче, искажения сильнее. Здесь хорошо бы иметь глаза на ногах…» Через минуту он пришел в себя, встал. Впечатление было необыкновенно сильным! он будто воспарил над накренившейся и завернувшейся краями вниз местностью. Пришлось обратно сесть. Валерьян Вениаминович чувствовал растерянность и унижение. «И стыдно, и смешно, и ноги не идут… первооткрыватель! Еще покачивания эти – неужели нельзя было жестче натянуть канаты?… И ведь я все фокусы НПВ понимаю. До чего, оказывается, ничтожно мое теоретическое знание, если по ощущениям я переживаю то же, что пережила бы забредшая сюда корова! Да корове и легче бы пришлось – у нее четыре ноги, глаза ниже. Что же мне, к подчинённым на четвереньках добираться?!» Он рассердился всерьез, поднялся, глядя только под ноги. «Ну, хватит, возьми себя в руки, директор! Хорошо еще, не видит никто. Я действительно знаю, что все это иллюзии неоднородного пространства, нет здесь ни провала, ни подъема. Я знаю и больше, что необязательно знать в однородном мире: пространство вокруг меня и во мне, во всем – мощная упругая среда, воспринимать как реальность надо не пустячные неоднородности в ней – домики, поле, деревья, канавы – а его самое. Пространство-время. Я в нем – как рыба в воде. Ну, вперед!» Он зашагал – сначала балансируя руками, потом ровнее, спокойней. Обморочно покачивалась окрестность, кривлялись контуры строений, изгибалось поле… Но реальность была вокруг и в нем, основная, постигаемая рассудком реальность. Вскоре идти стало почти так же легко, как и перед Шаром. «А что? – сказал себе Валерьян Вениаминович, отирая платком лицо. – Ты полагал, что если прошел войну, сделал научную карьеру и сочинил теорию, то уже познал жизнь? Нет, похоже, это еще впереди». Вдали на тропинке показался человечек; он шел, быстро-быстро перебирая коротенькими ножками. «Еще исторический момент: встреча с первым сотрудником!» Завидев Пеца, человек остановился, поглядел по сторонам, снова двинулся вперед, ненатурально быстро вырастая в размерах. Его тоже пошатывало на ходу. Вблизи Первый Встречный Сотрудник оказался приземистым мужчиной в зеленой армейской стеганке, в сапогах и в кубанке с синим верхом; через плечо был перекинут бунт ВЧ-кабеля в голубой хлорвиниловой оболочке. Из-под кубанки выбилась рыжеватая челка. Рыжими были и брови, и короткие щетинистые усы на обветренном докрасна лице. Голубые глазки недобро и настороженно глянули на Валерьяна Вениаминовича. Сотрудник явно был не в восторге от исторической встречи, хотел пройти мимо. Но Пец его остановил: – Это куда же вы несете? – А вам что за дело? – сипло сказал сотрудник. – А то, что материальные ценности надо выносить через проходную. И по пропуску. – А может, он у меня есть, пропуск. А так мне короче. – А есть, так покажите, – с нарастающим отвращением к диалогу потребовал Пец. – Чего-о? – Мужчина взглянул, будто примериваясь. – Да кто ты такой? – Директор новый. Так как насчет пропуска? – Директор… – В голубых глазках Сотрудника возникло смятение. Какой-то миг он колебался, не свалить ли ему Пеца ударом кулака и не кинуться ли в бег. Но – понял, что влип, раскис лицом и голосом. – Товарищ директор, так я ж… так мне же разрешили… – Ну, ясно! – Теперь и у Валерьяна Вениаминовича был такой вид, что сам того и гляди врежет. – Поворачивай. Неси обратно, ну! Мужчина понуро брел впереди, бормотал: «Вот тебе и на… так ведь я же ж в первый и последний раз!…» Пец шагал за ним молча, только в уме матерился так густо, как не приходилось с военных времен. «Ну, начинается научная работенка, и в бога, и в душу, и в печенку!… С первым успехом, товарищ член-корреспондент: несуна поймал, распро…! Засужу шельмеца, чтоб другим неповадно было. Ах, не следовало соглашаться на директорство! Завом теоретического отдела или там замом по науке – это пожалуйста. А ведь теперь надо быть и недреманным оком, и погонялой, и пробивным дядькой – кем угодно, только не мыслящим исследователем». – Иди, не озирайся! – рыкнул он на Сотрудника, который оглянулся, хотел что-то сказать. – Как фамилия, кем работаешь? – Ястребов я, механик-монтажник. Я ж, не на продажу, товарищ директор! – запричитал тот сипло. – Я ж для себя… И он списанный, этот кабель, еще от авиаторов остался. В конце концов, я мог и иск предъявить, мне советовали: разве для того я отвалил семь сотен за телевизор, чтобы он из-за вашего Шара ничего не показывал? У соседей через два двора показывает, а у меня ничего. Вот и хотел нарастить антенну, отвести ее в сторону… «Хм, еще один фокус Шара: радионепрозрачность. С чего бы?…» – Где живешь? – Да вон там, на Ширме, – обернувшись, указал вдоль тропинки механик – А телевышка как раз за Щаром. «Это непонятно. В Шаре пространство как пространство, вышка остается в пределах прямой видимости, радиоволны должны проходить. Ну, в пути до центра Шара они сокращаются – так ведь затем удлиняются, все симметрично. Или там в глубине есть что-то, что отражает?… Непохоже». Дальше шли молча, все внимание отнимала дорога: путь» преграждали многочисленные трубы, выложенные в разных направлениях, выгнутые, сваренные. Так они приблизились к сарайчикам, которые оказались не такими и маленькими: полутораэтажные строения с арочными крышами. «Ремонтные ангары для легких самолетов», – понял Пец. Из ближнего донесся визг циркулярной пилы, из соседнего – стук движка; там вспыхивали голубые блики сварки. За ангарами находился двухэтажный дом, который издали казался ярко-оранжевым; он был из красного кирпича. Крышу его венчала метеобашенка с флажком и стрелкой ветроуказателя. Флажок висел на нуле, только изредка колебался. Площадка перед домом была заставлена контейнерами, ящиками, снег истоптан. Пец остановился, огляделся: окрестность отсюда заваливалась равномерно во все стороны. Над головой висела тьма с сумеречно серыми краями. Механик Ястребов стоял рядом, опустив голову, – переживал. Валерьян Вениаминович задумчиво глядел на него. Тот поднял глаза, криво усмехнулся: мол, что ж, теперь воля ваша. – Ладно, – молвил Пец, – отнесите кабель на место, и на первый раз все. Не вас пожалел, не хочу с этого начинать. А еще замечу – безусловно, под суд. И это припомню. Ступайте. – Спасибо, ой, спасибо вам… не знаю, как вас? – Валерьян Вениаминович. – Ой, спасибо. Валерьян Вениаминович! Да я ж никогда и ничего!… Механик радостно направился к ангару. А Пец, смеясь в душе над собой: сибарит, ушел от скандала, нервы свои пожалел… – вошел в здание. III В коридоре первого этажа гуляли сквозняки, пахло маслом и горелой изоляцией; где-то гулко били по железу. На втором этаже было чище, уютней. Обшарпанные дермантиновые двери украшали новенькие таблички: «Бухгалтерия», «Главный энергетик», «ПКТБ», «Директор» (Пец подергал двери: заперты), «Отдел снабжения». Из-за последней двери слышался нестройный гул. Валерьян Вениаминович вошел – прямо в галдеж, перемешанный с сизым дымом. В обширной, на три окна комнате людей было не так и много, но все они – и сидящие за столами, и стоящие возле – переговаривались. – Альтер Абрамович, когда же придут ртутные вентили? Ведь разнарядка давно утверждена! – Мы запрашивали Дубну. Обещают во втором квартале. – Послушайте, или мне курированием заниматься, или снабжением!… – Надо ставить вопрос перед Вериванной, а Вериванна… – Если во втором квартале, так вполне могут и 31 июня отгрузить. – Да в июне тридцать дней, побойтесь бога! – При чем здесь бог, о чем вы говорите! Они все могут. – Э, что Вериванна! Надо ставить вопрос прямо перед товарищем Документгурой. А уж товарищ Документгура… «Ну, шарага!… – прислоняясь к косяку, подумал Пец. – Как ни в чем не бывало… А чего ты ждал? Чтобы они обсуждали здесь теорию неоднородных пространств? Снабжение – всюду снабжение, действительно, могут и 31 июня отгрузить». Троекратно с непривычной размеренностью прозвенел телефон. Грузный мужчина со скульптурным профилем римлянина и скептическими еврейскими глазами взял трубку: – Давайте, жду… Рига? Алло, Рига!… Здравствуйте, товарищ Коротков. Почему не отгружаете нам высоковольтные трансформаторы?… Как кому, как куда! В Катагань, в филиал Института электростатики, заказ номер 211… Что? Ничего не понимаю. Тише, товарищи, я с Ригой разговариваю! В комнате стихли. – Мы давно вам перечислили все сполна, – упрекал мужчина собеседника в Риге дребезжащим баритоном, – а вы… Что-что?… Бог с вами, товарищ Коротков, какая я девушка? С вами говорит заведующий отделом снабжения. Приятель, мы же не первый раз беседуем. Что?! Вы не Коротков, вы его секретарша? Коротков будет через час?… Он с отвращением бросил трубку. Кто-то фыркнул. Кто-то сочувственно покачал головой. «Ага, – приободрился Пец, – специфика все-таки себя показывает! – Невозможно работать, – сказал Приятель плачущим голосом. – Ну просто совершенно невозможно работать! – Он поднял глаза к двери, увидел кого-то входящего. – Александр Иванович, как хотите, но я в таких условиях бесперебойного обеспечения не гарантирую. Невозможно вести переговоры с поставщиками! Я ему, понимаете, о трансформаторах, а он: «Не щебечите, девушка!» Это я девушка, я щебечу. И в заключение оказывается, что баритон, который я принял за коротковский, принадлежит его секретарше, у которой на самом деле дискант. Как вам это понравится? Валерьян Вениаминович оглянулся: рядом стоял рослый шатен с веселыми глазами и прямым мужественным носом; слушая снабженца, он обхватил нос пальцами, будто доил, потом отпустил; борт синего пиджака украшала красно-белая колодочка. Вот он какой, Корнев! – Спасение утопающих, Альтер Абрамович, – сказал шатен, – как известно, дело рук самих утопающих. Доставайте скорее инверторы. Сейчас мы в зоне двухкратной деформации, и то трудно общаться с внешним миром. А проникнем в десятикратные и выше, – там будут диалоги уже не баритона с дискантом, а инфразвука с ультразвуком. Без инвертеров онемеем! – Инверторы? – поинтересовался Пец. – Это вроде телемониторов, которые моменты забития гола растягивают? – Да, только эти проще, для телефона. Те тоже привлечем, без телевизионного контроля здесь не обойдешься, – ответил Корнев, внимательно взглянув на Пеца. – А вы, простите, кто и к кому? – К себе… и к вам, – Валерьян Вениаминович представился. – О, я вас второй день выглядываю! Вот вы какой! Рукопожатие. Корнев повернулся к сотрудникам. – Минуту внимания, товарищи! Как вы знаете, с нового года мы больше не филиал ИЭ, а самостоятельный НИИ НПВ, научно-исследовательский институт неоднородного пространства-времени. Позвольте представить вам человека, о котором вы, несомненно, слышали: Валерьян Вениаминович Пец, член-корреспондент Академии наук, теоретический первооткрыватель Шара и – директор нашего института! Это было сказано звучным торжественным голосом, пожалуй, даже излишне торжественным – потому что все, кто сидел, встали, а те, кто стоял, выпрямились. Пец, обходя снабженцев и пожимая с бормотаньем «Оч-приятно!» их руки, чувствовал себя стесненно. Глава 7. Толчок в определенном направлении – Ты чего меня ударил балалайкой по плечу? – Я того тебя ударил: Познакомиться хочу.     Фольклор І На самом деле Корнев был настроен далеко не радушно. Успех развращает даже скромного. Когда же человек сам жаждет погрязнуть в славе, искуситься властью и влиянием, погрузиться в пучину почитания, если он уже слегка вкусил – в самый раз для возбуждения аппетита – этих плодов, то для него оказывается серьезным ударом, когда обстоятельства и люди (главное, люди все эти!) отодвигают его в сторону. «Обошли!» – так воспринял Александр Иванович весть, что директором нового НИИ назначен Пец, а его кандидатура предполагается на должность главного инженера. Нет, вы подумайте: Пеца, не глядя, ставят директором, а он, человек, понявший Шар, захвативший его и доставивший из дебрей к городу, только предполагается на вторую должность! А кто откопал этого, извините, Пеца, как не он? Кто бы его знал по репринтной брошюрке! «Выходит, мавр сделал дело – мавр может удалиться? Ну, люди!… И ладно, и пожалуйста, могу вообще уйти к чертям, вернусь в ИЭ – посмотрим, как тут управится этот профессор, будет ли себя не жалеть, вникать в каждую неувязку! Конечно, там, наверху, академикам в рот смотрят… Еще пожалеют!» И хотя сознавал Корнев, что никудашеньки он от Шара не уйдет, за уши не оттянешь, да и быть главным инженером ничем не хуже, чем директором (кто реально окажется хозяином,; вопрос больше характеров, чем статуса), но сам факт, что вышло не по его, не как он представлял в мечтах, всколыхнул в нем волну самоутверждения. Так бывало всегда: вернули статью или заявку на изобретение, не повысили в должности, когда ожидал, или – это еще в студенческие годы – отвергла девушка… И всякий раз он разочарованно и зло мечтал, что все равно добьется, возвысится, совершит – и уж тогда!… О, тогда они (или он, или она – все противоставшее) пожалеют, будут, искать его расположения. А уж он… и так далее. Конечно, эти чувства быстро проходили. И если случалось, что он потом оказывался прав делом и мыслью, достигал, совершал и возвышался (а так случалось не раз), то эти злые мальчишеские мечтания – повыламываться и благородно посчитаться – Александр Иванович никогда не исполнял, ибо глупость их была очевидна. Но и они были стимулом его действий. (И не знал, кстати, Корнев, что не академики, которым «наверху в рот смотрят», продвинули В. В. Пеца в директора, а сработал все его лучший друг Виктор Пантелеймонович Страшнов. Он сам слетал в Саратов, познакомился с Валерьяном Вениаминовичем, убедился в его авторитете и положительности – и продвинул кандидатуру Пеца через Академию и ЦК). К моменту прибытия Пеца чувства Александра Ивановича почти пришли в норму. Осталась настороженность, опаска уронить себя; разумеется, было и холодное уважение к теоретической мощи профессора. Но более всего он был озабочен тем, чтобы направить развитие работ в Шаре в то русло, которое наметил и начал прокладывать. Они разговаривали сначала в кабинете, потом прогуливались по территории; Александр Иванович показывал Валерьяну Вениаминовичу, где что есть, что как делается… У Пеца был свой план освоения Шара, умеренный академический план: сначала изучить возможность жизни и работы людей в НПВ – постепенно, начиная от внешних слоев; исследовать свойства Шара (напряженность электрического поля, градиенты неоднородности, гравитационные искажения…). Для этого следовало организовать небольшой, сотрудников на двести, институт с мощным теоретическим отделом и вспомогательными, преимущественно измерительными лабораториями. После фундаментальных исследований – эдак года через три-четыре – можно дать рекомендации и для практического использования Шара. Но то, что он узнавал от Корнева, сокрушало его планы и портило настроение. Факт разрушения Таращанска, печальный сам по себе, для развертывания работ в Шаре обернулся несомненным благом: явление следовало принимать всерьез. Были выделены немалые суммы, открыт доступ к лимитированным материалам, изделиям – и это даже в текущем году, не дожидаясь начала нового. Соответственно и Корнев не стал медлить, дал работу проектировщикам и строителям, загрузил заказами заводы, вступил в договорные отношения с серьезными организациями… Александр Иванович не спешил информировать Пеца о договорах, откладывал это напоследок. Но они как раз подошли к участку, огороженному забором с колючей проволокой по верху; за забором слышалась строительная деятельность и лаяли собаки. – А здесь что – питомник? – недоуменно спросил Пец. – Ускоренное выращивание чистопородных гончих? – Н-нет, – с заминкой ответил Корнев, – здесь будет лаборатория ускоренных испытаний бортовой аппаратуры. По хоздоговору с предприятием РК-14. – РК-14… то самое, ракетно-космическое? – Да. – И на какую сумму договор, на какой срок? – На семьдесят пять миллионов, на три года. Пец только крякнул и не нашелся, что сказать. – Оказывается, надежностные испытания сильно тормозят их разработки. Многие системы надо годами проверять в тяжелых режимах, прежде чем пускать в серию. Вот они и закупили наше ускоренное время наперед.» Собаки бодро лаяли, оповещая, что здесь секретный объект, на который они, р-р-гаф! – ни одного шпиона не пропустят. – Собак сами добывали? – хмуро поинтересовался профессор. – Нет, заказчики привезли. И строят сами, материалы их… В интонациях Корнева сквозило удивление, что Пец не одобряет сделку. А Валерьян Вениаминович был наслышан об этой фирме, об ее умении накладывать лапу, действуя деньгами -либо через правительство. «Не клевал тебя, парень, жареный петух, – думал он. – Подомнут – и прости-прощай широкие исследования! Ну, это мы посмотрим. И собак надо убрать». У него была застарелая, от времен, когда его ловили после побега, нелюбовь к охранным овчаркам. Они направились к краю зоны, в сторону кирпичной трубы. Корнев шагал широко и вольно – привык. Валерьян Вениаминович Сделал каждый шаг с опаской, косился на дико искривленные пейзажи «внизу». Раздражение его возрастало: выходит, без него его 'женили – да еще на такой фирме! Вот и прикидывай: опротестовать договор – хлопотно, исполнять – может выйти еще хлопотнее. Но исполнять – все-таки дело, а отказываться – скандал,:склока, испорченные отношения… Черт знает что! – Хорошо, – Пец решил переменить тему. – Какая здесь закономерность уменьшения кванта h с высотой? Вопрос был прямой, как на экзамене. И Корнев почувствовал себя студентом на экзамене, студентом не из успешных. Он совсем упустил из виду этот чертов квант. – Квант h… м-м… ну, чем выше, тем он меньше, – сказал он… – Какие величины вы измерили? – не отставал профессор. – Мы измерили… мы, Валерьян Вениаминович, измерили нечто большее, чем величину h, – бодро ответил Корнев. – Мы сняли барометрический закон по высоте, интересный вышел закон. С его помощью промерили изменение темпа времени до километровой высоты. Ну, а темп легко пересчитать и в квант… Тут он по неуловимым признакам почувствовал, что внимание Пеца стало неодобрительным. «Нет, это не тот человек, которому стоит забивать баки. Надо начистоту». – Не буду темнить. Валерьян Вениаминович, – вздохнул он, забирая нос в ладонь, – не меряли мы этот квант действия. У нас никто не знает, как его измерить. – Вот это да! – Пец так и стал, подняв голову. – Нет, это бесподобно! А как же вы давали информацию ТАСС и газетам о соответствии моей теории? А если здесь вообще нет изменений кванта действия, что-то иное? – Да что может быть иное, все сходится! – Мало ли – сходится… Природа не очень-то милостива к кабинетным умствованиям. Не измерить за три месяца… ну, знаете! Ладно, – Валерьян Вениаминович снова сдержал себя, – расскажите, что вы измеряли и как. Корнев рассказал, как они запустили в глубину Шара аэростат с барометрическим самописцем, датчиком сигналов, отсчитывали по длине вытравленного каната высоту, соотносили с ней присылаемые приборами по кабелю импульсы. Давление воздуха здесь распределено не так, как в атмосфере: до тысячи четырехсот физических метров убывает явно быстрее, а далее слабо меняющееся высотное разрежение. Время на высоте в полкилометра ускоряется примерно в сто пятьдесят раз, на восьмистах метрах – в три с лишним тысячи раз… – Словом, ускоренного времени там завались… – рассказывая, Корнев, присел, вычертил пальцем на снегу кривую барометрического закона в декартовых координатах, кривую ускорения времени. Пец наклонился, смотрел. – Кроме того, мы поднимались на вертолете – до упора, на полтора километра. Выше винт не тянет. – И что там? – нетерпеливо спросил Пец. – Пространства тоже хоть отбавляй. Степень неоднородности на всех высотах умеренная, работать можно. – А еще выше? – Там – тьма. Сквозь нее, как мы ни глядели, ничего не просматривается: ни сеть над Шаром, ни аэростаты, ни небо. – То есть, вы полагаете, там есть что-то непрозрачное? – Вероятно. Какая-то черная муть. – Муть? Не тело? – Не похоже на тело. Понимаете… – Александр Иванович в затруднении «подоил» нос, – если присмотреться, замечаешь какие-то мерцания. Искорки, светлячки, блики… они мелькают быстро и едва различимо. – И летчик видел? – Да. – Значит, не иллюзии. Что-то там есть. Валерьян Вениаминович спрашивал, слушал, вникал – и отходил. Поначалу Корнев так ему не понравился: самоуверенной бойкостью, договором этим самозванным на 75 миллионов, а в особенности тем, что не провел азбучные измерения кванта действия, что он было решил отрицательно ответить на вопрос, поставленный ему Страшновым: подойдет ли Корнев в качестве главного инженера? Какой-то оголтелый авантюрный практицизм… Но постепенно он понял, что это вовсе не практицизм околонаучного выжиги – иное. «Надо же, запросто поднялся в вертолете на полтора километра в НПВ. Дело, равное выходу в космос: кто знает, что там такое?… И проблемы: можно ли жить и работать в Шаре – для него не существовало с самого начала. Разумеется, можно! И в теорию мою он поверил крепче, нежели я, – зачем ему еще эти кванты мерить?… Нет, его прыть не от спекулянтского духа, скорее, от поэтического жара души. Такому и было по плечу блистательное овладение Шаром, я бы не сумел…» – А кванты действия по высоте, – въедливо сказал он, – необходимо измерить. И не откладывая. Хитрого ничего нет, в университете на кафедре физики наверняка есть стенд или даже переносной прибор, надо одолжить или скопировать. Это же скандал!… II Труба воздвигалась у северного края зоны. Здесь заметно покачивало. Трудились четверо. К Корневу подошел бригадир – пожилой худощавый мужчина в запачканной раствором брезентовой куртке и в шапке-ушанке. – Александр Иванович, – сердито сказал он, – вы только поглядите, что у нас выходит. Сколь работаю, такого не бывало! Они подошли к лесам. Трубу выгнали метров на двенадцать, и простому взгляду было заметно, что она искривлена, склоняется к эпицентру. Бригадир взобрался наверх, вытащил из кармана бечевку с грузилом: – Смотрите, Александр Иванович, по отвесу. Верно, бечевка искривилась точно по стенке трубы. Бригадир переместил отвес на выпуклую сторону – бечевка повторила кривизну и там. – Правильно, по отвесу, – сказал Корнев бригадиру, когда тот спустился, – возводите дальше, до отметки «30». – Так ведь обвалится. – С чего она обвалится, если по отвесу! Я ведь объяснял, здесь такое поле тяготения. – Кривая, вот и обвалится, – упрямился бригадир, недовольно глядя на Корнева. – Сроду у меня не было, чтоб криво-косо. – И кирпичи падают, когда ветер, – поддержал его один рабочий. – Дунет – и кирпич валится. И шатает наверху. – Вот-вот! – снова вступил бригадир. – Не буду я этого строить, не хочу срамиться. Завтра увольняться приду. Это цирк какой-то, а не строительство! – Ну, как знаете, – сказал Александр Иванович, – насильно мил не будешь… Молодых надо набирать, – сказал он Пецу, когда они отошли. – Видите, как прежний опыт здесь человека подводит. Валерьян Вениаминович вспомнил, как час назад учился ходить в НПВ, подумал: «Если начинать с этого, то придется набирать слишком уж молодых». Он оглянулся на кривую трубу. – Почему Шар искажает поле тяготения, как вы полагаете? – Как?! – Корнев остановился, выразил крайнее изумление. – Разве из вашей теории это не вытекает? Я ждал, что вы нам объясните! Это был реванш за кванты. Пец понял, улыбнулся: – Не вытекает, дорогой Александр Иванович, в том-то и дело, что не вытекает… А для чего вообще эта труба? Для котельной? Корнев поглядел на него, будто оценивая: сказать правду или воздержаться? Решился: – А ни для чего. Для приобретения опыта, навыков. И тот объект с собаками сносить, будем не достроив. И наше здание под снос пойдет, и ангары… В самом деле, разве можно здесь, на пятачке эпицентра, делать дела, если и шатает, и отвес кривой, да и места мало? Только для пробы, наловчиться работать в неоднородном мире. Людям, которые это сумеют, цены потом не будет. – Потом?… Хорошо, выкладывайте свой замысел. – Замысел простой, Валерьян Вениаминович: вверх. В глубь Шара. Там наше будущее, наши выгоды, результаты… и, видимо, наше понимание его. Для этого, во-первых, аэростаты долой, притянуть Шар накрепко, чтобы он жестко держал себя электрическим полем, во-вторых, здесь, внизу, только коммуникации и энергетика, только вход и ввоз, выход и вывоз. В-третьих… – Корнев загибал покрасневшие на холоде пальцы перед лицом Пеца, – гнать ввысь башню и одновременно, не дожидаясь ее завершения, заполнять отстроенные этажи лабораториями, мастерскими, стендовыми залами, отделами, службами… и там вести работы. Чем выше – тем быстрее, чем выше – тем просторнее. Честное слово, мне не по себе от мысли, что там, – он указал вверх, – вхолостую течет стремительный, час в минуту, а то и больше, обширнейший поток времени. Помните, у Маяковского: «Впрямь бы это время в приводной бы ремень, сдвинул с холостого – и чеши, и сыпь…» А? Валерьян Вениаминович, заглядевшись на обращенное ввысь вдохновенное лицо Корнева, зацепился за трубу под ногами, едва не упал. – А трубы эти, – он указал на поле, где лучами и переплетающимися фигурами сходились к центру тонкие и толстые черные стволы со штурвальными вентилями, – тоже для практики, руку набить? Ведь канавы для них не выкопаны, а теперь экскаваторы не пройдут. Не слишком ли дорогое обучение? – Он сегодня будто подрядился снижать корневский пафос. – Это не для обучения, что вы! – даже обиделся тот. – Трубы будут в земле на нужной глубине, зароет их туда сам Шар. И фундаментный котлован он нам сделает, как миленький. Идея согласована с нашим архитектором Зискиндом. Рвал Шар землю по-глупому, пусть рвет и для дела. – Получится ли? – усомнился Пец. – Мы слегка пробовали, получается. Ведь самые сильные искажения поля возле металла – и пространства, значит, тоже… Они ходили и говорили, говорили и ходили – под черной тучей Шара, по истоптанному снегу, среди труб, ящиков, сараев-ангаров. Им было о чем поговорить. И о том, что надо Валерьяну Вениаминовичу в ближайшее время провести несколько семинаров по теории НПВ, на них, кстати, выработать и терминологию; и что эскизный проект башни группа Зискинда вот-вот окончит, надо утвердить, строить… и т. д., и т. п. Работа Корневым была проделана большая – она открывала возможности для еще больших свершений. И постепенно в обоих вызревало нечто, не высказываемое словами, но важнее слов. Валерьян Вениаминович пропитывался новым делом, проникал в замыслы и душу Корнева. Ему уже казался нестрашным и договор с ракетчиками («Подумаешь, семьдесят пять миллионов – цена неудачного космического запуска!»), интересовал задуманный Александром Ивановичем эксперимент – и вообще он не представлял дальнейшей работы без него, заряженного энергией и идеями. Он поверил окончательно, что движет им не приниженное тяготение к выгоде и успеху, а высокое, артистическое стремление максимально выразить себя – стремление, от которого у писателей получаются хорошие книги, у художников – картины, у композиторов – симфонии. Корнев, похоже, и был инженером-художником, художником интересного дела. У Александра Ивановича тоже менялось отношение к Пецу. К концу долгой беседы-прогулки он понял, что встретил человека, абсолютно чуждого всякой сделке – с собой или с другими, все равно; человека, который может поступить с ним и хорошо, и плохо – и всегда будет прав. III Они опоздали на совещание ведущих сотрудников, которое сам Пец назначил на 17.00. По своим часам они и пришли в 17.00 – но из-за того, что удалялись к краю зоны, их время отстало. «Вот еще проблема: синхронизация», – подумал Валерьян Вениаминович, раздеваясь. Из тех, кого ему представил Корнев, только две фамилии что-то сказали Пецу: Зискинд, архитектор-проектировщик («Наш катаганский Корбюзье», – отрекомендовал его Александр Иванович) – худощавый молодой человек в очках на нервном лице, с усиками и длинными черными волосами, которые он откидывал самолюбивым движением головы, и Васюк-Басистов, увлеченный из Таращанска искусителем Корневым и ныне исполняющий обязанности руководителя исследовательской группы, которая пока состояла из него одного. Он вовсе оказался не похож на тот образ удальца и героя, который сложился у Валерьяна Вениаминовича после знакомства с отчетом о Таращанской катастрофе: в дальнем конце стола сидел щуплый паренек с тонким лицом, светлыми прямыми волосами и каким-то детским, задумчиво-удивленным взглядом; вел он себя флегматично и стесненно. Казалось удивительным не только, что он проявил отвагу и смекалку в катастрофе, но и то, что он имел жену и детей. Пец понимал, что от него ждут тронной речи. И он эту речь произнес. – Сочиняя известную вам теорию, – сказал он хрипловатым баском, – я рассматривал случай с переменным квантом действия как некое исключение и если и допускал, что этот случай реализуется во Вселенной, то тоже как исключение, игра природы. Но вот теория подтвердилась, обстоятельства занесли вас и меня в мир с переменным квантом действия, в неоднородное пространство-время… в мир, где все не так. Здесь кривая сплошь и рядом оказывается короче соединяющей те же точки прямой, тела могут разрушаться не от приложения сил, а от самого пространства, время течет в разных местах различно… и много диковинного нам еще предстоит узнать. И для успеха дел здесь, – Валерьян Вениаминович сделал паузу, обвел взглядом сидевших по обе стороны длинного стола; все внимали, – нам лучше сразу стать на иную точку зрения. Не Шар – игра природы, не наше НПВ диковинно, не мы в исключительном положении. Все наоборот: этот обычный, вне Шара, мир исключителен и невероятен по однородности своего пространства, по равномерности течения в нем времени, по обилию в нем так называемых «мировых констант». Ведь что есть постоянство и однородность, как не частные случаи в мире непрерывной изменчивости? Таким образом, мы будем исследовать, обживать, осваивать более общий случай материального мира, нежели тот, в котором обитали до сих пор и к которому привыкли… – Он снова сделал паузу: ему показалось, что он недостаточно четко выразил мысль; секунду подумал и заключил: – Попросту говоря, наш Шар и обычный мир соотносятся, как уравнение Максвелла и закон Ома. …Корнев впоследствии, когда они сошлись покороче с Валерьяном Вениаминовичем, не раз поминал ему эту заключительную фразу и даже полюбил начинать «попросту говоря» с самых темных, головоломных суждений. Здесь Пец действительно переборщил, сказалась привычка адресовать слова аудитории близких по квалификации специалистов: для большинства слушавших его сейчас было откровением, что закон Ома вообще как-то соотносится с уравнением Максвелла, да и с уравнением этим не все были на «ты». Но в целом речь понравилась, идея была понята и принята. Вскоре в Катагани и соседних городах запестрели объявления «НИИ НПВ приглашает на работу…» – и следовал длинный перечень: от штукатуров и монтажников до начальников лабораторий. Отдел кадров трудился в две смены. В предновогодние дни пошли под снос все объекты в зоне эпицентра, включая заборы и недостроенную трубу: место расчищалось под сооружение по проекту Ю. А. Зискинда 300-метровой (с возможностью дальнейшего наращивания до пятисот метров) башни, главного помещения НИИ. А сразу после Нового года Корнев осуществил свой замысел: образовать котлован и погрузить всю входную систему энергетики (водо– и газопроводы, канализацию, кабели) в почву посредством Шара. Не прикладывая рук. Это было зрелище: эпицентр застелили экранными листами жести, которые образовали кольцо, теневой чертеж выемки под башенный фундамент; внутри и вне его на снегу расположилась вся кровеносная система будущего сооружения. По сигналу ракеты взвыли электромоторы лебедок, закрутились, притягивая канаты с экранными сетями, редукторные барабаны. Темное ядро Шара приблизилось, оттесняя обычное небо и еще круче заваливая вниз окрестный пейзаж. Неоднородное пространство, перераспределенное металлом листов и труб, начало аккуратно разделять, раздвигать в нужных местах мерзлую землю. Сама собой развернулась кольцевая выемка восьмиметровой глубины. Трубы и кабели погружались в грунт, как нагретая проволока в масло, – и сверху над ними, как масло над проволокой, бесшумно смыкалась земля. Потом осталось только подровнять место бульдозерами, вывезти несколько самосвалов осыпавшегося грунта – и все. Много всякого будет в отношениях Корнева и Пеца, не раз первый обрадует второго, не раз и огорчит. Но никогда Валерьян Вениаминович не забудет восхищения, с которым наблюдал этот эксперимент, и светлую зависть к Александру Ивановичу: вот ведь как может человек овладеть ситуацией, брать за шкирку природу! И дело пошло. Как сказано в иной книге по другому поводу: «История была пришпорена, история помчалась вскачь, звеня золотыми копытами по черепам дураков». (А. Толстой. Гиперболоид инженера Гарина.) Глава 8. Три месяца спустя Идеалист – человек, верующий не только в идеалы, но и в то, что другие тоже в них верят.     К. Прутков-инженер. «Набросок энциклопедии» I Если бы агент иностранных разведок… скажем, некий Жан-Сулейман Ибн-Рабинович, он же Смитт-777-бис, он же торговец жареными семечками Семенов, он же (она же) Маргарита Семеновна, оказался в городе Катагани, что расположен на реке того же названия, то он непременно остановился бы в шестнадцатиэтажной интуристовской гостинице «Стенька Разин» («Stenka Razin») и постарался бы взять номер повыше, с обзором. А если бы администратор бдительно уклонился от предоставления ему такого номера, он все равно вознесся бы в лифте на самую крышу гостиницы, в летнее кафе «I za bort eje brossaiet…», где и занял бы, коварно усмехаясь, столик у перил. Оттуда холодному взору агента открылась бы восхитительная панорама. На юге в лиловой дымке далекие горы с синими лесами на склонах, ближе со всех сторон – полого-холмистые равнины, разлинованные на правильные фигуры сельскохозяйственных угодий; еще ближе, за рекой, – тучные луга со стадами овец, лошадей и говяд. Различил бы он среди полей асфальтовые полосы автострад с оживленным движением, железнодорожные линии, стекающиеся с четырех концов к большой, путей на тридцать, станции с величественным серым вокзалом; увидел бы пристани и причалы на реке Катагань, стремительные «ракеты» и неторопливые баржи на ее блестящей под солнцем поверхности, песчаные пляжи с грибками. Еще ближе Жан-Сулейман углядел бы трубы заводов, выкрашенные черно-белыми шахматными квадратами, белоснежные цилиндры нефтехранилища, серебристые шары газгольдеров и извергающие пар конусы градирен ГРЭС; увидел бы он живописные россыпи частных домиков и дач среди садов и огородов на окраинах, радующие глаз продуманной планировкой и широкими проспектами новые жилые массивы, парк им. Тактакишвили вдоль реки – с эстрадой, колесом обозрения и парашютной вышкой, шпиль старого костела и луковичные головки церквей, здание бывшего Коммерческого, ныне Государственного, банка с витыми малахитовыми колоннами, увидел бы площади и бульвары, памятники и рынки, магазины и автовокзал из алюминия и стекла. Но эти объекты не заинтересовали бы нашего агента: подобные он видывал во многих городах. Внимание его приковал бы иной, нигде прежде не виданный объект, для названия которого он затруднился бы найти слово. Над обширным полем за южной окраиной парило нечто, шарообразный сгусток с размытыми, незаметно переходящими в атмосферу краями; размеры его были сравнимы с полем и с плывущими над ним облаками – дома соседнего жилмассива рядом казались игрушечными. Снизу, от поля, в Нечто внедрялось не то сооружение, не то холм из трех круто сходящихся на конус уступов; их венчал короткий пик. «Пожалуй, все-таки сооружение, – присмотревшись, решил бы агент, – хоть и редкостное по безобразию. Но что это?!» Озабоченный агент спустился бы в номер, затем вернулся на крышу, вооруженный призматическими очками с 64-кратным увеличением; в них он мог рассмотреть подробности. Теперь наш Жан-Сулейман заметил бы, что в сгусток часто влетают грузовые вертолеты. И странно движутся они в нем: подлетают медленно, а затем вдруг стремительно удаляются в глубь него, уменьшаясь в размерах. Другие вертолеты так же стремительно выскакивают оттуда. Он заметил бы и то, что дорога к сгустку от города целиком заполнена машинами, преимущественно грузовыми и самосвалами; другая трасса несла к нему поток автомобилей со стороны реки, от дебаркадеров грузовой пристани, возле которой теснились баржи. Все это втекало в основание ступенчатого холма, который был точно искусственным сооружением: ясно виднелись арочные въезды, полосы этажей и спиральная дорога, которая вилась до второго уступа. По ней тоже сновали грузовики – возносились к верхним этажам -и площадкам с возрастающей стремительностью, будто и не в гору, затем скатывались по винту вниз. «Въезд и выезд разделены, – квалифицированно констатировал бы агент, время, от времени задумчиво нажимая левым ухом спуск вмонтированного в оправу очков стереофотоаппарата, – все организовано для приема больших потоков груза». Около «холма» и на.нем он заметил бы оживленную деятельность – даже слишком оживленную: будто в муравейнике, в который ткнули палкой. Засидевшись допоздна, агент 777-бис увидел бы, как в окутывающих город и местность сумерках начинают светить первые огни. Сам таинственный сгусток растворился в вечерней тьме, но его местонахождение обозначили загоревшиеся на полукилометровой высоте вереницы сигнальных огней; они наметили алым пунктиром гигантский шатер. Когда же ночь, чудная южная ночь, целиком поглотила очертания неосвещенных предметов, агент увидел бы сквозь свои очки феерическое зрелище: как исчезнувший было во тьме «холм»… начинает светиться – вершина серо-голубым светом, середина тускло-оранжевым, с постепенным переходом в красный, в вишневый и в темноту внизу. Теперь его можно было принять за компактный, спокойно извергающийся вулкан; тем более что свечение клубилось и колыхалось. Но замечательно, что и въезжающие на «холм» машины превращались там в светлячки, кои по мере подъема накалялись до голубого сияния, а при спуске «остывали», меняли цвет до-малинового, отъезжали же прочь и вовсе темными, заметными лишь в свете фонарей и прожекторов в зоне около «сгустка». «Kolossal! Fenomenal! Imposible!» – думал бы пораженный Жан-Сулейман Ибн-Рабинович-777-бис на своем родном языке эсперанто. Затем, разумеется, он попытался бы проникнуть в объект. Подъехал бы к нему всегда переполненным троллейбусом № 12 или автобусами 21 и 30 (также вечно набитыми людьми), выйдя на конечной остановке под явно маскирующим названием «Аэродром» – чем-чем, а аэродромом там не пахло! Подслушивал бы разговоры, вступал в них, знакомился, выдавая себя по обстоятельствам то за рубаху-парня Семенова, торговца семечками, то за полногрудую и обаятельную Маргариту Семеновну… Склонял бы к сотрудничеству наиболее нестойких граждан: прельщенных западным образом. жизни юнцов или – в облике Семенова – разочарованных в местных мужчинах соломенных вдовушек. А затем, женившись на какой-то вдове, и сам устроился бы в Шар, растворясь, подобно ложке дегтя в бочке меду, в массе честных, доверчивых тружеников… Но хватит домысливать: не было агента инразведок. То ли из-за нерасторопности этих разведок, то ли благодаря, напротив, расторопности наших славных соответствующих органов, но никакого такого Жана-Сулеймана Ибн-Семенова вблизи Шара не оказалось. Не было соответственно и юнцов, и вдовы, которая сначала доверчиво выбалтывала все, а потом, поняв по критическим репликам Семенова, с кем имеет дело, прозрела бы и пошла сообщить куда следует, ведя перед собой троих, прижитых с врагом отечества детей… То есть, вернее сказать, наличествовали и вдовы, и юнцы, и славные соответствующие органы – но, ввиду отсутствия агента, объединить их в сюжет не представляется возможным. …А ведь уже взбодрились, воспряли иные читатели: ага, давай, теперь самая читуха пойдет! А то кванты какие-то, отдел снабжения… нет, шалишь, автор: взбодри-ка нас, взволнуй, завлеки – в плане ответа на вечные вопросы: – Но их поймают? – Но они поженятся? Вопросы, существовавшие еще до книгопечатания, да, пожалуй что, и раньше членораздельной речи. И что бы ни вкручивал автор на прочие темы, как бы ни отражал современную действительность, в этом должна быть полная ясность: отрицательных поймают, положительные поженятся. И дадут приплод. Вынужден огорчить любезных читателей: никого – решительно никого! – дальше не поймают. И ловить не будут. Больше того, все персонажи останутся от начала до конца каждый в своем гражданском и половом статусе: кто женат – так и будет женат, кто развелся – то и в этом деле обошелся без нас. II Итак, не агент инразведок, а нормальный директор нормального НИИ НПВ вышел в это приятное утро б апреля из подъезда своего дома на Пушкинской улице, рядом с банком (нет-нет, про банк я просто так, читатель, грабить не будем), – Валерьян Вениаминович Пец. Машина подкатила ровно в 8.00 (в 16.00 по времени эпицентра, в 60.00 – координаторного уровня). Он сел на «заднее сиденье. Водитель, перед тем как двинуться в путь, нажал кнопку информага, вмонтированного в «Волге» вместо приемника: прокрутить для директора сводку событий, решений и хода работ в Шаре за время его отсутствия с десяти часов вчерашнего вечера (то есть за 20 часов эпицентра и 75 часов по времени координатора). Пец молча перегнулся через спинку, выключил информаг. Это подождет. Сегодня ему не хотелось сразу погружаться в текучку, не позволяющую мыслить отвлеченно. Он сдал за зиму, Валерьян Вениаминович, стал суше, жестче, морщинистей. Сейчас он пытался сообразить, сколько прожил реально за три с небольшим календарных месяца от дня, когда шагал к Шару через заснеженное поле. Трудно оценить; это у других начальников в ходу отговорка: «У меня же не сорок восемь часов в сутках!» – а у него, пожалуйста, хоть четыреста восемьдесят. Только в конце марта ввели в обиход ЧЛВ, часы личного времени, со сточасовым циферблатом. До этого время у них измерялось только делами. На последнем НТС главкибернетик Люся Малюта доложила, что по объему работ в январе они сделали столько, сколько в однородном времени успевают за год; в феврале, поднявшись выше, осилили работу двух с половиной лет, в марте – шести. То есть всего за квартал вышло без малого десять лет. Хоть юбилей празднуй, НПВ-юбилей. «Ну, это время характеризует число рабочих смен в наших сутках и длительность этих смен, – думал Пец. – А сколько я накрутил за эти месяцы? Годика полтора-два, не меньше… Да и что есть время?» Лишь в том и сохранил Валерьян Вениаминович календарный счет дней, что соблюдал обычай обедать. ужинать и ночевать дома. «Дом есть дом, семья есть семья, я не мученик науки, а ее работник», – в этом принципе было и упрямое самоутверждение, и стремление не дать себя целиком увлечь потоку дел, хоть немного отдаляться для взгляда со стороны. Машина везла его по окраинным улицам, еще недавно тихим и опрятным, а теперь разбитым и запруженным грузовиками, автоцистернами, самосвалами, тягачами. Тонкий асфальт улочек не был рассчитан на нагрузку, которую ему довелось выдержать, когда развернулось строительство в Шаре; сейчас он являл жалкое зрелище. Заезжены и изухаблены были даже тротуары, лихачи пробирались по ним, когда возникал затор. Стены частных домиков, не защищенные палисадниками, были заляпаны грязью по самые окна. Поток машин нес в Шар пачки бетонных плит, чаши раствора, звенящие пучки швеллеров, труб, арматурных прутьев, мешки цемента, доски, сварные конструкции, ящики и контейнеры, на которых мелькали названия городов, заводов, фирм (и на всех значилось: «Получатель НИИ НПВ, Катагань»), железобетонные фермы, стены с оконными проемами, балки и плиты перекрытия; в фургонах пищеторга в зону везли продукты, на прицепных охраняемых платформах тянули какие-то накрытые брезентом устройства. Над домами и деревьями стоял надсадный рев моторов, в приоткрытое окно «Волги» лез запах дизельного перегара; Пец поднял стекло, вздохнул: проблема грузопотока в НПВ начиналась здесь. «Проблема грузопотока… Проблема координации… Проблема кадров и занятости… Проблема связи и коммуникаций… Проблема максимальной отдачи… Проблема размеров и свойств Шара… Можно перечислить еще с десяток – и все они то, да не то, все части главной Проблемы, которую я не знаю. как и назвать!» Кончились домики Ширмы, машина вышла на бетонное шоссе; водитель наддал, но тотчас сбавил скорость: полотно тоже было разбито, по нему впритир шли два встречных потока – возможности обогнать не было. – На вертолет вам надо переходить. Валерьян Вениаминович, – сказал шофер, – вон как Александр Иванович. Его машина около Шара и не появляется, на вертодроме дежурит… – Ну, Александр Иванович у нас вообще!… – отозвался Пец. – А я скоро на пеший ход перейду, врачи советуют. «А доставку грузов действительно надо более переводить на вертолеты – и чтоб прямо на верхние уровни. Тогда и шоссе разгрузится, и зона», – заметил он в уме, но тотчас спохватился, что думает не о том, рассердился на себя: опять он не над, а часть потока проблем и дел! Впереди разрастался в размерах Шар. Внешние полупрозрачные слои его после тугого притягивания сети осели копной, но двухсотметровое ядро не исказилось, висело над полем темной сферой. Поднимающееся солнце искоса освещало землю с зеленеющей травой, бока автобусов и самосвалов, стены далеких зданий – только сам Шар не отражал солнечных лучей и не давал тени. «Вот, вся проблема перед глазами: что мы, собственно, притянули и держим сетями? Не предмет, не облако – пустоту. Даже солнце ее не освещает. Но пустота эта, неоднородное пространство, обладает всеми признаками целого: взаимосвязь внутри прочнее связи с окрестной средой. Именно поэтому и можем удержать. И этот нефизический… точнее, дофизический, признак «цельность» – самый главный, а различимые нами свойства: переменные кванты, изменения темпа времени, кривизна пространства – явно второстепенны. А наша деятельность в Шаре и вовсе?» Вблизи зоны эпицентра потоки машин разделялись: движущиеся туда сворачивали вправо и выстраивались в очередь у въездных ворот (Пец посмотрел: машин тридцать, нормально для утра), а из левых через каждый 10 – 12 секунд выезжали пустые. «Поток налажен, хорошо». Бетонная ограда охватывала круг поперечником 380 метров, отделяла НПВ от обычного мира. За ней высился серый холм – тремя уступами. На освещенном солнцем левом боку его выделялись террасы спиральной дороги. Вершина холма уходила в темное ядро. На фоне бетонных склонов живо поворачивались стрелы разгрузочных кранов. По спирали с немыслимой быстротой мотались машины. «Холм – это еще что, – усмехнулся Пец, – называют и «извержением Везувия», и «муравьиной кучей», и «клизмой с наконечником»… А ведь уникальное сооружение!» Раньше он наблюдал, как Шар коверкает окрестные пейзажи; теперь каждый раз, подъезжая к нему, убеждался, что НПВ не жалует и предметы внутри. Не холм и не куча находились за оградой – на чертежах это выглядело величественной стройной башней. Точнее, тремя, вложенными друг в дружку. Да, три – и все недостроенные. Запроектированную вначале семидесятиметровую в основании осевую башню выгнали до высоты в 240 метров – и захлебнулись в грузопотоке. Тогда, это было в начале февраля, они столкнулись с эффектом, который теперь именуют «законом Бугаева» – по имени начальника сектора грузопотока, который постиг его, что называется, хребтом. Звучал он так: выше уровня 7,5 (т. е. высоты 200 метров, на которой время течет в 7,5 раз быстрее земного) башня строится с той скоростью, с какой доставляется наверх все необходимое для ее сооружения. Время самих работ оказывалось пренебрежимым в сравнении с временем доставки. Прав был Корнев в давнем разговоре со Страшновым, объясняя ему, что внешняя поверхность Шара в сравнении с его внутренним объемом есть маленькая дырочка. А часть ее, ствол осевой башни, по которому проталкивали грузы, и вовсе была с булавочный прокол. Так поняли: чем через силу карабкаться вверх, лучше расшириться внизу; стали гнать второй слой с основанием в сто двадцать метров и спиральной дорогой. Это казалось решением всех проблем. Но – возвели до двухсот метров, осевую башню вытянули еще на полторы сотни метров… и снова захлебнулись. Теперь получалось, что для поддержания темпа работ и исследований входную «дырочку» надо расширить сооружением еще третьего – 160-метрового в основании – башенного слоя: со второй спиральной дорогой, промежуточными складами и эскалаторами. Этот третий слой, который начали две недели назад, кольцо с неровным верхним краем и широкими арочными просветами, высотой всего с двенадцатиэтажный дом – и являло в ироническом искажении НПВ самую крупную часть «холма». Выступавшая над ним двухсотсорокаметровая промежуточная башня внедрялась в глубинные слои Шара и казалась из-за этого сходящейся в крутой конус. Осевую башню как раз вчера довели до проектной полукилометровой отметки – но с шоссе ее открытая часть, большая по длине остальных слоев, действительно выглядела несерьезной пипкой, наконечником. «Постой, что это там?!» Серая тьма внутри Шара скрадывала подробности, но дальнозоркие глаза Пеца различили в средней части «наконечника» кольцевой нарост. Вчера вечером его не было! Выходит, изменили проект и за ночь что-то такое соорудили – и солидное! Ну и ну!… Нарост ажурно просвечивал, там замечалась трудовая суета. «Еще не закончили. Значит начали ночью, без меня, чтобы поставить перед фактом. Вот и будь здесь начальником!» – Валерьян Вениаминович потянулся к информагу: – В сводке должно быть. – Но передумал. – На месте больше узнаю. Ну, партизаны!…» («Опять я съехал на конкретное… Но что есть общее, что есть конкретное? Вот конкретный факт: за всю зиму – хотя и мело, и таяло, и дожди шли – на башню и возле не упало ни снежинки; только по краям зоны наметало сугробы. Это стыковалось с оптической и радиоволновой непрозрачностью – а по существу непонятно. И так во всем…») Они подъезжали, и башня выравнивалась, выпирала горой в заполнявшем теперь небо Шаре. Водитель поддал газу: мотор заурчал громче, беря невидимый подъем. «И искривленное тяготение до сих пор не понимаем. Шар втягивает гораздо больше гравитационных силовых линий, чем ему положено по объему… По исследованному объему, – поправил себя Пец. – Много ли мы исследовали? А если в ядре вправду что-то есть?…» III Машина остановилась у выпяченного дугой одноэтажного здания со многими дверьми; оно замыкало ограду, как широкая пряжка – пояс. Проходная была рассчитана на пропуск 14 тысяч работников; сейчас в Шаре работало 17 тысяч. Над входами светились аршинные буквы: над крайним – слева «А, Б, В», над соседним – «Г, Д, Е…» и так весь алфавит. Все, время для общих мыслей исчерпалось – теперь, головой в воду, в текучку, в частные проблемы. Пец двинулся было к своей проходной «О, П, Р»; как раз над ней тройное табло электрочасов показывало время: 8.30 обычного, 17.00 эпицентра и 64.00 уровня координатора и его кабинета. Вот и надо скорей туда: общим правилом руководителей НИИ НПВ было не задерживаться внизу, где каждая потерянная минута стоит четверти часа. Но в эту именно минуту прямо перед ним затормозила черная «Чайка». «Эт-то еще кого принесло?!» Из нее появился, приветливо жмуря набрякшие веки, секретарь крайкома Страшнов; он придержал заднюю дверцу, помог выбраться сухощавому седому человеку со строгим лицом. – Значит, вам передали, Валерьян Вениаминович? – сказал секретарь здороваясь. – А то телефона у вас дома нет. Знакомьтесь: заместитель председателя Госкомитета по труду и заработной плате Федор Федорович Авдотьин. Пец с упавшим сердцем пожал руку, назвался. Ему не передали. «Вот так – пренебрегать сводкой ради эмпиреев! Теперь даже нет времени собраться с мыслями». – Сразу, пожалуй, и приступим? – сказал зампред тоном человека, привыкшего, что его суждения принимают как приказы. – Сразу не получится, – ответил Валерьян Вениаминович, чувствуя, что терять ему нечего и лучше быть твердым. – Я отсутствовал восемьдесят координаторных часов, должен войти в курс основных дел. После этого – скажем, в 72.00 – я к вашим услугам. – А наше дело вы не относите к основным? – Авдотьин поднял седые брови. – Мне не нравится, как вы встречаете представителя правительства. – Вообще говоря, я живу на свете не для того, чтобы кому-то нравиться, – коротко сказал Пец. У зампреда от негодования отвисла челюсть. «Ну и пусть снимают! – яростно подумал Пец. – А что я могу?!» – Ну-ну, – примирительно сказал Страшнов, – зачем такие слова? Уверен, что все выяснится к общему удовлетворению. – Соглашусь с любыми выводами, – повернулся к нему директор. – А сейчас не могу сам и не рекомендую вам терять время внизу. Проходная товарища Авдотьина первая слева, ваша, Виктор Пантелеймонович, вот эта. Пропуска я сейчас закажу, сопровождающего пришлю к… – Сопровождающего?! – гневно повторил Авдотьин. – А сами не изволите… да как вы!… – …к проходной «А, Б, В», – закончил Пец и вежливо улыбнулся зампреду – Вы осмотритесь, здесь у нас интересно. Распушить всегда успеете. До встречи наверху! – и двинулся к своей проходной. Начальник охраны и – в нарушение КЗоТ – комендант зоны и башни Петренко, бравый усач в полувоенной одежде, как всегда ко времени прихода Пеца, находился в проходной. Завидев Валерьяна Вениаминовича, он встал. Их разделял никелированный турникет и окошко табельщицы. Пец показал в раскрытом виде пропуск, девушка достала со стеллажа контрольный бланк, передала ему, он отбил на электрочасах время прихода, возвратил бланк. Табельщица поместила его в ячейку в стеллаже, достала оттуда ЧЛВ, пустила их нажатием кнопки, выдала входящему – и только после этого нажала кнопку «впуск» турникета. Процедура заняла 15 секунд: для всех, от директора до уборщицы, она была одинакова. – Кто наверху? – спросил Пец, пожимая руку коменданту. – Товарищ Корнев, главкибернетик Малюта, начплана Документгура, завснаб Приятель. Зискинд дежурил ночью, только ушел. Бугаев на пристани. В кабинете ваш референт Синица. – Референту немедленно вниз, к кабине «А, Б, В» – сопровождать товарищей Страшнова и Авдотьина. Выпишите им разовые пропуска! – Валерьян Вениаминович вышел в зону. Петренко метнулся к телефону. Среди мужчин, шедших навстречу, к пропускным кабинам, преобладали небритые, заросшие многодневной щетиной. Пецу, человеку аккуратному, подтянутому, и всегда это не нравилось, а сейчас, понимая, какими глазами на это посмотрят высокие гости, приехавшие в институт, он вовсе расстроился. «Взяли моду – демонстрировать, что долго работали наверху! Приказ, что ли, специальный издать, чтобы брились? Ведь хватает там времени для всего: для работы, для трепа, для перекуров – а для этого?… Как не противно самим! Славянская манера: быть аккуратным не для себя, а для других». Многие – как встречные, так и обгонявшие Валерьяна Вениаминовича – здоровались; он отвечал, узнавая и не узнавая. Народ валил валом. «И что мне за вас, граждане, сейчас будет!…» Дело в том, что подавляющее большинство этих людей, окончивших работу и спешивших на нее, – систематически нарушали трудовое законодательство и инструкции о заработной плате. Набрать достаточное количество строителей и монтажников – людей в Катаганском крае, как и всюду, дефицитных – сразу стало проблемой. На первой тысяче поток желающих иссяк; из них часть отсеялась в силу специфики работы в НПВ. Пока осваивали низ – обходились. Но чем выше воздвигалась башня, тем яснее становилось: что-то надо придумывать. Было тошно смотреть, как стройплощадки, начиная с 3-го уровня, только на восемь, реже на шестнадцать часов из 72 возможных (а на высотах за сто метров и вовсе из 120 – 180 возможных) заполнялись работающими людьми, а остальное время пребывали в запустении. Каменел неиспользованный раствор, ржавели, распуская на стыках в бетоне мерзкие пятна, трубы и прутья арматуры, покрывались плесенью углы. «Послушайте, этак придется начинать текущий ремонт, не закончив помещений!» – тревожился Зискинд. Стоило захватывать Шар, целиться на эксплуатацию сверхускоренного времени, чтобы пасовать перед элементарным «долгостроем»! И руководители НИИ НПВ, вздохнув, пустились во все тяжкие: на противозаконные совместительства, на такие же трудосоглашения – со своими, и без того работавшими на полную ставку, чрезмерные сверхурочные, сомнительные аккордные и премиальные. Через сотрудников, уже вкусивших благ в Шаре, вели вербовку их знакомцев на других предприятиях и стройках: сманивали в штат или совместить, а то и просто закалымить. Страшнов, считавший Шар своим детищем, призвал других руководителей не препятствовать тому, что их работники отдадут два разрешенных законом часа переработок на сооружение башни. Те не возражали. И рабочие не против были отхватить за эти два сверхурочных часа полную, хорошо оплаченную смену; свои, штатные, и вовсе соглашались пребывать наверху хоть сутками, если при этом окажется, что к вечеру они нормально вернутся домой. И работа пошла веселей: при взгляде снизу этажи башни росли на глазах. И те, кто вслед за строителями осваивал башню, разворачивали в ней службы, мастерские, лаборатории, начинали в НПВ новые исследования и испытания, смотрели на дело совершенно так же. Никто не был против. Но все упиралось в знаменитый международный жест: потирание большого пальца об указательный и средний – и в не менее знаменитый международный термин «pety-mety» [1 - Пети-мети. (Здесь и далее примечания автора.)]. За работу надо платить. За хорошую работу надо платить хорошо. За большую надо платить много. К концу зимы о Шаре у населения пошла слава как об Эльдорадо с бешеными заработками. К нему стал тесниться далеко не лучший работник: рвач, несун, халтурщик. Многих пришлось, уличив в недобросовестности, в опасных недоделках, гнать. Эти тоже пускали славу: о произволе, нещадной эксплуатации… А когда руководители других катаганских предприятий заметили, что работники, которым они не препятствовали, за два сверхурочных часа в НИИ НПВ выматываются, будто вкалывали две смены, и на следующий день у них работа не идет, да узнали, что там они получают больше, чем на основной работе, – посыпались протесты. Конечным результатом этого было возведение за три месяца сооружения, которое иначе не поставить за многие годы, и развертывание в нем уникальных исследований и испытаний; был ценнейший опыт организации сложных работ в неоднородном пространстве-времени. Но и у зампредседателя Госкомтруда были основания нагрянуть с ревизией. Его и ждали – но не так скоро. Внешнее кольцо башни опиралось на двадцать четыре бетонные опоры. В высоте они смыкались арками. Первое, что бросилось в глаза Валерьяну Вениаминовичу, это новенький лозунг над ближней, золотыми буквами на праздничном пурпуре: ВОДИТЕЛЬ! ВО ВРЕМЯ ВОЖДЕНИЯ И РАЗГРУЖЕНИЯ ОБЕРЕГАЙ СООРУЖЕНИЯ И ОГРАЖДЕНИЯ ОТ ПОВРЕЖДЕНИЯ! Пец, заглядевшись на него, споткнулся, ругнулся: «Ну, Петренко!…» Под арки справа неспешно въезжали на спиральную дорогу груженые машины, скрывались за кольцом, через минуту появлялись над его рваным краем, все разгоняясь (по впечатлению снизу) и повышая до истошного воя, до визга звук мотора. Казалось невероятным, что центробежные силы не сбрасывают со спирали летящие на такой скорости машины; зрелище было не для слабонервных. Другая, большая часть грузовиков оставляла привезенное внизу, у складов и подъемников. Сейчас здесь скопилось около сотни машин; к середине дня соберется сотни полторы-две. Эта – дневная – волна на грузопотоке была опасна заторами. Валерьян Вениаминович спешил к осевому стволу. Вокруг кивали хоботами краны, катили тележки-автокары, шли люди. В динамиках слышался голос диспетчера: «Машина 22-14 на спираль, выгрузка на 9-м уровне… Машина 40-55, к восьмому складу… Машина 72-02 и машина 72-05, разворачивайтесь к выездным воротам, вас разгрузят на кольце. Быстрей, быстрей!…» («Эт-то еще что за новости?» – остановился на секунду директор, но тотчас спохватился, заспешил: вперед, вверх, там он все выяснит!) Пец прошел под выступом спирали, миновал арку пониже, между опорами промежуточного слоя. Осевая башня опиралась на три бетонные лопасти, как ракета на стабилизатор. Стены ее уносились ввысь, сияя полосами освещенных окон; здесь было сумеречно, средний слой (его этажи тоже светились, голубея с высотой) отгораживал башню от блеска дня. – Валерьян Вениаминович! Останавливать руководителей внизу, обращаться к ним было запрещено категорическим приказом. Но это был исключительный случай: перед Пецем возник референт Синица. Он шагал от башни, но развернулся, пошел рядом с директором: – Я говорю: может, внизу их поводить подольше, пока… – он не окончил вопроса. – Тоже есть что показать. Валерьян Вениаминович покосился на него. У референта Синицы были круглые щеки, мягкие черты лица, густая шевелюра; по-женски длинные ресницы придавали глубину ясным глазам – и по глазам было видно, что он все понимает. Референту было двадцать восемь лет. – Нет, Валя, – отрубил на ходу директор. – Пусть идут куда пожелают, смотрят что захотят. Вы – только провожатый. Все! Пец вошел в кабину сквозного лифта осевой башни. Вместе с ним втиснулись еще человек пятнадцать, явно сверх нормы. Ну да пока бог миловал. За минуту подъема директор успел кое с кем поздороваться, перекинуться словом. IV На уровень «7,5» лифт доставил Валерьяна Вениаминовича к шестидесяти четырем тридцати – координаторным. Здесь можно было вымыть руки и смочить виски в туалете, вздохнуть полной грудью, не спешить. Кольцевой коридор устилала зеленая, изрядно затоптанная дорожка; двери были обиты кожей, паркет натерт, стены выкрашены до уровня плеч под ореховое дерево. «Иллюзия бюрократического уюта», – усмехнулся Пец. Утренняя секретарша Нина Николаевна, миловидная худая женщина средних лет, поднялась навстречу директору. Валерьян Вениаминович поздоровался, тронул дверь в приемной слева, корневскую: заперта. – А где?… Секретарша указала в потолок: – На самой макушке. Налаживает прием грузовых вертолетов и монтаж. – Монтаж чего? – Неизвестно. – Свяжите. – Там нет ни линии, ни инвертеров. – Передайте связистам, чтобы к… – Пец взглянул на стену, на электронное табло, указывавшее время всех уровней, – к семидесяти ноль-ноль связь была. Сводку! – Взял сколотые листки, вошел в кабинет. Столы буквой Т, стулья, кресла, стол-пульт с телефонами, коммутатором и двумя телеэкранами, коричневая доска на глухой стене, диван со стопкой белья (Валерьяну Вениаминовичу нередко приходилось прихватывать здесь несколько часов сна); шелковые портьеры закрывали пятиметровую полосу окна. Он по привычке отдернул портьеру, но увидел серую стену среднего слоя, торчащие по верху ее прутья арматуры, задернул, отошел к столу; раньше вид из его окон был интересней. «Надо перебираться выше». Сводка объяснила ему замеченное в зоне действие диспетчера, выгонявшего без разгрузки две машины за ограду: там уже есть площадка вертодрома для перевалки грузов прямо на внутренние вертолеты. «Хорошо, но почему не послали сразу туда? Перепасовка – упущение кибернетиков? Выяснить». Отдел освоения взялся за 13-й уровень второго слоя, хорошо… хотя операции освоения не указаны, нечеткость. У «эркашников» стендовые испытания идут нормально (там если и бывает что ненормально, обходятся своими силами – образовали-таки государство в государстве!). Отделочники сейчас переходят на этажи от 150-го до 152-го, под крышу, – тоже хорошо, хоть и перескочили туда прямо с девяностых; зато гостиница-профилакторий к конференции будет готова. На крышу с Корневым отправились исследовательская группа Васюка-Басистова и монтажная бригада Ястребова. Эге, это серьезно, «ястребов» на пустяковую работу не берут! (Механик, которого Пец завернул с казенным ВЧ-кабелем, оказался «золотые руки». Душу Александра Ивановича он покорил тем, что никогда не требовал подробных чертежей для исполнения нового устройства или приспособления, самое большее – эскизик, а то и вовсе: «Вы мне скажите, что эта штука должна делать?» В экспериментальном деле, когда заказчик, как правило, сам толком не знает, что ему нужно, лучше и не придумаешь. Валерьян Вениаминович не скрыл от главного инженера, что руки у Германа Ивановича не только золотые, но и вороватые. «Вот и надо дать заработать столько, чтобы не тянуло украсть», – сказал тот. И давал, даже помог подобрать бригаду таких же, на все руки, работающих от идеи, ставил их на самые интересные, горячие, аккордно оплачиваемые дела. Вот и сейчас…) «Но что он там затеял? Ведь договорились выше пятисот метров ничего не сооружать!… Между прочим, и о предстоящем визите Страшнова и Авдотьина в сводке есть, указано точное время. Значит, Корнев знал – и умотал на крышу, а отдуваться перед Москвой предоставил мне. Очень мило!» Ага, вот разгадка того ажурного кольцевого нароста в верхней части осевой башни: на высоте трехсот пятидесяти метров за ночь смонтировали трубчатое опорно-подвижное кольцо. Ширина – тридцать метров, высота – сорок. На впечатанных в бетон осевой башни зубчатых рейках с помощью винтовых редукторов оно может опускаться и подниматься – пока в пределах пятидесяти метров, но можно нарастить рейки ещё. То есть получается кольцевое здание-лифт, в котором можно делать то же, что и в стационарном, но поднимаясь, когда нужно, вплоть до 55-го уровня. «Ах, черти!…» – Пец даже руками потер. Идея и экспресс-проект Зискинда, расчеты исполнил дежурный помощник главкибернетика Иерихонский, перепланировка грузопотока его же; утвердил Корнев. «Конечно, разве Александр Иванович устоит против такого решения! Я бы и сам не устоял». Для работ забрали строителей и монтажников с третьего слоя… «Теперь нужность третьего слоя и вообще оказывается спорной. И второго?… Совершенно новое решение, более соответствующее условиям в Шаре, чем жесткие сооружения. И где раньше была их голова?! А где была раньше моя голова?…» Это тоже одно из противоречий НПВ: ждать, пока осенит наилучшая идея – время пропадает, не ждать, реализовать первую попавшуюся – работа, и немалая, может оказаться напрасной. Сводка была вся. Некоторое время Валерьян Вениаминович сидел, привыкая к новой реальности – частично ожидаемой, частью неожиданной. Что и говорить, событий по времени его семейного ужина, сна и завтрака произошло немало. А день только начинается. Пец притянул к себе селекторный микрофон, нажал на щитке коммутатора кнопку возле надписи «Комендант». Тот сразу возник на левом экране, зашевелил губами. Но слова: – Слушаю, Валерьян Вениаминович! – пришли, когда лицо его уже застыло в выражении внимания и готовности; да и голос был мало похож на тот, что директор недавно слышал в проходной: эффект двухкаскадного инвертирования. – Иван Игнатьевич, лозунг насчет вождения, ограждения и повреждения, пожалуйста, снимите. А то от него могут произойти головокружения. Предлагаю другой: «Времени нет – есть своевременность!» Записали? Только не на кумаче, а как плакаты техники безопасности, черным по желтому. А так, знаете, если даже написать, что завтра в девять утра состоится конец света, все равно не прочтут. Все, исполняйте. И директор отключился в тот самый миг, когда лицо Петренко начало выражать живой интерес к его словам. «Так, теперь надо бы предупредить кое-кого, что у нас здесь высокий гость из Москвы в компании с местным высоким гостем…» Валерьян Вениаминович для начала нажал кнопки у табличек «Нач. план. отд.» и «Гл. бух.» – но его вдруг, будто током, передернуло отвращение. Ткнул в алую кнопку отмены вызова, откинулся в кресле. Не будет он ловчить, суетиться – староват для этого! «Шарага чертова! И я хорош: всю жизнь презирал блатмейстеров, брезговал им руку подать, никогда не охотился за льготами и дефицитом и жене не позволял – и так спаскудился на старости лет. Погряз в махинациях – ученый, член-корреспондент!… Нет, замысел был честный: создать конфликтную ситуацию, пусть разбираются, решают, вырабатывают правила для НПВ. Но – ведь все это, чтобы гнать башню выше и дальше… А надо ли? Вот одна идея с кольцом-лифтом перечеркнула добрую треть прежних усилий – в том числе и махинаций! – три НПВ-года из десяти. А еще не вечер, все впереди! И понимаем-то Шар ничуть не более, чем вначале. Только и того, что выгодно торгуем ускоренным временем – как сочинские обыватели морем и солнцем!» Он поднялся, вышел из кабинета, кинул секретарше. – Я в координаторе. Глава 9. Образ башни – У излишне умствующих развивается комплекс вещего «Олега». Это опасно. – Какого Олега? – Ну, того придурка, который вместо того, чтобы отпрыгнуть от змеи, принялся декламировать: «Так вот где таилась погибель моя!…»     Диалог І Координационно-вычислительный центр, упрощенно «координатор», находился на том же этаже в помещении двойной против обычных комнат высоты в форме сектора круга. Операторы в белых халатах неспешно действовали у пультов электронных машин; попискивали сигналы, мерцали лампочки, перематывались ленты программ, на экраны выползали зеленые строки. Сюда сходились из Шара и внешних служб все сведения, какие только можно было преобразовать в двоичные коды и числа. Числа обезличивали мешки цемента и вибростенды, туннельные нагреватели и печеный хлеб для столовой, человеко-часы и площади лабораторий, рацпредложения и аннотации патентов. Обезличивая-обобщая все, этот отдел, по мнению Пеца, погружался в суть дел в Шаре глубже других. Из глубины зала к директору подходила Людмила Сергеевна Малюта, в просторечии – кибернетик Люся. Официальное звание ее было – главный кибернетик, кто хотел подольститься, называл и «генеральным кибернетиком», и «ваше математическое превосходительство»… Людмила Сергеевна была хороша собой, хороша зрелой нерастраченной красотой тридцатилетней женщины, она была образованна и талантлива, – она была несчастлива. Будь она только красива, то давно утешилась бы во взаимной любви; будь только талантлива – предоставила бы путь лирических побед другим, сама целиком отдалась бы интеллектуальной жизни. А так – мужчины благоговели перед ней издали, они ее боялись. Она видела, что вызывает чувство, – и презирала этих робких, и сама чувствовала неравнодушие к ним, и презирала за слабость себя и огорчалась, видя, как другие женщины, во всех отношениях уступающие ей, давно устроили свою жизнь, и стремилась отвлечься работой. Операторов она называла «мальчики» и никому, кроме себя, в обиду не давала. – Перепасовку двух машин кто допустил, Людмила Сергеевна? – строго спросил Пец. – Мы допустили, Валерьян Вениаминович, мы. Мы!… – со смирением, которое паче гордыни, склонила Малюта оплетенную косами голову. – Кто «мы»? Кто конкретно повинен? Иерихонский, краса и гордость кибернетического цеха? – Да, Иерихонский. Да, краса и гордость! Да, повинен!… – Смирение уже исчерпалось. – А что вы хотите, если ночную смену загрузили новыми расчетами и на перепланировку дали всего два часа – да на какую' Вы в курсе, что сотворили на пятидесятых уровнях?… – Пец кивнул. – Ну вот! Думаете, легко ночью перепрограммировать поток так, чтобы туда пошли почти все материалы? Ведь пятидесятикратное же ускорение, Валерьян Вениаминович: минутная задержка внизу – час простоя наверху. Уверяю вас, я тоже проглядела бы пару машин. – Перепасовок не должно быть ни при каких осложнениях. Вы это знаете не хуже меня, Люся. – Уже все, я откорректировала. Больше не повторится. Речь между ними шла о той команде диспетчера, выславшей из зоны без разгрузки две машины. При всей кажущейся незначительности это было опасное действие: устремленному вверх, в башню, потоку в самом напряженном месте давалось смещение поперек. – Хорошо, что утром, – настырно продолжал Пец. – Днем двух машин было бы достаточно. Такой случай был в начале марта: скопление тысячи ревущих машин, затор на шоссе до самого города, долгая – и местами аварийная – остановка работ наверху. Даже спираль использовали, чтобы загонять туда грузовики и тем расчистить зону. Машины с грузом выносили за забор портальными кранами. После этого постановили: никаких перепасовок в зоне, никаких смещений в стороны. Только в башню, вверх! М-да… Валерьян Вениаминович на секунды впал в отрешенность. В сущности никто ничего такого не хотел, все занимались интересной и несомненно разумной деятельностью: заключали договоры с поставщиками, вынашивали идеи для использования НПВ с максимальной отдачей, применяли машины, краны, кибернетику, автоматику… А в целом вышло нечто весьма простое – гладкий мощный поток. А такие потоки – это знает любой гидро– и аэродинамик – несут в себе возможность турбуленции – шумного пенного бурления, колебаний, вибраций, бывает что и разрушительных ударов. Чтобы возбудить турбуленцию в напряженном потоке, достаточно малости, например, бросить в него камешек. Эти две машины и могли сыграть роль «камешка». Будто свежий ветерок повеял на Пеца от этой мысли: сложная разумная деятельность, суммирующаяся в простое… Но Людмила Сергеевна не дала ее додумать: – А по-настоящему. Валерьян Вениаминович, – она не считала разговор оконченным, – повинен во всем Зискинд, наш катаганский Корбюзье: так вдруг изменить проект! И главное, ночью… аки тать в нощи! И Корнев хорош: утвердил к немедленному исполнению… – Так ведь идея отменная, Люся. Жаль, раньше не додумались. Я бы, каюсь, тоже утвердил. – Да, но где гарантия, что завтра Зискинда не осенит новая идея, перечеркивающая и эту, требующая еще больших перемен?… Нам не нужен талантливый архитектор. Валерьян Вениаминович, я всегда это считала. Нам нужен усердный исполнительный дядя, для которого утвержденный проект – святыня. Это не архитектурное КБ, а стихийное бедствие! И вы тоже – поместили их на тридцатый уровень. У них замыслы плодятся, как мухи-дрозофилы! Ну, чего вы улыбаетесь? – Обдумываю вашу идею. Главного архитектора за талантливость вон – сразу спокойней работать. Александр Иванович у нас по этой части тоже неблагополучен – вместо него найдем кого-то подубовей. Порядка еще больше. Затем возникает вопрос: а зачем нам такой одаренный, настырный, всегда заряженный идеями главкибернетик, как вы? После вас дойдет очередь и до меня. – А, ну вас! Так исказить… – Люся обиженно полуотвернулась. – Вы отлично понимаете, что насчет Зискинда я права. – Нет, не понимаю и не согласен… А это кольцо уже есть на ваших экранах? – сменил Пец тему разговора. – Я хотел бы поглядеть. – Еще нет. Валерьян Вениаминович. Во-первых, связисты не установили там телекамеры и не дали каналов. Во-вторых… как я его устрою на своей стене, это кольцо? II Под этот разговор они приблизились к экранной стене. Она и издали привлекала взгляд своим сиянием, вблизи же просто подавляла: два этажа по высоте и шесть метров в ширину сплошь занимали телеэкраны – черно-белые и цветные, крупные и мелкие – и каждый показывал что-то свое. Экраны вверху и в центре стены – многолучевые – показывали сразу несколько упрощенных изображений. Картины менялись – где медленно, где торопливым мельканием, где скачками. Экранная стена – эта была сама башня: сверху донизу, все помещения и монтажные площадки всех слоев и уровней. (Точнее, почти всех: вверху, за цифрой «40» на световых шкалах по краям стены, было немало темных экранов – неподключенных). Под стеной выгнулся дугой коммутационный пульт, за которым сидели два оператора. Перед каждым лежали бинокли; ими они пользовались, чтобы разглядеть верхние экраны. – У нас здесь все жестко, – продолжала Люся, – не как в свободном пространстве вокруг башни, где будет кататься кольцо-лифт имени Зискинда. Что же, и нам делать два подвижных щита с экранами – и опускать или поднимать их по уровням-шкалам вместе с кольцом? Это же ужасно сложно! – Ну, зачем! Даже странно от вас, кибернетика, такое слышать, – недовольно проговорил Пец. – Поставьте экраны для кольца с хорошим запасом вверх и вниз – и несложную коммутационную систему, которая будет включать нужные ряды в соответствии с его положением. Это действительно было простое решение – только в пылу полемического неприятия новшества Людмила Сергеевна не пришла к нему сама. Получилось, что Валерьян Вениаминович нечаянно, но довольно больно задел ее самолюбие. Малюта изменилась в лице, смотрела на Пеца исподлобья с нежной злостью: – Валерьян Вениаминович, в случае чего – место старшего оператора у нас всегда за вами. И уж я-то вас никому в обиду не дам! – И отошла, шелестя полами халата, вредная баба: сквиталась, уела, последнее слово осталось за ней – теперь все в порядке. «Ну и ладно, – миролюбиво подумал Пец, взял стул, повернул его спинкой вперед и уселся позади операторов, положил голову на руки; но первые секунды смотрел на экраны, ничего не видя. – В случае чего… А я-то хотел по селектору предупреждать. Все уже знают о высокой комиссии, даже слухи соответствующие циркулируют: в случае чего!… Так, все об этом! – Теперь он смотрел на экранную стену. – Первое: начальнику связистов сделать жесточайшее ата-та по попке – вон сколько «черных дыр» наверху, куда это годится?… Второе: кого и куда переселять в новые помещения? Претензии будут у всех, фраза «меня повысили» у нас имеет двойной, если не тройной, смысл. На очередном НТС из-за верхних уровней будет свара – именно поэтому надо составить свое мнение. Начнем с самого низу». Мозаика экранов -на стене образовывала сияющие группы. В центре усеченная пирамида до самого потолка – развертка помещений осевой башни, по обе стороны ее две широкие полосы – половинки промежуточного слоя; за ними еще две короткие полосы – внешний слой. Под всем этим овал из экранов – зона. «Снабженцы как были внизу, так и останутся, для них важнее связь с внешним миром, чем с башней. Ремонтные мастерские… Где они? – Пец поискал, опознал взглядом квадратики с медленным шевелением на уровне «4». – Этих безусловно на 50-й – чтобы время ремонта определялось только доставкой неисправного в мастерскую, а то к ним очередь… Точно так и экспериментально-наладочные. Они устроились на 6-м уровне, низко. «Дорогу идеям!» – лозунг Корнева, к которому я целиком присоединяюсь: самый исследовательский смак, когда свеженькая, не измусоленная сомнениями, не запылившаяся от долгого лежания идея воплощается в металл, в электронную схему, в стенд. Стало быть, их на 60-й… Теоретический отдел Б. Б. Мендельзона, вон те комнаты около оси на 5-м уровне: склонились теоретики над бумагами, никто и голову не поднимет. Толку пока от них маловато, ни одну проблему Шара еще не высветили – и может быть, не без того, что времени им не хватает. Этих, пожалуйста, хоть под крышу, на стопятидесятый, места занимают немного – лишь бы результат давали…» Глаза Валерьяна Вениаминовича сами стремились от сонного царства нижних уровней к верхним экранам, где кипела жизнь. «Нет, погоди, вот еще тонкие места внизу: столовая и буфет на 3-м уровне. Вечная толчея, очередь… Вон, все будто замерли у стоек самообслуживания, подавальщицы еле перемещают-наполняют тарелки. (На самом деле в два с половиной раза быстрее, не брюзжи!) Их… куда? Проблема похлебать горяченького не шибко научная, но без нее и остальные не решишь. Их… никуда. Просто открыть в середине и наверху еще столовую и пару буфетов, вот и все. А в тех пусть кормятся «низы»… Теперь… а не ну ли их всех к черту?! – вдруг рассердился Пец на проблемы, на службы и на себя. – В самом деле, через час-другой могу загреметь – да не в операторы Люси Малюты, а вообще из Шара – сижу в координаторе, вполне возможное, в последний раз… а размышляю о ерунде, о текучке. Еще и под суд отдадут. Власть есть власть, закон есть закон… особенно если московская ученая мафия целится на Шар, имеет своих кандидатов и на мое место, и на корневское. Там теперь спохватились, что упустили жирный кусок. Э, об этом тоже не стоит!…» Он распрямился, вытянул положенные на спинку стула руки, окинул взглядом экранную стену. Вот о чем вопрос стоит сейчас: образ башни, внедряющегося в НПВ выроста из обычного мира с обычными людьми. Он такой, да не такой, как на экранах. «Краса и гордость» координатора Шурик Иерихонский, который этой ночью проштрафился, вычертил рассчитанную им модель башни в эквивалентных сечениях – имея в виду, что при нормальной загрузке один квадратный метр рабочей площади на уровне «10» равен десяти обычным и чем выше, тем и больше. «Эквивалентная башня» в противоположность реальной расширялась с высотой наподобие граммофонной трубы; диаграмму так и назвали – «Иерихонская труба». Что более реально – она или видимое глазами? …А «эффект исчезновения»? Первыми его открыли зеваки. Их немало прибредало к зоне, особенно в погожие дни; в выходные так и целыми семьями, с биноклями и подзорными трубами, с фотоаппаратами; некоторые волокли портативные телескопы. «РК-шни-ки» и кадровики протестовали, требовали от Пеца принятия мер… А каких? Шар не спрячешь. Выставили милиционера, который время от времени у кого-либо зазевавшегося засвечивал пленку, составлял протокол; любопытствующей массе это было как слону дробина. Налюбовавшись картинами искажений в Шаре, быстрых удалений и взлетов вертолетов, свечении еле теплого, отвердевающего бетона, радиаторов машин, нацокавшись языками, накачавшись головами, местные жители, естественно, начинали искать в бинокли и телеобъективы знакомых. И оказалось, что узнать работающих в доступных для наблюдения местах средних и высоких уровней невозможно. Мертвые предметы, хоть и искаженные по виду и расцветке, пожалуйста, а живые люди все расплывчаты и как бы сходят на нет. И это тоже была реальность НПВ. Ее Валерьян Вениаминович видел сейчас на экранах, поднимая глаза к верхним рядам их: мультипликационная быстрота движений работающих, особенно строителей, монтажников, отделочников, нарастала от этажа к этажу. Вот на тридцатом уровне во 2-м слое упрощенные фигурки быстро-быстро накидывают лопаточками раствор в прямоугольничек-ящик, подхватывают, переносят, забавно семеня ножками, выливают на разлинованный прутьями арматуры, засыпанный щебенкой пол, быстро-быстро разравнивают, притирают… в глазах рябит. Пальцы на руках неразличимы, как бы отсутствуют, лица – пятна с дырочками глаз, рта и ноздрей. 36-й уровень, монтажная площадка на экране справа: здесь уже расплывчаты движения рук работающего, не понять, что он делает ими, все накладывается на экран пятнами послесвечения – рук у монтажника больше, чем у индийского божка. Фигурка отступила, видно перекрестие двутавровых балок с болтами; гайки навинчиваются на болты мгновенно и будто сами по себе. 46-й уровень второго слоя. Телекамера показала рваный край бетонной стены, из которого выступала решетка арматуры. Стена и прутья вдруг закрылись дощатыми щитами, опалубкой для заливки бетона. Как бы сами заслонили ее щиты – люди там перемещались столь быстро, что чувствительные ячейки телеэкрана и человеческого глаза не успевали реагировать. Эффект исчезновения!… Вот на экране рядом в пустом вроде бы помещении часть пола темно-серая, другая светлая, оборвана ломаными зазубринами. Светлая часть наступает на темную, будто съедает ее треугольными зубьями… и за считанные секунды съела всю. Пец нашел на пульте нужную кнопку, включил каскад инвертирования – увидел: два продолговатых пульсирующих комка настилают паркет. Никакой мистики, быстродействие телесистем пасует перед ускорением времени. И голос человека, крикнувшего (или позвонившего по телефону, все равно) оттуда, не услышишь без инверторов: он весь смещается в ультразвук. И цвета, окраска, оттенки в НПВ не характеризуют предмет, обращать на них внимание – только расстраиваться… «Отметая шелуху подробностей, мы выделяем суть, – думал Валерьян Вениаминович. – Какую же суть предлагаешь ты нам понять, коварный Шар, отметая такие подробности?» Ему вспомнилось, как неделю назад в башню заявились, заказав пропуска, руководители краевых творческих организаций – писательской, композиторов (Пец, поклонник серьезной музыки, и не знал, что они в Катагани наличествуют во множественном числе), художников и актеров. С целью арендовать этажик повыше для объединенного Дома творчества. На предмет ускоренного создания выдающихся актуальных произведений: романов, повестей, симфоний, ораторий, картин, спектаклей, теле-шоу и тэдэ. Поскольку в обычных условиях они не успевают откликнуться на очередные социальные установки крупным жанром. А времена пошли обязательные: столетия, пятидесятилетия., тричетвертивечия, исторические решения минувшего съезда и еще более исторические надвигающегося. На все это литература-живопись-музыка-театр не может не… На все надо… Пец был польщен визитом, интересом к НПВ, пленен идеей – но рискнул все-таки высказать свой, ужасно старомодный взгляд, что непреходящая сила истинного искусства не в отражении злобы дня, для этого хватит газет, а в том, что оно проникает в глубины душ, в «тайны создания», как писал Гоголь, и что-де поэтому оно, настоящее, всегда злободневно и нужно. И – почувствовал, что его не понимают. То есть, может, и понимают, но смотрят, как на придурка. Какие еще «тайны»!… Валерьян Вениаминович, стремясь нащупать общий интерес, заговорил о том, что неоднородное пространство-время очень своеобразная и мало изученная среда обитания, что многие загадки его наверняка окажутся более подвластными исследованию методами искусства, чем рационалистическому подходу ученых, – так не… – Не, – снисходительно оборвал его Ал-др Брудной, местный писательский лидер и лауреат, – это ж совсем не то, на что нас нацеливают! Очерки о вашем героическом труде – это дадим. Словом, Пец быстро осознал, какая лавина халтуры может хлынуть на головы беззащитного населения из «дома творчества» в Шаре, – и отказал наотрез. Уж бог с ними, с очерками! Сановные служители муз удалились, громко сетуя и обещая дело так не оставить. Действительно, из крайкома потом последовал неприятный звонок. «Но все же, все же, все же, – думал сейчас Валерьян Вениаминович, – я правильно тогда об этом заговорил, хотя и не слишком внятно. Да и не с «начальниками литературы и искусств» о таком надо: они люди конченые, для них космос и кукуруза, наше НПВ и Чернобыльская катастрофа – одна и та же тема под названием «как ловчее преуспеть». Но все-таки: вот человек, его дело, его труд – самое, действительно, важное, меняющее мир… и нету в НПВ поз, кои могли бы запечатлеть скульпторы, выразительных движений для описаний словами, игры красок, линий, света – для художников. Нету! Мура это все, оказывается, здесь – то есть и вообще (поскольку НПВ – общий случай реальности) мура, которой мы в однородном мире ошибочно придаем значение. Внешность, показуха… Но что-то должно выделиться главное… что? К примеру: как выглядел бы на экране я, сидящий вот так на стуле где-то на сотом уровне? Да, пожалуй, так же, со всеми малоподвижными подробностями. То есть НПВ прежде всего делает неразличимым физический труд. Тот, что во поте лица. А умственный – не столь. И «Мыслитель» Родена сидит, а не вздымает молот. Так что: выделяется примат мысли, замысла?…» И снова холодок истины, еще не одетой в слова, чувствуемой пока только своей наготой-новизной, повеял на Пеца. Но в этот момент его дальнозоркие глаза наткнулись на самых верхних экранах на форменное безобразие: две кучи – в одной новые унитазы, в другой писсуары – на фоне стены из кремового кафеля. «Эт-то кто же додумался в мужском туалете телекамеру установить?! – заклокотал директор. – Кругом «черные дыры», а тут – здрасьте! Не справляется Терещенко, хоть снимай…» К черту полетели общие мысли, перед экранной стеной сидел взъерошенный администратор. Так каждый день, каждый час в башне Пеца шарахало от общего к конкретностям, от горнего в болотистые низины; в этом была его маета, а может, и спасение, потому что всякий раз он снова самоутверждаюше карабкался вверх. В эту минуту унитазы на экране быстро и будто сами по себе (около них дрожало почти прозрачное пятно) выстроились в ряд, уходя в перспективу; их было шесть. За ними вдоль стены выстроились бачки. Затем куча писсуаров как бы сама начала метать на фронтальную стену свои предметы один за другим; образовался идеальный ряд их на нужном для мужчин уровне. Валерьян Вениаминович смотрел – у него отвесилась челюсть. «А что, и по такому можно заметить работающего человека: унитазы и писсуары были свалены в кучи, а выстроились в ряды с нужными интервалами. Преобразование в антиэнтропийную, упорядоченную сторону. Согласно чертежу, проекту, замыслу. Так, может, это?…» За спиной звякнул телефон. – Валерьян Вениаминович, вас, – окликнула его Люся. – Скажите, что иду. – Пец поднялся, повернул стул в прежнюю позицию, неспешно направился к двери. «Сейчас мне будут делать ата-та по попке. По моей старой морщинистой попке…» И все-таки последняя мысль была обобщением его сиденья перед «экранной стеной». Полумысль-полуощущение: стремительного потока, прущего против тяготения вверх – вроде извержения, только без ниспадающей части. Потока, нарастающего с каждым их (их?…) действием и несущего их всех неизвестно куда. Глава 10. Пецу Пецево… – …как сказал Семен Михайлович Достоевский. – Во-первых, не Семен, а Федор, во-вторых, не Достоевский, а Буденный, и, в-третьих, он ничего подобного не говорил.     Диалог І 71.05 координатора. Приемная. Возле секретарши, оживленной и похорошевшей, склонился, рассказывая интересное, референт Валя. При виде директора он распрямился, стал серьезным и сочувственным: – Они у вас, Валерьян Вениаминович. И главный бухгалтер. Были у него, у плановиков, в отделе кадров… – Ясно. Связь с Корневым, с крышей? – это был вопрос Нине Николаевне. – Связи нет, и Терещенко скоро не обещает. На 130-м уровне, он говорит, нужен дополнительный каскад инвертирования, а туда еще не подвели электричество. Кроме того, он сомневается, сможет ли с аппаратурой подняться на крышу: в последних десяти этажах все на живую нитку, даже лестница без перил. – Но Корнев и его команда как-то добрались! – Вертолетами, Валерьян Вениаминович, с самого низу. Им и грузы так доставляют. – Передайте Терещенко, что если через час связи не будет, то этим он окончательно докажет свое несоответствие занимаемой должности и сегодня же будет уволен. Что значит: нет электроэнергии, нельзя добраться! Есть аккумуляторы, есть подъемные люльки, те же вертолеты… Да и лестница без перил – все же лестница. Любитель комфорта!… Вы, Валя, сейчас отправляйтесь на крышу. Выразите Александру Ивановичу мое неудовольствие тем, что он не согласовал свою работу на крыше и не обеспечил связь. Известите о высоких гостях, которые рассчитывают на встречу и с ним. Пусть спускается. Сами сразу обратно, ясно? – Мне-то ясно, а вот Александру Ивановичу… – В голосе референта не было энтузиазма. И он, и Пец понимали, что на крыше сейчас жарко и не такой человек Корнев, чтобы упустить свежего работника. – Все, исполняйте. И Валерьян Вениаминович проследовал в кабинет. Главбух был бледен и трепетал. Страшнов озабоченно помаргивал. Зампред был гневно-торжественен. Все трое сидели за столом для совещаний. Перед Авдотьиным веером, как карты, были раскинуты бумаги. Как ни настраивал себя Валерьян Вениаминович, что ничего он не боится, но все-таки, живой человек, почувствовал противную дрожь в поджилках. – Ну, знаете!… – встретил Авдотьин директора возгласом. – Я два десятка лет на контролерской работе, но подобного не видывал. Думал, в письмах и жалобах на вас процентов девяносто наврано, слишком такое казалось невероятным. А теперь убедился, что не только не наврано, но отражена в них лишь малая доля ваших, будем прямо говорить, – зампред нажал голосом, – преступлений, товарищ директор! Ваших и главного инженера. . – Я предупреждал… предупреждал и Валерьяна Вениаминовича, и Александра Ивановича, – блеющим голосом сказал главбух. – Но они приказывали… Я предупреждал и о том, что буду вынужден сигнализировать. «Ты сигнализировал и чист, чего же ты сидишь с видом навалившего в штаны?» – мысленно огрызнулся Пец, усаживаясь напротив Авдотьина. – Вот, – тот нервно листал бумаги. – «Оплатить. Пец», «Оплатить под мою ответственность». И будет ответственность, очень серьезная, за вопиющее попрание финансовой дисциплины, за левачество… А нарушения трудовых законов! Вот: приказы о повышении в должностях одних и тех же лиц дважды и трижды в течение недели. Увольнения без предшествующих взысканий, немедленные: «…лишить пропуска и выдворить с территории института до 24.00»! Вы что – диктатором себя возомнили, удельным князем? Да за все эти художества вас и Корнева необходимо судить! – Ну-ну, – подал голос Страшнов, – зачем такие слова? – А как вы думаете?! – разгоряченно повернулся к нему зам. – Что ж, – молвил Пец, – может, это действительно выход из положения: судебный процесс надо мной и Корневым. Желательно показательный, с привлечением общественности и прессы. Возможно, суд и установит, как надо работать, не нарушая законов, в условиях, никакими законами не предусмотренных. – Смотрите, как рассуждает! – зампред даже всплеснул руками. – Вы что, хотите сказать, что для вас законы не писаны?! Валерьян Вениаминович тоже разгорячился от нервного разговора, хотел ответить резко. Но его опередил Страшнов. – Но ведь, кроме шуток, Федор Федорович, все так и есть, – мягко заговорил он, – не написаны еще для неоднородного пространства и времени законы и инструкции. Со столь серьезной спецификой нельзя не считаться… Я одного не пойму, Валерьян Вениаминович, – повернулся он к Пецу, – почему вы не обратились со своими затруднениями к нам? Обсудили бы, придумали что-нибудь вместе. Ведь насчет благожелательного отношения крайкома у вас сомнений быть не должно: средства и фонды для вас изыскивали, кадрами помогали… – Раз поддержали бы, другой – отказали, третий – середка на половинку, – ответил директор. – И все это были бы полумеры, все на грани конфликта с законами. Да и времени бы это отняло у нас – самого дефицитного, нулевого! – массу. А так все грубо и просто: вот Шар, неоднородное пространство-время, сооруженная в нем за три месяца башня – мощнее Останкинской! – действующий институт, испытания, исследования… Короче, с одной стороны, наши дела, а с другой – противоречия с явно неприменимыми в наших условиях законоположениями. И надо решать не для отдельных случаев, а в целом. Так что, если хотите, мы шли на скандал с открытыми глазами и чистой совестью. – С чистой совестью?! Люди с чистой совестью, о господи! – завелся, как с полоборота, Авдотьин. – Где этот приказ? – Вот, – пододвинул крайнюю в веере бумагу главбух. Рука у него дрожала. – Послушайте, Виктор Пантелеймонович, что выкомаривают эти «люди с чистой совестью». «Приказ № 249 от 10 февраля по НИИ НПВ… Пункт первый… это неважно. Ага, вот пункт четвертый: «Инженера А. А. Васюка назначить руководителем исследовательской группы высотного сектора с окладом 220 рублей в месяц». Пункт пятый, следующий: «А. А. Басистова зачислить ведущим инженером в исследовательскую группу высотного сектора с окладом 180 рублей в месяц». – Так что? – поднял брови Страшнов. – А то, что А. А. Васюк и А. А. Басистов – не два человека, а один: Анатолий Андреевич Васюк-Басистов. А вы о высоких материях, совести… Это же прием махровых очковтирателей!. Прием был действительно не из светлых. Страшнов был шокирован. Пец вопросительно глянул на главного бухгалтера. Тот приподнял плечи, пробормотал: «Александр Иванович…» Да, здесь чувствовалась бойкая рука главного инженера. Но раз сделано – надо защищать. – Васюк-Басистов… кстати, это тот самый, что проявил исследовательское мужество в Таращанской катастрофе, работает, как и многие в высотном секторе, не за двоих, а за пятерых. Сопоставьте его заработок с тем, что вверху сейчас средняя продолжительность рабочего дня около тридцати часов. А скоро будет еще больше. Или и в этом случае надо руководствоваться положением, что у инженеров трудовой день не нормирован?… Хорошо. – Валерьян Вениаминович почувствовал, что пора переходить в наступление. – Наши распоряжения отменить как незаконные, меня сместить и под суд, Корнева тоже… Но не можете вы не понимать, что это не решение проблемы. А организация и исполнение работ в НПВ есть проблема – не источник наживы и злоупотребления, а большая проблема. Или и проблему закрыть за несоответствие? – Да, Федор Федорович, – вступил секретарь крайкома, – здесь нельзя рубить сплеча, ориентируясь на живописные факты. Надо вникнуть в специфику, решить комплексно. Я не оправдываю всего, что здесь предпринято, но… Судите сами, ведь нельзя увольняемого за несоответствие работника держать положенные по закону две недели, если им соответствуют многие месяцы внутреннего времени. За эти месяцы тот дурак такого наломает!… – Необходимо учитывать не только местную специфику, но и государственные интересы, – не поддавался зампред. – Девальвация может получиться от таких сверхзаработков. – А вот это мне непонятно: как от нашей деятельности может получиться девальвация? – вскинул голову Пец. Даже главбух позволил себе робко улыбнуться. – Мы государству не стоим ни копейки и приносим немалую выгоду. Поинтересуйтесь у наших заказчиков: радиоэлектроников, ракетчиков, химиков – сколько денег сэкономили они благодаря ускоренным испытаниям на надежность своих устройств и материалов только на свертывании дублирующих разработок? – На конец квартала восемьдесят два миллиона рублей, – тихо, не слишком стремясь быть услышанным, произнес главбух. – Девальвация бывает не от того, что люди хорошо зарабатывают, а от неправильной, экономически необоснованной шкалы цен и расценок, – внес ясность бывший экономист Страшнов. – Грубо говоря, оттого, что много платят за то, что мало стоит. – Вот-вот. А мы никого расценками не балуем, платим по общепринятым, – добавил Пец. – Согласно тарифным справочникам, – уже чуть громче подал голос главный бухгалтер. Зампред постепенно успокаивался. То ли внял доводам, то ли на него произвело впечатление, что не чувствует себя директор виноватым, не трепещет и не кается. Разговор далее продолжался в спокойных тонах. Порешили, что товарищ Авдотьин останется в институте до конца дня (тот легко согласился), ознакомится с ходом работ, поговорит с сотрудниками, узнает их мнение и составит свое. В тех случаях, где сочтет себя компетентным, решит сам, а в остальном («Заранее уверен, что преимущественно будет «в остальном», – подумал Пец) представит доклад в Госкомитет. Затем, видимо, придется организовать комиссию («Непременно с участием ученых», – вставил секретарь крайкома), которая все обстоятельно изучит и даст рекомендации. – А пока как нам быть? – спросил Валерьян Вениаминович. – Пока?… В худшую сторону ваша практика измениться не может, потому что хуже некуда, – с остатком прежней злости сказал зампред. – Действуйте не в ущерб делу и людям. Только, – он постучал пальцем по приказу № 249, – не давайте пищи анекдотам. Эту пилюлю пришлось проглотить. Для начала Пец отправил Авдотьина в координатор: обозреть все в целом, подумать. Потом им займется референт. За время беседы было выкурено с десяток сигарет. Оставшись один, Валерьян Вениаминович открыл окно, чтобы проветрить кабинет. Но из подсвеченных электрическими лампами сумерек потянул сложный букет запахов: сырой бетон, неполностью сгоревший в газовых резаках ацетилен, нагретый битум, машинное масло и… – он с интересом потрепетал ноздрями, не ошибается ли, – свиной навоз. Откуда-то определенно пахло свинарником. «Что за новость? Химикалий такой употребляют, что ли?…» Пец закрыл окно, включил кондиционер. II В то самое время, как кабинет директора покидали высокие гости, десятью этажами ниже по лестницам осевой башни поднимался, шагая через ступеньку, долговязый черноволосый человек в берете, тренировочном синем костюме и очках. У него была такая привычка: последние пролеты преодолевать не в лифте, а пешком – для укрепления ног и настройки на дела. Сегодня Юрию Акимовичу это было особенно необходимо. «Ну, сейчас папа Пец мне выдаст: да как вы пошли на такую авантюру, да смешали грузопоток, да поставили под угрозу ночные работы!… И отлично, и пожалуйста, пора выяснить отношения, расставить точки над «i». Существует нормальная последовательность сооружения объектов, многоуважаемый Валерьян Вениаминович: подготовка площадки, закладка фундамента, сооружение надземной части, сантехмонтаж, отделка – и только после этого сдача и ввод в эксплуатацию. И если эта последовательность нарушена, то с архитектора, как говорится, взятки гладки. А у нас она не то что нарушена, ее и не было никогда, все смешалось, как в доме Облонских. Одну подземную часть трижды перепроектировал и переделывал (сейчас снова переделывать на этот… «вихревой вороночный ввод»), четыре раза менял проект зоны эпицентра. А эти три слоя! А сдача в эксплуатацию недостроенных этажей! А спираль!…» («Погнался за интереснятиной в Шаре: возведение башни в неоднородном пространстве – с искривлением тяготения, ускорением времени… ах, ах! Вот и имеешь мороку на всю жизнь: чем дальше вверх, тем больше проблем».) «…А вообще говоря. Валерьян Вениаминович, вы не очень: пока объект сооружается, архитектор на нем царь и бог. Так заведено с античных времен. А у нас здесь кто архитектор? Надсмотрщик, прораб, погоняла, разрешитель текущих забот, мальчик для битья… Кто угодно, только не творческий руководитель проекта! А ведь архитектура, смею заметить, – это искусство. Конечно, когда надо что-то, так «наш катаганский Корбюзье», ах-ах! А как начинаются осложнения, то Зискинд не так спроектировал, Зискинд не -учел специфики, Зискинд то, Зискинд се… мальчик для битья». («Мне показалось снизу – или в самом деле кольцо-лифт монтируют с перекосом? Да точно, слева забетонировали этажа на два выше. И куда там прораб смотрит, в осевой башне нагрузка неотцентрована, если еще кольцо добавит… Забыли, что в Таращанске НПВ выделывало, начисто забыли! Может, подняться сразу туда. минуя дирекцию? Нет, выйдет некорректно, папа Пец подумает, что я трушу, уклоняюсь от разговора».) «…Я отпарирую очень просто: Валерьян Вениаминович, если бы я мог с вами связаться по телефону, то непременно согласовал бы. Но у вас же его нет. Бережете свой покой, а теперь сами в претензии!…» В кабинет директора Юрий Акимович вошел энергичной походкой. Пец поднялся навстречу ему из-за стола. – Ругать будете? – воинственно спросил архитектор. – Нет, Юра, не буду. Все правильно, напрасно вы поспешничали, чтобы поставить меня перед фактом, только себе и другим жизнь вчера осложнили. Я бы согласился. – Ну, вот – поди знай… – Худое лицо Зискинда выразило облегчение, но заодно и разочарование, что доводы, которые он приготовил, остались без применения. – Так я пойду? – Жаль, конечно, что решение не вызрело раньше, – продолжал Пец, – но если бы затянули с ним и дальше, отклонение от оптимальности было бы еще худшим. Так что и вам это должно послужить уроком… – В смысле? – насторожился архитектор. – В смысле безудержно смелого – но в то же время и комплексного, хорошо рассчитанного – проектирования в НПВ. Проектирования-фантазирования, если хотите. С большим запасом возможностей. Симфонического такого, понимаете? – Симфонического – это звучит. Проект-симфония… Уже, Валерьян Вениаминович, рисуем помаленьку. Проект Шаргорода. Закачаетесь, когда выдадим. – Не помаленьку надо. Форсируйте. – Бу сде… так я пойду? – Объясните мне только, что делает на крыше Корнев с раннего утра? С ним группа Васюка и бригада Ястребова. – На крыше?! – Теперь на лице Юрия Акимовича были озадаченность и тревога. – Но ведь договорились же на крыше ничего не делать! Послушайте, это опасно: они там нагрузят осевую башню с перекосом, кольцо-лифт еще не сбалансировано, да внутри башни… может плохо кончиться. – Значит, не знаете? – Директор присел на край стола. – Между тем они там четвертые сутки по своему времени… Юра, вас переселили наверх не только для ускоренного проектирования, но и для присмотра за всем. Верх отсюда почти не координируется, вы же знаете. – Ну, Валерьян Вениаминович, Корнев есть Корнев. А как они туда доставляют все? Лифт до крыши не ходит, лестницы ненадежны. – Корнев есть Корнев, Зискинд есть Зискинд. а диетическое яйцо – это диетическое яйцо… Вертолеты им все доставляют. Знаете, вертолет есть вертолет. – Да ла-адно. Валерьян Вениаминович, я все понял! – Зискинд даже переступил ногами от нетерпения. – Я пошел выяснять. – Секундочку. – Пец подвел архитектора к окну. – Обоняние у вас нормальное? Что вы скажете об этом? Новое в высотном строительстве? Упрочняющие присадки свиного навоза к бетону? Зискинд недоуменно потянул ноздрями – и даже побледнел: – Не надо так шутить. Валерьян Вениаминович! За такие вещи… Хорошо, я разберусь, доложу. – Он метнулся к двери, исчез. Валерьян Вениаминович закрыл окно, сел в кресло. Он почти зримо представил, как главный архитектор, заряженный этим разговором, ракетой возносится на высокие уровни – выяснять, наводить порядок, приводить в чувство… А его самого кресло располагало к отдыху. «Нет, рано». На табло координаторных часов над дверью было 72.10. Директор нажал кнопку, в дверях появилась секретарша. – Связь с крышей? – Еще нет. – Готовьте приказ об увольнении Терещенко. – До 24.00 Земли? – уточнила Нина Николаевна срок, в который бедный бригадир связистов навсегда покинет Шар: ей такие приказы были не впервой. – Да, как обычно. – Ясно. – Секретарша подошла к столу, положила перед Валерьяном Вениаминовичем бумагу. – Я справилась о грузах, которые доставлены на крышу Александру Ивановичу, вот перечень. – Вы умница, Нина, спасибо. Как я сам не сообразил! – Пец живо потянулся к листку. – И еще, Валерьян Вениаминович: бригаду Ястребова вертолетами доставили вниз, двух инженеров группы Васюка тоже. На вертодроме погрузили в автобус, чтобы развезти по домам. – Уснули? – Да. Пец несколько секунд думал, до какой степени надо вымотаться, чтобы мгновенно уснуть в грохочущем вертолете. «А все Корнев: как сам двужильный, так и думает, что все такие». Секретарша ушла. Он углубился в бумагу. Радиолокатор дальностью до 800 километров с параболической антенной, телескоп Максутова, осветительные прожекторы, три бухты капроновых канатов, лебедки, аэростаты, баллоны с гелиево-водородной смесью, листы толстого плексигласа, аппарат газовой сварки, аккумуляторы, дюралюминиевые рейки и уголки, ящики с крепежными деталями… десятки тонн грузов! А еще продукты, мешки с песком… «Во всяком случае, теперь понятно, что он там сочиняет». В динамике раздался голос секретарши: – Валерьян Вениаминович, крыша дает связь! Переключить к вам? – Конечно! – Пец повернул кресло к селекторному пульту. На верхнем экране среди тьмы замаячило голубоватое пятно – сверху поярче, снизу тусклее. – Алло, приемная, даю проверку разборчивости! – донесся из динамика высокий голос без обертонов; в нем от терещенковского баритона остался только украинский акцент. – Одын… два… тры… Директор нетерпеливо нажал четыре раза сигнальную кнопку – знак, что звуки различаются нормально. – Ясно! Даю импульсную синхронизацию изображения. Пятыкратная… (У голубого пятна на экране наметились расплывчатые, меняющиеся скачками очертания – но и только; Пец нажал кнопку один раз: плохо). Даю десятыкратну… (Теперь ясно было, что пятно – это лицо, но чье – узнать невозможно, мелькающие черты накладывались, смазывали друг друга послесвечением; директор снова нажал кнопку). Даю двадцатку… – и на экране рывками, будто быстро сменялись фотографии, замелькало сосредоточенное, с резкими чертами лицо Терещенко: фас, полупрофиль, профиль, наклон головы… Электронное реле телекамеры на крыше теперь выхватывало для передачи вниз каждый двадцатый кадр развертки. Это было приемлемо. Пец четырежды нажал кнопку. Захлопотанный бригадир взглянул наконец на свой экран, заметил директора: – Алло, Валерьян Вениаминович, докладываю: связь установлена, на крыше никого нет. – Как нет? – Пец даже приподнялся в кресле. – А что там есть? – Докладываю: по краям площадки три лебедки. Он там, скраю, – аккумуляторы. Целый массив, в жизни столько не видел. Барабаны лебедок пустые, канаты тягнуться вертыкально вверх. И кабели от аккумуляторов туда ж… А шо вверху – не выдно, бо темно. «Ясно, сейчас спустятся», – хотел, да не успел сказать Валерьян Вениаминович. Лицо Терещенко закинулось вверх: – Ага, лебедки включились, барабаны накручують канат! Зверху щось опускаеться прямо на мэнэ. Отхожу к краю, показываю… Из тьмы вверху показался сначала сноп прожекторного света, а за ним нечто, похожее… собственно, ни на что не похожее. Так мог бы выглядеть инопланетный корабль. На штрихах решетчатой конструкции держалось прозрачное, в форме шестиугольной призмы помещение, в котором находились освещенные серым светом люди и приборы; центр призмы занимал короткий толстый ствол телескопа Максутова. Решетчатую основу подпирали с боков сомкнутые в треугольник баллоны аэростатов. Другие три висели над сооружением на коротких канатах. Все это скачками нарастало, снижалось. Ушли за пределы экрана аэростаты. Весь обзор заняла прозрачная кабина величиной с малолитражный автобус. «Вот на что толстый плексиглас пустил!» – Пец покачал головой. В ту же секунду экран заслонило одухотворенное, осунувшееся и от этого казавшееся еще более носатым лицо Корнева. Скачками, в соответствии с выборочной разверткой оно меняло выражение с бесшабашно-раскаивающегося на умиротворенно-доброе, на вдохновенное, на весело-скептическое… И независимо от этого звучал-тараторил сдвинутый по частоте, обесцвеченный инвертированиями, но тем не менее его, корневский голос: – Валерьян Вениаминович, я все понимаю! Я заслуживаю, и я признаю… Я рассчитывал успеть к этой комиссии – но всякие осложнения!… Мы поднялись почти на два километра. Валерьян Вениаминович, представляете? И пусть Юра Зискинд не плачет и не боится, что мы перегружаем его малютку-башню. Вы же видите, мы не только не нагружаем ее, напротив – тянем вверх, как казака за чуприну… А что мы там видели, Валерьян Вениаминович! Эти мерцания!… Пец смотрел на экран и чувствовал, что не сможет сказать те горькие фразы, которые приготовил для Корнева, – и за партизанщину, и что он отдал его на заклание правительственному ревизору, спихнул на него всю текучку… Было приятно наконец увидеть и услышать Александра Ивановича – тем более что они соорудили такую штуку и поднялись в ней к ядру на два километра. «Ну что тут скажешь! А ведь врет, что рассчитывал успеть… Неужто действительно на два километра? Лихо! И зачем я так его понимаю, весь его душевный пыл и трепет! Вполне хватило бы служебных отношений». – Мы вышли за предел. Валерьян Вениаминович, выше аэростаты не тянут. Полагаю, вам будет интересно узнать, что квантовая зависимость по всей высоте… Ты куда показываешь?! Ты куда… тебя что, соглядатаем послали – или связь держать? Это Терещенко, спасибо ему, под разговор повел телеобъективом вдоль крыши, показал бок аэростата, алюминиевые перекрестия с кабиной-призмой над ними, лесенку, по которой Васюк-Басистов и заметно осунувшийся референт Валя осторожно спускали громоздкий куб. (Пец легко представил, как все было. «Александр Иванович, – приблизился скользящей походкой референт к налаживавшему что-то главному инженеру, – мне приказано выразить вам неудовольствие…» – «Ага, – ответил тот, – да-да, конечно. Ну-ка, подрегулируй тот упор… Так, хорошо. Взяли!» – и пошло.) Голос Корнева звучал за кадром, обещая бригадиру все беды. Директор нажал кнопку, привлекая внимание к себе. Лицо Корнева тотчас восстановилось на экране. – Первое, – сказал Пец. – О том, что вы хотели успеть, а не наоборот, расскажете при случае Красной Шапочке. Второе. Извольте все-таки спуститься для встречи с товарищем Авдотьиным. Он в координаторе и жаждет вам видеть. Третье: немедленно верните референта. – Валерьян Вениаминович… – Корнев в затруднении ухватил рукой нос; на экране было отчетливо видно, что в дело пошли три пальца – указательный, средний и безымянный. – Думайте обо мне, как хотите, но я не могу сейчас вниз. Нужно все закончить хоть в первой примерке. Вы же знаете эти аэростаты: утечки! И вообще – 150-й уровень, здесь бросить не закончив – это хуже, чем не начать… Мы должны подняться еще разок. Валю верну через полчаса, обещаю. – Бросьте эти разговоры для простачков – через полчаса! – теряя самообладание, рявкнул Пец. – За полчаса вы его выжмете, как лимон, а он мне нужен работоспособный. Координаторных полчаса даю вам на завершение всех дел. – Хорошо, тогда я беру Терещенко. Вдвоем с Толюней мы не управимся, да и рискованно. Что оставалось сказать? Валерьян Вениаминович кивнул: согласен, – и отключил связь. Ясно, что сейчас Корнева не стащишь с крыши и за воротник. «Что они там углядели на двух километрах высоты, что измерили? Эти, говорит, мерцания… хм!» Пец вспомнил характерный жест Корнева, для пробы тоже обхватил нос пальцами. Куда там, хватило двух, да и второй, честно говоря, был необязателен. Настроение у него все-таки поднялось. Он достал из кармана ЧЛВ, взглянул: ого. он здесь уже семь с половиной часов… да полчаса в пути. Восемь часов со времени завтрака (правда, плотного) – и ни крошки во рту. Пец вызвал секретаршу: – Нина, принесите мне из буфета чаю и поесть. Что будет, по вашему усмотрению. В ожидании секретарши (теперь, когда вспомнил, есть хотелось немилосердно) он просматривал и подписывал бумаги. Та вернулась с пустыми руками: – В буфете ничего. Валерьян Вениаминович, хоть шаром… Даже сахару нет. Одни сырки плавленые окаменелые. Все подобрали. В столовой сейчас перерыв… Хотите, поделюсь своим запасом? У меня и чаю еще полный термос. Пец покачал головой: нет, если использовать директорские преимущества, то не так. («Надо решать с новыми буфетами и столовой – не откладывая!») – Спасибо, Нина. Вызовите лучше машину. По-моему, я заработал передышку. …И последняя мысль – уже за проходной, когда садился в машину: «А ведь аэростатная кабина Корнева – это и есть следующий после кольцевого лифта этап проникновения в Шар! Да, сначала маленькая кабина из плексигласа… Но ведь пространства там предостаточно для множества аэростатов и всего, что они поднимут. Воздух спокоен: внешние.ветры не чувствуются, внутренних нет…» Валерьяну Вениаминовичу стало бодрее: забрезжила возможность обжить Шар до двух километров физических – и в то же время как-то не по себе. Уж очень стремительно нарастала лавина идей и дел. «К чему-то мы придем завтра? И не в переносном смысле «завтра», в прямом. Может, даже сегодня к вечеру…» Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=153851) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Пети-мети. (Здесь и далее примечания автора.)