Маруся Григорий Федорович Квитка-Основьяненко Григорiй Федорович Квiтка-Основ'яненко Маруся Посвящается Анне Григорьевне Квитке [1 - Квiтка (Вульф) Анна Григорiвна (1800 – 1852) – дружина письменника. Пiсля закiнчення Смольного iнституту у Петербурзi працювала класною дамою в Харкiвському iнститутi благородних дiвиць. Г. Ф. Квiтка-Основ'яненко завжди дiлився з нею творчими планами. «Я и Анна Григорьевна – один человек, одинаково чувствующий, одинаково мыслящий, одинаково действующий, – писав вiн у листi до П. О. Плетньова вiд 1 лютого 1841 р. (Квiтка-Основ'яненко Г. Ф. Зiбр. творiв. У 7-ми т., т. 7, с. 284).] Часто менi приходить на думку: чого б то чоловiковi так дуже пристращатись на сiм свiтi до чого-небудь, не то щоб до якоi вещi, а то хоч би i до наймилiших людей: жiнки, дiточок, щирих приятелей i других? Перше усього подумаймо: чи ми ж на сiм свiтi вiчнi? І що е у нас, хоч скотинка, хоч хлiбець на току, худобонька, у скриньцi, так сьому так усе без порчi й бути? Нi, нема тут нiчого вiчного! Та й ми самi що? Сьогоднi жив, завтра – що бог дасть! Адже ж живучи промеж людей, тiльки i чуеш: там дзвонять по душi, там голосять по покiйнику, там справляють старцям обiд… Що в бога день тобi говорять: ось той недуж, той вмира, а той вмер… Ти i не оглядишся i незчуешся, як зоставсь сам собi на свiтi; хоч i з людьми, i промеж людей, та ба! Усе тобi або не такi приятелi, яких поховав, або i зовсiм не звiснi; та воно тобi усе равно, що блукаеш у дрiмучому лiсi! Ось стань про приятелiв згадувать, то уся твоя пiсня на один лад: от з тим ми хлопцями були – i вже вiн вмер, а з тим до школи укупi ходили – i той вмер, з тим парубковали – i той вмер; i сей, i той, i той, i сей, усi повмирали. Коли ж се так е, так i пам'ятуй собi добре, що не забудуть i тебе на сiм свiтi, озьмуть i не будуть питатись: чи хочеш до гурту, чи ще б, може, погуляв? А пiсля такоi думки чого ж би нам, невiчним, та пристращатись до уременного? Чому б так не робить: наградив тебе бог щастям, що батько й мати твоi живуть при тобi i дякують добрим словом, що ти iх при старостi i кохаеш, i поважаеш, або жiнкою, до тебе доброю, послухною, хазяйкою невсипущою, або дiточками покiрними та слухняними – хвали за се бога i лягаючи, i устаючи, а iх шануй i кохай, i для них не жалiй не тiльки нiяких трудiв, худоби та, коли нужда звелить, душу свою за них положи, розпинайся, умри за них, та усе-таки пам'ятуй, що й вони на сiм свiтi такi ж гостi, як ти i усякий чоловiк, – чи цар, чи пан, чи архирей, чи салдат, чи личман. Коли отець наш милосердний кого з нас покличе, проводжай з жалем, та без укору i попрьокiв; перехрестись та й скажи, як щодня у «Отченашi» читаеш: «Господи, буде воля твоя з нами, грiшними!» І не удавайсь у тугу, щоб вона тобi вiку не укоротила: бо грiх смертельний накликать на себе не тiльки смерть, – i саму болiсть, хоч би яку-небудь: бо, не поберiгши тiла, загубиш i душу на вiки вiчнi! Бiльш усього пам'ятуй, що ти ховаеш сьогоднi, а тебе заховають завтра; i усi будемо укупi у господа милосердного на вiчнiй радостi; i вже там не буде нiякоi розлуки, i нiяке горе, i нiяке лихо нас не постигне. Іще ж i се ми думаемо, що як постигне кого-небудь бiда i нещастя, що похова кого iз своеi сiм'i або i родичiв, то буцiмто сее чоловiковi приходить за його грiхи й неправди прежнii. Нi, не так се е! Ось слухайте лишень, як нам панотець у церквi чита, що господь небесний нам як отець дiтям. А пiсля сього не грiх нам буде i таке примiнити: от зберуться дiти на вулицю грати та будуть промеж ними ша-лiсливi, та усе б то iм, замiсть iграшки, битись та лаятись, а меж ними буде дитина плохенька, смирна, покiрна i що усяк ii може зобiдити. Адже правда, що батько тiеi дитини, щоб вона не перейняла худа вiд своевольникiв, жалкуючи об нiй, кликне з вулицi до себе, i, щоб воно за товариством не скучало, посадить бiля себе, та й приголубить, i понiжить, І чого воно забажа, усього iй дасть. Пожалуй, хлопцi, що на вулицi зостались, не знаючи, яке добро тiй дитинi у батька, будуть жалковати, що узят вiд них товариш. Дарма, нехай жалкують, а йому у отця дуже-дуже добре! От так i небесний наш отець з нами робить: бережеть нас вiд усякоi бiди i береть нас прямiсiнько до себе, де е таке добро, таке добро… що нi розказати, нi здумати не можна! Та ще й так думаймо: чуствуеш ти, чоловiче, що се бог за грiхи твоi послав бiду? Так же i розсуди: який батько покине овсi дiток, щоб без науки ледащiли? Усякий, усякий отець стараеться навчити дiтей усьому доброму; а неслухняних по-батькiвськи повчить та по-батькiвськи i пожалуе. Недурно сказано: ледача та дитина, котороi батько не вчив! Се ж люди так з своiми дiтьми роблять, а то отець небесний, що милосердiю його i мiри нема! Той коли i пошле за грiхи яку бiду, то вiн же i помилуе! Тiльки покоряйся йому! А пiсля сього не будемо журитись, що нам бог милосердний не пошлеть терпiти, i, перехрестившись, скажемо: «Господи! навчи мене, грiшного, як сполнять волю твою святую!» – то й побачиш, що опiсля усе гаразд буде. Так робив Наум Дрот… От його-то постигла лихая бiда! Що ж вiн? Нiчого. Хвалив бога i з тим прожив вiк, що не вдався в тугу; а письменний не стерпiв… От як се було. Наум Дрот був парень на усе село, де жив. Батьковi i матерi слухняний, старшим себе покiрний, меж товариством друзяка, нi пiвслова нiколи не збрехав, горiлки не впивавсь i п'яниць не терпiв, з ледачими не водивсь, а до церкви? так хоч би i маленький празник, тiльки пiп у дзвiн, – вiн вже й там: свiчечку обмiнить, старцям грошенят роздасть i приньметься за дiло: коли прочуе яку бiднiсть, надiлить по своiй силi й совiт добрий дасть. За його правду не оставив же його i бог милосердний: що б то нi задумав, усе йому господь i посилав. Наградив його жiнкою доброю, роботящою, хазяйкою слухняною; i що, було, Наум нi забажа, що нi задума, Настя (так ii звали) ночi не поспить, усюди стараеться, б'еться, достае i вже зробить i достане, чого мужиковi хотiлось. Поважав же i вiн ii скiльки мiг i любив ii, як свою душу. Не було меж ними не тiльки бiйки, та й нiякоi лайки. Щодень хвалили бога за його милостi. Ув однiм тiльки була в них журба: не давав iм бог дiточок. Так що ж? Настя, як здума про се, то зараз у сльози та вголос; а Наум перехреститься, прочита «Отченаш», – то йому i стане на серцi веселiш i пiшов за своiм дiлом чи в поле, чи на тiк, чи у загороду, або до батракiв, бо був собi заможненький: було й воликiв пар з п'ять, була й шкапа, були й батраки; було чим i панщину вiдбувати, i у дорогу ходити; була ж i нивка, одна i друга, ще дiдiвська, а третю вiн сам вже купив, так було йому чим орудовати, Оттим-то Настя, дивлячись на худобу, та й журилась: що кому то воно, каже, пiсля нас достанеться? Не буде нам нi слави, нi пам'ятi; хто нас поховае, хто нас пом'яне? Розтратять, що ми зiбрали, а нам i спасибi не скажуть. А Наум iй, було, i каже: «Чоловiковi треба трудитися до самоi смертi; дасть бог дiточок, дiткам зостанеться, а не дасть – його воля святая! Вiн зна, для чого що робиться. Нiщо не наше, усе боже. Достанеться наше добрее доброму, вiн за нас i на часточку подасть, i мисочку поставить, i старцям роздасть. А коли буде наслiдовати недобрий, йому грiх буде, а нас усе-таки бог милосердний пом'яне, коли ми те заслужимо. Не журися, Насте, об худобi: вона наша, а не ми ii. Стережись, щоб вона тобi не перепинила дороги до царства небесного. Сатана зна, чим пiдштрикнути; молися богу, читай «Ізбави нас од лукавого», то усе гаразд буде». Аж ось за отцевськi i материнськi молитви дав iм бог i дочечку. Та й радi ж були обое, i Наум i Настя; таки з Рук ii не спускали. Коли ж, було, куди дитина побiжить, чи До сусiдiв, чи на вулицю, то вже котрий-небудь, або батько, або мати, так слiдком за нею i ходять. Та й що то за дитина була! Ще малесеньке було, а знала i «Отченаш», i «Богородицю», i «Святий боже», i половину «Вiрую». А тiльки, було, зачуе дзвiн, то вже нi заграеться, нi засидиться дома й каже: «Мамо, пiду до церкви, бач, дзвонять; грiшка не йти; тату, дай шажок на свiчечку, а другий старцю божому подати». І в церквi вже не запустуе i нi до кого не заговорить, та все молиться, та поклони б'е. От i виросла iм на втiху. Та що то за дiвка була! Висока, прямесенька, як стрiлочка, чорнявенька, очицi, як терновi ягiдки, бровоньки, як на шнурочку, личком червона, як панська рожа, що у саду цвiте, носочок так собi пряменький з горбочком, а губоньки як цвiточки розцвiтають, i меж ними зубоньки, неначе жарнiвки, як одна, на ниточцi нанизанi. Коли, було, заговорить, то усе так звичайно, розумно, так неначе сопiлочка заграе стиха, що тiльки б ii i слухав; а як усмiхнеться та очицями поведе, а сама зачервонiеться, так от неначе шовковою хусточкою обiтреть смажнii уста. Коси у неi, як смоль, чорнii та довгi-довгi, аж за колiно; у празник або хоч i в недiленьку так гарно iх повбира, дрiбушка за дрiбушку та все сама собi заплiта; та як покладе iх на голову, поверх скиндячок вiнком, та заквiтча квiтками, кiнцi у ленти аж геть порозпуска; усi груди так i обнизанi добрим намистом з червiнцями, так що разкiв двадцять буде, коли i не бiльш, а на шиi… та й шия бiлесенька-бiлесенька, от як би з крейди чепурненько вистругана; поверх такоi-то шиi на чорнiй бархатцi, широкiй, так що пальця, мабуть, у два, золотий еднус i у кольцi зверху камiнець червоненький… так так i сяе! Та як вирядиться у баеву червону юпку, застебнеться пiд саму душу, щоб нiчогiсiнько не видно було, що незвичайно… вже ж пак не так, як городянськi дiвчата, що у панiв понавчались: цур iм! Зогрiшиш тiльки, дивлячись на таких! Не так було у нашоi Марусi, Наумовоi та Настиноi дочки, ось що я розказую, а ii, знаете, звали Марусею. Що й було, то й було, та як прикрито та закрито, то i для дiвчини чепурнiш, i хто на неi дивиться, i хто з нею говорить, то все-таки звичайнiш. Сорочка на нiй бiленька, тоненька, сама пряла i пишнii рукава сама вишивала червоними нитками. Плахта на нiй картацька, черчата, ще материнська – придана; тепер вже таких не роблять. І яких-то цвiтiв там не було? Батечку мiй, та й годi! Запаска шовкова, морева; каламайковий пояс, та як пiдпережеться, так так рукою i обхватиш, – ще ж то не дуже i стягнеться. Хусточка у пояса мережована i з вишитими орлами i ляхiвка з-пiд плахти тож вимережована й з китичками; панчiшки синi, суконнi i червонi черевички. От така як вийде, та що i твоя панночка! Іде як павичка, не дуже по усiм усюдам розгляда, а тiльки дивиться пiд ноги. Коли з старшим себе зострiлась, зараз низенько вклонилась та й каже: «Здрастуйте, дядюшка!» або: «Здоровi, тiтусю!» І таки хоч би то мала дитина була, то вже не пройде просто, усякому поклониться i ласково заговорить. А щоб який парубок та посмiв би ii зайняти? Ну-ну, не знаю! Вона й не лаятиметься i нi слова й не скаже, а тiльки подивиться на нього так пильно, та буцiм i жалiбно, i сердитенько, – хто ii зна, як то вона там згляне, – так хоч би який був, то зараз шапку з голови схопе, поклонивсь звичайненько i нi пари з уст не мовить i вiдiйде дальш. О, там вже на все село була i красива, i розумна, i багата, звичайна, та ще ж к тому тиха, i смирна, i усякому покiрна. На вулицю i не кажи, щоб коли з подругами пiшла. Було, мати стане iй казати: «Пiшла б, доцю, на вулицю: бач, тепер весна, вона раз красна. Пограла б з подруженьками у хрещика, пiсеньок би поспiвала». Так де ж! «Лучче я, – каже, – на те мiсце, упоравшись, так ляжу спати i зате раньше устану, замiню твою старiсть: обiдати наварю i батьковi у поле понесу. А на вулицi що я забула? Іграшки та пустота та, гляди, станеться, хоч i не зо мною, хоч i аби з ким, яка причина, та опiсля i страшно вiдвiчати за те одно, що й я там була! Нехай iм виясниться, не пiду!» А про вечорницi так i не споминай! Було, i других дiвчат вiдводить, та аж плаче, та просить: «Будьте ласкавi, сестрички, голубочки, не ходiте на тее прокляте зборище! Та там нема нiякогiсiнького добра; там усе зле та лихее! Збираються буцiмто прясти, та замiсть того пустують, жартують та вчаться горiлку пити; вiд матерiв курей крадуть та туди носять, та ще й таке там дiеться, що сором i казати. Чи мало ж то своеi слави загубили, ходячи на тую погань: от хоч би i Явдоха, i Кулина, i Прiська. Адже ж i пiп панотець не велить i каже, що грiх смертельний туди ходити. Та дивiтеся ж – i на мене: от я дома бiльш усiх вас напряду, чим ви, ходячи». Оттак, було, говорить-говорить, то, гляди, одна перестане ходити, далi друга, третя; а далi i зовсiм мода перестане, щоб ходити. То й дякують добрi люди, а найбiльш матерi. А там опiсля нечистий таки вп'ять силу озьме, пiдцюкне й потягне низку добру до погибелi. Тiльки, було, наша Маруся уряди-годи збереться до подруженьки на весiлля у дружечки. Та й то не буде вона у суботу бiгати з ними по вулицi та горло драти мов скажена, як усi роблять; а прийде вже у недiленьку, посидить, пообiда, а як виведуть молодих надвiр танцьовати, вона тут чи побула, чи не побула, мерщiй додому; розiбралась, роздяг-лась, давай пiч топити i вечерять наставляти, i вже мати за нею, було, нiколи не поспiшиться. Оттак раз, на клечальнiй недiлi, була Маруся у своеi подруги у дружках на весiллi i сидiла за столом. Против дружечок, звичайно, сидiли бояри. Старшим боярином був з города парубок, свитник Василь. Хлопець гарний, русявий, чисто пiдголений, чуб чепурний, уси козацькi, очi веселенькi, як зiрочки; на виду рум'яний, моторний, звичайний; жупан на ньому синiй i китаева юпка, поясом з аглицькоi каламайки пiдперезаний, у тяжинових штанях, чоботи добрi, шкаповi, з пiдковами. Як пришивали боярам до шапок квiтки, то усi клали по шагу, хто-хто два, та й лакей з панського двора, i той п'ять шагiв положив, що усi здивовались, а Василь усе вижидав та усе в кишенi довбавсь; а далi витяг капшучок, а там-таки дещо бряжчало, засунув пальцi, достав, та й положив на викуп шапки, за квiтку, цiлiсiнький гривеник!… Як брязнув, так усi, хто був на весiллi, так i вжахнулись, а дружки аж i спiвати перестали. А вiн собi i дарма: потряс патлами та за ложку i став локшину доiдати, буцiм тiльки копiйку дав. От, сидячи за столом, як вже поприньмали страву, давай тогдi Василь дiвчат розглядать, що були у дружках. Зирк! i вздрiв Марусю, а вона аж у третiх сидiла, бо старшою дружкою, скiльки було ii де нi просять, нiколи не хоче: «Нехай, – каже, – другi сiдають, а менi i тут добре». Став наш Василь i сам не свiй i, як там кажуть, як опарений. То був шутливий, жартовливий, на вигадки, на приклади – поперед усiх: тiльки його й чути, вiд нього весь регiт iде; тепер же тобi хоч би пiвслова промовив: голову посупив, руки поклав пiд стiл i нi до кого нiчичирк; усе тiльки погляне на Марусю, тяжко здихне i пустить очi пiд лоб. Познiмали страву i поставили горiхи на стiл. Дружечки зараз кинулись з боярами цятаться; щебечуть, регочуться, вигадують дещо промiж весiльних пiсеньок, а наш Василь сидить, мов у лiсi, сам собi один: нi до кого не заговорить i нiкуди не гляне, тiльки на Марусю; тiльки вона йому i бачиться, тiльки об нiй i дума; неначе увесь свiт пропав, а тiльки вiй з Марусею i зостався: нi до чого i нi до кого нема йому нiякого дiла. Що ж Маруся? І вона, сердешна, щось змiнилась: то була, як i завсегда, невесела, а тут вже притьмом хоч додому йти. Чогось-то iй стало млосно i нудно, i як подивиться на Василя, так так iй його жаль стане! А чого? І сама не зна. Хiба тим, що й вiн сидить такий невеселий. А ще найпуще, як один на одного разом зглянуть, так Марусю мов лихорадка так iз-за плечей i озьме, i все б вона плакала, а Василь – мов у самiй душнiй хатi, неначе його хто трьома кожухами вкрив i гарячим збитнем напова. От мерщiй i вiдвернуться один вiд другого, i, бачиться, i не дивляться; то й, гляди, Василь тiльки рукою поведе або головою мотне, то вже Маруся i почервонiла, i вп'ять i ззирнуться меж собою. Думае сердешна Маруся, що, мабуть, се з очей iй стало, та й каже собi: пiду лишень додому; так думка така нападе: «Он той боярин, що у синiм жупанi, чи вiн чи недуж, чи що? То як пiду, то щоб вiн ще гiрш не занедужав, i нiхто йому не поможеть; бач, як жалiбно дивиться на мене i буцiмто й просить: будь ласкава, Марусю, не втiкай вiдсiля! Добре, добре, зостанусь!» А Василь собi нудить свiтом i не зна, на яку ступити. Розчумав трохи, що бояри цятаються, та й дума: «Ке лишень, поцятаюсь я он з тою дiвчиною, що сидить смутна, невесела». Тiльки сердека протягнув руку, так неначе йому хто шепнув: «Не заньмай ii, ще розсердиться; бач, яка вона одягна та пишна! Се, мабуть, мiщанка; вона з тобою i говорити не захоче». Поблiднiе наш Василь та вп'ять i похмуриться. Далi збиравсь, збиравсь, та як дружечки дужче почали спiвати, а весiльний батько з матiр'ю частiш стали горiлочкою поштувать, i пiднявсь гомiн по хатi, вiн таки хватив у жменю горiхiв та до Марусi: «Чи чiт, чи лишка?» Та як се промовив, так аж трохи не впав iз ослона на спину: голова йому закрутилась, в очах потемнiло, i нестямивсь овсi. Та й Марусi ж добре було! Як заговорив до неi Василь, так вона так злякалась, як тогдi, як мати на неi розсердилась; а се тiльки одним один раз i було на ii вiку, як, принiсши вона вiд рiчки плаття, загубила материну хустку, що ще вiд ii покiйноi матерi, так за те-то на неi мати сердилась, було, i хоч не довго, та вона, крий боже! – як, було, злякалась. Отже, i тепер так iй було прийшло: якби можна, скрiзь землю б провалилась або забiгла куди, щоб i не дивитись на сього боярина. Та й що йому казати? Як скажу «нечiт», то вiн подума, що я чванна i не хочу бiльш з ним цятатись, а вiн так, чи смутний, чи сердитий, а тiльки жалко на нього дивитись. Скажу «чiт». Що ж? Як стала силоватись, щоб промовить слово, так нi жодною мiрою не може сказать: губи злиплись, язик мов дерев'яний, а дух так i захватило. Дивиться, що й Василь з неi очей не спустить i горiхи у жменi Держить, i жде, що вона йому скаже; от iй його жалко стало, на велику силу, та тихесенько, так що нiхто й не чув, промовила: «Чiт!» – та ззирнулась з ним. І сама вже нестямилась, як узяла з Василевоi жменi горiхи, та як схаменулась, як засоромилась!… Крий мати божа!… Аж ось, на щастя iй, крикнув дружко: «Старости, пани пiдстарости, благословiте молодих вивести iз хати, надвiр погуляти!» Тут i усi рушили iз-за стола та, хто куди попав, мерщiй надвiр, дивитися, як будуть танцьовати. От i Марусi i Василевi неначе свiт пiднявсь, полегшало на душi, вийшли й вони з хати. Троiста музика гра, що е духу: риплять скрипки, бряжчать цимбали, а замiсть баса сам скрипник скрiзь зуби гуде та прицмокуе. От i розколихались нашi дiвчата: вийшла пара, а там друга пiшли у дрiбушки. Нiжками тупотять, пiдкiвками бряжчать, побравшись за рученьки, виворочуються, то еш'ять розiйдуться, та як утiнки плавно пливуть, тiльки головками поводжують; то вп'ять у дрiбушки… Вже й потомились, вже i хусточками утираються, вже б iм i годi, вже i другим хочеться потанцювать… так що ж бо? – музика гра та й гра! Вже одна iз дiвчат, Одарка Макотрусiвна, ледве ноги волочить, пiт з неi так i тече, притьмом просить музику: «Та годi-бо, дядьку!., та перестаньте-бо… ось уже не здужаю!» Та що ж? Музика гра та й гра!… Далi скрипник закiн-чав i пити скрипочкою попросив… От дiвчатам годi, поклонились музицi i пiшли до гурту. – Ану, горлицi! – гукнув з кучi Денис Дек-аненко, роз-товкав людей кулаччям, потяг до себе з кучi Пазьку Леву-сiвну i став з нею i дожидаеться, поки почастують музику. Розставив ноги, у боки узявсь, шапка висока, сiрих смушкiв, з червоним сукняним верхом, набiк йому похилилась, усами поморгуе, на всiх погляда й приговорюе: «Отже, узявся танцьовати, та, може, i не вмiю! Повчитись було у кривого Хоми, що на дерев'янцi ходить». Як се почули люди так i зареготались. Кузьма, таки старий Коровай, той i каже: «Оттак! Оттой навчить добре, сам ходячи на однiй нозi». А Юхим Перепелиця смiявсь, смiявсь, аж йому сльози потекли, та й каже: «Отцей не вигада! Ну, вже так!» А Денис стоiть, неначе i не вiн, i не всмiхнеться. Напившись горiлки, музика i вчистила горлицi. Як же розходивсь наш Денис, так що батечки! Там його морока зна, як то мудро тогдi танцьовав! Як же вдрав навприсяд-ку, так ногами до землi не доторкуеться, – то поповзе навколiшки, то через голову перекинеться, скакне, у долошки плесне, свисне, що аж у вухах залящить, та вп'ять в боки, та тропака-тропака, що аж земля гуде; а там стане вики-довати ногами, неначе вони йому повиломлюванi; а далi пiдскочить та вп'ять навприсядку, та около Пазьки так кругом i в'еться та приговорюе: Ой, дiвчина-горлиця, До козака горнеться; А козак, як орел, Як побачив, та й вмер… Добре було Денисовi так бришкати без Василя; а той би його заткнув за пояс чи у танцях, чи так у речах або в молодецтвi, бо вiн собi був на те уродливий. Коли, було, озь-меться за танцi, так i не кажи, що годi: перетанцюе яку хоч музику; коли ж пiдвернеться до дiвчат, то вже нi на кого бiльш i не дивляться, тiльки на нього i його одного слухають, а на опрочих плюють; коли ж пiдсяде до старiших та стане загинати iм своi балянтраси, так усi, i старi i молодi, сидять та, пороззявлявши роти, слухають хоч до пiзньоi ночi. Такий-то був наш Василь до сього часу. Тепер же вiн мов остуджений. Вийшовши з хати, де б то йти до гурту та, взявши дiвчину, туди б i собi танцьовати; нi, пiшов собi, сердека, стороною вiд людей, схиливсь на плiт, та й дума: «Що се менi сталось? Таки нiчого не чую, нiчого й не бачу, тiльки одну сю чорняву дiвчину! Вона в мене i перед очима, i на думцi!… Чому ж не займу ii? Але! Бачиться, i не смiю або i боюсь, щоб i не розсердилась… Я як здумаю, що вона– на мене мусить розсердитись, i коли пiдiйду до неi, то вона вiдвернеться вiд мене i прожене, то вiд сii думки i свiт менi немилий, i сам не знаю, що з собою робити!… Пiшов би й додому, так оттут неначе прикований. Нудно менi на сее весiлля i дивитись; а очей не вiдведу вiд тiеi хати, що он на приспi сидить моя дiвчина та щось з подругою розговорюе та, чи менi так вже здаеться, чи таки справдi, що на мене поглядають, може, про мене…» – Чого так зажуривсь, Семенович? – сказав йому Левко Цьомкал, пiдстарший боярин, та й вдарив його по плечах. – На дiвчат заглядiвсь, чи що? На лиш, потягни люльки, то повеселiшаеш, та й ходiм танцьовать. Бач, якi бойкi дiвчата з города понаходили. – Не хочу люльки, – каже Василь, – трохи не вона менi i завадила. Так щось нездорово! Або оце додому утiкати, або що? Кiнчай тут за мене порядок. – Цур йому, – каже Левко, – ще погуляймо. Мабуть, чи нема тобi чого з очей? То проходись по вулицi, воно й минеться; або йди, лучче усього, та подивись, як дiвчата танцюють. Ну, що вже Кубракiвна вдрала, так там вже за всiх. Що за танцюра! Та й дiвка, брат, важна! Коли б до осенi не втекла, то не мине моiх рук. Мов лихоманка стрепенула Василя; поблiд як полотно та аж руками схопивсь за коляку, щоб не впасти вiд журби, Вiн-бо думав, що се його дiвчину Левко вихваля; бо, звiсно, коли хто котру любить, то й дума, що вона i усiм така хороша i люб'язна здаеться, як i йому. Послухав трохи чмелiв, далi схаменувсь i на хитрощi пiднявсь, давай його випитувати. – Ке Кубракiвна? – каже. – Чи не та чорнява, що повна шия намиста з хрестами? (Себто Маруся). – Нi, – каже Левко, – нам до тiеi далеко. Моя, он бач, русява, що трошки кирпатенька, у свитi та рушником пiдперезана. Полегшало нашому Василевi; аж здохнув; i очицi як ясочки заграли, як почув, що не його дiвчину Левко любить, Тепер йому дарма i Кубракiвна, чи тут вона, чи де, а давай мерщiй допитуватись про свою та й каже Левковi: – А то про яку ти кажеш, що до неi тобi далеко? Хiба тут е попiвна або прикажчикiвна? – Нi, – каже Левко, – тут усе нашi рiвнi; а я кажу про нашу Марусю. – А що ж то за Маруся? – спитавсь Василь та й очi понурив у землю, буцiм йому i дарма, а у самого не тiльки що вуха, та що то, усяка жилочка неначе слуха; а вiн, сердешний, i дух притаiв, i боiться, щоб нi жодного словечка не прослухати, що йому буде Левко розказовати. От i почав йому Левко про Марусю казати усе, що знав: i чия вона дочка, i який ii батько багатий, i як вiн свою дочку кохае; а далi й про Марусину натуру: як вона усiх жахаеться, що нiхто ii не бачив не тiльки щоб на вечорницях або у колядцi, та й на вулицю, i на Купала, i нi на якi iгри не ходить; чи така вже собi пишна або, може, несмiлива; а що роботяща! i на батька, i на матiр, i на себе пряде, шие, мие, i сама усе одна, без наньмички, i варить, i пече; а мати сидить, ручки склавши. Не пiшла ж i Маруся до танцiв, а сiла собi, сумуючи, на приспi бiля хати та тi горiшки, що узяла у Василя, усе у жменi перемина та назирцем за Василем погляда. Що ж у неi на думцi, того й сама не розбере. То часом стане iй весело, так, що зараз бiгла б до матерi та й приголубилась би до неi, то вп'ять засумуе, i слiзоньки хусточкою обiтре, i бажа батенька, щоб розвiв ii тугу; то всмiхнеться, то засоромиться; i дума, щоб то й додому iти (так було попереду усе робила: чи посидить, чи не посидить на весiллi з дружками, та мерщiй i додому), та як розглядить, що треба побiля Василя iти, та й передума. А сього вона й сама не знала, що в неi на думцi було: «Коли б оттой парубок прийшов та поговорив би зо мною, то неначе б менi на душi легше стало». Як же тiльки подумала об сiм, та як засоромиться! Почервонiла, як калина, закрилась рученьками i голову похилила. Отто й прийшла до неi Олена Кубракiвна, перетанцювавши, та й сiла бiля неi вiддихати. – Чого ти, Марусю, так сидиш? Чи плачеш, чи що? – Нi, не плачу, – каже Маруся; i говорити б то, i замiшалась, що й не знае, що й казати. – Отсе iм, – каже, – моченi кислицi, та було подавилась. А ти чого так засапалась? – Та перетанцьовалась собi на лихо, – каже Олена. – Як попав мене он той боярин, так усе крутив, крутив, пово-рочував мене, поворочував, а тут ще, на лихо, музика не перестае; так не тiльки ноги, та й руки болять, i голова крутиться. Та вже ж i танцюра! У нас такого i на усiй слободi нема. Я казала своiм хлопцям, щоб приводили його до нас на вулицю. От Маруся трошки й зрадувалась, що, може, Олена зна того парубка, що iй так у душу запав, бо й вона на свiй пай думала, що вже краще ii парубка i на свiтi нема i що се його вона так вихваля. От i давай про нього випитовать: – А який же боярин, чи не старший? – І вже старший, – забормотала Олена, – сидить собi як понура, нi на кого i ше дивиться i дiвчат нi котроi не заньме. Нехай лишень сядуть за стiл, вже не я буду, щоб не приспiвала йому: Старший боярин – як болван: Витрiщив очi, як баран. Обручами голова збита, Мочулою свитка зшита, Личком пiдперезався, У бояри прибрався. От як йому приспiваю. Нехай зна i наших дiвчат. Вiн, може, дума, що селяни не вмiють танцьовати? Ну-ну! Ще його батька навчать. – А може, вiн i не вмiе? – спитала Маруся, а сама закривалась рукою, щоб не бачила Олена, як вона вiд сього соромиться. – Хто? Василь не вмiе? – аж скрикнула Олена. – Та я й не знаю, чи вiн Василь, чи вiн хто; i чи вiн вмiе танцьовати, чи не вмiе, я не знаю; та й його зовсiм не знаю. Сказавши сее, Маруся i схаменулась, щоб не замовчала Олена про нього розказувати; бо iй крiпко хотiлось знати, хто вiн i вiдкiля; i тiльки що хотiла випитати, аж тут Олену розносило з своiм боярином: давай вп'ять жалiться, як вiн iй руки повикручував, як ii вморив, i се i те, i довго усе про нього говорила. Довго слухала Маруся i не знала, як Олену i спинити, бо та радесенька була хоч до вечора товкти про свого боярина. Далi, буцiмто не второпала, про кого вона розказуе, та й каже: – Приспiвай же йому вже добре, та добре. – Та се не йому! Хiба не чуеш? – крикнула до неi Олена. – Се я Василевi хочу приспiвати. – Та що там за Василь тобi дався? – каже Маруся. (А се вже у дiвчат така натура, що котра якого парубка полюбить, то знарошне стане корити, щоб другi його похваляли). – От, не видала твого Василя, – каже, – вiдкiля вiн тут узявсь? І з якоi слободи забрiв сюди? – Але! Мабуть, чи не з слободи! Вiн з города, вiн свитник, коли чула. Та що вже за завзятий! Вже де появиться, то усi дiвчата коло нього. І танцьовати, i жартовати, не узяв його бiс. Та й красивий же! Бач, як вихиляеться, за тин держачись! Спина так i гнеться, неначе молодий ясенок, а з виду як намальований: очi йому як зiрочки, а патли так i мотаються: бач, по-купечеському… – Мабуть, ти його любиш, так тим i хвалиш, – ледве промовила Маруся, ховаючи очi у рукав, а сама як на вогнi горiла вiд Олениних розказiв. – Потурай, що люблю! Пожалуй би, любила, так вiн на таких i не подивиться. Кажуть, що його хазяiн та хоче його у прийми узяти, а дочка красива та й красива i дуже багата. Вiн i сам ма копiйчину: адже ти бачила, що й за шапку та викинув аж гривеника; оттак i усюди вiн робить. Вже якби не було… Тут пiдбiг Денис та й потяг Олену до танцю за рукав. Вже вона його i лаяла, i кулаччям у спину товкмачила, так нiчого i не зробила: потяг та й потяг. А iй пильно хотiлось з Марусею посидiти та про парубкiв наговоритися. Зосталася Маруся сама. Узяли ii думки та гадки: а як згадала, що Олена казала, що його хазяiн та бере його у прийми i що вiддае дочку i красиву, i багату, та й зажурилась! Схилила головоньку на бiлую ручку, а слiзоньки з очиць так i капотять! От обтерла iх хусточкою, закрилася рученькою та й дума: «Ох, лихо менi тяжке! Лучче б я його не бачила!… Як-то менi його забувати? Тим-то городянськi дiвчата… у них i парубки своi, не такi, як у нас, що нi на що i дивитись… Пiду швидше додому (а сама нi з мiсця), стану поратись, робити, то, може, й забуду! Так-то й забуду! Ох, доленько моя лихая!… Тепер сих горiшкiв нiде не подiваю, так при собi й носитиму, бiльш нi на що, тiльки на пам'ять. Хоч би на смiх вони менi сказали…» Та, сее думавши, потрясла у жменi горiшки та голосно й промовила: «Чи вiн мене любить? Чiт чи лишка?» – Чiт! i любить тебе вiд щирого серця! – обiзвавсь Василь, що вже давно стояв бiля неi i дививсь на ii смуту, та не знав, як зайняти. – Ох, менi лишенько! – скрикнула Маруся i стрепенулась, як тая рибонька, ускочивши ув ятiр. – Хто такий? Про кого ви говорите? – пита й сама не зна, для чого i об чiм. – Той тебе любить… про кого… ти думала… – казав Василь, задихаючись вiд несмiлостi i з ляку, як почув, що вона ма когось на думцi. – Та я… нi про кого… не думала… я так… – сказала бiдна дiвка та й злякалася грiха, що зроду вперше збрехала; а опiсля й каже. – Хто б то мене й полюбив?… – Марусю, Марусю! – каже Василь, тяжко, вiд серця здохнувши; та й вп'ять насилу дух перевiв i каже: – Я знаю такого… – Марусю, Марусю! А ходи-ке сюди! – так кликнула ii та ж Олена. Маруся нi жива нi мертва! Злякалась того, що Василь став з нею говорити, та ще так голосно; а тут ще й то, що Олена бачить, що вона з чужим парубком розговорюе, а опiсля i смiятиметься iй; а що найбiльш те iй було страшно i жалко, i нiби досадно, що Василь каже про когось другого, що ii любить; а iй би хотiлось, щоб вiн iй сказав, що вiн сам ii любить. От як злякалась, скочила з мiсця та й не може i ступить: а Олена знай ii кличе: «Та йди сюди, ось-осьде я». А Василь теж став як укопаний i не зна бiльш, що й казати. На думцi б то й багато дечого е, так язик не слуха, не пошевельнеш його; а тут ще, на бiду, пiдслухав, що Маруся об комусь вже дума i що йому нiчого гут убиватися; а тут ще Олена збила його з товку… От i стоять вони обое, сердешнi, i не знають, на яку ступити, i чи йти iм куди, чи що робити? Вже сама Олена прийшла до Марусi й питаеться: чи вона тутечки довго буде? – Нi, – каже Маруся, – уже менi пора додому. Нiчого бiльш тут дожидатись. – Та, сее кажучи, так важко здохнула, що крий мати божа! – І я отсе йду додому, – каже iй Олена, – мати прислала за мною. Чи знаеш що? Ходiм завтра укупi на мiсто; мати казала дещо куповати, так ходiм зо мною; ти таки усе лучче знаеш. – Добре, ходiм. Моя матуся щось нездужа, так що нам треба, я й куплю; заходь тiльки за мною, – сказала iй Маруся. – Зайду, зайду. Жди мене до сход сонця. Ходiм же тепер укупi додому та в перекупки купим кисличок. От подруженьки, побравшись за руки, i пiшли собi. Зоставсь Василь i стоiть сам не свiй. По його думцi, вiн, бачиться, закинув Марусi надогад, що се вiн ii любить, i дума: «Коли б вона не мала кого на приметi та щоб його хоч трохи любила, то бiльш би йому нiчого i не треба; не хотiв би нi грошей, нi панства. Так-бо почервонiла, як я iй став закидати, що ii полюбив, i очицi опустила у землю, а рученятами усе хусточку крутила, вже, вiрно, з серця; а як пiшла за Оленою, то не тiльки йому i словця не сказала, та i не глянула на нього». Сумувавши, пiшов вiн назирцем за Марусею i бачив, що вона аж поки ввiйшла у другу вулицю, то аж тричi оглядалась, – а чого? Хто ii зна! Дiвчачу натуру трудно розгадати, бо вони часто буцiмто i не люблять, хто iх займае, i буцiмто й сердяться, а там собi, нишком, так його люблять, що й сказати не можна! Та таки i тii правди нiгде дiти, що iнша дiвочка, ще молоденька, що зроду вперше побачить такого парубка, що iй прийде по серцю, то й сама себе не розгада, що з нею дiеться. На думцi, так би на нього усе i дивилась би, i говорила б усе з ним з одним, i сiла б бiля нього, та чогось-то усе стидно; хоч нi душi нема близько, а iй здаеться, буцiмто усi люди так на неi i дивляться: або хоч i не дивляться, так по очам пiзнають, що вона з парубком говорила. Оттим-то така i жахаеться, i втiкае, нi слова не сказавши парубковi, що залицяеться до неi; як же вiдбiжить вiд нього, то й сама жалкуе, та ба! вже не можна дiла поправити! Добре ж, коли парубок не розсердиться та ще удруге стане ляси пiдпускати, так ще не зовсiм бiда; а як же подума: «Лихо ii матерi, яка пишна! Цур iй!» – та й пiдвернеться до другоi, так тогдi вже зовсiм лихо! І сумуе, сердешна, i нишком поплаче, та притьмом нiчого робить! І вже ж самiй його не заньмати, щоб не сказав: «Сама, каже, на шию вiшаеться». Смутна прийшла додому наша Маруся, та тiльки не об тiм. Вона думала, що Василь ii не любить, а коли б любив, то зараз прямо й сказав би, а то про когось другого казав, а об собi нi пiвслова. «Та й Олена ж казала, що хазяiн бере його у прийми, та се вже певно, що вiн любить хазяйську дочку. Та як ii i не любить? Вона собi городянка, мiщанка, та, кажуть, хороша та й хороша! А, думаю, як убереться, так намиста ще бiльш, чим у мене; а скриня з добром мала? Та ще, думаю, i не одна; там, може, такi великi, та розмальованi, та на колесах; а подушок, подушок! так, може, пiд саму стелю… Так куди вже йому до мене! Вiн на таких i не подивиться». Ось так думала Маруся, прийшовши додому i сiвши у хатi на лавi. Дивилася стара Настя, мати ii, лежачи на полу та стогнучи вiд недуги, що дочка ii сидить смутна i невесела, i нiчого про весiлля не розказуе, i за дiло не приньмаеться; дивилася довго, а далi стала питати: – Чого ти, доню, така невесела, мов у воду опущена? Чи не занедужала, нехай бог боронить? Гляди лиш, як ще й ти звалишся, що батько з нами буде робити? Кажи-бо, що в тебе болить? – Нiчого, мамо! – каже Маруся. – Чи не порвала намиста, жартуючи на весiллi? – пита Настя. – Нi, мамо! – Чи не зобидив тебе хто? То батьковi скажи, вiн зараз уступиться. – Нi, мамо. – Так коли ж нема нiчого, так чого так сидiти? Ішла б по воду: пора наставляти вечеряти. – Зараз, мамо! – сказала Маруся, а сама нi з мiсця. Дожидала мати, дожидала, далi вп'ять за неi: i уговорювала ii, а далi i сварилась на неi; так вже насилу та на превелику силу розколихала ii, що вона роздяглась i, не поховавши гаразд нi скиндячок, нi намиста i нiякоi одежi, узяла кошик, щоб то ув огородi зiлля нарвати, та замiсть огорода пiшла до криницi по воду, неначе з вiдрами; iде i байдуже; та вже як прийшла до криницi i як стали над нею люди там смiятись, так вона тогдi схаменулась i мерщiй додому. Що ж? І додому вернувшись, не лучча була; затопила у печi i приставля горшки порожнi; замiсть пшона, щоб замняти борщ, вона сiль тре у макортетi та пiдлива борщу… І що нi озьме, до чого не кинеться, усе не так, усе не до шмиги, так що i старий Наум, вернувшись додому i дивлячись на таке ii порання, аж сам дивовавсь. Сяк-так вiддавши вечерю, Маруся пiшла до коров, а Настя стала журитися i каже Наумовi: – Ох, менi лишенько тяжке! Шо ж отсе з Марусею Дiеться? Каже – зовсiм здорова, а за що не приньметься, Що не почне робити, усе не до ладу, усе не так, як треба. Та чогось собi чи журиться, чи що? Нехай бог боронить, чи не з очей iй сталось? – У вас, у жiнок, усе з очей, – заворчав Наум. – Чи Дитина змерзла на холодi, чи дитинi душно в хатi, ви кажете: з очей; голодна, iсти просить – з очей; наiвшись, не хоче – i то з очей; чи засмiялась, чи зажурилась, чи сiла, чи встала – усе з очей, усе про все у вас очi. А що очi можуть зробити? Нiчого; дивляться собi на свiт божий, та й годi. Рукою чоловiковi бiду зробиш, а язиком ще й гiршу, а очi нiчому непривиннi. – А чому ж баби, котрi знають, та й злизують i шепчуть? Якби воно нiчого, то нiчого б i не робили, а то… – На те шепчуть i злизують, щоб таких дурникiв дурити, як ти i прочii. Потурай тiльки iм: вони, пожалуй, радi, щоб тобi за все, про все шептати, аби б грошики лупити. А хто що може чоловiковi зробити, опрiч бога милосердного? Вiн нашле бiду, вiн i помилуе; тiльки молись i його одного знай; а з тою бiсовщиною, з ворожками та знахурами не водись. Помолись, Насте, хоч лежачи, богу, коли не здужаеш пiдвестись; i я таки помолюсь, то й гляди, що Маруся наша завтра зовсiм здорова буде. Мовчи ж, он вона iде. Маруся, зовсiм упоравшись i поприбиравши, розпитовала матiр, чого треба на мiстi купити, i узяла у батька скiльки треба грошей, послалась на лавi, помолилась богу i зверх усього ударила три поклони, щоб вже бiльш не думати про Василя. ii так батько вчив: «Коли, – каже, – тобi чого треба або журба тебе озьме, зараз до бога. Вдар три поклони й проси, об чому тобi нужда, i жди певно вiд нього милостi. Вiн наш отець, вiн зна, що кому i у якое урем'я послать». От з такою думкою лягла Маруся. Так що ж? І сон ЇЇ не бере. Те й дiло, що дума… та не об Василевi, де то вже! Вона його i знати не хоче… Та й нащо iй вiн… «Вiн досi вже посватаний; адже i хусточка у нього, що з кишенi виньмав, то не хлоп'яча, а притьмом дiвоча, i вже, вiрно, вона йому подаровала… та вiн же невеселий на весiллi був… отто, мабуть, скучав за своею голубкою… та ще щоб я об ньому думала? Як би не так! Вiн собi i сидiв, неначе один у лiсi, нi на кого i не дививсь…» Далi здохнула i дума: «І мене заняв тими горiхами, аби б то вже так!… Нi, Василю, не нашим дiвчатам об тобi думати, у тебе е своя… От уже любить ii, думаю?… Бачиться, усе об нiй так i думав, бо ув очах так i видко були слiзоньки… тепер вже вони досi укупочцi… i вона вже, вiрно, цiлуе його у тii оченьки, що як блискавка як загляне, так i сяе… от вже не цiлуе вона iх!… Того ж то вiн по нiй мав плакати… Чого ж я отсе плачу?… Ох, горечко менi тяжке!… Коли б, було, знала, не ходила б на те весiлля!… Нащо було розпитовати Олену про нього! Та дарма; я вже зовсiм про нього i не думаю… та й вiн же про мене теж. Може, вiн думав, що… тее-то… я б то… що, каже: я знаю такого, що тебе любить, а йому б то вже не можна, що вже вiн посватаний… Бог з тобою! Нехай тобi бог помага! І оженися, i любися… Та чого ж я усе плачу?… От того i туга така, що зачим я на те весiлля ходила… Тепер засну вже… Завтра чим свiт устану, пiду на торг та й розiб'ю свою тугу. Коли ж з ним зострi-чусь на мiстi, то буцiм його i не знаю, i не буду на нього i дивитись… А вже вiн, вiрно, з нею ходитиме по базару та дещо куповатимуть… бо, мабуть, i весiлля швидко буде… То-то вже вiн буде рад, як ожениться!… А вона?… Чого ж я заливаюсь слiзоньками?… Ох, бiдонька моя!… Ох, горечко мое! Чого-таки я на те весiлля ходила?…» От так-то бiдна Маруся, не хотiвши i споминати про Василя, тiльки об нiм однiм i думала, i хоч би тобi на часиночку очицями звела; плакала та журилась цiлiсiньку нiч. А й довга нiч у нас на клечальнiй недiлi? Вечiрня зоря ще не погасне, а свiтова вже й заньмаеться; блисне Вiз [2 - Вiз – воз. Большая медведица или колесница.], та вже докотившись до сход сонця. От i тепер. Тiльки що зiрочки засяли у бога милосердного на небесах, тiльки що розсвiтились; та й то не зовсiм ясно, а неначе скрiзь серпанок… Соловейко стих бiля своеi самочки, щоб виспалась хорошенько, не жахаючись; вiтерець заснув, i гiлочки по садках, дрiмаючи, ледве-ледве колишуться; тiльки й чути, що через греблю на лотоках водиця цiдиться i мов хто нищечком казку каже, що так i дрiмаеться, а то усюди тихесенько… Аж ось – недовго: зiрочка покотилась… далi друга… третя – i поховались у синьому небi, мов у море канули; а прощаючись з землею, трошки сплакнули… от вiд iх слiзоньок пала роса на землю. Канула ii крапелька, зашелестiла у аерi – i прокинувся вiтерець та й поколихав тихенько гiлочки по садкам та по лiскам… От i попрокидались птичi самочки, лупнули очицями, зацмокали носиками… тут зараз iх самчики, що бiля них дрiмали, попробуркувались i з радощiв – що настае вп'ять божий день i вони будуть з своiми самочками лiтати, гратись, любитись i що, може, яка i яечко знесе – з таких-то радощiв заспiвали своiх пiсеньок, що рано й вечiр хвалять господа небесного, отця милосердного як чоловiковi, так усякому звiрю, птицi та й самiй манюсiнькiй комашечцi, що й оком не вздриш. А не хто уже виспiвувать, як соловейко! Защебетав, залящав, зачиркав, засвистав, затрiщав… то стихне, нiби пошепче своiй самочцi, як ii любить, а вона йому, мабуть, скаже, що й вона його любить i похваля його пiсеньки, то з радощiв i гукне на увесь садок… а як промiж того ще й носичками поцiлуються… тут вiн вже i нестямиться… зажмуриться, защебече, затерчить, що аж неначе охрипне, та знову ще дужче лясне. Задрiбоче, що аж дух йому запираеться… Та усе ж то так гарно, так гарно, що розказати не можна, а на душi весело! От на березах i листя зашупотiли промеж себе, що й вони, по ласцi божiй, будуть красоватись на ясному сонечку. Схаменулась травонька, як скропила ii небесна росочка; пiднялись стебелинки, розпукались цвiточки i, порозiвавши рiточки своi, надихали на усю долину таким запахом, що, почувши його, забудеш про усе i тiльки, здихнувши, подумаеш: «Боже милосердний! Отець наш небесний! І усе се, що тiльки е на землi, у водi, пiд небесами, се усе ти тiльки по единому милосердiю своему для чоловiка сотворив еси? А вiн, сее мiзернее созданiе, ся билина, ся пиль i порошина, чи вiн же тобi благодарить? І як?… О боже праведний! Буди i усегда милостив нам, грiшним!…» Бiльш сього не вмiемо що i сказать!… От i рiдесенький туманець пав на рiченьку, мов парубок приголубивсь до дiвчиноньки i укупi з нею побiгли ховатись меж крутими берегами. Далi i хмарочки стали розходитись, порiдшали i стали звертатись купками, мов клубочки, розступатись, щоб дати дорогу для якогось пишного, важного гостя, нiби царя якого, дiющого добро усьому миру, i покотились геть-геть за крутii гори, щоб тiльки вiдтiля дивитися на те, що тут буде! Ось i зачервонiло на тiй дорозi, де йому треба йти, i розiслалось мов сукно, як кармазин красне; далi неначе срiбнi цвiтки по ньому хто посипав; а тут i увесь путь став мов золотим пiском по червоному полю посиланий… Зазолотились i верхiв'я дерева по лiсам… i ось золотий по них пiсок сиплеться по дереву нижче, усе нижче… нижче… Усе стихло… Чогось жде!… Стало винирять з-за землi… що? І свiт, i огонь, i краса… І вже i на крайок його не можна зирнути оком, що ж буде, як усе явиться миру?… І золотi променi вiд нього обсипали усю землю, i самii небеса стали нiби краще. Усе мовчить, жажда, щоб швидше явилася у повнотi краса миру!… Ідеть… викотилось зовсiм… озирнуло землю i… неначе повелiвало: «Хвалiте господа, що создав i мене, i вас, i кожний день посила мене давать усьому миру свiт i усякому диханiю жисть…» Тут знова пташечки, неначе по чиему наученiю защебетали, усе мов знова ожило, чоловiк знов прийнявсь за дiло свое… i що то: увесь мир iзрадовався!… ____________________ ____________________ Ось вийшов i Василь iз садка. Вiн добре чув, що Маруся з Оленою змовились укупi йти на мiсто, так вiн i не пiшов вже додому у город, а у тiм же селi, вiд города вербостов з чотири, скитався усю нiч, i як стало свiтати, то вiн вже i берiг iх. Визиравши iз садочка, побачив, що двi дiвчини геть-геть вiдстали вiд прочого народу, тихенько iдуть собi i розговорюють; вiн зараз вiдгадав, що хто то йде, бо серце у нього тьохнуло й подало звiстку; ото вiн i пiшов буцiмто у город, тихою ступою, похиливши голову, мов задумався; а у самого аж жижки трусяться, i дух йому захватуе вiд радощiв, що ще побачить Марусю i поговорить з нею. От iдуть дiвчата; Олена, як та сорока, скрегоче, що на ум збреде, а Маруся буцiмто i слуха, та усе про свое гада… аж зирк!., i пiзнала свого Василя!… Руки й ноги затрусилися, у животi похолонуло, i дух зайнявсь, i сама нi з мiсця. – Та йди-бо швидше! – крикнула на неi Олена. – Чого ти зопиняешся? І так опiзнились. – Та хто його зна, чи спiткнулась чи що, – каже Маруся, сама ж нi з мiсця, хоч так би i летiла до Василя, як та голубка до голуба; бо вже й забула, що, мабуть, вiн не ii любить, що вiн вже посватаний на хазяйськiй дочцi… усе забула, а тiльки того й бажа, щоб бути укупцi з своiм Василечком. От як почув Василь, що дiвчата вже за ним гомонять, озирнувсь до них, зняв шапочку, поклонивсь i каже: – Добридень, дiвчата. Боже вам помагай! – Спасибi! Нехай i вам бог помага! – казали йому ув один голос дiвчата. От iм i каже Василь: – Чи не бiгла проти вас яка собака? – Цур iй, пек вiд нас! – каже Олена. – Ми ii не бачили; хiба де бiга? – Ось тутечки тiльки перед вами кидалась на людей, – казав Василь, – то проженуть ii, а вона вiдтiля забiжить, та й не знаеш, вiдкiля ii стерегтись. Та така сердита, на усiх так i кидаеться. Так я отсе виломив собi коляку та йду i озираюсь. – Ох, лишенько, я ii боюсь! Вернiмось, Марусю! – каже Олена. – Не бiйтесь, дiвчатка; адже ви у город i я у город; то я з вами буду йти, а коли набiжить, то вас обороню. – От за се спасибi! Тепер нам, Марусю, не страшно, – сказала Олена, а сама радiсiнька була, що з парубком буде йти усю дорогу. Оттак i пiшли собi укупцi. Зовсiм же то наш Василь збрехав, що будто там бiгла яка б то собака. Се вiн знарошне iх налякав, щоб вони припросили його проводити iх i щоб не церемонилися з ним йти. Ось як йдуть, i Василь iх попереджа – звiсно вже, молодецька походка проти дiвчачоi – та й пiджида iх; от Маруся збиралася, як би то з ним заговорити, а далi й каже: – Бачите, як ми тихенько йдемо i ви нас пiджидаете. Може, ми вам боронимо? – А чим? – каже Василь. А Маруся каже: – Тим, що, може, вам… пильно треба у городi бути? Може, вас хазя… хазяiн жде? – Себто надогад бурякiв, щоб випитати його, чи не скаже чого про хазяйську дочку. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=157254) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Квiтка (Вульф) Анна Григорiвна (1800 – 1852) – дружина письменника. Пiсля закiнчення Смольного iнституту у Петербурзi працювала класною дамою в Харкiвському iнститутi благородних дiвиць. Г. Ф. Квiтка-Основ'яненко завжди дiлився з нею творчими планами. «Я и Анна Григорьевна – один человек, одинаково чувствующий, одинаково мыслящий, одинаково действующий, – писав вiн у листi до П. О. Плетньова вiд 1 лютого 1841 р. (Квiтка-Основ'яненко Г. Ф. Зiбр. творiв. У 7-ми т., т. 7, с. 284). 2 Вiз – воз. Большая медведица или колесница.