Сарторис
Уильям Фолкнер


Самобытное творчество Уильяма Фолкнера (1897-1962), высокий гуманизм и истинное мастерство его прозы выводят писателя на авансцену не только американской, но и мировой литературы. В настоящем собрании сочинений представлены основные произведения, характеризующие все периоды творчества У.Фолкнера.

В первый том Собрания сочинений включены ранние романы: «Солдатская награда» (1926 г.) и «Сарторис» (1929 г.), который открывает «Йокнапатофскую сагу» – цикл произведений о созданном воображением писателя маленьком округе Йокнапатофе в штате Миссисипи.

В романе «Сарторис» раскрывается трагедия молодого поколения южан, которые оказываются жертвами противоборства между красивой легендой прошлого и и реальностью современной им жизни. Выросшие под обаянием рассказов о героическом прошлом своих семейств, они оказываются беспомощными, когда сталкиваются лицом к лицу с действительностью.





Уильям Фолкнер

Сарторис





ЧАСТЬ ПЕРВАЯ





1


Старик Фолз, как всегда, привел с собой в комнату Джона Сарториса; он прошагал три мили от окружной богадельни и, словно легкое дуновение, словно чистый запах пыли от своего выцветшего комбинезона, внес дух покойного в эту комнату, где сидел сын покойного и где они оба, банкир и нищий, проведут полчаса в обществе того, кто преступил пределы жизни, а потом возвратился назад.

Освобожденный от времени и плоти, он был, однако, гораздо более осязаем, чем оба эти старика, каждый из которых попеременно пытался пробить криком глухоту своего собеседника, между тем как в комнате рядом совершались финансовые операции, а в лавках по обе стороны банка люди прислушивались через стены к нечленораздельному гулу их голосов. Он был гораздо более осязаем, чем оба старика, которых их общая глухота вмуровала в мертвую эру, а неторопливое течение убывающих дней сделало почти бесплотными; даже сейчас, хотя старик Фолз уже опять поплелся пешком за три мили в то место, которое он теперь называл своим домом, Джон Сарторис, бородатый, с ястребиным профилем, все еще оставался в комнате, как бы витая над сыном; и оттого старому Баярду, который, держа в руке трубку, сидел, уперев скрещенные ноги в угол холодной каминной решетки, казалось, будто он слышит даже самое дыхание отца, словно тот, неизмеримо более осязаемый, чем простая бренная плоть, сумел проникнуть в неприступную крепость молчания, где жил его сын.

Головка трубки, украшенная затейливой резьбою, обуглилась от долгого употребления, и следы зубов его отца ясно проступали на черенке, где он, словно на твердом камне, оставил отпечаток своих нетленных костей, подобно существам доисторических времен, которые были задуманы и созданы такими исполинами, что не могли ни очень долго существовать, ни, умерев, бесследно исчезнуть с планеты, созданной и приспособленной для тварей более ничтожных. Старый Баярд сидел с трубкой в руке.

– Зачем же ты принес мне ее через столько лет? – спросил он тогда.

– Я хранил ее у себя, сколько мне полковник наказывал, – отвечал старик Фолз. – Богадельня неподходящее место для его вещей, Баярд. А мне ведь уже девяносто четвертый пошел.

Некоторое время спустя он собрал свои узелки и отправился восвояси, но старый Баярд все еще продолжал сидеть и, держа в руке трубку, тихонько поглаживал ее большим пальцем. Вскоре Джон Сарторис тоже ушел или, вернее, удалился туда, где умиротворенные покойники созерцают блистательное крушение своих надежд, и тогда старый Баярд встал, положил трубку в карман и взял сигару из ящичка на каминной полке. Когда он чиркнул спичкой, открылась дверь, и человек с зеленым козырьком над глазами вошел в комнату и направился к нему.

– Саймон здесь, полковник, – произнес он голосом, лишенным всякого выражения.

– Что? – спросил Баярд поверх спички.

– Саймон приехал.

– А! Хорошо.

Человек повернулся и вышел. Старый Баярд бросил спичку в камин, сунул сигару в карман, запер конторку, взял лежавшую на ней черную фетровую шляпу и двинулся вслед за ним из комнаты. Человек с козырьком и кассир работали за барьером. Старый Баярд проследовал через вестибюль, отворил дверь, завешенную зелеными жалюзи, и появился па улице, где Саймон, в полотняном пыльнике и допотопном цилиндре, держал под уздцы пару меринов, блестевших в лучах весеннего солнца. На обочине стояла коновязь – старый Баярд, брезгливо отмахивавшийся от технического прогресса, не разрешил ее срыть, – но Саймон никогда ею не пользовался. До тех пор, покуда дверь не открывалась и из-за опущенных жалюзи с потрескавшейся золотой надписью «Банк закрыт» не появлялся Баярд, Саймон сидел на козлах, держа в левой руке вожжи, а в правой сложенный кнут; посередине его черной физиономии лихо торчала под немыслимым углом неизменная и явно несгораемая сигара, и он монотонно вел бесконечный любовный разговор с начищенной до блеска упряжкой. Саймон баловал лошадей. Перед Сарторисами он преклонялся, он питал к ним теплую, покровительственную нежность, но лошадей он любил, и, попав к нему в руки, самая жалкая заезженная кляча расцветала и делалась красивой, как окруженная поклонением женщина, и капризной, как опереточная дива.

Старый Баярд затворил за собою дверь и пошел к коляске, держась неестественно прямо – один местный житель однажды заметил, что, случись Баярду споткнуться, он так столбом и рухнет. Несколько прохожих и два или три торговца, стоявшие в дверях соседних лавок, приветствовали его с выспренним подобострастием.

Но даже и теперь Саймон не слез с козел. С присущей его расе склонностью к театральным эффектам он подтянулся, расправил измятые складки пыльника, каким-то способом сообщил лошадям о наступлении кульминационного момента драмы, так что они тоже подобрались, вскинули головы, и по их лоснящимся бокам пробежала дрожь, а когда он кнутовищем прикоснулся к шляпе, на его морщинистой черной физиономии изобразилось неописуемое величие. Баярд влез в коляску, Саймон прикрикнул на лошадей, и зрители, восхищенно наблюдавшие эффектную сцену отъезда, остались позади.

Что-то необычное было сегодня в Саймоне, даже в форме его спины и в том, как сидела шляпа у него на голове; казалось, он вот-вот лопнет от какой-то важной, с трудом скрываемой новости. Однако до поры до времени он хранил ее про себя; стремительной, но ровной рысью он объехал стоявшие на площади фургоны и свернул в широкую улицу, где люди, которых Баярд называл нищими, носились взад-вперед в своих автомобилях; он хранил ее про себя, покуда они не выбрались за город и не поскакали по опушенным первой зеленью окрестностям, где тоже – хотя и не так часто – попадались моторизованные нищие, и покуда хозяин его не расположился поудобнее в предвкушении изменчивых и мирных впечатлений однообразного четырехмильного пути. Тогда Саймон пустил лошадей более спокойной рысью и повернул голову.

Голос у него был не слишком громкий и не слишком звучный, но он ухитрялся без труда объясняться со старым Баярдом. Другим приходилось кричать, чтобы пробить стены глухоты, в которых жил Баярд, Саймон же своим монотонным, певучим фальцетом вполне мог вести – и постоянно вел с ним долгие бессвязные разговоры, особенно в коляске, где благодаря вибрации Баярд слышал немного лучше.

– Мистер Баярд приехал, – небрежным тоном заметил Саймон.

Старый Баярд на мгновение застыл, в неподвижной ярости проклиная внука, между тем как сердце его продолжало биться – разве только чуть быстрее и легче обыкновенного) он сидел при этом так тихо, что Саймон обернулся и увидел, что он спокойно озирает окрестности. Саймон немного повысил голос.

– На двухчасовом прикатил, – продолжал он. – Спрыгнул не на ту сторону и прямо в лес. Путевой обходчик сам видел. Когда я из дому выезжал, его еще не было. Я подумал, может, он к вам явился.

Пыль взлетала из-под копыт и облачком лениво кружилась позади. По густеющей живой изгороди затухающими волнами проносилась их тень – мелькали спицы колес, высоко задирали ноги лошади, – казалось, будто они в тщетной иллюзии движенья безнадежно топчутся на месте.

– Не хотел даже на станции сойти, – с досадой продолжал Саймон. – А ведь эту станцию его же родичи построили. Соскочил на другую сторону, как бродяга. Даже не в военной форме, а в штатском – разъездной торговец, да и только. Как вспомню я подпругу со шлеей, блестящие сапоги да желтые штаны, в каких он прошлый год домой приехал… – Он снова обернулся и поглядел на Баярда. – Как по-вашему, полковник, может, это иностранцы его сглазили?

– К чему ты клонишь? Он что, охромел, что ли? – спросил Баярд.

– А к тому, что он, словно жулик, в свой родной город тайком пробирается. Тайком по той самой железной дороге, что его родной дедушка строил. Не иначе как иностранцы эти его сглазили, а может, еще и полицию на него напустили. Ведь говорил я ему, когда он первый раз на ту заморскую войну поехал, говорил я, что им с мистером Джонни делать там нечего…

– Погоняй! – крикнул Баярд. – Погоняй, чтоб ты лопнул, черная рожа!

Саймон цокнул, и лошади побежали быстрее. На живых изгородях вдоль дороги, повторяя все их движения, жутко отплясывали тени. За придорожными ниссами, белыми акациями и густыми лианами вплоть до свежей зелени лесов с вкрапленными кое-где пятнами кизила и багряника простирались поля – некоторые были уже вспаханы, на других еще только шла работа, и вывернутые трудолюбивым плугом жирные пласты влажно блестели на солнце.

Местность здесь была возвышенная, покатые склоны уходили вдаль к сплошной полосе голубых холмов, но вскоре дорога круто спустилась в долину, где добрые широкие поля сладко спали в тихий предвечерний час, и вот они уже вступили на земли Баярда, и пахари то и дело поднимали руку, приветствуя проезжавшую коляску. Потом дорога подошла вплотную к железнодорожной линии, пересекла ее, и наконец среди дубов и белых акаций показался дом, построенный Джоном Сарторисом, и Саймон въехал в железные ворота и покатил по плавному изгибу аллеи.

На том месте, где много лет назад однажды остановился патруль янки, была разбита клумба с шалфеем. Саймон лихо подкатил к клумбе, Баярд слез, и Саймон, снова цокнув на лошадей и передвинув сигару так, что она уже не торчала под прежним головокружительным углом, поехал обратно в город, Баярд немного постоял перед своим домом. Простое белое здание мирно дремало среди освещенных солнцем вековых деревьев. Глициния, обвивавшая одну сторону веранды, отцвела и осыпалась, и бледные лепестки воздушной пеленою укутали ее темные корни и корни розы, которая вилась по той же раме. Роза медленно, но неуклонно глушила свою соседку. Она была густо усыпана мелкими, с ноготь, бутонами и бесчисленным множеством распустившихся цветков величиной с серебряный доллар – лишенные запаха, они росли на таких коротких стебельках, что их невозможно было сорвать Но сам дом был тих и безмятежно спокоен, и старый Баярд поднялся на пустую, украшенную колоннами веранду и прошел через нее в прихожую. Глубокое молчание не нарушалось ни шорохом, ни звуком. Он остановился посреди прихожей.

– Баярд!

Лестница с белыми балясинами перил, устланная красным ковром, изящной дугою поднималась во мглу. С потолка свисала старинная люстра с гранеными хрустальными подвесками и колпачками над подсвечниками, к которым потом подвели электричество. Справа от входа, возле раздвижной двери, открытой в полутемную комнату, известную под названием гостиной, в которой царила лишь изредка нарушаемая атмосфера торжественного величия, стояло высокое зеркало, полное мрачной тьмы, как тихие воды в вечернем омуте. Длинный косой столб солнечного света расчертил квадратами дверь в дальнем конце прихожей, а за этим световым барьером поднимался и затихал в монотонном миноре чей-то голос. Слов было не разобрать, но Баярд их и не слышал. Он снова громко произнес:

– Дженни!

Пение смолкло, и когда он повернулся к лестнице, высокая мулатка появилась в косых лучах солнца у задней двери и, с шумом шлепая босыми ногами, вошла в дом. Ее выцветшее синее платье, все в темных подтеках, было подобрано до колен и открывало икры, стройные и прямые, словно ноги какой-то высокой птицы, а ступни казались бледными пятнами кофе на полированном темном полу.

– Вы кого-нибудь звали, полковник? – спросила она, повышая голос, чтобы проникнуть сквозь его глухоту.

Баярд помедлил, опершись рукой об ореховый столбик перил и глядя сверху вниз на миловидное желтое лицо.

– Был тут сегодня кто-нибудь? – спросил он.

– Да кто же, сэр, – отвечала Элнора. – Никого тут нету. Мисс Дженни поехала в город на собрание своего клуба.

Баярд стоял, подняв одну ногу на ступеньку, и сердито на нее смотрел.

– И какого черта вы, черномазые, никогда мне правды не скажете? – внезапно рассвирепел он. – А то и вовсе ничего не говорите.

– Господи Боже, полковник, разве сюда кто приедет, если вы с мисс Дженни сами не позовете?

Но он уже шел наверх, яростно топая ногами по ступенькам. Женщина посмотрела ему вслед и снова повысила голос:

– Может, вам Айсома прислать, может, вам еще что надо?

Он не обернулся. Возможно, он ее не слышал, и она стояла и смотрела, пока он не скрылся из виду.

– Стареет, – спокойно сказала она сама себе и, громко шлепая босыми ногами, двинулась через прихожую туда, откуда вышла.

На площадке верхнего этажа Баярд снова остановился. Выходившие на запад окна были закрыты решетчатыми ставнями, сквозь которые тонкими расплывающимися полосками пробивался солнечный свет, отчего окружающий сумрак сгущался еще сильнее. Высокая дверь на противоположной стороне вела на неширокий, обнесенный перилами балкон, откуда открывалась панорама долины и полукружье холмов на востоке. По обе стороны этой двери были узкие оконца с разноцветными стеклами в свинцовых рамах – мать Джона Сарториса, умирая, завещала ему эти стекла вместе с его младшей сестрой, и та в 1869 году привезла их из Каролины в корзинке с соломой.

Это была Вирджиния Дю Пре; она приехала к ним тридцатилетней – после двух лет замужества она уже семь лет вдовела – стройная женщина с изящным вариантом сарторисовского носа и с тем выражением неодолимой смертельной усталости, которое усвоили себе все южанки; она приехала в чем была, взяв с собой лишь плетеную корзинку с цветным стеклом. Это она рассказала им о том, как еще до второй битвы при Манассасе[1 - …до второй битвы при Манассасе… – Близ городка Манассас в Северо-Восточной Виргинии войска южной Конфедерации дважды нанесли поражение федеральной армии (21 июля 1861 г. и 29-30 августа 1862 г.).] погиб Баярд Сарторис. С тех пор она рассказывала эту историю много раз (в восемьдесят лет она все еще продолжала ее рассказывать, причем, как правило, в самых неподходящих случаях), и, по мере того как она становилась старше, история эта становилась все красочней, приобретая благородный аромат старого вина, пока наконец безрассудная выходка двух обезумевших от собственной молодости мальчишек не превратилась в некий славный, трагически возвышенный подвиг двух ангелов, которые своей геройской гибелью вырвали из миазматических болот духовного ничтожества род человеческий, изменив весь ход его истории и очистив души людей.

Этот Каролинский Баярд был сущим наказанием даже для Сарторисов. Не то чтобы выродок, скорее просто шалопай, хотя и с добрыми задатками, но в любую минуту способный на самое неожиданное сумасбродство. У него были веселые голубые глаза; длинные волосы рыжеватыми кольцами обрамляли виски, а на румяной физиономии запечатлелось выражение откровенной и мужественной скуки – таким, вероятно, было лицо Ричарда Первого накануне крестового похода.[2 - …Ричарда Первого накануне крестового похода.  – Король Англии Ричард Первый Львиное Сердце (1157-1199; царств. с 1189), прославившийся своими ратными подвигами, возглавил третий крестовый поход в Палестину (1190-1193).] Однажды он со сворой гончих промчался по поляне, где происходило методистское богослужение[3 - …методистское богослужение… – Имеется в виду крупная протестантская церковь методистов, которая возникла из секты, основанной в XVIIIв. английским священником Джоном Уэсли (1703-1791). Подавляющее большинство как белого, так и негритянского населения на американском Юге, который называют «библейским поясом» США, составляют протестанты, принадлежащие к различным церквам и сектам; в штате Миссисипи наибольшим влиянием пользуются методистская и баптистская церкви; имеются также пресвитерианские общины.], а через полчаса (затравив лисицу) вернулся туда один и въехал верхом в самую гущу негодующих прихожан. Из чистого озорства – как ясно видно по всем его поступкам, он слишком твердо верил в провидение, чтобы иметь какие-либо религиозные взгляды. Вот почему, когда пал форт Моултри[4 - …когда пал форт Моултри… – то есть когда в Америке началась Гражданская война. После выхода южных штатов из состава США и образования Конфедерации (8 февраля 1861 г.), небольшие гарнизоны федеральной армии, расквартированные на Юге, были вынуждены сдаться новым властям. Единственное исключение составил гарнизон форта Моултри в бухте города Чарльстона (Южная Каролина), который, перейдя в соседний форт Самтер, попытался оказать сопротивление конфедератам. Захват Самтера послужил формальным основанием для начала военных действий (12 апреля 1861 г.).] и губернатор отказался его сдать, Сарторисы втайне даже немножко обрадовались, надеясь, что теперь Баярд окажется при деле.

В Виргинии он, как адъютант Джеба Стюарта[5 - Джеб Стюарт  (полное имя: Джеймс Эвел Браун Стюарт; 1833-1864) – генерал армии южан-конфедератов, считавшийся «первым кавалером Юга». Командовал кавалерийскими разведывательными отрядами, совершавшими стремительные рейды в тылы противника.], и впрямь оказался при деле. Пожалуй, именно как адъютант, ибо хотя вокруг Стюарта собралась большая военная семья, все члены ее были солдатами, которые старались выиграть войну, но тем не менее иногда хотели выспаться, и один только Баярд Сарторис был готов и даже просто мечтал отложить сон до тех времен, когда на землю вернется привычное однообразие. А пока – сплошной праздник.

Для Джеба Стюарта война тоже была даром свыше, и вскоре на тусклом кровавом фоне боев в Северной Виргинии взошли как две пылающих звезды тридцатилетний Стюарт и двадцатитрехлетний Баярд Сарторис, увенчанные пышным лавром Славы, миртом и розами Смерти; нежданным стремительным метеором пронесшись по тревожному военному небосводу генерала Поупа[6 - Поуп Джон (1822-1892) – генерал федеральной армии. В 1862 г. командовал армией северян на территории Виргинии, где потерпел несколько поражений.], они навязали ему – подобно насильно напяленной одежде – такую известность, какой никогда не принесла бы ему воинская доблесть. И опять-таки из чистого озорства – ни Джеб Стюарт, ни Баярд Сарторис, как ясно видно по их поступкам, не имели решительно никаких политических убеждений.

Первый раз тетя Дженни рассказала эту историю вскоре после своего приезда. Было рождество, и все сидели в заново перестроенной библиотеке перед камином, где горели поленья гикори, – тетя Дженни с ее обычным выражением печальной решимости на лице; Джон Сарторис, бородатый, с ястребиным профилем; трое его детей и гость – инженер-шотландец. Джон Сарторис познакомился с ним в 45 году в Мексике, и теперь тот помогал ему строить железную дорогу.

Дорожные работы были прерваны на время праздников, и Джон Сарторис со своим инженером, в сумерках спустившись с холмов, где находился временный конечный пункт строящейся линии, поскакали верхом на север и теперь, отужинав, сидели, озаренные огнем камина. Солнце уже зашло; в багровых отблесках заката морозный воздух был хрупким, как тонкое стекло, и вскоре появился Джоби с охапкой дров. Он подбросил в огонь свежее полено, и языки пламени, щелкая и треща в сухом воздухе, поползли по потускневшим головешкам к краям камина.

– Рождество! – воскликнул Джоби с простодушной и торжественной веселостью, свойственной его расе; взяв стоявший в углу возле камина ствол трофейного ружья, он принялся помешивать им пылающие поленья и мешал до тех пор, пока искры озорным золотистым вихрем не взмыли в темное жерло дымохода. – Рождество! Слышите, детки?

Старшей дочери Джона Сарториса исполнилось двадцать два, и в июне она выходила замуж; Баярду было двадцать, младшей девочке – семнадцать, а тетя Дженни, хоть и вдова, для Джоби тоже была ребенком. Водворив ствол ружья на место, он запалил в камине длинную сосновую лучину, чтобы зажечь свечи. Но тетя Дженни остановила его, и он ушел, с трудом волоча ноги – сгорбленный седой старец в поношенном военном мундире, который висел на нем как на вешалке, и тетя Дженни, как всегда называя Джеба Стюарта мистер Стюарт, рассказала свою историю.

Речь шла об одном апрельском вечере и о кофе или, вернее, об отсутствии оного. Военная семья Стюарта, сидя в ароматной тьме под молодым месяцем, вела беседу о женщинах, об ушедших в небытие развлечениях и вспоминала о родном доме. В стороне с беспокойным ржаньем топтались невидимые во мраке лошади, догорали, мерцая светлячками, бивуачные костры, и где-то неподалеку тихонько тренькал на гитаре генеральский денщик. Так они сидели, объятые щемящей горечью весны и древним как мир томлением юности, и, позабыв про труды и славу, вспоминали другие виргинские вечера – звуки скрипок, мириады свечей, легкие ножки в стройном ритме танца, беззаботный легкий смех – и думали: «Когда ж это будет опять?» – или: «Доведется ли мне побывать там еще?», покуда сами они погрузились в состояние жесточайшей ностальгии, а их речи стали звучать все более коротко и отрывисто. И тогда генерал встрепенулся и возвратил их к действительности, заговорив о кофе, или об отсутствии оного.

Этот разговор о кофе вскоре завершился скачкой по ночным дорогам и дальше по черным как смоль лесам, где лошади шли шагом, а всадники, вытянув вперед руки, держали перед собой ружье или саблю, чтобы невидимые ветви не сбросили их с седла; разговор продолжался до той поры, когда деревья встали как призраки в предрассветном тумане, и отряд из двадцати всадников очутился далеко в тылу федеральных частей. Вскоре рассвет окончательно вступил в свои права, и они, отказавшись от всякой маскировки, снова поскакали галопом, прорываясь мимо изумленных сторожевых разъездов, мирно возвращавшихся в лагерь, и команд с лопатами и кирками, выходивших на работу в золотистых лучах восходящего солнца, и наконец взлетели на вершину холма, где генерал Поуп со своим штабом сидел за завтраком al fresco [7 - на открытом воздухе (ит.).].

Двое всадников взяли в плен тучного штабного майора. Несколько человек бросились в погоню за его удиравшими сотрапезниками и вскоре загнали их в лесную чащу, а остальные вихрем ворвались в палатку, где хранился генеральский провиант, и, опустошив ее, выскочили оттуда, нагруженные богатой добычей. Стюарт и сопровождавшие его три всадника осадили своих гарцующих коней перед самым столом; один из них, схватив огромный закоптелый кофейник, подал его генералу, и, пока янки с криком метались среди деревьев, беспорядочно стреляя из ружей, они, словно заздравную чашу, принялись с тостами передавать друг другу обжигающий кофе без сахара и сливок.

– Здоровье генерала Поупа, сэр, – сказал Стюарт, поклонился, отхлебнул из кофейника и протянул его пленному офицеру.

– Охотно выпью за него, – отвечал майор. – Благодарение Богу, что его здесь нет и он не может ответить вам лично.

– Я заметил, что он поспешил удалиться, – сказал Стюарт. – Вероятно, у него назначено свидание?

– Да, сэр. С генералом Гэллеком[8 - Гэллек Генри Уэйджер  (1815-1872) – генерал, главнокомандующий федеральными вооруженными силами с июля 1862 по март 1864 г. Герой Фолкнера намекает на враждебные отношения, сложившиеся между ним и генералом Поупом (Поуп Джон (1822-1892) – генерал федеральной армии. В 1862г. командовал армией северян на территории Виргинии, где потерпел несколько поражений.). Один из современников писал о Гэллеке: «Ничего не придумывает, ничего не предвидит, не берет на себя ответственности, ничего не планирует, ничего не предлагает, никуда не годится».], – сухо подтвердил майор. – Я весьма сожалею, что нашим противником является он, а не генерал Ли[9 - Генерал Ли Роберт Эдвард (1807-1870) – главнокомандующий войсками южной Конфедерации во время Гражданской войны в США.].

– Я тоже, сэр, – ответил Стюарт. – Я весьма высокого мнения о воинской доблести генерала Поупа.

Пронзительные звуки горнов, поднимая по тревоге укрытые в лесу ближние и дальние бригады, громким эхом отдавались среди деревьев; бешеная дробь барабанов призывала к оружью; беспорядочно палили ружья, и треск выстрелов волнами катился к отдаленным аванпостам, как сухое пощелкиванье раскрываемого веера, ибо имя Стюарта, торопясь от пикета к пикету, населило цветущие мирные леса сонмами серых призраков.

Стюарт повернулся в седле, его люди подъехали и, не спешиваясь, следили за ним настороженным взглядом, между тем как на их исхудавших энергичных лицах, словно в зеркале, отражалось пламя, вечно снедавшее их командира. Внезапно с фланга грянул дружный залп, и пули, злобно треща и щелкая в пронизанной солнцем листве над их головами, выбили кофейник из рук Баярда Сарториса.

– Не угодно ли вам сесть в седло? – сказал Стюарт пленному майору, и хотя речь его была изысканно учтива, в ней не осталось ни капли прежнего легкомыслия. – Капитан Уайли, у вас самая сильная лошадь, так не откажите…

Капитан вынул ногу из стремени и втащил пленника на лошадь позади себя.

– Вперед! – скомандовал генерал, пришпоривая своего гнедого, и весь отряд, как огромный кентавр, дружно скатился с холма, и, прежде чем залп успел повториться, всадники с грохотом ворвались в лес в том самом месте, откуда доносилась пальба. Синие призраки кинулись врассыпную прямо из-под копыт их коней, и они помчались среди деревьев, окруженные осиным роем пуль из ружей Минье. Стюарт теперь держал в руке свою шляпу с плюмажем, и рыжие кудри, развеваясь в такт бешеной скачке, полыхали снедавшим его пламенем буйной отваги.

Сзади и с фланга по их мелькающим теням все еще, хлопая, били ружья, и ликующий весенний лес оглашался пронзительным горном, неустанно славшим сигналы тревоги из одной бригады в другую. Стюарт постепенно забирал влево, оставляя весь этот шум позади. Лес начал редеть, и всадники, построившись в колонну, перешли на галоп. Пленный майор подпрыгивал и трясся за спиной капитана Уайли, и генерал, осадив свою лошадь, поехал рядом с несшим двойное бремя благородным конем.

– Я весьма сожалею, что вынужден причинять вам такие неудобства, сэр, – с изысканной любезностью заговорил Стюарт. – Но если вы хотя бы в общих чертах укажете нам место расположения вашей ближайшей заставы, я с удовольствием захвачу для вас верховую лошадь.

– Премного вам благодарен, генерал, – ответил майор. – Однако заменить майоров много легче, нежели лошадей. Я не хотел бы вас затруднять.

– Как вам угодно, сэр, – холодно согласился Стюарт. Он пришпорил гнедого и снова занял свое место во главе колонны.

Теперь они скакали по еле заметной тропинке, которая когда-то была дорогой. Она вилась среди цветущих зарослей кустарника, и, продвигаясь быстрым, но ровным аллюром, отряд внезапно выскочил на прогалину и наткнулся на кавалерийский эскадрон янки, который в изумлении отпрянул, но тотчас же снова понесся вперед.

Стюарт не моргнув глазом молниеносно повернул свой отряд и снова углубился в лес. Пистолетные пули тонко свистели над их головами, но по сравнению с нагонявшим их громом копыт вялые хлопки выстрелов звучали так же привычно, как треск ломавшихся веток. Стюарт съехал с дороги, и они стремглав поскакали сквозь кустарник. Кавалерия янки с гиканьем мчалась им вслед, и Стюарт, построив свой отряд плотным кольцом, остановил запыхавшихся всадников в густой болотистой роще, и они услышали, как погоня пронеслась мимо.

Они двинулись дальше, снова выбрались на дорогу и в настороженном молчанье продолжали свой прежний путь. Слева постепенно замирал удалявшийся шум погони. Они опять пустились в галоп. Вскоре лес начал густеть, и им пришлось ехать рысью, а потом шагом. Хотя пальба теперь прекратилась и горны тоже умолкли, в тишине, над сильным, учащенным дыханием лошадей и отдававшимся в ушах стуком их собственных сердец, появилось безымянное нечто – какая-то странная напряженность, словно невидимый туман, ползла от одного дерева к другому, наполняя росистый утренний лес гнетущим предвестьем неизбежной беды, хоть птицы, казалось, ничего не замечая, безмятежно порхали по деревьям.

Впереди между деревьями что-то забелело; Стюарт поднял руку, всадники остановили лошадей и, молча глядя на него, прислушались, затаив дыхание. Потом он снова двинулся вперед и, ломая кусты, вырвался на другую поляну. Всадники поскакали следом, и внезапно перед ними возник давешний холм, брошенный стол с завтраком и разграбленный склад провианта. Они осторожно подъехали ближе и, пока генерал торопливо писал что-то на клочке бумаги, остановились вокруг стола. Тихая поляна, не тая угрозы, купалась в золотистых утренних лучах, словно озеро, налитое золотистым вином невозмутимого глубокого покоя, но над этим пустынным уединением, пронизывая его насквозь, витало все то же безымянное, гнетущее предвестье неизбежной беды.

– Вашу шпагу, сэр, – скомандовал Стюарт.

Пленник отстегнул шпагу, и Стюарт приколол ею к столу записку. Записка гласила: «Генерал Стюарт свидетельствует свое почтение генералу Поупу и весьма сожалеет, что вторично не мог его застать. Он намерен повторить свой визит завтра». Стюарт натянул поводья.

– Вперед! – приказал он.

Они спустились с холма, пронеслись через пустынную поляну и легким галопом поскакали по дороге, которую пересекли на заре, – по дороге, ведущей и дому. Стюарт оглянулся на своего пленника и на несущего двойное бремя благородного вороного коня.

– Если вы укажете, как проехать до вашей ближайшей кавалерийской заставы, я добуду вам приличную лошадь, – снова предложил он.

– Неужели генерал Стюарт, командир кавалерии и разведчик генерала Ли, станет рисковать своей личной безопасностью, безопасностью своих людей и всего своего дела ради временных удобств какого-то жалкого пленного? Это не храбрость, а безрассудство беспечного и своенравного мальчишки. В радиусе двух миль от этого места расположено пятнадцать тысяч солдат, и даже генерал Стюарт не может единолично победить такую армию, хоть она и состоит из янки.

– Я предлагаю это не пленному, сэр, – надменно возразил Стюарт, – а офицеру, испытавшему превратности военной фортуны. Всякий джентльмен поступил бы точно так же.

– Джентльмену нечего делать на этой войне, – возразил майор. – Ему здесь не место. Он такой же анахронизм, как анчоусы. Впрочем, генерал Стюарт не захватил наши анчоусы, – язвительно добавил он. – Быть может, он пошлет за ними самого Ли?

– Анчоусы… – задумчиво повторил Баярд Сарторис, скакавший рядом, и тотчас резко повернул назад.

Стюарт прикрикнул на него, но Сарторис упрямо поднял свою легкомысленную руку и поскакал прочь; генерал хотел было броситься вслед, но тут какой-то дозорный-янки выстрелил в них с обочины и юркнул в лес, криком подняв тревогу. Тотчас отовсюду захлопали выстрелы, справа из леса послышался шум от внезапно пришедшего в движение большого отряда и сзади, со стороны невидимого холма, грянул залп. Третий офицер подскакал к Стюарту и схватил за повод его лошадь.

– Сэр! Что вы хотите делать? – вскричал он.

Стюарт осадил взвившегося на дыбы коня, и в эту минуту позади грохнул второй залп, рассыпался нестройными хлопками, грохнул еще раз, а тем временем шум справа приближался и нарастал.

– Пустите, Алан. Он мой друг, – сказал Стюарт.

Но офицер вцепился в узду.

– Слишком поздно! – вскричал он. – Сарториса всего лишь убьют, вас же возьмут в плен.

– Вперед, прошу вас, сэр, – вмешался пленный майор. – Что значит один человек против возрожденной веры в человечество?

– Ради Бога, подумайте о Ли, генерал! – взмолился адъютант. – Вперед!

– скомандовал он отряду и, пришпорив свою лошадь, увлек за собой генеральского коня, между тем как позади выскочил из леса кавалерийский отряд янки.

– Итак, – закончила тетушка Дженни, – мистер Стюарт поехал вперед, Баярд вернулся за этими самыми анчоусами, а вся армия Поупа стреляла ему вслед. С воплем: «А-а-а-а! А-а-а-а! За мной, ребята!» – он взлетел на холм, перепрыгнул через накрытый для завтрака стол, ворвался в разоренную палатку с провиантом, и тут повар, который прятался за сваленными в кучу припасами, вскинул руку и выстрелил ему в спину из дерринджера[10 - Дерринджер – короткоствольный крупнокалиберный пистолет, названный по имени изобретателя.]. Мистер Стюарт с боем прорвался обратно и вернулся в лагерь, потеряв всего двух человек. Он всегда лестно отзывался о Баярде. Он говорил, что Баярд был хорошим офицером и отменным кавалеристом, но что он был слишком безрассуден.

Они еще немного посидели, освещенные огнем камина. Пламя металось и трещало, искры яростным вихрем взмывали в трубу, и короткая жизнь Баярда Сарториса метеором пронеслась по темному полю их общих воспоминаний и невзгод, осветив его скоротечным ослепительным блеском, и, как беззвучный удар грома, угасая, оставила за собой какое-то сумрачное сиянье. Гость, инженер-шотландец, молча сидел и слушал. Потом он заговорил:

– Когда он поскакал назад, он ведь не был твердо уверен, что там есть анчоусы?

– Майор-янки сказал, что они там есть, – отозвалась тетя Дженни.

– Да, – задумчиво протянул шотландец. – А мистер Стюарт и в самом деле вернулся на следующий день, как он писал в своей записке?

– Он вернулся в тот же вечер искать Баярда, – отвечала тетя Джепни.

Пепел, мягкий, как розовые перья, тлеющими чешуйками падал на дно камина, постепенно принимая нежнейший сероватый оттенок. Джон Сарторис, наклонился к огню и помешал пылающие угли стволом трофейного ружья.

– По-моему, это была самая отчаянная армия на свете, – сказал он.

– Да, – согласилась тетя Дженни. – А Баярд был самый отчаянный парень во всей этой армии.

– Да, – задумчиво подтвердил Джон Сарторис, – Баярд был изрядный сумасброд.

Шотландец заговорил снова.

– Этот мистер Стюарт, который назвал вашего брата безрассудным, кто он, собственно, был?

– Он был генерал от кавалерии Джеб Стюарт, – ответила тетя Дженни. Некоторое время она задумчиво смотрела в огонь, и ее бледное суровое лицо на мгновение стало кротким и нежным. – У него было какое-то странное чувство юмора, – сказала она. – Самым забавным зрелищем на свете он считал генерала Поупа в ночной сорочке. – Она снова погрузилась в воспоминания о чем-то далеком, скрытом за розовыми зубчатыми стенами пылающих углей. – Несчастный, – промолвила она, а потом спокойно добавила: – В пятьдесят восьмом году я танцевала с ним вальс в Балтиморе. – И голос ее был гордым и тихим, как флаги в пыли[11 - …флаги в пыли. – Отсюда, по-видимому, возникло первоначальное название романа (см. преамбулу к комментариям).].

Но теперь дверь была закрыта, и свет, едва проникавший сквозь разноцветные стекла, был окрашен в густые сумрачные тона. Слева от Баярда находилась комната его внука, та самая комната, где в октябре прошлого года умерли жена и ребенок его внука. Он помедлил у двери, потом тихонько отворил ее. Ставни были закрыты, и в комнате стояла немая тишина нежилого помещения, и он снова закрыл дверь, в рассеянности, свойственной глухим, тяжелой поступью вошел в свою спальню и по привычке с грохотом захлопнул за собою дверь.

Он сел, снял ботинки, которые два раза в год изготовляла ему по мерке фирма в Сент-Луисе, в носках подошел к окну и глянул на свою оседланную кобылу, которая была привязана к шелковице на заднем дворе, и на поджарого, как гончая, юношу-негра, в картинной неподвижности застывшего рядом. Из кухни, которой из этого окна не было видно, то замирая, то нарастая в бесконечной печали, вливался в ленивую тишину неслышный Баярду голос Элноры.

Он подошел к стенному шкафу, вытащил потрескавшиеся сапоги для верховой езды, надел их, притопнув ногами, взял сигару из ящичка на ночном столике и некоторое время постоял с незажженной сигарой в зубах. Сквозь сукно брюк рука его нащупала лежавшую в кармане трубку, он вынул ее, еще раз на нее посмотрел, и ему почудилось, будто он все еще слышит голос старика Фолза, который снова и снова кричит ему: «Полковник сидел себе там на стуле, ноги в одних носках положил на перила крыльца и курил эту самую трубку. Старуха Лувиния сидела на ступеньках и лущила в миску горох к ужину. В то время каждый и гороху радовался. А вы тоже на крыльце сидели, и еще к столбику прислонились. Больше никого там не было, одна только ваша тетушка – та, что жила у вас, когда мисс Дженни еще не приехала. Полковник отослал обеих девочек к вашему дедушке в Мемфис, еще когда он в первый раз поехал в Виргинию с тем самым полком, который вдруг переметнулся и постановил лишить его полковничьего чина. Взял да и лишил его чина – а все потому, что он не хотел быть запанибрата с каждым встречным и поперечным, который являлся с краденым ружьем и солдата из себя корчил. Вы, сдается мне, тогда совсем еще мальчишкой были. Сколько вам тогда стукнуло, Баярд?»

«Четырнадцать».

«А?»

«Четырнадцать! Неужели я должен повторять это всякий раз, когда ты мне эту дурацкую сказку рассказываешь?»

«Там-то вы как раз и сидели, когда они в ворота въехали и к дому по аллее поскакали.

Старуха Лувиния выронила миску с горохом да как заорет, но полковник велел ей заткнуться и скорей бежать за его сапогами да за пистолетами и вынести их на заднее крыльцо, а вы кинулись на конюшню седлать того самого жеребца. А когда те янки подъехали и остановились – а остановились они в точности на том самом месте, где сейчас клумба с цветами, – они не увидели никого – один только полковник сидел себе, словно отродясь ни про каких янки и слыхом не слыхал.

Ну, а янки, те сидят на лошадях и обсуждают промеж себя, тот это дом или не тот, а полковник ноги на перила задрал да глаза на них таращит, будто деревенщина какая. Офицер-янки послал одного солдата на конюшню посмотреть, нет ли там того жеребца, а сам полковнику и говорит: «Послушай-ка, Джонни, где тут мятежник Джон Сарторис проживает?»

«Туда дальше по дороге, – отвечает полковник не моргнув глазом. – Мили две отсюда, – говорит. – Да только вы его навряд ли дома застанете. Он опять где-то с янки воюет».

«Все равно, ступай покажи нам, как туда проехать», – велит ему офицер янки.

Тогда полковник не спеша встает и говорит, что пойдет за башмаками и тросточкой, и ковыляет в дом, а они сидят на лошадях и ждут.

Только он с ихних глаз скрылся, так сразу бегом и побежал. Старуха Лувиния вынесла ему на заднее крыльцо мундир, сапоги и пистолеты да еще краюху кукурузного хлеба прихватила. Тот, второй янки, въехал на конюшню, а полковник взял у Лувинии все свои пожитки, завернул их в мундир и зашагал по заднему двору, словно ему прогуляться захотелось. А тут как раз тот янки из конюшни выезжает. «Здесь и вовсе никакой скотины нету», – говорит янки.

«Да, пожалуй что и нету, – отвечает ему полковник. – Капитан велел вам вернуться», – говорит, а сам все вперед шагает. Идет и чувствует, что янки этот за ним следит и смотрит ему аккурат промеж лопаток, куда вот-вот пуля вопьется. Полковник говорит, что ему в жизни никогда так трудно не было – идти вот так вот по двору спиной к тому янки и ни за что бегом не побежать. Он хотел зайти за угол конюшни, чтоб дом закрыл его от янки, и говорит, ему казалось, что он уж целый год туда плетется, а все ни с места, а назад и глянуть страшно. Полковник говорит, что он даже совсем ни о чем не думал, только радовался, что девочек дома нету. Он говорит, что ни разу не вспомнил про вашу тетушку – она ведь там в доме оставалась, – потому, говорит, что она была чистокровная Сарторис и сама могла целую дюжину янки за пояс заткнуть.

Потом янки как заорет на него, но полковник, но оглядываясь, шагает вперед, и все тут. Тогда янки заорал снова, и полковник говорит, что услышал, как шевелится лошадь, и решил, что пора улепетывать. Он завернул за угол конюшни, и тут янки первый раз в него выстрелил, а когда янки добрался до угла, он был уже в свином загоне и бежал сквозь заросли дурмана к речке, где вы в ивняке с жеребцом спрятались и его поджидали.

И вот этот патрульный янки улюлюкал где-то сзади, а вы стояли и держали лошадь, пока полковник сапоги надевал. И тогда он велел вам передать тетушке, чтоб она не ждала его к ужину».

«Но зачем же ты принес мне ее через столько лет?» – спросил он тогда, поглаживая трубку, и старик Фолз ответил, что в богадельне для нее не место.

«Ведь он эту трубку в те времена в кармане носил, и она его радовала. Когда он железную дорогу строил, тогда, сдается мне, все было иначе. В те времена он частенько повторял, что к субботнему вечеру мы и оглянуться не успеем, как все в богадельне очутимся. Только тут я его обскакал. Я попал туда раньше его. А может, он вовсе про кладбище думал, когда днем и ночью объезжал стройку с мешком денег, притороченным к седлу, и говорил, что до богадельни всего-навсего одна шпала остается. Вот когда все пошло по-другому. Когда он начал людей убивать. Сперва тех двух саквояжников-янки[12 - …саквояжников-янки… – так на Юге в период после окончания Гражданской войны называли пришельцев с Севера, поскольку все их пожитки часто умещались в одном саквояже. Воспользовавшись введением дискриминационных по отношению к коренному белому населению законов, саквояжники захватывали ведущие политические посты на территории южных штатов, оккупированной федеральными войсками, и быстро обогащались.], что негров мутили, – вошел прямо в комнату, где они сидели за столом, а пистолеты ихние на столе лежали, а после еще того разбойника и второго парня – всех из своего дьявольского дерринджера застрелил. Когда человек начинает людей убивать, ему почти всегда приходится убивать их все больше и больше. А когда он убивает, он уже и сам покойник».

Тогда-то на чело Джона Сарториса опустилась зловещая тень обреченности и рока – в тот вечер, когда он сидел в столовой под свечами и, беседуя с сыном, вертел в руке бокал. Железная дорога была уже построена, и в этот день после долгой и жестокой борьбы он был избран в законодательное собрание штата, и печать обреченности легла на его чело и смертная усталость.

«Итак, – сказал он, – завтра Редлоу убьет меня, потому что я буду безоружен. Я устал убивать людей… Передай мне вино, Баярд».

И на следующий день он был мертв, и тогда – словно он только и ждал смерти, чтобы вырваться из нелепой мешанины костей и духа, – освободившись из тенет своей немощной плоти, он мог наконец отлить в прочную форму то, что каким-то образом обрело роковое сходство с его мечтой: словно призрак или некое божество, его могли снова вызвать к жизни тягучие воспоминания безграмотного старика или обугленная трубка, из которой давным-давно выветрился даже терпкий запах сгоревшего табака.

Старый Баярд встрепенулся и, подойдя к комоду, положил на него трубку. Потом он вышел из комнаты, тяжело протопал вниз по лестнице и спустился с заднего крыльца.

Юноша-негр тотчас проснулся, отвязал кобылу и придержал стремя. Старый Баярд вскарабкался в седло, вспомнил наконец про сигару и раскурил ее. Негр открыл ворота во двор, обогнал всадника, открыл вторые ворота и выпустил его в поле. Баярд поехал вперед, сопровождаемый струйкой горького сигарного дыма. Вскоре откуда-то выскочил пятнистый сеттер и пустился вслед за кобылой.

Элнора, стоя босиком на кухонном полу, окунула в ведро швабру и снова шлепнула ею по полу.

		Грешник встал со скамьи стенаний,
		Грешник залез на скамью покаяний.
		Пастырь спросил: ну, покаялся, брат?
		А тот: ты блудливей меня во сто крат.
		О, Господи Боже!
		Вот что с церковью стало теперь!




2


Саймон держал путь к огромному кирпичному дому, расположенному почти вплотную к улице. На этом участке, окруженный дубами, магнолиями и цветущим кустарником, некогда стоял роскошный старинный особняк в колониальном стиле. Но особняк сгорел, а часть деревьев срубили, чтобы расчистить место для архитектурного чудовища, до такой степени устрашающе импозантного, что оно даже имело величественный вид. Это был памятник бережливости одного жителя холмов, а также усыпальница общественных амбиций женской половины его семейства. Он переехал сюда из небольшого поселка, называемого Французоза Балка, и, по словам мисс Дженни Дю Пре, построил самый красивый дом во Французовой Балке на самом прекрасном участке в Джефферсоне. Жителя холмов хватило всего на два года, в продолжение которых его женщины каждое утро восседали на веранде в кружевных чепцах, а после обеда, разодевшись в пестрые шелка, катались по городу в кабриолете на резиновом ходу; потом житель холмов продал свой дом человеку, который незадолго до того приехал в город, увез своих женщин обратно в деревню и, без сомнения, заставил их снова работать.

Несколько автомобилей, поставленных вдоль тротуара, придавали усадьбе парадный вид, и Саймон с торчащим в зубах окурком сигары подкатил в дому, натянул поводья и вступил в краткую, но выразительную перепалку с негром, сидевшим за рулем автомобиля, который стоял возле самой коновязи.

– Смотри у меня, черномазый, ты сарторисовскому выезду дорогу не загораживай, – закончил свою речь Саймон, когда шофер отвел свой автомобиль и дал ему возможность подъехать к коновязи. – Простому народу можешь дорогу загораживать сколько твоей душеньке угодно, а уж карете полковника или мисс Дженни ты, братец, лучше не мешай. Они этого не потерпят.

Он слез с козел и привязал лошадей. Довольный сделанным выговором и ликуя оттого, что ему удалось настоять на своем, Саймон умолк, а затем, рассматривая автомобиль с любопытством и некоторой долей высокомерия, слегка окрашенного почтительной завистью, завел светскую беседу с шофером. Однако ненадолго, ибо на кухне этого дома у Саймона имелись сестры во Христе, и вскоре он вышел во двор, по усыпанной гравием дорожке обогнул дом и направился к заднему крыльцу. Когда он проходил под окнами, до него донесся шум вечеринки – бесконечное нечленораздельное щебетанье, которому способны неустанно предаваться белые дамы и которое они, очевидно, считают непременным (или неизбежным) атрибутом приятного времяпрепровождения. То обстоятельство, что на вечеринке играли в карты, не показалось Саймону ни парадоксальным, ни странным, ибо время и многолетний богатый опыт приучили его снисходительно относиться к причудам белых, а также дам любого цвета кожи.

Житель холмов построил свой дом так близко к улице, что большая часть прежней лужайки и росших на ней прекрасных старых деревьев оказалась на заднем дворе. Прежде здесь были в беспорядке разбросаны лагерстремии, чубушник, кусты сирени и жасмина, а заборы и деревья оплетала жимолость, но после того как первый дом сгорел, кусты буйно разрослись и превратили запущенный сад в непролазные ароматные джунгли – их облюбовали дрозды и пересмешники, а весенними и летними вечерами здесь допоздна засиживались юноши и девушки, любуясь летающими светлячками и слушая хор козодоев и мелодичные тремоло ушастой совы. Потом житель холмов купил этот участок, разредил сад, чтобы, по деревенскому обычаю, построить свой дом вплотную к улице, расчистил джунгли, побелил известью оставшиеся деревья, а между их призрачными стволами возвел заборы вокруг конюшни, птичника и свинарника. Он прожил здесь недолго и потому не успел узнать о существовании гаражей.

От стерильного запустения времен его владычества теперь почти ничего не осталось; новый хозяин участка насадил еще больше кустов – жасмина, чубушника и вербены, расставил под ними зеленые металлические столики со стульями, вырыл пруд и устроил теннисный корт.

Саймон скромно, но уверенно прошагал по саду, и лишенная согласных струя женской болтовни внесла его на кухню, где тощая женщина в траурном фиолетовом тюрбане подносила ко рту густо намазанный майонезом кусочек печенья, а вторая, огромная как гора, в грязном фартуке, выдававшем ее ремесло, прихлебывала с блюдечка растаявшее мороженое, и обе уставились на него во все глаза.

– Я его на улице встретила, и уж так он плохо вы глядит, совсем на себя не похож, – говорила гостья, но при появлении Саймона женщины прервали свой раз говор и радушно его приветствовали.

– Да неужто это братец Строзер! – хором воскликнули они. – Проходите, пожалуйста, братец Строзер. Как вы поживаете?

– Плохо, дамочки, плохо, – отвечал Саймон. Он снял шляпу, отлепил от губы окурок сигары и запрятал его в шляпу. – Очень у меня в спину стреляет. А вы, надеюсь, здоровы?

– Здоровы, братец Строзер, спасибо, – отозвалась гостья.

По приглашению хозяйки Саймон подвинул стул к столу.

– Что будете кушать, братец Строзер? – гостеприимно осведомилась хозяйка. – Есть гарнир, что гости не доели, немного холодного шпината да еще вот остатки мороженого.

– Я, пожалуй, съем немножко мороженого да шпината, сестрица Рейчел, – отвечал Саймон. – А парадные обеды мне уже нынче не по зубам.

Рейчел с величественной медлительностью поднялась, проковыляла к буфету и достала оттуда деревянную тарелку. Она была одной из лучших кухарок в Джефферсоне, и ни одна хозяйка никогда бы и заикнуться не посмела насчет светских приемов у нее на кухне.

– Вот это мужчина так мужчина! – воскликнула гостья. – В ваши годы кушать мороженое!

– Я уж скоро шестьдесят лет как мороженое кушаю, – сказал Саймон. – Не вижу никакой причины, чтобы теперь вдруг перестать.

– Правильно, братец Строзер, – согласилась хозяйка, ставя перед ним тарелку. – Кушайте мороженое, когда вам подают. Минуточку, я сейчас».

Послушай, Мелони, – прервала она свою речь, когда молодая светлокожая негритянка в кокетливом белом фартучке и наколке внесла на подносе гору тарелок с остатками съедобных сооружений, скопированных с картинок в дамских журналах и лишенных питательности, которыми гости портили себе аппетит перед ужином. – Мелони, душенька, подай братцу Строзеру вазочку мороженого.

С грохотом опрокинув поднос в раковину, девушка сполоснула под краном вазочку, между тем как Саймон спокойно наблюдал за ней своими маленькими глазками. С нарочито презрительною миной она небрежно махнула по вазочке полотенцем и, надменно задрав подбородок, прошествовала на своих высоких каблучках через кухню, все еще провожаемая немигающим взглядом Саймона, и захлопнула за собою дверь. Только после этого Саймон повернулся к столу.

– Да, мэм, – повторил он, – я слишком долго кушал мороженое, чтобы теперь, в мои годы, от него отказываться.

– Никакая пища вам не повредит, пока вы можете ее переваривать, – согласилась кухарка, снова поднося ко рту блюдечко.

Девушка тем временем вернулась и, продолжая смотреть в сторону, поставила вазочку с вязкой густой жидкостью перед Саймоном, который незаметно ущипнул ее за ляжку. Девушка звонко шлепнула его ладонью по седому затылку.

– Мисс Рейчел, скажите ему, чтобы рукам воли не давал, – сказала она.

– И не стыдно вам? – заметила Рейчел без всякой, однако, досады. – Седой старик, взрослые дети, да и притом одной ногой в могиле.

– Закрой свой рот, женщина, – примирительно отозвался Саймон, накладывая ложкой шпинат в растаявшее мороженое. – А что гости – уходить еще не собираются?

– По-моему, собираются. – Гостья изящным аристократическим жестом отправила в рот еще один кусочек печенья с майонезом. – Похоже, что заговорили громче.

– Значит, они опять за карты принялись, – поправил ее Саймон. – Пока они кушали, было тихо. Да-с, теперь они опять за карты принялись. На то они и белые. У негра при таком гвалте на карты мозгов бы не хватило.

Вечеринка, однако, приближалась к концу. Мисс Дженни Дю Пре как раз закончила очередной анекдот, который заставил троите слушателей за ее столиком смущенно потупиться. Это было совершенно в духе мисс Дженни. Она путешествовала очень редко, а в спальных вагонах для курящих и вовсе никогда, и людям оставалось только гадать, где она наслушалась таких анекдотов. А она повторяла их везде и всюду, с холодным и веселым озорством выбирая самый неподходящий момент и самую неподходящую аудиторию. Она пользовалась большой популярностью у молодежи, и ее наперебой приглашали сопровождать молодых девиц на пикники.

Сейчас мисс Дженни через всю комнату объявила хозяйке:

– Я еду домой, Белл. По-моему, мы все устали от вашей вечеринки. Я во всяком случае.

Хозяйка, пухлая молодая особа, была исступленно погружена в себя, однако, когда мисс Дженни вторглась в ее дремлющее сознание неизбежностью отъезда, на ее искусно накрашенную физиономию мгновенно вернулось обычно свойственное ей выражение смутной напряженной неудовлетворенности, и она разразилась заученными протестами, в которых, однако, сквозила капризная искренность благовоспитанной девочки.

Но мисс Дженни была непреклонна. Она поднялась и топкой морщинистой рукою смахнула невидимые крошки со своего черного шелкового платья.

– Если я задержусь хоть на минуту, я опоздаю к тому времени, когда Баярд пьет пунш, – со своей обычной прямотою пояснила она. – Пойдемте, Нарцисса, я отвезу вас домой.

– Спасибо, мисс Дженни, у меня автомобиль, – низким контральто ответила молодая девушка, к которой она обращалась, и тоже встала, и вслед за ней все остальные гостьи, заглушая шумом сборов и шелестом юбок капризные протесты хозяйки, пестрой визгливой толпою медленно вышли в прихожую и остановились перед зеркалами. Мисс Дженни неуклонно продвигалась к дверям.

– Пошли, пошли, – твердила она. – Гарри вовсе не захочет слушать это кудахтанье, когда придет с работы.

В таком случае он может сидеть в гараже в своем автомобиле, – отрезала хозяйка, – Пожалуйста, не уезжайте, мисс Дженни. Не знаю, когда мы теперь с вами увидимся.

Но мисс Дженни с холодной любезностью сказала только: «До свиданья». Стройная старая женщина с изящным вариантом сарторосовского носа, с прямой гренадерской спиной, уступавшей в стройности одной-единственной спине в городе, а именно спине ее племянника Баярда, она стояла на ступеньках, где к ней присоединилась Нарцисса Бенбоу, принесшая с собой, словно тонкий аромат, дыхание невозмутимого и безмятежного покоя, в котором она постоянно пребывала.

– А ведь Белл это серьезно говорит, – заметила мисс Дженни.

– Что именно?

– Насчет Гарри... Послушайте, куда девался мой проклятый черномазый?

Когда мисс Дженни с Нарциссой спускались по ступенькам, от автомобилей, расставленных вдоль тротуара, до них донесся глухой гул заводимых моторов, и по коротенькой, обсаженной цветами дорожке они вышли на улицу.

– Ты не видал, куда пошел мой кучер? – спросила мисс Дженни у негра, сидевшего за рулем ближайшей машины.

– Он к заднему крыльцу пошел, мэм. :– Негр открыл дверцу и спустил на землю ноги, облаченные в армейские штаны цвета хаки и клеенчатые краги. – Я схожу его позову.

– Спасибо. Слава Богу, это кончилось, – добавила она. – Как жаль, что у людей не хватает ума или, вернее, смелости разослать приглашения, а самим запереть дом и уйти. Ведь все удовольствие от вечеринок состоит только в том, чтобы наряжаться и ехать в гости.

Дамы визгливыми стайками шли по дорожке и садились в автомобили или удалялись пешком, громко и не слишком мелодично прощаясь друг с другом. Солнце спустилось за дом Белл, и когда женщины выходили из тени в низкую горизонтальную полосу солнечного света, их платья начинали переливаться, словно перья длиннохвостых попугаев.

Нарцисса была в сером, глаза у нее были сиреневые, а лицо светилось безмятежным спокойствием лилия.

– Но это не относится к детским праздникам, – возразила она.

– Я говорю о вечеринках, а не о приятном времяпрепровождении, – сказала мисс Дженни. – Кстати о детях – что слышно о Хересе?

– Как, разве я вам не говорила? – встрепенулась Нарцисса. – Я вчера получила от него телеграмму. В среду он приплыл в Нью-Йорк. Телеграмма такая бестолковая, я в ней ничего не поняла, кроме того, что он собирается неделю пробыть в Нью-Йорке. В ней было больше пятидесяти слов – Хорес, наверное, разбогател, как все члены Христианской ассоциации молодых людей[13 - Христианская ассоциация молодых людей – международная религиозно-благотворительная организация. Во время первой мировой войны ее американское отделение вело благотворительную работу среди солдат и офицеров армии США, воевавшей в Европе (раздача продуктов, устройство культурных центров, проведение лекций, религиозных собраний, концертов и т.п.). Фронтовики, как правило, относились к представителям ассоциации (около 13 тыс. человек) с недоверием и презрением.]. Так, по крайней мере, солдаты говорят, – сказала мисс Дженни. – Ну, что ж если война научила человека, подобного Хоресу, делать деньги, значит, от нее в конце концов была большая польза.

– Мисс Дженни! Как вы можете говорить это, после того как Джон… после…

– Чушь! – заявила мисс Дженни. – Война просто дала Джону хороший повод для того, чтобы отправиться на тот свет. В противном случае он бы погиб каким-либо иным способом, доставив кучу хлопот всем окружающим.

– Мисс Дженни!

– Знаю, знаю, милочка. Я восемьдесят лет прожила с этими тупоголовыми Сарторисами и никогда не доставлю удовольствия ни одному из них, проливая слезы над его бесплотной тенью. О чем же все-таки говорится в телеграмме Хореса?

– О чем-то, что он везет с собой, – отвечала Нарцисса, и на ее безмятежном лице мелькнула какая-то нежная досада. – Хорес никогда не умел ясно выражать свои мысли на расстоянии. – Она снова задумалась, устремив взор в зеленый туннель улицы, обсаженной дубами и вязами, сквозь которые полоса той тигровой шкурой разливался солнечный свет. – Как вы думаете, может, он взял на воспитание какую-нибудь военную сиротку?

– Военную сиротку… – повторила мисс Дженни. – Уж скорее маму военной сиротки.

Из-за угла дома показался Саймон. Вытирая рукою рот и волоча ноги, он плелся по газону. Неизменной сигары не было видно.

– Ну, что вы, – быстро возразила Нарцисса, и впрямь серьезно озабоченная. – Неужели вы думаете, что он на это– способен? Нет, нет, Хорес не мог так поступить. Он никогда ничего не делает, не посоветовавшись со мной. Он бы мне написал, обязательно написал бы. Вы же знаете, что это совсем не похоже на Хореса. Сделать такую глупость!

– Гм, гм, – прогудела мисс Дженни в свой горбатый норманнский нос. – Простачок Хорес, который со своим доверчивым видом бродит среди всех этих европейских юбок, которые так изголодались по мужчинам. Он даже и сам не поймет, что попался на удочку, тем более на иностранном языке. Держу пари, что в каждом городе, где он прожил больше недели, его квартирная хозяйка или еще какая-нибудь особа женского пола оставляла ему еду на плите, когда он опаздывал к ужину, или обделяла сахаром других мужчин, чтобы дать ему кофе послаще. Некоторые мужчины рождаются на свет именно для того, чтобы какая-нибудь женщина ради них превращалась в половик, точно так же как некоторые мужчины уже от рождения рогоносцы… Сколько вам лет?

– Все еще двадцать шесть, мисс Дженни, – невозмутимо отвечала Нарцисса.

Саймон отвязал лошадей и стоял возле экипажа в позе, специально предназначенной для мисс Дженни. Для банка у него была другая поза, эта же была исполнена галантной и покровительственной почтительности. Мисс Дженни внимательно посмотрела в безмятежно кроткое лицо своей собеседницы.

– Почему бы вам не выйти замуж, чтобы дать этому младенцу возможность некоторое время пожить самостоятельно? Помяните мое слово – не пройдет и полгода, как какая-нибудь чужая женщина начнет из кожи вон лезть ради великой чести не дать ему промочить ноги, а про вас он даже и не вспомнит.

– Я обещала маме, – спокойно и без всякой обиды отозвалась Нарцисса. – Я только не понимаю, почему он не мог послать вразумительную телеграмму.

– Да… – Мисс Дженни повернулась к своему экипажу. – Может, это и вправду всего лишь военная сиротка, – сказала она, но заявление это прозвучало отнюдь не утешительно.

– Так или иначе, это скоро выяснится, – согласилась ее собеседница и, подойдя к маленькому автомобилю, стоявшему возле тротуара, открыла дверцу. Мисс Дженни села в коляску. Саймон взгромоздился на козлы и взял в руки вожжи.

– Если узнаете что-нибудь новое, сообщите, – сказала мисс Дженни, когда коляска тронулась. – И приезжайте за цветами, когда они вам понадобятся.

– Спасибо. До свидания.

– Трогай, Саймон.

Коляска опять покатилась вперед, и Саймон опять держал свою новость про себя до тех пор, пока они не выехали из города.

– Мистер Баярд приехал, – заметил он тем же небрежным тоном, что и раньше.

– Где он? – встрепенулась мисс Дженни.

– Он еще домой не приходил, – отвечал Саймон. – Я думаю, он на кладбище пошел.

– Чушь, – отрезала мисс Дженни. – Сарторисы больше одного раза в жизни на кладбище не бывают. А полковник знает, что он приехал?

– Да, мэм. Я ему сказал, но, по-моему, он не поверил, что я правду говорю.

– Значит, кроме тебя его никто не видел?

– Я и сам его не видел, – признался Саймон. – Путевой обходчик видел, как он с поезда соскочил, и он сказал…

– Несчастный черномазый идиот! – возмутилась мисс Дженни. – И ты всю эту чушь выболтал Баярду? Умней ты ничего не придумал?

– Так ведь обходчик его видел, – упрямо твердил Саймон. – Не мог же он обознаться.

– Где ж он в таком случае?

– Может, на кладбище пошел, – снова предположил Саймон.

– Погоняй!

Мисс Дженни нашла племянника в кабинете в обществе двух легавых собак. По стенам стояли шкафы с рядами толстых юридических фолиантов, переплетенных в серовато-коричневую телячью кожу, которые собирали пыль и навевали унылые, ничем не нарушаемые размышления; были там и всевозможные исторические романы (в частности, весь Дюма, сочинения коего том за томом в неуклонной последовательности составляли теперь единственное чтение Баярда, и один том всегда лежал на ночном столике возле его кровати), и, наконец, куча всякого хлама – пакетики семян, ржавые шпоры, мундштуки и пряжки от сбруи, брошюры о болезнях растений и животных, затейливые табакерки, которые ему дарили по случаю различных юбилеев и которыми он никогда не пользовался, странные обломки камней, сушеные стручки и корни – все это было собрано в разное время и при разных обстоятельствах, давно улетучившихся у него из памяти, но все равно продолжало храниться. В комнату выходила огромная, запертая на висячий замок кладовая; посередине стоял большой стол, заваленный предметами еще более непонятного назначения, запертое бюро с крышкой на роликах (Баярд был буквально помешан на замках и ключах), диван и три больших кожаных кресла. Эту комнату всегда называли кабинетом, и теперь Баярд сидел там все еще в сапогах для верховой езды и в шляпе и наливал кукурузное виски из маленького пузатого бочонка в графин с серебряной пробкой, а обе собаки с величавой серьезностью на него смотрели.

Одна из собак была очень старая и почти слепая. Она большей частью лежала на солнце посреди заднего двора, а в жаркие дни скрывалась в прохладный пыльный сумрак под кухней. Но к вечеру она подходила к парадным дверям и терпеливо ждала, пока по аллее подъедет коляска, а когда Баярд вылезал и входил в дом, возвращалась на задний двор и опять ждала, пока Айсом приведет кобылу, а Баярд выйдет и сядет в седло. После этого они оба до самого вечера степенно и неторопливо прогуливались по лугам, полям и лесам, меняющим свой облик в зависимости от времени года, – человек на лошади и рядом с ним задумчивый пятнистый сеттер, между тем как вечер их жизни мирно клонился к закату на взрастившей обоих доброй земле.

Младшему псу не было еще и двух лет от роду, он был слишком жизнерадостен для их солидного общества, и хотя временами он бежал рядом или, разгоряченный и забрызганный грязью, вдруг откуда ни возьмись выскакивал к ним посреди поля> это длилось недолго, и вскоре, высунув язык и задрав хвост, на конце которого топорщились тонкие шерстинки, он уже снова теряя голову мчался куда-то в погоне за неуловимыми запахами, которыми окружающий мир соблазнял и манил его из каждого оврага, перелеска и лощины.

Сапоги Баярда промокли до самого верха, на подметки налипла глина, а он сосредоточенно склонился над бочонком и графином под спокойным любопытным взглядом обоих псов. Бочонок был установлен на стуле затычкой кверху, и Баярд с помощью резиновой трубки осторожно перекачивал в графин густую коричневую жидкость. Мисс Дженни вошла в комнату, не успев снять черную шляпку, которая торчала на самой макушке ее аккуратно причесанной седой головы, и собаки, подняв глаза, посмотрели на нее – старшая с величавым достоинством, младшая – очень быстро, застенчиво и ласково застучав хвостом по полу. Но Баярд не поднял головы. Мисс Дженни закрыла дверь и мрачно уставилась на его сапоги.

– У тебя мокрые ноги, – заявила она.

Он, все еще не поднимая глаз, осторожно поддерживал резиновую трубку в горлышке графина, который постепенно наполнялся жидкостью. Иногда ему было очень удобно казаться еще более глухим, чем на самом деле, но кто мог знать это наверное?

– Отправляйся наверх и сними сапоги, – еще громче скомандовала мисс Дженни, – а я наполню графин.

Но Баярд, невозмутимо отсиживавшийся в башне за непроницаемыми стенами своей глухоты, не дрогнул, пока графин не наполнился, после чего он двумя пальцами зажал трубку, вытащил ее из графина и вылил остатки жидкости в бочонок. Старшая собака не двинулась с места, а младшая отступила за спину Баярда, неподвижно и настороженно улеглась там и, положив голову на скрещенные передние лапы, умильно смотрела на мисс Дженни немигающим глазом. Баярд вытащил трубку из бочонка и только тогда взглянул на тетку.

– Что ты сказала?

Но мисс Дженни вернулась к двери, открыла ее и крикнула что-то в прихожую, вызвав из кухни встревоженный отклик, вслед за которым вскоре появился Саймон собственной персоной.

– Ступай наверх и принеси полковнику ночные туфли, – приказала она.

Когда она снова повернулась, ни Баярда, ни бочонка уже не было видно, но зато из открытой двери кладовой торчал любопытный зад молодого пса и его барометрический хвост, на котором, словно перья, топорщились шерстинки; затем Баярд ногой вытолкал собаку из кладовой, вышел оттуда сам и запер за собою дверь.

– Саймон уже дома? – спросил он.

– Сейчас придет, – отвечала она, – я его только что позвала. Садись и сними эти мокрые сапоги.

В эту минуту Саймон вошел в комнату с туфлями, Баярд послушно уселся, а Саймон встал на колени и под строгим взглядом мисс Дженни стащил с него сапоги.

– А носки у него сухие? – спросила она.

– Да, мэм, они не мокрые, – отвечал Саймон, но мисс Дженни наклонилась и пощупала их сама.

– Это еще что? – с досадой проворчал Баярд, но мисс Дженни, не обращая на него внимания, бесцеремонно провела рукой по обеим его ступням.

– Досадное упущение с его стороны, – проговорила она сквозь уходящую в бесконечную высь стену его глухоты. – А тут еще ты со своими дурацкими баснями явился.

– Его путевой обходчик видел, – упрямо повторил Саймон, надевая Баярду туфли. – Я же не говорил, что я его видел. – Он встал и вытер руки о штаны.

Баярд с шумом влез в туфли.

– Принеси все для пунша, Саймон, – сказал он, после чего нарочито небрежным тоном обратился к своей тетке: – Саймон говорит, что Баярд сегодня днем сошел с поезда.

Но мисс Дженни уже опять напустилась на Саймона.

– Вернись, возьми сапоги и поставь их за печку, – сказала она. Саймон повиновался, боком подошел к камину и сгреб в охапку сапоги. – И уведи ты этих псов. Слава Богу, ему еще не пришло в голову притащить сюда свою лошадь.

Старшая собака, за которой с застенчивой готовностью следовала младшая, тотчас встала, подошла к Саймону и покинула комнату с тем же напускным старанием, с каким и Баярд и Саймон выполняли энергичные приказы не терпящей противоречия мисс Дженни.

– Саймон говорит… – снова начал Баярд.

– Саймон говорит вздор! – отрезала она. – Неужели ты, прожив шестьдесят лет с Саймоном, до сих пор не усвоил, что он принимает все за чистую монету?

С этими словами мисс Дженни вышла из комнаты и вслед за Саймоном отправилась на кухню, где его высокая желтокожая дочь месила тесто, и пока Саймон наливал в стеклянный кувшин свежую воду, клал туда ломтики лимона, ставил на поднос кувшин, два высоких бокала и сахарницу, она стояла в дверях и бранила его на чем свет стоит, отчего остатки его седых волос скручивались в еще более тугие завитки. Мисс Дженни всегда отличалась блестящим красноречием, а в гневе без всяких усилий достигала немыслимых высот. Сам Демосфен позавидовал бы энергичной ясности и живописной простоте ее выражений, не говоря уже о смелых метафорах, которые понимали даже мулы и смысл которых мгновенно доходил до сознания самых безнадежных тупиц, и под этим неодолимым натиском голова Саймона склонялась все ниже и ниже, искусно разыгранная озабоченность слетала с него как перья с линяющей птицы, пока он наконец не схватил поднос и, согнувшись, не выскочил из кухни. Но голос мисс Дженни, легко и стремительно понижаясь, несся ему вслед, включая в свой необъятный диапазон угрозу и рекомендации по части будущего поведения Саймона, Элноры и всех их потомков – как нынешних, так и будущих – на несколько лет вперед.

– А в следующий раз, – закончила она, – когда ты, путевой обходчик, кондуктор или рассыльный увидите или услышите что-нибудь, что, по вашему мнению, может представлять интерес для полковника, сперва сообщите это мне, а я уж сама разберусь, говорить ему об этом или нет.

Еще раз бросив многозначительный взгляд на Элнору, она воротилась в кабинет, где ее племянник, налив воду в бокалы, старательно размешивал в них сахар.

Саймон в белой куртке исполнял обязанности дворецкого. Он как бы играл сразу на двух духовых инструментах, только инструменты эти были не медные, а серебряные – из такого нежного и мягкого серебра, что некоторые ложки, в тех местах, за которые их держали пальцы представителей многих поколений, стерлись и истончились, как бумага; из серебра, которое дед Саймона Джоби некогда зарыл под пропахшей аммиаком конюшней, причем трехлетний Саймон в одной грязной рубашонке с серьезным любопытством ребенка наблюдал за этой странною игрой.

Однако эманация основной профессии Саймона сопровождала его постоянно, даже когда он отправлялся в церковь, умытый и принаряженный, хотя и несколько неуклюжий в старом двубортном сюртуке Баярда; и каждый раз, как он входил в столовую с подносом, принимал небрежные позы возле буфета, отвечал на отрывистые вопросы мисс Дженни или продолжал начатый еще до обеда бессвязный разговор с Баярдом, он распространял, а ретируясь, оставлял за собою смутное воспоминание о конюшне. Но в этот вечер Саймон, поставив принесенные блюда на стол, поспешил убраться на кухню – он донял, что опять наговорил лишнего.

На этот раз разговором овладела мисс Дженни. Накинув белую вязаную шаль для защиты от вечерней прохлады, она погрузила племянника в море пошлости – ничтожных дел, мелких суждений и сплетен, что было ей совершенно не свойственно. Она обладала способностью выражать свои взгляды в лаконичной, беспощадно юмористической форме и редко снисходила до сплетен. Баярд между тем укрылся в обнесенной стенами башне своей глухоты, убрал подъемный мост и запер крепостные ворота – вы никогда не могли понять, слышит он вас или нет, а его материальная оболочка тем временем невозмутимо поглощала ужин. Вскоре они кончили есть, и мисс Дженни позвонила в маленький серебряный колокольчик, лежавший возле нее на столе, и тогда Саймон, открыв дверь буфетной, снова принял на себя холодный залп ее неудовольствия, после чего затворил дверь и скрывался за нею до тех пор, пока они не ушли из комнаты.

Баярд отправился в кабинет и закурил там сигару; мисс Дженни последовала за ним, придвинула кресло к столу под лампой и раскрыла ежедневную мемфисскую газету. Ее занимали только самые живописные проявления человеческой природы, и потому она, предпочитая романтические происшествия самым достоверным, но бесцветным фактам, выписывала более сенсационный вечерний выпуск, хотя он приходил днем позже утреннего, и с холодной жадностью упивалась отчетами об отравлениях, убийствах, насилиях и прелюбодеяниях – в недалеком будущем американская жизнь предоставит ей развлечение в виде бутлеггерских войн[14 - …развлечение в виде бутлеггерских войн…  – Имеется в виду время действия в США полного запрета на продажу алкогольных напитков (1920-1933), когда расцветала нелегальная торговля спиртным. Подпольные торговцы (бутлеггеры) обычно объединялись в преступные синдикаты, между которыми часто вспыхивали «войны» за «сферы влияния».], но пока это время еще не настало. Племянник ее сидел на другом берегу пруда, разлитого по столу мягким светом лампы, упершись ногами в угол каминной решетки, с которой подошвы его сапог, а до него подошвы сапог Джона Сарториса давно уже стерли краску, и попыхивал сигарой. Он не читал, и мисс Дженни время от времени взглядывала на него поверх очков через край газеты. Потом она снова погружалась в чтение, и в комнате не было слышно ни звука, лишь время от времени шелестели газетные страницы.

Вскоре Баярд характерным для него резким движением поднялся и, сопровождаемый взглядом мисс Дженни, пересек комнату, вышел и захлопнул за собою дверь. Она еще некоторое время продолжала читать, но мысли ее следовали за тяжелым топотом его ног по прихожей, а когда шаги стихли, она встала, отложила газету и пошла за племянником к парадному крыльцу.

Из-за темной гряды холмов на востоке уже поднялась луна; бесстрастно освещая долину, она словно детский воздушный шар висела над дубами и белыми акациями, росшими вдоль аллеи. Старый Баярд сидел в лунном свете, положив ноги на перила веранды. Его сигара временами вспыхивала; в траве возле самого дома пронзительно и монотонно стрекотали кузнечики, а из-за деревьев, словно волшебный серебряный звон беспрерывно лопающихся на поверхности пузырьков, слышался писк молодых лягушат. Из сада лился тонкий аромат белых акаций, неуловимый, словно тающие в воздухе кольца табачного дыма, а откуда-то из темной прихожей в тягостной бессловесной печали плыл низкий голос Элноры.

Мисс Дженни пошарила в темноте у дверей и возле зиявшего бледным пятном зеркала сняла с крючка шляпу Баярда, принесла ее на веранду и сунула ему в руку.

– Не сиди здесь долго. Сейчас еще не лето.

Он пробурчал что-то невнятное, но шляпу надел, а мисс Дженни, повернувшись, пошла обратно, дочитала газету, сложила и оставила ее на столе. Затем выключила лампу и по темной лестнице поднялась к себе. Оттуда, с высоты второго этажа, было видно, что луна стоит над деревьями, а свет ее широкими серебряными полосами вливается в комнату сквозь выходящие на восток окна.

Не зажигая электричества, она подошла к южной стене, открыла окно, и в комнату тотчас ворвались голоса кузнечиков и лягушек, а откуда-то издали донеслось пенье пересмешника. Магнолия под окном и жимолость, густо разросшаяся вдоль забора, еще не зацветали, и мисс Дженни могла любоваться дремавшими под луною бронзовыми кустами гардении, чубушника и чашецветника, которые вот-вот должны были распуститься, и другими растениями, вывезенными из садов далекой Каролины, которые она знавала в юности.

За углом, из невидимой отсюда кухни, лился низкий и мягкий голос Элноры. «Не всем, кто толкует про небо, суждено туда попасть»[15 - «Не всем, кто толкует про небо…»  – рефрен известного негритянского спиричуэла «Есть у меня мантия».], – пела Элнора, и вскоре они с Саймоном появились в лунном свете и направились по тропинке к своей хижине за конюшней. Саймон наконец закурил сигару, и ее едкий дым, постепенно растворяясь, тянулся вслед за ним. Но даже когда они ушли, в серебряном воздухе над стрекотом кузнечиков и кваканьем лягушек, казалось, все еще витала острая горечь сигарного дыма, незаметно сливаясь с затихающим голосом Элноры: «Не всем, кто толкует про небо, суждено туда попасть».

Его сигара погасла, и он шевельнулся, нашарил в кармане жилета спичку, раскурил сигару и снова положил ноги на перила, и снова горький табачный дым повис в безветренных струях серебряного воздуха, медленно растворяясь в дыхании белых акаций и в неумолчном волшебном хоре кузнечиков и лягушек. Где-то на краю долины запел пересмешник, и вскоре с магнолии возле забора отозвался другой. По ровной дороге, пересекавшей долину, проехал автомобиль; он замедлил ход у железнодорожного переезда, потом опять прибавил скорость. Шум его мотора еще не успел затихнуть, как с холмов пополз вниз свисток поезда девять тридцать.

Два длинных гудка раскатились замирающим эхом, два коротких последовали за ними, но еще до того, как старый Баярд увидел поезд, сигара его уже снова погасла, и он сидел, держа ее в пальцах, и смотрел, как паровоз протащил по долине ожерелье из желтых окон и втянул его обратно в холмы, откуда вскоре снова донесся гудок, дерзкий, пронзительный и печальный. Джон Сарторис тоже когда-то сидел на этой веранде и смотрел, как два его ежедневных поезда выползали из холмов и, пересекая долину, вновь уходили в холмы, огнями, грохотом и дымом создавая иллюзию скорости. Но теперь железная дорога принадлежала синдикату, и по ней проходило уже не два поезда в день, а гораздо больше, – они мчались от озера Мичиган к Мексиканскому заливу, довершив воплощение его мечты, а Джон Сарторис в своей бессмысленной гордыне спал вечным сном, окруженный воинственными херувимами и неведомыми богами – если нашлось такое божество[16 - …если нашлось такое божество. – реминисценция из стихотворения английского поэта Алджернона Суинберна (1837-1909) «Сад Прозерпины» (1866):Если найдутся боги,Мы их возблагодаримЗа то, что жизнь не вечна.], которое он удостоил признать.

Сигара старого Баярда снова погасла. Остывшая, она лежала в его руке, а он глядел на высокую тень, которая появилась из кустов сирени у забора и по мерцавшей лунными бликами аллее направилась к веранде. Внук его был без шляпы; он подошел, поднялся по ступенькам и остановился в лунном свете, который резко очертил его ястребиный профиль, между тем как старый Баярд, держа в руке погасшую сигару, сидел и смотрел на него.

– Баярд, это ты, сынок? – сказал старый Баярд.

Молодой Баярд стоял, освещенный луной. Глаза его были как темные пещеры.

– Я не пускал его на эту проклятую хлопушку, – с каким-то остервенением выговорил он наконец. Он снова пошевелился, и тогда старый Баярд опустил ноги на пол, а внук с шумом подвинул к нему стул и уселся. Движения его, такие же резкие, как у деда, несмотря на всю их стремительность, были, однако, рассчитаны и точны.

– Какого черта ты не сообщил мне о своем приезде? – сердито спросил старый Баярд. – И вообще, почему ты пробираешься сюда как вор?

– Я никому ничего не сообщал. – Молодой Баярд извлек из кармана папиросу и чиркнул спичкой о подметку.

– Что?

– Я никому не сообщал, что приеду, – повторил он громче, заслонив зажженную спичку ладонью.

– А вот Саймон знал. Почему ты извещаешь о своем приезде черномазых, а не родного деда?

– К черту Саймона, сэр! – прокричал молодой Баярд. – Кто ему велел за мной шпионить?

– Не кричи на меня, мальчишка! – заорал в свою очередь старый Баярд.

Внук бросил спичку, глубоко и нервно затягиваясь папиросой.

– Не буди Дженни, – вполголоса добавил старый Баярд, поднося зажженную спичку к своей потухшей сигаре. – Ну, как дела?

– Дай сюда, я подержу, – сказал молодой Баярд, протягивая руку. – Ты подожжешь себе усы.

Но старый Баярд резко оттолкнул его, упрямо не выпуская спички из дрожащих пальцев.

– Я спрашиваю, ты здоров?

– Разумеется, жив и здоров! – отрезал молодой Баярд. – На войне, как и в мирное время, погибают одни дураки. Круглые дураки. – Он снова затянулся, но, не докурив папиросу, швырнул ее вслед за спичкой. – Одного я целых четыре дня подстерегал. Чтобы его приманить, мне пришлось вылетать на старой развалюхе «Ак.W»[17 - «Ak.W.»  – Очевидно, имеется в виду самолет старой конструкции. Однако ни в одном справочнике времен первой мировой войны не значится.], только с мотором от новой машины. Этот фриц поганый такой осторожный был, что на одних тихоходов охотился. Вот он свое и получил. На шести тысячах футов я его достал, всадил ему всю ленту прямо в кабину – все дырки шляпой накрыть можно, – но сукин сын никак не загорался.

Он говорил все громче и громче. В воздухе веяло сладким запахом белых акаций, а голоса кузнечиков и лягушек звучали назойливо и звонко, как волынка, в которую тупо дудит слабоумный мальчишка. Луна смотрела на долину из своего серебряного оконца, и ее опаловые лучи, растворяясь, исчезали в таинственной бесконечности безмятежных далеких холмов, а голос молодого Баярда все звучал и звучал, продолжая рассказ о жестокости, скорости и смерти.

– Тише, – опять напомнил ему старый Баярд, – Ты разбудишь Дженни.

Внук послушно понизил голос, но вскоре опять заговорил громче, и через некоторое время мисс Дженни в белой вязаной шали поверх ночного капота появилась на веранде, подошла к нему и поцеловала.

– Полагаю, что ты здоров, – сказала она. – Иначе ты не был бы в таком дурном настроении. Расскажи нам о Джонни.

– Он был либо пьян, либо совсем рехнулся, – грубо ответил молодой Баярд. – Я не пускал его лететь на этом проклятом «кэмеле»[18 - «Кэмел»  – английский истребитель времен первой мировой войны; маневренный, но неустойчивый самолет с маломощным двигателем.]. В то утро человек своей собственной руки не видел. Небо было сплошь забито рваными облаками, и каждому ослу было ясно, что на их стороне будут кишмя кишеть «фоккеры»[19 - «Фоккер»  – германский боевой самолет (биплан или триплан), названный по имени авиаконструктора и фабриканта А. Германа Герхарда Фоккера (1890-1939).], которые поднимаются на двадцать пять тысяч футов, а тут он на каком-то паршивом «кэмеле». Но он вбил в свою дурацкую башку, что долетит чуть не до самого Лилля. Я не мог его остановить. Он в меня выстрелил. Я пытался его отогнать, а он пустил в меня очередь. Он уже набрал высоту, но они поднялись не меньше чем на пять тысяч футов выше нас. Стиснули его со всех сторон, как паршивого теленка в загоне, а один, так тот прямо на хвосте у него сидел, пока он не загорелся и не рухнул. Тогда они повернули к дому.

В неподвижном воздухе все плыл и плыл запах белых акаций, и серебристыми колокольчиками заливались лягушки. В ветвях магнолии за углом дома запел пересмешник, и с дальнего края долины тотчас отозвался другой.

– Повернули к дому – он со всей своей сворой поганой, – сказал молодой Баярд. – Только я их и видел. Это был Плекнер, – добавил он, и на мгновение голос его зазвучал спокойно и даже гордо. – Один из их лучших пилотов.

Самого Рихтгофена ученик[20 - …Самого Рихтгофена ученик. – Немецкий летчик Манфред Фрайгер фон Рихтгофен (1892-1918), по прозвищу «Красный барон», считался самым лучшим асом в германской авиации. Сбил более восьмидесяти самолетов противника. Погиб в бою.].

– Да, это не шутки, – согласилась мисс Дженни и погладила его по голове.

Молодой Баярд на минуту задумался, – Я не пускал его на эту проклятую хлопушку! – вырвалось у него снова.

– А чего ты, собственно, ожидал, когда сам его так воспитывал? – спросила мисс Дженни. – Ведь ты же старший… Ты что, на кладбище ходил?

– Да, мэм, – тихонько отозвался он.

– О чем это вы? – спросил старый Баярд.

– Старый осел Саймон так и думал… Пойдем, тебе надо поужинать, – деловито произнесла мисс Дженни и опять бесцеремонно вторглась в его жизнь, со свойственной ей решительностью взяв в руки ее спутанные нити, и он послушно встал.

– О чем это вы? – повторил старый Баярд.

– А ты тоже отправляйся к себе. – Мисс Дженни и его втянула в орбиту своей воли – так человек мимо ходом снимает со стула небрежно брошенную одежду. – Тебе давно пора в постель.

Дед с внуком пошли вслед за нею на кухню и, стоя в дверях, ожидали, пока она, порывшись в леднике, поставит на стол еду, кувшин с молоком и пододвинет стул.

– Сделай ему пунш, Дженни, – посоветовал старый Баярд, но мисс Дженни тотчас отвергла это предложение:

– Молоко – вот что ему надо. Того виски, что он на войне выпил, я думаю, ему надолго хватит. Баярд – так тот, когда со своей войны возвращался, всякий раз непременно хотел въехать на лошади через парадное крыльцо. А ну-ка, пойдем. – И она решительно вывела старого Баярда из кухни и потащила вверх по лестнице. – Немедленно отправляйся в постель, слышишь? Оставь его на минутку в покое.

Убедившись, что он закрыл за собою дверь, она вошла в комнату молодого Баярда и постелила ему постель, потом отправилась к себе и вскоре услышала, как он поднимается по лестнице.

Его комната была озарена зыбким светом луны, и, не зажигая огня, он вошел и сел на кровать. За окном неумолчно гудели лягушки и кузнечики; лучи лунного света, словно хрупкие стекляшки, разбиваясь о кусты и деревья, звонким хрустальным дождем сыпались на землю, и все эти звуки тонули в ритмичных и гулких вздохах электрического насоса за конюшней.

Он нащупал в кармане еще одну папиросу, закурил ее, но после двух затяжек бросил. Потом он тихо сидел в комнате, которую прежде делили они с Джонни – двое отчаянных подростков-близнецов; он сидел на кровати, где провел со своей женой последнюю ночь отпуска накануне отъезда в Англию, а оттуда снова на фронт, где уже находился Джон. Мрак приглушил блеск ее волос, бронзовым вихрем застывших возле него на подушке, она обеими руками прижимала к груди его руку, и они тихонько разговаривали, обретя наконец способность здраво рассуждать.

Но в те минуты он о ней не думал. Если он и думал о женщине, что, напряженно вытянувшись и прижимая к груди его руку, лежала рядом с ним в темноте, то лишь с чувством мучительного стыда за то зло, какое он столь легкомысленно ей причинил. Думал он о своем брате, которого не видел уже больше года, думал о том, что через месяц они встретятся снова.

Не думал он о ней и сейчас, хотя стены, словно увядший в гробу цветок, еще хранили воспоминание о том безумном упоенье, в котором они прожили два месяца, трагическом и скоротечном, как цветенье жимолости, и остром, как запах мяты. Он думал о своем погибшем брате, и призрак их неистовой, дополняющей друг друга жизни, словно пыль, покрывал всю комнату, вытесняя ту, другую тень, перехватывая у него дыханье, и он подошел к окну, с шумом поднял фрамугу и стал жадно ловить ртом воздух, как человек, который чуть не утонул и никак не может поверить, что ему удалось снова вынырнуть на поверхность.

Потом, лежа голый под простыней, он проснулся от собственных стонов. Теперь в комнате брезжил серый, прохладный, лишенный источника свет, и, повернув голову, он увидел, что мисс Дженни с вязаною шалью на плечах сидит в кресле возле его кровати.

– Что случилось? – спросил он.

– Вот это я как раз и хотела бы знать, – отвечала мисс Дженни. – Ты производишь больше шума, чем насос.

– Дай мне выпить.

Мисс Дженни нагнулась и подняла с пола стоявший возле нее стакан. Баярд оперся на локоть и протянул руку. Однако, прежде чем поднести стакан к губам, остановился и сгорбился, держа стакан у себя под носом.

– Черт побери, – буркнул он. – Я сказал, что хочу выпить.

– Вот и пей молоко, мальчик, – скомандовала мисс Дженни. – Уж не воображаешь ли ты, что я собираюсь не спать всю ночь, чтобы поить тебя виски? Сию же минуту выпей.

Он послушно опорожнил стакан и опустился на подушку. Мисс Дженни поставила стакан обратно на пол.

– Который час?

– Тс, – прошептала она, положив ему на лоб руку. – Спи.

Он стал вертеть головой на подушке, стараясь ускользнуть из-под ее руки.

– Уходи, – сказал он. – Оставь меня в покое.

– Тс, – повторила мисс Дженни. – Спи.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ





1


– Вы еще никогда ни одного цветочка куда надо не посадили.

Он сидел на нижней ступеньке и точил напильником мотыгу. Над ним, у самого края веранды, в мужской фетровой шляпе и толстых перчатках, стояла мисс Дженни со своей гостьей. Садовые ножницы, свисавшие у нее с пояса, блестели в лучах утреннего солнца.

– А тебе-то что? Вы с полковником вечно торчи те тут на крыльце и указываете мне, где какой цветок лучше вырастет или будет красивее выглядеть, но я что-то не видала, чтоб вы сами хотя бы сорняк какой-нибудь вырастили. Все ваши советы гроша ломаного не стоят. Куда хочу, туда свои цветы и сажаю.

– Ну да, а потом они у вас и не думают расти, – добавил Саймон. – И это у вас с Айсомом садоводством называется. Слава Богу, что Айсом не должен зарабатывать себе на жизнь таким садоводством, какому он тут выучился.

Все еще продолжая точить мотыгу, он повернул голову и взглянул на угол дома. На нем была какая-то дрянная шапчонка, сделанная из материала, происхождение которого давно уже нельзя было определить. Мисс Дженни вперила холодный взор в эту шапку.

– Айсом зарабатывает себе на жизнь тем, что родился чернокожим, – отрезала она. – Брось ты наконец скрести свою мотыгу и попробуй выполоть хоть парочку сорняков с клумбы, где растет шалфей.

– Я должен сперва наточить скребницу, – заявил Саймон, продолжая сосредоточенно точить мотыгу. – Ступайте в сад, а я вашу клумбу потом расчищу.

– Неужели ты еще не понял, что одним напильником ты эту мотыгу все равно до рукоятки не допилишь, – сказала мисс Дженни. – Я с самого утра слышу, как ты с ней тут возишься. Отправляйся в сад, пусть прохожие видят, что ты хоть иногда полезное дело делаешь.

Саймон тяжело вздохнул, после чего добрых полминуты убирал напильник. Сначала он положил его на одну ступеньку, потом переложил на другую. Наконец прислонил его к ступеньке, на которой сидел сам, и большим пальцем провел по насечке, с мрачной безнадежностью ее исследуя.

– Пожалуй, теперь в самый раз, – сказал он. – Да только это все равно что скребницей сорняки выпалывать.

– А ты все же попытайся. Вдруг сорняки подумают, что это мотыга. Предоставь им такую возможность.

– Иду, иду, – ворчливо отозвался Саймон. – Ступайте по своим делам, а я с этой клумбой как-нибудь уж сам управлюсь.

Мисс Дженни со своею гостьей спустилась по ступенькам в сад.

– Не понимаю, зачем ему понадобилось сидеть тут и скрести напильником новую мотыгу, когда можно просто вырвать руками несколько травинок из клумбы, – сказала она. – Но он все равно настоит на своем. Если ему позволить, он просидит здесь до тех пор, пока эта мотыга не станет острой, как пила. Года три назад Баярд купил газонокосилку (за чем – одному Богу известно) и поручил ее Саймону. Фирма, которая производит эти машины, дает гарантию на год. Но они не знали Саймона. В прошлом году, читая в газетах про все эти страшные разрушения и прочие ужасы, я часто думала, как бы Саймон веселился, попади он на войну. Он бы там такого понаделал, чего никому и во сне не снилось. Айсом! – крикнула мисс Дженни, остановившись у калитки. – Айсом!

На этот раз послышался ответ, после чего мисс Дженни с гостьей двинулись вперед, а выскочивший откуда-то Айсом захлопнул за ними калитку.

– Ты почему не… – Тут мисс Дженни оглянулась, встала как вкопанная и с мрачным изумлением воззрилась на Айсома, который вдруг ни с того ни с сего превратился в солдата. Он был одет в военную форму цвета хаки с дивизионной эмблемой на плече и с потускневшей нашивкой за выслугу лет на обшлаге. Тощая шея шестнадцатилетнего подростка высовывалась из слишком широкого, неряшливо обвисшего ворота, из коротких рукавов торчали непомерно длинные руки, а на круглой голове грустно притулилось грязное заморское кепи. То ли руководствуясь тонким чутьем на все необычное, то ли из полнейшего презрения к воинскому уставу, он напялил башмаки поверх обмоток, накрученных так неумело, что брюки висели мешком у него на ногах.

– Откуда у тебя эта форма?

На ножницах мисс Дженни сверкало солнце. Мисс Бенбоу в своем белом платье и мягкой соломенной шляпе тоже обернулась и с каким-то странным выражением посмотрела на Айсома.

– Я ее у Кэспи взял, – отвечал Айсом.

– У Кэспи? Он разве дома?

– Да, мэм. Он вчера вечером на поезде девять тридцать приехал.

– Вчера вечером, говоришь? Где же он? Спит, наверно?

– Да, мэм. Когда я уходил, он как раз спал.

– Ага, вот почему ты взял у него форму, – ехидно заметила мисс Дженни.

– Ну, ладно, пускай уж сегодня выспится. Дадим ему денек отвыкнуть от войны. Но если война превратила его в такого же идиота, как Баярд, пускай лучше снова напяливает эту дрянь и отправляется обратно. Да, сударыня, мужчинам все не под силу.

И она пошла дальше, сопровождаемая гостьей в ее гладком белом платье.

– Вы слишком строги к мужчинам, мисс Дженни, хотя у вас нет мужа, с которым надо возиться, – сказала гостья. – И к тому же вы судите обо всех мужчинах по вашим Сарторисам.

– Сарторисы вовсе не мои, – отрезала мисс Дженни. – Они просто достались мне по наследству. Но вы только подождите – скоро у вас у самой будет с кем повозиться, вы только подождите, пока вернется Хорее, и тогда сами увидите, сколько времени он будет отвыкать от войны. Мужчинам все не под силу, – еще раз повторила она. – Им не под силу даже шататься по белу свету, не ведая забот и ответственности и безнаказанно творя любые подлости, какие им только взбредут на ум. Как по-вашему, мог бы мужчина целыми днями и месяцами сидеть в доме где-то у черта на куличках и в ожидании очередного списка убитых и раненых щипать корпию из простыней, скатертей и занавесок, смотреть, как убывает сахар, мука и мясо; жечь сосновые лучины, потому что нет свечей, а если б они и были, то нет подсвечников, куда их можно вставить; прятаться в негритянских хижинах, когда пьяные генералы-янки поджигают дом, который построил ваш прапрадед и в котором родились вы сами и все ваши родичи? Не говорите мне о страданиях мужчин на войне. – Мисс Дженни принялась яростно срезать дельфиниум. – Вы только подождите, пока Хорее вернется домой, тогда сами увидите. Для них это просто удобный предлог, чтобы морочить всем голову и мешаться под ногами, пока женщины пытаются убрать грязь, которая осталась после их драк. У Джона по крайней мере хватило ума после того, как он сунул нос не в свое дело, вообще не возвращаться домой и не доводить всех до умопомрачения. А каков Баярд – вернулся в самом разгаре всей этой свистопляски и убедил всех, что в конце концов угомонился, поступив инструктором в Мемфисскую летную школу и женившись на этой глупой девчонке.

– Мисс Дженни!

– Я вовсе не хочу сказать о ней ничего худого, но только ее следовало хорошенько выпороть. Конечно, я когда-то сделала то же самое. Все дело в сбруе, которую нацепил на себя Баярд. А еще говорят, что к военной форме неравнодушны мужчины, – сказала она, продолжая срезать дельфиниум. – Потащил меня в Мемфис на свадьбу, причем в церкви было полно взятых напрокат шпаг, а когда новобрачные вышли на улицу, кое-кто из учеников Баярда пытался осыпать их розами. Впрочем, я надеюсь, что не все они были его учениками, потому что один из них бросил-таки целую охапку, но промазал, и розы рассыпались по земле. – Она яростно стригла дельфиниум. – Однажды они пригласили меня обедать. Я добрый час проторчала в гостинице, пока они вспомнили, что надо за мной заехать. По дороге мы остановились возле кулинарной лавки, Баярд с Кэролайн притащили огромный ворох пакетов, швырнули их прямо на сиденье и закапали мне жиром новые чулки. Заметьте – они ведь заранее пригласили меня на этот обед, а в квартире не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего кухонную плиту. Разумеется, я не предложила им помочь. Я сказала Кэролайн, что ничего не смыслю в таком хозяйстве – у нас в семье живут по старинке и стряпают дома.

Потом явились остальные – кое-кто из военных друзей Баярда и, сколько я могла понять, целый выводок чьих-то чужих жен, молодых женщин, которым следовало сидеть дома и готовить ужин. Они громко верещали, болтая всякий вздор, как это обычно бывает с молодыми замужними женщинами, которые нарочно стараются досадить своим мужьям. Вся эта компания разворачивала бутылки – дюжины две, не меньше, а Баярд с Кэролайн достали столовое серебро, которое я им подарила, салфетки с монограммами и разложили на бумажные тарелки весь этот свиной корм из кулинарной лавки – по вкусу он напоминал водоросли. Мы ели сидя на полу, стоя или просто где попало.

Таковы были представления Кэролайн о домоводстве. Она говорила: устроимся как следует на старости лет, если к тому времени кончится война. Я думаю, под старостью она подразумевала лет тридцать пять, не больше. Худа она была как щепка – и выпороть-то не по чему. А выпороть ее было просто необходимо. Как только она узнала, что у нее будет ребенок, она дала ему имя. Дала ему имя за девять месяцев до рождения и всем об этом рассказывала. Говорила о нем так, словно это ее дедушка или еще кто-то в том же роде. Вечно твердила, что Баярд, мол, не позволяет ей делать то, другое или третье.

Мисс Дженни продолжала срезать дельфиниум, а рослая гостья в белом платье шла с нею рядом. Простая и строгая громада старинного дома возвышалась среди густых деревьев; залитый солнцем буйно цветущий сад полнился тысячью ароматов и сонным гудением пчел – казалось, это звенят золотистым звоном сами солнечные лучи – и за этой неощутимой завесой повседневного и знакомого маленькая, гибкая, похожая на юношу девочка в бронзовом вихре волос, словно резная бесполая фигурка, застыла в неустанном беспокойном порыве, как механизм, все детали которого должны участвовать в любом самом обычном и мелком движении, а руки – все за той же завесой, неощутимой и прочной, – были заломлены над головой в исступленном жесте не обвинения, а пылкой страсти.

Мисс Дженни нагнулась над клумбой, но ее узкая спина, даже склоненная, все равно оставалась непокорно прямой и стройной. Дрозд бесшумно пронесся по ясному небу и, описав параболу, сел на магнолию.

– А потом, когда ему надо было снова ехать на войну, он, разумеется, привез ее сюда и посадил мне на шею. – Гостья неподвижно застыла в своем белом платье, и мисс Дженни, добавив: – Но дело, конечно, не в этом, – продолжала срезать дельфиниум. – Несчастные женщины, – заявила ока. – По-моему, мы просто обязаны мстить, когда бы и где ни представилась возможность. Ну, а она-то уж во всяком случае должна была выместить все на Баярде.

– Когда она умирала, а он об этом даже не знал? – возмутилась Нарцисса. – А если б и знал, то все равно не смог бы приехать? Да как вы можете такое говорить?

– Вы думаете, что этот хладнокровный дьявол Баярд способен кого-нибудь любить? Да он за всю свою жизнь никого на свете, кроме Джона, и в грош не ставил. – Она яростно срезала дельфиниум. – Дуется тут, словно это мы во всем виноваты, словно это мы их насильно на эту войну посылали. А теперь ему приспичило купить себе автомобиль, и он непременно должен тащиться за ним в Мемфис. Вообразите: автомобиль в сарае у Баярда Сарториса, который ни одному владельцу автомобиля даже и цента из банка не выдаст… Хотите душистого горошка?

– Да, пожалуйста, – отвечала Нарцисса.

Мисс Дженни выпрямилась и вдруг неподвижно застыла.

– Нет, вы только взгляните! Вот как они страдают на войне, бедняжки, – сказала она, указывая ножницами на раму, по которой вился душистый горошек. За ней сосредоточенно маршировал одетый в военную форму Айсом с мотыгой на правом плече и с выражением самозабвенного восторга на физиономии. Поворачивая кругом, он напевал что-то в такт своему шагу.

– Айсом! – окликнула его мисс Дженни.

Айсом остановился как вкопанный, все еще держа мотыгу «на плечо».

– Слушаю, мэм, – кротко произнес он.

Мисс Дженни не сводила с него глаз, и под ее взглядом от военной выправки Айсома осталась одна лишь оболочка – опустив мотыгу, он каким-то неуловимым движением мгновенно стер ее с себя.

– Положи мотыгу и подай сюда вон ту корзинку. Первый раз в жизни ты по своей доброй воле ваял в руки садовый инструмент. Хотела бы я знать, какая форма заставит тебя копать землю, – я б тебе ее непременно купила.

– Так точно, мэм.

– Если тебе хочется играть в солдатики, отправляйся вместе с Баярдом куда-нибудь подальше и играй себе там с ним па здоровье. Я могу выращивать цветы без помощи армии, – добавила она и обернулась к гостье, держа в руках букет дельфиниума. – Ну, а вы над чем смеетесь?

– У вас обоих такой забавный вид, – отвечала девушка. – Вы гораздо больше похожи на солдата, чем бедняга Айсом, хотя он и в форме. Простите, что я смеюсь, – добавила она, кончиками пальцев касаясь век.

Мисс Дженни сердито фыркнула, положила дельфиниум в корзинку и, направившись к душистому горошку, яростно защелкала ножницами. Гостья двинулась следом, а позади с корзинкой в руке плелся Айсом. Покончив с горошком, мисс Дженни повернула обратно, сопровождаемая своею свитой; временами она замедляла шаг, чтобы срезать розу, и наконец остановилась возле клумбы, с которой тянулись перевернутые вверх дном яркие колокольчики тюльпанов. На этот раз им с Айсомом повезло – различные краски образовали на клумбе симметричный пестрый узор.

– Осенью, когда мы их выкапывали, я клала Айсому в правую руку луковицу красного тюльпана, а в левую – желтого, – пояснила она гостье. – Потом я говорила: «А ну-ка, Айсом, подай сюда красную». Он всякий раз протягивал мне левую руку, а если я смотрела на него подольше, то и обе сразу. «Ведь я же тебе велела держать красную луковицу в правой руке», – говорила я ему. «Да, мэм, вот она», – и он снова протягивал мне левую руку.

«Но это же не правая, дурень ты этакий!» – «А вы мне раньше сказали, что она правая», – отвечал он. Верно, черномазый?

Мисс Дженни поглядела на Айсома, который, невозмутимо ухмыляясь, словно желая ее задобрить, все тем же неуловимым движением еще раз стер с себя военную выправку.

– Да, мэм, так оно и было.

– То-то, – предостерегающе заметила мисс Дженни. – Ну, посудите сами, можно с таким остолопом развести приличный цветник? Каждую весну я с ужасом жду, что на клумбе с гиацинтами вдруг ни с того ни с сего появится кукуруза или горох. – Она еще раз окинула взглядом тюльпаны, мысленно оценивая соотношение тонов.

– Нет, тюльпанов вам не надо, – решительно заявила она и пошла дальше.

– Не надо, мисс Дженни, – серьезно согласилась гостья.

У калитки мисс Дженни остановилась и взяла у Айсома корзинку.

– Ступай домой и сними с себя все это барахло, слышишь?

– Да, мэм.

– Через несколько минут я посмотрю в окно. К этому времени ты должен быть в саду с мотыгой, – добавила она. – Держи ее обеими руками и старайся, чтоб она у тебя двигалась. Понял?

– Да, мэм.

– А Кэспи передай, чтобы он завтра с утра принимался за работу. Черномазые, которые тут кормятся, должны хоть иногда немножко поработать.

Но Айсом уже исчез, и обе женщины пошли дальше и поднялись на веранду. Войдя в прихожую, мисс Дженни доверительно заметила:

– Послушать его, так он и вправду собирается работать. А ведь он отлично знает, что после этих слов я просто не посмею выглянуть в окно. Проходите, – добавила она, распахивая дверь в гостиную.

Теперь эту комнату открывали лишь от случая к случаю, тогда как при жизни Джона Сарториса ею пользовались постоянно. Он регулярно давал званые обеды, а то и балы, и тогда распахивались створчатые двери, соединявшие гостиную со столовой, на лестницу выходили три негра со струнными инструментами, зажигались все свечи и среди этого богатства ароматов, музыки и красок сновал веселый и дерзкий хозяин. И здесь же, в этой комнате, в мягких отблесках своего щедрого очага, облаченный в серый военный мундир, пролежал он последнюю ночь, созерцая собственный апофеоз, завершивший великолепный, хотя и не всегда безупречно чистый карнавал его жизни.

Но при его сыне в гостиной собирались все реже и роже, и она постепенно и незаметно утратила свою веселую и величавую мужественность и по безмолвному уговору между его женой, женой его сына Джона и мисс Дженни стала просто комнатой, где они два раза в год производили генеральную уборку или же, сняв с мебели полотняные серые чехлы, как того требовал неукоснительно соблюдаемый ритуал, принимали почетных гостей. Таков был статус этой комнаты, когда появились на свет его внуки, и таким же он оставался вплоть до смерти их родителей и позже, до кончины его жены. После этого мисс Дженни о почетных гостях вспоминала очень редко, а о гостиной и вовсе никогда. Она говорила, что от этой комнаты ее прямо в дрожь бросает.

Итак, гостиная почти всегда стояла запертой, и постепенно все в ней пропиталось какой-то торжественной зловещей затхлостью. Порою молодой Баярд или Джон открывали дверь и заглядывали в торжественный сумрак, в котором, как добродушные мастодонты-альбиносы, маячили окутанные саванами призраки диванов и кресел. Но внутрь мальчики не входили – в их сознании комната уже связывалась со смертью, и это представление не мог полностью рассеять даже святочный блеск украшенного мишурой остролиста. Когда близнецы стали старше и могли сами принимать гостей, их отправили в школу, но даже на каникулах, хотя они со своими сверстниками превращали дом в настоящий бедлам, гостиную открывали только в сочельник, и тогда в ней водружали остролист, разжигали камин, а на стол перед камином ставили кувшин гоголь-моголя с ромом. А после того, как в 1916 году братья уехали в Англию, комнату открывали два раза в год для уборки по старинному ритуалу, который даже Саймон унаследовал от своих предков, для настройки рояля либо когда мисс Дженни с Нарциссой проводили там утро или вечер, но для парадных приемов уже Никогда.

В полумраке смутно вырисовывалась бесформенная в своих серых саванах мебель. Чехол был снят только с рояля, и Нарцисса выдвинула табурет, сняла шляпу и бросила ее на пол. Мисс Дженни поставила на пол корзину, вытащила из темного угла за роялем жесткий стул с прямой спинкой, тоже без чехла, уселась и сняла фетровую шляпу с аккуратно причесанной седой головы. Окна за тяжелыми коричневыми портьерами были закрыты ставнями, и свет, проникавший в комнату через открытую дверь, еще больше подчеркивал сумрак и окончательно лишал всякой формы неведомые зачехленные предметы.

Но за всеми этими серыми глыбами и по всем углам, как актеры в ожидании выхода у боковых кулис, притаились фигуры в шелковых и атласных кринолинах и фижмах, в камзолах и широких плащах, а иные в серых мундирах, опоясанных широкими алыми шарфами, и с грозными шпагами, до поры до времени мирно покоящимися в ножнах, а среди них, быть может, и сам Джеб Стюарт на украшенном цветочными гирляндами лоснящемся гнедом коне или же такой, каким он запомнился ей в 58 году в Балтиморе под ветками остролиста и омелы, с золотыми кудрями, ниспадающими на тонкое черное сукно. Мисс Дженни сидела, гордо выпрямив свою гренадерскую спину, положив на колени шляпу и сосредоточенно глядя перед собой, а в это время ее гостья коснулась клавиш, и звуки понеслись и, сплетаясь в мелодию, постепенно закрыли занавесом сцену.

На кухне завтракал Кэспи, а отец его Саймон, сестра Элнора и племянник Айсом (в военной форме) сидели и смотрели, как он ест. До войны он помогал Саймону на конюшне, был мальчиком на побегушках, выполняя всю ту работу, которую Саймон под предлогом своей дряхлости и сыновнего долга Кэспи ухитрялся на него взвалить, а также ту, которую мисс Дженни могла для него изобрести и от которой ему не удавалось отвертеться. Кроме того, старый Баярд время от времени посылал его работать в поле. Потом его забрали по призыву и отправили во Францию, в доки Сен-Сюльпис[21 - …в доки Сен-Сюльпис… – По-видимому, мистификация или ошибка Фолкнера. Все населенные пункты во Франции с названием Сен-Сюльпис находятся далеко от моря.], в рабочий батальон, где он выполнял всю ту работу, которую сержанты и капралы ухитрялись взвалить на его штатские плечи, и еще ту, которую офицеры-белые могли для него изобрести и от которой ему не удавалось отвертеться.

После этого вся работа в доме легла на Саймона и Айсома. Но мисс Дженни без конца гоняла Айсома по всяким пустякам, и потому Саймон вскоре возненавидел военных заправил такой лютой ненавистью, словно он был профессиональным деятелем демократической партии. Тем временем Кэспи, не слишком утруждая себя работой, приобщался к европейскому образу жизни в условиях военного времени – без сомнения, к грядущей своей погибели, ибо в конечном счете «шум утих и полководцы удалились»[22 - «Шум утих и полководцы удалились» – цитата из хрестоматийного стихотворения английского поэта и прозаика Редьярда Киплинга (1869-1936) «Последнее песнопение» (1897).], оставив за собою пустоту, заполненную обычной ожесточенной перебранкой законных наследников Армагеддона[23 - Армагеддон  – место, где, согласно Апокалипсису, должна произойти решающая битва между воинствами Христа и Антихриста. Здесь – в переносном значении «великая битва».], и Кэспи вернулся на родину человеком с точки зрения социологии совершенно никчемным, с ярко выраженным отвращением к труду – как честному, так я любому другому, – а также с двумя почетными ранами, добытыми в резне за игрой в кости. Однако он все же вернулся – к ворчливому удовлетворению своего родителя и к восторгу Айсома и Элноры, и теперь сидел на кухне и рассказывал им про войну.

– Белые мне нынче не указ, – говорил он. – Война все это изменила. Раз мы, цветные, годимся на то, чтоб Францию от немцев спасать, значит, мы годимся и на то, чтоб нам дали все права, какие есть у немцев. Французы так и думают, ну, а если Америка не согласна, мы ее научим. Да, сэр, это цветной солдат спас Францию, да и Америку в придачу. Черные полки поубивали больше немцев, чем все армии белых людей вместе взятые, не говоря про пароходы, что мы с утра до ночи за доллар в день разгружали.

– Сдается мне, парень, что твой длинный язык на войне короче не стал, – заметил Саймон.

– Война-то как раз негру язык и развязала, – поправил его Кэспи. – Дала ему право говорить. Убивайте немцев, а речи на потом отложите – вот нам что сказали. Так мы и сделали.

– А ты сам сколько человек убил, дядя Кэспи? – почтительно осведомился Айсом.

– Стану я их считать. Иной раз за утро убьешь столько, сколько тут во всем доме народу не наберется. Сидим это мы однажды на дне парохода – он к берегу был привязан, – как вдруг подходит эта лодка ихняя подводная и рядом с нами останавливается. Офицеры белые – те сразу на берег повыскакивали да и попрятались. Ну, а мы, конечно, сидим себе там внизу и знать ничего не знаем, покуда кто-то вниз по лестнице спускаться начал. У нас даже и винтовок при себе не было, ну, мы, как увидели, что зеленые ноги к нам по лестнице лезут, сразу под лестницу забрались, а чуть кто из них на пол соскочит – один из наших трах его по башке поленом, а другой его сразу в сторону оттаскивает да глотку ему кухонным ножом перерезает. Их там штук тридцать было… Элнора, кофе у тебя еще есть?

– Ишь ты как, – пробормотал Саймон.

Айсом молча таращил глаза, а Элнора сняла с плиты кофейник и налила Кэспи еще чашку. Некоторое время он молча прихлебывал кофе.

– А другой раз мы с одним парнем шли по дороге. Надоело нам эти пароходы с утра до ночи разгружать, и однажды капитанов денщик подсмотрел, куда капитан бланки от увольнительных прячет, ну и взял себе пачку, и вот идем мы с ним по дороге, и вдруг нас нагоняет грузовик, и шофер спрашивает, куда, мол, вас подвезти. Он раньше в школе учился, и как подъедем мы к городу, где много военной полиции, он сразу три увольнительных напишет, и мы себе повсюду на этом самом грузовике разъезжаем, но вот однажды утром подходим мы к своему грузовику, смотрим – а на нем военный полицейский сидит, а шофер ему что-то толкует. Тогда мы махнули в сторону и потопали дальше пешком. Тут уж нам пришлось обходить все места, где военная полиция засела, потому что мы с тем парнем увольнительные писать не умели.

И вот идем мы с ним однажды по дороге. Дорога была вся разбитая – непохоже, чтоб тут нам полицейские попались. Но в последнем городе, который мы обходили, их несколько было, и потому мы не знали, что подошли так близко туда, где воюют, пока не добрались до моста и не наткнулись на целый полк немцев – они там в реке купались. Как увидели нас немцы, так все под воду и нырнули, а мы с приятелем схватили два ихних пулемета, поставили на перила, и как немец голову из воды высунет, чтоб дыхнуть, так мы его и подстрелим. Все равно как черепаху на болоте. Я так думаю, что мы их не меньше сотни ухлопали, пока у нас патроны не кончились. Вот за это самое мне ее и дали.

Он вытащил из кармана блестящую металлическую бляху пуэрто-риканского происхождения, и Айсом тихонько подошел на нее взглянуть.

– М-м-м, – промычал Саймон. Он сидел, положив руки на колени, и восхищенно смотрел на сына. Элнора тоже подошла поближе. Руки у нее были в муке.

– А какие они из себя? Хоть на людей-то похожи? – спросила она.

– Они большие, – отвечал Кэспи. – Краснорожие, футов восемь ростом. Во всей американской армии с ними никто справиться не мог – одни только цветные полки.

Айсом вернулся в свой угол за ящиком с дровами.

– А тебе, малый, разве не велено было в саду поработать? – спросил его Саймон.

– Нет, сэр, – отвечал Айсом, не сводя восхищенного взора со своего дяди. – Мисс Дженни сказала, что на сегодня хватит.

– Смотри не приходи ко мне скулить, если она задаст тебе трепку, – предостерег его Саймон и, обратившись к сыну, спросил: – А где ты следующую порцию немцев прикончил?

– Мы больше никого не убивали, – сказал Кэспи. – Решили, что с нас довольно – оставим их тем ребятам, кому за это деньги платят. Пошли мы дальше и шли, пока дорога не уперлась в поле. Там были разные канавы, старые проволочные заборы и ямы, а в ямах жили люди. Это были белые американские солдаты, и они нам посоветовали присмотреть себе яму и пожить у них немножко, если мы хотим узнать, что такое мир и уют на войне. Мы нашли сухую яму и стали в ней жить. Делать нам было нечего, и мы по целым дням лежали себе в тенечке, глядели на воздушные шары и слушали, как стреляют на дороге, где-то мили за четыре. Парень, который был со мной, думал, что это на кроликов охотятся, но я-то знал что к чему. Белые ребята были грамотные, они выправили нам увольнительные, и мы потихоньку пошли туда, где стояла армия, чтобы достать себе жратвы. Когда увольнительные кончились, мы нашли в лесу место, где жили французские солдаты с пушками, пошли к ним, и они нас накормили.

Так мы жили долго, потом однажды воздушные шары улетели, и белые ребята сказали, что пора двигаться дальше. Но нам с тем парнем уходить было незачем, и мы остались на старом месте. В тот вечер мы пошли за едой к французам, а их там уже нет. Парень, который был со мной, сказал, что их, наверно, немцы поймали, но мы не знали, правда это или нет, – мы со вчерашнего дня никакого шума не слышали. Вот мы и вернулись обратно в яму. Жрать нам было нечего, залезли мы к себе и легли спать, а наутро кто-то забрался к нам в яму, наступил на нас ногой, и мы проснулись. Это была одна из тех дамочек, что в армии боевой дух поднимают, она собирала немецкие штыки и пряжки от ремней. «Кто это тут?» – спрашивает, а мой приятель ей отвечает: «Ударные отряды». Вылезли мы тогда из ямы, но не прошли и шагу, как целый грузовик военных полицейских приехал. А увольнительные-то у нас кончились.

– Что же вы тогда сделали? – спросил Саймон.

Айсом молча таращил глаза в сумрачном углу за ящиком с дровами.

– Они нас схватили и посадили в тюрьму. Но война уже почти кончилась, и надо было опять пароходы грузить, и потому нас отправили в город Брест[24 - Брест – французский военный и торговый порт на полуострове Бретань.]…

Белый мне нынче не указ, будь он военный полицейский или кто другой, – снова заявил Кэспи. – Однажды вечером сидим мы с ребятами и в кости режемся. Горнист уже отбой сыграл – чтоб свет гасить, значит, но в армии все могут делать что хотят, пока им не запретили, и потому, когда к нам явилась военная полиция и сказала: «Гасите-ка вы тут свет», один наш парень им ответил: «Идите сюда, мы вам покажем, как свет гасят». Их было двое, полицейских этих, они высадили дверь да как начнут палить, и тогда один из наших опрокинул лампу, и мы все разбежались. Наутро нашли одного полицейского – у него воротнику не на чем было держаться, и еще двоих убитых из наших. Но кто из нас еще там был – они так и не узнали. А потом мы домой поехали.

Кэспи допил кофе.

– Белый мне нынче не указ – будь он хоть капитан, хоть лейтенант, хоть из военной полиции. Война показала белым, что им без цветного не обойтись.

Топчут его в грязь, а чуть дело плохо – сразу: «Прошу вас, мистер цветной, сэр, пожалуйте сюда, где горн играет, ах, мистер цветной, вы спаситель отечества»[25 - «Прошу вас, мистер цветной, сэр, пожалуйте сюда… спаситель отечества». – Видимо, пародийная парафраза баллады Р.Киплинга «Томми», герой которой, английский солдат, жалуется на двойственное отношение к нему почти в тех же выражениях, что и герой Фолкнера.]. Ну, а теперь цветной народ хочет пожать плоды победы. И чем скорее, тем лучше.

– Ишь ты как, – пробормотал Саймон.

– Да, сэр, и насчет женщин тоже. Была у меня одна белая во Франции, вот и здесь тоже будет.

– Послушай, что я тебе скажу, черномазый, – заметил Саймон. – Господь Бог очень долго о тебе заботился, но вечно он с тобой возиться не станет.

– Ну что ж, обойдемся и без него, – отвечал Кэспи. Он встал, потянулся и добавил: – Выйду-ка я на дорогу да съезжу на попутной в город. Дай мне сюда мою форму, Айсом.

Мисс Дженни со своею гостьей стояла на веранде, когда Кэспи обогнул дом и вышел на аллею.

– Вон идет ваш садовник, – сказала Нарцисса.

Мисс Дженни подняла глаза.

– Это Кэспи, – возразила она. – Как по-вашему, куда он собрался? Держу пари на доллар, что в город, – добавила она, глядя на развинченную фигуру в хаки, которая всем своим видом выражала какую-то ленивую наглость. – Кэспи!

Проходя мимо маленького автомобиля Нарциссы, он замедлил шаг и посмотрел на машину с таким бесконечным пренебрежением, когда даже усмехнуться лень, а потом вразвалку двинулся дальше.

– Эй, Кэспи! – еще громче повторила мисс Дженни. Но он, не останавливаясь, шел вперед – вразвалку, неторопливо и нагло.

– Он прекрасно все слышал, – угрожающе сказала мисс Дженни. – Мы займемся этим, когда он вернется. И какому ослу пришло в голову нарядить черномазых в ту же ферму, что и белых? Мистер Вардаман знал, чем это пахнет[26 - Мистер Вардаман знал, чем это пахнет… – Правый политический деятель Джеймс К. Вардаман (1861-1930), губернатор штата Миссисипи (1904-1908), сенатор США от демократической партии (1913-1919), резко выступал против вступления Америки в первую мировую воину; был одним из шести сенаторов, голосовавших против объявления войны Германии. Его демагогические выступления по военным и расовым вопросам пользовались широкой популярностью среди малоимущих белых южан.], он в свое время говорил этим вашингтонским ослам, что так нельзя.

Но что вы хотите – политики! – Она вложила в это невинное слово совершенно уничтожающее презрение. – Знаете, что я сделаю, если мне когда-нибудь надоест общаться с порядочными людьми? Выставлю свою кандидатуру в конгресс… Нет, каково, – я опять начинаю ораторствовать! Честно говоря, мне иногда кажется, что эти Сарторисы и все их владения созданы специально для того, чтобы меня терзать и мучить. Слава Богу – хоть на том свете мне не придется иметь с ними дело. Я не знаю, куда они попадут, но только ни один Сарторис по своей доброй воле в раю минуты лишней не просидят.

– Вы, как видно, точно знаете, что ждет вас на том свете, – засмеялась Нарцисса.

– Еще бы! По-моему, я давно уже заработала себе нимб и арфу! – Прикрыв рукою глаза, она посмотрела на аллею. Кэспи как раз дошел до ворот и теперь стоял в ожидании попутной повозки.

– Только не вздумайте его подвозить, – сказала она вдруг. – Вы не останетесь обедать?

– Нет, – отвечала гостья. – Мне пора домой. Тетя Сэлли сегодня плохо себя чувствует. – Держа в руках шляпу и корзинку с цветами, она задумчиво постояла на солнце. Потом, как бы внезапно приняв решение, вытащила спрятанный на груди листок бумаги.

– Еще одно получили? – спросила мисс Дженни, наблюдая за ней. – Дайте я посмотрю. – Она взяла сложенный листок, развернула его и отошла в тень. Приколотый к ее груди маленький золотой футляр соединялся пружинкой с тонким шелковым шнурком, к которому было прикреплено пенсне. Она дернула за шнурок и водрузила пенсне на свой горбатый нос. Под стеклами холодно блеснули пронизывающие, как у хирурга, глаза.

Почерк на большом листе бумаги был разборчивый и ясный, на первый взгляд лишенный всякого индивидуального характера; рука писавшего обличала лишь молодость и мягкую, но такую настойчивую откровенность, Которая невольно вызывала удивление.

«Вы не ответили на мое письмо от 25-го. Я пока и не ждал ответа. Вы мне скоро ответите мне торопиться некуда. Я вас не обижу я честный и благородный вы еще меня узнаете когда наши пути сойдутся. Я пока не жду ответа но вы сама знаете как подать мне знак».

Мисс Дженни с легким, едва заметным отвращением сложила письмо.

– Я бы эту гадость, конечно, сожгла, если б она не была единственной уликой, которая поможет нам его поймать. Сегодня же отдам это Баярду.

– Нет-нет, – поспешно возразила Нарцисса, протягивая руку. – Пожалуйста, не надо. Дайте я порву.

– Но ведь это – единственная улика, это письмо и еще то, другое, дитя мое. Мы наймем сыщика.

– Нет, нет, пожалуйста, не надо. Я не хочу, чтобы об этом знал кто-нибудь чужой. Прошу вас, мисс Дженни. – Она снова протянула руку.

– Вы просто хотите его сохранить, – холодно и осуждающе произнесла мисс Дженни. – Разумеется, глупым девчонкам подобные вещи льстят.

– Я его порву, – повторила Нарцисса. – Я б его сразу порвала, но я хотела хоть кому-нибудь рассказать. Я.– я.– мне казалось, что если я его кому-нибудь покажу, я не буду чувствовать себя такой грязной. Пожалуйста, отдайте.

– Что за вздор! Почему вы должны чувствовать себя грязной? Разве вы дали ему повод?

– Прошу вас, мисс Дженни.

Но мисс Дженни не выпускала письма из рук.

– Не будьте дурой, – отрезала она. – Почему такая вещь может заставить вас чувствовать себя грязной? Любой молодой девице могут прислать анонимное письмо. И многим это нравится. Мы все уверены, что мужчины испытывают к нам подобные чувства, и невольно восхищаемся тем человеком, у которого хватило смелости сказать нам об этом – кто бы он ни был.

– Хоть бы он подписался. Мне ведь все равно, кто он. Но так… Пожалуйста, мисс Дженни.

– Не будьте дурой, – повторила мисс Дженни. – Как мы узнаем, кто это был, если вы уничтожите улики?

– Не хочу я ничего знать! – Мисс Дженни отдала ей письмо, Нарцисса изорвала его в мелкие клочки, бросила их за забор и вытерла руки о платье.

– Не хочу ничего знать. Я хочу поскорее об этом забыть.

– Ерунда. Вы и сейчас умираете от любопытства. Держу пари, что вы смотрите на каждого прохожего и гадаете – а вдруг это он. Если не принять никаких мер, это будет продолжаться. И наверняка станет еще хуже. Давайте я скажу Баярду.

– Нет, нет, ни за что. Я не хочу, чтоб он узнал и подумал, что я… что я могла бы… Знаете что: я теперь буду сжигать их не распечатывая… Мне правда пора.

– Вот именно – вы будете бросать их прямо в печку, – с холодной иронией подтвердила мисс Дженни.

Нарцисса спустилась по ступенькам, а мисс Дженни снова вышла на солнце, сняла пенсне, и оно скользнуло обратно в футляр.

– Конечно, вам виднее, но я бы на вашем месте этого ни за что не потерпела. Правда, мне уже не двадцать шесть. Ну, ладно, приезжайте, когда получите еще одно письмо или когда вам опять понадобятся цветы.

– Обязательно приеду. Спасибо за цветы.

– И сообщайте мне, что пишет Хорее. Слава Богу, что он везет всего лишь стеклодувный аппарат, а не военную вдовушку.

– Обязательно сообщу. До свидания. – Нарцисса прошла сквозь пятнистую тень. На фоне ее гладкого белого платья четким пунктиром вырисовывалась корзинка с цветами. Она села в свой автомобиль. Верх его был откинут, она положила шляпу на сиденье, завела мотор и, еще раз оглянувшись, помахала рукой. – До свидания.

Негр, медленно шагавший по дороге, остановился, украдкой наблюдая за приближающейся машиной. Когда Нарцисса с ним поравнялась, он посмотрел ей прямо в лицо, и она поняла, что он вот-вот ее окликнет. Она дала полный газ и помчалась в город, где на холме среди виргинских можжевельников стоял кирпичный дом, в котором она жила.

Нарцисса ставила дельфиниум в матовую лимонно-желтую вазу на рояле. Тетушка Сэлли Уайэт, сидя в качалке у окна, равномерно раскачивалась, шлепая в такт ногами по полу. На подоконнике за мягко колышущимися занавесками стояла корзинка с ее рукоделием, а рядом была прислонена трость черного дерева.

– Ты провела там целых два часа и даже его не видела? – спросила она.

– Его не было дома, – отвечала Нарцисса. – Он уехал в Мемфис.

Тетушка Сэлли мерно качалась в качалке.

– Я бы на их месте велела ему оставаться там, где он был. Ни за что б не допустила, чтоб этот малый торчал в доме, будь он мне хоть трижды родня.

Зачем он поехал в Мемфис? Я думала, что это его аэропланное заведение – или как оно там называется – уже закрылось – Может быть, он поехал по делу.

– Какие у него могут быть дела в Мемфисе? Надеюсь, у Баярда Сарториса хватило ума этому дурню никаких дел не поручать.

– Не знаю, – отвечала Нарцисса, поправляя дельфиниум. – Я думаю, он скоро вернется. Тогда вы сможете сами его спросить.

– Я?! Да я с ним за всю его жизнь двух слов не сказала. И впредь не собираюсь. Я привыкла вращаться в обществе джентльменов.

Подбирая цветы, Нарцисса обломала несколько стеблей.

– Разве он совершил что-нибудь непозволительное для джентльмена, тетя Сэлли?

– Всего только прыгал с водяных цистерн и летал на воздушных шарах – специально чтобы пугать людей. Неужели ты думаешь, что я держала бы у себя такого шалопая? Да я б на месте Дженни и Баярда его в сумасшедший дом упрятала.

– Но ведь он вовсе не прыгал с цистерны. Он просто спустился с нее на веревке и нырнул в пруд. А на воздушном шаре летал Джон.

– А мне совсем другое говорили. Мне говорили, будто он спрыгнул с цистерны, перемахнул через целый состав товарных вагонов и штабелей с бревнами и угодил прямо в пруд.

– Ничего подобного. Он спустился по веревке с крыши дома, а потом нырнул в пруд. Веревка была привязана к водяной цистерне.

– А разве ему не пришлось прыгать через бревна и товарные вагоны? И разве он не мог при этом с таким же успехом сломать себе шею, как если б он прыгал с цистерны?

– Наверное, мог, – отвечала Нарцисса.

– Ну вот, а я что говорю? Зачем все это было нужно?

– Не знаю.

– То-то и оно, что не знаешь. Вот потому он так и сделал.

Тетя Сэлли продолжала с торжествующим видом раскачиваться в качалке. Нарцисса внесла последний штрих в голубой узор из дельфиниума. На подоконнике рядом с корзинкой внезапно и беззвучно – словно выскочив из рукава фокусника – возник пестрый черно-желтый кот. Постояв на согнутых лапах, он, сощурясь, оглядел комнату, а затем улегся на брюхо и, вытянув шею, узким розовым языком принялся вылизывать себе плечо. Нарцисса подошла к окну и погладила кота по блестящей спине.

– А потом он полетел на воздушном шаре, когда…

– Но ведь это был Джон, а вовсе не Баярд, – повторила Нарцисса.

– А мне совсем другое говорили. Мне говорили, что это был именно он и что Баярд и Дженни со слезами на глазах умоляли его этого не делать. Мне говорили…

– Но ведь там никого из них не было. Баярда там вообще не было. А на воздушном шаре летел Джон. Владелец шара захворал, и он полетел, чтоб не разочаровывать фермеров. Я сама там была.

– Ну да – стояла и позволила ему лететь, вместо того чтоб позвонить по телефону Дженни или перейти площадь и вызвать Баярда из банка. Стояла и даже рта не раскрыла.

– Да, – отвечала Нарцисса. Она действительно стояла рядом с Хоресом в неподвижной, напряженно застывшей толпе фермеров, смотрела, как шар раздувается и натягивает канаты; смотрела на Джона Сарториса в вылинявшей фланелевой рубашке и вельветовых брюках, на балаганщика, который объяснял ему устройство разрывной веревки и парашюта; стояла, не успевая ловить ртом воздух, с бешеной скоростью вырывавшийся из легких; смотрела, как шар взмывает в небо вместе с Джоном – он сидел на хрупкой трапеции, болтавшейся внизу, – смотрела, как шар и люди и все кругом медленно опрокидывается, а потом вдруг обнаружила, что, уцепившись за Хореса, стоит под прикрытием какого-то фургона и пытается перевести дух.

Джон опустился на заросли колючей ежевики милях в трех от города, отцепил парашют, вышел на дорогу и остановил проезжавшего в фургоне негра. Когда до города оставалось не больше мили, он увидел старого Баярда, который бешено несся навстречу в коляске, и пока они стояли бок о бок посреди дороги, старый Баярд изливал накопившуюся ярость, между тем как в фургоне сидел в изодранной одежде его внук и его исцарапанное лицо выражало чувства человека, которому довелось испытать нечто столь невыразимо прекрасное, что потеря этой на миг воплощенной мечты воспринималась как очищение, а вовсе не как утрата.

Назавтра, проходя по улице, Нарцисса встретила Джона, который с бешеной стремительностью, отличавшей обоих братьев, выбежал из какой-то лавки, отскочил в сторону, чтобы не сбить ее с ног, и выпалил:

– Ах, извини… Здравствуй.

Лицо его, заклеенное крест-накрест пластырем, было озорным, веселым и дерзким. На мгновенье она подняла на него широко открытые, полные отчаяния глаза, потом прижала ладонь к губам и быстро, почти бегом, пошла прочь.

Потом он уехал вместе с братом, и война отгородила их от всех, словно двух запертых в отдаленной конуре беспокойных псов. Мисс Дженни рассказывала ей о них, о скучных письмах, которые они из чувства долга изредка посылали домой, а потом он погиб – где-то далеко за морем, и не было тела, чтобы возвратить его земле, и оттого ей казалось, что он все еще смеется над словом «смерть», как смеялся прежде над прочими словами, означающими покой, – смеется, не дождавшись, пока время и весь его реквизит не внушат ему, что итог человеческой мудрости – вознестись в мечтах так высоко, чтобы в поисках этой мечты не утратить и ее самое.

Тетушка Сэлли мерно качалась в качалке.

– Не все ли равно, который из двух это был. Они оба друг друга стоят.

Впрочем, они не виноваты, что их так дурно воспитали. Испортили вконец – и того и другого. Люси Сарторис до самой своей смерти никому не позволяла делать им замечания. Будь это мои дети… – Она все качалась и качалась. – Я б из них эту дурь выбила. Нечего сказать – вырастили парочку диких индейцев. Эти Сарторисы воображают, что лучше их на свете никого нет. Даже Люси Крэнстон – родом из такой семьи, каких во всем штате не сыщешь, – и та вела себя так, будто само провидение удостоило ее чести стать женой одного Сарториса и матерью еще двоих. А все гордыня, ложная гордыня.

Она мерно качалась в качалке. Под рукой у Нарциссы с ленивым нахальством мурлыкал кот.

– Это их сам бог наказал, отняв у них Джона, а не его брата. Джон по крайней мере раскланивался, встречая на улице даму, а уж этот… – Она ритмично раскачивалась, шлепая ногами по полу. – Смотри держись от него подальше. Он убьет тебя, как свою бедняжку жену.

– Дайте мне хотя бы получить благословение церкви, тетя Сэлли, – сказала Нарцисса.

Под глянцевитой шкурой кота, которую она гладила, внезапно узлами вздулись тугие, словно проволока, мышцы, и он, растянувшись как резинка, вырвался из-под ее руки, с молниеносной быстротой пролетел по веранде и скрылся из виду.

– Ой! – вскричала Нарцисса. Она стремительно обернулась, схватила палку тетушки Сэлли и выскочила из комнаты.

– Это еще что такое?.. – промолвила тетушка Сэлли. – Дай мне сюда мою палку!

Она еще немного посидела, глядя на дверь и прислушиваясь к быстрому стуку каблуков Нарциссы, который донесся сначала из прихожей, а потом с веранды. Затем встала, высунулась в окно и крикнула:

– Дай сюда мою палку!

Нарцисса сбежала по ступенькам в сад. Посреди клумбы с каннами, припав к земле и вертя во все стороны головой с желтыми немигающими глазами, притаился кот.

Нарцисса кинулась к нему, размахивая палкой.

– Положи сейчас же! Брось! – кричала она.

Желтые глаза сверкнули в ее сторону, а потом кот опустил голову и длинным грациозным прыжком рванулся прочь, унося в зубах пойманную птицу.

– Ах ты, гадина! Ах ты… Сарторис! – крикнула Нарцисса, запустив палкой в пятнистую молнию, которая, сверкнув напоследок, скрылась за углом дома.

– Сию минуту подними и подай мне палку! – кричала в окно тетушка Сэлли.



Нарцисса и мисс Дженни сидели в полутемной гостиной. Двери, как всегда, были распахнуты настежь, и молодой Баярд, неожиданно возникнув в дверном проеме, остановился и посмотрел на Нарциссу.

– Это Баярд, – сказала мисс Дженни. – Поди сюда, сынок, поздоровайся с Нарциссой.

– Здравствуйте, – невнятно пробормотал он, а Нарцисса повернулась на табуретке и отпрянула к роялю.

– Это кто такая? – спросил он. Войдя в комнату, он внес с собой напряженную холодную порывистость, которую она хорошо помнила.

– Это Нарцисса, – сердито ответила мисс Дженни. – Поди сюда, поговори с ней и не притворяйся, будто ты ее в первый раз в жизни видишь.

Нарцисса протянула ему руку, и он помедлил, небрежно держа ее в своей и не глядя в ее сторону. Она отняла руку. Тогда он взглянул на нее, потом снова отвел глаза и продолжал стоять над обеими женщинами, приглаживая рукой волосы.

– Я хочу выпить. Не могу найти ключ от конторки, – сказал он.

– Побудь здесь немножко, поговори с нами, а потом выпьешь.

Он с минуту постоял, потом порывисто отошел в сторону, и не успела мисс Дженни раскрыть рот, как он уже сорвал чехол с ближайшего кресла.

– Не трогай, дикарь ты эдакий! – вскричала мисс Дженни. – Если у тебя нет сил стоять, садись на мой стул. Я сейчас вернусь, – добавила она, обращаясь к Нарциссе. – Только ключи принесу.

Он опустился на стул и, продолжая поглаживать голову, сосредоточенно глядел на свои сапоги. Нарцисса сидела совершенно неподвижно, откинувшись к роялю.

– Мне так жаль вашу жену… и Джона, – проговорила она наконец. – Я просила мисс Дженни передать вам, когда она…

Он сидел, медленно поглаживая голову, но за этим минутным спокойствием скрывалась сосредоточенная порывистость.

– А вы не замужем? – спросил он. Она сидела совсем тихо. – Советую попробовать. Каждый должен хоть раз вступить в брак и каждый должен побывать хоть на одной войне.

Как только мисс Дженни вернулась с ключами, он резким движением поднял свое длинное угловатое тело и вышел.

– Продолжайте, – сказала мисс Дженни. – Он больше не будет нам мешать.

– Нет, мне пора. – Нарцисса быстро встала и взяла с рояля шляпу.

– Но вы же только что приехали.

– Мне пора, – повторила Нарцисса.

Мисс Дженни поднялась.

– Ну, если пора, так пора. Подождите минутку, я нарежу вам цветов.

– Нет, нет, как-нибудь в другой раз… я… я скоро приеду специально за цветами. До свидания.

Подойдя к двери, она быстро окинула взглядом прихожую и пошла дальше. Мисс Дженни проводила ее до веранды. Нарцисса спустилась по ступенькам и торопливо пошла к своему автомобилю.

– Приезжайте поскорее! – крикнула ей вслед мисс Дженни.

– Спасибо, приеду, – отвечала Нарцисса. – До свидания.




2


Молодой Баярд приехал из Мемфиса в своем автомобиле. До Мемфиса было семьдесят пять миль, и поездка заняла час сорок минут, потому что часть дороги представляла собой грунтовой проселок. Автомобиль был длинный, низкий и серый. Четырехцилиндровый мотор имел шестнадцать клапанов, восемь запальных свечей, и фирма гарантировала 80 миль в час, хотя к ветровому стеклу была приклеена бумажка (он не обращал на нее ни малейшего внимания), на которой красными буквами было написано, что первые 500 миль ездить с такой скоростью не рекомендуется.

Он проехал по аллее и остановился перед домом; дед его сидел, положив ноги на перила веранды, а мисс Дженни, как всегда подтянутая в своем черном платье, стояла у колонны. Она спустилась по ступенькам, осмотрела автомобиль, открыла дверцу и села на сиденье. Саймон подошел к дверям, окинул автомобиль уничтожающим взором и удалился, а Айсом, появившись из-за угла, с нескрываемым восторгом медленно ходил вокруг. Старый Баярд, держа в руке сигару, небрежно глянул на запыленную серую махину и хмыкнул.

– Да тут удобно, как в качалке, -я сказала мисс Дженни. – Иди попробуй.

Но он снова хмыкнул и, не спуская ног с перил, смотрел, как молодой Баярд садится за руль. Мотор, как бы в виде опыта, взревел и умолк. Айсом стоял рядом, словно гончая на сворке. Молодой Баярд посмотрел на него.

– В следующий раз ты можешь поехать со мной, – сказал он.

– А почему не сейчас? – сказала мисс Дженни. – Влезай, Айсом.

Айсом забрался на сиденье, и старый Баярд смотрел, как автомобиль бесшумно проехал по аллее и скрылся из виду в долине. Вскоре над деревьями появилось розовое облачко пыли; медленно поднявшись в вечернюю лазурь, оно постепенно растаяло на солнце, а звук, напоминающий раскаты– отдаленного грома, пророкотал и замер вдали. Старый Баярд по-прежнему попыхивал сигарой. В дверях снова возник Саймон.

– Интересно, куда это их понесло перед самым обедом? – спросил он.

Баярд хмыкнул, и Саймон остался стоять в дверях, бормоча что-то себе под нос.

Минут через двадцать автомобиль пронесся по аллее и остановился почти на прежнем месте. Сзади сидел Айсом, и его черная физиономия с разинутым ртом напоминала открытый рояль. Мисс Дженни была без шляпы, обеими руками она придерживала волосы, и когда автомобиль остановился, еще некоторое время продолжала сидеть. Потом глубоко вздохнула.

– Приходится пожалеть, что я не курю, – сказала она и, подумав, добавила: – А быстрее он ехать не может?

Айсом вылез и открыл ей дверцу. Она вышла с некоторым трудом, но глаза ее сияли, а старые сухие щеки зарумянились.

– И далеко вы ездили? – спросил Саймон, все еще стоявший у дверей.

– Мы были в городе, – гордо отвечала она, и голос ее звучал звонко, как у молодой девушки. До города было четыре мили.

Неделю спустя старик Фолз явился в город и нашел старого Баярда в его конторе. Контора служила также и кабинетом директора. Это была большая комната; в ней стоял длинный стол со стульями по сторонам, высокий шкаф, где хранились чистые банковские бланки, а также письменный стол-бюро с крышкой на роликах, вращающееся кресло и диван, на котором старый Баярд днем имел обыкновение вздремнуть часок-другой.

Письменный стол в конторе, как и дома, был завален всевозможными вещами, не имевшими ни малейшего отношения к банковскому делу, полка над камином представляла собой склад разных предметов сельскохозяйственного назначения, а сверх того запыленной коллекции трубок и трех или четырех банок табаку, который служил утешением не только для всего персонала банка, начиная с директора и кончая дворником, но и для значительной части его клиентов. В хорошую погоду старый Баярд почти весь день сидел на складном стуле у парадной двери, и, завидев его там, клиенты заходили в контору и наполняли свои трубки табаком из этих банок. Существовал как бы неписаный закон – не брать табаку больше чем на одну трубку. В этой же конторе старик Фолз и старый Баярд уединялись во время ежемесячных визитов старика и полчаса перекрикивались друг с другом (оба были совершенно глухи). Каждое их слово было ясно слышно на улице и в лавках по обе стороны банка.

У старика Фолза были невинные голубые глаза ребенка, и первым делом он разворачивал пакет, припасенный для него старым Баярдом, вынимал плитку жевательного табаку, отрезал от нее кусочек, клал его в рот и аккуратно убирал плитку обратно в пакет. Два раза в год в пакете лежал костюм, а в остальные визиты – табак и кулечек мятных конфет. Старик никогда не разрезал шпагат, а всякий раз своими негнущимися узловатыми пальцами аккуратно его развязывал и снова завязывал. Денег он не брал.

И вот он сидел в своем чистом выцветшем комбинезоне, положив на колени пакет, и рассказывал Баярду об автомобиле, который утром повстречался ему на дороге. Старый Баярд сидел совершенно неподвижно и, пока тот не кончил, не спускал с него свирепых старых глаз.

– Ты разобрал, кто там сидел? – спросил он.

– Эта штуковина пролетела так быстро, что я не мог разглядеть, сидит в ней кто или нет. Когда я пришел в город, я спросил, кто это был. Похоже, один только вы не знаете, как он быстро ее гоняет.

Старый Баярд некоторое время сидел молча, а потом крикнул:

– Байрон!

Открылась дверь, и вошел бухгалтер.

– Слушаю, сэр, господин полковник, – без всякого выражения произнес он.

– Позвоните ко мне домой и велите моему внуку не трогать автомобиль, пока я не вернусь.

– Слушаю, сэр, господин полковник, – отвечал тот и удалился так же молча, как и пришел.

Баярд с шумом повернулся в своем вращающемся кресле, а старик Фолз нагнулся вперед и впился в него взглядом.

– Что это за шишка у вас на лице, Баярд? – спросил он.

– Что? – в свою очередь прокричал Баярд, поднося руку к небольшому пятнышку, которое резко выступило на фоне румянца, разлившегося по его лицу. – Это? Не знаю, что это за штука. Она уже с неделю как появилась. Ну и что?

– Она растет? – спросил старик Фола. Он встал, положил на пол свой пакет и протянул руку. Старый Баярд отпрянул.

– Чепуха, – сердито сказал он. – Не трогай.

Но старик Фолз отвел его руку и пощупал пальцами пятно.

– Гм, – произнес он. – Твердая, как камень. И будет расти дальше. Я буду за ней следить, и, когда придет время, я ее сниму. А пока она еще не созрела.

Внезапно рядом с ними бесшумно возник бухгалтер.

– Ваша кухарка говорит, что они с мисс Дженни поехали куда-то кататься на автомобиле. Я велел передать, что вы сказали.

– Вы говорите, что Дженни поехала с ним? – спросил старый Баярд.

– Кухарка говорит, что поехала, – повторил бухгалтер своим лишенным интонаций голосом.

– Ладно.

Бухгалтер удалился, а старик Фолз поднял с пола свой пакет.

– Я, пожалуй, тоже пойду, – сказал он. – Приду на той неделе и погляжу. А вы ее до тех пор не трогайте.

Он вышел из комнаты вслед за бухгалтером, и вскоре старый Баярд тоже поднялся, протопал через вестибюль и водрузил в дверях свой стул.

Вечером, когда он вернулся, автомобиля нигде не было видно, и тетка не откликнулась на его зов. Он поднялся в свою комнату, надел сапоги для верховой езды в закурил сигару, но когда он выглянул в окно на задний двор, ни Айсома, ни оседланной кобылы там не оказалось. Один только старый сеттер сидел, глядя на его окно. Когда в окне показалась голова старого Баярда, пес встал, подошел к кухонной двери, остановился и снова взглянул на окно. Старый Баярд тяжелым шагом спустился по лестнице и через весь дом прошел на кухню, где, беседуя с Элнорой и Айсомом, обедал Кэспи.

– А в другой раз мы еще с одним парнем… – говорил он.

В эту минуту Айсом, сидевший в углу за ящиком с дровами, поднял свою круглую голову, увидел Баярда и, блеснув белками, вытаращил глаза. Элнора тоже застыла на месте со шваброй в руках, а Кэспи повернул голову, но не встал и, продолжая жевать, прищурясь, глянул на старого Баярда, который остановился в дверях.

– Я еще на прошлой неделе велел тебе передать, чтоб ты не смел болтаться на кухне, а не то я выгоню тебя из дома, – сказал старый Баярд. – Слышал ты это или нет?

Кэспи, продолжая жевать, проворчал что-то себе под нос, и старый Баярд вошел в кухню.

– Убирайся отсюда и оседлай мне лошадь.

Кэспи демонстративно повернулся к нему спиной и взял со стола стакан сыворотки.

– Ступай, Кэспи! – прошипела Элнора.

– Я здесь на работу не нанимался, – отвечал Кэспи довольно громко, но так, чтобы Баярд не расслышал, и, обернувшись к Айсому, добавил: – Почему ты не оседлал ему лошадь? Ведь ты же тут служишь?

– Побойся Бога, Кэспи! – взмолилась Элнора и громко добавила: – Да, сэр, господин полковник, он уже идет.

– Это кто – я, что ли? Да неужто? – протянул Кэспи, поднося ко рту стакан, но, увидев, что Баярд двинулся вперед, не выдержал, вскочил и, прежде чем тот успел к нему подойти, зашагал к двери, выражая, однако, вызов даже самой формой своей спины. Баярд настиг его в ту минуту, когда он замешкался в дверях.

– Пойдешь ты седлать мне кобылу или нет? – грозно спросил он.

– И не подумаю даже, старина, – проговорил Кэспи чуть тише, чем Баярд мог расслышать.

– Что?!

– Да Бог с тобой, Кэспи! – простонала Элнора.

Айсом забился в угол. Кэспи быстро взглянул прямо в лицо Баярду и начал открывать сетчатую дверь.

– Я вам уже сказал, что даже и не подумаю, – повторил он, повышая голос.

Саймон стоял под самым крыльцом рядом с сеттером и глядел на них, разинув беззубый рот, а старый Баярд протянул руку к ящику с дровами, вытащил оттуда полено, размахнувшись, сбил Кэспи с ног, и тот, пролетев сквозь открытую дверь, скатился по ступенькам прямо под ноги к отцу.

– А теперь отправляйся седлать мне кобылу, – сказал старый Баярд.

Саймон помог сыну встать и, сопровождаемый сосредоточенно-любопытным взглядом собаки, повел его к конюшне.

– Говорил я тебе, что эти новомодные военные штучки здесь у нас ни к чему, – сердито ворчал он. – Еще благодари бога, что голова у тебя такая крепкая. Иди седлай кобылу, а все свои басни насчет свободы для черномазых прибереги для городских – в городе, может, тебе кто и поверит. И на что черномазым твоя свобода? У нас и так уже на руках ровно столько белых, сколько мы можем прокормить.



В тот же вечер за ужином старый Баярд поднял глаза от бараньей котлеты и посмотрел на внука.

– Билл Фолз мне сказал, что ты сегодня пронесся мимо богадельни со скоростью сорок миль в час.

– Сорок миль? Как бы не так! – быстро отозвалась мисс Дженни. – Пятьдесят четыре. Я сама смотрела на этот – как его там, Баярд, – на спидометр.

Старый Баярд сидел, слегка наклонив голову, смотрел, как дрожат у него в руках нож и вилка, слушал, как его сердце под заткнутой за жилет салфеткой бьется чуть-чуть слабее и чуть-чуть быстрее, чем следует, и чувствовал на себе взгляд мисс Дженни.

– Баярд! – резко проговорила она. – Что это у тебя на щеке?

Он встал так неожиданно, что стул его с грохотом опрокинулся, и, не оглядываясь по сторонам, тяжелой походкой вышел из комнаты.




3


– Знаю я, чего тебе от меня надо, – говорила старому Баярду мисс Дженни поверх газеты. – Тебе надо, чтоб я забросила к чертям все хозяйство и не вылезала из этого автомобиля, вот чего тебе надо. Но этого не будет. Я с удовольствием прокачусь с ним разок-другой, но у меня и без того дела хватает. Не могу я все время следить, чтоб он не носился как угорелый и не ломал автомобиль. И свою шею тоже, – добавила она, сухо шелестя газетным листом.

– И пора бы тебе понять – оттого, что кто-то сидит с ним рядом, он медленней ездить не станет, – сказала она. – Если ты и в самом деле так думаешь, отправь с ним Саймона. Видит бог, у него свободного времени хоть отбавляй. Может, он чем-нибудь и занят с тех пор, как ты перестал ездить в коляске, но только мне про это не известно. – Она снова принялась за чтение.

Сигара старого Баярда дымилась в его неподвижной руке.

– Можно посылать с ним Айсома, – сказал он.

Мисс Дженни сердито зашелестела газетой и вперила долгий взор в племянника:

– О господи, человече! Вели заковать его в цепи, и дело с концом.

– Но ты же сама предлагаешь посылать с ним Саймона. У Саймона работы достаточно, а вот Айсом только и знает, что раз в день оседлать мне кобылу, так это я и сам могу.

– Я пошутила, – сказала мисс Дженни. – Господи, пора бы уж мне поумнеть. Но если тебе приспичило изобрести для черномазых новую работу, то пусть ее делает Саймон. Айсом мне нужен, чтоб у тебя была крыша над головой и хоть какая-нибудь еда на столе. – Она опять зашелестела газетой. – Не понимаю, почему ты сам не можешь запретить ему ездить с такой скоростью? Человек, который должен ежедневно восемь часов просиживать на стуле в дверях банка, не обязан остаток дня как сумасшедший носиться в автомобиле по окрестностям, если ему это не правится.

– Ты думаешь, его можно о чем-то попросить? Разве эти головорезы когда-нибудь со мной считались?

– Попросить? Черта с два! – возразила мисс Дженни. – Кто тебе предлагает его просить? Запрети ему. Скажи ему, что если он будет носиться с такой скоростью, ты из него всю душу вытрясешь. По-моему, тебе самому нравится кататься на этом автомобиле, только ты ни за что в этом не признаешься, и ты просто не хочешь, чтоб он ездил без тебя.

Вместо ответа старый Баярд с шумом опустил ноги на пол, встал и тяжелой походкой вышел из комнаты.

Однако по лестнице он подниматься не стал, а мисс Дженни, услыхав, как его шаги замерли в конце прихожей, тотчас последовала за ним на заднее крыльцо, где он остановился в темноте. Темная ночь, напоенная тысячью ароматов весны, звенела голосами насекомых. На фоне темного неба вырисовывалась еще более темная громада конюшни.

– Он еще не приехал, – с досадой проговорила мисс Дженни, коснувшись его плеча. – Я бы тебе сразу сказала. Ступай наверх и ложись, ты же знаешь, что он зайдет к тебе, когда вернется. В конце концов ты накликаешь на него беду, и тогда он и в самом деле угодит в какую-нибудь канаву. Ты совсем как младенец с этим автомобилем, – добавила она помягче. – Ночью он ничуть не опаснее, чем днем. Пошли.

Он сбросил ее руку, но послушно повернулся и пошел в дом. На этот раз он поднялся по лестнице, и она услышала его тяжелые шаги в спальне. Вскоре он перестал хлопать дверьми и ящиками, зажег лампу над кроватью и улегся с томиком Дюма. Через некоторое время дверь отворилась, и молодой Баярд, войдя в круг света, остановился и посмотрел на него своими мрачными глазами.

Дед не замечал его присутствия, и он погладил его по руке. Старый Баярд поднял голову, и тогда молодой Баярд повернулся и вышел из комнаты.



В три часа пополудни, когда на окнах банка опустили жалюзи, старый Баярд удалился в свой кабинет. Кассир и бухгалтер, сидевшие за барьером, слышали, как он возится у себя за дверью. Кассир помедлил, зажав двумя пальцами аккуратно сложенный столбик серебряных монет.

– Слышите? – проговорил он. – Старик последнее время чем-то, озабочен. Раньше он, бывало, сидит себе тихонечко, как мышонок, пока за ним не приедут, а вот уже несколько дней грохочет и мечется взад-вперед, словно ос гоняет.

Бухгалтер не сказал ни слова. Кассир убрал столбик монет и принялся складывать новый.

– Чем-то он озабочен; не иначе как ревизор этот сильно ему досадил.

Бухгалтер не сказал ни слова. Он поставил себе на стол арифмометр и с громким щелчком перевел рычаг. В задней комнате шумно двигался старый Баярд. Кассир аккуратно сложил в столбик оставшееся серебро и свернул папиросу. Бухгалтер склонился над мерно пощелкивающим арифмометром, а кассир склеил папиросу, закурил, проковылял к окну и приподнял жалюзи.

– Сегодня приехал Саймон с коляской, – сказал он. – Не иначе как этот парень сломал наконец свой автомобиль. Сходите позовите полковника.

Бухгалтер слез с табурета, подошел к двери и открыл ее. Старый Баярд, сидевший в шляпе за конторкой, оглянулся.

– Спасибо, Байрон, – сказал он.

Бухгалтер вернулся к своему столу.

Старый Баярд прошел через банк, открыл дверь на улицу и, держась за ручку, остановился как вкопанный.

– Где Баярд? – спросил он.

– Он не приедет, – отвечал Саймон.

Старый Баярд подошел к коляске.

– Почему? Где он?

– Поехал куда-то с Айсомом на томобиле на этом, – сказал Саймон. – Бог знает, где их сейчас носит. Сорвал парня с работы среди дня – на томобиле покататься.

Старый Баярд оперся рукою о стойку. Пятно побледнело и снова резко проступило на его лице.

– Уж сколько я старался Айсому хоть каплю разума в башку втемяшить, – ворчал Саймон, держа лошадей под уздцы, в ожидании, когда хозяин сядет в коляску. – На томобиле покататься, – твердил он. – На томобиле покататься.

Старый Баярд влез в коляску и тяжело опустился на сиденье.

– Будь я проклят, если я не посадил себе на шею банду самых отъявленных бездельников, какие только есть на белом свете! Одно утешение – когда я, наконец, попаду в богадельню, то вы все от первого до последнего уже давно будете меня там ждать.

– Ну вот, теперь еще вы тут ворчите, – сказал Саймон, – Мисс Дженни на меня кричала, пока я за ворота не выехал, а тут вы начинаете. Но если мистер Баярд Кэспи в покое не оставит, то я хоть тресни, а он будет не лучше этих городских черномазых.

– Дженни его уже вконец избаловала, – сказал старый Баярд. – Даже Баярд – и тот его больше испортить не сможет.

– Да уж, что правда, то правда, – согласился Саймон и дернул за поводья. – Поехали, что ли.

– Обожди минутку, Саймон, – сказал старый Баярд.

Саймон придержал лошадей.

– Чего вам еще надо?

Пятно на щеке старого Баярда приняло свой обычный вид.

– Сходи ко мне в кабинет и достань сигару из банки на камине, – отозвался он.

Два дня спустя, под вечер, когда он и Саймон чинно катили в коляске по направлению к дому, автомобиль почти одновременно с предупреждающим об его появлении ревом выскочил им навстречу из-за поворота, залетел в придорожную канаву, снова выскочил на дорогу и пронесся мимо, и в какую-то долю секунды старый Баярд и Саймон увидели, как над рулем сверкнули белки и ослепительные, как слоновая кость, зубы Айсома. К концу дня, когда автомобиль вернулся домой, Саймон отвел Айсома на конюшню и отстегал его вожжами.

В этот вечер после ужина они сидели в кабинете. Старый Баярд держал в руке незажженную сигару. Мисс Дженни читала газету. В окно залетал легкий весенний ветерок.

Неожиданно старый Баярд сказал:

– Может, он ему в конце концов надоест.

– А ты знаешь, что он тогда сделает? Когда решит, что этот автомобиль ездит слишком медленно? – спросила она, глядя на него поверх газеты.

Старый Баярд с незажженной сигарой в руке сидел слегка наклонив голову и не глядя на мисс Дженни.

– Купит аэроплан, вот что. – Шумно перевернув страницу, она снова погрузилась в чтение. – Ему надо жениться и завести себе сына, а тогда пускай хоть каждый день ломает себе шею, если хочет. Господь, как видно, совсем ни в чем не разбирается, – сказала она, думая о них обоих и об его покойном брате. – Впрочем, видит Бог, я бы не хотела, чтоб какая-нибудь симпатичная мне девушка вышла за него замуж.

Она снова зашелестела газетой, переворачивая страницу.

– Не знаю, чего ты еще ждешь от него. И вообще от любого Сарториса. Ты тратишь все вечера, разъезжая с ним, вовсе не потому, что думаешь, будто твое присутствие помешает ему перевернуть автомобиль. Нет, ты ездишь с ним для того, чтобы, когда автомобиль перевернется, ты тоже был там вместе с ним. И после этого ты еще воображаешь, что считаешься с другими больше, чем он?

Он держал сигару, все еще отворотив лицо. Мисс Дженни снова посмотрела на него поверх газеты.

– Утром мы поедем в город к доктору – пусть посмотрит, что это за штука у тебя на физиономии, слышишь?

Когда он, стоя перед комодом у себя в комнате, снимал воротничок и галстук, взгляд его остановился на трубке, которую он положил туда месяц назад, и он убрал воротничок и галстук, взял трубку и подержал ее в руке, поглаживая большим пальцем обуглившуюся головку.

Потом, охваченный внезапной решимостью, вышел из комнаты и тяжело прошел через площадку, на другом конце которой поднималась в темноту узкая лестница. Нашарив выключатель, он стал взбираться наверх и, осторожно двигаясь по темным тесным поворотам, добрался до расположенной под косым углом двери, открыл ее и очутился в просторной низкой комнате с наклонным потолком, где стоял запах пыли, тишины и старых ненужных вещей.

Здесь была свалена всевозможная мебель; кушетки и стулья, словно кроткие привидения, обнимали друг друга высохшими негнущимися руками – самое подходящее место для того, чтобы умершие Сарторисы могли побеседовать о блистательных и гибельных делах былых времен. С середины потолка свешивалась на шнуре одинокая лампочка без абажура. Он взял шнур, притянул его к гвоздю, торчавшему в стене над можжевеловым сундуком, закрепил, придвинул к сундуку стул и уселся.

Сундук не открывали с 1901 года, когда его сын Джон умер от желтой лихорадки и старой раны от испанской пули[27 - …старой раны от испанской пули. – Имеется в виду испано-американская война 1898 г., в результате которой владениями США стали Гуам, Пуэрто-Рико и Филиппины.]. С тех пор представлялось еще два случая его открыть – в июле и октябре прошлого года, но второй его внук еще не исчерпал всех своих возможностей и доставшихся ему по наследству превратностей судьбы. Поэтому Баярд пока терпеливо ждал, надеясь, так сказать, убить двух зайцев разом.

Замок заело, и он некоторое время терпеливо с ним возился. Ржавчина отслаивалась, приставала к рукам, и он встал, пошарил вокруг, вернулся к сундуку с тяжелым чугунным подсвечником, ударил им по замку, отпер сундук и поднял крышку. Изнутри повеяло тонким бодрящим запахом можжевельника и сухим томительным мускусным ароматом, как от остывшего пепла. Сверху лежало женское платье. Парча поблекла, а тонкое брабантское кружево слегка пожелтело я стало бесплотным и бледным, словно солнечный свет в феврале. Он осторожно вынул платье из сундука. Кружево, мягкое и бледное, как вино, полилось ему на руки, и он отложил платье и вынул рапиру толедской стали, с клинком тонким и легким, словно протяжный звук скрипичного смычка, в бархатных ножнах. Изящные цветистые ножны чуть-чуть лоснились, а швы пересохли и полопались.

Старый Баярд подержал рапиру, как бы взвешивая ее у себя на руках. Это было именно то орудие, какое любой Сарторис счел бы самым подходящим для выращивания табака в необитаемой пустыне – эта рапира, равно как красные каблуки и кружевные манжеты, в которых он распахивал девственные земли и воевал со своими робкими и простодушными соседями.

Он отложил рапиру в сторону. Под ней лежала тяжелая кавалерийская сабля и шкатулка розового дерева с парой отделанных серебром дуэльных пистолетов, обманчиво тонких и изысканных, словно скаковые лошади, а также предмет, который старый Фолз называл «этот дьявольский дерринджер». Короткий зловещий обрубок с тремя стволами, уродливый и откровенно утилитарный, он лежал между своими двумя собратьями, как злобное смертоносное насекомое меж двух прекрасных цветков.

Потом он вытащил голубую армейскую фуражку сороковых годов, маленькую глиняную кружку, мексиканское мачете и масленку с длинным носиком, наподобие тех, какими пользуются паровозные машинисты. Масленка была серебряная, и на ней был выгравирован паровоз с огромной колоколообразной трубой, окруженный пышным венком. Под паровозом стояло его название: «Виргиния» – и дата: «9 августа 1873 года».

Он отложил все это в сторону и решительно вынул из сундука остальные вещи – серый конфедератский сюртук с галунами и аксельбантами и муслиновое платье с цветочным узором, от которого исходил слабый запах лаванды, будящий воспоминания о старинных церемонных менуэтах и о жимолости, трепещущей в ровном пламени свечей; потом он добрался до пожелтевших документов и писем, аккуратно связанных в пачки, и, наконец, до огромной Библии с медными застежками. Он положил ее на край сундука и раскрыл. Бумага от времени так потемнела и истончилась, что напоминала слегка увлажненную древесную золу; казалось, будто страницы не рассыпались в прах только потому, что их скрепляет выцветший старомодный шрифт. Он осторожно перелистал страницы и вернулся к чистым листам в начале книги. С нижней строчки последнего чистого листа, поблекшая, суровая в своей простоте, поднималась кверху колонка имен и дат, становясь все бледнее и бледнее по мере того, как время накладывало на нее свою печать. Верхние строчки, как и нижние на предыдущей странице, еще можно было разобрать. Однако посередине этой страницы колонка прерывалась, и дальше лист оставался чистым, если не считать темных пятнышек старости да случайных следов коричневых чернил.

Старый Баярд долго сидел, созерцая уходящую в небытие славу своего рода. Сарторисы презрели Время, но Время им не мстило, ибо оно долговечнее Сарторисов. А возможно, даже и не подозревает об их существовании. Но жест все равно был красивый.

Джон Сарторис говорил: «Генеалогия в девятнадцатом веке – просто вздор. Особенно в Америке, где важно лишь то, что человек сумел захватить и удержать, и где у всех нас общие предки, а единственная династия, от которой мы можем с уверенностью вести свое происхождение, – это Олд Бейли[28 - …единственная династия…  – это Олд Бейли. – Олд Бейли – главный уголовный суд в Англии. Намек па первый период колонизации Америки, когда большинство работников на плантациях составляли осужденные преступники, присланные из Англии. Если человек соглашался подписать кабальный контракт на работу за океаном, суд обычно заменял ему каторгу ссылкой и передавал будущему хозяину. Отработав положенный срок, кабальные работники получали свободу и чаще всего оставались в Америке, где многим из них удавалось обзавестись собственным хозяйством и даже разбогатеть.]. Однако тот, кто заявляет, что ему нет дела до своих предков, лишь немногим менее тщеславен, нежели тот, кто во всех своих действиях руководствуется голосом крови. И по-моему, любой Сарторис может немножко Потешиться тщеславием и генеалогическим вздором, если ему так хочется.

Да, жест был красивый, и старый Баярд сидел и спокойно размышлял о том, что невольно употребил глагол в прошедшем времени. Был. Рок, предвестие судьбы человека глядит на него из придорожных кустов, если только человек этот способен его узнать, и вот он уже снова, тяжело дыша, продирается сквозь чащу, и топот дымчатого жеребца затихает в сумерках, а позади грохочет патруль янки, грохочет все глуше и глуше, меж тем как он, окончательно исчерпав запас воздуха в легких, прижался к земле в густых зарослях колючей ежевики и услышал, как погоня промчалась мимо. Потом он пополз дальше и добрался до знакомого ручья, что вытекал из-под корней бука, и, когда он наклонился к ручью, последний отблеск угасавшего дня заиграл на его лице, резко очертив нос и лоб над темными провалами глаз и жадный оскал ловящего воздух рта, и из прозрачной воды на него в какую-то долю секунды уставился череп.

Нехоженые закоулки человеческой судьбы. Что ж, мир иной – это битком набитое народом место – лежит, по слухам, как раз в одном из закоулков, – мир иной, полный иллюзий каждого человека о самом себе и противоположных иллюзий о нем, которые гнездятся в умах других иллюзий... Он пошевелился, тихонько вздохнул, вынул вечное перо и в конце колонки написал:

«Джон Сарторис. 5 июля 1918 года», – и еще ниже:

«Кэролайн Уайт Сарторис и сын. 27 октября 1918 года».

Когда чернила высохли, он закрыл книгу, положил на место, вытащил из кармана трубку, сунул ее в шкатулку розового дерева вместе с дуэльными пистолетами и дерринджером, убрал остальные вещи, закрыл сундук и запер его на замок.



Мисс Дженни нашла старого Баярда на складном стуле у дверей банка. Он посмотрел на нее с тонко разыгранным удивлением, и глухота его казалась еще более непроницаемой, чем обычно. Но она холодно и безжалостно заставила его подняться и, невзирая на воркотню, повела по улице, где торговцы и прохожие приветствовали ее словно королеву-воительницу, между тем как Баярд нехотя и угрюмо плелся рядом.

Вскоре они завернули за угол и поднялись по узкой лестнице, примостившейся между двумя лавками, под нагромождением закоптелых вывесок врачей и адвокатов. Наверху был темный коридор, в который выходило несколько дверей. Ближайшая к входу сосновая дверь, выкрашенная серой краской, внизу облупилась, как будто ее постоянно пинали ногами, причем на одной и той же высоте и с одинаковой силой. Две дыры на расстоянии дюйма друг от друга молчаливо свидетельствовали о том, что здесь некогда был засов, а со скобы на косяке двери свисал и самый засов, закрепленный огромным ржавым замком старинного образца. Баярд предложил зайти сюда, но мисс Дженни решительно потащила его к двери по другую сторону коридора.

Эта дверь была свежевыкрашенна и отделана под орех. В верхнюю ее часть было вставлено толстое матовое стекло, на котором рельефными позолоченными буквами была выведена фамилия и обозначены часы приема. Мисс Дженни отворила дверь, и Баярд вошел вслед за нею в крохотную комнатушку, являвшую собой образец спартанской, хотя и ненавязчивой асептики. Репродукция Коро[29 - Коро Камилл  (1796-1875) – французский живописец, пейзажист и портретист.] и две выполненные сухой иглой гравюры в узеньких рамочках на свежевыкрашенных, безукоризненно серых стенах, новый ковер теплых темно-желтых тонов, ничем не покрытый стол и четыре стула мореного дуба – все эти вещи, чистые, безличные и недорогие, с первого взгляда раскрывали душу их владельца, душу хотя и стесненную в данный момент материальными затруднениями, однако же самою судьбой назначенную и полную решимости в один прекрасный день приступить к выполнению своих функций в окружении персидских ковров, красного или тикового дерева, а также одного-единственного безупречного эстампа на девственно чистых стенах. Молодая девица в накрахмаленном белом платье поднялась из-за столика с телефоном и пригладила волосы.

– Доброе утро, Мэртл, – обратилась к ней мисс Дженни. – Скажи доктору Олфорду, что мы хотели бы его повидать.

– Вы предварительно записались на прием? – спросила девица голосом, лишенным всяких интонаций.

– Мы записываемся сейчас, – заявила мисс Дженни. – Уж не хочешь ли ты сказать, что доктор Олфорд не начинает работу до десяти часов?

– Доктор Олфорд не начинает… не принимает никого без предварительной записи, – словно попугай, затараторила девица, уставившись в одну точку над головой мисс Дженни. – Если вы не записались предварительно, вам необходимо записаться предва…

– Тш, тш, – резко оборвала ее мисс Дженни. – Будь умницей, беги скажи доктору Олфорду, что его хочет видеть полковник Сарторис.

– Да, мэм, мисс Дженни, – послушно ответила девица, прошла через комнату, но у другой двери опять остановилась, и голос ее опять сделался как у попугая:

– Пожалуйста, присядьте. Я посмотрю, не занят ли доктор.

– Ступай скажи доктору, что мы здесь, – вежливо повторила мисс Дженни.

– Скажи ему, что мне сегодня надо еще сделать кой-какие покупки и ждать мне некогда.

– Да, мэм, мисс Дженни, – согласилась девица, исчезла и после приличествующей случаю паузы вернулась, снова приняв свой безукоризненно профессиональный тон.

– Доктор сейчас вас примет. Пройдите, пожалуйста.

Она открыла дверь и посторонилась.

– Спасибо, деточка, – отозвалась мисс Дженни. – Твоя мама все еще лежит?

– Спасибо, мэм, она уже встает.

– Вот и прекрасно, – сказала мисс Дженни. – Пошли, Баярд.

Эта комната, еще меньше предыдущей, насквозь пропахла карболкой. Здесь стоял белый эмалированный шкаф, набитый злобно поблескивающим никелем, металлический операционный стол и множество всяких электрических кипятильников, термостатов и стерилизаторов. Доктор, облаченный в белую полотняную куртку, склонился над конторкой, предоставив им возможность некоторое время созерцать его рассеянный прилизанный затылок. Затем он поднял глаза и встал.

Доктор Олфорд, молодой человек лет тридцати, недавно приехал в город и был племянником одного из местных старожилов. Он с отличием окончил медицинский колледж и обладал представительной внешностью, но был исполнен преувеличенного чувства собственного достоинства и всем своим видом бесстрастного эрудита ясно давал понять, что не питает решительно никаких иллюзий насчет рода человеческого, что исключало обычную провинциальную фамильярность и заставляло даже тех, кто помнил его еще мальчишкой, приезжавшим в гости, величать его не иначе как доктор или мистер. У него были маленькие усики и лицо, напоминавшее маску, – лицо доброжелательное, но холодное, и пока старый Баярд беспокойно ерзал на стуле, доктор сухими, тщательно вымытыми щеткой пальцами осторожно ощупывал жировик на его физиономии. Мисс Дженни обратилась к нему с каким-то вопросом, но он самозабвенно продолжал исследование, как будто ничего не слышал, как будто она даже и слова не промолвила. Он вставил Баярду в рот крохотную электрическую лампочку, которую предварительно продезинфицировал, то и дело включая и выключая ее рубиновый свет за щекой пациента. Потом вынул лампочку, снова ее продезинфицировал и убрал обратно в шкаф.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=156446) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Комментарии





1


…до второй битвы при Манассасе… – Близ городка Манассас в Северо-Восточной Виргинии войска южной Конфедерации дважды нанесли поражение федеральной армии (21 июля 1861 г. и 29-30 августа 1862 г.).




2


…Ричарда Первого накануне крестового похода.  – Король Англии Ричард Первый Львиное Сердце (1157-1199; царств. с 1189), прославившийся своими ратными подвигами, возглавил третий крестовый поход в Палестину (1190-1193).




3


…методистское богослужение… – Имеется в виду крупная протестантская церковь методистов, которая возникла из секты, основанной в XVIIIв. английским священником Джоном Уэсли (1703-1791). Подавляющее большинство как белого, так и негритянского населения на американском Юге, который называют «библейским поясом» США, составляют протестанты, принадлежащие к различным церквам и сектам; в штате Миссисипи наибольшим влиянием пользуются методистская и баптистская церкви; имеются также пресвитерианские общины.




4


…когда пал форт Моултри… – то есть когда в Америке началась Гражданская война. После выхода южных штатов из состава США и образования Конфедерации (8 февраля 1861 г.), небольшие гарнизоны федеральной армии, расквартированные на Юге, были вынуждены сдаться новым властям. Единственное исключение составил гарнизон форта Моултри в бухте города Чарльстона (Южная Каролина), который, перейдя в соседний форт Самтер, попытался оказать сопротивление конфедератам. Захват Самтера послужил формальным основанием для начала военных действий (12 апреля 1861 г.).




5


Джеб Стюарт  (полное имя: Джеймс Эвел Браун Стюарт; 1833-1864) – генерал армии южан-конфедератов, считавшийся «первым кавалером Юга». Командовал кавалерийскими разведывательными отрядами, совершавшими стремительные рейды в тылы противника.




6


Поуп Джон (1822-1892) – генерал федеральной армии. В 1862 г. командовал армией северян на территории Виргинии, где потерпел несколько поражений.




7


на открытом воздухе (ит.).




8


Гэллек Генри Уэйджер  (1815-1872) – генерал, главнокомандующий федеральными вооруженными силами с июля 1862 по март 1864 г. Герой Фолкнера намекает на враждебные отношения, сложившиеся между ним и генералом Поупом (Поуп Джон (1822-1892) – генерал федеральной армии. В 1862г. командовал армией северян на территории Виргинии, где потерпел несколько поражений.). Один из современников писал о Гэллеке: «Ничего не придумывает, ничего не предвидит, не берет на себя ответственности, ничего не планирует, ничего не предлагает, никуда не годится».




9


Генерал Ли Роберт Эдвард (1807-1870) – главнокомандующий войсками южной Конфедерации во время Гражданской войны в США.




10


Дерринджер – короткоствольный крупнокалиберный пистолет, названный по имени изобретателя.




11


…флаги в пыли. – Отсюда, по-видимому, возникло первоначальное название романа (см. преамбулу к комментариям).




12


…саквояжников-янки… – так на Юге в период после окончания Гражданской войны называли пришельцев с Севера, поскольку все их пожитки часто умещались в одном саквояже. Воспользовавшись введением дискриминационных по отношению к коренному белому населению законов, саквояжники захватывали ведущие политические посты на территории южных штатов, оккупированной федеральными войсками, и быстро обогащались.




13


Христианская ассоциация молодых людей – международная религиозно-благотворительная организация. Во время первой мировой войны ее американское отделение вело благотворительную работу среди солдат и офицеров армии США, воевавшей в Европе (раздача продуктов, устройство культурных центров, проведение лекций, религиозных собраний, концертов и т.п.). Фронтовики, как правило, относились к представителям ассоциации (около 13 тыс. человек) с недоверием и презрением.




14


…развлечение в виде бутлеггерских войн…  – Имеется в виду время действия в США полного запрета на продажу алкогольных напитков (1920-1933), когда расцветала нелегальная торговля спиртным. Подпольные торговцы (бутлеггеры) обычно объединялись в преступные синдикаты, между которыми часто вспыхивали «войны» за «сферы влияния».




15


«Не всем, кто толкует про небо…»  – рефрен известного негритянского спиричуэла «Есть у меня мантия».




16


…если нашлось такое божество. – реминисценция из стихотворения английского поэта Алджернона Суинберна (1837-1909) «Сад Прозерпины» (1866):

		Если найдутся боги,
		Мы их возблагодарим
		За то, что жизнь не вечна.




17


«Ak.W.»  – Очевидно, имеется в виду самолет старой конструкции. Однако ни в одном справочнике времен первой мировой войны не значится.




18


«Кэмел»  – английский истребитель времен первой мировой войны; маневренный, но неустойчивый самолет с маломощным двигателем.




19


«Фоккер»  – германский боевой самолет (биплан или триплан), названный по имени авиаконструктора и фабриканта А. Германа Герхарда Фоккера (1890-1939).




20


…Самого Рихтгофена ученик. – Немецкий летчик Манфред Фрайгер фон Рихтгофен (1892-1918), по прозвищу «Красный барон», считался самым лучшим асом в германской авиации. Сбил более восьмидесяти самолетов противника. Погиб в бою.




21


…в доки Сен-Сюльпис… – По-видимому, мистификация или ошибка Фолкнера. Все населенные пункты во Франции с названием Сен-Сюльпис находятся далеко от моря.




22


«Шум утих и полководцы удалились» – цитата из хрестоматийного стихотворения английского поэта и прозаика Редьярда Киплинга (1869-1936) «Последнее песнопение» (1897).




23


Армагеддон  – место, где, согласно Апокалипсису, должна произойти решающая битва между воинствами Христа и Антихриста. Здесь – в переносном значении «великая битва».




24


Брест – французский военный и торговый порт на полуострове Бретань.




25


«Прошу вас, мистер цветной, сэр, пожалуйте сюда… спаситель отечества». – Видимо, пародийная парафраза баллады Р.Киплинга «Томми», герой которой, английский солдат, жалуется на двойственное отношение к нему почти в тех же выражениях, что и герой Фолкнера.




26


Мистер Вардаман знал, чем это пахнет… – Правый политический деятель Джеймс К. Вардаман (1861-1930), губернатор штата Миссисипи (1904-1908), сенатор США от демократической партии (1913-1919), резко выступал против вступления Америки в первую мировую воину; был одним из шести сенаторов, голосовавших против объявления войны Германии. Его демагогические выступления по военным и расовым вопросам пользовались широкой популярностью среди малоимущих белых южан.




27


…старой раны от испанской пули. – Имеется в виду испано-американская война 1898 г., в результате которой владениями США стали Гуам, Пуэрто-Рико и Филиппины.




28


…единственная династия…  – это Олд Бейли. – Олд Бейли – главный уголовный суд в Англии. Намек па первый период колонизации Америки, когда большинство работников на плантациях составляли осужденные преступники, присланные из Англии. Если человек соглашался подписать кабальный контракт на работу за океаном, суд обычно заменял ему каторгу ссылкой и передавал будущему хозяину. Отработав положенный срок, кабальные работники получали свободу и чаще всего оставались в Америке, где многим из них удавалось обзавестись собственным хозяйством и даже разбогатеть.




29


Коро Камилл  (1796-1875) – французский живописец, пейзажист и портретист.