Карлики Гарольд Пинтер Роман лауреата Нобелевской премии Гарольда Пинтера – история сложных, запутанных отношений трех молодых людей и девушки, живущих в послевоенном Лондоне. «Карлики» написаны неожиданно легко и захватывающе, этот роман представляет еще одну грань творчества известного писателя и драматурга. Гарольд Пинтер КАРЛИКИ Посвящается Джуди Дейш От автора «Карликов» я написал в начале пятидесятых годов, еще до того, как начал писать пьесы. В то время я не стал предлагать их для публикации. В 1960 году я выбросил из книги некоторые фрагменты и написал короткую пьесу с таким же названием. Пьеса получилась абсолютно абстрактной, в основном, мне кажется, потому, что я убрал одного из важнейших персонажей романа – Вирджинию. В 1989 году я впервые за долгие годы перечитал эту книгу и решил, что над ней стоит еще поработать. Работа над текстом в основном заключалась в выбрасывании сцен и реплик, показавшихся мне лишними. Я полностью выкинул пять глав, которые считал избыточными, а также переработал или сжал ряд других эпизодов. Несмотря на эту редакторскую работу, сам текст в целом остался таким же, каким был написан в период 1952–1956 годов. Часть I Глава первая Они пришли в квартиру незадолго до полуночи. Там было темно, шторы опущены. Лен повернул ключ в замке входной двери и распахнул ее. На коврике у порога лежал целый ворох писем. Он собрал их, поднял и положил на столик в прихожей. Потом они спустились по ступенькам. Пит открыл окно в гостиной и вынул из кармана пачку чая. Он прошел на кухню и налил в чайник воды. Лен поправил очки и последовал за ним. Из внутреннего кармана он извлек старинную флейту. Продув ее, он посмотрел сквозь тонкую трубочку на свет и поднес флейту к губам. Набрав в легкие воздуха, он сильно встряхнул ее, обтер о свои брюки, поднял, потом снял с вешалки для полотенец какую-то тряпку и вытер пальцы. Затем протер флейту, покрутил ее между пальцами, снова поднес к губам, приложил пальцы к отверстиям и дунул. Ни звука. – Смотри не перестарайся. Лен постучал флейтой себе по голове. – Да что с ней такое? – сказал он. По крыше кухни барабанил дождь. Пит дождался, пока закипит чайник, заварил чай, принес его в гостиную и поставил на стол две чашки. У камина стояли друг против друга два кресла. Он уселся в одно из них и закурил сигарету. – С этой флейтой что-то не в порядке, – сказал Лен. – Давай чаю попьем. – Не играет. Ничего не получается. Лен разлил чай и похлопал себя по карманам. – А где молоко? – спросил он. – Ты же сам сказал, что принесешь. – Было дело. – Ну и где оно? – Я забыл. Чего ж ты мне не напомнил? – Давай чашку. – Ну и что теперь делать? – Дай мне чаю. – Без молока. – Давай. – Совсем без молока? – Нет же молока. – А как насчет сахара? – спросил Лен, передавая чашку. – Ты собирался и сахар принести. – Так почему ты мне не напомнил? Пит обвел взглядом комнату. – Что ж, – сказал он, – тут, похоже, все в полном порядке. – А у него тут, случайно, нет? – Нет чего? – Сахара. – Я не нашел. – Здесь как будто не квартира, а мастерская. Пит снял с крюка у камина длинную вилку с ручкой в виде обезьяньей головы – для поджаривания хлеба – и стал внимательно ее рассматривать. – Интересная вещица. – Эта? – спросил Лен. – Tы что, раньше ее не видел? Она португальская. В этом доме вообще все португальское. – Почему это? – Да он же сам оттуда. – Ну да, конечно. – По крайней мере, его дедушка по материнской линии был португалец. Пит повесил вилку обратно на крюк. – Ну-ну. – Или бабушка по отцовской линии. Часы в прихожей пробили полночь. Они прислушались. – Во сколько он собирался прийти? – В полпервого. – Ладно, как насчет прогуляться на свежем воздухе? – На воздухе? – спросил Лен. – Что случилось с этой штуковиной? – Да ничего с ней не случилось. Это лучший образец из того, что есть в продаже. Но, наверное, сломалась. Я на ней уж целый год не играл. Пит встал, зевнул и подошел к стеллажу с книгами. Книги, стоявшие плотными рядами, были покрыты толстым слоем пыли. На нижней полке он увидел Библию. Он посмотрел на дарственную надпись. – Я подарил ему ее несколько лет назад, – сказал он. – Что? – Эту Библию. – Зачем? Пит запихнул книгу на место и потер пальцы, стряхивая пыль. – Этот чай бьет прямо по печени, – сказал Лен. – Ну так как? – Что как? – Насчет прогуляться по воздуху. – Без меня. – Почему? – Дождь идет. – Ты послушай, – сказал Пит. – Ничего не слышу. – Дождь перестал. – Откуда ты знаешь? – Ты его слышишь? – Нет. – Ты его не слышишь, потому что он перестал. – Да все равно, – сказал Лен, – дождь тут ни при чем. – Ну сделай одолжение. – Нет, я же знаю, куда ты меня потащишь. – Куда это? – На тот берег Ли. – И что? – Ты даже не представляешь, как там сейчас, ночью. – Не представляю? – Ну ладно, представляешь. Может, и представляешь. Но ты готов опять тащиться туда ночью, а я нет. – Знаешь, – сказал Пит, – по-моему, тебе самое время встряхнуться и разобраться, что происходит у тебя в башке. Ты уже на пороге смерти. Он сел. Лен вынул носовой платок и, улыбаясь, стал протирать очки. Потом положил очки на стол, встал, дважды чихнул и покачал головой. – Я подцепил такую жуткую простуду, какой у меня никогда в жизни не было. Он высморкался. – Хотя, по правде говоря, она не слишком меня беспокоит. Пит сидел, глядя в камин, на полуобгоревшую, покрытую слоем сажи газету, и постукивал ногой по каменной плите у топки. – Слушай, – сказал Лен, – давай я схожу возьму скрипку и сыграю тебе несколько вещичек, пока ты в настроении. Я тут разучил одну пьесу Альбана Берга – ты просто обалдеешь. – Он когда-нибудь писал тебе красными чернилами? – спросил Пит. – А? – Красными чернилами. Вон на книжной полке пузырек стоит. – Конечно. А что такого? А тебе он красными чернилами никогда не писал? – Нет. Лен чихнул и высморкался. Дождь снова пошел и забарабанил в окно. Перегнувшись через стол, Лен прижался носом к стеклу. – Темно. – Сделал бы себе ингаляцию с бальзамом, – сказал Пит. – Зачем? А ты когда-нибудь писал ему красными чернилами? Пит отнес чашку на кухню и ополоснул. Вернувшись в гостиную, он обнаружил, что Лен держит очки в вытянутой руке и рассматривает их, прищурившись. – Смотри, они там. – Что это? – Ты даже не можешь представить, как много ты теряешь из-за того, что не носишь очки. – Что же это я теряю? – спросил Пит, наливая в свою чашку чаю. – А вот что. Я тебе объясню. Смотри, в центре каждой линзы всегда есть светящаяся точка, и она прямо в центре твоего поля зрения. Ты не ошибешься. Не оступишься. Эти точки есть всегда, даже темной ночью, это такой спрессованный, законсервированный свет, который висит в воздухе прямо перед тобой. Понимаешь, есть такие люди, и мы с тобой оба их прекрасно знаем, которые живут с постоянно нахмуренным лбом. Если иногда им удается расправить эти морщины, мир оказывается совсем не плохим, и тогда они готовы вложиться во все что угодно. Ну хорошо, я не могу сказать, что вижу мир таким же образом, как они. Наверное, одного знания, что эти точки света существуют, недостаточно. Может, у нас даже нет ничего общего во взглядах. Я только вот что хотел сказать. Эта световая точка указывает тебе угол твоей орбиты. И нечего на меня так смотреть. Ты не понимаешь. Этот огонек дает тебе чувство направления, даже если ты не двигаешься с места. – Ну и что мне теперь, на колени упасть? – Это было бы очень разумно с твоей стороны. – Ты лучше ответь мне на один вопрос, – сказал Пит. – Ты-то сам так и живешь с вечно нахмуренным лбом? – А как же. Именно так. Поэтому я знаю, что говорю. Часы в прихожей пробили час. Лен надел очки и сел неподвижно. – Десять к одному, что он будет голодный. – Почему? – Спорим? Пит закрыл глаза и откинулся в кресле. – Этот парень жрет за троих, – сказал Лен. Он повертел в руках флейту. – Он как-то раз сожрал целую буханку хлеба быстрее, чем я успел куртку снять. Он приложил флейту к левому глазу и посмотрел сквозь нее. – Раньше он ни крошки на тарелке не оставлял. Пит открыл глаз, чиркнул спичкой и стал смотреть, как она горит. – Конечно, может, он изменился, – сказал Лен, встал и заходил по комнате. – Всё ведь меняется. Но я вот не изменился. Представляешь, на прошлой неделе я как-то за один день пять раз плотно поел. В одиннадцать, в два, в шесть, в десять и в час ночи. И ничего плохого не случилось. Меня от работы на жратву пробивает. А я в тот день как раз работал. Он прислонился к буфету и зевнул. – С утра мне всегда есть хочется. Дневной свет странно действует на меня. Ну а ночью – и говорить нечего. По мне, так вообще, если ночью не спишь, то можно только есть. Либо спишь, либо ешь. И это помогает мне поддерживать форму, особенно когда я дома. Мне надо спуститься на кухню, чтобы поставить чайник, потом подняться, чтобы закончить то, что я делал, потом спуститься, чтобы соорудить сэндвич или салат, потом подняться, чтобы закончить то, чем занимался, потом спуститься, чтобы посмотреть, как там сосиски, если у меня есть сосиски, потом подняться, чтобы доделать то, чем занимался, потом спуститься, чтобы накрыть на стол, потом подняться, чтобы закончить то, что делал, потом спуститься… – Все! – Ты где эти ботинки раздобыл? – Что? – Ботинки эти. Давно они у тебя? – А что, они тебе не нравятся? – Да, старею я, память уже не та. Ты что, в них весь вечер был? – Нет, – сказал Пит. – Я из Бетнал-Грин босиком пришел. – Не в форме я. Память теряю. Он сел за стол и покачал головой. – Ты когда последний раз спал? – спросил Пит. – Спал? Не смеши меня. Я только и делаю, что сплю. – А работа? Как насчет поработать? – В Юстоне-то? Там же пекло. Пекло, как в топке. Конечно, лучше плохой воздух, чем совсем никакого. В ночную смену еще ничего. Поезд приходит, я даю парню полдоллара, он делает мою работу, а я забиваюсь в уголок и читаю расписание. Служебная столовка всегда открыта. Если б я сегодня попал в ночную смену, они бы дали мне чаю сколько влезет, и притом с молоком и сахаром без ограничений, я тебе серьезно говорю. Пит встал и потянулся, упершись рукой в стену. – Ты бы хоть поправился немножко, – сказал Лен. – А то кожа да кости. – Он скоро придет. С минуты на минуту. – Ты когда последний раз на себя в зеркало смотрел? У тебя скоро скулы кожу изнутри проткнут. – Ну и что? – сказал Пит, глядя в окно. Лен снял очки и потер глаза. – Знаешь, во мне, наверное, происходят большие внутренние изменения, – сказал он. – Правда? – Я чувствую. Мне предстоит претерпеть большие изменения. Пит собрал чашки, взял заварочный чайник и отнес на кухню, а там снова поставил воду кипятиться на газ. – Ты что делаешь? – спросил Лен, стоя на пороге кухни. – Он наверняка захочет пить. – Пустой чай? С ума сошел. Нельзя приглашать человека в его собственный дом и угощать пустым чаем. – Ты с мозгами-то соберись, – сказал Пит. – Ты же сам мне сказал, что он тебе написал в письме. – Он сказал, чтобы мы подождали у него дома и поставили чайник. – Для чая? – Для чая. – А я что делаю, – сказал Пит. – Я в точности, буквально исполняю его просьбу. Чаю он у меня получит. Просто черного чаю. Пустого, без молока и сахара. В девять минут второго. Ночи. В дверь позвонили. – Вот он, – сказал Пит. – Иди открывай. Глава вторая – Ты что, спал? – Я весь день проспал, – сказал Марк. – Заходи. Лен закрыл дверь. Они спустились в кухню. – Что скажешь про мою кухню? Она изменилась? Марк достал из кармана расческу и причесался. – По-моему, она остается кухней высочайшего класса в данных обстоятельствах, – сказал он. – Слушай, Марк, – сказал Лен, – я рад, что ты хорошо выспался. Послушай. Что ты думаешь об этой книге? Мне бы хотелось, чтобы ты пригляделся, принюхался к ней. Ты ничего подобного в жизни не видел. Это я тебе гарантирую. Марк убрал расческу в карман и посмотрел на название книги. – «Теория интегралов» Риммана. Ты что такое задумал, решил ввести меня в искушение? – Почему бы тебе ее не прочесть, – сказал Лен. – Она же в твоем духе. – После дождичка в четверг, – сказал Марк, – как только, так сразу, можешь даже записать меня на курсы. – Ты просто упускаешь свой шанс, может, единственный в жизни. – Математика, шахматы и балет. Всем этим нужно начинать заниматься лет в одиннадцать-двенадцать. – Ты сам не понимаешь, что мелешь. – А лучше даже раньше. – Слушай, – сказал Лен. – Я всю предыдущую ночь напролет просидел над механикой и детерминантами. Ничто так не поднимает настроение, как расчеты по формулам. Ну что ты ее боишься? Это же книга. Она не кусается. Твой разум вырвется наружу и унесется в пространство. – Да ну? – Честное слово. Это я тебе говорю. Только над такими книгами я чувствую себя свободным. Каждый новый раздел – как выигранное пари, как удачная ставка на бегах. – А это что такое? – спросил Марк, вытаскивая из книги заложенный между страницами листок бумаги. – Что это? – Это твое очередное стихотворение. Лен выхватил листок, быстро пробежал его глазами, скомкал и сунул в карман. – Эй, ты что? – сказал Марк. – Дал бы хоть почитать. – Это все белиберда, – сказал Лен. – Полная чушь. Просто чумовые стихи. Он вынул бумажку из кармана, смял ее еще сильнее и запихнул в мусорное ведро под раковиной. – Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. – Вопросов нет. Верю. Лен нахмурился, засопел и закатал рукава. – А как Пит? – сказал Марк. – Он ведь в последнее время тоже что-то писал? – Не знаю. Откуда мне знать? Это не мое дело. Сейчас ему не до стихов. Это я точно знаю. – Правда? – Да. – Интересно, чем же он занят. – Угадай с трех раз. Марк улыбнулся и обвел взглядом почти пустую кухню. Потолок был низкий. Буфет, стулья и стол из гладкого светлого дерева. Из стены здоровенным бугром выпирал бойлер. Помещение было квадратное. Маленькое окно выходило во двор. – Комнаты, – сказал он, – в которых мы живем. – Не говори, даже не упоминай при мне об этом, – сказал Лен. Он протестующе вздернул руки. Потом покачал головой и поцокал языком. – Комнаты, в которых мы живем, открытые и закрытые. Он придвинул к себе стул, задвинутый под стол, хотел было сесть, но потом задвинул стул обратно и постучал по стене. – Они меняют форму совершенно произвольно, – сказал он. – Честно говоря, я бы не возражал, меня бы даже вполне устроило, если б эти комнаты сохраняли свою форму, понимаешь ли, обретали постоянную форму и содержание. Так нет же. Мне никак не удается уловить те контуры, которые можно было бы с уверенностью назвать естественными и изначально им присущими. В этом-то вся и проблема. Я ничего не имею против того, чтобы комнаты, двери, лестницы и все остальное вело себя естественно. Но я не могу на них положиться. Вот когда я, например, смотрю в окно поезда ночью, то вижу желтые огни, в темноте они видны очень ясно, и я их вижу, вижу, что они стоят на месте. Но они стоят на месте только потому, что я двигаюсь. Я знаю, что на самом деле они двигаются вместе со мной, и, когда рельсы уходят по дуге в сторону, эти огни уносятся прочь по своей траектории. Но я знаю, что они неподвижны, они те же самые. В конце концов они ведь висят на столбах, которые врыты глубоко в землю. Следовательно, они должны быть относительно неподвижны, по крайней мере с их собственной точки зрения, – это при условии, что мы считаем саму земную поверхность неподвижной, что, конечно, не так, но это к делу не относится. В общем, если в двух словах, то суть дела сводится к тому, что я могу воспринимать такие факты, только находясь в движении. Если же я неподвижен, то ничто вокруг меня не ведет себя так, как ему изначально предписано. Я не утверждаю, что моя персона является абсолютным критерием. Этого я не скажу. В конце концов, когда я еду в поезде, я ведь сижу, то есть на самом деле не двигаюсь. Это очевидно. Я сижу в уголке. Я неподвижен. Меня двигают, но я не двигаюсь. Точно так же и желтые огни. Поезд двигается, я не спорю, но какое отношение имеет поезд к столбам с фонарями? – Точно, – сказал Марк. – Ты-то сам что скажешь? Лично я готов признать, что это дело не только не закрыто, но даже не заслушано. Я вообще с трудом представляю, какое дело можно было бы признать заслушанным и закрытым. Не с трудом, а совсем не представляю. Взять хотя бы данный случай. У нас нет никаких улик, никаких доказательств. Оно просто развалилось бы в суде. Судья бы окрысился на меня, и я лишился бы лицензии. – Не вопрос. – Это не шутка. – И не говори. – А присяжные двигаются? – А? – Нет. Они сидят неподвижно на своих местах. Я сижу неподвижно на скамье подсудимых. Ничего не изменилось. Но стоит мне начать двигаться в рамках слушания этого дела, и они тоже начинают двигаться. Меня повезут в казенный дом, а присяжные вызовут такси. – Так оно и будет. – Все меняется, но ничего не меняется. Но поможет ли все это в решении моей проблемы? Можешь ты мне сказать? Да нет, кого я спрашиваю. Конечно, ты не скажешь. Это нужно признать как данность. Так было, так есть и так будет. Может, мы и невиновны. Разве виновны? Пит сказал бы, что мы виновны. Ты сказал бы, что невиновны. Вот скажи, мы виновны? – Нет, – сказал Марк. – Мы невиновны. Лен рассмеялся. Он открыл дверь, выходившую из цокольного этажа во двор, и вдохнул свежий воздух. На улице шел дождь. – Пожалуй, – сказал Марк, – кое-что по этому поводу я все-таки могу тебе сказать. – И что же? – Если ты внутри, то ты внутри. – Что? – спросил Лен. – Что ты говоришь? Если ты внутри, то ты внутри? – Ну да. – Ты прав. Этого я отрицать не могу. Никогда в жизни ты еще не говорил таких правильных слов. Если ты внутри, – повторил он, обходя вокруг стола, – то ты внутри. Именно так. Сказал как прилопатил. Я просто сражен на месте. Надо будет это запомнить. И как только тебе такая мысль в голову пришла? – Да так, просто осенило. Если ты внутри, то ты внутри. – Что ж, – сказал Лен, – тут с тобой не поспоришь. Да и что толку спорить с очевидной истиной. Здравый смысл подтверждает твою правоту. И потом, если ты не внутри, то ты снаружи. Или, если быть более точным, если ты снаружи, то ты не внутри. – Да уж, скорее так. – Если ты внутри, – продолжал бормотать Лен, – то ты внутри, а? Нужно будет приберечь эту мудрость на черный день. Наверху, в гостиной, Марк забрался в потертое кожаное кресло, откинулся на спинку и стал смотреть на круг света на потолке, а Лен тем временем бережно вынул из футляра свою скрипку, подтянул волос на смычке и сосредоточенно заиграл пассаж из Баха, недовольно морщась и что-то бормоча при каждой фальшивой ноте. – Не получается, – объявил он. В дверь черного хода не то постучали, не то поцарапались. Он повернул ручку. Кот прошмыгнул в образовавшуюся щель и поспешил забраться под стол. – Это же курам на смех. Мне нужно постоянно заниматься. У меня пальцы совсем одеревенели. С такими руками только в мойщики окон идти. – А по мне, так вроде и неплохо, – сказал Марк. – Нет, нет. Это просто издевательство над Бахом. Неуважение и неслыханная дерзость. Проблема в том, – пробормотал он, укладывая скрипку в футляр, – что если мне и удается время от времени найти какое-то направление для приложения своей энергии, то надолго меня не хватает. Не умею я сосредотачиваться на чем-то одном. А стоило бы. Стоило бы бросить все и заниматься только музыкой. Подобрать аранжировку и тщательно ее отрабатывать. Но ты только посмотри. Я уже был рабочим на ферме, помощником каменщика, упаковщиком, рабочим сцены, экспедитором, копал торф, убирал хмель, был торговым агентом, почтальоном, носильщиком на вокзале, математиком, скрипачом, и еще я пописываю и неплохо играю в крикет. За что я пока не брался? Никогда не был ловцом жемчуга и медбратом. И какой мне со всего этого толк? Никакого. Смех, да и только. Никогда я не мог посмотреть на себя в зеркало и сказать: вот это я. Что с этим котом творится? Кот, конвульсивно изгибаясь, бился в дверь. – Эй, что случилось? – спросил Лен. – Ладно, гулять так гулять. Ступай. Я тебя вполне понимаю. – Я не уверен, – сказал Марк, провожая взглядом исчезающий в ночи кошачий хвост, – что этот кот так прост, как может показаться с первого взгляда. Лен закрыл дверь. – Пошли вниз, – тихо сказал он. – Мы же только что поднялись. – Я знаю. Давай спустимся. – Вниз так вниз, – сказал Марк. Они спустились по деревянной лестнице на цокольный этаж. Лен включил свет на кухне. Марк сел, зевнул и закурил сигарету. – Ну вот. – Знаешь, – сказал Лен, – когда я с тобой разговариваю, то никогда не бываю уверен, понимаешь ты хоть слово или нет. – Чего? – Нет, конечно, может, ты все понимаешь, а может, когда ты открываешь рот, то просто стреляешь наугад, вслепую, и иногда попадаешь если не в яблочко, то все-таки не в молоко. Если это так, то ты либо редкий везунчик, либо действительно большой мастер стрельбы вслепую. Твои комментарии довольно часто оказываются релевантными. Но порой у меня бывает ощущение, что для тебя имеет значение только формальная сторона разговора. Пит, например, всегда дает мне знать тем или иным образом, если не понимает, что я говорю. С его точки зрения, это моральный долг. А ты почти никогда этого не делаешь. Что, спрашивается, это значит? Значит ли это, что ты не хочешь себя компрометировать? Или это значит, что тебе и компрометировать-то себя не в чем? Марк стряхнул пепел с сигареты на каменную плиту. Он так и упал целым цилиндриком. Носком ботинка он сначала растер пепел, а потом размолол в мельчайшую пыль, придавив ножкой стола. Он посмотрел на Лена. – Ты вроде что-то сказал? – В каком театре ты играл? В Хаддерсфилде* (*Город в Англии, в графстве Западный Йоркшир.)? – Да, там. – Ну и как к тебе относились в твоем Хаддерсфилде? Нравился ты публике? – Меня там обожали. – А что ты ощущаешь, когда играешь? Тебе это нравится? А кто-нибудь еще находит в этом удовольствие? – А чем тебе не нравится актерская игра? – Да нет, это уважаемая профессия. Ремесло, освященное веками. Кто же станет с этим спорить. Но как это все происходит? Тебе нравится, когда ты выходишь на сцену, а все смотрят на тебя, на то, что ты делаешь? А может, они вообще не хотят на тебя смотреть. Может, они хотели бы видеть кого-то другого. Ты когда-нибудь спрашивал их об этом? Марк засмеялся и зажег сигарету. Лен сел за стол, скрежеща зубами, и вдруг неожиданно хлопнул себя по лбу. – Да, кстати, а ты знаешь, кто я такой? Я агент иностранной державы. В дверь позвонили. Через решетку угольного погреба Пит увидел полоску света, пробивавшегося в подвал с цокольного этажа. Он стоял у двери, опершись рукой о косяк. Слабый ветерок играл в невысокой живой изгороди. Луна время от времени подмигивала в просветах между клубящимися облаками. Черный кот, худой и короткошерстный, словно игрушка с проволочным каркасом, вспрыгнул на ступеньки крыльца, прошелся по носкам его ботинок и сел, зажмурившись, у самой двери. Время от времени он перекладывал хвост с одного бока на другой, задевая щиколотки Пита. Тот с интересом посмотрел на компактно сложившийся силуэт кота. Нос кота практически упирался в щель между дверью и косяком. Они молча ждали. Лен открыл дверь. Кот проскользнул у него между ног в прихожую. – Это еще что? – Кот. – Твой кот? – Мой кот? – сказал Пит. – Ты это о чем? Откуда у меня кот? Отродясь не было. – Не было? – Слушай, не валяй дурака, дай войти. – По ходу дискуссии напрашивается вывод, что это мой кот, – пробормотал Лен, закрывая за ними дверь. – Это может быть только твой кот. – Почему? С чего это ты взял? – Да мы тут с ним немножко поболтали, – сказал Пит, – у тебя на крыльце. – О чем? – О теории чисел. – И что ему пришлось тебе доказывать? – Слушай, хватит меня изводить, – сказал Пит. – Мне не до того. И почему у тебя тут так мало света? Темно, как в черной дыре в Калькутте* (* Имеется в виду тюрьма в столице Бенгалии, в которую, согласно легенде, местный правитель в 1756 году заточил 146 пленников-англичан, из которых выжили только двадцать три человека.) Марк сидел в кресле, положив ноги на стол. – Здорово, что ли, – сказал Пит. – Привет. – Не доверяю я этому коту, – сказал Лен. – Я его выпустил через черный ход, а он вернулся к парадной двери. – Как насчет протрясти кости на свежем воздухе? На улице замечательный ветерок. Пойдем проветримся. А то вы оба тут совсем завшивели. Рожи у вас такие, что санитарная обработка не помешала бы. Марк опустил ноги на пол. – Ты прав. Пошли прогуляемся. – Не желаете ли прослушать маленькую серенаду, прежде чем идти? – спросил Лен. – Это Спэк и Ратц, исполняет Йетта Клатта. Это церковная музыка. – В другой раз, Вайнблатт, – сказал Пит. Они вышли из дома и пошли к пруду с утками. Расстелив газету на скамейке у деревянного мостика, они сели на нее. Ветер стряхивал с листьев висящие на них после дождя капли. – Слушай, Пит, – сказал Лен. – Почему ты всю дорогу называешь меня Вайнблатт? Моя фамилия Вайнштейн. И всегда была. – Она тебе не подходит. Марк начал кашлять, и вскоре его кашель перешел в рокочущий скрежет. Шепотом матерясь между короткими прерывистыми вдохами и выдохами, он, чуть пошатываясь, подошел к берегу пруда и смачно сплюнул. Затем постоял неподвижно, прохаркался и снова сплюнул в темную воду. – Марк, – сказал Пит, – если ты когда-нибудь прославишься, то как чемпион мира по плевкам. – Спасибо, – сказал Марк, сплевывая в кусты. Он сел на скамейку и вытер рот. – А я вот все думаю, – сказал Пит, – когда ты наконец перестанешь шляться, материться, плеваться и пострижешься в монахи? – Я? С чего это ты взял? Я уже священник. Особенно в постели заметно, какой я религиозный. Там я всех наставляю на путь единения с бескрайней Вселенной. – Ты хочешь сказать, что переносишь их всех в райские кущи? – Именно так. Лен встал, подошел к пруду и встал у воды, засунув руки в карманы. – Я тут кое-куда записался, – сказал он. – Неужто в армию вступил? – спросил Марк. – Нет, – сказал Лен, снова садясь. – Я подал заявление на вакантное место в одну страховую компанию. – Да брось ты. Ушам не верю. – А что, с него станется, – сказал Пит. – Посмотрим, сколько он там продержится. – Я уже заранее знаю, как все будет, – сказал Лен. – Они заставят меня целыми днями составлять таблицы смертности. Я буду сидеть за столом и распределять людей в зависимости от вероятности их смерти. А такой парень, как ты, Марк, получит только вторую категорию, не первую. – А как насчет такого парня, как я? – спросил Пит. – А с чего ты решил, что тебе светит первая категория? Среди моих знакомых таких людей вообще нет. – А как насчет твоего кота? – спросил Марк. – Можешь записать его, – сказал Пит, – в первом приближении сойдет, если не вдаваться в детали. Пит и Марк закурили сигареты. Лен смотрел на их головы, склонившиеся к одной спичке. – Это работа серьезная, тут не до шуток, – сказал Марк, выпуская дым из ноздрей. – Ладно, – сказал Лен, – все зависит от того, с какой точки зрения смотреть. Например, я знаю одного парня, который всегда интересовался деревом. Так знаете, что он сделал? Взял да и пошел работать в библиотеку. Представляете, какие возможности открылись перед ним в библиотеке. Чего-чего, а дерева там хватает. Приходи и любуйся им, рассматривай, трогай. В общем, этот парень живет теперь счастливый и горя не знает. Лен встал. – Слушай, Пит, – сказал он. – Дай-ка мне посмотреть на твою руку. – На мою руку? – Нуда. Он взял левую руку Пита, поднес ее к своему подбородку, поправил очки и стал разглядывать ладонь. Дыша сквозь зубы, он наклонился ниже. Вдруг он вздрогнул и выпустил руку Пита. – Да ты маньяк-убийца! – воскликнул он. – Впрочем, этого следовало ожидать. – Ничего себе! – сказал Марк. – Давай-ка руку, – потребовал Лен. – Давай-давай, я тебе говорю, сейчас я тебе все объясню. Видишь, вот. Вот прямая линия через всю ладонь. Эта, прямо посреди ладони. Горизонтальная. Видишь? И все, больше ничего нет. Никогда в жизни ничего подобного не видел. Крыша у тебя явно не на месте! – Похоже на то, – сказал Пит. – Похоже? Да такая рука одна на миллион. Ты сам посмотри на эту линию. Она протянулась на целую милю. Ты маньяк-убийца. Никаких сомнений. Готов поспорить на все что угодно. У Лена была ночная смена. Он попрощался с ними и сел на свой автобус. Пит и Марк пошли по направлению к Бетнал-Грин. – Ты в курсе, что он тут выдал? – сказал Пит. – Нет. А что? – Стал читать Новый Завет. – Ну и флаг ему в руки. – Я тут, кстати, наткнулся на ту Библию, которую тогда тебе подарил. – Где? – У тебя на книжной полке. – А, ну да. – Ты ее хотя бы открывал? – Знаешь, Пит, если честно, у меня до нее все как-то руки не доходят: – Она у тебя уже пять лет. Какого черта я вообще с тобой общаюсь? – Ну ты пойми, перед тем, как за такую книгу браться, нужно отдохнуть, мозги прочистить. – Пора учиться переключаться с одного дела на другое, – сказал Пит. – Это, кстати, пойдет тебе на пользу. – Как знать, как знать. Они повернули за угол у офиса Электрической Компании. – Вот что ты знаешь о любви? – сказал Пит. – О любви? – Да, уж ты-то должен в этом что-то понимать. – С чего ты взял? Неожиданно поливший дождь загнал их под навес над входом в книжный магазин. Они смотрели, как дождь барабанит по ступенькам у входа в полицейский участок. Из дверей участка вышел полисмен и посмотрел на противоположную сторону улицы. – Кстати, – сказал Марк, – это лучший букинистический магазин во всем восточном Лондоне – Клайв. – Выглядит действительно впечатляюще. – А что это там, позади вон той черной – это, случайно, не «Желтая книга»? – Что-то про артишоки, – сказал Пит, нагнувшись к полке. Полицейский перешел через дорогу и направился к ним. – Про эфиопскую архитектуру, если не ошибаюсь. – Не ошибаешься в чем? – Насчет книги, которую я чуть было не купил. – А, про эту. А мне казалось, что это была «Логика и колика» Блитца. – Да нет, – сказал Марк, – ты имел в виду «Пыль» Крутца. – Правда? Полисмен миновал вход в книжный магазин и пошел дальше. – Здоровый какой. – Пойдем в другую сторону, – сказал Марк. – Во всяком случае, – сказал Пит, когда они снова пошли по улице, – за версту видно, что ты тот самый парень, которого можно порасспросить о любви. – Правда? А тебе зачем? – Дело в том, – сказал Пит, – что я надумал набросать несколько любовных рассказиков для женских журналов. – Чего? – Да, да. Но только я успел начать, как уже столкнулся с недостатком ресурсов, поскольку ничего не смыслю в том, о чем взялся писать. Но я подумал, что если ты дашь мне пару толковых советов, то я, пожалуй, со временем разберусь, что к чему в этом деле. – Слушай, ну что ты меня грузишь. – Никто тебя не грузит, я вполне серьезно. В конце концов, почему бы мне и самому не попробовать сыграть в эту игру. Или ты против? Так что давай, выкладывай. Что это за штука такая? – Отвяжись ты от меня. – А что такого-то? Ты же по уши погряз в своих любовных приключениях, и это для тебя самое важное. – Это ты верно подметил, – сказал Марк. – На любви весь мир держится. – А как ощущает себя парень, когда влюблен? Что он чувствует? – Слушай, почему бы тебе не попробовать сформулировать свои собственные чувства? – А что мне формулировать-то? Они прошли под железнодорожным мостом. – Ну хорошо, – сказал Марк. – Ты сам напросился. Вот какие отношения у тебя с Вирджинией? – У нас много общего. – Но ты ведь не скажешь, что любишь ее? – Этот вопрос действительно имеет большое значение, – сказал Пит. – Но я не могу на него ответить. – У тебя кровь играет? – В каком смысле? – Играет или нет? – Кровь? Ну, как бы тебе сказать. Мы этим в последнее время не слишком озабочены. – Не слишком, говоришь? Толпы народу выходили из театра «Хэкни Эмпайр». Они перешли улицу. – Нет. Я это дело вижу вот как. Некоторое время назад для меня все это было неизвестным. фактором, в котором я должен был разобраться, и я разобрался, и с тех пор мне от этого ни холодно, ни жарко – вот уже несколько лет. – Ну да, неужели? – Да. – Тогда, – сказал Марк, – я думаю, тебе пошла бы на пользу вторая попытка. – Нет. Я не думаю, что это поможет мне найти ответы на те вопросы, которые я не разрешил. Они перешли улицу на перекрестке со светофором и направились в сторону Кембриджской пустоши. Здесь пахло мылом, и этот запах навязчиво бил в нос, а сам воздух разве что на зубах не хрустел. – Да где она? – принюхался Марк. – Где эта фабрика? Где она? – Где-то там, – ответил Пит, взмахивая рукой. Они посмотрели на другую сторону улицы и через одну из покрытых слоем сажи арок увидели дымящие трубы, пустырь и темные здания складов. – Может, на самом деле она не существует вовсе. Может быть, это сам Господь Бог портит воздух. – Еще как существует, – сказал Пит. – День и ночь воняет. И прямо в окно моей спальни. Работа у них такая. А мне остается только сжать зубы и терпеть, делая вид, что я улыбаюсь. – У меня все то же самое. На станции «Кембриджская пустошь» они зашли в кафе и сели за столик, заказав по чашке чая. – Знаешь что? – сказал Пит. – Мне сегодня ночью опять приснился один мой старый сон про лодку. – Что, опять? – Да, – сказал Пит. – Я плыл на лодке с Вирджинией, представляешь? На моторке. Мы плыли вниз по реке. Мы повернули по руслу, и вдруг прямо перед нами, ярдах в ста, оказался участок реки, на котором вода была абсолютно гладкой, просто неестественно гладкой, как зеркало. Ну, я и сказал Джинни, что, когда мы туда доплывем, нам будет очень хорошо. Я нажал рукоятку мотора, и мы рванули вперед. Вдруг мотор стал стучать, работать с перебоями, а потом вообще заглох. Оказывается, у нас масло кончилось. Я переложил руль, и мы поплыли к берегу по течению, а день был ясный, и на берегу я увидел полицейский участок. Ну я и сказал, что там мы, наверное, разживемся маслом. Мы придрейфовали прямо туда, куда нужно, – в маленькую заводь. Тогда я повернулся к Вирджинии и говорю: «Подожди минутку, давай лучше посмотрим на твои трупы». Мы вышли на берег, и там у самой воды лежали два железных карлика, ростом примерно в фут, они были завернуты в такую жесткую фальцованную бумагу. Мертвые. Мы их наскоро осмотрели и положили обратно. Потом я пошел за канистрой с машинным маслом, понимаешь? Я подошел к домику, спустился по ступенькам и открыл крышку люка. Там в углу лежали два карлика-негра, завернутые в такую же дерюгу, они были такого же роста, железные, но живые, и они смотрели на меня, не смотрели, а пялились. Пару минут я тоже их разглядывал, а потом сказал: «Не думайте, что вы меня удивили. Я знал, что вы здесь. Я вас еще с пристани засек». – Господи Иисусе, – сказал Марк. Пит ухмыльнулся и стал ковырять спичкой в зубах. Глава третья Сходить бы на танцы сегодня вечером. А что в этом такого? Вирджиния, свернувшись калачиком, лежала на софе. Комната была неподвижна. Пятно солнечного света растеклось по ковру. Ни звука не было слышно. Она встала. Состояние комнаты тотчас изменилось. Солнечный свет вздрогнул. Комната обрела изначальную форму. Солнечный свет преобразовал помещение. И все же, подумала она, я встала, и равновесие было нарушено. Я вставляю палки в колеса мироздания. Я нарушила естественный ход событий и нанесла непоправимый удар по мировой гармонии. Я заставила мир повернуть вспять. Она улыбнулась. Глупая тщеславная мысль, над которой Пит посмеялся бы и не смог удержаться от соблазна нравоучительного и ироничного комментария. Что бы он сказал? С чего бы начал? Комната и солнечный свет, сказал бы он, являются тем, чем они являются, не более и не менее. Комнат много, а солнце одно. Комната может быть несовершенной с точки зрения замысла и воплощения, и ее можно подвергнуть критике. Протечка на потолке – это недостаток. Соответствующая комната является лишь доказательством профессионализма строителей. Она останется статичной, пока дом не рухнет; тогда, и только тогда в ней начнется процесс радикального изменения; в результате она перестанет быть комнатой как таковой. До тех пор, пока помещение пребывает в целости и сохранности, изменения возможны только в стенах, полу или потолке. Они могут отсыревать, гнить, покрываться плесенью или пересыхать. Мебель, отделка, вещи – это лишь случайные и порой нежелательные вторжения во внутреннее пространство комнаты. Точно так же желание приписать какому-либо помещению предвзятость или предубеждение, а также любого рода волю свидетельствует лишь о болезненном или временно измененном состоянии разума человека, обуреваемого подобными стремлениями, в лучшем случае находящегося в приподнятом состоянии, вызванном воздействием алкоголя. Критиковать же солнце абсурдно. Солнце светит, а земля вращается вокруг него. Оно не воспринимает и не реагирует ни на критику, ни на открытое недовольство, ни даже на бунт или похвалы. Его невозможно пытаться склонить на чью-либо сторону. В любом случае мысль о том, что солнце может быть чьим-нибудь союзником или противником, неконструктивна, и не следует считать его воздействие на твою жизнь и поступки целенаправленным и тем более предвзятым. Солнце не является заинтересованной стороной. Величайшим интеллектуальным заблуждением была бы попытка приписать солнцу или любому помещению какой бы то ни было характер или сформулировать для них новую концепцию, отличную от общепринятой. Ты можешь радоваться солнцу или укрываться от него. Комната может нравиться или не нравиться. Так что, Вирджиния, будь корректнее, когда высказываешь свои суждения. Она громко рассмеялась. Вирджиния, будь корректнее, когда высказываешь свои суждения. Она посмотрела на улицу, где должен был появиться Пит. Честна ли она была по отношению к нему? Был ли ее внутренний монолог, пародировавший его манеру рассуждений и доказательств, точным и справедливым в своей иронии? Трудно сказать. Они были знакомы уже два года, но она все еще не могла точно, с полной внутренней уверенностью воспроизвести его манеру говорить. Действительно ли он так говорит? По всему выходило, что да. Неожиданно она вдруг поняла, что ее неуверенность на самом деле вовсе не является неуверенностью, а представляет собой скрытую форму страха, который маскирует ее дурные предчувствия. Если это так, то чего же она боится? Ведь именно сила и убедительность его рассуждений с самого начала привлекали ее. Они впервые встретились в библиотеке, и в течение недели после знакомства он пару раз пригласил ее прогуляться вечерком по городу. В тот день он впервые позвонил ей. У меня умер отец. Давай посидим где-нибудь за чашкой чая. Они встретились в кафе на Хэкни-роуд. День был душный и сумрачный. Как только они сели за столик, Пит начал говорить. Она смотрела на него и слушала. Полиция решила, сказал он, что его отец покончил с собой. Сам он так не считал. Скорее всего тот просто напился и уснул, открыв кран газового обогревателя, но забыв зажечь горелку. Сам он возился на кухне, пытаясь починить слив в раковине, где засорилась труба, и тут услышал крики матери. Она стояла посреди комнаты прямо над телом. Отец лежал ничком на ковре, а в комнате было полно газа. Мать пошла вызывать полицию. А он остался там с ним. Она когда-нибудь оказывалась рядом с мертвецом? Тот был мертвый как ножка кровати, а больше ничего, абсолютно ничего не происходило. Он чувствовал внутри себя пустоту, будто в старом мешке. Все эти эмоции, что это вообще такое? Ветер, завывающий в решетке угольного чулана. Он был сухой, как старая деревяшка. Гаечный ключ он по-прежнему держал в руке. Ему ничего не стоило развернуться и пойти обратно, чтобы закончить ремонт раковины. Все ясно, как дважды два, вот только что в результате? Ничего. Ноль. Прежде чем приехала полиция, он двадцать минут стоял над трупом. Его отец был мертвый, как засохший старый муравей, а его при этом даже ничто не кольнуло. Пит вошел в комнату, держа под мышкой какой-то сверток в коричневой оберточной бумаге, который положил на стол. Он развернул пакет и протянул ей белое летнее платье. Она сбросила свитер и юбку и переоделась. – Замри. Она остановилась вполоборота к нему. – Подойди к окну. Она прошла к окну, подобрала юбку, повернулась, посмотрела на свое отражение в зеркале. – Нравится? Стой где стоишь. Солнце бьет тебе в затылок, платье по бокам слегка просвечивает. Ты выглядишь просто великолепно. Он сел и закурил сигарету. – Красивое, – сказала она, присаживаясь на подлокотник его кресла. – Спасибо. – Тебе идет. – Я его буду надевать по особым случаям. – Нет, – сказал Пит. – Лето – самый подходящий случай для этого платья. Я хочу, чтобы ты в нем гуляла. – В солнечные дни. – Да. Ради этого оно и сшито. – Ты где был? – Прогулялся по набережной. Посмотрел на лодки. Немножко тишины и покоя. В этом офисе просто птичий базар. – Всё девушки? – Ну. – А чем они занимаются? – Понятия не имею. По-моему, в основном хихикают и болтают – с ужасным произношением. Я стараюсь держать дистанцию. – И они к тебе не пристают? – Даже близко не подходят. Знают, что я их так отошью – мало не покажется. – Жарко было сегодня? – Жарко? Я просто высох как мумия. Морской воздух меня освежил. Особенно приятно было рассматривать плавающее в воде дерьмо. Вирджиния подошла к зеркалу и оглядела себя. Потом обернулась. – Пит? – Да? – Что ты думаешь про солнце? – Что я думаю про что? – Как ты смотришь на солнце? – В каком смысле – как я на него смотрю? – Да ладно, это неважно. – Нет, подожди. Что неважно? Он подошел к окну. – Оно заходит. – А я сижу здесь, – сказала она. Он затянулся и, выпустив дым через нос, стал смотреть, как облачко тает в воздухе. – Значит, что я думаю про солнце? Занятный вопрос. – Ты платье шил с удовольствием? – Это платье? Конечно. – Оно замечательное. – Да уж. Я как будто в шахматы играл, и каждый стежок был новым ходом. Вот так оно и вышло – шах и мат. Она встала рядом с ним у окна. – Хочешь, я тебе к нему еще нижнюю юбку сошью? – спросил он. – Да, пожалуйста. – Договорились. Сделаю. Они смотрели, как солнце опускается к горизонту между фабричными трубами. Он наклонил к ней голову и обнял ее за талию. – Ты мне сегодня нравишься, – сказал он. – Из-за платья? – Нет. Он повернул ее к себе и поцеловал. – Давай чаю попьем. – Давай. Он смотрел ей вслед, когда она шла к буфету. – Да, – сказал он, – ты замечательно выглядишь в этом платье. – Это просто шедевр, – сказала она. – Но знаешь что, – сказал он, садясь, – в каком-то смысле я вижу в тебе скорее парня, чем женщину. – Это в каком же смысле? – Нет, нет, как женщина ты в порядке. Но мне нравится, как ты умеешь хранить свою мыслительную энергию, копить ее и пользоваться ею, когда нужно. Я сам у тебя этому учусь. И еще ты для меня верный друг. Настоящий хороший приятель, свой парень. – Правда? – Да. Видишь ли, вот взять, например, Марка, так он никогда этого не понимал. Женщина для него – только женщина и ничего больше. А от нашей с тобой духовной близости скорее родится что-нибудь стоящее, чем от близости между нашими телами. Может, мы и не всегда ощущаем это единство, но оно существует, уверяю тебя. Она поставила на стол чашки и налила молока. – Марк хочет, чтобы его женщины обращались к нему «сэр» и по три раза в день козыряли ему. А он в ответ даже шляпу не приподнимет. А еще меня достает, что он слишком уж легко относится к тому, что называется личной жизнью, – несется во весь опор, а что будет с женщинами, с которыми его сводит судьба, и думать не желает. – Чай готов. Они сели за стол, и она стала нарезать хлеб. – Нельзя держать женщину в герметичном футляре и открывать его, только когда свет выключен, – сказал Пит. – Женщина и в других областях может многого добиться. – Но ведь он тебе нравится, я так понимаю? – Нравится? Конечно, нравится. Он нарезал на ломтики помидор и насыпал соли на тарелку. – Он умеет слушать, – сказала Вирджиния. – Он тупой и упертый. Вот что я тебе скажу. На днях он пытался убедить меня, будто все мои проблемы из-за того, что я недостаточно часто с тобой сплю. – Марк? – Да. – А он-то откуда знает? Я имею в виду, откуда он вообще знает? Ну, про нас? – Понятия не имею. Может, я сам когда-нибудь об этом упомянул. – То есть ты сам сказал ему, что мы не слишком часто занимаемся любовью? – Ну да. – Ого. – А что? Ты против? – Нет. – По-моему, стыдиться тут нечего. – Да, конечно, может, мы просто напишем совместное заявление и пошлем ему? – В этом нет необходимости, – сказал Пит. Он налил чаю. – Чтобы он не беспокоился. – Не думаю, – сказал Пит, – чтобы его вообще беспокоили наши проблемы. – Как знать, – сказала она. – Может, он только об этом и думает, ночей не спит. Конечно, я могу сама написать ему письмо отравленными чернилами и сообщить, что наши отношения – не его собачье дело. – Эй, – сказал Пит, – ты полегче. – А ты считаешь, что нам без его намеков и рекомендаций не обойтись? – Давай-ка притормози. Во-первых, ты говоришь о моем друге. Во-вторых, все, что он сказал. ты услышала от меня вырванным из контекста, а в-третьих, давай признаемся друг другу, что в его словах может быть доля правды. – Неужели? – Да, – сказал Пит, – и, пожалуй, стоит подумать, не перевесит ли это зерно истины все то, что мы думаем по этому поводу. Но если в двух словах, то я не считаю эту мысль спасительной – в данном конкретном случае. Интересно, что ты об этом скажешь? В конце концов, мы можем гораздо чаще заставлять себя трахаться, но это же происходит не в вакууме. Важен конкретный контекст, в котором разворачивается интимная жизнь. – Конкретно потрахаться. – Замечание не по существу, – сказал Пит. Глава четвертая Вот стол. Это стол. Вот кресло. Вот стол. Это ваза с фруктами. Вот скатерть. Вот занавески. Ветра нет. Вот ведро для угля. В этой комнате нет женщины. Это комната. Вот обои на стенах. Стен шесть. Стен восемь. Восьмиугольник. Эта комната – восьмиугольник, в ней нет женщины и есть кот. Вот кот на ковре. Над камином зеркало. Вот мои ботинки, они у меня на ногах. Ветра нет. Это путешествие и засада. Это полюс холода, вынужденная остановка в пути, а засады нет. Это густая трава, в которой я прячусь. Это густой кустарник между ночью и утром. Вот стоваттная лампочка, как кинжал. Нет ни ночи, ни утра. Эта комната движется. Эта комната движется. Она уже двигалась. Она достигла мертвой точки. Засады нет. Врага нет. Паутины нет. Все чисто и открыто, нет ничего закрытого, ничего закрывающегося, ничего сдвинутого, ничего двигающегося, все без обманов, без хитростей, без уловок. Там, где есть сады, время всегда темное. Вот мои запасы. Это мое имущество. Может быть, настанет утро. Если утро настанет, оно не разрушит ни мое имущество, ни эту роскошь. Вот тропинки, прочерченные по моим стенам, все они ведут в никуда. Место встречи для всех и каждого, для всех, кто в облачении или доспехах. Если ночью темно или светло, ничто не отвергается, ничто не навязывается. У меня есть своя ячейка. У меня есть собственный кокон. Все в порядке, все на своих местах, ни единой ошибки не было сделано. Меня заклинило. Никто здесь не прячется. Сейчас ни ночь, ни утро. Засады нет, есть только это положение между двумя незнакомцами, здесь мое имущество, здесь место моего расположения, когда я дома, когда я один, не нужно ничего приводить в порядок, у меня есть союзники, у меня есть вещи, у меня есть кот, у меня есть ковер, у меня есть страна, это королевство, здесь нет предательства, здесь нет доверия, здесь нет пути, никто не нанесет мне смертельную рану. Они наносят мне смертельную рану. Звонок расколол комнату. Лен встал. Он сдвинул в сторону лежавшие на столе книги, приподнял скатерть, отпихнул кота и постоял неподвижно. Затем он покопался в недрах кресла, приподнял подушки, постучал пальцами по подоконнику, сдвинул портьеры и снова замер. Звонок все звонил. Он внимательно осмотрел камин и даже опустился на колени и проверил, не забилась ли труба, потом прополз под стол и обнаружил, что пол не покрыт ковром. Он встал и замер. Звонок все звонил. Он подошел к буфету и высыпал из большой вазы целую груду писем, поднял чашку с блюдца и, вздрагивая, посмотрел себе под ноги. Его взгляд поймал луч отраженного света, его подбородок словно пригвоздил этот свет к месту. В верхнем кармане куртки лежали его очки. Он надел их, поднялся по лестнице к входной двери и открыл. – Что ты там делал? – спросил Марк. – Ритуальный танец исполнял? Я видел, как твоя тень металась, то приседая, то поднимаясь. – Как ты мог видеть мою тень? – Через щель в почтовом ящике. На улице дождь скользил сквозь темноту. – Во сколько, говоришь, это было? – спросил Лен. – Ну, – сказал Марк, – время было самое подходящее. – Ладно, заходи уж. В комнате Марк снял плащ и тяжело опустился в кресло, предварительно поправив подушки. – Это еще что, костюм? А где гвоздичка в петлице? – Что скажешь насчет этого? – спросил Марк. Лен ощупал лацканы, распахнул пиджак и осмотрел подкладку. – Таки ничего, хар-рошая тр-рапочка, – сказал он. – Тут на брюках молния. – Молния? Это еще зачем? – Вместо пуговиц и пряжки. Так аккуратнее. – Аккуратнее? Да, я бы сказал, аккуратнее. – Манжеты без отворотов. – Я вижу. А почему ты не сделал отворотов? – Сейчас все носят без отворотов. – Да, конечно, сейчас все носят без отворотов. – Я и пиджак двубортный не хотел. – Двубортный? Конечно, тебе и не годился двубортный. – А что ты думаешь насчет ткани? – Насчет ткани? Какая отличная ткань. Какая отличная ткань. Какая отличная ткань. Какая отличная ткань. Какая отличная ткань. – Тебе ткань нравится? – КАКАЯ ОТЛИЧНАЯ ТКАНЬ! – Что скажешь про покрой? – Что я скажу про покрой? Покрой? Покрой? Какой покрой! Какой покрой! Никогда в жизни не видел такого покроя! Он сел и застонал. – Знаешь, где я сейчас был? – сказал Марк. – Где? – В Эрлс-Корт. – У-у-у-у! Что ты там делал? Это же вообще мимо цели. – А чем тебе не нравится Эрлс-Корт? – Это же морг без покойника. Зевая, Лен снял очки и потер глаза костяшками пальцев. Марк закурил и стал ходить по комнате, держа сигарету в вытянутой руке и явно что-то выискивая. – Ты что делаешь, собираешься принести в жертву тельца? – Вот именно. Он нашел пепельницу и сел. – Как ты назад-то добрался, на ночном автобусе? – Конечно. – На каком? – На двести девяносто седьмом до Флит-стрит. А оттуда на двести девяносто шестом. Лен встал, чтобы выпустить кота через черный ход. Он выглянул наружу и быстро захлопнул дверь. – Я бы доставил тебя от Ноттинг-Хилл-Гейт за час, и ни минутой дольше, – сказал он. – Ты меня? – Элементарно. Без проблем. В любое время ночи. Например, ты находишься у Ноттинг-Хилл-Гейт в час пятьдесят две, нет, в час пятьдесят две – это на Шефердс-Буш, скажем, у Ноттинг-Хилл-Гейт ты в час пятьдесят шесть или в час пятьдесят семь, ты садишься на двести восемьдесят девятый и едешь до Мраморной Арки, и будешь там примерно в два ноль пять или шесть, примерно в два ноль шесть, и там ты не успеешь даже понять, где оказался, а уже пересядешь на двести девяносто первый или двести девяносто четвертый, которые идут от Эд-жуор-роуд и проезжают Мраморную Арку примерно в два ноль семь. Что я сказал? Да, правильно. Так и есть. Садишься и едешь в Олдвич, там оказываешься примерно в два пятнадцать или четырнадцать, а в два шестнадцать пересаживаешься на двести девяносто шестой от Ватерлоо, и он довозит тебя прямиком до Хэкни. А если окажешься там после трех ночи, можно проехать на всех автобусах по рабочему проездному. – Вот уж спасибо так спасибо, – сказал Марк. – А что ты вообще делаешь у Ноттинг-Хилл-Гейт? – У Ноттинг-Хилл-Гейт? Да я только ради тебя весь этот маршрут прокладывал. Я вообще никогда не бываю в районе Ноттинг-Хилл-Гейт. – Я же тебе сказал, что был в Эрлс-Корт. – Нет! – сказал Лен. – Даже не упоминай при мне это место! Марк почесал в паху и вытянул ноги. – А что ты делал, – спросил он, – когда я к тебе стучался? – Что делал? Думал. – О чем это? – Да ни о чем. Просто ни о чем. Об этой комнате. Ни о чем. Мысли и сам процесс думания – это пустая трата времени. – А чем тебе комната-то не нравится? – Чем не нравится? Она не существует! Ни черта ты не понимаешь, ты не просекаешь даже то, что с меня требуют выкуп. Если кто-нибудь в ближайшее время со мной не рассчитается, я не смогу погасить долги, и тогда мне конец. – И много с тебя требуют? – Им просто деньги не нужны. Не устраивают их деньги, они даже слышать про них не хотят. Им подавай то, чего никто не может им предоставить. А я тоже не могу, потому что у меня самого этого нет. А, да какая разница. Все это неважно. Всему в конце концов свое место и время. Нужно принимать вещи такими, каковы они есть. – Никогда не слышал от тебя более мудрых слов. – Tы о чем? Что ты имеешь в виду? – Всему свое время и место. Нужно принимать вещи такими, каковы они есть. – Никогда не слышал от тебя более мудрых слов. Марк прокашлялся и сплюнул в камин. – Согласись, умеем мы польстить друг другу, – сказал Марк, вытирая рот. – Готов с тобой согласиться, – сказал Лен, – хотя это не дает ответа на мой вопрос. – А какой вопрос? – Что ты здесь делаешь? Что тебе здесь нужно? – Я думал, что ты сможешь дать мне кусок хлеба с медом. Лен подошел к окну и поправил занавеску. – Я знаю, что ты боишься, даже не пытайся скрывать. – Ну да? – сказал Марк. – Чего это? – Tы боишься, что я в любой момент могу засунуть тебе в рот кусок горячего угля. Да. Но когда настанет время, увидишь, я набью горячими угольями свой собственный рот. – Почему это? – Почему? Это же очевидно. Пит сможет тебе все объяснить. Он будет рядом. – Tы так думаешь? – Он обязательно окажется рядом, – сказал Лен, садясь на угол стола. – Но все-таки кое-что о нем я тебе скажу. Раз уж ты пришел. Как ты понимаешь, я прекрасно разбираюсь ни в чем. Ни в чем я знаю толк. Я понимаю, что такое пустота и удушье. А для Пита даже ничто является чем-то позитивным. Ничто Пита пожирает все, оно – хищник, оно – злокачественная опухоль. Но при этом, веришь или нет, он готов горло перегрызть за свою пустоту, он будет насмерть стоять за свое ничто. Он боец. Мое ничто и не подумает действовать таким образом. Оно сидит и облизывает лапы, пока я усыхаю. Это настоящее ничто – полный паралич. Ни конфликта, ни борьбы. Я – это оно. Я и есть мое собственное ничто. Это единственное, что меня обнадеживает, больше мне радоваться нечему. – Дерьмо собачье, – сказал Марк. – Зачем ты так говоришь? – Моча кошачья. – Ладно, ладно. Пусть будет по-твоему, только позволь задать тебе еще один вопрос. – Валяй. – Что ты имеешь против Иисуса Христа? – Хитрый ход. – Будешь играть? – А в какой фирме он работает? – Он внештатник. – Ах вот как, – сказал Марк, – и все, что за ним числится, известно каждой собаке, так ведь? – Все, что записано, дорогого стоит. – Вот, значит, он какой парень, – сказал Марк. – Ну и что? Помог он тебе хоть в чем-нибудь в последнее время? – Могу тебе сказать, что он дал мне несколько очень дельных советов, – сказал Лен и пожал плечами. – Но ведь у каждого, наверное, свое слабое место. Он заходил по комнате, сжимая кулаки и снова расслабляя пальцы. – Да, кстати, – сказал Марк, – до меня дошли слухи, что ты повышаешь тарифы. Лен остановился и обернулся. – Я повышаю? Кто тебе это сказал? – Надеюсь, ты не собираешься урезать бюджет. Лен сел у камина лицом к Марку и улыбнулся. – Я ждал, что ты об этом заговоришь, – сказал он. – Мог бы и намекнуть мне заранее, а еще лучше – набросал бы график повышения. Глядишь, я бы пару пенни сэкономил. – Послушай. Я признаю, что мои цены понемногу растут, есть такая тенденция, но, если ты почувствуешь, что не в состоянии оплачивать мои расходы хотя бы по себестоимости, я всегда смогу договориться, чтобы тебя посадили рядом с водителем или, на худой конец, в багажное отделение. Но если уж говорить начистоту, я бы предпочел, чтобы ты сам назначил справедливую цену. Сколько ты хочешь? И как ты узнал, что я поднимаю цены? – Пит мне сказал. – Ну ясно. – Почему? У него что, деньги в это дело вложены? – В каком-то смысле, наверное, да, но насчет этого я не в курсе. Не хочу я брать с тебя полную цену, мне совсем не нравится так себя вести. Но и ты пойми: я нахожусь в полной зависимости от бухгалтерии и состояния рынка. Если рынок развивается или, наоборот, сокращается, что я могу сделать? Пойми ты, Марк, это абсолютная правда. Мой ревизор, мой эксперт-аудитор прячется сейчас за какой-нибудь здоровенной книгой. Врать не буду. Он там, ну там, рядом с радио. Марк повернулся в кресле и оглянулся через плечо. – Черная книга? – Да. – Толстая черная книга? – Да. – Что-то знакомое. – Ну. – А страниц-то в этой книге – считать не пересчитать. – Да. Вот он там прячется, но я-то его вижу, это я могу тебе точно сказать. По крайней мере я могу его увидеть. – Ну и как он там? – сказал Марк. – Ничего. У него-то как раз все нормально. Но в любом случае, как только я получу какие-то результаты наблюдений и исследований, ты об этом узнаешь. – Договорились. – Но учти, Марк, ты должен будешь сделать мне одно одолжение: перестань плеваться. Ты просто обязан перестать плеваться. Я понимаю, что ты имеешь Право, но и я имею. У тебя должны быть хоть какие-то манеры, даже если у тебя больше вообще ничего нет. Будь сдержанным, вот все, о чем я тебя прошу. – Постой минуточку. Я что-то не понял, кто из нас цены поднимает, я или ты? – Я тебе сейчас объясню, – сказал Лен. – Понимаешь, одна из моих проблем состоит в том, что я склонен принимать отражения дворцов и луны за них самих. Мои предки неоднократно объясняли мне, что представляют собой реальные объекты, и я уважаю старших. Но настало время научиться самому в этом разбираться. Я должен попытаться научиться смотреть сквозь отражения и видеть за ними сами предметы. Что я теряю? Конечно, у тебя есть Право, но, с твоего позволения, и я воспользуюсь своим Правом, тогда и ты сможешь пользоваться своим Правом сколько влезет! – Это как? – Видимо, никак. – А как насчет Пита? У него ведь тоже есть свое Право. – Пит будет иметь свое Право, – сказал Лен, – даже когда нас с тобой уже в живых не будет. Он-то всех нас переживет. Пит своим Правом все равно воспользуется, нравится тебе это или нет. Марк закурил сигарету и задул спичку. – Слушай, Лен, – сказал он, – в конце концов от тебя требуется только одно: взять и написать объявление «Плеваться запрещено». Кто с этим станет спорить? Билеты вон и так сколько стоят. Платить плюс к этому еще и штраф – никаких денег не хватит. – Да, это неплохая мысль. Так я и сделаю. Но если ты вдруг все-таки случайно плюнешь и не сможешь заплатить штраф, я за последствия не отвечаю. – Вопросов нет. – И все-таки ты не понимаешь. Неужели ты не видишь, что поднимать цены я просто вынужден, и, может быть, мне самому придется сесть на переднее сиденье, чтобы не ехать в собственном багажнике. Сам понимаешь, оттуда я ничего не увижу, а когда сидишь за рулем, нужно все-таки на дорогу поглядывать. Места у меня будет предостаточно, вряд ли кто-нибудь сможет покупать такие дорогие билеты. Но и в этом есть свои преимущества: я по крайней мере смогу выбирать маршрут по своему усмотрению и не буду стоять в пробках. Все, решено, так я и сделаю. Глава пятая Пит посмотрел поверх ее тела на горбатые тени, заполняющие комнату, а потом, собрав рукой ее волосы, раскидал их снова по подушке. За оконным переплетом была видна полоска луны. Она прижала его к себе. Он положил голову ей на грудь. Над ними, проникая через открытое окно, веял легкий ветерок. Она смотрела поверх его головы на стены. Ей не были видны в темноте места, где стены сходились. Они казались одновременно далекими и близкими. Она посмотрела на сводчатый потолок. Неясный силуэт, свисающий с потолка, постепенно растворялся в окружающей темноте, превращаясь в выпуклую тень. Вдоль стены вытянулась еще одна тень, пересеченная отражением лунного света, падающего из окна. Под ее взглядом темнота, нацеленная на их тела, стала рассеиваться и отступать. – Я стерла темноту с лица земли, – сказала она. Пит вытянул руки и, сцепив ладони в замок, потянулся. – И как же ты это сделала? – Нет, опять темно, – сказала она. – Еще темнее, чем раньше, из-за того, что ты пошевелился. – Это все жара. Не было бы так жарко, не было бы и так темно. – Но летом, – сказала Вирджиния, – день не становится ночью. День – это день. А зимой ночь проникает в день. Летом… – Я не совсем уверен, – сказал Пит, – что согласен с тобой. Он зевнул и потянулся, упершись ногами в каминную решетку. – Но ведь сейчас темно. Еще темнее оттого, что мы такие белые, – сказала она. – Да. Он притянул ее к себе и поцеловал, потом повернул обратно на подушку и пристально посмотрел в лицо. – Ты не закрываешь глаза. – Нет, – сказала она. – Почему? – Хочу видеть тебя. – Зачем? – Потому что я тебя люблю. – Да, – сказал Пит, – и я тоже. Луна заполнила собой все окно. Ее свет падал на них, огибая решетчатую спинку стула. – Послушай. Ты не веришь, что я тебя люблю? – А ты любишь? – А ты не веришь? – Нет. – А вот и не угадала, – сказал Пит. – Я тебя люблю. Он дотянулся до края кресла, вынул из кармана куртки две сигареты, закурил их и вставил одну ей в губы. – В некоторых отношениях я очень отсталый. Он подождал, пока над ними соберется облачко дыма, и резким выдохом рассек его пополам. – Но постепенно я просвещаюсь и избавляюсь от своего невежества. – От невежества? – Знаешь, наверное, я учусь тебя любить. – Как это? – Наверное, ты меня учишь. Кто же еще? – Я? – А кто же еще? Она села и посмотрела на него. – На днях ты мне сказал, что для тебя я похожа на парня. – Я сказал – в каком-то смысле. – Но… – Я в тот момент думал. – О чем? – Я хочу сказать, что это были мысли вслух. Он опустил голову на подушку рядом с ее бедрами, вытянув ноги к камину, и она, повернувшись, посмотрела на него сверху вниз. Наклонившись, она поцеловала его, а потом снова села прямо. Он опять притянул ее к себе и прижался губами к ее плечу. Ее волосы разметались по его лицу. Он целовал ее груди. Она смотрела в окно. Луна сияла во всем своем великолепии. Она повернулась на бок и легла на него. Его руки обняли ее, они поцеловались и перекатились на подушках. Она сжимала бедрами его ногу. Они замерли, темная нижняя сторона столешницы нависала над ними, ее руки лежали на его талии. Она провела руками вдоль его тела. Он высвободился из объятий и сел. – Да, ты очень красивая. Они передвинулись на подушках и сели лицом друг к другу. – А что я говорил? – спросил он с улыбкой. – Что ты думал. – Нуда. – Ты все это время думал. Пит взял сигарету с камина и передал ей. – Иногда получается, – сказал он, – что ты действуешь быстрее, чем думаешь. Мысленно ты отстаешь от собственного времени и даже не замечаешь этого. Мои внутренние часы, оказывается, давно отстали от моего собственного времени, и я об этом догадывался, но не понимал, что на самом деле происходит. Может быть, просто не хотелось в это верить. Но с некоторых пор я учусь тебя любить. Вирджиния молчала. Он лег на спину и стал смотреть в темный угол комнаты. – Ты уверен? – Нет. Но я хочу верить. И хочу, чтобы ты помогла мне доказать это. – Да. – У нас получится. В этом я уверен. – Ничего не слышно, – сказала Вирджиния. – Эй. – Да? – Я собираюсь остаться на ночь. – Ты останешься? – Ну да. – Я и не припомню, когда такое случалось в последний раз. – Ну вот, – сказал он, – ты опять. – Вот опять я, и вот опять ты. Потанцуешь со мной? – В смысле? Прямо сейчас? – Да. – Может, чуть попозже, а? – сказал Пит. – Ладно. – Давай выпьем вина. Он встал, подошел к столу и налил два бокала красного вина. – Ты очень стройный и очень сильный. – Твое здоровье. – Луна так и ходит за тобой. – Нет, это я попадаюсь ей под ноги. – Это твое почетное право. – Ну да, почему бы и нет? Он встал у окна и посмотрел на улицу. – Ветра нет. – Лен однажды сказал мне то же самое, – сказала она. – Что? – Он просто посмотрел на меня и сказал, что ветра нет. – А, – сказал Пит. – Лен. Я завтра вечером с ним увижусь. Он склонил голову вбок и посмотрел на небо. – Во всяком случае, все тихо. – Звучит как-то мрачно, – сказала она. – Что именно? – Что ты с Леном завтра вечером увидишься. – Да нет. Почему? Он сел рядом с ней. – Кто мы – ты и я? Кто мы, если не просто детали двухместной машины любви? – Ну нет. Мы наверняка не детали. – Успокойся. Конечно, ты для меня значишь гораздо больше. Тебе, например, даже не нужно себя украшать – ни внешне, ни каким-то вызывающим поведением. Все это лишнее. Твоя привлекательность совсем другого рода, она чистая. Твое очарование другого сорта. – Правда? – Да. Оно существует вне зависимости от тебя самой и от окружающих. Тебе не нужно заигрывать, щекотать нервы, как другим. Это не твое призвание. Тебе написано на роду быть верной ученицей богов. Ты меня слушаешь? Пит разлил оставшееся в бутылке вино по бокалам. Вирджиния скользнула в постель. – Я тебе не рассказывал, какой у нас был любимый прикол в те времена, когда мы тусовались с Марком – в той компании? – сказал Пит. – Бронированные женщины. Такие, с которыми трахаться, – все равно что трахаться с железным ломом. Помню, однажды меня резинкой от чулка прищемило. Мы сидели на какой-то могиле на кладбище в Хэкни. Я застрял между застежкой и прочей сбруей. Мне чуть член не передавило. Она была медсестра. Очень квалифицированная. Она щипала меня, чтобы показать, как разложила бы меня на столе в морге, как труп. Очень занимательно, но такие развлечения не по мне. – А что, вы с Марком тогда постоянно общались? – Да. Работали в одну смену. Работа. Завтра на работу, – сказал он, зевая. – Представляешь, я тут недавно узнал, что у нас в фирме, в подвале, хранится столько оленины, что если бы погрузить всю ее на корабль, то он бы затонул. – Для кого же это? – Для членов совета директоров и для директорских жен. Он забрался в постель и обнял ее. – Мне так хорошо, – сказала она. – И мне тоже. – Школьной учительнице не пристало все время спать одной. Церковный колокол пробил два раза. – У тебя глаза так светятся, – сказала она. – А я никогда не видел, чтобы у тебя были такие большие глаза. – Они у меня ночью всегда больше становятся. Он погладил ее брови, веки и щеки. – Не знаю, уснули я сегодня. – Нет, – пробормотала она с закрытыми глазами, – мы не уснем. – Посмотри, – сказал Пит, – на луну. Наклонившись вперед, они посмотрели в окно. -Да. В обрамлении рваных облаков торчала яркая луна. Глава шестая – Делай что хочешь, только не буди кота. – Я тебя умоляю. – Ты не понимаешь. Сегодня я играл этому коту Баха. Пытался исполнить сонату для скрипки соло. Можешь себе представить? После этого он, без сомнения, заслуживает отдыха, по крайней мере с его точки зрения. Нет, я не собираюсь тебя убеждать, будто понимаю его точку зрения. И все-таки у нас с этим котом гораздо больше общего, чем ты думаешь. У нас очень много общего. – Да что ты говоришь, – сказал Пит. Лен повернул ключ в замке. Они вошли в гостиную. Кот, лежавший в кресле, поднял голову. – Он не спит. – Он никогда больше не заснет, – сказал Пит, садясь. – Бах, может быть, прямо-таки создан для тебя, а этого кота он просто уничтожил. – Ну, не знаю, – сказал Лен. Он спихнул кота с кресла. Тот упал на пол с глухим стуком и уставился на Пита, недовольно помахивая хвостом. – Ты, может быть, и не понимаешь его точку зрения, но я думаю, что мою точку зрения он вполне уразумел. – Ты имеешь в виду свою точку зрения относительно него? – Да. – И какова же она? – Презрение, – сказал Пит, – и пренебрежение. Я о нем невысокого мнения и готов всячески унижать его и нелестно о нем отзываться, чтобы кто-нибудь не подумал, что я его высоко ценю. – Очень жаль. Печально это слышать. – Слушай. Любой здравомыслящий человек постарался бы умолчать, что его кот обладает математическими и музыкальными способностями и на этом основании считает себя королем этого курятника. – Ты сказал – постарался бы умолчать или гордился бы? – Я сказал – постарался бы умолчать. – А мне послышалось, ты сказал – гордился бы. Кот уселся на ковре и стал вылизывать лапы. – Этот кот – уже не то животное, каким он был раньше, – сказал Пит. – Посмотри на него. Он стал шестнадцатой долей. – Нельзя все сваливать на Баха. – Почему бы и нет? Он правит в этом доме железной рукой. Лен покачал головой и задернул занавески. Продолжая качать головой, он сел за стол, тяжело вздохнул и выдохнул воздух сквозь сжатые зубы. Он опустил очки на кончик носа и оглядел поверх них комнату затем водрузил очки на место. – Что? – воскликнул он, неожиданно резко срывая очки с носа. – Что такое? Что ты сказал? А? Бах? Бах? Что там насчет Баха? Пит развалился в кресле. – Скажи мне кое-что, – сказал он. – Кто такой Бах? – Кто он такой? Как у тебя язык поворачивается задавать такие вопросы! – Что ты мне можешь о нем рассказать? – Да ты с ума сошел. – Слушай, – сказал Пит, наклоняясь вперед, – пусть и у нас будет что-то общее. Ты наверняка знаешь о нем очень много, учитывая, как ты меня им грузишь. Что в нем такого особенного? – Нет, – сказал Лен. – Спроси кого-нибудь другого. Я тебе ничего не смогу сказать. Это не обсуждается. Я о нем говорить не могу. – А что так? Лен пожал плечами и открыл дверцу буфета. Он снял с полки бутылку вина, вытащил пробку и, сунув горлышко под нос, принюхался, потом поставил на стол бутылку и два бокала. Он мрачно посмотрел на бутылку, поднял ее и прочел этикетку. Потом передал ее Питу. Пит тоже принюхался и вернул бутылку. Лен снял очки, задержал дыхание и снова понюхал вино. Он плеснул вино в бокал, поднял его к самому носу посмотрел в него и сделал маленький глоток. Задержав вино во рту, он начал ходить по комнате, то закатывая глаза, то зажмуриваясь. Он стал полоскать вином горло. – Бах? – повторил он, сплевывая вино в бокал. – С ним все просто. Самое главное в Бахе… самое главное в Бахе… Он поднял бутылку, нахмурился и поставил ее обратно в буфет, закрыв дверцу. – Самое главное в Бахе, это… дай собраться с мыслями… это… Он сел на угол стола, но тотчас же вскочил, поднял бокал и стал хлопать себя по брюкам, пытаясь стряхнуть капли пролитого вина. – Эх! Эх! Эх! – Взял бы тряпку. – Эх! – Повернись-ка, – сказал Пит. – Да ничего тут нет. – Я чувствую, что они намокли. – Ты вроде говорил про Баха. Лен расстегнул брюки и снял их. Он схватил их за края штанин и стал энергично встряхивать. Затем осмотрел пятно, снова надел их и застегнул. – Тридцать девять и шесть лет назад. – Ты бы еще на голову встал, – сказал Пит. – Господи помилуй, расскажешь ты мне или нет, чего ты помешался на этом чертовом Бахе? – Бах? Это же элементарно. Самое главное в Бахе то, что он воспринимал свою музыку как эманацию, некое излучение, не исходящее от него, а проходящее сквозь него. Из точки А через Баха в точку С. Больше и говорить нечего. Он сел в кресло и откинулся на спинку. – Взять Бетховена. – Что ты имеешь в виду? – Что ты имеешь в виду? – повторил Лен. – Бетховен всегда Бетховен. А Бах как холод или жар, как вода или огонь. Он Бах, но и не Бах. Его и сравнить-то не с кем. – Погоди минутку… – Видишь ли, – сказал Лен, щупая брюки под ягодицами, – когда я слушаю музыку Баха, я ощущаю, что такое осознание. Не осознание того, что я слушаю Баха, а просто осознание. Нет ни кожи, ни дерева, ни плоти, ни костей, ни оргазма, ни возвращения сознания. Нет жизни, но нет и смерти. Нет действия как такового. Осознание мира сводится к семи ветрам, или к семидесяти семи конечно, в зависимости от того, какой ты и как воспринимаешь мир. – Так вот прямо? – Можешь даже не спрашивать. Это осознание мира как бездействия возникает само по себе. И нечего напрягаться. Можно было бы напрягаться, если бы Бах был кем-нибудь другим. Тогда ты мог бы сказать: да, я слушаю это. Я. Но Бах и знать тебя не желает. Бесполезно пытаться постичь его через свое «я». Бесполезно. – Ну да. – Бах – композитор для слабых. В то же время он и для сильных, вот почему его музыка потрясает всех тех, кто не слабый и не сильный. – Bay! – Бах, – сказал Лен, вставая и подходя к стене, – не имеет ничего общего с такими темами, как убийство, природа, массовая резня, землетрясение, чума, бунт, голод и все такое. Ему нет дела до серьезных вещей как таковых. Вот почему для него всегда найдется место. Веришь ты или нет, но Баха можно положить в задний карман брюк. Просто взять и положить в задний карман. Но если ты кладешь его в задний карман, ты должен понимать, что его ты в задний карман не кладешь. – Ага. – Знаешь, Пит, иногда мне говорят, – сказал Лен, садясь опять на угол стола, – что по сравнению с ласковой и горячей женщиной все остальное меркнет и кажется незначительным. Это абсолютно правильно. Даже Шекспир со временем сводится к набору цитат. Но Бах для меня никогда не станет несколькими любимыми нотами. Наверное, со мной так происходит потому, что я никому не доверяю. Наверное, я просто чувствую и улавливаю тот момент, когда все, что у меня есть, начинает принадлежать и моей женщине тоже, и я готов забыть об этом, не обращать на это внимания. Но моей незыблемой собственностью остается он, его у меня не забрать. – Понятно. – Есть еще один, – сказал Лен, вставая, – чисто технический момент насчет Баха: это его невероятная настойчивость и упорство, и его потрясающее умение подыскивать оправдание для этого упорства. Бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу. бу тиллеллеллеллеллееллеелалала-лалалала бу бу бу и так далее. Можешь подключаться на любом из этих тиллеллела, но все предыдущие бу бу бу все равно будут в них угадываться. Ты их обязательно услышишь. Вот, собственно, и все, что я могу сказать о Бахе. Мы имеем то, что имеем. Не нужно было меня спрашивать. – Ладно, – сказал Пит. – По крайней мере кое-что ты мне объяснил. Они стояли на ковре, держа руки в карманах. – Как насчет выпить какао? – Какао? – Да, – сказал Пит, – поднимем тост. – Давай. Согласен, возражений нет. Они вышли из комнаты и спустились в буфетную, кот следовал за ними. Сквозь низкое окно полуподвального помещения светила луна, лучи которой отражались в развешанной по стенам металлической посуде. Лен включил свет и поставил чайник. Потом принес жестяную банку с какао. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=162881) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.