У самого Черного моря
Михаил Васильевич Авдеев


О подвигах Героя Советского Союза, ныне генерала авиации, Михаила Васильевича Авдеева по фронтам Отечественной войны ходили легенды. Но они не были фантазией: он сражался в сотнях боев, лично сбил 17 гитлеровских асов, уничтожил во время штурмовок сотни фашистов, множество их техники. Звездой Героя, орденом Ленина, шестью орденами боевого Красного Знамени и другими наградами отметила Родина подвиги своего замечательного сына. Воспитанные и ведомые Авдеевым летчики были грозой фашистских стервятников. Документальная повесть М. В. Авдеева, рассказывающая об огненных днях Севастополя, – начало большого повествования, задуманного автором.





Михаил Васильевич Авдеев

У самого Чёрного моря





Пламя над Перекопом

(вместо пролога)


Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский.

    Лев Толстой.


– Мишка! Смотри слева! Слева-а-а!..

Крик ударяет в наушники.

Стремительно оглядываюсь.

Кажется, уже поздно: от «мессера» тянутся ко мне желтые, огненные нити. С сухим треском лопается плексиглас. Дюраль поет и визжит, раздираемый пулями.

Штурвал от себя – проваливаюсь вниз.

Как раз в ту секунду, когда вижу заслонившую все небо – так он близко – тень самолета с черными крестами на крыльях.

Нет, кажется, на этот раз жив. Пробую самолет. Вроде бы слушается.

Неизвестно откуда рядом оказывается машина Гриши Филатова. Лицо его растерянно улыбающееся.

Ничего, друг, мы еще поживем!..

Черт! «Юнкерсы» снова заходят на цель. Наверное, решили, что с нами покончено.

– Гриша! Гриша! Иду в атаку!..

Не знаю, услышал ли он меня или чутье опытного летчика подсказало ему мгновенное решение, только оглянувшись, я увидел, что словно незримая нить привязала ведомого к моему хвосту: при резком броске вверх он не отстал, надежно прикрывает меня.

Значит, все в порядке. Иду…

Громада «юнкерсов» стремительно росла, расцветилась несущимися навстречу мне стремительными огненными трассами.

Когда думаешь, что стоит одной из них скользнуть по кабине – и смерть, как-то холодновато становится под сердцем. Это врут те писатели, кто утверждает, что есть люди без нервов. Воюют не роботы, и главное – победить в себе даже минутное колебание. Главное, чтобы твои нервы оказались крепче нервов врага.

Ага! Они рассыпаются! Это уже неплохо.

Пристраиваюсь к левому ведомому «юнкерсу». Нажимаю гашетку.

Раз. Второй. Третий.

Треска я не слышу и понимаю, что попал только, когдапроскакиваю вперед: дымящий «юнкерс» идет к земле

Свечой ухожу вверх. Филатов вцепился в «юнкерса». Молодец! С таким ведомым не пропадешь!

«Филатовский» немец начинает дымить. Валится в бухту.

Разворот. Вижу – немцы беспорядочно сбрасывают бомбы в море. Бросаю самолет к ближайшей машине. И в ужасе смотрю на стрелку бензомера: горючего едва ли хватит дотянуть до аэродрома.

Даю команду отходить…

Это потом, на земле, в памяти всплыли подробности боя. А тогда… Тогда вряд ли я мог расчленить на составные его элементы. Пожалуй, единственное, что я чувствовал тогда – ярость…

Что ж, я не был одинок в этом чувстве. И в этой атаке.

Атак тогда было – не занимать!..




У самого моря


Прислонясь широкой спиной к стволу белой акации, комиссар угрюмо смотрел в выжженную солнцем крымскую степь.

Стояла золотая осень середины сентября сорок первого года. Было еще по-летнему жарко, но небо уже поднялось выше, раскинув до самого горизонта свою чисто вымытую синь. В безветрии слух едва улавливал глухие вздохи дальнобойной артиллерии на Перекопе. Комиссар прислушивался к этим тяжелым вздохам родной земли и украдкой от стоявшего поблизости командира эскадрильи вздыхал и сам.

Немцам не удалось взять Перекопский перешеек с ходу и они стягивали туда главные силы 11-й армии Манштейна. Ей противостояла наша наспех созданная в середине августа отдельная 51-я армия, поддерживаемая частью воздушных сил Черноморского флота.

Прошло с полчаса, как улетела к Сивашам на штурмовку вражеской автоколонны четверка истребителей, пора бы вернуться, а ее все нет и нет. Комиссар молча посматривал то на ручные часы, то на командира. Но командир тоже молчал. Говорить в такие минуты не хотелось. Правда, и беспокоиться будто бы ни к чему – на задание пошли опытные летчики, пошли на этот раз снова парами, как летают немцы, – ведущий и ведомый. Это сильная группа: Филатов и Минин, Капитунов и Аллахвердов. Но вчера она была намного сильней, когда вел ее командир и был в ней штурман эскадрильи Ларионов.

Теперь Жени Ларионова нет. В сороковом он служил на Балтике. Сражался в морозном небе над Карельским перешейком с белофиннами. На Черное море прибыл с орденом Красного Знамени.

Высокого молодого летчика знала вся Евпатория. И не только потому, что грудь его украшал орден. Человек широкой души, он и пел замечательно. Как начнет тихо, тихо:

		Любимый город
		Может спать спокойно…

Тепло становится на душе. И затихают тогда ребята 5-й эскадрильи.

Замечательный летчик, он в бою над Перекопом прикрыл своего командира.

«Мессершмитт» зашел сзади. И тут Евгений понял – отверни он в сторону пушечные трассы прошьют самолет командира.

Ларионов принял удар на себя.

Гитлеровец повторил заход. На горящем самолете Ларионов вырвался вперед. Он давал знать ведущему;

«Берегись – сзади опасность!»

И тогда самолет Жени ринулся в свое последнее пике…

Нашли и похоронили его пехотинцы. И комиссару не пришлось даже произнести первую речь над могилой первого погибшего в бою летчика 5-й эскадрильи. Он произнес ее вечером, за ужином. И кто знал, сколько их суждено ему произнести за войну? А может, завтра кому-то выпадет нелегкая участь сказать прощальные слова и у его, комиссарской, могилы. На войне ведь никто не огражден от смерти…

Речь была короткая, тяжкая и звучала как клятва, зовущая к мщению. Он вложил в нее столько чувств, столько ненависти к врагу, что каждый готов был тут же идти за комиссаром на смерть и на подвиг. Но вся беда комиссара была в том, что он не летчик и не мог вместе с командиром вести эскадрилью в бой, не мог личным примером…


* * *

Комиссара Ныча знали многие летчики Черноморья. Многие, включая и командующего военно-воздушными силами Черноморского флота, служили под его началом.

Пилоты искренне любили этого слегка толстоватого, чубастого, типичного украинца. Любили за постоянную улыбчивость, рассудительный спокойный нрав, а главное, – за неподкупную прямоту душевную. Поэтому и звали его любовно «Батько Ныч». Это был признанный батько на всем Черноморье.

Говорил Батько по-русски с мягким акцентом и некоторой примесью украинских слов, от чего слушать его было приятно. До войны он заочно закончил Военно-политическую академию, был начитан и мог в любое время и по любому поводу «держать речь» без шпаргалок, содержательно и с определенными выводами. Многим казалось, что он – политработник от рождения, и другим комиссара себе не представляли.

Такое мнение было недалеко от истины. Когда Ныч был еще подростком, через его родное село Иванковцы на Каменец-Подолыщине прошла банда Тютюнника. Она перебила небольшой отряд красноармейцев, а комиссара молодого, красивого парня в черной бурке – изрубила шашками. Тогда-то Иван Ныч и задумался: каким же человеком был комиссар, если его так ненавидели враги! И ему хотелось стать таким же, или хоть чуточку похожим на него, и уничтожить всех бандитов.

С годами образ зарубленного тютюнниковцами комиссара не оставлял Ивана, а утверждался все ярче и настойчивее. Не покинул он его и тогда, когда Ныч сам стал комиссаром, душой эскадрильи. И эта душа ныла сейчас от невидимой раны.

– Тьфу, наваждение, – чертыхнулся он. Командир удивленно поднял брови, глянул искоса.

– Ты, что?

– Да, так, ничего… – уклонился он от прямого ответа: не место было для подобного разговора, да и нужно ли вообще обнажать комиссару свои слабости?

Командир не настаивал. Он знал – секретов от него комиссар не держит, придет время – сам расскажет.


* * *

Полевой аэродром возле маленькой деревушки Тагайлы с воздуха был совсем неприметен. От деревни убегала в степь лесозащитная полоса, вдоль нее змейкой дорога. Единственным ориентиром была ветряная мельница. А так пролетишь и ни машин, ни людей нигде не заметишь.

Меня об этом предупредили. И все же долго бы утюжить над степью воздух моей группе сержантов, если бы нас не встретил командир эскадрильи Любимов. Помахали друг другу крыльями, капитан вплотную подошел к моему самолету, сияющее лицо, мимолетное пожатие собственных рук над головой.

Мне это пожатие рук было особенно дорого. Любимов был не только моим непосредственным начальством (я занимал должность заместителя командира эскадрильи), а настоящим боевым другом.

Мы уже несколько лет служили вместе.

По документам звали Любимова Иваном Степановичем, друзья окрестили его Васей. Почему? – Никто не мог объяснить! Но и с тем и другим именем был он добряк, милейший человек. Никогда ни с кем не ссорился, всегда говорил, не повышая голоса, не горячился и в каждом человеке видел только хорошее. Сам никого не ругал и его начальство миловало, никого не наказывал, а дисциплина в эскадрилье – лучшая в полку. А по технике пилотирования и по воздушной стрельбе между мной и Любимовым было давнее доброе соперничество, ибо выше себя в этом мы признавали лишь самого командира полка майора Павлова.

Коллектив в эскадрилье подобрался дружный, трудолюбивый и веселый. И кто знает, что больше этому способствовало, то ли личный пример боевого командира, то ли «земная» рассудительность комиссара. А может быть и то, что они совершенно разные, на первый взгляд, люди, как нельзя лучше дополняли друг друга.

Внешне же командир действительно отличался от комиссара – стройный, круглолицый, с высоким лбом над черными пучками бровей, всегда аккуратно выбритый, подтянутый. Правда, за три месяца войны лицо его несколько посуровело и удлинилось от усталости, но по прежнему оно было доброе и открытое, без чего немыслим и сам Любимов.

И вот сейчас из-за стекла кабины это лицо улыбалось мне так приветливо, будто улетал я не на пару месяцев учить молодых сержантов освоению истребителей, а отсутствовал целую вечность.

Стали в круг. С севера быстро приближались на бреющем три истребителя. Сержанты насторожились– не «мессершмитты» ли? Внутренне приготовились к бою, ждали сигнала командира эскадрильи. Любимов сразу же понял, что это возвращается с задания поредевшая группа Филатова. Тут же погасла блуждавшая на его губах улыбка. Снова кого-то не досчитаться. Сознание вернуло вчерашний подвиг и смерть Ларионова.

Кто же сегодня?

Летчики Филатова с ходу сели звеном. Тучами клубилась за ними пыль. Потом пошли на посадку сержанты. Командир и заместитель приземлились последними.

Пока механики и мотористы затаскивали хвосты самолетов в лесозащитную полосу и маскировали их ветками, летчики, вернувшиеся с Перекопа собирались у землянки командного пункта. Впереди молча шли два друга-высокий, смуглый лейтенант Филатов мерил землю широким шагом, рядом по-женски семенил старший лейтенант Минин, У него и лицо было по-девичьи ясное, маленькое, красивое. Поодаль, торопливо затягиваясь папиросой, спешил старший лейтенант Капитунов, Шлемофон пристегнут к поясному ремню, светлые волосы взъерошены, косая прядь прилипла к вспотевшему лбу.

Вместе с командиром и комиссаром мы стояли у входа в землянку. Адъютант эскадрильи Мажерыкин приготовился записывать боевые донесения летчиков. Филатов хотел было докладывать о результатах вылета, но Любимов опередил его:

– Где потеряли Аллахвердова?

– Он сам потерялся.

– Как это сам? – спросил Ныч. – Сбили, сел на вынужденную?

Филатов неопределенно пожал плечами.

– Когда трижды заходили на штурмовку автоколонны, он был. В драке с шестеркой «мессеров» от Капитунова не отставал. И домой с нами шел. Над Турецким валом прошли на высоте, над заливом снизились на бреющий…

– Старший лейтенант Капитунов, – перебил Филатова Любимов, – где ваш ведомый?

Капитунов виновато моргал белесыми ресницами, морщил крупный нос и ничего внятного сказать не мог. Выручил его нарастающий гул самолета. На наблюдательном пункте завыла сирена – воздушная тревога. Несколько пар глаз впились в одну точку. Но ничего разглядеть не смогли. А гул тем временем нарастал, потом вдруг оборвался, перешел как бы на шепот с присвистом. Все кинулись за лесозащитную полосу. На посадку шел свой «як». Вот он коснулся земли, побежал и скрылся за стеной поднятой пыли. Вынырнув из пыльной завесы тихо, изредка фыркая мотором, подрулил к своей стоянке. На землю спрыгнул летчик. Его тут же окружили мотористы, молодые пилоты, механики. Одни пожимали руку, обнимали, хлопали по плечу, другие вместе с механиком Петром Бурлаковым ползали под плоскостями в поисках пробоин. Подошло начальство, все расступились.

– Товарищ капитан, младший лейтенант Аллахвердов с боевого задания прибыл, – радостно доложил пилот. – В воздушном бою сбил один истребитель противника – «мессершмитт-сто девять». – И перейдя с высокопарного тона доклада на обычную речь, махнул рукой на север. – Там, догорает.

Аллахвердов широко улыбался, показывая ослепительной белизны зубы, крупные черные глаза довольно щурились и все лицо излучало такую детскую радость, что невозможно было хоть сколько-нибудь усомниться в правоте его слов. Любимов протянул ему руку.

– Поздравляю, товарищ младший лейтенант, с первой победой! Мажерыкин, запишите ему один сбитый! И донесите в штаб группы. А теперь, – снова обратился он к Аллахвердову, – расскажи, дорогой, как это все было.

Тот, энергично жестикулируя, начал рассказывать, как, увлекшись боем, погнался за одним Me-109.

– Он сюда, я – за ним, он вверх, – я выше. Не фашист – вьюн: вся спина мокрая. Подловил на горке, влепил ему прямо в кабину.

Но доверие-одно, а закон-другое. За каждый сбитый самолет противника летчика поощряют, по количеству сбитых представляют к наградам. Поэтому, каким бы доверием человек ни пользовался, а факт требовал подтверждения. И комиссар должен поправить Любимова, не задевая авторитета командира.

– Добре, хлопче, к вечеру откуда-нибудь сообщат…

Аллахвердов недоуменно поднял размашистые, сросшиеся у переносья брови.

– Ну, кто-то же на земле видел, что вы сбили вражеский истребитель? пояснил Ныч.

– Не знаю, – обиженно ответил летчик. – В бою, когда стреляешь по фашисту об этом не думаешь. Пусть этим «земные» занимаются.

– Ладно, Иван Константинович, – вступился Любимов. Он был настолько доволен возвращением Аллахвердова, что готов был, если бы мог, записать ему хоть два сбитых «мессершмитта». – Человек врать не будет, сбил, значит, сбил. Туда ему и дорога. Подтверждение будет. А теперь-расходись все по своим местам. Летному составу остаться для получения задания.

Когда все разошлись, Любимов сказал адъютанту:

– О сбитом Аллахвердовым самолете запросите подтверждение у наземных войск.


* * *

Зеленая трава сохранилась лишь в зарослях лесозащитной полосы. Деревья стояли густо припудренные седой пылью. Поредевшие кроны белой акации нарядились в гроздья рыжих стручков. Солидную тень ронял на землю только молодой ясень. Здесь и отдыхали летчики, ожидая боевого вылета. Капитунов, положив под голову летный планшет и шлемофон с перчатками, удобно раскинулся на спине и дымил папиросой.

Филатов тоже лежал на спине, вытянув длинные ноги в стоптанных запыленных ботинках. Он закрыл глаза, но не спал – мысли крутились вокруг Аллахвердова. А тот сидел на собственных пятках, прислонясь к стволу ясеня и что-то строгал ножичком. С другой стороны подпирал спиной дерево Минин. Он пристроился на аккуратно сложенном сером, как у товарищей, комбинезоне и, положив на колени планшет, сочинял жене письмо. Она работала в другом городе в авиамастерских и скорее всего никуда не уехала.

– Послушай, Мустафа, – первым заговорил Капитунов. Мустафой он прозвал Аллахвердова давно. – А сбитый тобой фриц уже, наверное, в раю…

Лицо Аллахвердова расплылось в улыбке.

– Да простит мне аллах сей грех, – пошутил он.

– Ты точно видел, что он упал? – продолжал Капитунов, не поворачивая головы.

– Лопнули б мои глаза, – поклялся Аллахвердов. – У совхоза «Червонный чабан» в землю врезался. – Он перестал строгать.

– Сейчас пойдем на задание – покажешь.

– Не верите? – вспылил Аллахвердов. – Я уничтожил фашиста, а видел кто, не видел-он все равно сгорел.

– А чего ж кипятишься? – пробасил Филатов. Капитунов повернулся на бок, испытующе посмотрел на Аллахвердова.

– Верю, охотно верю, Мустафа, – сказал он. – Честь тебе и хвала. А за то, что ты меня подленько бросил, как самая последняя… – Капитунов перехватил взгляд Минина, осекся. В его присутствии никто никогда не сквернословил. – Ладно. Уточнять не будем. Кляузу не охота разводить. Подкрадись сзади парочка гуляющих «мессеров» – дорого бы нам обошелся твой фриц.

– Так долго не навоюем, – рассудительно сказал Минин. – Пусть ты бросил нас не в бою, пусть над своей территорией погнался за одиночным «сто девятым», пусть даже сбил его, все равно ты нас предал. А в твоем докладе командиру получается вроде бы мы тебя бросили, и не где-нибудь, в бою…

– О твоем поступке, Аллахвердов, я, как ведущий группы, обязан буду доложить командиру, – строго сказал Филатов.

– Лучше видеть в хвосте врага, чем узнать, что тебя бросил ведомый, спокойно и твердо закончил свою мысль Минин.

– Я попрошу, – заявил Капитунов, – чтобы вместо тебя дали мне кого-нибудь из молодых.

Аллахвердов вскочил на ноги. Черные, лучистые глаза его повлажнели.

– Честное комсомольское, я сбил «мессершмитта». Я хотел… Я не думал… Какой-же я предатель? Товарищ старший лейтенант, не отказывайтесь от меня. Слово даю-никогда такого не будет…

Капитунов тоже встал, смахнул с брюк сухой листочек белой акации, одернул китель. Поднялись Филатов и Минин.

– Черт с тобой, – сказал Капитунов сухо. – Но если еще раз откроешь мой хвост всякой фашистской сволочи, – он хотел ввернуть крепкое словцо, но только выставил щитом ладонь в сторону Минина. – Уточнять не будем… Я сам изуродую тебя почище, чем бог черепаху. Пусть потом обоих судят.

Аллахвердов скрестил руки на груди.

– Клянусь, никогда этого не случится, – пообещал он.

Филатов обвел всех строгим испытующим взглядом.

– Что ж, если Минин согласен, – подытожил он, – весь этот неприятный разговор останется между нами. – Минин кивнул головой. – Вам, товарищ младший лейтенант, придется попросить извинения у старшего политрука. Подумать только перед кем грудь выпятил: «В бою об этом не думаешь»… И как у тебя язык повернулся Батьку обидеть?!

Аллахвердов молча смотрел себе под ноги. На душе у него было до обидного скверно и в то же время слова Филатова принесли какое-то спасительное облегчение.

– Теперь по машинам, – продолжал Филатов. – Напоминаю задание. Штурмовиков встречаем у реки Чатырлык. Сопровождаем до цели и обратно. Непосредственное прикрытие – Капитунов – Аллахвердов. Для обеспечения свободного маневра держитесь от подопечных метров на двести, превышение – не более ста. Я и Минин-сковывающая пара. Будем метров на пятьсот сзади и на столько же выше. В случае нападения воздушного противника мы вступаем в бой. И как бы нам не было туго, ни в коем случае не идите выручать нас. От «илов» никуда. Ясно?

На земле всегда все ясно. В воздухе же столько неожиданного, непредусмотренного, что нужно непрерывно в какие-то доли секунды принимать все новые и новые решения, и насколько они будут верны, зависит исход боя, жизнь твоя и твоих товарищей.

Отпустив летчиков, Любимов и Ныч направились к землянке командного пункта эскадрильи. Батько был совсем расстроен. Как только вышли за лесную полосу, где никто не мог слышать их разговора, он с серьезным видом спросил Любимова:

– Видал когда-нибудь квочку, высидевшую диких утят? – и, не ожидая ответа, продолжал. – Вывела, выходила, они взмахнули крылышками и в небо, а она по двору носится, как дура. Не видал? Так вот она, гляди!

Ныч остановился, ткнул большим пальцем в свою выпуклую грудь. Лицо его побагровело, по лбу из-под лакированного козырька флотской фуражки скатывались крупные горошины пота. А Любимов смотрел на своего комиссара широко раскрытыми глазами и не понимал, куда он гнет.

– Тебе, Вася, что, – горячо наседал Ныч, – кинул клич: «Вперед! За мной!», сел на своего крылатого жеребца и пошел со своими орлятами в бой. Сам дерешься, их подбадриваешь. А у меня этой малюсенькой добавочки «за мной» и не хватает. Я любого имею право послать в бой, могу воодушевить, могу приказать, а сам?.. То-то. Вот тут это у меня камнем давит, Вася.

– Брось, Батько, ерунду городить, – вставил Любимов.

– Ни, голубок! До войны это как-то незаметно было. А ты слышал, что сказал сейчас Аллахвердов? Не летаешь, мол, и помалкивай. Ты это не уловил, а мне – нож в самое сердце. Теперь понял мою беду? И тут ничего не поделаешь. Жизнь сама подсказывает: у моряков комиссаром должен быть моряк, а у летчиков – летчик. Буду в морскую пехоту проситься. Там мое место, Вася.

– Вроде и солнце не очень печет, а несешь какую-то чепуху. – Любимов говорил невозмутимо спокойно, словно хотел умерить этим пыл Ныча. – Ну скажи по совести, что я без тебя буду делать? У хорошего комиссара и на земле работы невпроворот. Да и как это ты от нас уйдешь? Тебя же, старого черта, вся эскадрилья любит. Батьком зовут. А батько в лихую годину сынов своих не бросает. Вот так-то, дорогой мой, Иван Константинович. – И уже другим тоном. – Не обижайся. Аллахвердов молод – попетушился малость перед старшими, ему же потом стыдно будет.

Низко протарахтел У-2. Вернулся отвозивший в штаб полка донесение старший лейтенант Сапрыкин. Но я упредил его доклад командиру эскадрильи.

Мне не терпелось сообщить, что задание по «переучиванию на „яки“» молодых пилотов прошло успешно, без всяких ЧП, что Платонов и Макеев теорию и технику пилотирования сдали на «отлично». И, наконец, чертовски хотелось еще раз поздороваться с ними no-приятель-ски, без свидетелей.

Я не выдержал, обхватил руками Ныча и Любимова, прижал к себе:

– До чего же я, братцы, рад, что снова вместе. Ну, ну… Да улыбнитесь же, черти!

И Ныч сдался. Лицо его посветлело, обозначились ямочки на щеках. Добродушно, с лукавинкой щурились глаза Любимова. Ныч без труда прочитал в них: «Хочешь, Батько, выдам твою тайну?» Казалось, что с губ Любимова готовы сорваться первые слова.

– Вася, – умоляюще произнес комиссар.

– Могила! – заверил Любимов.

– Секреты от меня? – Я стукнул их лбами, – Ладно, не надо.

И я продолжал рассказывать:

– Особенно красиво летает сержант Платонов, до чего чисто все делает. Короче говоря, готов с ними в бой хоть сейчас.

– Успеешь, – сказал Любимов. – После обеда с кем-нибудь из обстрелянных подежуришь…

– Можно с Филатовым?

– Хорошо, с Филатовым. Потом в зону «сходишь» с сержантами. А чтобы не блудили, собери сейчас своих молодцов, пусть приготовят карты для изучения района. Занятия проведу я. Тебе тоже не лишне послушать. Действуй. – И тут же подошедшему Сапрыкину, – как там в полку, что комиссар, как наш Наум Захарович?

Сапрыкин взял под козырек.

– Разрешите доложить, товарищ капитан?

Любимов и Ныч тоже приложили руки к козырьку. Но комэск тут же предложил:

– Сядем, рассказывай.

Уселись у землянки в тени новенькой, еще не выцветшей палатки. Сапрыкин выкладывал разные штабные новости, не забыл и о том, что командир полка майор Павлов – это и есть Наум Захарович – очень удручен. Было в полку пять эскадрилий, трудами и потом подготовленные к обороне, а командовать почти нечем: разбросали по всему Крыму и даже в Одессу.

– Извини, Иван Иванович, перебью, – прервал его Любимов. – Раз уж зашла речь об Одессе, то придется тебе… Звонил зам. командующего ВВС Ермаченков, приказал отправить в Одессу звено истребителей. Трудновато сейчас там, надо помочь. Район тебе знаком и мы решили старшим назначить тебя.

– Я готов, – не задумываясь ответил Сапрыкин. – Кто со мной и когда вылетать?

– Вылет завтра на рассвете. А состав группы… Кого бы, ты сам выбрал?

Сапрыкин на минуту задумался. С кем лететь в осажденную Одессу ему было далеко не безразлично, ведь эскадрилья состояла на половину из молодых пилотов. А при сопровождении кораблей придется драться над водой с немецкими самолетами-торпедоносцами и с истребителями. И Сапрыкину хотелось выбрать самых отчаянных и самых опытных. К тому же умеющих самостоятельно подготовить свою машину к полету. Лучше, конечно, взять бывших техников, переучившихся на летчиков– Капитунова, Минина или Скачкова.

Иван Иванович крякнул в кулак, как бы поправляя голос, назвал все три фамилии, подробно обосновав каждую.

– Ты – гений! – Любимов добродушно улыбнулся, глаза сощурились. – Но сержанта одного придется все-таки взять. Не для счету же они нам даны.

– Оно, конечно, – Сапрыкин сказал это тоном обреченного, глядя в сторону.

– Почему бы и нет? – вмешался Ныч. – Левым ведомым пусть Капитунов, правым, поближе к себе – из новеньких. Авдеев подскажет, кто посильней.

Сапрыкин заупрямился.

– Ну ладно, – сказал Любимов. – Неволить не буду. Бери двух старших лейтенантов Капитунова и Скачкова. Подробные разъяснения получишь в штабе группы.




Любимов


Возвращались с обеда. Молодым пилотам, как распорядился комэск, предстоял ознакомительный полет к линии фронта. Лучше, конечно, зайти на Сиваши с Каркинитского залива, – думалось мне, – обстрелять на первый раз какую-нибудь колонну за передним краем противника и обратно через залив. Над водой безопасней. Внизу все, как на ладони, и никакая зенитка не угрожает, смотри только в оба за воздухом. Хорошо бы парочку захудалых «мессершмиттов» повстречать с бензином на исходе. Для начала и этого с сержантов достаточно. А если попадемся мы, да настоящим асам, их штук восемь-двенадцать?.. Нет, Любимов так нас не выпустит. Эх, нет Жени Ларионова… Ну, какой же ознакомительный полет без штурмана эскадрильи?!

Повели молодых к передовой всей эскадрильей, на земле осталась лишь дежурная пара. Любимов выбрал для полета такое время, когда в небе не встретишь ни одного вражеского самолета. Возможно, у немецких летчиков был по распорядку обед или послеобеденный отдых: немцы-то – народ пунктуальный,

Потом Любимов повел группу прикрытия наших пикирующих бомбардировщиков, подавлявших артиллерийские и минометные батареи за совхозом «Кременчуг». Из сержантов в этот вылет взяли только двоих – Платонова и Макеева. Мне с Филатовым и остальными сержантами пришлось дежурить на аэродроме.

Сидя в кабине истребителя, я снова вспомнил Ларионова. Не хотелось верить в его гибель. Кажется совсем недавно барражировал с ним над главной базой, летал на разведку движения войск противника в районе Очакова. Вспомнилось что-то приятное о Евгении, довоенное, но тут откуда-то взялся впереди самолета Мажерыкин. С криком «Воздух!» он указывал зажатой в руке ракетницей на север. В стороне и на высоте тысяч трех приближалась пара «мессершмиттов». Мгновенно взревели двигатели «яков», а уже через минуту мы с Филатовым шли на сближение с противником. Атака по ведомому фашисту снизу близилась к успешной развязке. Филатов (он имел на своем счету два лично сбитых самолета) несколько раз подлетал ко мне, подавал разные знаки и не мог понять, почему я не стрелял.

– Что же вы? Я и так и этак вам – бей! А вы хвост ему нюхаете, горячился потом Филатов на земле, что редко с ним бывало. – Такую возможность упустили.

А я не знал, чем и оправдываться.

– Думаешь, Гриша, мне не хотелось сбить его? Надо бы подойти ближе, чтобы наверняка. Может, я и не прав, с «мессершмиттами» – то впервые… Смущала меня вторая пара, на солнце. Ты видал ее?

– Нет.

– Ее и остерегался.

– Да-а, – чуть поостыл Филатов. – Не заметь вы вторую пару, дали бы они нам прикурить.

– Сняли бы нас раньше, чем мы «мессершмитта».

О хитрости немцев мне кое-что рассказывал майор Наумов Н. А. инспектор ВВС, летчик опытный и бесстрашный, Они подставляли под удар пару своих истребителей как приманку, а другая пара находилась на высоте в засаде, чаще на солнечной стороне.

– Заходя в хвост «мессершмитту», – наставлял Николай Александрович, глянь повыше, нет ли засады. Прежде чем открыть огонь, посмотри себе под хвост, не висит ли там «веер»,

Нас предупредили – к концу дня ожидать большое начальство. Никто из командования эскадрильи никогда не видел генерала Жаворонкова, но понаслышались будто начальник морской авиации очень строг, шумлив и нетерпим к любым упущениям.

Вернулись с задания летчики, большой диск румяного солнца вот-вот покатится по степи в сторону залива, а генерала все не было. Настроение у людей приподнятое – поработали славно и без потерь. Любимов собрался позвонить начальнику оперативного отдела штаба Фрайдорфской авиагруппы и доложить о последнем вылете, но где-то опередили его – коробка полевого телефона ожила, настойчиво подзывая к себе. Глядя на красивое предзакатное солнце, в лучах которого строем тянулись на Сиваши бомбардировщики, кажется, наши СБ, Любимов взял трубку.

– «Чайка» слушает, – отозвался он. – «Юнкерсы»?..

Комэск не спускал глаз с приближавшихся самолетов. Он и сам теперь видел, что это не наши. В нарастающем гуле моторов уже слышалось характерное подвывание,

– Вижу, товарищ генерал… Поднять некого– только отработали, заправляются… Один мой в готовности… Есть, товарищ генерал, вылетаю.

Любимов бросил трубку телефонисту и торопливо собравшимся:

– Жаворонков разнос дал! Немец, говорит, сам в руки лезет, а вы спите. – И побежал к своему самолету.


* * *

А «юнкерсы» совсем близко. Все задрали головы. Идут прямо на аэродром, без прикрытия истребителей. Неужели обнаружили, бомбить будут? Небо над степью противно выло и дрожало. Но Любимов взлетать не торопился, не хотел демаскировать свою площадку поднятой при взлете пылью. «Юнкерсы» развернулись над деревней и взяли курс на Перекопский перешеек.

– С тыла на наших заходят, – заметил кто-то.

– Эх, такая добыча уплывает! – зло протянул Капитунов, ввернув острое словечко.

Догнал Любимов их быстро. «Юнкерсы» не отстреливались. Не заметили или подпускают ближе? Зашел крайнему правому в хвост, в мертвую, не простреливаемую стрелком зону. «Пока до цели дойдут, я должен минимум троих свалить», – решил Любимов. «Юнкерс» уже надежно сидел в прицеле, осталось до него метров двадцать. «Если с этой дистанции дать по нему полным букетом на глазах развалится», – подумал Любимов. Он уверенно нажал на общую гашетку пулеметов и пушки… и не ощутил привычного при стрельбе вздрагивания машины. В нос не ударил острый запах порохового дыма и горящего масла, не увидел он впереди себя трасс.

Пулеметы и пушка молчали…

Это случилось так неожиданно, что Любимов на какой-то миг не то, чтобы растерялся, он просто, недоумевая, оцепенел. Тут же с досады бросил машину на левую плоскость крыла вниз, развернулся, сделал механическую перезарядку бортового оружия – не может же оно не стрелять, ведь летал сегодня и все было исправно! И снова с набором высоты увязался за правым крайним «юнкерсом». Прицелился метров за сто, чтобы в случае повторного отказа успеть перезарядить пулеметы, не выходя из атаки, и нажал на гашетку…

И на этот раз, и потом до самого Перекопа, сколько ни пытался он, дергая за тросы и растирая ими в кровь руки, заставить заговорить оружие, оно молчало.

Такого позора и такого беспомощного состояния, когда вражеские бомбардировщики бомбят наши войска, а он рядом, на прекрасном новеньком истребителе, и ничем не может им помешать, Любимов еще не испытывал. Приземлился Любимов в сумерках. Вылез из кабины мрачный и усталый. Моторист и механик помогли отстегнуть парашют и освободиться от ремней. Быстро темнело.

– Мазур здесь? – тихо спросил Любимов.

– Я… – отозвался старший техник по авиавооружению.

– Посмотри, дружок, что-то пулеметы не работали. И пушка тоже, – сказал комэск, будто ничего особенного не случилось, и ушел на КП.

Мазур остолбенел, не смог выговорить даже положенное «есть». Его бросило в жар. У командира в воздухе отказало оружие – это же такое ЧП…

А командир уже звонил в штаб и докладывал заместителю командующего ВВС Черноморского флота генералу Ермаченкову о неудачном вылете, сожалея, что не удалось сбить ни одного «юнкерса».

– Ну и черт с ними, с «юнкерсами», – ответил Ермаченков. – Сам-то цел?

– При чем тут я?

– А при том, – пояснил Ермаченков. – «Юнкерс» был твой? Твой. Так вот, найди его и сбей. Генерал продолжал говорить, телефонная трубка в руках Любимова взмокла, казалось, накалилась докрасна от стыда.

Но комэск мужественно молчал и сказал лишь под конец:

– Завтра искупим свою вину, товарищ генерал.

Завтра… А сегодня за ужином, где обычно обсуждались боевые вылеты, предстояло разобраться в чрезвычайном происшествии.

В бою командиру отказало оружие! – такого в эскадрилье еще не бывало. И причина-то оказалась глупой. Оружейник после предыдущего вылета разрядил пулеметы и пушку, заменил стволы, наполнил патронные ящики и, оставив оружие незаряженным, побежал зачем-то в каптерку. В это время ничего не подозревающий механик и выпустил Любимова в воздух.

Обсуждали ЧП вместе с техническим составом, спорили недолго, но крепко и решили: впредь каждый летчик обязательно перед вылетом проверяет оружие.

Никак не могли придумать наказание виновным: ведь смерть ежедневно, ежечасно бродила по пятам каждого из нас.


* * *

Наши самолеты стояли рядом замаскированными в лесозащитной полосе. Мы с командиром дежурили.

Каким бы напряженным ни был день, звено или пара истребителей всегда оставалась на аэродроме. Летчики в регланах или комбинезонах с пристегнутыми парашютами обычно изнывали в кабинах от жары, чтобы по первому сигналу быстро взлететь прямо со стоянки. Отражать нападение на аэродром с воздуха пока никому не приходилось. Немцы площадку Тагайлы еще не знали. Но для прикрытия посадки возвращающихся с боевого задания товарищей дежурной паре приходится подниматься в небо по нескольку раз в день. Летчики часто бывали в длительных воздушных схватках с «мессершмиттами», прилетали усталыми, иногда и ранеными, на подбитых машинах, с тощими остатками бензина и боеприпасов. В таком состоянии, да еще с потерей высоты и скорости при заходе на посадку, они не могли отразить внезапного нападения немецких истребителей, Для их безопасности в воздухе и барражировало дежурное звено или пара.

Собственно, пара истребителей как боевая единица у нас тогда официально не существовала. Было звено, впереди командир – ведущий, по сторонам, сзади, прикрывали его левый и правый ведомые. На самолетах с малыми скоростями такой строй не сковывал свободы маневра и вполне себя оправдывал. Но для новых скоростных истребителей ни новое построение, ни новая тактика разработаны еще не были. Творчески мыслящие летчики сами вносили поправки, очень слаженно летали и успешно вели воздушный бой. Свобода маневра и взаимное прикрытие обеспечивались незначительным удалением правого ведомого и в три-четыре раза большим– левого. Молодые же летчики по-прежнему жались крыло к крылу и не могли воспользоваться преимуществами новых машин.

В нашей эскадрилье с переходом на скоростные «яки» ничего подобного не происходило. Оставляли на дежурство пару истребителей потому, что не хватало самолетов на прикрытие штурмовиков, бомбардировщиков или переднего края обороны. По той же причине формировались из пар и сами группы прикрытия. Так и в бой вступали парами и не заметили, что третий был бы лишним.

Так рождались и новое построение и новая тактика воздушного боя.

Кстати, вспомнился и недавний первый мой не состоявшийся бой, вернее первая встреча с «мессершмиттом». Я не считал ее проигранной – ведь, как бы там ни было, обстановку оценили мы правильно и вовремя прекратили атаку. Но на душе все же было неприятно – упустил-таки тот единственный миг, когда желтое брюхо «мессершмитта» попало ко мне в прицел. Может, действительно, следовало дать хорошую очередь со всех точек… Но захотелось подтянуться ближе, так чтобы все заклепки видны были. Но заклепок я не видал – то ли зрение подвело, то ли дистанция была великовата. Да и пара стервятников на солнце помешала.

С той памятной встречи, я раз и навсегда взял себе за правило: «Бей, когда заклепки увидишь». Впоследствии оно пригодилось многим летчикам.

Была в нашей технике еще одна уязвимая новинка – самолетные радиостанции.

Об управлении воздушным боем по радио в авиации мечтали давно, прекрасных результатов достигли на опытах, но в строевых частях к началу войны радио было не в почете, ему не доверяли. С недоверием отнеслись летчики к управлению боем по радио и с получением в начале войны истребителей Як-1. Пока настраиваешься, чтобы предупредить товарища об опасности, его собьют. Лучше уж по-старинке: взмах крыла, ракета, горка… Много было разных условностей, люди научились понимать их мгновенно, а возня с рацией только мешала делу.

В нашей эскадрилье приемники имелись на всех новых машинах, передатчики только на самолетах комэска, заместителя и командиров звеньев. Но ими до сих пор не пользовались. Острая настройка была очень чувствительна к любым незначительным помехам и невозможно порой услышать или понять команду ведущего.

– Михаил Васильевич, у тебя рация работает? Настроимся? – предложил мне во время дежурства Любимов.

Настраивались долго, оглушаемые пронзительным визгом. Когда стали отчетливо слышать друг друга, к самолетам подбежал лейтенант Мажерыкин: на аэродром шла пара «мессершмиттов».

Любимов махнул рукой. Мотор его взвыл на предельной ноте, и машина со стоянки пошла на взлет. Правее от него и чуть сзади несся, не чувствуя под собой земли, мой самолет. Вверх пошли спиралью. Противник был совсем близко на высоте не более полутора тысяч метров. Любимов рассчитал так, чтобы не выскочить перед его носом и не пропустить мимо. Он опасался, как бы немцы, использовав свое преимущество в высоте и скорости, не бросились в драку раньше, чем мы выйдем на их высоту.

Но немцы почему-то в драку не кинулись. Они стали над аэродромом в вираж – видимо, это были разведчики, высматривавшие расположение стоянок наших самолетов, чтобы привести сюда своих пикировщиков.

Ближе к Любимову оказался ведомый. С набором высоты капитан, форсируя мотор, подтянулся к желтому брюху «худого» (так наши летчики прозвали «мессершмитт» за его тонкий фюзеляж) и дал по нему удачную очередь. Затем, выскочив сзади и выше его, помчался, разгоняя скорость, за снижавшимся и почему-то ничего не подозревающим ведущим. Подбитый Любимовым истребитель дымил. Не замечая сзади себя моей машины, он стал пристраиваться в хвост комэска, но я опередил его очередью.

Дымивший «мессершмитт» вспыхнул пламенем. В тот же миг атакуемый Любимовым ведущий резко бросил свою машину вниз, об опасности, видимо, предупредил его по радио горящий напарник.

Я подошел сбоку к пылающему и теряющему высоту Me-109, ждал, когда фашист откинет фонарь кабины и выбросится с парашютом. Но тот, к моему удивлению, двумя руками легко отбросил фонарь за борт, чуть задрал нос самолета и сразу же резко толкнул ручку вперед. Машина клюнула носом, Из кабины сиганул далеко в сторону тощий и длинный сером комбинезоне лётчик. Он торопливо раскрыл парашют.

«Мессершмитт» догорал километрах в двух севернее аэродрома. Недалеко от своего самолета приземлился и хозяин. Разглядывать далее этого спешенного аса не было времени – второй ведь удирал безнаказанным.

Когда мы сели и поспешно подрулили к лесозащитной полосе, к стоянкам, оттуда уже бежали нам навстречу механики, летчики, не вылетевшие еще на задание, оружейники, мотористы, прибористы – вся эскадрилья махала в ликовании пилотками, фуражками, летными шлемами.

Как и первый любимовский показательный бой, мое первое сражение с гитлеровскими стервятниками прошло над родным аэродромом. Как и тогда мои товарищи видели с земли все, что делалось в воздухе. И был я этим очень горд.

Комэск отыскивал глазами батьку Ныча и не находил. Как только выключил на стоянке мотор, сказал технику:

– Комиссара не вижу. Сбитого летчика надо бы поймать.

– Батько уже там, ловит, – ответил техник. – Сержант Бугаев с ним и еще двое. Умчались сразу же, как немец парашют раскрыл.


* * *

«Мессершмитт», зарывшись мотором в землю, чадил узиной. Ныч обошел со своими спутниками груду обгоревшего металла. Сохранилась лишь сильно деформированная средняя часть кабины летчика, торчала из земли лопасть винта. Вместо плоскостей крыла – обрывки скрюченного дюраля на выжженной стерне. Хвост от удара оторвался, но не совсем, и лежал поджатым под фюзеляж, изуродованный и жалкий.

– Гляньте, товарищ комиссар, как пес побитый, – подметил Бугаев.

Летчика нигде не было видно. Пошли к скирде соломы. Бугаев, оглянувшись, увидел вдалеке что-то ослепительно блестевшее на солнце. Спросил разрешения у Ныча сбегать посмотреть. Пока комиссар с двумя вооруженными карабинами сержантами и шофером шарил вокруг скирды, Бугаев принес фонарь кабины «мессершмитта». Плексиглас целый, ни единой трещины.

– Побудьте тут, – сказал Ныч. – Съезжу в деревню, чего доброго там задержали, або видели куда побежал.

В деревне с тесной улочкой, на которой едва разминутся две арбы, было не больше десятка голых, без единого деревца дворов. Ныч вылез из кабины полуторки, и увидел старика у крайней хаты, направился к нему.

– Не видал, дедусь, как сбили немецкий самолет? – спросил Ныч.

– Видал, видал, – охотно ответил старик, утирая слезящиеся глаза.

– А немецкий летчик куда побежал?

– Туда видать, – старик показал сухой, морщинистой рукой в сторону Перекопа. Ныч хлопнул себя ладонями по бедрам.

– Ax, бисова ж его, фашистская душа, я так и знал: втече, забеспокоился он и, забыв с досады поблагодарить старика за «ценные сведения», кинулся к машине. – Давай скорей к скирде, – сказал он шоферу, забираясь в кабину. – Захватим ребят и в погоню, а то уйдет, чтоб он скис.

Полуторка круто развернулась, затарахтела по скошенной степи пустым кузовом. Еще издали Ныч видел, как Бугаев приставил к скирде сверкающий на солнце фонарь кабины Me-109, потоптался возле него с двумя другими сержантами, отсчитал сколько-то шагов. Втроем вскинули карабины, почти не целясь, выстрелили дробным залпом и побежали к фонарю. Вдруг из скирды, у самого фонаря, по которому стреляли сержанты, кто-то вывалился на землю, тонкий и длинный, как жердь, и руки вверх.

Ныч почти на ходу выскочил из машины и разразился тирадой:

– Ах, ты ж чертов дед, – выругался он. – Вот так «ценные сведения».

– Нэ стрэляйт. Ихь арбайтер. Плен. Ихь – арбайтер, плен. Нэ стрэляйт, – твердил немец.

Пленного в сером новеньком комбинезоне обступили, разглядывали с любопытством. Молодой. Железный крест на шее. Глаза вперил в карабины, что держали русские на руке.

– Трухнул подлец, – сказал Бугаев. – Думал мы по нему стреляли.

Фашист побледнел, руки задрожали.

– Ихь найн дейче, – забормотал он. – Ихь бин йостеррайхер, ихь бин йостеррайхер.

– Никак в штаны напустил, – прокомментировал Бугаев.

Все рассмеялись.

– Он говорит, что сам рабочий, – пояснил Ныч. – Сдается в плен. Он – не немец, а австриец. Отберите у него оружие.

Бугаев снял с пояса пленного кобуру, вытащил из нее хромированный парабеллум.

– Вот это штучка, – сказал он тоном знатока-оружейника. – Никак именной. Что-то написано. – Бугаев передал пистолет Нычу. – Прочитайте, товарищ комиссар.

Ныч посмотрел надпись на рукоятке пистолета, сказал, что им награжден летчик Юлиус Дитте за особые слуги при взятии острова Крит.

Другого оружия у пленного не нашли. Отвезли его штаб авиагруппы. Бугаев прихватил и фонарь с тремя аккуратными дырочками от пуль,

– Хорошие портсигарчики выйдут, – подметил шофёр.

– Портсигарчики, – передразнил его Бугаев. – Видишь? – он похлопал по выпуклой части фонаря у пулевого отверстия. – Летчикам надо показать. Говорили, что стекло на кабине «мессершмитта» крепче брони. А на деле? То-то!


* * *

Заместитель командующего ВВС Черноморского флота генерал Ермаченков поблагодарил Ныча и сержантов поимку и доставку немецкого летчика, позвонил Любимову.

– Приезжай, познакомлю с твоим крестником. Допрашивать при тебе будем. Жду. И ты, Батько, останься, – сказал он Нычу, положив трубку.

Не прошло и пяти минут, как Любимов прилетел на УТ-2. В учительской школы, где размещался штаб группы, доложил генералу. Ермаченков встретил командира эскадрильи, не скрывая своего расположения. Всего месяца полтора назад прибыл генерал на Черное море с Балтики и за этот короткий срок полюбился ему комэск Любимов. Воюет эскадрилья почти без потерь, а на ее счету уже около девятнадцати сбитых самолетов противника, удачно сопровождает бомбардировщиков и штурмовиков, и сама более десяти раз штурмовала коммуникации и передний край немцев. Так было над Перекопом. А до этого эскадрилья с первого дня войны прикрывала с воздуха город и главную базу флота – Севастополь,

Генерал с удовольствием пожал руку Любимова, обнял его, расцеловал. Потом отстранил от себя, посмотрел на комэска внимательней, не убирая руку с его плеча:

– Молодец.

Перехватив беспокойно блуждающий по комнате взгляд капитана, догадался:

– Жаворонкова нет, – успокоил он Любимова. – Уехал на передовую, брата его там ранило… Здорово ты с ним познакомился! Не обижайся на него, он только с виду грозный бывает, а в душе человек добрый. Ты еще мне не попадался в переплет – я ведь сгоряча тоже могу наговорить лишнего. А ты и на меня в таком случае не обижайся. Морская вода высохнет – соль останется. Ну, проходи, садись.

Но прежде чем Любимов добрался до указанного стула, ему пожали руку находившиеся в комнате начальники штаба Фрайдорфской авиагруппы полковник Страутман, военком полковой комиссар Адамсон и капитан Мелихов, числящийся формально командиром группы. Генерал за это время распорядился ввести пленного и позвать штабного писаря, знавшего немецкий язык.

Пленный переступил порог, сделал три шага вперед, остановился. Он был в форме фашистского летчика. Сзади него стали у дверей два матроса с винтовками. Тут же вошел штабной писарь. Ермаченков велел конвоирам побыть за дверью, прошелся по комнате, заложив руки за спину, остановился возле пленного.

– Вот он, любуйся, – сказал генерал Любимову. – Гитлеровский выродок Юлиус Дитте.

При упоминании имени Гитлера пленный вытянулся по стойке смирно, задрав подбородок. Любимов встал, подошел поближе посмотреть живого немецкого летчика. Генерал продолжал, обращаясь теперь к Дитте:

– Отлетался, завоеватель. Знаешь, кто оборвал твою карьеру? – Ермаченков показал на Любимова. – Русские летчики капитан Иван Любимов и старший лейтенант Авдеев. Запомни это, когда-нибудь пригодится.

Писарь перевел слова генерала. Пленный закивал головой, что-то залопотал по-своему и протянул руку Любимову… Рука врага повисла в воздухе.

Наступила неловкая заминка. Нужно было приступать к допросу. Генерал подошел к немецкому летчику, испытующе посмотрел в его глаза.

– Итак, Дитте, вы в плену и надеюсь будете откровенны, – начал Ермаченков через переводчика. – Яков Яковлевич, – обратился он к полковнику Страутману, – записывайте. – И снова к пленному. – Скажите, Дитте, с какого аэродрома вы летаете?

Пленный молчал. Ермаченков пригласил его к столу, развернул изъятую у него карту, повторил вопрос. И снова никакого ответа.

– Напугался, – заключил кто-то. Ермаченков повернулся к писарю.

– Скажи ему, сержант, что никто его не тронет. Скажи, что ему будет сохранена жизнь, если не станет врать.

Писарь пояснил пленному условие генерала и добавил, как заметил Ныч, от себя лишнее. Ныч хотел сказать об этом Ермаченкову, но странное дело – от последних слов писаря Дитте затрясся, побелел и заговорил, торопливо показывая на карте место базирования его части.

– Шаплинка. Шаплинка.

– Аэродром Чаплинка? – уточнил начальник штаба.

– Я, я. Чяплинка.

Дитте ответил на все вопросы подробней, чем от него требовали, и было похоже, что говорил правду. Из его показаний штаб группы узнал, что на аэродроме Чаплинка базируются только истребители. Непонятно лишь было, каким образом после обильных дождей, в бездорожье Украины снабжается аэродром Чаплинка горючим и боеприпасами. Ведь там ни шоссейных, ни железных путей близко нет. Пленный раскрыл и этот, пожалуй, самый главный секрет: ежедневно в полдень на аэродром садятся до десяти тяжеловозов Ю-52 с полными баками бензина, каждый из которых заправляет одновременно по четыре истребителя Me-109. Транспортные «Юнкерсы» доставляют боеприпасы и продовольствие. Дитте попросил лист бумаги и нарисовал схему аэродрома, места стоянок истребителей, где и как происходит заправка их бензином, склад боеприпасов. Зенитной артиллерией аэродром не защищен.

Ермаченков еще раз напомнил пленному, что за правильные показания жизнь ему будет сохранена.

– Завтра полетим с ответным визитом, – закончил генерал, – если обманул или неточно указал время – расстреляем. Понял? Уведите.

Когда за пленным закрылась дверь, Ныч сказал писарю:

– Может быть, объясните нам, товарищ сержант, что добавили от себя при переводе условия генерала?

Писарь покраснел. На него с любопытством смотрели все присутствовавшие.

– Ну, ну, – заинтересовался Ермаченков, – скажи, о чем говорил за меня по-немецки?

– Все точно, товарищ генерал, – заверил писарь, – как говорили переводил. Где сложно было – в вольном изложении.

– Так что же он сказал? – спросил военком у Ныча. Батько Ныч, посмеиваясь, пояснил:

– Сержант пригрозил ему от имени генерала: если, сякой такой, не скажешь правду, возьмем тебя за самое больное место, положим на камень, а другим сверху пристукнем.

– Ах ты шельмец! – голос Ермаченкова потонул в общем хохоте. – А я-то думаю: отчего это он заговорил вдруг. – И сам рассмеялся, потом сказал военкому. – Разъясните Дитте, что у нас пыток к пленным не применяют.

Начальник штаба авиагруппы полковник Страутман доложил обстановку на Сиваше. Резким движением он раздвинул темную штору, скрывавшую большую, во всю стену карту, снял с гвоздя длинную указку, вроде биллиардного кия. Заостренный ее конец скользнул от Каркинитского залива по Гнилому морю до Арбатской стрелки.

– По неполным данным положение на нашем участке фронта обстоит так, начал полковник.

Любимов слушал начальника штаба рассеянно: то, чем говорил Страутман, командир эскадрильи видел ежедневно своими глазами. Батько Ныч тоже многое знал из боевых донесений и рассказов летчиков, но всё же достал записную книжку и старался не пропустить ни единого слова: обстановка была напряженной и не вполне ясной.

За последние дни части 22-й пехотной дивизии противника захватили у ворот Чонгарского полуострова железнодорожную станцию и населенный пункт Сальково, вытеснили наши подразделения из Ново-Алексеевки и попытались через Геническ по Арабатской стрелке прорваться в Крым, но были отброшены подразделением недавно сформированной нашей стрелковой дивизии при поддержке корабельной артиллерии Азовской военной флотилии. Северное побережье Сиваша занимает та же 22-я дивизия противника. На Перекопском перешейке против нескольких наших частей и соединений отдельной 51-й армии сосредоточены основные силы 30-го армейского корпуса и весь 54-й корпус 11-й немецкой армии.

На подступах главной линии обороны советских войск – по Турецкому валу – идут бои местного характера. Активизировала свои действия немецкая авиация 4-го воздушного флота.

– Сегодня на рассвете до пятидесяти бомбардировщиков противника совершили налет на совхоз «Червоный чабан», – заканчивал начальник штаба. После сильного артобстрела, при поддержке минометов и пулеметов батальон вражеской пехоты атаковал наш опорный пункт. Другой немецкий батальон пытался продвинуться от совхоза «Кременчуг» по берегу залива. Атаки противника отбиты. Остается неясным, где все же будет направление главного удара немцев – через Чонгар или через Перекоп… Вернее всего здесь, Страутман ткнул указкой-кием в Перекопский перешеек.

Генерал дал указание начальнику штаба срочно разработать операцию «Чаплинка», и, отпустив своих помощников, расспросил Любимова и Ныча о людях и делах эскадрильи, как воюют молодые пилоты, в чем испытывают нужду. Согласился с предложением усилить после подозрительного визита противника маскировку аэродрома.

– А теперь желаю боевых удач, – сказал Ермаченков, прощаясь. – Вы обеспечиваете завтра сопровождение и прикрытие штурмовиков капитана Губрия и Денисова. Возможно пошлем с бомбами и реактивными снарядами и эскадрилью Шубикова. Продумайте хорошенько, как обеспечить операцию без потерь.


* * *

О подвигах защитников Крыма и Севастополя писалось немало. Но мне кажется, этот героизм раскрывается особенно убедительно, если мы не будем забывать об одном немаловажном обстоятельстве: у нас не хватало новой техники.

И мужество состояло не только в том, чтобы победить. Но, чтобы победить на машинах, уступающих немецким и в скорости, и в огневой мощи.

Здесь нельзя не рассказать об одной операции.

Я с ребятами был в ней группой прикрытия.




«Чаплинка» – только начало


Лётный состав эскадрильи собрался у землянки КП, обсудить операцию «Чаплинка». Инженер пообещал подготовить все, находящиеся на аэродроме истребители, и ушел с комиссаром побеседовать об этом с механиками и специалистами служб.

Лётчики предлагали разное – пойти на сопровождение всем вместе, стать над целью в круг и не подпускать к штурмовикам истребителей противника. Так во всяком случае летали до сих пор, несмотря на то, что подопечные группы несли потери. Теперь надо искать что-то новое.

– Истребителей обвиняют обычно в том, что они бросают сопровождаемых, сказал Филатов. – Причём, слово «бросают» произносят вполне серьезно, как самое веское обвинение. Но мы же не бросаем в прямом смысле, мы вступаем в бой с противником.

– А главное задание – не допустить потерь сопровождаемых бомбардировщиков или штурмовиков – остается невыполненным, – заметил Любимов.

– Нада: овца целый, волки сытый, – предложил Аллахвердов, вызвав веселое оживление.

О чем-то зашептались сержанты Платонов и Макеев, увлекшись, заговорили вполголоса. На них со всех сторон зашикали.

– В чем дело? – вынужден был одернуть молодёжь Любимов.

Сержанты вскочили на ноги.

– Да вот, товарищ командир, – начал Макеев, – Платонов говорит…

– Ладно тебе…

– Не мешай! Платонов говорит, если бы у нас была эскадрилья футболистов, то они разбили бы небо, как футбольное поле, на зоны и сами расставили бы свои силы – центр нападения, защита…

Договорить Макееву не удалось – грохнул дружный смех. Когда шум утих, я попытался отстоять сержантов.

– А что? Ведь действительно зоны – это рационально.

Меня поддержал Любимов. Он предложил достать блокноты и думать с карандашом в руках. В итоге все пришли к убеждению, что воздушную дорогу от аэродрома до цели необходимо в период операции разбить на зоны и держать под своим контролем.

Так как «мессершмитты» чаще всего шныряют у переднего края, решили выслать туда впереди штурмовиков небольшую группу наиболее отчаянных летчиков-истребителей. Эта группа должна сковывать воздушного противника и при возможности открыть ворота через передний край домой. Истребители непосредственного прикрытия пойдут со штурмовиками до цели. Безопасность возвращения домой обеспечат патруль, высланный к заливу, и поднятое над аэродромом дежурное звено или пара. Договорились держать строй и вести воздушный бой слетанными парами. Пары же обеспечивают собственное прикрытие.

Утром прилетел Ермаченков. Любимов доложил ему суть коллективной разработки прикрытия операции «Чаплинка». Генерал внимательно разглядывал схему расстановки сил эскадрильи.

– А ведь вы – молодцы. А? – похвалил Ермаченков, – Честное слово, молодцы. Мои, да и я, признаться, до этого не додумались. Значит, ты ведешь шестерку непосредственного прикрытия, забираешься с Аллахвердовым повыше, ближе к «илам» останется четверка Минина. Не мало ли? Возможно погулять над передним краем хватит одной пары Авдеев-Филатов, а парой Щеглов-Николаев усилить твою группу?

– Не нужно, товарищ генерал. Тут все продумано и каждым взвешено. Четверка подо мной будет сильная: старший лейтенант Минин в паре с уже обстрелянным сержантом Макеевым и старший лейтенант Касторный с сержантом Платоновым, тоже не плохим пилотом.

– Ладно, – согласился Ермаченков. – Утверждаю.

Прилетел на У-2 капитан Губрий, командир эскадрильи штурмовиков. Тоже батько, второй батько в черноморской авиации. Но это не главное, чем был знаменит капитан. Его отвага и боевое мастерство в небе Балтики принесли немало побед в борьбе с белофиннами. О нем рассказывали легенды, ему стремились подражать на земле, в воздухе и не только молодые пилоты, но и мы, уже имевшие какой-то боевой опыт первых недель Великой Отечественной войны.

Когда капитан Губрий расстегнул куртку, на груди его сверкнула Золотая Звезда Героя Советского Союза. Сам же герой в это время скрупулезно и деловито уточнял с истребителями место и время встречи в воздухе, знакомился с тактикой взаимодействия в районе цели и по маршруту.

Губрий заторопился – пора возвращаться на свой аэродром. Когда провожали его, невольно думалось: «Так вот каких отчаянных, храбрых ребят предстоит нам прикрывать завтра!» От сознания этого операция «Чаплинка» казалась еще более ответственной, более значимой.


* * *

Наша четверка прилетела на передовую за две-три минуты до пересечения линии фронта штурмовиками и группой прикрытия. Еще на земле условились лейтенант Щеглов и сержант Николаев будут держаться ближе к Каркинитскому заливу на высоте две-две с половиной тысячи метров, мы с Филатовым – на пятьсот-восемьсот метров выше и восточней,

Над совхозом «Червоный чабан» метров на триста ниже нас показались «мессершмитты». Двенадцать штук. Если бы они держали курс на восток, можно было бы отойти в сторону, чтобы не заметили. Но их нелегкая несла именно туда, где вот-вот покажутся штурмовики.

Пришлось вступать в бой вдвоем – пара Щеглова патрулировала над местом прохода группы. Сразу решили – главное, втянуть противника в драку, задержать, дать возможность своим штурмовикам выполнить все что намечено операцией «Чаплинка», а потом… Потом, когда наши будут возвращаться с победой, как-нибудь выберемся.

Как-нибудь выбраться не удалось. Немцы увидели, что русских всего двое против двенадцати. Они приняли нас за легкую добычу и каждый стремился поживиться первым.

Дорого же вам обойдется эта «легкая» добыча, черти желтобрюхие! Нас-то двое, но вы еще не знаете, чего стоит каждый русский летчик в воздухе.

Бой превратился в сплошную неразбериху и погоню друг за другом. Перед глазами замелькали хвосты, желтые животы Me-109, дымовые и светящиеся пулеметные трассы. Сзади на «яках» и «мессершмиттах» опознавательных знаков не видно, а отойти в сторону никто не решался. Чехарда затянулась. Филатов непрерывно оглядывался на свой хвост. Иногда казалось, что голова его делает круговые обороты. Он едва успевал за мной при неожиданных резких движениях и атаках противника.

Как долго длилась эта игра со смертью в «объятиях» двенадцати вражеских стервятников? Тогда показалась вечностью…

Но вот мы, наконец, увидели, как наши штурмовики возвращались обратно. Сколько их, сосчитать не успехи. Следом шла группа прикрытия – свои «яки». Стало ясно – основное задание выполнено, надо и нам развязываться с «мессерами», добираться до дому.

Но неужели так и уйти, не наказав ни одного?! И я ринулся вперед. После каждой атаки оглядываюсь – жив ли Филатов, узнав его, снова кидаюсь на ближнего «мессершмитта». Одного все же удалось поймать на миг в прицел и дать по нему очередь. Стервятник вспыхнул на виду у всех, вывалился из боя. Немцы дружно нырнули вниз, будто спешили взглянуть на его последний поцелуй с землей. Мы не стали им мешать.

На аэродром сели почти вслед за Любимовым и Мининым. Летчики, прилетевшие раньше, осматривали с механиками свои машины, считали пробоины. Ныч ходил от одного самолета к другому, спрашивал, что и как. С возвращением командира все участники операции «Чаплинка» быстро собрались у КП, подвели предварительные итоги. Любимов тут же позвонил Ермаченкову.

– Товарищ генерал, докладывает капитан Любимов. Пленный дал показания правильные. Удар штурмовиков был настолько неожиданным, что немцах пришлось вызвать «мессершмитты» с другого аэродрома. Бой был трудный. Наших четверых подбили. Раненых нет. Домой дошли все. Прикрывали я и Минин. Из сковывающей группы Авдеев и Филатов вели вдвоем длительный бой с двенадцатью «мессершмиттами». Авдеев сбил один истребитель противника.

…Ныне Герой Советского Союза генерал-майор авиации К. Д. Денисов возглавлял тогда группу И-16. Непосредственное обеспечение операции ложилось на него. Позднее он с горечью говорил:

– Все мы понимали, конечно, что эти истребители – весьма устаревшей конструкции, а потому они больше годились для бомбоштурмовых действий, чем для воздушных боев. Но что делать – тогда каждый самолет был на счету, и выбирать нам, собственно, было не из чего.

Когда немцы с севера стали занимать полуострова и острова Сивашей, они уже посадили свои истребители на аэродромы Чаплинка и Аскания-Нова.

Редкий вылет Денисова и его летчиков обходился без боя.

Так было и на сей раз, когда он возглавил группу, атакующую аэродром Чаплинка. Во время его пролета Перекопа практически вся группа прикрытия уже была втянута в бой с истребителями противника.

Сам Денисов так рассказывал мне о дальнейших событиях:

– Сквозь огонь зениток мы прорвались к цели и начали пикировать на стоящие на земле самолеты противника. Кругом рвались бомбы и, как ленты, висели в воздухе очереди от трассирующих пуль. Единственный Ил-2 среди разрывов выбирал самостоятельно цели и расстреливал их. Завесой пыли, огня и дыма вскоре закрыло почти весь аэродром. И вот сквозь эту завесу вдруг прорывается взлетающий Хе-111, который сразу атаковал я с Семеновым, и то ли мы сбили его, то ли летчик струсил, но машина рухнула на дорогу и загорелась при ударе.

Сделано уже несколько заходов на цель, потеряна высота, а набрать ее на наших устаревших машинах было уже не так-то легко. А истребителей противника налетело с соседних аэродромов много и начался тяжелый бой. Здесь я понял, что «яки» Любимова уже связаны неравным боем и мы остались без прикрытия. Израсходован почти весь боезапас, следовательно, маневрируя, надо отходить на свою территорию. И мы отходили с боем. То там, то здесь были видны большие группы немецких истребителей и в меньшинстве огрызающиеся наши «бисы», «чайки» и «ишаки». Противник имел явное преимущество, но вот уже наша территории и я решаю оттягивать противника в сторону ближайшего армейского аэродрома. Вижу, там уже взлетают, начинаем более активные действия, но оружие уже не стреляет. Немцы, поняв это, еще больше увлекаются боем, не замечая того, что они попадают в ловушку.

И вот смотрю: атакуют наши истребители сверху, и сразу падают два немецких самолета, а остальные на полных газах стали уходить…

Так или иначе, но победа была одержана.

На ужин прибыли генерал Ермаченков и инспектор флота по технике пилотирования майор Наумов. Отмечали сегодняшнюю победу, хотелось верить, что она явится залогом будущих боевых успехов.

Ужин превратился в шумное веселье, а затем и в непринужденную беседу. Помянули добрым словом Женю Ларионова, не забыли улетевших на защиту осажденной Одессы.

В столовой стало многолюдно. Кто-то притащил баян, растянули меха. Грянули «Распрягайте, хлопцы, коней», потом спели «Любимый город». Филатову принесли гитару. Он слегка тронул струны и запел «Очи черные». Его мягкий приятный тенор заполнил все пространство, не оставив места ни другим звукам, ни шорохам.

В противоположном конце зала раздвинули столы, плясали под баян русскую, лезгинку, гопака. В стороне что-то обсуждали Минин и его новый ведомый Яша Макеев. Минин уверял: «Кончится война, куплю себе легковой автомобиль…» Пока летчики веселились, за столом генерала шел свой разговор. Ермаченков раздобрился, сказал, что для эскадрильи ничего не пожалеет.

– Ну, чего вам не хватает, говорите. Я не растерялся:

– Самолетов, товарищ генерал. Сегодня четыре повреждены, пока войдут в строй, летчики со скуки помрут…

– Самолетов? – переспросил Ермаченков. – А разве я вам не похвалился? Майор Наумов прилетел сюда специально для того, чтобы подарить вам свой новенький «ЯК».

Николай Александрович – добрейшая душа – удивленно раскрыл глаза.

– Товарищ генерал…

– Говорил, говорил! – убеждал его Ермаченков.

– Конечно, говорил, – согласился Наумов, – только с условием, что я денька два повоюю здесь на нем. Возьмешь, Любимов, на задание? Спасибо.

Веселье оборвалось дружно. По команде адъютанта трижды мигнули светом и с разрешения генерала предложили разойтись на отдых.


* * *

Срочное совещание у командующего ВВС флота закончилось рано. Все торопливо расходились: у каждого в Севастополе были еще другие дела и хлопоты, да и на свой аэродром хотелось добраться засветло.

Любимов тоже с удовольствием покидал душное, прокуренное подземелье штаба. В городе ничто его больше не удерживало, и он спешил скорее вернуться в Тагайлы. У выхода столкнулся с командиром 32-го авиаполка майором Павловым. Поздоровались, прошлись по Историческому бульвару.

Севастополь готовился к обороне. Моряки устанавливали противотанковые ежи, сваренные из кусков рельсов. Женщины рыли щели. Звенели и скрежетали о камни лопаты, ломы. А высоко в синем по-осеннему небе резали воздух барражирующие над городом советские истребители. Любимов провожал их взглядом. Звено «мигов» разворачивалось над Северной бухтой, как раз в том месте, где он в первую военную ночь настиг немецкого бомбардировщика и, наверное, сбил бы, если бы прожектор продержал его в своем луче еще десяток секунд…

– Как воюется? – спросил майор Павлов,

– Вроде бы ничего, Наум Захарович. – Не обижают?

– Немцы?

– Нет, в группе. Начальство.

– Не замечал, Наум Захарович.

– Значит, не обижают. – В голосе Павлова сдержанно звучали грустные нотки. – А меня, Иван Степанович, уже обидели.

Павлов не стал пояснять, чем и кто его обидел. Любимов знал и без этого. Ему самому было больно, что командир нашего полка, такой чуткий воспитатель, незаурядный мастер воздушного боя, еще до войны научивший своих подчиненных воевать, сам оказался у дел гораздо меньших его возможностей. В то время, когда враг ломится в ворота Крыма, майор Павлов сидит со своим штабом при двух эскадрильях под Севастополем. Остальные три эскадрильи воевали в Одессе и на Перекопе. По сути они вышли из оперативного подчинения своего полка.

У штаба ВВС флота остановились. Павлов подал Любимову руку. Прощаясь, поинтересовался, как воюет молодежь. Потом сказал вдруг:

– Передай всем, всей эскадрилье привет. Скажи, что командир доволен их работой. Не зря старался. И тобой тоже. Помнишь, чему учил? Пригодилось. Ну, будь. – Он слегка тряхнул руку Любимова, круто повернулся и зашатал, не оглядываясь, – коренастый, чуть сутоловатый, сильный.

Любимов направился к ожидавшим штабного автобуса на аэродром. Из дверей штаба выскочил какой-то лейтенант. Вглядевшись, комэск узнал в нем своего летчика, отосланного больше месяца назад в госпиталь после аварии на Миг-3.

– Лейтенант Колесников! – окрикнул Любимов.

Колесников споткнулся на полушаге, быстро, неуклюже повернулся на голос и замер, приложив руку к козырьку лихо сдвинутой набекрень фуражки.

– Вы что здесь делаете? – спросил Любимов, разглядывая летчика.

Посвежел, покруглел парень. Форма на нем чистенькая, глаженая.

– Да так, товарищ капитан, начальство вожу. На У-два, – ответил Колесников, Его мальчишеское лицо тронула виноватая улыбка.

– Из госпиталя давно?

– Недели две. Просился в часть – не пустили. Доктор сказал: не летать на боевых машинах дней двадцать. И меня в «королевский флот».

– Та-а-к, – протянул Любимов. – Воевать хочешь?

– Конечно, хочу, товарищ капитан, – сказал он серьезно, понизив голос.

– Пойдем.

В полумраке коридора встретился майор Наумов.

– Николай Александрович, тут ерунда получилась, – обратился к нему Любимов. – Моего летчика из госпиталя к вам забрали.

– Ну и что? Пусть летает на здоровье.

– Нерасчетливо, Николай Александрович. Человек воевать хочет, летает на трех типах истребителей – на и-шестнадцатых, миг-три и на як-один, а его – в извозчики.

– Так бы и сказал. Подожди здесь.

Наумов пошел в глубь коридора, нырнул в какую-то дверь. Вскоре вернулся, сунул Колесникову бумажку – «оформляйся», а Любимова, взяв под локоть, увлек за собой, что-то объясняя. Навстречу из темноты коридора приближалась группа генералов. Все вроде бы знакомы, кроме того, что пониже ростом. Нашивки на его рукавах при тусклом свете разглядеть было трудно.

– Жаворонков, – шепнул Наумов и отступил к стене, пропуская генералов.

– Любимов? – остановился командующий Черноморской авиацией, протянул руку. – Здравствуй. Тут о тебе столько наговорили лестного, что хоть самому в твою эскадрилью переходи.

– Так это и есть тот самый Любимов? – заговорил старший по чину и возрасту генерал. Любимов приготовился выслушать внушение за ЧП с нестреляющим оружием. – Ну, ну. Видел твою работу и над передовой.

Какой именно бои видел начальник морской авиации Жаворонков над позициями наших войск по Турецкому валу, Любимов не знал. Гадать ему тоже некогда было, потому что Жаворонков продолжал:

– Обедал? Нет? К себе на первый черпак все равно не успеешь. Тут хозяева грозятся хорошим обедом угостить, так не откажи, капитан, посидеть со мной в их кают – компании.

Любимов смутился, но отказаться не решился, тем более Ермаченков обнял уже его за плечо, другой рукой притиснул к себе Наумова и с шуточками направился за Жаворонковым.

За столом от Наумова и узнал Любимов, что генерал Жаворонков, вернувшись вчера с передовой, рассказывал Ермаченкову, как какой-то одиночный «як» низко над позициями дрался с «мессершмиттом». На земле даже бой прекратился – и наши, и немцы следили за поединком. А когда «як» пристроился в хвост «мессеру» и открыл по нему огонь, красноармейцы кидали вверх пищи кричали «ура!».

– Генерал говорит, что невозможно передать то впечатление, которое произвел на наши войска этот поединок и победа советского истребителя, досказал Наумов выходя из салона. – А потом приказал Ермаченкову немедленно найти ему этого храбреца. Ермаченков ответил: «Его искать нечего. Это Любимов».


* * *

На рассвете 24 сентября летчики, как всегда, собрались на КП эскадрильи для получения задания. Механики уже опробовали двигатели, топтались у своих машин.

– Товарищ старший сержант, гляньте на север, – сказал молоденький моторист Кокин своему механику.

Бурлаков посмотрел в сторону Перекопского перешейка. Небо на горизонте полыхало и, будто раздуваемый ветром пожар, разгоралось, вздрагивая. Вскоре в утренней тишине стала слышна далекая артиллерийская канонада, изредка доносились глухие взрывы. Канонада усиливалась.

– Земля дрожит, – заметил Кокин. Он прилег, прижался ухом к траве. Стонет. Наверное наши фашистов вышибают с перешейка. – Поднялся, отряхнул ладонями брюки. – Как вы думаете, товарищ старший сержант, осилим?

– Осилим, Кокин, – ответил немногословно Бурлаков.

Прибежал Аллахвердов. Едва дослушал доклад Бурлакова о готовности самолета к боевому вылету, заторопил его.

– На сопровождение идем. Бомбардировщики вылетели, догонять надо.

– Товарищ командир, а что там? Наши наступают? – спросил Кокин.

– Нэ знаю, дарагой, нэ знаю. Слетаю – сам посмотрю, вернусь – тебе скажу.

С того памятного для Аллахвердова дня, когда он сбил первый самолет врага, а товарищи отчитали его за то, что оставил без прикрытия хвост ведущего, младший лейтенант Аллахвердов как-то резко изменился, стал намного сдержанней, серьезней. Чувствовалось, что человек перешагнул четверть века. А тогда, в тот памятный вечер, он подошел к комиссару и попросил извинения за грубость. Батько Ныч сделал удивленное лицо, сказал:

– Если вы чувствуете за собой такой грех и допустили его при людях, то в их присутствии и извинялись бы. Но я такого случая что-то не помню.

Теперь комиссар – самый близкий Аллахвердову человек. Сегодня старший политрук интересовался, не получил ли Аллахвердов весточку от жены из эвакуации, а узнав, что нет, успокоил его, убедил: «Все будет хорошо, жива, здорова и письма ее ищут тебя по фронтовым дорогам». В прекрасном настроении улетел Аллахвердов на задание. Перед вылетом спросил механика:

– Петр Петрович, твоя Ирина в Новочеркасск доехала?

– Знать бы, товарищ командир, на душе было бы спокойней, – ответил Бурлаков. – Писем нет.

– Не волнуйся, дарагой, будут письма, обязательно будут. Они тебя ищут. Так мне Батько сказал.

Вернулась группа с Перекопа минут через сорок.

Аллахвердов выскочил из самолета возбужденный, то в кулачном бою побывал.

– Пять «мессеров», пять «мессеров» сбили. Там такое делается, такое делается! Земля горит. Все в дыму. Где наши, где немцы – ничего не видно. Сержант Кокин помог командиру отстегнуть парашют.

– Хорошо – все вернулись, – сказал Бурлаков.

А Николай Кокин успел уже бегло осмотреть фюзеляж, крыло.

– Четыре пробоины на консоли левой плоскости, – доложил он.

Аллахвердов и Бурлаков прощупали каждую пробоину сверху и снизу. Ничего опасного не нашли, пробита только перкалевая обтяжка – расторопному мотористу на десять минут работы. У самолета, будто из-под земли, выскочил лейтенант Колесников. С тех пор, как комэск привез его из Севастополя, на задание еще не выпускали, ждал провозных.[1 - Пробные вывозы пилота, после которых дается разрешение на самостоятельный полет.] Он тоже потрогал пальцем пробоины.

– Ну, как там? – спросили Аллахвердова.

– На высоте дым в кабину лезет, – возбужденно рассказывал он. – В небе окороки коптить. И куда ни глянь – «Юнкерсы», «мессершмитты», «хейнкели». Наших мало. Одну группу немецких бомбардировщиков разогнали, другую разогнали! Потом на четверку Филатова семь «мессеров» набросились. Пары Филатова и Минина затянули их в карусель. Тогда Авдеев своей четверкой снизу, а командир четверкой сверху, понимаешь, в клещи «мессеров» зажали. Только двух упустили. Пять сбили! Сам видал: три горели сильно, два дымили! А ниже нас «илы» кружились, добили тех двух.

Подъехал бензозаправщик. Оружейники уже гремели в пустых ящиках свежими патронными лентами. Аллахвердов поспешил на КП. Колесников шел рядом с ним, с завистью посматривая на своего земляка. Оба они, русский и армянин бакинцы, оба учились в Ейской школе морских летчиков, правда, Алексей Колесников моложе на три года. Но был у него похожий на Аллахвердова друг Алиев Гусейн Бала оглы. Теперь Гусейн воюет на Балтике. Если бы не он, вряд ли Алексей стал летчиком.

Встретил его Гусейн подростком на улице Баку и говорит:

– Часто вижу – по городу болтаешься, не знаешь, куда от безделья себя деть. Тебя как зовут?

– Ну, Лешка.

– А меня Гусейн. Можешь Колей звать. Хочешь – дружить будем? Приходи завтра после обеда в Дом пионеров, посмотришь, как мы самолеты делаем, чертежи малюем.

И Алексей пришел. Увлекся авиамоделизмом, нашел хороших друзей. Особенно полюбил Гусейна. Миновал пионерский возраст. Гусейн продолжал учебу, Алексей на заводе слесарил. Разные интересы, новые друзья. Случайно встретились.

– Ты что ж это пропал? – сказал Гусейн. – Я сколько раз заходил, дома тебя не заставал. Чем после работы занимаешься? Ничем? Так приходи на планеродром, летать научу.

Оказывается, Гусейн без отрыва от учебы закончил школу планеристов, был уже инструктором. Обучил он Алексея летать на планере, а тот других потом обучал. Но Гусейн за это время закончил при аэроклубе школу пилотов, пересел на У-2. И снова он Колесникова за собой потащил. А когда Алексей научился летать на самолете, Гусейн сказал:

– А теперь, Леша, пойдем учиться в школу военных летчиков. По путевкам комсомола пойдем.

Вот так и стал бакинский рабочий парень Алексей Колесников военным летчиком. И никогда он не жалел об этом, только тосковал по Гусейну. Может, рядом с ним и воевать легче было бы.

Шел сейчас Алексей на КП рядом с другим земляком, которого там, в Баку, не знал, шел, присматривался к нему, только что вернувшемуся из боя с пулевыми пробоинами на крыле, и завидовал его безразличию к тому, что эти пули могли попасть и в него, в Аллахвердова, могли убить его. «Смелый Аллахвердов: два фашистских самолета сбил. Удастся ли мне когда-нибудь, хоть один…»


* * *

Не могу сказать, что день этот был особенным, и все же запомнился он на всю жизнь.

Война, как ненасытный молох, вот уже третий месяц перемалывала все живое на земле и в воздухе. От жарких схваток и несмолкающих канонад стонала опаленная боями крымская земля.

Противник после сильной артиллерийской подготовки и массированной авиационной обработки нашего переднего края двинул на Турецкий вал свои главные силы, непрерывно поддерживаемые артиллерией и авиацией.

Самолеты наши не знали отдыха: мы все чаще и чаще на дню поднимали их в небо. Вот и сегодня шесть раз летали на задание. Сначала большую группу водил Любимов, потом задания усложнились, пришлось разбиться на две шестерки, а в конце дня, вылетали уже тремя четверками. Это оказалось хуже, чем большой группой.

Наша четверка истребителей сопровождала бомбардировщиков к Сивашам. Пара непосредственного прикрытия находилась ближе к «петляковым», а мы с сержантом Платоновым были выше и вырвались несколько вперед для выяснения воздушной обстановки в район цели.

Долго выяснять не пришлось: еще издалека увидели целый рой немецких истребителей. Насчитали сорок четыре «мессершмитта»… Если такая армада набросится на наших бомбардировщиков, то домой ни один не вернется. Паре «яков» связаться с ними – тоже верная гибель.

Немцы нас еще не заметили, еще есть несколько спасительных минут. Можно все обдумать, все взвесить…

Черта с два! О чем думать?! Чего взвешивать – отдать ли на растерзание этой своре своих товарищей? Нет. И еще раз нет! Ведь дрались же мы в паре с Филатовым с двенадцатью «мессерами»… Да, но сейчас у меня в хвосте не Филатов, а сержант Платонов… Все равно – другого выхода нет. Надо отвлечь внимание «мессершмиттов» на себя. Все на нас, конечно, не бросятся, но пока какой-то десяток разделается со мной и с Платоновым, а остальные будут кружить с разинутыми ртами, «петляковы» успеют отбомбиться.

Итак, решено отвлечь, увести в другую сторону… Я оглядываюсь назад: взмах крылом. Платонов все понял. Немцы нас уже заметили… И все сорок четыре ринулись в погоню. Уводим их на восток. Пока они не нападают, но ненавистные желтобрюхие тела Me-109 уже выше нас, ниже, с боков, сзади.

Держись Платонов! Держись крепче, Терентий, за мой хвост. Ведь я учил тебя летать на «яках»!.. Вот так летать: и неожиданно для противника я резко разворачиваюсь вправо и атакую ближайшего «мессера».

Все смешалось, все перевернулось вмиг: будто не было ни земли, ни неба. Перед глазами вертелась сплошная карусель, расцвеченная огненными трассами. С каждым попаданием машину трясло и швыряло, руки омертвели на штурвале и бронеспинка казалось уже легла на тебя могильной плитой.

Ты жив, Платонов? Ты здесь, со мной, ведомый мой? Из такого побоища, когда сорок четыре, как за легкой добычей, гоняются за двумя, выйти невредимыми немыслимо. И сержант знает об этом! Интересно, сколько ему лет совсем мальчишка…

Держись, парень, еще разворот, еще раз в атаку… Не будет им легкой добычи! До тех пор, пока тянут моторы и не все патроны расстреляны, пока сами целы – только вперед.

А наши бомбардировщики уже, наверное, накрыли цель и находятся далеко от фронта. Сколько же прошло времени? Сколько жизней может прожить человек за такой вот, один миг?..

Внезапно яркое пламя вспыхнуло рядом и справа – огонь жадно лизал кабину «мессершмитта». Фашисты шарахнулись врассыпную. С этого момента они уже не пытались налетать столь нахально: видимо, решив, что судьба свела их с настоящими асами, так спаянна, так динамична была наша пара. И невдомек им было, что ведомый мои, цепко и мужественно обеспечивший всю виртуозность маневров, получал по сути боевое крещение.

Такое крещение оказало бы честь любому мужалому летчику! Вот и еще один стервятник, волоча жирный черный шлейф, пошел камнем вниз. Немцы, как всегда, будто по команде, стадом вышли из боя…

На аэродром мы вернулись в «решете» – в моем самолете насчитали тридцать две пробоины, у Платонова– не меньше.




Турецкий вал


С утра до вечера над передним краем непрерывно висели чужие и свои бомбардировщики, но чужих в восемь-десять раз больше. Стаями носились над ними истребители, вспыхивали короткие схватки и длительные воздушные бои, чаще безрезультатные.

Третий день сентября Турецкий вал находился в аду. Сверху невозможно было разглядеть, что творилось на земле – от частых взрывов бомб и снарядов все скрылось в дыму и гари. Зато хорошо просматривались подступы с обеих сторон вала. Противник выдавал себя огнем густо натыканных артиллерийских батарей, на дорогах стеною стояла пыль – непрерывно сновали автомашины, длинными цепочками тянулись конные повозки, подходила пехота, а по полям дыбили землю танки.

Co стороны Крыма артиллерия била намного реже, дороги менее оживлены, не бросалось в глаза передвижение войск. Летчики, возвращаясь с задания, сообщали своим механикам:

– Стоит Турецкий вал.

Но с каждым вылетом положение менялось. Во второй половине дня на КП уже докладывали, что противник частью сил прорвался вдоль Перекопского залива и захватил Армянск. После следующего вылета: идут бои на улицах города; немцы атакуют Щемиловку; севернее Турецкого вала наши удерживают совхоз «Червоный чабан».

Вечером Ныч привез радостную весть: перешла в наступление 9-я армия Южного фронта, сильно побит румынский горный корпус. Наши гонят противника в направлении Нижние Серогазы.

Хотелось кричать «ура!». Мы начали наступать! Вышвырнем теперь захватчиков или уничтожим их на нашей земле. Все ждали этого дня. И наконец, наконец-то наступление. За ужином летчики без конца обсуждали и комментировали события дня.

– Вот бы отрезать Манштейна у перешейка, да зажать бы с двух сторон…

– Теперь спадет жара над Перекопом.

– Если не жарче станет.

– Куда же жарче?!

А прошедший день был действительно самым труд ным на Сивашах. В небе и на земле. Особенно на земле. Но то было внизу, а летчикам больше доставалось в жарком небе.

За день эскадрилья провела несколько боев. И самым примечательным из них был тот, в котором лейтенант Щеглов уже на дымящемся самолете настиг и сбил того самого «мессершмитта», который поджег его.

Щеглов выбросился на парашюте. Самолет его сгорел в степи. К концу дня добрался он попутной машиной до аэродрома. Приволок парашют на себе. Руки от сильных ожогов вспухли, почернели, волдыри полопались, Посидели с механиком у опустевшей стоянки, погоревали вдвоем, помолчали. Тяжело на войне «безлошадникам»: летчику – жди случая подменить уставшего товарища, механику – одному помогай мотор заменить, другому – что-нибудь отрегулировать, а то пошлет инженер в ремонтную бригаду или землю рыть, капониры строить. Вдвойне трудно на войне «безлошадникам». Но Щеглову в «безлошадных» ходить не довелось. Как ни упирался он, а врач настоял отправили его на Кавказ, госпиталь, откуда в свою эскадрилью он уже не попал.


* * *

Не вернулся с боевого задания и лейтенант Филатов. Ведомый потерял его из виду в разгар воздушного боя. И никто из группы не мог сказать, что произошло с Филатовым, куда он делся. Кто-то из сержантов видел будто бы один «як» упал в залив.

За ужином помянули Гришу Филатова добрым словом. Какого парня потеряли: смелого, сильного летчика и хорошего командира! Вспомнили, какие песни пел он под гитару, какой был мастер на разговоры и анекдоты. У Минина слезу не вышибешь, а тут сама выступила, дрожит на реснице непрошеная. И Аллахвердов сидел с мокрыми глазами. Колесникову не довелось еще слетать Филатовым на Перекоп, и он сидел притихший, задумчивый. Но горше всех было комэску Любимову – не стало его лучшего друга, его любимца. Он тоже не проронил ни слова, только слушал. Батько Ныч вспомнил о письме Филатову. Хотел обрадовать его после возвращения с задания. Комиссар достал из кармана конверт, еще раз прочитал: «Филатову Григорию Васильевичу». И обратный адрес: г. Тбилиси, ул. Панкийская, 5. Филатов В.А.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=160910) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Пробные вывозы пилота, после которых дается разрешение на самостоятельный полет.