Свисток Тони Шумахер Харальд Тони Шумахер родился 6 марта 1954 года. Играть в футбол начал в любительской команде «Шварц-Вайс» (Дюрен). В 1972–1987 выступал за «Кельн». С 1987 за «Шальке-04». Провел 422 матча в бундеслиге. Чемпион ФРГ 1978 года, второй призер 1982 года, третий призер 1985 года. Обладатель Кубка 1977, 1978 и 1983 гг. Чемпион Европы 1980 года, второй призер чемпионатов мира 1982 и 1986 гг. В 1984 и 1986 признавался лучшим футболистом страны. Играл за сборную Европы. В книге «Свисток» Тони Шумахер разоблачает нравы футбольной бундеслиги, нечистоплотность хозяев клубов, использование игроками запрещенных стимулирующих средств. Книга вызвала громкий скандал в ФРГ, сам Шумахер временно был «отлучен» от футбола. Тони Шумахер Свисток «Свисток» в пользу провинившегося …И даже бульвар Рамблас, этот барселонский кузен парижской Плас Пигаль, едва ли не обезлюдел той душной полночью, благодаря чему мы лихо пробежали по нему от метро и успели занять места в телевизионном зале своего отеля, чтобы после барселонского полуфинала Италия – Польша посмотреть севильский: Франция – ФРГ. Однако кроме постояльцев в зале оказалось немало привычных лиц – фланеров с Рамбласа, и это был, пожалуй, первый случай в жизни, когда пришлось наблюдать за игрой такого уровня в столь пестрой, мягко выражаясь, компании. Его величество футбол сумел тем не менее объединить аудиторию, ибо в ту ночь мы видели футбол воистину прекрасный. «Фиеста, фиеста», – неслось со всех сторон, пока не произошло злосчастное столкновение вратаря немцев Шумахера с французом Баттистоном, после чего аудитория раскололась. Нелепая случайность – считали одни, это не фиеста, это коррида – утверждали другие. Так ложка дегтя все отравила, испортила, расслоила… Вспоминая сейчас об этом, можно, конечно, порассуждать, какую власть даже над самым ярким зрелищем способны приобрести моменты столкновения – не двух футболистов, понятно, – нравственных начал, добра и зла, если хотите. Можно порассуждать и не вдаваясь в подробности: умышленным или неумышленным был фол Шумахера. Однако в футболе, как и в жизни, абстрактные философствования отнюдь не всегда лучший способ разрешения проблем, пусть и общего характера. А тогда, в Испании, телевидение не церемонилось и день за днем до самого финала крутило эту пленку. Помню, что каждый раз мы колебались: то обвиняли Шумахера, то оправдывали. Когда же пронесся слух, как теперь выяснилось – ложный, что он посетил Баттистона в больнице и извинился, споры не утихли: молодец, что извинился, но раз извинился, значит, был неправ. А потом прошли годы, и прошел еще один финал чемпионата мира с участием Шумахера, и прошел слух, как теперь выяснилось – верный, что он написал книгу-исповедь «Свисток». И наконец, мы получили возможность узнать обо всем из первых уст. «Свисток» пошел, безусловно, на пользу Шумахеру – в глазах одних, но этот же «Свисток» снова сделал его провинившимся – в глазах других. Стоит ли уточнять, что теперь уж явно произошел раскол на позициях нравственных и абсолютно определенных: «за» Шумахера те, кто за чистый, честный футбол; «против» те, кто боится правды, а в столкновении двух футболистов видит конфликт национальный, политический, финансовый и т. п. Я так обобщаю намеренно, и кто прочтет книгу, суть такого обобщения, несомненно, поймет. Насколько лучше один раз прочитать, чем выслушать сотню пересказов. Оказывается, вовсе не сообщением о допинговых уколах так сильно задел Шумахер тех, кто боится правды. Во всяком случае, не только этим сообщением. Рассказав о нравах в футбольной среде, он затронул и разоблачил интересы функционеров, амбиции тренеров и иных звезд, корысть фирм, высокомерие президентов. Узнавать о том, что происходит за кулисами, зрителю интересно всегда, будь этот зритель футбольным болельщиком, балетоманом или театрофилом. Так что нет ничего странного, что нападки на Шумахера со стороны «обиженных» им в книге встретили противодействие массы читателей-зрителей. Его вывели из сборной, его уволили из «Кельна», но отдыхал он недолго и начал играть в «Шальке». Рискну предположить, что среди защитников Шумахера нашлось немало таких, кому его книга понравилась не в последнюю очередь как потрафившая их обывательским вкусам. Что поделаешь, если в толпе всегда есть такие, кто предпочитает «клубничку» клубнике. Однако было бы, по-моему, ханжеским утверждение, что нам с вами – полагаю, не обывателям – не интересны «тайны боннского двора». Как минимум по двум причинам они, эти обнародованные Шумахером тайны, способны удовлетворить любознательных – именно любознательных, а не любопытных – поклонников футбола. Во-первых, потому, что становится понятным многое в неровных, но оставивших яркое впечатление и в ряде моментов поучительных выступлениях сборной ФРГ, ставшей дважды подряд вице-чемпионом мира – в Испании-82 и в Мексике-86. А во-вторых, потому, что сложности человеческих взаимоотношений внутри команды высшего ранга, взаимоотношений тренеров и футболистов друг с другом и с окружающими их людьми – функционерами, медиками, представителями конкурирующих фирм и спонсорами – достаточно типичны для любой футбольной и вообще спортивной среды и, как явления типичные, требуют, по меньшей мере, изучения и осмысления. Известно ведь, что только дураки учатся лишь на собственных ошибках и промахах, умные стараются не обжигаться там, где кто-то успел обжечься. И все-таки самое ценное, по-моему, в «Свистке» – не разоблачительный материал, а образ автора книги, автора и героя этого литературного (без натяжки) произведения. Так уж получилось – отчасти по воле Шумахера, но, может быть, в чем-то и помимо его воли, – что нам представилась редкая возможность проследить за тем, как в нелегких обстоятельствах конкуренции, борьбы за место под солнцем формируется футбольный боец, личность с непростым и неоднозначным характером, критически оценивающая себя и окружающую действительность, личность, которая ведет нелегкую «борьбу за то, чтобы не позволить взять верх над собой». Некоторые из его окружения считают, что он «стал человеком» после Испании-82, а мне кажется, что намного раньше, хотя бы тогда, когда впервые начал задумываться над тем, почему мир делится на богатых и бедных. Это мы, на школьной скамье сидя, получаем ответы на такие вопросы и потому, может быть, не всегда оцениваем самостоятельный путь человека к такому вопросу и ответу. Мне не раз доводилось в публичных выступлениях и, реже, в статьях рассуждать о бытовом, так сказать житейском, инфантилизме наших футболистов, о том, что с юных лет, попадая под опеку тренеров и руководителей команд и клубов, они проникаются порой иждивенческими настроениями и считают, что едва ли не все их житейские проблемы кто-то должен за них решать. В этом смысле западные профессионалы мужают, крепчают как мужчины и личности раньше. Зато неоднократные встречи и беседы со звездами профессионального футбола позволили подметить у многих из них более, пожалуй, опасную личностно-социальную черту, которую я для себя обозначил как политический инфантилизм. Много лет назад, в пору расцвета футбольной карьеры Герда Мюллера и Франца Беккенбауэра, оба они не единожды участвовали в политических – предвыборных или просто рекламных – кампаниях, проводившихся различными, мягко скажем, не прогрессивными деятелями. Аккуратно, что называется, не в лоб спрашивал их, зачем, мол, это им надо. Простецкий, не получивший какого-либо образования, Мюллер по-простецки и отвечал: «Какая мне разница, попросили – пошел». Беккенбауэр же сразу понял намек и пошутил более или менее удачно: «Они считают, что мы обеспечиваем им рекламу, а я считаю, что это реклама для нас, если даже политики не могут без нас обойтись». Так вот, мне кажется, что Шумахер семь раз бы отмерил, прежде чем согласился участвовать в каком-либо политическом шоу. И вовсе не потому, что имеет, скажем, какое-то твердое политическое кредо. Скорее, потому, что жизнь закалила его, заставила задумываться о расовых и социальных проблемах, столкнула с шовинистами и желтой прессой, сформировала из него человека, чей образ, повторю, любопытен не только в житейском, но и, так сказать, в литературном плане. А образ свой ему, как автору книги, удалось создать без прикрас. Что поделаешь, нравится ему культ силы, пропагандируемый небезызвестным Рокки, однако хватает у Шумахера внутренней интеллигентности пользоваться собственной силой – прежде всего не физической, а силой характера – не во зло, а во благо. И снова мысленно возвращаюсь к драматическому эпизоду его столкновения с Баттистоном. Вот уж поистине узел, в котором столько ассоциативных параллелей пересеклось! Да, параллели, а пересеклись. В тот же вечер, по мнению Шумахера, кто-то должен был подсказать ему отправиться с извинениями к Баттистону: «Меня нужно было направить к нему». «Но разве это не самый что ни на есть житейский инфантилизм?» – воскликнет читатель, внимательно ознакомившийся с предисловием. И будет формально прав, хотя, возможно, тут было бы точнее определить инфантилизм как нравственный. Формальной же называю такую правоту потому, что, по сути, автор-герой показывает нам преодоление, а не наличие этого личностного качества, причем преодоление в экстремальном психологическом состоянии. Можно сказать попроще, вспомнив классику: «Дурак, который признает, что он дурак, уже не дурак». Еще одна параллель. В сезоне-87 вратарь «Нефтчи» Жидков за пределами штрафной площади бросился ногой вперед на форварда «Днепра» Протасова. Здоровье, если не жизнь, Протасову сохранил случай: удар пришелся, так сказать, по касательной. Эпизод обсуждался на заседании спортивно-технической комиссии, объяснения Жидкова демонстрировали на всю страну по телевидению, но лучше бы этого не делали. Никакого раскаяния, жалкий лепет с целью получить возможно меньший срок дисквалификации, неквалифицированное описание игровой ситуации – вот и вся «позиция» Жидкова. Нравственный инфантилизм? А может быть, попросту безнравственность? Как бы хотелось когда-нибудь прочитать исповедь Жидкова, узнать, стал ли для него этот эпизод таким жизненным оселком, каким стал тот для Шумахера? Или я слишком многого требую от молодого голкипера? Это были параллели, что называется, не в нашу пользу. А вот еще одна – уже в нашу. Как ни спорили мы тогда в Испании о существе столкновения Шумахера с Баттистоном, нам и в голову не приходило, что люди способны перенести его в сферу межнациональных отношений! Об этом подробно рассказал Шумахер в «Свистке». И нам сейчас остается лишь принять сей факт к сведению и проникнуться гордостью за то, что абсолютное большинство наших спортсменов, болельщиков, журналистов воспитаны так, что у них даже не возникают национально-политические ассоциации в применении к любому, даже самому острому и непримиримому соперничеству на спортивной арене. Те же из ничтожного меньшинства, у кого в подсознании возникают, не рискуют поделиться ими вслух, настолько это у нас не принято, а не принято настолько, что звучит – однажды я слышал нечто подобное – кощунственно. Но поскольку мы сей факт от Шумахера узнали, значит, должны понимать, как могут порой «темные люди» (или «темные силы»?) воспринимать происходящее на спортивных площадках, а понимая это, сознавать ответственность за каждый поступок – что касается спортсменов и тренеров в первую очередь – и за каждое сказанное или напечатанное слово, что прежде всего относится к пишущим и вещающим в микрофон журналистам. Есть у меня несколько знакомых коллег из «Бильд». И откровенно признаюсь, что знакомством этим не горжусь: уже как-то писал в репортаже с одного из чемпионатов мира, что они лишь формально могут считаться спортивными журналистами, фактически же являются репортерами скандальной хроники. Это именно они хвастливо рассказывали, как во время чемпионата мира в ФРГ в 1974 году сумели обманным путем проникнуть в резиденцию голландской сборной и опубликовали репортаж с фотографиями интимного свойства, который выбил голландцев из колеи, причем именно тот скандал во многом повлиял на решение знаменитого Круиффа прекратить выступления за национальную сборную на чемпионатах мира. Так вот, рассказывая о своем «подвиге», эти «коллеги» (без кавычек обойтись уже не могу) утверждали, что тем самым помогли своей команде выиграть у голландцев финал. «Цель оправдывает средства» – не правда ли, печально известный тезис? Однако безнравственность тем и страшна, что не имеет пределов. Шумахер в «Свистке» впрямую такого не утверждает, но разве не можем мы прийти к выводу, анализируя им написанное, что в каком-то смысле и «бильдовцы» неоднократно мешали уже своей сборной быть по-настоящему сплоченной и выступать лучше (еще лучше), чем это ей удавалось. Безнравственно лезть не в свое дело. Но не менее безнравственно не выполнять свое дело, свой долг. И об этом тоже со всей откровенностью, даже страстью говорит Шумахер. Когда знаешь тех, о ком он пишет, еще лучше его понимаешь. Убежденный холостяк и заботливый сын, Пауль Брайтнер со своей огромной шевелюрой и декларируемой приверженностью идеям левых экстремистов вызывал до поры до времени смешанное чувство: к нему можно было относиться с долей иронии, но и с не меньшей долей опаски, правда, и с уважением за бойцовские качества. Шумахеру удалось, по-моему, поставить точки над «i». Левак Брайтнер оказался и выпивохой, и эгоистом, и не последним среди интриганов. Круг, таким образом, замкнулся, образ стал цельным: политический инфантилизм сомкнулся с нравственным и социальным. Чем не повод для размышлений? А Карл-Хайнц Румменигге? Помню его совсем молодым, когда «Бавария» приезжала играть в Ереван. На тренировке – все внимание наше тогдашним звездам: Майеру, Беккенбауэру, Мюллеру, Шварценбекку. А в сторонке работает, едва ли не больше всех, светловолосый юноша. Нам советуют приглядеться к нему, рекомендуют как звезду скорого будущего. Так и случается. И до сих пор – никакого, по серьезному счету, разочарования. Даже после того, как прочитан «Свисток». Зато образ Румменигге – еще одна удача автора книги. Что важнее – характер или мастерство? Об этом тоже заставляет нас задуматься Шумахер. Предисловие не может и не должно быть, по моему глубокому убеждению, путеводителем по книге. Хорошие книги в путеводителях не нуждаются, а к плохим незачем писать предисловия. Но тогда резонный вопрос, какую же цель ставил перед собой автор этих строк? Мне хотелось – удалось ли? – сделать несколько страничек своего рода камертоном, который настроил бы читателя не на легкое, между дел, чтиво, а на чтение-раздумье, на оценку как правоты автора «Свистка», так и его возможных заблуждений, на поиск параллелей и пересечений с нашей спортивной жизнью, на размышления о плюсах и минусах профессионализма, тем более что с этого слова применительно к нашему футболу снято многолетнее табу, наконец, настроить на анализ прочитанного, на критическое отношение к печатному слову, на собственное отношение, которое предполагает способность к внутренней полемике и отвергает доводы типа «вот же в книге пишут». И тогда, коль скоро мы с вами так настроимся, «Свисток» пойдет на пользу не только провинившемуся, но и каждому прочитавшему. А ведь насколько лучше раз прочитать, чем выслушать сотню пересказов… Валерий Винокуров Финал Всегда повторяется одно и то же. Неделями – любезные или косые взгляды, которыми обмениваются спортсмены и функционеры. Вместе на тренировке. Вместе за обедом и в комнате отдыха. Приступы ярости или почти истеричного веселья. Напряженность и трения, причиняемые постоянной совместной жизнью примерно тридцати взрослых людей, среди которых немного (или гораздо больше) тщеславия и эгоизм величиною с мебельный фургон почитаются за ярко выраженные профессиональные достоинства. Все это вдруг забыто, сметено. В один момент мы – вежливые и робкие, будто воспитанники монастыря. Разве что не говорим друг другу «вы». Мы становимся чужими друг для друга. Нет. Больше того. Мы становимся чужими для самих себя. Перед отелем в Мехико при посадке в автобус нас приветствуют Герман Нойбергер, Эгидиус Браун и все остальные боссы или опекуны. Они желают нам удачи или счастья. И при этом их взгляды отрешенно устремлены на что-то неопределенное, абстрактное за нашими спинами. Немногие из произнесенных слов кажутся почти неприличными, неуместными. Нужно незаметно подавить в себе страх. Мною владеют сложные чувства. Я вратарь национальной сборной, позади у меня два чемпионата Европы, во второй раз я на чемпионате мира. Я хочу стать чемпионом мира. Тони Шумахер не может больше быть слабачком. Я ставлю под сомнение самого себя. Как каждый раз. Но сегодня в большей степени, чем когда-либо. Я дрожу от возбуждения. Все молчат. Так и надо. Только в молчании выражение величия. Все остальное – от малодушия. Я хочу стать чемпионом мира. Четыре долгих года я боролся, подавляя в себе ленивого негодяя. Я тренировался как проклятый, подчинял себя строжайшей дисциплине. Будут ли вознаграждены мои труды? Франц Беккенбауэр, чемпион мира-74, наш «старший брат» – тренер, сегодня суров, как прусский полковник. Только глаза его излучают энергию, которую он, кажется, так и стремится передать нам. Я могу понять все теперешнее бессилие гениального либеро. Он осужден сегодня на то, чтобы добывать победу лишь с помощью головы, не пуская в дело свои проворные ноги. «Шумахер живет в своем теле как в тюрьме», – сказал он однажды. Сам он живет так же. Быть может, ему еще труднее, чем мне. Маттеус выглядит мрачным и решительным. Он осознает тяжесть своей ответственности, но она не подавляет его. Он приставлен «сторожевым псом» к Марадоне и должен «выключить» его. Наша игра с аргентинцами, если быть точным, должна стать матчем «десять на десять». И плюс дуэль Маттеус – Марадона. Стратегия команды до глупого проста. Объявить им мат, обезвредить аргентинцев, этих гениев мяча. Остальное решит наш боевой дух. Мне жаль Румменигге. Он симпатичен мне, несмотря на глупые замечания в мой адрес и «кельнскую мафию», которая, как ему кажется, всюду его преследует. Бедный «мученик». Сегодня цвет его лица свеж, как марципановый поросенок. Только у носа глубокие складки. Говорит, что он в порядке. Терпеливо сносил все, чтобы дойти до кондиции. Честь и хвала ему. Но в каком состоянии его голова? Не станет ли его мозг тормозить или, хуже того, блокировать созидательную волю и притуплять чувство гола? Мне знакомы такие последствия травмы. Робость, которая в решающий момент возникает в сознании: а выдержат ли мои травмированные кости и мышцы? Не захрустят ли, не разорвутся? Нужна железная воля в борьбе с собственным телом. Вечная борьба, чтобы отодвинуть границу боли, оттеснить ее до предела возможного. Боль – воображение. Знает ли об этом Карл Хайнц? Я надеюсь. За всех нас. Мы на пути к стадиону «Ацтека». Я сижу на своем привычном месте в самом конце автобуса справа. Грязноватый свет города проникает через занавеску, которую я задвинул. Воздух Мехико угнетает меня, несмотря на кондиционеры. Мы запаздываем, но все еще болтаемся в стальном потоке городского транспорта. Жара и хаос. Наушники моего плейера слегка сдавливают голову. Музыка Петера Маффая помогает замкнуться в себе, забыть про город, жару, тысячеглазую толпу, которую я скорее чувствую, чем вижу через задернутую занавеску. Текст песни подходит к ситуации: «Мне хорошо, лишь когда я наполнен яростью… Ради тех, кто принадлежит к друзьям, я разорвусь на куски… Я дам вам охотно реванш, мне хорошо, лишь когда во мне кипят любовь и ярость». «Ацтека». Яркие краски. Флаги. Изображения голубя мира на каждом шагу. Ревущая, визжащая, стонущая человеческая масса. «Хлеба и зрелищ». Я – гладиатор? Или зверь? Я никого не люблю на этом стадионе. И вовсе не чувствую себя наполненным яростью. О каком реванше поет он вообще, этот Маффай? Я только хочу стать чемпионом мира. «Мне хорошо, лишь когда во мне кипят любовь и ярость», – поет Маффай. Черт возьми. Мои соперники совсем не враги. Я был до сих пор порядочен по отношению к ним. Несколько дней тому назад в Монтеррее я массировал мексиканца Санчеса, когда он кричал от боли, я утешал на краю футбольного поля Негрете после поражения в Мехико. Это был не спектакль, не шоу, не было никакого «расчета», как сообщили о том некоторые циничные писаки. Разминка нашей команды. Второй тренер – Хорст Кёппель – разогревает меня. Я потею. Пересыхает горло. Газон, как засохший навоз, жесткий, чужой, враждебный. Я наблюдаю за Карл Хайнцем Фёрстером. От него исходит надежная сила. Его спокойная плотная фигура рождает во мне уверенность. Я хотел бы расцеловать его только потому, что он есть. Здесь и сейчас. Солнце, висящее над стадионом, обрушивается на наши головы. Мы не отбрасываем теней. Говорят, это хорошо для телевидения, которое отсюда наводняет футболом целый мир. 1,5 миллиарда смотрят на нас. Жутковато. Лучше об этом не размышлять. Размышления – яд. Парализующий яд. Национальные гимны. «Ты лучший вратарь в мире. Ты возьмешь любой мяч. Ты хищный зверь…» – это слова аутогенной тренировки, мой метод концентрироваться. Всегда получалось. До сих пор. Я использую для этого время, когда исполняют гимн соперников. Мои глаза закрыты. Многие думают, что Тони проникся национальным духом, он опьянен патриотическим чувством. Это не так. Я просто переношу себя на миг в другой мир: бесконечный пляж, легкий бриз гуляет между пальмами, я плыву в темно-синей лагуне где-нибудь в Тихом океане. Потом, когда я возвращаюсь из этой «поездки про себя», чувствую облегчение и полную собранность. У меня только одна мысль: «Ты – лучший вратарь. Ты поймаешь летящий мяч. Ты – хищная кошка, а мяч – твоя добыча». Этого достаточно, чтобы быть собранным на 150 процентов. Напряженно и жадно караулить каждый удар. Перед финалом я так все и проделал. Я сказал себе: «Сегодня игра, игра твоей жизни. Ты в отличной форме. Против Мексики: взял одиннадцатиметровый. Против Франции: стоял безупречно, просто здорово». Я парю, я почти на небесах. Игра начинается. Я мечусь вправо, влево, но нигде нет и следа моей добычи, целых двадцать бесконечных минут. Жажда мяча все сильнее и сильнее. Но ничего нет! А потом приходит миг фатального свободного удара с фланга, который приводит к первому голу. Один из аргентинцев устанавливает мяч. Моя добыча! Она полетит в моем направлении. «Сейчас ты получишь свою добычу, что бы ни произошло. Мяч будет твоим. Ты вцепишься в него!» Подача. Я бросаюсь вперед. После первого шага я знаю: он моим не будет. Сотые доли секунды длятся вечность. Последняя надежда: «Быть может, мяч примет на голову кто-нибудь из немцев». Богу не было того угодно. Подставлен аргентинский лоб. Я вижу летящий в ворота мяч, и все во мне кричит. Быть может, напряжение и концентрация подавили мою способность действовать? Я в отчаянии! Мне нет прощения. «Я дам вам охотно реванш», – пелось у Петера Маффая. Но возьму ли я реванш? Я мокрый с ног до головы, потерял снова за игру минимум три кило. Но мне холодно, несмотря на жару. Я сказал себе: «Хочу быть лучшим вратарем мира». Это значит, я должен действовать превосходно. Сейчас. В финале. Только однажды должен быть превосходным. В этой игре… Я не могу быть богом, но в ближайшие 65 минут я непременно хочу играть безукоризненно, быть совершенной машиной. Этот проклятый смехотворный козлиный прыжок в пустоту. Где же ты, хищный зверь? Вратарь не забивает голов. Он не может исправить ошибку подобно нападающему, которому за один забитый мяч прощается сто ударов мимо. Его принцип – все или ничего! Пан или пропал. Я ненавижу себя. Сейчас во мне действительно кипит ярость. Добыча скачет по полю. Она далеко в стороне, холодная, непредсказуемая, послушная немецким и аргентинским ногам, выматывающая. Маттеус нейтрализовал Марадону, но аргентинцы на каждом шагу. Один из них, Вальдано, свободен, мяч у него. Я бросаюсь со всех ног навстречу и хочу обмануть его, открывая ближний угол. Он разгадывает замысел и точно бьет в дальний. Неуловимая добыча лишь слегка задевает мои колени. Отчаяние наваливается снова. «Оставайся в воротах», – кричат Фёрстер и Магат. Румменигге забивает ответный гол корпусом после того, как Бреме подал угловой. 1:2. Чуть позже происходит невероятное: счет равный. Ликование. Наступление немецких нападающих. Мы слишком увлеклись? «Оставайся в воротах», – сказали друзья. За пять минут до свистка аргентинец в одиночку выходит на мои ворота. Мне нужно бы выйти вперед. Теперь я делаю это слишком поздно. В наказание достаю из сетки третий мяч. Финальный свисток. Не будет ни дополнительного времени, ни одиннадцатиметровых, которые я мог бы взять, должен был бы взять, чтобы искупить свои ошибки. «Хороший вратарь – это игрок, который, действуя индивидуально, упрямо выходя за рамки полномочий, которыми он наделен, многократно спасал команду», – так сказал французский философ Жан Поль Сартр. И он прав. Я в этот раз не спас никого и не перешагнул «полномочия, которыми наделен». Значит, я был плохим вратарем? Подавленность, нет, депрессия – вот подходящее слово для чувства, которое после проигранного финала заполнило все во мне. Кажется, что ты умираешь. Победители, отбушевав, словно забывают о своем изнеможении. Побежденные истощены и разбиты. У Бригеля на глазах слезы. Румменигге бледен как смерть. Нет предела разочарованию немецкой команды. В ликующей толпе побежденные одни. Каждый из одиннадцати сам за себя. Одиннадцатый, вратарь, по природе своей отшельник, чувствует одиночество еще острее других. Он одинок потому, что только победа рождает чувство сплоченности. Я ощущаю себя виноватым. Неотраженный мяч – это навечно упущенный шанс. Отчаяние. Пустые руки. Шум в голове. Спустя полчаса после финала Бенно Вебер из РТЛ[1 - РТЛ – Радиовещательная и телевизионная станция Люксембурга (Здесь и далее прим. переводчика).] спросил меня: «Что произошло?» Я сказал ему: «Слушай, Бенно, я стоял, как корова. Если бы в этом финале я играл, как в матчах против Франции и Мексики, чемпионами были бы мы». Вот так. Все отдал бы я, чтобы стать чемпионом мира. Нет, не все. Моих детей бы не отдал и моих родителей. Марлис, мою жену, или Рюдигера Шмитца, моего друга. Но все остальное – да. Мое здоровье, к примеру. Если бы после финала я никогда больше не смог играть в футбол, я согласился бы на это при условии, что стану чемпионом мира. Лучшим в мире. Еще одного шанса у меня скорей всего не будет. В футболе не то что в хоккее. Там каждый год чемпионат мира. Для футболиста четыре года – большой срок. В Испании и Мексике мы были вторыми. Если в третий раз мне предоставится шанс, я буду уже 36-летним. Ненавижу пропускать мячи. Но что толку от вечных сетований. Футбол без гола, как капитализм без банкротств, как христианство без веры в преисподнюю. Таковы правила игры – в том числе и для некоторых привилегированных на поле, которым дозволено играть руками. «Покажи мне ставшего вторым и довольного этим, – повторял обычно Хеннес Вайсвайлер, мой бывший кельнский тренер, – и я покажу тебе вечного неудачника». Он был очень прав, старина Хеннес. Прочь отсюда. К раздевалкам в глубине стадиона. Все хотят видеть только победителей. Проигравшие должны как можно скорее исчезнуть с поля, кануть в неизвестность. В белой сумке, где лежат у меня запасные бутсы и фуражка, хранятся и талисманы: из Греции, Турции, подарки болельщиков. Они приносят удачу: вязаная кукла, маленький поросенок и счастливая монетка. Эти штуки всегда со мною, отчасти потому, что я нахожу их симпатичными, а кроме того, я слегка суеверен. Самый главный талисман среди них – фотография моего сына Оливера. Я присутствовал при его рождении. Это было что-то удивительное, но я казался себе страшно беспомощным и лишним. Марлис, моя жена, держала меня за руку. Я ничем не мог ей помочь и чувствовал себя отданным на чей-то произвол. Ты стоишь и ничего не можешь сделать. Когда мы, нет – когда я проигрываю, то смотрю на фотографию и говорю себе: «Посмотри, человек, у тебя такие здоровые дети». И тогда в первый момент это успокоило меня. Я почувствовал прилив сил. И был готов уже к конфронтации с миром, с прессой, с общественностью. Я знаю, что добросовестно зарабатывал себе врагов. Увы, теперь я повержен на землю или припадаю на одно колено. После фола в Испании против Баттистона – так восприняли это зрители, и мне нужно считаться с этим – я ощутил слишком поздно, что теперь уже больше не являюсь положительным персонажем. Наоборот. Многие хотели бы ниспровергнуть Шумахера. Так же, как в свое время Мохаммеда Али – тоже болтуна, но какого спортсмена! «Люди не выносят хвастунов, но прислушиваться к ним они будут всегда», – сказал чернокожий американский боксер. Все только одного и желали: быть может, однажды парень проиграет. Для многих я был монстром, каменным истуканом в воротах. Лишенным всяких чувств, знающим одну только цель: не пропустить мяч. Совершенной немецкой машиной. Что происходило дальше? Нелепейшая ошибка, какую может совершить только самый обычный человек. И тут вдруг все замирали, как будто они выбились из такта, начав фокстрот не с той ноги. Бросались проявлять ко мне участие, сочувствие, симпатию. Даже в прессе. Для Вольфганга Ротенбергера из «Фуссбаль-Магацин» теперь я «стал человеком», «созрел как личность», потому что «четыре года после Испании не прошли для Тони Шумахера бесследно». Мило. В самом деле. Быть может, чуть упрощенно. Человеком я был все-таки всегда, только дерзким, сумасшедшим в отношении всего, что касалось моего дела в воротах. Итак, я стал человеком. После всех тех лет, когда был выставлен в комнате ужасов человечества как экспонат под вывеской «Отдел бестий». А поскольку я к тому же немец, то, значит, вылеплен из того же теста, что и надсмотрщики в Аушвице. Изменение отношения ко мне – хоть какое-то утешение. Меня радовала волна симпатии ко мне, она была словно пластырь для моего раненого эгоизма. Однако как бы ни был приятен этот прилив расположения, я понимал, что он возник тогда лишь потому, что общественность видела меня прежде в искаженном свете. Я никогда не был монстром. Я был простым парнем, ловящим свою удачу. Ули Штайн, вратарь «Гамбурга» и второй вратарь сборной ФРГ в Мексике, утверждал, что я шагаю через трупы. Это верно. Но только через один труп: мой собственный. Ради победы. Может, звучит выспренно, но я именно таков. Меня нужно либо принимать таким, либо не принимать вообще. Для вратаря не существует золотой середины. Он не скажет: «Сегодня на тренировке я позволю себе не спешить, поработаю вполсилы». Если он станет так думать, то голы полетят один за другим. Нападающий забивает на последней минуте мяч – и он король. Вратарь, ошибающийся в последний миг и достающий мяч из сетки, – дерьмо. И тут никто не поможет. Быть профессионалом означает продать душу и тело клубу, с которым ты подписал контракт. Заключая контракт с «Кельном», я сказал: «Вот вам мое тело, мое здоровье, моя жизнь, моя душа – возьмите». За это мне заплатят хорошие деньги. Однако я не позволю делать с собой все что угодно. Я не хочу стать инструментом для удовлетворения честолюбия спортивных функционеров или надутых политиков. Гостевая трибуна. Стадион «Ацтека». Федеральный канцлер Гельмут Коль, прибывший в надежде погреться в лучах нашей победы, казалось, был огорчен больше нас самих. Неспособный смеяться, он скалил зубы и чисто механически раздавал поздравления. И совсем уж опереточным выглядело то, как он для фоторепортеров развернул за плечи бедного Франца Беккенбауэра, чтобы увековечить свое присутствие рядом с нашим тренером. Разве футболисты марионетки? Можно ли использовать футбол для демонстрации «национального согласия?» Все – напоказ. Спорт и политика рука об руку. Наивность рядом с расчетом. Отель «Шератон». Торжественный обед я не в силах выдержать до конца. Шампанское в честь вице-чемпионов кажется мне кислым на вкус. Остаться одному! Все, чего я хочу, – это остаться одному. В номере меня прошибает холодный пот. Борьба проиграна. Футбол – заменитель войны? Нет, не в полной мере. В футболе проигравшие остаются в живых. Фрагменты пережитого. Сцены поражения. Чувства вратаря сборной. Понимаю, что в своих воспоминаниях я сам себе и судья и подсудимый. Быть может, я слишком строг, а может, слишком мягок по отношению к себе. Кто же я все-таки? Вратарь, обладающий быстрыми бросками и разглагольствующий по поводу функционеров? Чувствительный супруг дома, хладнокровный «профи» на площадке? Чуткая душа в грубой оболочке, как это предрекают родившимся под созвездием Рыбы? Чудовище, о чем намекала пресса после фола против Баттистона в 1982 году, или жертва телевидения, которое может бесконечно воспроизводить каждое действие, каждый промах, каждый фол, пока это не вызывает у зрителей ненависть? Говорят, что писать – это все равно, что исповедоваться, все равно, что изучать себя. Для меня это возможность выйти из изоляции. Я не берусь отразить себя как в зеркале, не хочу оправдываться. Мне хотелось быть чем-то вроде призмы, в гранях которой отражается свет моей вселенной – футбола в ФРГ и во всем мире. Следуя вместе со мной виражами моей карьеры, вы станете свидетелями единственной в своем роде сцены погони. Я буду беспощадно критиковать фигуры на футбольном поле, равно как и ответственных функционеров и менеджеров, действующих за кулисами клубов, спортивных объединений и, конечно, Немецкого футбольного союза (НФС). Не для того, чтобы разрушать слепо, без выбора и без цели. Я не ставил перед собой задачу растоптать какое-нибудь учреждение, уязвить кого-то из игроков или менеджеров. Мне хотелось лишь заставить задуматься о проблемах, возможностях и требованиях спорта, ради которого я живу. От Харальда к Тони В моем любимом фильме «Рокки» Силвестер Сталлоне[2 - Силвестер Сталлоне – американский киноактер, снимающийся в супербоевиках, прославляющих культ жестокости и силы.] изо всех сил молотит колосса на ринге. Он старается в поте лица, словно кочегар, отвечающий за жар в преисподней. Ему нужна победа. Рокки – человек из трущобы – хочет одолеть противника, бедность, судьбу. Это же будто про меня. Не боксера. Футбольного Рокки. Парня, который стремится выбраться из грязи, – понял вдруг я, увидев фильм впервые. Мои трущобы – в Дюрене, одном из наиболее пострадавших от войны городов Германии. Но и в руинах могут играть дети. Мы жили в квартале бедняков, нашими соседями были люди, выброшенные на обочину жизни. Я видел, как рушились целые семьи: многие отцы были алкоголиками, многие матери – неряшливыми и злыми. Были, конечно, и другие, но бедность присутствовала повсюду, куда ни глянь. В нашем доме не бывало ни кусочка мяса. Мы ели картошку, закусывая ее картошкой. Для разнообразия – лист капусты. Не бог весть какой выбор. Я делил с сестрою крошечную комнатку. Попросту большой встроенный шкаф. С этого времени началась моя боязнь замкнутого пространства, которая преследует меня и по сегодняшний день. На футбольном поле я не могу оставаться в клетке ворот. Я ищу простор, меня тянет к середине поля, это повторяется раз за разом. Мой отец работал на стройке. Уходил из дома в семь утра. Возвращался полностью разбитым. Подолгу молчал. Зимой он протягивал свои усталые ноги к печи. Отец – означало для меня долгие годы две протянутые к огню ноги. Он не пил. Слава богу. Был спокойным, простым, порядочным человеком. Он и сегодня такой. Без влияния его ровной, честной натуры я мог бы, пожалуй, свернуть на кривую дорожку. Многие из моих друзей погибли, последовав примеру своих спившихся отцов. Но больше занималась моим воспитанием мать, я проводил вместе с нею целые дни, наблюдая, как она шьет что-то для чужих людей. Мать всегда повторяла мне: «Не вешай нос. Бедность не унижает. Надо быть честным и прилежным. И тогда нечего стыдиться». На нашей детской площадке ничего, кроме песочницы, не было – для футбола места хватало. Футбол стал для меня отдушиной. За игрой и буйством забывалась домашняя убогость. Я был нападающим. Получалось у меня совсем не плохо. «Парень с характером. Он делает успехи», – сказал тренер команды Дюрена «Шварц-Вайс», моего первого футбольного клуба. Мать рассудила, что я должен стать его членом. Человеку с характером приходится несладко, даже если он ребенок. «Ты слишком много носишься, Харальд. Ты растрачиваешь себя полностью, – ругал меня тренер. – Тебе нужно рациональнее распределять энергию и силы». «Правильно, – вторила ему мать. – Он каждый раз еле доползает до дому. Пот с него ручьем. Никак не может справиться со своим честолюбием. Потому и мечется как угорелый. А выглядит настоящим заморышем». Оба тревожились за мое здоровье. И вновь мать сама приняла решение: «Ты должен найти для себя надежное и спокойное место. Ступай в ворота. Это то, что тебе нужно». Так я стал вратарем. Потому что это – «спокойное место»… Мне было тогда 12 лет. Но я и в воротах остался безмерно честолюбивым. Синдром Рокки? Мне было ясно: я – бедняк. Аттестат зрелости мне не светит. Учеба в университете тем более. Но тем, кто может учиться, тем я докажу, что и я не прост. Я никогда не был завистником. Просто мне не нравится, что каждому от рождения определено место либо под солнцем, либо под проливным дождем. Конечно, дети не выбирают родителей, поэтому завидовать им глупо. Смотреть вперед – вот что мудро. Я должен был завоевать все для себя трудом, причем тяжким потому, что не был наделен особыми талантами. Однако борец добивается в конечном счете большего в жизни, нежели обласканный природою талант. Я убежден в этом твердо. Изначальный гандикап, фора, которую ты дал другим, подгоняет, а потом и становится лестницей, по которой ты забираешься на самый верх. Взять Барбару Стрейзанд,[3 - Барбара Стрейзанд – американская актриса, эстрадная певица, выступающая в стиле «поп» и «диско».] с ее косоглазием, Кларка Гейбла[4 - Кларк Гейбл – американский актер.] который когда-то так жалко заикался, в конце концов они добились своего благодаря железному упорству и воле, неустанной работе над собой. И у меня была воля. В единоборстве «игрок – вратарь» с самого начала выделялся я. Я не знал страха перед болью и не думал о возможных опасностях. Только побеждать. Быть лучшим. В 15 лет я тренировался уже 4 раза в неделю: по два с молодежной и со взрослой командами. Я жил как монах. Футбол не оставлял времени на девушек. У меня не было мопеда, а что касается дискотек, то я знал лишь, каковы они снаружи. Футбол стал содержанием жизни. В голове у меня было одно: мои мечты занимали кумиры – голкиперы-звезды 50-х годов Тони Турек и Фриц Геркенрат. Каждое воскресенье моя игра в воротах вызывала похвалу и удивление. Это на целую неделю наполняло меня чувством гордости и собственного достоинства. И забывались теснота, бедность моего квартала. «Ты видел, как стоял Харальд? – казалось, шептались все вокруг. – Это же сын Хельги и Манфреда. Из парня выйдет толк». Будто вода лилась на мельницу моих честолюбивых желаний. Социальное самоутверждение через спорт – именно это произошло со мной. И я проводил параллели с судьбами других социальных аутсайдеров. Разве большинство прыгунов и спринтеров, побеждающих на олимпийских играх, не негры? Мне по сей день не ясно, почему это не все чернокожие стали чемпионами мира? В начале 80-х годов у нас в «Кельне» играл молодой негр. Звали его Тони Баффуа, было ему 18 лет, он выступал за молодежную команду «А» и очень хотел стать профессионалом. Однако играл нестабильно, легко терялся и падал духом. И этим в конце концов разозлил меня. «Послушай-ка, – встряхнул я его. – Если бы я был черным, что для многих означает то же самое, что и дерьмо, если бы на меня также смотрели сверху вниз, тогда, черт побери, уже цвет моей кожи был бы для меня достаточным основанием, чтобы стать лучшим футболистом мира. Не разводи нюни. Покажи им, на что ты способен!» К сожалению, ему недоставало хватки и такой, как у меня, обостренной восприимчивости к унижениям. Учеба на танцевальных курсах. Мне было тогда шестнадцать. Я успешно одолел робость и танцевальный шаг. Девушки были милыми, ногти на моих руках тщательно вычищенными. Я наслаждался общением с опрятными сверстниками, колой и минеральной водой и даже парой мальчишеских драк. Наконец – долгожданный выпускной бал. Первый выход в общество. И первая «драма» из-за одежды. Из моего выходного костюма я давно вырос. Двоюродных братьев-ровесников, у которых можно было бы одолжить костюм, у меня не было. Оставался лишь отцовский – добротный, темно-синий. – Я не надену его, – протестовал я. – Отцовский костюм выглядит на мне как седло на поросенке. Я хочу собственный! – А на какие деньги ты собираешься его купить? – спросила мать. – У тебя мания величия. Скрипя зубами я влез в свежевыглаженный отцовский костюм – с подтяжками, потому что брюки были слишком широки. Среди принарядившихся курсантов я чувствовал себя бедняком из деревни. Редко когда я ощущал себя таким бедным. Я казался себе «белым негром» и твердо решил тогда как можно скорее избавиться от этой «кожи». Я полностью сосредоточился на тренировках. Делая успехи, я рассчитывал попасть в составы различных сборных команд. И это мне удалось: округ Дюрен – первая ступенька; сборная среднего Рейна – вторая; запада ФРГ – третья; ступенька четвертая – юношеская сборная страны. Все шло как по маслу до конца 60-х годов. Тренером юношеской сборной был тогда Герберт Видмайер, меня он заметил во время турниров. Решающей стала игра в составе юношеской сборной запада страны: в конце турнира пробивали одиннадцатиметровые. Из пяти я взял три. После этого все неожиданно заговорили обо мне: «Шумахер, «Шварц-Вайс», на этого парня стоит обратить внимание». «Охотники» из клубов и НФС были настороже. Приглашение меня в молодежную сборную страны оставалось лишь вопросом времени. Большинство игроков молодежной сборной уже имели договор с одним из клубов бундеслиги. Юпп Рёриг, тренер молодежи «Кельна», предложил мне в один из дней поиграть за первую молодежную команду клуба. Мне было тогда шестнадцать, и я чувствовал себя весьма польщенным. Однако предложение скрепя сердце пришлось отклонить. «Ты должен иметь профессию, – решила мать. – Футбол возможен когда-нибудь потом, но сначала ты научишься чему-нибудь порядочному». Сказано – сделано: я стал медником. Физически сумасшедше тяжелое занятие. После того как я сдал экзамен на звание подмастерья, вновь появился Рёриг. Откладывать было нельзя. «Я иду. Мать согласна». Это было для меня словно вторым рождением. Футбол, и ничего, кроме футбола, в душе и в теле. Каждый день. Божественно! Я был профессионалом, но пока еще без нынешних нагрузок, без атак прессы, без конкурентов, без давящей на тебя необходимости быть и оставаться первым номером. Впервые в моей жизни я стал зарабатывать деньги, и даже много денег: 1200 марок в месяц – это в мои-то 18 лет. В последний год учебы я получал по 340 марок. А тут еще, кроме всего, полагалась годовая премия в 30 000 марок. В общем и целом больше 45 тысяч годового дохода. Я находил эту сумму громадной. Мой отец никогда не заработал бы таких денег, даже если бы он вкалывал день и ночь. В юношеской сборной страны я играл уже очень прилично. И даже стал понемногу превращаться в звезду. «Шумахер – молодец-парень», – слышал я то и дело. Но очень скоро стало ясно, что в игре моей есть и слабые места – это означало, что я должен был работать в поте лица. Мне было поверилось, что стал великим. На самом же деле я был еще мистером Никто. Разница между любителем и профессионалом в футболе примерно такая же, как между малиновым мороженым и небоскребом. Огромная. Как и вызов, брошенный тебе судьбой. Первым номером в «Кельне» был Герхард Вельц. Сумасшедший, чем-то тоже похожий на Рокки. Он тренировался как одержимый. Полный юношеского самомнения, я думал: «Шумахер, вратарь молодежной сборной страны, легко сметет сейчас этого». Но очень скоро я убедился, что это далеко не так просто. Нападающие играли как черти. Молниеносно. Хлесткие, точно выверенные удары по воротам. Мячи, которые брал Вельц, оставались для меня еще недосягаемыми. Настали трудные времена. Я играл во второстепенных матчах и ни разу не участвовал в играх бундеслиги или кубковых встречах. Жалкое прозябание. Пол-игры здесь, товарищеский матч там, и ни одного шанса вырваться из этого круга. Несмотря на тренировки и мясорубку на поле, все оставалось по-прежнему. Я топтался на месте. До того самого дня, когда Вельц получил серьезную травму почек и головы. Шанс? Мой шанс? Как бы не так. Звание первого вратаря я должен был делить с югославом Топаловичем. «Кельн» держал двух посредственных вратарей вместо одного классного… Времена наивных надежд, времена иллюзий, окутывавших меня в молодежной сборной, остались лишь в прекрасных воспоминаниях. Первый час совместной работы с Рольфом Герингсом, тренером вратарей «Кельна», был для меня часом откровения. Мячи так и свистели мимо моих ушей – я не мог взять ни одного. Годы спустя Рольф поведал мне: «Ты был полностью раздавлен. От самоуверенности не осталось и следа. Всякое замечание ранило тебя. Ты подпрыгивал за каждым мячом, как белка, и падал на живот, как спелая слива с дерева. Но ты хотел учиться. Это мне импонировало. Как и твоя способность держаться после многочасовых тренировок, будучи полумертвым от усталости. Ты всегда был готов вновь собрать и пустить в дело остаток сил. «Лучше это, чем упираться восемь часов в медницкой», – сказал ты, Харальд. Мне это понравилось». Новоселье в Мехернике, под Кельном. Пригласил Хайнц Флоэ, игрок сборной и звезда «Кельна». Он выстроил себе дом. Красивый, большой, дорогой. Строительством занимался Рюдигер Шмитц, менеджер и опекун Флоэ. Любуясь домом, я мечтал достичь когда-нибудь того же. – А мог бы я обратиться к Шмитцу? – спросил я смущаясь. – Еще как можешь, – ответил сам Рюдигер. – Тебе нужен менеджер, чтобы внести в твою жизнь и в твою игру дисциплину и уверенность. Шмитцу был 31 год. Мне – 19. Робкий, скромный, обычный парень из провинции. К Рюдигеру Шмитцу я проникся доверием сразу. И ему понравился тоже. Вот только влияние, которое оказывала на меня мать, ему показалось чрезмерным. «Харальд, ты должен держать чуть большую дистанцию по отношению к Дюрену и твоему детству», – посоветовал он. Ему было известно, как сильно я люблю свою мать, и он считал, что в принципе так и должно быть. Ему казалось странным лишь то, что при малейшем сомнении в окружающем мире или в самом себе я искал и находил убежище у нее. «Это же яд, – ругался Рюдигер, – то, что ты каждый раз бежишь утешаться к маме. Даже если ты на самом деле натворил дел. Маменькиным сынкам нечего делать в профессиональном футболе». Я не знал, что возразить, и терялся. «Прямота, честолюбие и даже жестокость – вот нужные тебе качества, – продолжал Шмитц. – Ты должен наконец перерезать пуповину, иначе о нее споткнешься». Стремясь мне помочь, Рюдигер постарался заменить мне поначалу родительский дом, но потом все чаще стал оставлять одного, подталкивая любезно, но энергично в ту жизнь, где я мог рассчитывать только на самого себя. Это был трудный, вымощенный обидами и унижениями путь. И долгое время мне казалось, что требуют от меня чего-то невозможного. Не слишком почетное прозвище Вертлявый Малыш я заработал себе в воротах между 1973 и 1977 годами. Вайсвайлер, мой тренер с июля 1976-го, не позволял себе в моем присутствии ни малейшей критики. Он попросту игнорировал меня, чтобы потом выставить на потеху публике. Хеннеса Вайсвайлера, к сожалению, уже нет в живых. Он был очень хорошим тренером, но никудышным знатоком людей. Вместо товарищеской конструктивной критики он источал едкий деморализующий сарказм. Однажды он решил «подарить» меня другому клубу. Я был глубоко уязвлен, обижен и огорчен. «Гнать Шумахера без разговоров!» – бросил Вайсвайлер. Мне передали эти слова. К тому времени я и сам хотел уйти. В ворота меня почти не ставили, и я был готов выбросить белый флаг. У Рюдигера Шмитца в ту пору был дом в Айфеле, прямо на лесной опушке. Мы гуляли целыми часами.! «Это успокаивает, – посмеивался Рюдигер. – Хороший воздух выдувает туман из мозгов». Через пару шагов он вдруг остановился: «У тебя природный талант, – заявил он почти торжественно. – Ты как алмаз, который скрыт пока еще в глыбе породы. Сколько нужно потратить сил, пока он превратится в бриллиант? Если ты станешь энергично работать над собой, отшлифуешь технику, избавившись от недостатков, ты откроешь в себе нечто ценное». Таким образом, я начинал все сначала. Рюдигер требовал строжайшей дисциплины. Если он говорил: «Приходи в 18 часов», это означало ровно 18, ни минутой позже или раньше. «Сосредоточься целиком на тренере и коллегах, – настаивал он. – О развлечениях стоит на время забыть». Шумахер, Кельнский Весельчак, стал серьезным и задумчивым. Однако Вертлявый Малыш долго еще был на слуху. Весь Кельн продолжал потешаться над Топаловичем и мной. Мы были проблемой для команды, темой дебатов для руководства, постоянными клиентами врача нашего клуба. Медленно, но неуклонно я превращался в комок нервов. – Ты хочешь сразу чересчур многого. Действуешь слишком рьяно, – толковал мне врач клуба доктор Боннеко. – Не будь таким суетливым. Постарайся сдержать себя, сохранить хладнокровие. Кстати, почему бы тебе не поучиться управлять собой, например, с помощью аутогенной тренировки. Этого еще не хватало. Я заупрямился. – Исключено. Не верю я во всю эту мистику с гороскопами и прочей чепухой. – И все же попробуй. Во всяком случае, не помешает. К тому же это совершенно безвредно. Я послушался и поспешил к врачу фрау Шреклинг, оказавшейся весьма милой женщиной. «Думайте о чем-нибудь приятном, – внушала она мне. – Отпуск, пляж, море, солнце. Руки и ноги наливаются тяжестью. Тепло расходится по телу. Вы собраны. Вы играете, хотите поймать каждый мяч, разорвать его. Как тигр, ждете свою добычу. Молниеносно ринуться, впиться…» Поначалу я проделывал это по полчаса в день, потом по часу, чтобы освоить технику. С тех пор я применяю аутотренинг во время тренировки и перед каждой ответственной игрой. Собраться, отключиться, проделать это тысячекратно. Подлинное величие – это владение собой. Как на чемпионате мира-86 в ведьмином котле Монтеррея… перед одиннадцатиметровыми в игре с Мексикой Франц Беккенбауэр рассказал об этом так: «Тони сидит на газоне, ладони прижаты к вискам. Я знал, что игра вымотала его совершенно. Хотя большее время он стоит, теряет при этом от трех до четырех литров жидкости. Он концентрируется так, что иногда у него случаются судороги. Я иду к нему. Никто не может представить, какой груз давил на Тони. Я сам могу лишь догадываться, потому что мне как полевому игроку никогда не доводилось испытывать подобное. Если ты сейчас расклеишься, команда «вылетит». Надежда только на тебя. Я обращаюсь к нему, но он кажется каким-то отрешенным. «Что, Тони?» – спрашиваю тихо. Он не слышит меня. «Что случилось?» – спрашиваю еще раз. Вновь никакого ответа. Потом, наконец очнувшись: «Франц, успокойся. Ну что может случиться?» И затем он зевнул. Все выглядело так, будто я пробудил Шумахера ото сна». Франц подметил все очень точно. Я восстанавливался перед боем. Пригасить рвущуюся наружу энергию, выждать. После этого я смог взять два пенальти. Одиннадцатиметровый – пытка… Требуется обуздать рефлексы и «выстрелить» в последнюю из сотни долей секунды. Восприимчивость обострена до предела. Мышление попросту отключено. При одиннадцатиметровом вратарь для остальных игроков то же, что и сумасшедший для нормальных. Он ловец молний, он должен как магнит притянуть к себе летящее со свистом кожаное ядро. Я благодарен фрау Шреклинг за то, что могу придавать своему безумству нужное направление. Назад, в год 1977-й. Менеджером клуба был в ту пору Карл-Хайнц Тилен, который затем, в октябре 1986-го, ушел в отставку уже с поста вице-президента «Кельна». Он не был высокого мнения о моей аутогенной тренировке. В один из дней за пять игр до конца сезона он без обиняков, что было ему свойственно, выдал мне следующее: «Тони, мы ищем нового вратаря. Тебя хотим отдать. Нет никакого смысла держать дальше. Вайсвайлер не желает больше с тобою работать». Тренировки. Собранность. Все это коту под хвост? Разве ошибок у меня не тем меньше чем чаше я играю? Их количество снизилось с 30 до 27 процентов. Я должен был попытаться сыграть в этих пяти оставшихся матчах безошибочно. Если удастся, вплоть до кубкового финала 1977 года. В душе я примирился и оставаться больше в «Кельне» уже не хотел. Но стремился показать на поле все, на что способен, чтобы при переходе в другой клуб добиться хотя бы выгодных условий. Моим преемником уже был назван Норберт Нигбур. Отчаяние. Мучительное нетерпение. Шанса показать себя все не было. Топалович, которого ставили чуть выше меня, проводил все игры в бундеслиге. Я сидел наготове среди запасных. Наконец шанс в игре против «Герты». Топалович, страшно боявшийся летать на самолете, отказался от поездки. Я полетел вместо него – и играл в этот день фантастически. Ни одного промаха, блестящие броски. Результат 1:1 – моя заслуга. С этого момента я стал первым вратарем «Кельна». 1977 год, Ганновер. Финал против «Герты». Норберт Нигбур еще стоял в воротах напротив, но он уже вел переговоры с «Кельном». Его договор с клубом был на 90 процентов решенным делом. Мы победили 1:0. Нигбур бушевал, препирался с арбитром, утверждал, что мы, кельнцы, подкупили судью. Разумеется, после этого инцидента для членов правления клуба он перестал существовать. Два дня спустя мы летели в Японию на товарищескую встречу. Признававший только успех Вайсвайлер подсел в самолете ко мне. «Послушай, Тони, – проворчал он, – я не хочу особенно распространяться. Знай единственное. Ты для меня теперь номер один». Я был неописуемо рад. Дела пошли в гору. Но, вспомнив Рюдигера Шмитца, заставил себя вернуться на землю: великим, самым лучшим стану я лишь тогда, когда буду и дальше тренироваться минимум на 20 процентов больше, чем мои соперники. Потому что по-настоящему борьба начинается только в минуты смертельной усталости. Быть в нокауте и говорить о'кей. Такой секрет успеха. В Кельне достигнуто немало. Маленький Харальд из Дюрена стал большим Тони. Тони, потому что у меня двойное имя, вторая его часть • – Антон. Но прежде всего это был намек на Тони Турека, нашего лучшего вратаря послевоенного времени. Тони. Вторая часть имени стала для меня титулом. В 1977-м «Кельн» завоевал Кубок, в 1978-м выиграл первенство бундеслиги и Кубок. В 1978 году в Аргентине проходил чемпионат мира. Гельмут Шен был тренером сборной, а в воротах стоял мой кумир Зепп Майер. Я был бы счастлив оказаться с ними в команде вторым или третьим вратарем. «То, что могут Нигбур, Франке и Бурденски, я делаю не хуже», – заявил я одной из газет, обиженный, что меня не пригласили в сборную. Предосудительная нескромность. Гельмут Шен, строгий саксонец, расценил это еще строже. «Шумахер? Хвастливый мальчишка», – гласил его приговор. Впоследствии я осознал, что тренер поступил все-таки верно. Майер был великолепным вратарем. Он отыграл надежно и стабильно 400 матчей подряд. Для чего же тренеру сборной создавать проблемы, приглашая меня? А если бы это вызвало раздражение Зеппа Майера? В 1978 году Гельмута Шена заменил Юпп Дерваль. Поначалу он относился ко мне точно так же, как и его предшественник. Только однажды мне предоставился шанс: я вышел на один тайм в календарной игре с Исландией. Затем – целый год затишья. Пресса поддерживала меня: «Шумахер очень хорош, прекрасные броски, он заслуживает места в национальной сборной». Дерваль попал под нажим прессы. Должен ли он взять меня в сборную? Его фаворитом оставался Норберт Нигбур. Вплоть до того драматичного обеда: Нигбур сидел за столом со своей подругой и уже хотел встать после роскошной трапезы, но не смог этого сделать. Колено потеряло подвижность. Ущемление мениска – таким был диагноз врачей. Конец его карьеры и… начало моей? Франке или Шумахер? Дерваль стоял перед необходимостью сделать выбор накануне игры в Мюнхене, на этот раз со сборной Англии. «В этом матче хочу играть я, причем все 90 минут», – было заявлено мною в одном из интервью. «Бесстыдство, шантаж, неслыханная дерзость», – бушевал тренер сборной вне себя от негодования, прежде чем он все же сдался. Чемпионат Европы 1980 года в Риме стал взлетом нашего футбола. В команде играли молодые таланты Бернд Шустер, Ханси Мюллер, Карл-Хайнц Румменигге. При этом в команде не было звезд первой величины, таких как Оверат, Беккенбауэр, Нетцер. Настроение было отличным, дух команды идеальным. Свежесть и вдохновение. Дервалю почти не приходилось вмешиваться. Мы стали чемпионами. И это было почти как нечто само собой разумеющееся. С того момента я стал бесспорным первым вратарем команды. Со всеми последствиями: тяжестью нагрузок, сознанием, что номер два и номер три только и поджидают, когда у тебя защемит мениск, когда ты сломаешь себе ногу или что-нибудь еще. Нельзя быть стопроцентно застрахованным от несчастья. Это в руках господа бога. Тут я бессилен. Успех, как и красота, не может быть вечным. Происшествие с Баттистоном Это был фол или нет? Умысел или спонтанная агрессивность? Злость, смесь ярости и энергии? Я не психолог или кто-то еще с окончанием на «лог». К тому же я не судья себе и не адвокат. Мой фол в Севилье против Патрика Баттистона я и сегодня не могу воспринимать однозначно. Но признаюсь, что все еще испытываю страх перед очной ставкой с видеозаписью этого столкновения. Быть может, боюсь, что тогда буду ощущать себя виноватым. Моя мать наблюдала эту сцену по телевизору и через пару часов после нее сказала мне: «Это было ужасно, Харальд. Это выглядело просто отвратительно, мальчик». Я осознаю, что миллионы людей, как и моя мать, расценили мои действия как умышленную грубость. Однако это не так. Случившееся наверняка объясняется моим характером, моей склонностью вносить страсть и пылкость во все, что я делаю. Сердце или разум? Есть люди, которым разум заменяет сердце. Я же всегда предпочитал сто раз ошибиться сердцем, чем тысячу раз найти верное решение умом. Уверен, что все великое в жизни и футболе рождено страстью, а не холодным рассудком. Но со временем я понял, что сердце это такая штука, которой нужно чуть-чуть не доверять. Мне 32 года. Это значит 28 плюс четыре года кризиса, размышлений о себе самом, причиной которых было столкновение с Патриком Баттистоном. Он сам тем временем стал моим другом. Севилья. Полуфинал Франция – ФРГ. Я прибыл на эту игру заведенным до предела и сверхсобранным. Матч был для меня шансом, последним шансом опровергнуть мнение как о выдохшейся команде. Вновь завоевать, насколько это удастся, сердца болельщиков в ФРГ, симпатии прессы. Все они ставили нас ниже, чем мы того заслуживали. Французы играют великолепно, они забивают голы. Некоторые из них толкают и задирают меня. Один наступает своими бутсами на мои руки… боль и ярость до корней волос. Все во мне кипит. Несколько опасных ситуаций дают мне возможность разрядиться. Такие сиюминутные удачи – всегда палка о двух концах. Ты теряешь собранность и расслабляешься. Счастье делает невнимательным. А мною слишком многое поставлено на эту игру: престиж, право играть в финале. Опасны для тебя или для соперника твои выходы из ворот? Не имеет значения. Ты должен отобрать у него мяч, не размышляя, кто падет при этом жертвой. Я рвусь из ворот, чтобы поймать свою добычу, спровоцировать противника на попытку забить мяч в мои ворота. При таких действиях опасность получить травму велика. Для обоих охотников за мячом. Итак, я ускоряюсь. Баттистон двигается на меня. По опыту знаю, что он попытается перебросить мяч. Высоко подпрыгиваю. Патрик не попадает по мячу. Когда ты в воздухе, нельзя уже затормозить свой полет, в лучшем случае можно немного увернуться. Вратарь – не самолет. Я не мог больше сделать ничего: ни удержать себя, ни оттолкнуться. С согнутыми в коленях ногами я летел на Баттистона. Если бы мы столкнулись фронтально, ему пришлось бы еще хуже. В последний момент я сумел слегка развернуться и ударил его задним местом или бедром в голову. Он упал. Я тоже. Ощутил боль в боку, но она скоро прошла. Мяч катился мимо ворот. Взгляд в направлении бокового судьи. Мы, вратари, делаем это почти всегда, если был фол или столкновение. Что зафиксировал он? Он не дрогнул. Никакой реакции с его стороны. Ничего. Все о'кей. Я перевернулся и встал. Патрик лежал на земле. Я направился мимо него в мои ворота. «Ты обязан подойти туда, – еще подумал я. – Тебе нужно к нему». Но там уже стояли, выкрикивая ругательства и угрозы, французы Трезор и Тигана. «Если ты сейчас подойдешь, будет стычка», – появилось у меня опасение. Чтобы избежать конфликта, я попросту остался в воротах. Я испытывал страх перед тем, что могло бы произойти. Но страшили меня не объяснения и не игроки. В воздухе нависла взрывоопасная напряженность. «Если ты подойдешь и попробуешь извиниться, а они ударят тебя, – произойдет скандал. Ты потеряешь самообладание, ввяжешься в драку». Идиотское положение. Они могли наброситься, возможно, даже стали бы плеваться. Так бывает часто, но этого никто не видит. Быть оплеванным – самое ужасное. Ты бесишься, тебе хочется убить их. Итак, я не смог справиться с собой, заставить себя подойти к Баттистону и сказать ему несколько сочувственных слов. К тому же вся эта игра была просто сумасшедшей. Я не смог подойти к нему, хотя в тот момент это было самым простым. В общем, первая ошибка заключалась в том, что я не выразил своего сожаления по поводу травмы Патрика Баттистона. Я стоял в воротах, в смущении поигрывая мячом. Это была трусость. Быть может, впервые в жизни я по-настоящему струсил. Я хотел уговорить себя, что моей вины тут нет. Как ребенок, который, совершив большую глупость, беспечно пытается играть дальше. Так, словно ничего и не было. Я ведь не хотел фолить. Меня оправдывал арбитр. Он не показал мне ни желтой, ни красной карточки. Патрик Баттистон все еще лежал на траве, ему оказывали помощь. Я надеялся в душе: все будет хорошо, нормально. Как всегда, он еще слегка и играет, чтобы завести публику, сейчас он поднимется. Я ждал: «Вставай, парень, да вставай же, почему ты все еще на земле?» Он все-таки скоро поднимется… Кто-то потребовал носилки. Подошли оба капитана, врачи, санитары. Видимо, что-то серьезное. Патрика отправляют в больницу… Свисток арбитра – игра продолжается. На поле вышел Румменигге. Его ответный гол, а также уравнявший счет удар Фишера поверг французов в состояние грогги. 3:3. Дополнительное время. Одиннадцатиметровые. И мне еще хватило нахальства взять два из них… Мы оказались в финале благодаря моим броскам и фолу. Более ужасного сочетания не могло быть. Тогда я еще не ощутил этого, но затем последовала моя вторая, главная, ошибка, совершенная по недомыслию, а точнее говоря, по глупости. На пути в раздевалку я заразился восторгом моих товарищей. Мы добились – благодаря и моей отличной игре – права выступать в финале. И тут на меня посыпались вопросы в той форме, с которой я не сталкивался никогда прежде. Одни хвалили меня, другие поносили, но все были настроены радикально. Немецкие журналисты буквально зашипели на меня: «Тебе известно, что Баттистон потерял два зуба?» «Если это так, я готов купить ему коронки», – ответил я. У меня и в мыслях не было намерения потешаться над травмированным Баттистоном. Просто гора свалилась с плеч. Я-то боялся, что у Патрика сотрясение мозга, что, быть может, он лежит в коме. И все же слова были сказаны. И процитированы. В доказательство моей неспособности жалеть, сочувствовать, принимать участие. Я выглядел циником. Но на этом мои злоключения не закончились. Третья ошибка была практически предопределена. В победной эйфории я совершенно забыл про Баттистона. И никто рядом не подумал напомнить мне о нем. Имей мы толковое руководство делегацией, как было это, к примеру, в Мексике при Брауне, такого бы не произошло никогда. Рюдигера Шмитца тоже, к сожалению, рядом не было. В аэропорту Севильи мы завертелись в диком круговороте. Поскольку с нашей отправкой не слишком торопились, Пауль Брайтнер затеял перепалку с работниками порта и руководителями полетов. В итоге – ужасная путаница, гам, стресс. Возглавлявшие делегацию функционеры Немецкого футбольного союза в очередной раз оказались неспособными что-либо сделать. А у меня просто не было времени думать о Баттистоне. Наверное, я и не хотел этого, пытаясь выбросить тот фол из головы. Разве мы не победили, разве не вышли в финал? Окажись этим вечером в аэропорту Герман Нойбергер или Рюдигер Шмитц, они бы наверняка оттащили меня в сторону. Мы купили бы цветы и поехали в больницу. Я сидел бы у кровати Баттистона до тех пор, пока не услышал бы от него, что все снова о'кей. Меня нужно было только направить к нему. В той ситуации я был просто не в состоянии самостоятельно прийти к этой мысли. В команде царит воодушевление. «Ты стоял фантастически», – говорит кто-то и хлопает по плечу. Рука еще здесь, а я уже слышу иные слова. «Ты – дерьмо, мерзкая свинья!» – бросает один из тех, кто видел матч по телевизору. Тогда я был настолько наивен, что и не предполагал, какой могущественной может быть телевизионная картинка. Реакция моей матери показалась мне тревожной. «Это выглядело очень скверно», – сказала она мне по телефону. За одну игру, захватывающую как детектив, – а это был действительно матч века – я стал негодяем в глазах всего мира, не подозревая об этом. Все болельщики, сидевшие дома, во Франции, в ФРГ или где-либо еще перед телевизорами, все журналисты, специалисты, эксперты ненавидели меня – секунды, минуты, часы или возненавидели навсегда. Они должны были так реагировать. Потому что не знали меня, как моя мать, моя жена, мой менеджер. Я стал «общеизвестным» негодяем. Немцем, который покалечил француза. Одним из тех, о чьей жестокости многое известно из кино и телепередач. Я вторгся в сферу политики, не имея ни малейшей склонности к ней. Что знал я тогда об истории, о стереотипе восприятия немца за рубежом? Ничего. Я был самым аполитичным человеком во всей Рейнской области, но стал символом несправедливого поражения Франции, страны, в которой антинемецкие настроения готовы были вспыхнуть вновь. Борьба за верховой мяч между защитником и нападающим. Мяч пролетает мимо, две головы бьются одна о другую. Замедленный повтор. Видно, как головы деформируются. Знакомая по боксу картинка. В моем случае, как мне рассказывали, впечатление было таким же ужасным. Бедренная кость намного внушительнее лицевых. Лицо Баттистона деформируется… Невыносимо. Этот фрагмент показывали два, десять, сто раз. Повторы становились все медленнее, планы все крупнее. И чем чаще потчевали этим зрителей, тем жарче пылали они ненавистью к Тони Шумахеру. Мое столкновение с Баттистоном стало самой скверной сенсацией чемпионата мира. Никто не вспоминал уже о взятых одиннадцатиметровых. За границей и дома нашли нового ужасного немца. Публика была наилучшим образом информирована о скандалах в тренировочном лагере на Шлухзее, она знала все о нашей плохой форме, неважных результатах тренировок. Все видели игру против Алжира, первую проведенную нами на чемпионате и проигранную 1:2. Потом смотрели надувательский матч с Австрией. Антипатия к своей собственной команде все росла. И тогда журналисты в ФРГ почувствовали себя обязанными назвать наконец виновника по имени: Тони Шумахер, воплощение жестокости, холодности, неспособности к состраданию – всех исконно немецких пороков. Всего, что воплотилось в моем фоле. Но это были еще только цветочки. Я дал новый толчок распространению за границей дурной славы о немцах. Финальная игра была проиграна задолго до ее начала. Воодушевленность в нашем стане быстро прошла. Мы сами не верили в свою победу, вплоть до игры с французами не показали ничего приличного. Команда была далека от своей лучшей игры. В ней выступали футболисты, которые были просто не в форме, многие играли с травмами, в том числе и Карл-Хайнц Румменигге. Мы попросту не могли стать чемпионами. Фол или нет? Но я превратился во взрывоопасный комок нервов, сил, отчаяния, возмущения и желания победить. Победить, несмотря на скандалы и все слабости моей команды. И этому было весьма логичное объяснение. Период подготовки к чемпионату мира-82 прошел для меня как сплошной сон. Все началось с возвращения в сборную Пауля Брайтнера. Я был молод и провел всего лишь два года в этой команде. Лидерство признанных «профи», таких как Брайтнер и Румменигге, считалось делом само собой разумеющимся. Румменигге, по натуре скрытный и осторожный, в сущности не хотел брать на себя главенствующую роль. Вожаком и заводилой был Брайтнер. Боец, выдающийся игрок. Его лидерство подкреплялось еще и тем, что тренер Дерваль не пользовался настоящим авторитетом. Брайтнер же был столь крупной личностью, что я не находил в себе мужества восстать против него. Пауль мог с помощью риторики заткнуть рот любому противнику, он позволял себе дерзко высмеивать Дерваля или журналистов, разделывая их при этом под орех. На футбольном поле он был необычайно силен и подвижен. Вне стадиона Брайтнер подавал далеко не добрый пример. Случалось, он напивался. Пауль задавал тон в игре, на тренировках и, разумеется, после них. И как это частенько бывает, худшие и слабейшие в команде следовали его примеру. Путь, не требующий больших усилий. Айке Иммель был захвачен покером. Часто можно было видеть, как он доставал из сумки горсть ассигнаций. Или как он, расстроенный и проигравшийся в пух и прах, валялся на койке. Нередко игра шла на суммы от 20 до 30 тысяч марок. Другие развлекались до рассвета с девушками и волочились потом на тренировку как мокрые тряпки. Третьи заливали в себя виски похлестче квартальных пьяниц. Брайтнер участвовал почти во всех похождениях, но при этом существенно отличался от всех остальных: назавтра он бегал по футбольному полю как заведенный. Какой-то ненормальный. А те, кто пил с ним вместе, ползали вокруг как полумертвые. Моя злость поэтому в меньшей степени была направлена на Брайтнера, чем на остальных. Этот же баварец держался как его земляк Франц-Йозеф Штраус. Тот тоже якобы мог пить и веселиться до утра. А потом спустя каких-нибудь два часа произнести двухчасовую речь без конспекта. В то время как остальные хмельные львы с больными головами лежали в постелях. Это называется «молодцеватостью по-баварски». Так обстояли тогда дела с Паулем Брайтнером и другими игроками, прежде всего запасными, которых называют еще «туристами». Я был растерян и возмущен. В команде были 30-летние игроки, которые точно знали: это их первый и последний чемпионат. Однако они не думали об этом и поступали так, словно это еще только их первый чемпионат, а потом шанс представится им еще трижды или четырежды. Я позвонил Рюдигеру: «Забери меня, я хочу домой. Тут нет никакой подготовки к чемпионату. Здесь сам черт ногу сломит. В жизни никогда не видел такого бедлама». Я нисколько не преувеличивал. Шлухзее у нас переименовали в Шлукзее (озеро Глоток). Дисциплины вообще не существовало. Я во всем этом не участвовал. Чаще всего оставался в своей комнате. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=163638) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 РТЛ – Радиовещательная и телевизионная станция Люксембурга (Здесь и далее прим. переводчика). 2 Силвестер Сталлоне – американский киноактер, снимающийся в супербоевиках, прославляющих культ жестокости и силы. 3 Барбара Стрейзанд – американская актриса, эстрадная певица, выступающая в стиле «поп» и «диско». 4 Кларк Гейбл – американский актер.