Те, кто внизу Мариано Асуэла Первым произведением, открывшим новую эпоху в истории, латиноамериканского романа, стала книга Мариано Асуэлы «Те, кто внизу», увидевшая свет в 1910 году, в разгар гражданской войны, охватившей Мексику. Асуэла не был сторонним наблюдателем событий, развертывавшихся у него на глазах. Он вступил полевым врачом в один из отрядов, входивших в армию Вильи, и вместе с ним проделал весь путь этой армии вплоть до ее трагического разгрома в 1915 году. Художественным воплощением всего увиденного и пережитого писателем стал роман «Те, кто внизу». Это история стихийно возникшего крестьянского отряда, одного из тех, что во множестве создавались по всей бурлящей Мексике. Проникнутый эпическим духом, роман Асуэлы остался непревзойденным в мексиканской литературе памятником общенародной героической драмы. Мариано Асуэла Те, кто внизу ЧАСТЬ ПЕРВАЯ I – А я тебе говорю, это не скотина. Слышишь, как Голубь заливается? Наверно, кто-нибудь едет. Женщина пристально всматривалась во мрак, окутавший горы. – А вдруг федералисты[2 - Федералисты – солдаты правительственных войск.]? – отозвался мужчина, который сидел на корточках в углу комнаты и ел прямо из кастрюли, держа ее в правой руке, а в левой – три свернутые в трубку лепешки. Женщина промолчала: она напряженно старалась понять, что происходит за стенами хижины. На каменистой дороге послышался цокот копыт, и Голубь залаял пуще прежнего. – Кого бы там ни принесло, а ты спрячься, Деметрио. Мужчина спокойно доел, придвинул к себе кувшин с водой, поднял его и сделал несколько жадных глотков. Потом встал. – Ружье под циновкой, – чуть слышно сказала женщина. Хижину освещала масляная коптилка. В углу лежали ярмо, плуг, тростниковая корзина и прочее крестьянское имущество. К потолку на веревках была подвешена старая деревянная форма для выделки кирпичей, теперь служившая люлькой, где спал ребенок, укутанный в кусок грубой ткани и вылинявшее тряпье. Деметрио надел на пояс подсумок и взял ружье. Это был высокий крепкий безбородый и краснолицый мужчина в грубых домотканых штанах и рубахе, в гуараче [3 - Вид сандалий из сыромятной кожи. (Прим, автора.)]и широкополом сомбреро из листьев сойяте [4 - Пальма малоценной породы. (Прим, автора.)]. Он неторопливо вышел из дома и исчез в непроглядной ночной мгле. Разъяренный Голубь перемахнул через ограду корраля. Раздался выстрел, пес негромко взвизгнул и затих. К дому с руганью и проклятьями подъехали всадники. Двое спешились, один остался сторожить лошадей. – Эй, хозяйки, живо чего-нибудь поужинать… Яйца, молоко, фасоль – все, что есть. Мы подыхаем с голоду. – Проклятая сьерра! Тут сам черт заблудится! – Особенно если напьется так, как ты, сержант. Один был в погонах, у другого на рукавах алели нашивки. – Куда это нас занесло, старина, черт бы все побрал? Неужто в доме ни души? – А почему свет горит? А мальчонка откуда взялся? Эй, хозяйка, давай ужинать, да побыстрее! Сама выйдешь или тебя силком тащить? – Зачем вы, злодеи, собаку убили? Что вам худого мой бедный Голубь сделал? Женщина вошла в хижину, волоча за собой обмякшее тело здоровенного белого пса. Глаза у него уже остекленели. – Да ты погляди, сержант, какие у ней щечки!… Не кипятись, душа моя. Клянусь, у тебя не один голубь, а целая голубятня будет, только ради бога Не гляди сердито, Будь повеселей, Гнев смени на милость, Свет моих очей, – пьяным голосом пропел офицер. – Сеньора, что это за уютное ранчо? – Лимон, – сердито ответила женщина, раздувая в очаге угли и подкладывая дрова. – Так это Лимон? Владение знаменитого Деметрио Масиаса? Слышите, лейтенант? Мы в Лимоне. – В Лимоне? Недурно, сержант. А впрочем, все едино. Коли суждено угодить в ад, так лучше сейчас… благо лошадка у меня добрая. Нет, ты погляди, что за щечки у этой смуглянки. Прямо яблочки – так бы и укусил! – Да вы, сеньора, наверняка этого бандита знаете. Я сидел вместе с ним в Эскобедской тюрьме. – Сержант, принеси-ка бутылку текилы [5 - Крепкая водка из особого сорта агавы. (Прим, автора.)]: я решил провести ночь в обществе прелестной смуглянки. Полковник?… Охота тебе о нем в такую минуту вспоминать? Да пошел он…! Будет злиться – мне все едино. Ступай, сержант, скажи капралу, пусть расседлает коней и идет ужинать. Я остаюсь здесь… Эй, курносенькая, брось ты яичницу жарить да лепешки греть – с этим и мой сержант справится. Иди-ка лучше сюда. Видишь этот бумажник с деньгами? Весь твой будет. Мое слово – закон. Соображаешь? Я, конечно, поднабрался и охрип малость… В Гвадалахаре я просадил половину, остальные промотаю по дороге. Ну, и что из этого? Мне так хочется! Сержант, бутылку текилы! Ты что дичишься, курносая? Подсаживайся, хлебни глоток… Как так нет? Испугалась муженька… или еще кого? Если он забился куда-нибудь в щель, скажи, пусть выходит… Мне все едино! Я крыс не боюсь, можешь поверить. Неожиданно в черном проеме двери выросла белая фигура. – Деметрио Масиас! – с ужасом вскрикнул сержант и попятился. Лейтенант вскочил и онемел, застыв, как статуя. – Убей их! – вырвалось из пересохшего горла женщины. – Извините, приятель, я не знал… Я уважаю храбрецов. Деметрио, не отрываясь, глядел на пришельцев, и губы его кривились в дерзкой презрительной усмешке. – Не только уважаю, но и люблю… Вот вам моя рука – рука друга… Как! Деметрио Масиас отвергает ее? Это все потому, что он не знает меня, видит во мне только мою проклятую собачью должность, а не человека. Что поделаешь, приятель? Я – бедняк, а семья большая, ее надо содержать. Пошли, сержант. Я всегда уважал домашний очаг храбреца, настоящего мужчины. Едва они исчезли, женщина крепко обняла Деметрио. – Пресвятая дева Халпская, ну и натерпелась я страху! Решила, что тебя пристрелили. – Сейчас же переберешься к моему отцу, – приказал Деметрио. Она пыталась задержать его, умоляла, плакала, по он осторожно отстранил ее и мрачно бросил: – Чует мое сердце – они опять вернутся, но уже всей сворой. – Почему ты их не убил? – Не пришел еще их черед. Она взяла ребенка на руки. Сразу же за порогом они двинулись в разные стороны. Светила луна, населяя горы смутными тенями. Под каждой скалой, у каждого дерева Деметрио мерещилась скорбная фигура женщины с младенцем на руках. Несколько. часов кряду он поднимался в гору, а когда оглянулся: со дна ущелья, там, у речки, тянулись к небу длинные языки пламени. Горел его дом. II Когда Деметрио Масиас начал спускаться в глубокий овраг, все вокруг еще было окутано мраком. Тропинкой ему служила узкая расщелина между изрезанных огромными трещинами скал и крутым, почти отвесным склоном высотою в несколько сот метров, словно обрубленным ударом гигантского топора. Ловко и быстро спускаясь, он размышлял: «Теперь федералисты наверняка нападут на наш след и бросятся за нами, как свора собак. Счастье еще, что они не знают здешних троп, спусков и подъемов. Народ в Лимоне, Санта-Росе и других ранчо надежный – никогда не продаст. Разве что в Мойяуа найдется проводник – тамошнему касику не терпится увидеть, как я, с высунутым языком, болтаюсь на телеграфном столбе; из-за этого богатея я по горам и мытарюсь». Уже занималась заря, когда Деметрио спустился на самое дно пропасти, растянулся на камнях и заснул. Дробясь на множество крошечных каскадов, журчала река, в зарослях кактусов питайо[6 - Питайо – растение из семейства кактусовых.] щебетали птицы и, придавая нечто таинственное безлюдью гор, монотонно звенели цикады. Проснувшись, Деметрио разом вскочил на ноги, перешел вброд реку и стал подниматься по противоположному склону ущелья. Похожий издали на красного муравья, он карабкался вверх, хватаясь руками за выступы скал и ветви кустарника, упираясь ногами в камни на тропе. Когда он достиг вершины, солнце залило светом горное плато, превратив его в золотое озеро. Внизу, в ущелье, точно огромные куски хлеба, торчали скалы; утесы, поросшие колючими растениями, походили на головы сказочных негров; питайо застыли, как окоченевшие пальцы великана; деревня нависла над пропастью. А среди иссохших ветвей и голых каменных глыб, как непорочная жертва, приносимая в дар светилу, протянувшему от скалы к скале свои золотые нити, белели напоенные утренней свежестью розы Сан-Хуана[7 - Местное название цветов мексиканского рододендрона.]. На вершине горы Деметрио остановился, достал висевший на перевязи рог, приложил его к своим толстым губам, надул щеки и трижды протрубил. Кто-то за соседним гребнем ответил на этот сигнал троекратным свистом. Из-за видневшейся в отдалении островерхой груды тростника и прелой соломы, один за другим, появились босые полунагие люди; их темные, опаленные солнцем тела, казалось, были отлиты из старой бронзы. Люди торопились навстречу Деметрио. – Мой дом сожгли, – ответил он на их вопросительные взгляды. Раздались проклятия, угрозы, брань. Деметрио выждал, пока друзья отведут душу; потом вытащил из-за пазухи бутылку, глотнул, обтер горлышко рукой и передал соседу. Все поочередно приложились к бутылке, и она быстро опустела. Мужчины повеселели. – Бог даст, завтра, а то и сегодня ночью мы снова повстречаемся с федералистами, – сказал Деметрио. – Ну, как, ребята, познакомим их со здешними тропками? Полуобнаженные люди радостно закричали. Снова посыпались отборная брань, проклятья, угрозы. – Только вот неизвестно, сколько их, – заметил Деметрио, вглядываясь в лица друзей. – В Остотипакильо Хулиан Медина с шестью односельчанами наточили ножи и задали жару тамошним архангелам и федералистам. – А чем мы хуже ребят Медины? – возмутился здоровенный бородач, черноволосый густобровый мужчина с кроткими глазами, и добавил: – Одно вам скажу. Не будь я Анастасио Монтаньес, если завтра не обзаведусь маузером, подсумком, штанами и ботинками. Это уж точно!… Ты что, Перепел, не веришь? Да во мне полдюжины пуль застряло – вот кум Деметрио не даст соврать. А мне эти пули все равно что леденцы. Ну, все еще не веришь? – Да здравствует Анастасио Монтаньес! – воскликнул крестьянин по прозвищу Сало. – Нет, – запротестовал Анастасио. – Да здравствует Деметрио Масиас, наш командир, и да здравствует отец наш небесный и пресвятая дева! – Да здравствует Деметрио Масиас! – подхватили остальные. Натаскав сухой травы и веток, они развели костер и положили на раскаленные угли куски сырого мяса. Потом уселись на корточках вокруг костра, с аппетитом вдыхая запах мяса, которое потрескивало и шипело на огне. Тут же рядом, на влажной от крови земле, валялась рыжеватая шкура только что зарезанной коровы. На веревке, натянутой между двумя уисаче[8 - Уисаче – распространенное в Мексике дерево.], висело уже подсохшее мясо, вялившееся на солнце и ветру. – Значит, так, – сказал Деметрио, – винтовок у нас, не считая моей, всего двадцать. Если этих гадов мало, перебьем всех до одного; ну, а если много, так хоть страху на них нагоним. Он ослабил пояс, отвязал прикрепленный к нему узелок и протянул товарищам. – Соль! – раздался ликующий возглас, и каждый кончиками пальцев взял по нескольку крупинок. Люди с жадностью набросились на еду, а насытившись, растянулись на земле и запели грустные протяжные песни, заканчивая каждую строфу пронзительным выкриком. ІІІ Деметрио Маеиас и двадцать пять его соратников спали в горных зарослях, пока не заслышали звуки рожка. Это Панкрасио подавал сигнал с вершины утеса. – Подымайтесь, ребята, пора, – объявил Анастасио Монтаньес, щелкая затвором своей винтовки. Прошел еще час, но вокруг раздавался лишь стрекот цикад да кваканье лягушек в ямах. Когда угас блеклый лунный свет и появилась розоватая полоска зари, на самом крутом изгибе тропинки возник силуэт первого солдата. Вслед за ним показались другие – десяток, сотня – и так же быстро скрылись во мраке. Но вот засверкали лучи солнца, и осветилось ущелье, по дну которого спешили крошечные человечки на маленьких лошадках. – Полюбуйтесь-ка на этих красавчиков! – крикнул Панкрасио. – А ну, ребята, пошли позабавимся. Движущиеся внизу фигурки то исчезали в зарослях кустарника чапарро, то появлялись вновь, чернея на фоне желтовато-красных скал. Голоса офицеров и солдат были отчетливо слышны. Деметрио подал знак. Защелкали затворы. – Давай! – негромко скомандовал он. Грянул залп из двадцати одной винтовки, и столько же федералистов упали с седла. Остальные, захваченные врасплох, застыли на месте, словно высеченные на скалах барельефы. Новый залп, и еще двадцать один человек покатились с простреленными головами вниз по камням. – Выходите, бандиты!… Голодранцы! – Бей мякинников! Бей воровское отродье! – Смерть навозникам! Федералисты выкрикивали оскорбления, но их невидимые враги молча и спокойно вели огонь, словно щеголяя своей меткостью, принесшей им такую славу. – Гляди, Панкрасио, – сказал Паленый (на темном лице его сверкали лишь белки глаз да зубы), – следующая пуля тому, кто выглянет вон из-за того питайо… Получай, сукин сын!… Видал? Прямо в черепушку. Теперь в того, что па сером в яблоках… Подыхай, гад! – А я пущу кровь вон этому, что на краю тропинки… Если до реки не докатишься, полежишь на берегу, собачье отродье!… Ну как, видал? – Не жадничай, Анастасио, одолжи карабин. Дай разок выстрелить. Сало, Перепел и еще двое, у кого не было оружия, умоляли, как о величайшей милости, чтобы им дали сделать хоть один выстрел. – Ну, покажитесь, если вы такие храбрые! – Высуньте голову, рвань вшивая! От вершины к вершине раздавались крики с такой отчетливостью, будто они доносились с другой стороны улицы. Перепел неожиданно вскочил во весь рост. Он был совершенно гол и размахивал штанами, дразня ими федералисте а, как тореро дразнит плащом быка. На людей Деметрио хлынул свинцовый ливень. – Ух ты! Словно целую колоду пчел на башку опрокинули, – охнул Анастасио Монтаньес, распластавшись на камнях и не осмеливаясь поднять голову. – Перепел! Ложись, сукин сын!… Все туда, куда сказано! – рявкнул Деметрио. Ползком они сменили позицию. Федералисты торжествующе закричали и прекратили огонь, как вдруг новый град пуль внес смятение в их ряды. – К ним подкрепленье подошло! – взвыли солдаты. Поддавшись панике, многие повернули лошадей, другие спешились и в поисках убежища стали карабкаться на скалы. Офицеры, силясь восстановить порядок, открыли стрельбу по беглецам. – По тем, кто внизу! По тем, кто внизу! – крикнул Деметрио, наводя винтовку в сторону реки, вьющейся, словно хрустальная нить. Федералист рухнул в воду. Каждый выстрел неизменно валил в волны еще одного солдата. Но так как в направлении реки стрелял только Деметрио, на каждого убитого им федералиста приходилось десять – а то и двадцать – таких, которые невредимыми выбирались на склон горы. – По тем, кто внизу! По тем, кто внизу! – в ярости повторял Деметрио. Его товарищи, передавая друг другу оружие, выбирали цель и заключали пари. – Бьюсь на свой кожаный ремень, что прострелю голову вон тому на вороной кобыле. Давай ружье, Паленый… – Двадцать патронов к маузеру и полвары[9 - Вара – мера длины, равная 83,5 сантиметра.] колбасы, если дашь мне прикончить вон того, на черной в яблоках кобылке. Идет. Погоди, погоди… Видал, как он кувырнулся? Что твой олень! – Куда же вы, сволочь федералистская? Идите сюда, познакомьтесь с вашим папашей Деметрио Масиасом! Теперь уже люди Деметрио осыпали бранью своих противников. Кричал Панкрасио, поворачивая из стороны в сторону свое безбородое, невозмутимое, точно каменное лицо; кричал Сало, да так, что жилы на шее у него напряглись, щеки вытянулись. а глаза зловеще засверкали. Деметрио, не прекращая стрельбы, пытался предупредить товарищей о грозящей им серьезной опасности, но никто не обращал внимания на его отчаянные крики, пока с фланга не послышался свист пуль. – Меня ранило! – крикнул Деметрио и, скрежеща зубами, выругался: – Сукины дети! И он покатился вниз, по склону глубокого ущелья. IV Они недосчитались двоих: карамельщика Серапио и Антонио, того, что играл на тарелках в оркестре Хучипилы[10 - Хучипила – городок в мексиканском штате Сакатекас.]. – Может, еще догонят, – сказал Деметрио. Все возвращались обеспокоенные. Только бородатое лицо и сонные глаза Анастасио Монтаньеса сохраняли свое обычное кроткое выражение, да по-прежнему высокомерен и невозмутим был Панкрасио с его суровым профилем и резко выдающейся челюстью. Федералисты убрались восвояси, и отряд Деметрио ловил их лошадей, разбежавшихся по горам. Вдруг шедший впереди Перепел вскрикнул: на ветвях меските[11 - Меските – дерево, похожее на акацию.] он увидел повешенных товарищей. Да, это были Серапио и Антонио. Их сразу узнали, и Анастасио Монтаньес, скрипнув зубами, прочел молитву: – Отче наш, иже еси на небесех… – Аминь, – негромко подхватили остальные, склонив голову и прижав к груди сомбреро. Потом они повернули на север, на дорогу к Хучиниле, и безостановочно, не замедляя шага, двигались до поздней ночи. Перепел ни на минуту не отходил от Анастасио. Перед его глазами неотступно стояло страшное видение: слегка раскачиваемые ветром тела повешенных, их вытянутые шеи, опущенные руки, окоченевшие ноги. Утром рана Деметрио сильно разболелась. Он уже не мог ехать верхом, и его пришлось нести на носилках, сделанных из дубовых веток и пучков травы. – Вы истекаете кровью, кум Деметрио, – сказал Анастасио Монтаньес, решительно оторвав рукав от своей рубахи и перетягивая ногу Маснаса выше раны. – Правильно, – одобрил Венансио. – Теперь кровь остановится, да и боль поутихнет. Венансио был цирюльником и у себя в селении врачевал: рвал зубы, ставил припарки и пиявки. Все поглядывали на него с уважением – ведь он прочел «Вечного жида» и «Майское солнце». Его величали «дохтуром», и он, в сознании своей учености, скупо цедил слова. Сменяясь по четверо, повстанцы несли носилки по голым каменистым плоскогорьям и высоким крутым склонам. В полдень, когда от зноя задрожал воздух и стало нестерпимо душно, когда заволокло туманом глаза, в нескончаемый стрекот цикад вплелись мерные и однообразные стоны раненого. У каждой хижины, притаившейся среди отвесных скал, отряд останавливался на отдых. – Слава богу, добрая душа да лепешка с перцем и фасолью всегда находятся, – говорил на прощанье Анастасио Монтаньес. А горцы крепко пожимали мозолистые руки повстанцев и восклицали: – Помоги вам бог! Да благословит он вас и выведет на верный путь!… Сегодня уходите вы, а завтра настанет и наш черед спасаться от вербовки, от властей и их проклятых наймитов. Они преследуют бедняков и объявили им войну не на жизнь, а на смерть: они отнимают у нас свиней, кур и даже маис; сжигают наши дома и уводят наших жен; убивают, как бешеную собаку, любого встречного бедняка. Под вечер, когда пламя заката расцветило небо ярчайшими красками, на площадке, сдавленной со всех сторон синими горами, повстанцы увидели несколько серых домишек, и Деметрио велел отнести его туда. Деревенька состояла из убогих соломенных хижин, разбросанных на берегу реки среди крошечных участков с молодыми всходами маиса и фасоли. Носилки опустили на землю, и Деметрио слабым голосом попросил воды. Из темных дверных проемов выглядывали худые нечесаные женщины в домотканых индейских юбках, а за их спиной мелькали блестящие глазки и свежие щечки детей. Смуглый пузатый мальчуган первым подошел взглянуть на раненого; за ним старуха, потом остальные. Вокруг носило!; столпилась вся деревня. Какая-то услужливая девушка принесла тыквенный кувшин со свежей водой. Деметрио дрожащими руками схватил ого и жадно припал губами. – Еще дать? Деметрио поднял глаза. Лицо у девушки было грубое, но голос нежный. Он смахнул тыльной стороной руки бисеринки пота со лба, повернулся на бок и устало поблагодарил: – Да вознаградит вас бог! И тут Деметрио начало так трясти, что задрожали ветки и трава, из которых были сделаны носилки. У него поднялся жар, и он потерял сознание. – Нельзя человеку спать на улице, когда у него лихорадка, – сказала тетушка Ремихия, босая старуха в индейской юбке и рваном одеяле на плечах вместо рубахи. Она предложила отнести Деметрио к себе в хижину. Панкрасио, Анастасио Монтаньес и Перепел, словно верные псы, покорные воле хозяина, бросились к носилкам. Остальные разбрелись промышлять съестное. Тетушка Ремихия предложила гостям перец и лепешки – все, что у нее было. – Водились у меня и куры, и яйца, и даже дойная козочка – представляете себе? – но проклятые федералисты все подчистили. Потом она подошла к Анастасио и шепнула ему на ухо: – Даже девочку тетушки Ньевес прихватили с собой, представляете себе? V Перепел внезапно открыл глаза и приподнялся. – Слышал, Монтаньес? Выстрел!… Вставай, Монтаньес. Он так нещадно тормошил Анастасио, что храп наконец прекратился и Монтаньес проснулся. – Чего прицепился, сучий сын!… Я же сказал, мертвые не возвращаются, – проворчал полусонный Анастасио. – Стреляют. Монтаньес! – Ты что, Перепел, или тумака захотел, пли тебе приснилось. – Да говорю тебе, Анастасио, это не сон. Я уже о повешенных и думать забыл. Это впрямь выстрел. Не мог я ошибиться. – Говоришь, выстрел? Что ж, посмотрим. Дай-ка сюда мой маузер… Анастасио Монтаньес протер глаза, неторопливо потянулся всем телом и вскочил. Они вышли из хижины. Небо было усеяно звездами, сверкавшими, словно драгоценные камни; в вышине блестел узкий серп луны. Из убогих жилищ донеслись приглушенные голоса испуганных женщин; лязгнуло оружие – мужчины, спавшие на открытом воздухе, тоже проснулись. – Дурак! Ты же ногу мне повредил. Голос прозвучал отчетливо и довольно близко: – Кто идет? Оклик заметался среди скал, пронесся над гребнями и котловинами и наконец растаял в отдалении, в тишине ночи. – Кто идет? – еще громче рявкнул Анастасио, досылая затвор. – Деметрио Масиас! Отзыв раздался почти рядом. – Это Панкрасио! – радостно воскликнул Перепел и тут же, забыв недавнюю тревогу, опустил винтовку. Панкрасио конвоировал какого-то насквозь пропыленного парня. Пыль лежала на нем сплошным слоем – от американской фетровой шляпы до грубых ботинок. На одной из штанин пленника расползлось большое пятно крови. – Откуда этот барчук? Кто такой? – спросил Анастасио. – Стою я на посту, вдруг слышу – трава шуршит. Я кричу: «Кто идет?» – «Каррансо»[12 - Каррансо.– Имеется в виду Венустиано Карранса (1859 -1920) (Панкрасио исказил его имя), крупный помещик, собравший на севере Мексики армию и выступивший против узурпатора Викториано Уэрты. В 1917 году провозгласил конституцию Мексики; с 1917 по 1920 год – президент Мексиканской республики. В 1920 году свергнут во время военного переворота и убит при попытке бежать из Мексики.], – отвечает этот субчик. Каррансо? Это что еще за птица? Получай-ка, брат Каррансо! Тут я и просверлил ему дырку в ноге. И Панкрасио с улыбкой повернул к слушателям свое безбородое лицо, ожидая аплодисментов. Тогда заговорил незнакомец: – Кто здесь командир? Анастасио, гордо подняв голову, смерил пришельца взглядом. Парень сбавил тон. – Понимаете, я тоже революционер. Меня насильно мобилизовали в ряды федералистов, но позавчера, во время боя, мне удалось сбежать. Я все ноги исходил, пока вас нашел. – Ого! Да он федералист! – раздались изумленные возгласы. – Значит, холуи! – заключил Анастасио Монтаньес. – Зря, Панкрасио, ты не продырявил ему котелок. – А откуда я знал, зачем он явился? Он все твердит, что хочет поговорить с Деметрио: мол, ему бог знает сколько порассказать надо. Но это дела не меняет. Все в свое время. Нам спешить некуда, – ответил Панкрасио, поднимая винтовку. – Ну и дикари же вы! – возмутился незнакомец, но не успел прибавить ни слова: Анастасио наотмашь ударил его по лицу, и парень, обливаясь кровью, грохнулся наземь. – Расстрелять этого холуя! – Повесить его! – Сжечь! Он же федералист! Возбужденные повстанцы кричали и выли; кое-кто взял ружье на изготовку. – А ну, тихо! Молчать! Слышите? Деметрио что-то говорит, – унял их наконец Анастасио. Деметрио в самом деле захотел узнать, что происходит, и велел подвести к нему пленного. – Это подлость, командир! Вы только посмотрите! – пожаловался Луис Сервантес, показывая на свои покрытые пятнами крови штаны, на распухшие нос и губы. – Раз дали, значит, поделом. Впрочем… Ах, сучьи дети! Да кто вы такой? – спросил Деметрио. – Меня зовут Луис Сервантес, я студент-медик и журналист. Я выступил в защиту революционеров, и за это меня схватили, загнали в казармы… Его высокопарное и обстоятельное повествование о своих злоключениях лишь развеселило Панкрасио и Сало. – Я просил ваших людей выслушать меня, втолковывал им, что я ваш искренний единомышленник… – Едино… чего? – переспросил Деметрио, приложив ладонь к уху. – Единомышленник, командир. Иными словами, исповедую те же идеалы и защищаю то же дело, что вы. Деметрио улыбнулся: – Это какое такое дело мы защищаем? Озадаченный Луне Сервантес не нашелся, что ответить. – Смотри, какую рожу скорчил! И охота тебе, Деметрио, с ним канителиться? Не пора ли его прикончить? – нетерпеливо спросил Панкрасио. Деметрио поднял руку, ухватил прядь волос, сбившуюся на ухо, и долго задумчиво теребил ее; наконец, так и не придя ник какому решению, приказал: – Убирайтесь, сейчас мне не до вас – опять боль донимает. Анастасио, погаси коптилку. Заприте этого субчика в коррале, и пусть Панкрасио и Сало глядят за ним в оба. Завтра решим. VI Луис Сервантес еще не научился распознавать предметы в мерцающем свете звездных ночей и потому, отыскивая для отдыха место поудобней, плюхнулся всем телом прямо на кучу влажного навоза под уисаче, неясно выступавшим из темноты. В изнеможении, доведенный до полного безразличия к окружающему, он растянулся во весь рост и закрыл глаза, намереваясь спать до тех пор, пока грозные стражи не разбудят его или пока не припечет утреннее солнце. Вдруг он почувствовал рядом с собой что-то теплое, затем услышал глубокое тяжелое дыхание. Сервантес пошарил вокруг дрожащими руками и нащупал жесткую щетину борова, который захрюкал, очевидно обеспокоенный неожиданным соседством. Все попытки пленника заснуть оказались бесплодными, но не из-за боли в простреленной ноге и разбитом теле, а потому, что он вдруг отчетливо осознал крах всех своих надежд. Да, он не смог вовремя понять, что одно дело орудовать скальпелем или со страниц провинциальных газет метать громы и молнии в мятежников, а другое – с оружием в руках гоняться за ними по горам. Он уразумел свою ошибку после первого же марша, уже в чине младшего лейтенанта кавалерии. Переход был совершенно немыслимый – четырнадцать лиг[13 - Лига – мера длины, равная 5572 метрам.] за день. Сервантес не мог ни встать, ни сесть, ноги у него словно одеревенели. А еще через неделю, во время первой стычки с повстанцами, он окончательно убедился в своем промахе. Он готов был поклясться на святом распятии, что в тот момент, когда солдаты подняли винтовки и прицелились, кто-то позади него оглушительно заорал: «Спасайся, кто может!» Слова эти прозвучали так отчетливо, что горячий, благородных кровей, конь Сервантеса, не раз побывавший в бою, повернул назад и понесся во весь опор. Он остановился, лишь когда оказался на таком расстоянии от поля сражения, что уже не было слышно даже свиста пуль. Случилось это, как нарочно, на закате солнца, когда блуждающие тревожные тени населяют горы и из ущелий быстро поднимается мрак. Разве не логично, что Луису Сервантесу пришло в голову поискать себе прибежище среди скал, чтобы отдохнуть душой и телом и попытаться вздремнуть? Но, увы, солдатская логика – вещь весьма обманчивая, и незадачливый младший лейтенант убедился в этом на следующее же утро, когда полковник пинками поднял его и выволок из убежища на свет божий. Лицо у Луиса распухло от побоев. И это еще не все: происшедшее вызвало у офицеров такой приступ веселости, что они, нахохотавшись до слез, дружно вымолили беглецу прощение. Полковник не расстрелял Луиса, но хорошенько пнул его в зад и послал в обоз помощником повара. Жестокое оскорбление, разумеется, принесло ядовитые плоды. Хотя Луис Сервантес переменил мундир лишь «in mente» [14 - Мысленно (лат.).], но он стал замечать горе и нищету обездоленных, он проникся сочувствием к великому делу порабощенного народа, алчущего справедливости, и только справедливости. Oн сблизился с простыми солдатами, и – чего уж больше! – даже мул, павший от усталости во время изнурительного перехода, вызывал теперь у него слезы сострадания. Луис Сервантес приобрел доверие рядовых. Нашлись солдаты, которые даже открыли ему опасные тайны. Один из них, человек на редкость серьезный, замкнутый и нелюдимый, как-то раз признался Луису: «Я плотник. Была у меня старушка мать, лет десять прикованная к стулу ревматизмом. Однажды в полночь трое жандармов выволокли меня из дому, утро я встретил в казарме, а к вечеру оказался в двенадцати лигах от родной деревни. Месяц назад наш отряд проходил там. Матери моей больше нет, а она была единственным моим утешением в жизни. Теперь я на свете один, как перст. Но видит бог, отец наш небесный, вот эти самые патроны не для врагов предназначены. И если – да поможет мне пресвятая богоматерь Гваделупская – перебегу к Вилье[15 - Вилья Франсиско (1877 – 1923) – один из вождей мексиканской революции 1910 – 1917 годов.], то, клянусь праведной душой моей матери, федералисты заплатят мне за все». Другой солдат, молодой, смышленый, но болтун, каких свет не видывал, пьяница и курильщик марихуаны[16 - Марихуана – вид мексиканской конопли; ее листья используются в качестве наркотика.], отозвал однажды Луиса в сторону и, уставившись на него осовелыми, словно остекленевшими глазами, прошептал: «Знаешь, кум, те, что по ту сторону… Понятно? Они-то гарцуют на отличных конях из самых лучших конюшен Севера и Центра, сбруя у них из чистого серебра. А мы трясемся на старых клячах, которым только колесо у нории[17 - Нория – приспособление для подъема воды.] вертеть. Кумекаешь, друг? Им платят блестящими тяжеленькими песо, а для нас убийца[18 - Убийца – прозвище, данное народом генералу Викториано Уэрте (1854 – 1916), главе мексиканской контрреволюции. В 1913 году при поддержке иностранных капиталистов он организовал мятеж против законного правительства Ф. Мадеро. Свергнув и предательски убив Мадеро, объявил себя президентом.] штампует бумажки. Вот оно как…» И так – все. Даже старший сержант по наивности признавался: «Я – доброволец, а это и вовсе глупость. Конечно, сейчас, шастая по горам с винтовкой, можно за несколько месяцев получить столько, сколько в мирное время не скопишь за всю жизнь, даже если работать как мул. Но только не с этой братией, друг, только не с ней». И Луис Сервантес, который уже разделял скрытую, но непримиримую и смертельную ненависть солдат к сержантам, офицерам и прочему начальству, почувствовал, как с глаз у него спала пелена, и он ясно увидел конечную цель борьбы. И вот сегодня, когда он с таким трудом добрался до единомышленников, они не только не приняли его с распростертыми объятиями, но бросили в этот свинарник! Наступал день: под навесами пропели петухи; куры, дремавшие на ветвях уисаче, зашевелились, расправили крылья, распушили перья и слетели на землю. Луис посмотрел на своих стражей: они лежали на навозе и храпели. В памяти его возникли лица этих двух мужчин, увиденных им накануне. У одного из них, блондина Панкрасио, оно было веснушчатое, безбородое, лоб низкий и выпуклый, челюсти выдались вперед, уши прижаты к черепу, во всем облике что-то звериное. Другой, Сало, казался не человеком, а форменным выродком: запавшие глаза, злобный взгляд; прямые, совсем гладкие волосы, спадающие на затылок, лоб и уши; вечно разинутый золотушный рот. И, съежившись, Луис снова почувствовал, как невыносимо поет все тело. VII Еще в полусне Деметрио провел рукою но вьющимся волосам, отбросил прядь, спадавшую на влажный лоб, и открыл глаза. Потом явственно услышал мелодичный женский голос, который уже различал сквозь сон, и повернулся к двери. Наступил день, и через соломенные стены хижины пробивались солнечные лучи. Та самая девушка, что накануне предложила ему кувшин с восхитительно холодной водой (он всю ночь мечтал об этой воде), стояла теперь в дверях с горшком пенящегося молока, все такая же милая и приветливая. – Козье, но больно хорошее. Вы только попробуйте. Деметрио благодарно улыбнулся, привстал, взял глиняный горшок в руки и начал пить маленькими глотками, не сводя с девушки глаз. Она смутилась и потупилась. – Как тебя зовут? – Камила. – Мне нравится твое имя, а еще больше голосок. Камила залилась краской, а когда он попытался взять ее за руку, она испуганно схватила пустой сосуд и поспешно выскользнула из хижины. – Не так, кум Деметрио, – серьезно заметил Анастасио Монтаньес. – Первым делом их приручить надобно… Ох и покалечили мне жизнь эти бабенки! Я, брат, в таких делах поднаторел основательно. – Мне полегчало, кум, – отозвался Деметрио, пропустив мимо ушей слова Анастасио. – Похоже, лихорадка прихватила; к счастью, ночью я сильно вспотел, а утром проснулся – как рукой сняло. Только вот чертова рана покоя не дает. Позовите-ка Венансио – пусть полечит. – А что будем делать с тем барчуком, которого я подшиб вчера вечером? – осведомился Панкрасио. – Хорошо, что напомнил, – я совсем о нем забыл. Деметрио задумался и, как всегда, долго размышлял, прежде чем принять решение. – Вот что, Перепел, подойди поближе. Разузнай, где тут часовня. Она, кажется, милях в трех отсюда. Отправляйся туда и стащи у священника сутану. – На кой она вам ляд, кум? – изумился Анастасио. – Коли этот барчук подослан убить меня, мы без труда выудим у него правду. Я объявлю, что его расстреляют. Перепел переодевается священником и исповедует его. Если он грешен, пристрелю, если нет – он свободен. – К чему столько канители? Прикончить его, и все тут, – презрительно бросил Панкрасио. Когда Перепел вернулся с сутаной, уже вечерело. Деметрио приказал привести пленного. Луис Сервантес не спал и не ел двое суток. Лицо у него осунулось, глаза запали, бескровные губы пересохли. – Делайте со мной, что хотите, – медленно и неуверенно промолвил он. – Вижу, что ошибся в вас. Воцарилось долгое молчание. Потом он заговорил снова: – Я думал, вы с радостью примете того, кто пришел предложить вам помощь. Пусть она невелика, но польза-то от нее только вам. Что лично я выиграю от победы или поражения революции? Постепенно Сервантес воодушевился, глаза его, в которых застыло безразличие, снова засверкали. – Революция нужна безграмотным беднякам, тем, кто целую жизнь был рабом, всем несчастным, которые даже не знают, что несчастны оттого, что богачи превращают в золото их слезы, нот и кровь… – Ха! К чему это? Меня давно от проповедей воротит, – прервал его Панкрасио. – Я хотел сражаться за святое дело обездоленных, а вы отвергаете меня. Ну что ж, делайте со мною, что вам вздумается. – А вот я сейчас накину эту веревочку на твою шейку… Смотрите, какая она у него холеная да беленькая! – Теперь мне понятно, зачем вы сюда пожаловали, – почесывая затылок, сурово произнес Деметрио. – Я расстреляю вас, ясно? И, повернувшись к Анастасио, добавил: – Увести его. Если захочет исповедаться, позвать священника. Анастасио, невозмутимый, как обычно, мягко взял Сервантеса за руку: – Пойдем, барчук. Через несколько минут появился одетый в сутану Перепел. При виде его повстанцы чуть не лопнули со смеху. – Ну и ловко же язык у этого барчука подвешен! – воскликнул мнимый священник. – Сдается мне, он подсмеивался надо мной, когда я задавал ему вопросы. – Сказал он что-нибудь? – То же, что вчера. – Чует мое сердце, кум, не за тем он пришел, чего вы опасаетесь, – заметил Анастасио. – Ладно, так и быть, покормите его, но глядеть за ним в оба. VIII На следующий день Луис Сервантес еле-еле поднялся со своего ложа. Волоча раненую ногу, он бродил от жилища к жилищу в поисках кипяченой воды, спирта и ветоши. Камила с неизменной своей добротой достала ему все, что требовалось. Когда он принялся промывать рану, она уселась рядом, с любопытством, свойственным всем горянкам, наблюдая за тем, как он лечится. – И где это вы научились так лекарничать?… А зачем воду-то кипятить?… Смотри-ка, до чего интересно! А что это вы на руки налили? Ух ты, и впрямь водка… Ну и ну, а я-то думала, что водка только от колик помогает… А! Стало быть, вы дохтуром собирались сделаться?… Ха-ха-ха, умереть со смеху!… А почему сырая вода вам не сподручней?… Вот потеха! Выходит, в некипяченой воде зверушки водятся? Фу! Сколь ни глядела, а ничегошеньки не видела! Камила расспрашивала Сервантеса с такой непосредственностью, что незаметно перешла с ним на «ты». Занятый своими мыслями, он больше не слушал ее. Где же вооруженные до зубов люди на отличных конях, получающие жалованье чистыми полновесными песо, которые Вилья чеканит в Чиуауа[19 - Чиуауа – город в мексиканском штате того же названия.]? Неужто это всего-навсего два десятка оборванных завшивевших мужланов, не у каждого из которых найдется даже полудохлая, облезлая кляча? Выходит, правду писали правительственные газеты, да когда-то и он сам, утверждая, что так называемые революционеры – всего-навсего обыкновенные бандиты, под благовидным предлогом объединившиеся в шайку, чтобы утолить свою алчность и кровожадность? Выходит, все, что о них рассказывают люди, сочувствующие революции, – сплошная ложь? Но почему газеты на все лады кричат о новых и новых победах федералистов, а казначей, приехавший из Гвадалахары в бывший отряд Луиса, проговорился, что родственники и приближенные Уэрты перебираются из столицы в портовые города, хотя их покровитель, не переставая, вопит: «Я любой ценой восстановлю порядок!»? Выходит, революционеры или, если угодно, бандиты свергнут таки правителя. Будущее за ними, а значит, идти нужно с ними, только с ними. – Нет, на этот раз я не ошибся, – почти вслух заключил Луис. – Что ты сказал? – спросила Камила. – Я уж думала, тебе мыши язык отгрызли. Луис Сервантес нахмурил брови и с недружелюбным видом оглядел эту разновидность обезьянки в индейской юбке, ее бронзовую кожу, белоснежные зубы и широкие приплюснутые ступни. – Послушай, барчук, ты, видно, ловок сказки рассказывать? Луис презрительно пожал плечами и молча удалился. Девушка, словно зачарованная, провожала его глазами, пока он не скрылся на тропинке, ведущей к ручью. Она была так поглощена своим занятием, что вздрогнула, услышав окрик соседки, кривой Марии Антонии, тайком наблюдавшей за ней из своей хижины: – Эй, ты, подсыпь ему любовного зелья. Может, и повезет… – Тьфу! Это уж вы сами делайте. – Захотела бы и подсыпала. Да я не терплю барчуков. Бр-р!… IX – Тетушка Ремихия, одолжите яичек. Моя пеструха утром села на яйца, а у меня сеньоры гостят – им позавтракать надо. Соседка таращила глаза – после яркого солнечного света она очутилась в полумраке убогой хижины, полной к тому же густого дыма из очага. Но уже через несколько секунд она отчетливо различила очертания предметов и разглядела в углу носилки с раненым, изголовье которых упиралось в закопченную лоснящуюся стену. Соседка присела на корточки рядом с тетушкой Ремихией и, украдкой поглядывая в сторону, где лежал Деметрио, шепотом спросила: – Ну, как он? Полегчало? Вот и хорошо! Смотри, совсем еще не старый. Только очень уж бледный, в лице ни кровинки. А, понимаю. Значит, рана еще не закрылась? А может, тетушка Ремихия, полечим его? Обнаженная по пояс тетушка Ремихия, не отнимая худых жилистых рук от жернова метате[20 - Метате – примитивная ручная мельница.], продолжала растирать никстамаль [21 - Вареный маис, из которого пекут лепешки. (Прим, автора.)]. – А вдруг они не согласятся? – отзывается она, не прерывая своего утомительного занятия и почти задыхаясь от натуги. – У них свой дохтур, значит… – Тетушка Ремихия, – пролезает в дверь другая соседка, предусмотрительно согнув тощую спину, – не найдется ли у вас лаврового листа? Хочу для Марии Антонии отвар сделать – у нее с утра резь в животе. На самом деле это лишь предлог посмотреть да посплетничать. Поэтому соседка бросает взгляд в угол, где лежит Деметрио, и подмигивает хозяйке – дескать, как здоровье больного. Тетушка Ремихия опускает глаза, давая понять, что гость спит. – Ах, вы тоже здесь, тетушка Пачита! А я и не заметила. – Дан вам бог удачи, тетушка Фортуната. Как спалось? – Какое там спалось! Мария Антония со своим «старшим» валандается. Да и как всегда, у нее колики. Соседка присаживается на корточки, бок о бок с тетушкой Пачитой. – Нет, голубушка, у меня лаврового листа, – отвечает тетушка Ремихия, на мгновение отрываясь от работы. Она откидывает волосы, упавшие ей на глаза и вспотевшее лицо, запускает обе руки в глиняную миску и вытаскивает полную пригоршню вареного маиса, с которого стекает мутная желтоватая вода. – У меня-то нет, но вы сходите к тетушке Долорес: у нее всегда разной травки в достатке. – Долорес еще с вечера ушла в Кофрадию. Сказывают, ее позвали к тетушке Матиас – у той девчонка рожает. – Неужто, тетушка Пачита? Быть не может! Три старухи сбились в кружок и еле слышно, но с воодушевлением принялись чесать языки. – Видит бог, истинная правда! – Помните, я еще первая сказала: «Что-то Марселина потолстела». А меня и слушать не стали. – Ах, бедняжка! И хуже всего, что младенец-то вроде or Насарио, а ведь он ей дядя. – Да сжалится над ней господь! – Да нет, дядюшка Насарио тут ни при чем. Это все штучки проклятых федералистов. – Вот и еще одну у нас осчастливили. Кумушки так разболтались, что Деметрио наконец проснулся. На минуту старухи примолкли, затем тетушка Пачита вытащила из-за пазухи ручного голубя. Он чуть не задохся у нее и теперь широко разевал клюв, жадно хватая воздух. – По правде сказать, я принесла птицу, чтоб сеньора подправить. Но раз за ним смотрит лекарь… – Это дохтура не касаемо, тетушка Пачита. Тут дело особое… – Не обессудьте, сеньор, я вам подарочек принесла, хоть и маленький, – сказала старуха, подходя к Деметрио. – Самое лучшее средство, когда кровь идет. Деметрио не стал возражать. Ему уже клали на рану куски смоченного водкой хлеба. Когда их снимали, от живота валил пар, и больной чувствовал, что внутри у него все горит от жара. Тетушка Ремихия извлекла из тростниковой корзины длинный кривой нож, которым обычно срезают плоды нопаля[22 - Нопаль – мексиканское растение из семейства кактусовых со съедобными плодами.], взяла в другую руку голубя, повернула его брюшком кверху и, с ловкостью заправского хирурга, одним махом рассекла птицу пополам. – Во имя Иисуса, Марии и святого Иосифа! – осенив себя крестом, сказала она и быстро приложила к животу Деметрио две теплых кровоточащих половинки голубя. – Вот увидите, сразу полегчает. Повинуясь указаниям тетушки Ремихии, Деметрио повернулся на бок и затих. Тетушка Фортуната поведала о своих печалях. Она очень расположена к сеньорам революционерам. Месяца три тому назад федералисты увели с собой ее единственную дочь, и с тех пор она сама не своя. В начале рассказа Перепел и Анастасио Монтаньес, пристроившиеся подле носилок, подняли голову и, раскрыв рот, слушали тетушку Фортунату, но она пустилась в такие подробности, что Перепел, не дослушав даже до половины, заскучал и вышел на солнышко погреться; а когда старуха торжественно закончила повествование словами: «Надеюсь, господь и пресвятая дева Мария содеют так, что ни один из этих треклятых федералистов не уйдет от вас живым», – Деметрио, повернувшись лицом к стене и ощущая большое облегчение от голубя, приложенного к животу, мысленно строил планы похода на Дуранго[23 - Дуранго – город в штате того же названия.], а Монтаньес издавал храп, напоминавший звуки тромбона. X – Кум Деметрио, почему вы не позовете барчука полечить вас? – осведомился Анастасио Монтаньес у командира, все еще изнывавшего от лихорадки и жара. – Вы бы посмотрели, как он ловко сам себя лечит! Уже совсем оправился, даже не хромает. Но тут запротестовал Венансио, приготовивший баночки с жиром и кучу грязной корпии: – Если к Деметрио притронется кто другой, я за последствия не отвечаю. – Послушай, друг, да ты же не доктор, а пустое место! Ты что, забыл, как сюда попал? – сказал Перепел. – Нет, я все помню, Перепел. Ты вот, например, оказался с нами, потому что стянул часы и колечки с брильянтами, – огрызнулся взбешенный Венансио. – А хоть бы и так! – расхохотался Перепел. – А ты отравил свою невесту, потому и удрал из деревни. – Брешешь!… – Ан нет. Ты же дал ей шпанских мушек, чтобы… Возмущенный крик Венансио потонул в громком хохоте собравшихся. Деметрио, по-прежнему угрюмый, приказал всем замолчать и, застонав, бросил: – Ладно, тащите сюда этого студента. Явился Луис Сервантес. Он откинул одеяло, внимательно осмотрел рану и покачал головой. Жгут из грубой ткани глубоко врезался в кожу; опухшая нога, казалось, вот-вот лопнет. При малейшем движении Деметрио едва сдерживал стон. Студент перерезал жгут, тщательно промыл рану, приложил к ней большие куски влажного полотна и забинтовал бедро. Деметрио проспал весь вечер и ночь, а утром проснулся в самом благодушном настроении. – У этого барича легкая рука, – сказал он. – Очень хорошо, – тут же изрек Венансио. – По только надо помнить, барчуки – как плесень: всюду пролезают. Из-за них-то и гибнут плоды революций. И так как Деметрио слепо верил в ученость брадобрея, то на следующий день он сказал Луису Сервантесу, когда тот пришел лечить его: – Вот поставите меня на ноги и отправляйтесь-ка лучше домой или на все четыре стороны. Луис Сервантес счел за благо промолчать. Прошла неделя, другая. Федералисты не подавали признаков жизни; к тому же, фасоль и маис на соседних ранчо были в изобилии, а местные жители испытывали такую ненависть к властям, что с радостью помогали повстанцам. Поэтому люди Деметрио без особого нетерпения ожидали полного выздоровления своего командира. Все эти долгие дни Луис Сервантес оставался печален и молчалив. – Сдается мне, барчук, вы влюбились, – пошутил однажды после перевязки Деметрио, начавший проникаться симпатией к Луису. Мало-помалу симпатия эта дошла до того, что Масиас поинтересовался, как живет юноша. Спросил, выдают ли ему повстанцы положенную порцию мяса и молока. Луис Сервантес вынужден был признаться, что довольствуется лишь той пищей, которая перепадает ему от сердобольных старух на ранчо, где он пристроился, а бойцы продолжают видеть в нем назойливого чужака. – Нет, барчук, они ребята добрые, – возразил Деметрио. – С ними только поладить надо. Вот увидите, с завтрашнего дня у вас ни в чем недостатка не будет. И действительно, с вечера того же дня положение стало меняться. Растянувшись на камнях и глядя на предзакатные облака, багряные, словно огромные сгустки крови, несколько человек из отряда Масиаса слушали Венансио: он рассказывал захватывающие эпизоды из «Вечного жида». Кое-кто, убаюканный медоточивым голосом цирюльника, уже начал похрапывать, но Луис Сервантес был весь внимание, и едва рассказчик заключил свое повествование неожиданной антиклерикальной тирадой, он восторженно воскликнул: – Великолепно! Да у вас талант! – Талант вроде есть, – скромно согласился Венансио, – только вот родители у меня умерли рано, и я не смог получить образование. – Это пустяки. После победы нашего дела вы легко добьетесь диплома. Недели три практики в больницах, отличная рекомендация командира Масиаса, и вы врач. При ваших способностях это вам ничего не стоит. С того вечера Венансио стал с Сервантесом подчеркнуто дружелюбен, перестал величать его барчуком и называл не иначе как ласкательно – Луисито. XI – Слушай, барчук, я тебе кое-что сказать хочу, – вымолвила Камила однажды утром, когда Луис Сервантес зашел к ней в хижину, чтобы промыть себе рану кипяченой водой. Уже несколько дней девушка ходила сама не своя. Ее ужимки и недомолвки порядком надоели молодому человеку; поэтому сейчас, неожиданно прервав свое занятие, он поднялся на ноги и, глядя на нее в упор, спросил: – Ну, что же ты мне хочешь сказать? Камила почувствовала, что язык у нее прилип к гортани и она не может вымолвить ни слова; лицо ее заалело, как вишня. Девушка так втянула голову в плечи, что коснулась подбородком обнаженной груди. Застыв на месте и пристально, как дурочка, уставившись на рану, она еле слышно выдавила из себя: – Ты погляди, как славно затягивается. Прямо бутон кастильской розы, да и только. Луис Сервантес с явным раздражением нахмурился и снова занялся своей раной, не обращая больше внимания на девушку. Когда он кончил перевязку, Камила уже исчезла. Три дня девушка не показывалась. Теперь на зов Луиса Сервантеса откликалась ее мать, тетушка Агапита. Она кипятила ему воду и бинты. Он счел самым разумным ни о чем не расспрашивать. Однако через три дня Камила появилась снова и принялась пуще прежнего жеманиться и делать разные намеки. Безучастие Луиса Сервантеса, занятого своими мыслями, придало девушке смелости, и она наконец решилась: – Послушай, барчук, я хочу тебе кое-что сказать. Понимаешь, я хочу, чтобы ты еще раз спел мне «Аделиту» [24 - Революционная песня. (Прим, автора.)]… Для чего? А ты сам не догадываешься? Чтобы петь ее часто-часто, когда вы все уйдете, и ты тоже будешь далеко, так далеко, что и не вспомнишь обо мне. Слова ее раздражали Луиса Сервантеса, как царапанье стального ножа о стекло. Девушка, не замечая этого, продолжала с прежним простодушием: – Ох, барчук, что я тебе расскажу! Если бы ты знал, какой нехороший этот старик, что у вас за начальника. Вот как на духу, что у меня с ним вышло. Понимаешь, этот самый Деметрио хочет, чтобы еду для него стряпала только моя мать, а приносила я. Так вот, в прошлый раз вошла я к нему с чампуррало [25 - Напиток из маисовой муки, молока и какао. (Прим, автора.)], и как ты думаешь, чего учинил этот старый черт? Берет он меня за руку и сжимает ее крепко-прекрепко, а потом начинает щипать меня под коленками. Ну я и отвесила ему добрую затрещину, ух, справную! И говорю: «Но-но, еще чего! Полегче, старый охальник! Отпустите меня! Кому я сказала, бесстыдник?» Повернулась задом, вырвалась и бежать. Как тебе это нравится, барчук, а? Камила еще никогда не видела, чтобы Луис Сервантес хохотал так заливисто. – Неужто все это правда? Камила совсем растерялась и замолчала. Сервантес снова покатился со смеху и повторил свой вопрос. Она, придя в еще большее волнение и тревогу, срывающимся голосом ответила: – Конечно, правда. Это я не хотела тебе рассказать. Ты обозлился на него, барчук? Камила вновь с восхищением уставилась на свежее, пышущее здоровьем лицо Луиса Сервантеса с зеленоватыми ласковыми глазами и чистыми розовыми, как у фарфоровой статуэтки, щеками, на его белую нежную кожу, видневшуюся из-под ворота и рукавов грубошерстной фуфайки, на его светлые, слегка вьющиеся волосы. – Так какого же черта ты тянешь, дурочка? Если уж сам командир тебя любит, чего тебе еще желать? Камила почувствовала, как в груди у нее словно что-то оборвалось и к самому горлу подступил комок. Она изо всех сил зажмурилась, чтобы удержать набежавшие слезы; потом провела тыльной стороной руки по мокрым щекам и, как три дня назад, с быстротой молодой лани выскочила из хижины. XII Рана Деметрио уже зарубцевалась. В отряде начали обсуждать план похода на север, где, по слухам, революционеры повсюду одержали победу над федералистами. Одно происшествие еще более ускорило ход событий. Однажды, в час предвечерней прохлады, Луис Сервантес сидел на вершине скалы и, коротая время, мечтательно смотрел вдаль. У подножья, возле самой реки, Панкрасио и Сало играли в карты, растянувшись в зарослях хары[26 - Хара – кустарник высотой до двух метров, с красивыми копьевидными листьями и белыми цветами.]. Чернобородый Анастасио Монтаньес равнодушно наблюдал за игрой. Вдруг он повернулся к Луису, посмотрел на него своими кроткими глазами и по-дружески спросил: Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=156927) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 2 Федералисты – солдаты правительственных войск. 3 Вид сандалий из сыромятной кожи. (Прим, автора.) 4 Пальма малоценной породы. (Прим, автора.) 5 Крепкая водка из особого сорта агавы. (Прим, автора.) 6 Питайо – растение из семейства кактусовых. 7 Местное название цветов мексиканского рододендрона. 8 Уисаче – распространенное в Мексике дерево. 9 Вара – мера длины, равная 83,5 сантиметра. 10 Хучипила – городок в мексиканском штате Сакатекас. 11 Меските – дерево, похожее на акацию. 12 Каррансо.– Имеется в виду Венустиано Карранса (1859 -1920) (Панкрасио исказил его имя), крупный помещик, собравший на севере Мексики армию и выступивший против узурпатора Викториано Уэрты. В 1917 году провозгласил конституцию Мексики; с 1917 по 1920 год – президент Мексиканской республики. В 1920 году свергнут во время военного переворота и убит при попытке бежать из Мексики. 13 Лига – мера длины, равная 5572 метрам. 14 Мысленно (лат.). 15 Вилья Франсиско (1877 – 1923) – один из вождей мексиканской революции 1910 – 1917 годов. 16 Марихуана – вид мексиканской конопли; ее листья используются в качестве наркотика. 17 Нория – приспособление для подъема воды. 18 Убийца – прозвище, данное народом генералу Викториано Уэрте (1854 – 1916), главе мексиканской контрреволюции. В 1913 году при поддержке иностранных капиталистов он организовал мятеж против законного правительства Ф. Мадеро. Свергнув и предательски убив Мадеро, объявил себя президентом. 19 Чиуауа – город в мексиканском штате того же названия. 20 Метате – примитивная ручная мельница. 21 Вареный маис, из которого пекут лепешки. (Прим, автора.) 22 Нопаль – мексиканское растение из семейства кактусовых со съедобными плодами. 23 Дуранго – город в штате того же названия. 24 Революционная песня. (Прим, автора.) 25 Напиток из маисовой муки, молока и какао. (Прим, автора.) 26 Хара – кустарник высотой до двух метров, с красивыми копьевидными листьями и белыми цветами.