Алтайская повесть Любовь Федоровна Воронкова Любовь Федоровна ВОРОНКОВА Алтайская повесть Костя пишет доклад Костя Кандыков сидел над раскрытой тетрадкой с карандашом в руке. В школе шумела большая перемена: ребята бегали по коридору, боролись, пели, смеялись. А Костя, чтобы не терять времени, заперся в тихом физическом кабинете – он готовил доклад, который должен был сделать на кружке юннатов. Костя морщил брови, ерошил свои короткие светлые волосы, вертел карандаш в руке, начинал писать и тут же зачеркивал. С тех пор как он прочитал «Жизнь растения» Тимирязева, глаза его словно раскрылись. И тот мир, привычный и обыкновенный, в котором он жил, вдруг повернулся к нему новой, невиданной стороной и засиял новыми красками, мыслями, чувствами… «Во всем – солнце! Подумать только – во всем! – задумчиво повторял он про себя. – И в хлебе, и в мясе… Или вот эти дрова лежат у печки. Это не просто дрова, это скрытая энергия солнца, „консерв солнечных лучей“… И вот на окне бегония: родилась, растет, живет – живет потому, что на нее упал солнечный луч! Удивительно, удивительно все это, однако!..» И, раскрыв книгу Тимирязева, он еще раз прочитал строчки, которые его особенно поразили: «…Когда-то… на землю упал луч солнца, но он упал не на бесплодную почву, он упал на зеленую былинку пшеничного ростка, или, лучше сказать, на хлорофилловое зерно. Ударясь о него, он потух, перестал быть светом, но не исчез. Он только затратился на внутреннюю работу… вошел в состав хлеба, который послужил нам пищей. Он преобразился в наши мускулы, в наши нервы… Этот луч солнца согревает нас. Он приводит нас в движение. Быть может, в эту минуту он играет в нашем мозгу…» Как обо всем этом рассказать юннатам, чтобы им и понятно было и интересно? Костя в раздумье подошел к окну. Морозные узоры, которые утром тонким серебром застилали стекла, растаяли, оставив лишь по краям несколько сверкающих веточек. Высокий округлый конус большой горы Чейнеш-Кая, поседевший от снега, глядел в окно. «Пригревает, однако… – подумал Костя, – весна подходит. Вот уж и ручейки на Чейнеш-Кая показались… Как блестят! Залезть бы наверх – звон теперь стоит на вершинах. Весеннее солнце идет!..» – Эх, что ж это я! – спохватился он вдруг. – Сидел, сидел, а тетрадка пустая… Как бы мне свой доклад назвать? Ладно. «Луч солнца» – вот так и назову. Костя опять уселся за стол. Но только взялся за карандаш, в дверь постучали: – Костя! Кандыков! «Нашли!» – с досадой подумал он, но затаил дух и решил не отвечать. Постучат и уйдут. За дверью заспорили: – Отойди, дай я постучу! – А как будто я без рук!.. Стук раздался громче. – Костя, открой! – Чо кричишь? А может, его там нету? – Мая, ты опять «чокаешь»? Вот Марфа Петровна услышит!.. Пусти-ка, дай я в скважину посмотрю! – Ага, посмотришь! Уж я смотрела – там ключ торчит! – Он там, он там, я в окно видела! Костя встал и открыл дверь. Две девочки из пятого – Мая Вилисова и Эркелей Воробьева – стояли на пороге. – Что это, однако, даже позаниматься не даете! – нахмурясь, сказал Костя. – Ну, что вам? – Мы поспорили! – заявила, волнуясь и краснея, Мая Вилисова. – Я говорю, что не надо сразу Анатолю Яковличу, а Репейников сразу хочет к Анатолю Яковличу бежать. – Ну, поспорили, так и ступайте к Настеньке. Она вожатая, а не я, – возразил Костя. – А я что вам? – А потому, что Чечек у Лиды сочинение списала, – объяснила Мая. – Вот, чтобы ты ей сказал! – Чечек очень боится Анатоля Яковлича… – робко добавила Эркелей. – Она очень боится… говорит: «Я тогда из школы убегу!» – Придумала! – рассердился Костя. – Где она? – На заднем крыльце сидит. В коридоре зазвенел звонок, перемена кончилась. – Костя, ты приди к нам на звено, а? – торопясь и дергая его за рукав, попросила Мая. – Ты ей лучше скажешь, а? – Ладно. Может, приду, – ответил Костя, запирая кабинет на ключ. – Только и разбирай вас, сами разобраться не могут. Пионеры тоже! Костя сказал «может, приду», а сам дождаться не мог, когда кончатся уроки. Конечно, он придет, раз дело касается Чечек. И вечно с этой глупой девчонкой случаются какие-то происшествия: то она с кем-нибудь подерется, то что-нибудь разобьет… А то вдруг поймает на деревне колхозную лошадь и умчится на ней в горы, в тайгу, к пасущимся там табунам, и потом объясняет, что очень соскучилась о лошадях… Вот уж оставил Яжнай Торбогошев заботу своему лучшему другу Косте! Дружба Кости и Яжная началась из-за собаки, из-за желтого белозубого Кобаса. Костя вырастил щенка и уже приучал его охотиться на белок. И вот однажды Яжнай Торбогошев, алтайский мальчик из дальнего колхоза, увидел, что Кобаса тащит на аркане какой-то собачник. Кобас с любым зверем бросался в схватку, а людей боялся. Так он и погиб бы, если бы не Яжнай. Яжнай отнял Кобаса у собачника и, полузадушенного, притащил Косте. С тех пор и началась их дружба. И хотя учились они в разных классах – Яжнай был на год старше, – и хотя очень несхожи были характером – Костя был суров и малоразговорчив, а Яжнай ласков и мягок в обращении, – они отлично ладили. Но вот наступило такое время, когда друзьям пришлось расстаться. Яжнай кончил седьмой класс и уехал в Барнаул, в техникум. Тогда был ясный, чуть-чуть грустный день. Чейнеш-Кая стояла подрумяненная осенней листвой кустарников, ютившихся у ее лиловых каменных обрывов. Приглушенно бурлила затихающая Катунь. Костя слушал ее шум и думал, что, наверно, устала она бушевать за лето… В тот день в колхозе убирали последние гектары ржи. Костя тоже был в поле, вязал за жнейкой снопы. Уже вечерняя роса легла на травы, когда был связан последний сноп. Костя шел домой рядом с матерью и смотрел, как солнце заходит за высокую округлую Чейнеш-Кая. Гора стояла темная и тихая под оранжевым, закатным небом. И лес, растущий на ее вершине, казался густым, мохнатым венком, надетым на голову Чейнеш-Кая. – А у нас кто-то есть, – сказала мать, – кто-то на крыльце сидит. Костя пригляделся. – Мама, это, однако, Яжнай! – сказал он, чувствуя, как весь загорается от радости. Косте хотелось броситься, схватить Яжная, обнять, заплясать. Но, всегда сдержанный в выражении чувств, Костя подошел к нему ровным шагом и протянул руку: – Здорово, Яжнай! Яжнай сбежал с крыльца и крепко пожал ему руку: – Здравствуй, Константин! И несколько секунд они молча смотрели друг на друга счастливыми глазами. – А это кто же тут еще? – с улыбкой спросила мать. – Кто же это еще сидит у меня на крыльце, а? Со ступеньки смущенно поднялась девочка в круглой меховой алтайской шапочке. На шапочке красовалась малиновая лента, и малиновая шелковая кисточка спадала с макушки на плечо. Девочка, опустив ресницы, теребила кончик черной тугой косы. – А это Чечек, – сказал Яжнай, – моя сестра. Приехала учиться, здесь учиться будет. У нас там ведь пятого класса нет… Вот привез – пусть живет в интернате. А сам я завтра в Барнаул. – Чечек! – ласково сказала мать. – А по-русски это имя как будет? А?.. Ну, Чечек, скажи, я ведь по-алтайски не все понимаю. – Она обняла девочку за плечи и, наклонившись, заглянула в ее потупленные черные глаза. – «Чечек» значит «цветок», – тихо ответила девочка. – Какое хорошее имя! – сказала мать. – Цветок!.. Ну, а что же вы, ребятки, пришли да и сидите на крыльце? Давно ли пришли-то, Яжнай? – Да часа два было. – И все тут на крыльце сидели? Экие бессовестные!.. Яжнай, ты же ведь знаешь, где у нас ключ лежит. Ну, вошли, поели бы… Экие вы, право!.. Входи, Чечек, входи! Снимай свою шапочку. Эко шапочка-то у тебя хороша да нарядна!.. Когда мальчики остались на улице одни, Яжнай сказал: – Константин, у меня к тебе просьба есть. Очень трудная просьба. – Какая же? – Только очень трудная. – Ну, какая? – Вот я Чечек привез. Оставляю ее тут. А она у нас еще дурочка, нигде не была, кроме тайги. Посмотри тут за ней, Константин! Ну, как бы вот ты был я. Можешь ты такую трудную просьбу принять? – Могу, – сказал Костя. – А как же еще? Вот о чем спрашивает! – Она ведь у нас отчаянная! – продолжал Яжнай. – Ты не гляди, что молчит. Это она пока что боится. – Ничего, как-нибудь справимся, – улыбнулся Костя. В это время откуда-то прибежал поджарый желтый Кобас и, обнюхав Яжная, начал прыгать и ласкаться к нему. – Вон, смотри, Кобас и то дружбу помнит, а ты думаешь, что я… – Костя вдруг отвернулся. – Ну, хватит! – с улыбкой сказал Яжнай. – А теперь скажи: твой крыжовник растет? Костя встрепенулся: – Растет. Пойдем, покажу! Товарищи направились было в огород, но в это время на крыльцо выскочила Чечек и звонко закричала: – Кенскин! Кенскин! Матушка ужинать зовет! …На другой день Костя и Чечек провожали Яжная. Они переплывали вместе на пароме через Катунь, и Яжнай, прощаясь с ними, еще раз попросил Костю: – Посмотри за ней, Константин. Она ведь у нас, знаешь, проказливая, как бурундук!.. – И, обратясь к Чечек, строго сказал: – Слушайся Константина. Он тебе будет как я. А весной приеду – поедем домой. Учись… Обратно возвращались вдвоем. Чечек, стоя у края парома, роняла слезы в зеленую Катунь. Костя, и сам расстроенный, пытался шутить: – Довольно тебе, Чечек, а то вода у нас в Катуни станет соленая, вся рыба из реки уйдет. Что хорошего? …Так вот с тех пор и осталось – ни в радости, ни в беде Чечек не обходилась без Кости. Все спорят, а потом соглашаются Как только закончился последний урок, Костя поспешил в пятый класс. Там собрались несколько человек – звено Лиды Корольковой. Пришла и Настенька, старшая вожатая. – Костя, Костя, иди сюда! – закричала Мая Вилисова. – Ребята, пусть Костя тоже послушает! – Надо бы и Чечек позвать тоже, – сказала Настенька. Эркелей побежала звать Чечек. Чечек, с книгами под мышкой, рассеянно глядя куда-то на вершины гор, медленно спускалась с крыльца. – Чечек, иди на звено! – позвала Эркелей. Чечек в недоумении посмотрела на нее: – Зачем мне идти? Я же не пионерка. – Ну мало ли что – Настенька велела. – Настенька?.. Чечек подумала немножко и, молча повернув обратно, пошла за Эркелей. Первым выступил на собрании звена Алеша Репейников: – Товарищи! Чечек Торбогошева поступила очень плохо: списала сочинение у Корольковой и говорит, что это она его сочинила. Разве так годится делать? Если мы так будем делать, какие же мы будем ученики! Алеша волновался, щеки и уши у него покраснели. – И я считаю, что надо сразу это прекратить и сразу сказать про это Анатолю Яковличу… – Нет! – вдруг крикнула Чечек. – Нельзя Анатолю Яковличу говорить!.. Кенскин, Кенскин, скажи им, чтобы Анатолю Яковличу не говорили!.. – Ну, мы прежде с тобой поговорим, – дружелюбно сказала всегда приветливая синеглазая Настенька. – Ты зачем же списала у Лиды сочинение? – Я не списала, – упрямо ответила Чечек, опуская глаза. – Нет, ты списала, – сказала Лида. – Почему же ты, Чечек, еще и неправду говоришь? И отдала тетрадку Марфе Петровне. Что ж, и ее хочешь обмануть? – Я хочу обмануть Марфу Петровну? Что ты! – удивленно сказала Чечек. – Я ее не хочу обмануть. – А вот, однако, обманула! – снова горячо и взволнованно вмешался Алеша. – И опять повторяю, что мы, пионеры, таких нечестных поступков укрывать не должны, а должны сказать Анатолю Яковличу! Чечек посмотрела на Алешу горящими глазами. – Туу-Эззи![1 - Туу-Эззи– горный дух в алтайских сказаниях, «Хозяин горы».] – прошипела она сквозь зубы. – Репей! – И вдруг, взмахнув своими черными косами, повернулась и стремительно вышла из класса. – А ты, Лида, с ней по-хорошему не говорила? – спросила Настенька. – Может, она бы лучше поняла… – Говорила, – ответила Лида. – Я говорю, а она смеется. Говорит: «А что, у тебя строчки от этого убавились, что ли?» Настенька посмотрела на остальных ребят. Они молчали. – Ну, а вы что скажете? Павлик? Андрей? Мамин Сияб? Павлик и Андрей Колосков заговорили почти в один голос: – Конечно, надо Анатолю Яковличу сказать! Будет списывать да плохо учиться – ей же хуже. Но Мамин Сияб, оглядев всех своими глубокими, слегка раскосыми глазами, сказал: – Не знаю… Я думаю, предавать товарища – это са-авсем плохо. Са-авсем плохо! – А кто предает? Кто предает? – закричал Алеша Репейников. – Разве мы ей чтобы хуже хотим? Мы же ей чтобы лучше хотим!.. – Костя, скажи нам и ты что-нибудь, – попросила Настенька. – Ребята, послушаем, что Костя скажет. Во-первых, он комсомолец. Во-вторых, он-то знает, что для Чечек лучше. – Он же… – начал было Алеша. Но Настенька остановила его: – Мы тебя уже слушали. – А чего это вы, ребята, однако, так торопитесь скорей Анатолию Яковлевичу сказать? – начал Костя. – Я так и знал! – опять закричал Алеша. И опять Настенька остановила его. – А я так думаю, что у Анатолия Яковлевича и своих забот хватает, – спокойно продолжал Костя. – Что же, мы сами ничего сообразить не можем? Чечек у нас, конечно… беспечная такая. Но ведь и у нее самолюбие есть. И очень большое! Надо ее немного тоже и пощадить… – Конечно, надо пощадить! – прервала его Мая. – Она знаете как Анатоля Яковлича боится! – Вот и надо Анатолю Яковличу сказать, раз она боится! – подхватил Алеша. – Сразу и забудет, как списывать! – Ну, я не буду заступаться за Чечек, – сказал Костя. – Но вот я недавно читал в «Комсомольской правде» такую историю. Городские пионеры приехали в колхоз помогать на прополке. И вот один пионер сразу всех обогнал. Ну, все его хвалят. «Вот, говорят, молодец!» А самый близкий друг этого пионера молчит. Почему же он молчит? А потому, что он увидел, как этот пионер не с корнями сорняки выдергивал, а только сверху срывал. А корни потом землей присыпал, чтобы незаметно было. Ну что – честно ли поступил тот пионер? Нет, нечестно! И даже преступно. И что же сделал тот друг? Побежал он жаловаться вожатому? Или протрубил он про это на весь отряд? Нет. Вечером он поговорил с тем пионером по душам. И тот все понял и еще крепче полюбил своего друга. Костя замолчал. И молчание не сразу нарушилось в классе; только слышно было, как позванивает за окном серебряная капель. – Ребята, а может, и мы сделаем как-нибудь так же? – сказала Настенька. – Поговорим с ней, объясним… – Давайте, давайте! – закричали девочки в один голос: и Мая, и Эркелей, и Лида Королькова. – Зачем сразу учителю? Что мы, сами не можем!.. – Я тоже поговорю с ней, – пообещал Костя. – Она ведь не пионерка, ее же еще воспитывать надо. И мы все это делать обязаны. – Да, кстати сказать, Анатоля Яковлича еще и дома нет, – с чуть заметной лукавинкой улыбнулся Андрей Колосков, – он еще из Горно-Алтайска не вернулся. Все звено весело согласилось с Костей и Настенькой. Только Алеша пожал плечами. – А я что – разве против? – сказал он. – Пожалуйста! Но вот если бы Анатолий Яковлич с ней поговорил, то сразу и воспитал бы! Девочки тут же побежали искать Чечек. – Наверно, она уже в интернате. – Может, сидит да плачет! – Ой, лучше бы я никому про это сочинение не говорила! – А как же не говорить? Не говорить – нечестно. Да и все равно Марфа Петровна узнала бы! – Девочки, а может, она у Кандыковых? Костина мать, Евдокия Ивановна, ее очень любит!.. Костя лучше знал, где искать Чечек. По хрустящей, подтаявшей тропинке он прошел через сад, где старые березы и черемухи позванивали тонкими обледенелыми ветками. По этой тропочке школьные технички ходят за водой к Гремучему. Бурный ручей, бегущий с гор, никогда не замерзающий, шумел и сверкал среди молчаливых берегов. На высоком берегу ручья, на поваленном бурей дереве, сидела Чечек. Костя издали увидел ее шапочку с малиновой кисточкой. Она сидела, съежившись, в своем овчинном полушубке и, насупив тонкие брови, глядела на дальние, голубеющие в небе вершины. «Как снегирь сидит», – усмехнулся Костя. Чечек вдруг запела, и Костя остановился. Шумел и бурлил Гремучий, где-то на Чейнеш-Кая звенели ручейки. Тоненький голосок Чечек тоже звенел, как ручеек из-под снега: Я над речкой сижу одна, А речка бежит и шумит, И шумит наверху большая тайга, И большая Катунь тоже шумит… Я пойду в горы, домой, Матушка встретит меня. Матушка скажет: «Здравствуй, Чечек! Что ж ты долго не приходила ко мне?» Я пойду далеко в тайгу. Эне![2 - Эне – мать.] Эне! Я иду домой… Только плохо – снег на дороге лежит, Только плохо – волки ходят в тайге… Услышав про горы и тайгу, Костя подошел и сел на дерево рядом с Чечек. Несколько секунд они молча, без улыбки смотрели друг на друга. – Кенскин, ты что? – сказала Чечек. И, вспомнив, как Костин отец при каждой встрече спрашивает: «Ну, Чечек, как твои дела?» – она, стараясь быть вежливой, спросила: – Как твои дела, Кенскин? – Мои дела ничего, – ответил Костя, сурово поглядывая на нее, – а вот твои, однако, никуда не годятся. Чечек опустила ресницы. – Уж, кажется, домой собралась? – продолжал Костя. – Вот так: «Матушка, я иду к тебе… Матушка, я уже выучилась, а теперь иду телят пасти… Матушка, все люди учатся, а мне учиться не хочется!..» Чечек не выдержала – улыбнулась: – Я не так пела. – А почему же? Могла бы и так петь – правда была бы. – Ну, а что я сделала? – закричала Чечек, и смуглые щеки ее густо порозовели. – Ну, а что? Подумаешь – сочинение! Что, я его у Лиды украла, что ли? – Украла. – Нет, я ее тетрадку обратно положила. – Тетрадку положила, а ее труд, ее мысли взяла. И не притворяйся, будто не понимаешь! – Ее мысли?.. – повторила Чечек. – Да, ее мысли. А зачем? Разве у тебя своих нет? У тебя и своих хватает. И вот сейчас Марфа Петровна читает – два одинаковых сочинения! Придет в класс, спросит: «Кто у кого списал?» Ну, что ты тогда скажешь? Вот и придется перед всем классом признаваться. – Признаваться? – Ну да! И признаешься. А как же? Однако хорошо ли это тебе будет? – Са-авсем плохо… – прошептала Чечек. – Конечно, совсем плохо, – сказал Костя. – Но то, что ты сделала, еще хуже. Ну, да ничего. «Умел воровать – умей и ответ держать». – Если бы никто не знал… – помолчав, сказала Чечек, – тогда бы получше было. Правда, Кенскин? – Нет, – ответил Костя, – все равно так же плохо. Сочинение-то ведь украденное. Чечек опустила голову и, оттопырив пухлые губы, молча перебирала шелковую малиновую кисточку, спадающую на плечо. – Знаешь что, – подумав, сказал Костя, – зайди к Марфе Петровне и все ей объясни. А сейчас беги обедать. И совсем нечего тут сидеть одной да петь про тайгу. Подруги тебя ищут. Вставай, беги! Костя встал, и Чечек вскочила: – Кенскин, я к Марфе Петровне пойду и все расскажу! Правда? А потом возьму да новое сочинение напишу – правда, Кенскин? Костя искоса поглядел на ее повеселевшее лицо и чуть-чуть усмехнулся: – Эх ты, бурундук! – Хо! Бурундук! – засмеялась Чечек. – А что, у меня разве на спине полоски есть? Меня медведь не гладил! Чечек, подпрыгивая, побежала по дорожке. А Костя шел медленно и теплыми голубыми глазами задумчиво глядел кругом – на синие кусочки неба, светящиеся среди облаков, на склоны гор с обнажившимися камнями, на тихие лиственницы, которые, словно творя великую тайну, уже гнали к вершинам живые соки и готовили материал для своих пурпуровых шишечек, чтобы успеть вовремя нарядиться и торжественно встретить весну. Подарок юннатам В интернате было тихо. Так тихо в этой большой комнате еще никогда не бывало. Девочки занимались своими делами: кто сидел с книгой за длинным столом, кто штопал чулки, кто готовил постель, собираясь спать. Время было уже позднее. Черная тьма глядела в окна из-за голубых занавесок. Заняв середину стола, поближе к лампе, Чечек писала сочинение. Напряженно сдвинув брови, она выводила трудные строчки. Чечек хоть и ошибалась иногда, но очень легко говорила по-русски – в их алтайской начальной школе проходили русский язык. Да и, кроме того, на Алтае так много русских, что почти все алтайцы говорят на двух языках: и на алтайском и на русском. Но вот сочинение писать по-русски – это для Чечек было мукой. Тут ведь надо сразу несколько дел делать: и чтобы складно было, и чтобы понятно было, и чтобы русские слова были без ошибок написаны… Потому и стояла в этот вечер в интернате тишина – девочки старались не мешать подруге. Все уже знали, что Чечек ходила к Марфе Петровне и повинилась. И все до слова знали, что ей ответила Марфа Петровна. «Признать свою вину мало, – сказала она Чечек, – надо ее исправить. Садись-ка да напиши сочинение заново. Но уж смотри, чтобы тебе никто не помогал, а то как же я опять узнаю, кто это написал? Может, ты, а может, Мая, а может, Лида Королькова!.. А мне нужно твое лицо видеть!» Шелестели страницы, которые, читая книгу, перелистывала Мая Вилисова; чуть позвякивали вязальные спицы Катюши Киргизовой; невнятно шептались о чем-то в дальнем углу, сбившись в кучу, девочки… и шумела во тьме за окнами бурливая Катунь. Чечек задумалась, покусывая кончик ручки. Мая тотчас обратилась к ней: – Что? Может, помочь тебе? Чечек сверкнула на нее глазами: – Нельзя помогать! – Ну, а что же ты сидишь, думаешь? – Не знаю, как слово написать. – Какое слово? – Жеребенык! Или надо жеребенук? – Жеребенок! Нок! Нок! – закричали сразу изо всех углов. – Жеребенок!.. – Жеребенок, – шепотом повторила Чечек и принялась писать дальше. В одну из самых тихих минут кто-то постучал в дверь. Проворная Эркелей подбежала и откинула крючок. Но пороге появилась Марфа Петровна – высокая, худощавая, укутавшаяся в большой платок. – Марфа Петровна! – обрадовались девочки и, повскакав со своих мест, окружили ее. – Марфа Петровна, садитесь сюда! – Нет, вот сюда, на мою кровать – у меня мягко, мне новый матрац набили! – Нет, Марфа Петровна, лучше вот сюда, к печке – у нас печка очень теплая. Потрогайте! – Тише, тише! Что это, как грачи раскричались!.. – сказала Марфа Петровна своим грубоватым голосом. – Ну, как у тебя дела, Чечек? – Написала! – Все? – Нет, еще кончик остался. Са-авсем маленький кончик остался! – Ну, садись, дописывай. Марфа Петровна, как она это часто делала, прошлась по интернату, осмотрела постели девочек – чистые ли, проверила, у всех ли есть полотенце, потрогала печку – хорошо ли протоплена, спросила, какой у них сегодня был обед… А потом уселась, прислонясь к печке спиной. Она была уже немолодая, но ее лицо сохраняло свои чистые линии, синие глаза светились, белые зубы блестели, и лишь около глаз да на щеках, там, где в юности были ямочки, залегли тонкие морщинки. Девочки, как цыплята около наседки, уселись вокруг нее. – Марфа Петровна, вы нам что-нибудь расскажете? – Марфа Петровна, расскажите! – Да нечего, нечего мне вам рассказывать, – сказала Марфа Петровна. – Что это, каждый раз «расскажите да расскажите»!.. Чечек, а ты куда вскочила?.. Дайте мне хоть когда-нибудь посидеть да помолчать… Пиши, Чечек, пиши! Я вот посижу тут с вами да подремлю у печки… Что это, уж нельзя старому человеку у вас посидеть да подремать!.. Марфа Петровна уткнулась подбородком в накинутый на плечи теплый платок и закрыла глаза. И снова в интернате наступила тишина, и снова стало слышно, как чуть-чуть поскрипывает перо Чечек и как в глубокой апрельской темноте шумит Катунь… Девочки на цыпочках ходили вокруг Марфы Петровны и разговоры свои вели только на ухо друг другу: Марфа Петровна устала, пускай отдохнет… Тихо, одна за другой, бежали минуты. Хоть и молча сидит с ними Марфа Петровна и даже сидя спит, а все-таки так хорошо, что она пришла! Сразу как-то спокойнее стало в интернате, будто кто-то родной, напоминающий маму, присутствует здесь. Чечек дописала последнюю строчку, положила перо и оглянулась. Несколько голосов зашелестело со всех сторон: – Чечек, написала, да? – Чечек, написала? – Написала, – шепотом ответила Чечек. Она сказала очень тихо, но Марфа Петровна сразу открыла глаза, будто только и ждала этого слова, чтобы проснуться. – Вот как меня сон одолел, а? – сказала она, покачивая седеющей головой. – Ну-ну… Чечек, блестя черными глазами, стояла перед ней: – Марфа Петровна, а я написала! – Хорошо, давай сюда тетрадь. – Марфа Петровна встала, спрятала под платок тетрадку и сказала: – Ну вот, а теперь, когда я отдохнула, скажу вам одну новость. Только сейчас вспомнила… Девочки оживились: – Какую? Какую новость?! – А новость такая: Анатолий Яковлевич из Горно-Алтайска привез кроликов. Теперь у наших юннатов свои кролики будут. Девочки переглянулись: – Кролики? А какие? А сколько? – А где они, у Анатоля Яковлича? Они бросились одеваться, хватали шубы, платки. – Марфа Петровна, а почему же вы нам раньше не сказали? – спросила Лида Королькова. – Мы бы уже давно сбегали посмотрели!.. – Да вот сама не знаю. Чего-то села и заснула, – ответила учительница. – Совсем старая, видно, становлюсь. Тогда Чечек, вдруг что-то сообразив, подошла к Марфе Петровне и пытливо заглянула ей в глаза: – Марфа Петровна, а вы правда спали? – Ну, а как же? Спала, даже сны видела!.. Но Чечек, поймав какие-то лукавые искорки в глазах учительницы, тихонько покачала головой: – Ой, нет, Марфа Петровна, вы, наверно, не спали. Это вы, наверно, так, нарочно заснули, чтобы я… чтобы подождать, когда я сочинение напишу. Марфа Петровна улыбнулась: – Ну, вот еще выдумала! Буду я тебя дожидаться! Но Чечек уже уткнулась лицом в ее теплый платок и весело кричала: – Да, не спали, не спали, меня дожидались! Чтобы я тоже пошла кроликов смотреть. Да, да, да! У Марфы Петровны был с собой фонарь «летучая мышь». Девочки шли, держась друг за друга, за слабым огоньком, который покачивался впереди. В деревне кое-где светились окошки. Темное небо висело над головой, и еще темнее были конусы гор, громоздящихся по сторонам. Совсем близко, за усадьбами дворов, невидимая Катунь с широким разгоном гнала свои кипящие волны. – Эх, взбаламутила я вас! – ворчала Марфа Петровна. – Надо бы до утра подождать… – Да что вы, Марфа Петровна, как же это до утра! – кричали в ответ девочки. – Ребята уж, наверно, там давно, а нам – до утра!.. А ребята и в самом деле уже толпились в просторной кухне директора школы Анатолия Яковлевича. И сам Анатолий Яковлевич, веселый, смуглый человек со смоляными кудрями и узкими смеющимися глазами, сидел на корточках перед клеткой с кроликами. Девочки толпой ворвались в кухню и сразу прибавили шуму, визгу, смеху, восклицаний. – Ой, какие хорошенькие! Да это просто маленькие зайчики! А они не кусаются? А их можно гладить?.. Анатолий Яковлевич сунул в клетку свою широкую руку и вытащил одного кролика. Кролик, прижав уши, испуганно косился на ребят и вырывался. – Это шиншилла, – сказал Анатолий Яковлевич. – Видите, совсем темный. Погладьте, не бойтесь. Посмотрите, какой он мягкий! Несколько рук протянулось к кролику. Ребята отталкивали друг друга, каждому хотелось хоть чуть-чуть коснуться нежной темно-серой шкурки. В это время хлопнула дверь и вбежал еще один мальчик – Алеша Репейников. Алеша жил на самом дальнем конце деревни и случайно узнал от своего младшего братишки, что Анатолий Яковлевич привез кроликов. Расталкивая ребят, Алеша прорвался к клетке: – Ну-ка, где они? Ух ты, какие звери! А как мордочками шевелят! Анатолий Яковлевич, дайте подержать, а? Ну, одну минуточку подержать, а? Ну дайте, пожалуйста, а? Анатолий Яковлевич дал ему кролика. Но, едва кролик очутился у Алеши в руках, он сразу забрыкал задними ногами, рванулся и прыгнул на пол. Ребята с криком и смехом принялись его ловить, но кролик был увертлив и силен: даже когда его поймали, он и то вырвался. Алеша, пока ловил его, упал два раза, причем один раз попал руками в поросячий корм, а другой раз – в чугунок с углями. Но поймал кролика все-таки не Алеша, а Анатолий Яковлевич. Он прижал его своей сильной рукой, взял за загривок и сунул в клетку. – Ух ты, хороши! – с восхищением повторял Алеша, не сводя с кроликов глаз. – Мне как руки ободрал, до крови! – Можно их чем-нибудь покормить, а? – спросила Чечек. – Анатолий Яковлич, можно, я покормлю? – Надо им овса дать, – сказал Анатолий Яковлевич. – Алеша, принеси-ка, там на лавке мешочек с овсом лежит… Ну, вот так… Теперь ты, Чечек, держи мешочек, а Репейников им в кормушку насыплет. Чечек взялась было за мешочек, но вдруг насупилась и обернулась к Мае Вилисовой: – Мая, на, подержи, я не буду. Мая взяла мешочек, а Чечек хмуро отошла в сторону. На прощание, когда ребята уходили домой, Анатолий Яковлевич сказал: – Есть у меня к вам, товарищи, важный разговор. – Какой разговор? Сразу стало очень интересно. – Какой разговор, Анатолий Яковлич? – Но об этом поговорим завтра, когда все ученики будут в школе, – сказал Анатолий Яковлевич. – Я хочу, чтобы в этом важном разговоре участвовали все до одного человека. И как ни допрашивали его ребята, Анатолий Яковлевич больше ничего не сказал. Важный разговор На другой день, после занятий, было объявлено общее собрание. Собирались в большом зале, уставленном геранями, фуксиями и тоненькими деревцами воздушных аспарагусов. – Ребята, скажите мне, кто из вас видел яблоню? – спросил Анатолий Яковлевич. – Живую, растущую яблоню?.. Поднимите руку. Ребята с любопытством и с улыбками переглядывались. Но руки никто не поднимал. – А яблоки кто ел? – Я! – поднял руку Кандыков. – Мы тоже ели! – отозвалось еще несколько голосов. – И я!.. Сладкие! – В нашем колхозе почти все ели, – объяснил Костя. – В прошлом году наш председатель ездил в Горно-Алтайск, целый мешок привез. И всем роздал. – А я даже и не видала никогда! – раздался тоненький голосок Эркелей. – Так вот что я вам скажу, ребята: мы с вами отстаем. Уже многие школы начали сажать яблоневые сады. Собрание оживилось: «Сады!..» Сразу поднялось несколько рук: – А где взять яблоньки? – А которые посадили – яблоньки у них прижились? – А у кого-нибудь яблоки выросли?.. – Вот как вы! – усмехнулся Анатолий Яковлевич. – Сразу как из пулемета! Сейчас все расскажу. Многие из вас, наверно, слышали от отцов или от дедов, что у нас, в Горном Алтае, яблони не растут и яблоки не созревают, что сады не выдерживают наших зим, нашего капризного климата – слишком резкая смена температур губит яблони… Так говорят. А вот я вчера видел в облоно учительницу из Черги, Анастасию Петровну. Так что же, товарищи? Ее саду в этом году десять лет исполнилось. И вот уже несколько лет Чергинская школа снимает урожай. Там теперь и колхозники начали яблони сажать… И вот еще: Аносинская школа посадила большой сад – и яблонь насажали, и вишен, и ягодников. И даже премию за свой сад получили. В Шебалине этой весной посадили саженцы. А Шебалино повыше нас, там это дело потруднее. В Челушманской долине, около Телецкого озера, тоже, говорят, школьники хороший сад вырастили… А мы-то что же? Что же мы-то сидим? Разве у нас земли нет! Есть! Вон какой участок под огородом около Чейнеш-Кая – богатейший чернозем! Да если мало будет, у колхоза попросим, на такое дело нам всегда земли дадут. Ведь сады – это новая радость наша, новое богатство наших колхозов. И это мы, комсомольцы, пионеры, школьники, – в первую очередь мы! – должны их сажать и выращивать и утверждать их всюду, где бы мы ни были, где бы мы ни жили… Комсомольцы, пионеры, хочу слышать ваше слово! Собрание взволнованно загудело. Поднялось несколько рук, посыпались вопросы. И самый главный: – Где саженцы взять? – Саженцы нам даст наш алтайский Мичурин – Михаил Афанасьевич Лисавенко, – ответил Анатолий Яковлевич. – Я уже был у него вчера… Вот у кого сад, ребята! Покоя не буду знать, пока и у нас – хоть маленький, хоть небогатый – не зацветет яблоневый сад! Чечек тоже подняла было руку. Она хотела сказать: «Ну, давайте сажать поскорее!» – но тут же опустила руку и закусила губу. Что это она выскакивает? Спрашивают ведь у пионеров… А она-то кто? Чечек вдруг стало очень обидно, будто ее оттеснили куда-то в последние ряды, отстранили, к ней не обращаются, ее ни о чем не спрашивают… И вот теперь в школе смотрите что задумали – сад посадить! А ее даже и не зовут! И Чечек, медленно краснея, молча сидела на собрании, опустив глаза и приподняв подбородок. Собрание долго не расходилось: всем хотелось знать, какие будут сорта. И еще надо было узнать, как какой сорт выглядит и каковы яблоки этого сорта на цвет, на вкус и на запах… Анатолий Яковлевич все это предвидел: он записал все сорта, которые можно взять в питомнике Лисавенко, и привез фотографии отдельных плодов. Сад решили заложить на большом черноземном участке у подножия Чейнеш-Кая. Ребята, расходясь, загадывали, что они будут сажать, какие сорта яблонь, какие ягодники. – Я посажу «пурпуровую ранетку»! – повторяла своим звонким голосом Мая. – Я обязательно «пурпуровую ранетку» посажу! Говорят, в Чергинской школе «ранетки» есть – как яблочки созреют, так все дерево стоит совсем красное, ну сверху донизу! – А я все равно какую посажу, – отвечала Эркелей, – лишь бы только выросла!.. Говорят, они так цветут хорошо!.. Девочки перебивали друг друга, загадывали, что они посадят, и как будут ухаживать, и как будут выращивать, и как зацветут их яблоньки. – Чечек, а ты что молчишь? – сказала вдруг Лида Королькова. – Молчит, как будто ей и дела нет! – Конечно, нет, – ответила Чечек. Подруги с недоумением уставились на нее: – Как это тебе дела нет? Почему же? Разве ты не будешь яблоньки сажать? – Я же не пионерка! – сказала Чечек и поджала губы. Девочки закричали в один голос: – Но ты же школьница! – Разве яблони только одни пионеры сажают? Вот еще! – Настенька, – взволнованно обратилась Лида к старшей вожатой, – а Чечек не хочет яблоньки сажать! Настенька, положив руку на плечо Чечек, заглянула ей в глаза: – Неужели тебе, Чечек, и вправду не хочется яблоньку посадить? Разве ты ленивая? – Я не ленивая! – рассердилась Чечек. – Я хочу сажать яблоньки! Да ведь Анатолий Яковлич сказал – комсомольцы… пионеры… У Чечек вдруг брызнули слезы. Подруги засмеялись и с улыбкой принялись объяснять Чечек, почему он так сказал: во всякой работе пионеры должны быть впереди! Но разве это значит, что если человек не пионер, то он и яблоньки сажать не должен? – Чечек, – ласково спросила Настенька, – скажи, а почему же ты не пионерка? Почему ты тоже в отряд не вступаешь? – А у нас в той школе вожатого не было, – ответила Чечек, утирая слезы. – А потом вожатый приехал… говорит: записывайтесь кто хочет. Я думала: ну, а что там делать? И не записалась. А потом вожатый заболел. А потом, летом, я поехала к бабушке в бригаду. А потом, осенью, – прямо сюда. А я почем знаю, почему так все получилось! – Девочки, давайте примем ее в отряд, – несмело предложила Эркелей. Лида Королькова, которая носила на рукаве красную полоску, утверждающую ее звание вожатой звена, строго посмотрела на Эркелей: – Вот если бы мы в горелки играли, тогда бы ты могла так говорить: «Давайте, девочки, ее примем!» Разве в пионерский отряд так принимают? Надо еще человека проверить – как учится, как работает… Вот давай, Чечек, подтянись до Первого мая – ну, чтобы у тебя все отметки были хорошие. И какую-нибудь работу возьми… – Да будем яблоньки сажать – вот тебе и работа! – сказала Настенька. – Тогда и покажи всем, как ты работать умеешь! А что? Не сумеешь, что ли? – Я не знаю… – сказала Чечек. – Я еще никогда не сажала. У нас в тайге яблони не растут. – О, а мы-то разве сажали! – засмеялась Мая. – Вместе будем!.. Ну, уж скорее бы весна приходила! А тихая Эркелей, которая смотрела на бегущие по небу веселые розовые облака и слушала звон капели, негромко сказала: – А весна-то идет уже… Костино колдовство Костя делал доклад. Он рассказывал юннатам о том, что его самого ошеломило на уроке, – о солнечном луче, который проникает в зеленый росток пшеницы, превращается в крахмал, сахар, клейковину и попадает в хлеб. А люди едят хлеб – и так этот солнечный луч попадает в мускулы, кровь, дает человеку движение, тепло, жизнь… Костя объяснял, как солнце дает жизнь растению. Растение кормит животных. А человек питается и растениями и животными. И получается, что жизнь на земле зависит от хлорофиллового зерна, от этой маленькой зеленой крупинки, лежащей в ткани растения. Эта зеленая крупинка и есть то звено, которое берет от солнца все, что нужно для жизни на земле. – Вот я и думаю, – говорил Костя, – как надо человеку беречь каждую зеленую ветку. Другой раз взял кто-нибудь да сломал деревце в тайге. Или спалил костром зеленую поляну. Или просто сорвал какой-нибудь цветок да бросил… Ну конечно, в тайге деревьев хватит. И травы хватит. Но я думаю, однако, вот что: нам бы надо помнить, какую работу делает эта зеленая веточка для нас! Это она принимает солнце, заготавливает нам пищу, очищает воздух для нашего дыхания… Ребята, давайте, однако, об этом не забывать, давайте будем людьми сознательными и благодарными! Чечек слушала Костю, не спуская с него глаз. Сколько досады вызывало в ней это хлорофилловое зерно, когда она учила ботанику! Какие-то там клеточки, какая-то протоплазма, какие-то устьица… И разве думала она когда-нибудь, какую службу оказывает человеку такая вот травинка, какое чудесное, огромное дело она делает! Ей живо представилось зеленое поле. И каждая былинка в этом поле тянулась к солнцу, и каждой былинке солнце ласково протягивало длинный горячий лучик и кормило ее… И зеленым березам протягивало солнце свои лучи, и зеленой хвое сосен и лиственниц. И все это чудо происходило в большом молчании, в молчании праздничном и торжественном… И Чечек вдруг подумалось, что нет у человека более сильных и более необходимых друзей на свете, чем эти маленькие зеленые хлорофилловые зернышки, так безмолвно живущие на земле. Живут и живут себе потихоньку, растут и растут, и все время трудятся, и все время запасают пищу, тепло, свежий воздух для всех – и для птицы, и для коровы, и для медведя, и для человека… Так, пожалуй, про каждую травинку даже песню пропеть можно! Перед Костей на столе стоял микроскоп – Костя попросил его у Анатолия Яковлевича. Ребята давно уже с любопытством поглядывали на эту маленькую таинственную трубу. Чечек перед докладом спросила у Кости: «А что же такое там есть, в этой трубе?» Костя сказал, что там видны клеточки растения. Чечек сморщила свой коротенький нос: «У, а я думала – еще что-нибудь!» Но после доклада ей хотелось видеть именно эти клетки растения. А какая же она все-таки, эта клетка? И где там сахар, и где там крахмал?.. Костя закончил доклад и сказал: – Ну, а теперь я превращаюсь в волшебника и буду делать чудеса! Ребята, и большие и маленькие, сидели очень тихо на докладе. Может, они тоже, как Чечек, видели перед собой необыкновенные картины той незримой работы, которая совершается вокруг нас на земле?.. Но когда Костя взялся за микроскоп, то все зашевелились, заговорили, окружили Костю: – Теперь можно в микроскоп посмотреть? – Ну-ка, дай заглянуть! Все по очереди заглядывали в трубу. Чечек толкалась, пробиваясь вперед: – Пустите меня! Ну-ка, пустите меня! Не дождавшись очереди, она сунулась к микроскопу. В это время с другой стороны сунулся Алеша – и две головы крепко стукнулись над трубой. – Ой! – вскрикнул Алеша, схватившись за лоб. Чечек тоже схватилась за голову. Ребята дружно расхохотались. И Алеша засмеялся: – Ох, и голова же у тебя твердая! Но Чечек не засмеялась и ничего не ответила. – Ты что надулась? – со смехом сказала ей Мая. – Разве он нарочно? – Конечно, нарочно! – ответила Чечек, приподнимая подбородок. – Он всегда мне назло делает! – Ну, Чечек, подходи же! – сказал Костя. – Ты будешь смотреть или нет? Чечек осторожно наклонилась над микроскопом. Огромные, словно нарочно сделанные клеточки растения лежали под стеклом, бледно-зеленые, с капельками жирного блеска. – А сейчас я буду колдовать, – сказал Костя. Настенька, старшая вожатая, засмеялась: – Колдун, а без бороды! Наверно, еще колдовать не научился – молод! – А вот посмотрите! Костя подлил чего-то в воду, где лежал кусочек растения, и сказал: – Хочу, чтобы мы увидели, есть ли в этой клеточке виноградный сахар. Если есть, пусть он будет розовым! И все увидели, как протоплазма клеточек окрасилась в розовый цвет. – Ой! – коротко ахнула Чечек. – Как же это? – Хочу узнать, есть ли тут крахмал, – продолжал Костя. – Если он есть, пусть сделается голубым! – и добавил еще чего-то в воду. И тотчас мелкие крупинки, которые таились в клеточках, стали лазоревыми. – Ой, здорово! – раздалось вокруг. – Теперь я хочу, чтобы мы видели, где тут клетчатка, – пусть она станет синей! Костя добавил в воду какой-то прозрачной жидкости – и стенки клеточек стали синими. Каждая клеточка лежала под микроскопом вся раскрашенная – розовая, голубая, синяя, – вся расчлененная на части неизвестным волшебством. Старшие ученики, Костины одноклассники, посмеивались: они тоже знали это волшебство! Но младшие глядели на Костю изумленными глазами. А больше всех удивлялась Чечек. Она начинала думать: уж не примешалось ли тут и в самом деле какое-то колдовство? – Дай я тебе помогу! – торопливо сказала она, когда Костя стал собирать свои склянки. – Давай я тоже понесу! Костя понес микроскоп в физический кабинет. Чечек со склянками в руках пошла за ним следом. Юннаты, очень довольные докладом, расходились, смеясь и переговариваясь. – Поставь и уходи, – сказал Костя. – Я сам уберу. Чечек поставила пузырьки на стол, но не ушла. Она молча рассматривала какие-то странные, неизвестные приборы, которые стояли на полках: колбы, воронки, трубочки. В уголке около окна она заметила большую стеклянную банку, прикрытую бумагой. Чечек осторожно приподняла бумагу и вдруг увидела что-то очень красивое: в банке, в воде, висела нитка, укрепленная на деревянной перекладинке, и на этой нитке что-то сверкало, словно крошечные хрустальные бусинки… – Кенскин, что это? – А куда ты забралась, однако? – рассердился Костя. – Не трогай! Толкнешь – и все испортишь! Когда надо будет, сам покажу. Уходи отсюда! Но Чечек не испугалась: – Кенскин, я не трогаю. Ты только скажи, пожалуйста, что это такое? А? Это тоже колдовство? – Да. – Значит, ты правда колдун? Костя взглянул на Чечек: смеется? Нет, Чечек не смеялась. Ее черные, чуть раскосые глаза глядели на него серьезно и пытливо. Костя не выдержал. – Фу, бурундук! – усмехнулся он. – Уж сразу и поверила. Я не колдун, а химик. – Химик? В быстром воображении Чечек пронеслись все только что виденные чудеса, которые так легко делал Костя, и то чудо, которое творится у него в банке, и она сказала, заглядывая Косте в глаза: – Кенскин, научи меня, а? Я тоже хочу быть химиком! – Ну вот «научи»! – возразил Костя. – Придет время – сама всему научишься. Ведь это же нам в школе преподают! – А то, что в банке, – тоже в школе? – Ну, то не в школе. То я сам в книге прочитал, а теперь делаю опыт. – А что будет? Костя, наклонившись над банкой, долго смотрел на нитку с прицепившимися к ней искорками. – Что будет? Будет хрустальное ожерелье. – Ожерелье? – обрадовалась Чечек. – Ой, как хорошо! Кенскин, а если я как следует поучусь, то буду химиком? – Если как следует поучишься, то, конечно, будешь. Однако у тебя терпения не хватит. – Хватит! – крикнула Чечек. – Вот увидишь! – Хорошо, увижу, – ответил Костя и, почти насильно выпроводив Чечек, закрыл на ключ дверь кабинета. У подножия Чейнеш-Кая Отгудел, отшумел над молчаливыми горами и долинами сердитый Хиус – северный ветер – и умчался туда, куда текут воды Катуни и Бии, сливаясь в большую реку Обь, – в царство снега и льда, к Ледовитому океану. Один за другим проходили апрельские дни. Горы сбрасывали надоевшие за долгую зиму снега, и на склонах, на теплом, солнечном припеке, уже мерещилась нежная весенняя зелень. Еще немного – и закачались на выступах гор и в долинах светло-желтые первоцветы, похожие на связку золотых ключей; раскрылись маленькие синие фиалки; ярко-розовым цветом оделись ядовитые кустики волчьего лыка, и на лиственницах, растущих всюду по Алтайским горам, запестрели желтые и пурпуровые шишечки… Юннаты волновались, приставали к Настеньке, а Настенька и сама волновалась не меньше: уже весна! Уже земля лежит влажная и черная, а саженцев у них еще нет! Анатолий Яковлевич успокаивает их: – Не бойтесь! Все будет в свое время. Что хорошего, если мы посадим сад, а наутро мороз ударит? Подождите – выберем денек… Этот денек наступил в конце апреля. Сразу после занятий ребята вышли копать ямки под саженцы. Запестрели платья и рубашки у подножия молчаливой Чейнеш-Кая, загомонили голоса. Жирный чернозем легко поддавался заступу, и от влажных комков поднимались тонкие испарения. Чечек, повязав косы вокруг головы, чтобы не мешали, старательно нажимала на заступ ногой. Она знала: ей надо очень хорошо работать. А если она будет работать кое-как, то все скажут: «Ну, какая же из нее будет пионерка? В отряде ленивые не нужны!..» Чечек копала ямки и разбивала комки. Но солнце, весна, душистый ветерок, прилетающий то с вершины горы, с цветущих лиственниц, то с зеленых холодных волн Катуни, отвлекали ее. Она поглядывала вверх, на лиловые скалы Чейнеш-Кая, среди которых, словно свечки, белели взбирающиеся наверх березы. Вот бы залезть туда, на самую вершину, и поглядеть кругом! Сколько гор можно увидеть оттуда!.. Она прислушивалась к неуемному плеску Катуни, к ее буйному весеннему веселью. Вот бы сесть на плот, отвязать его и помчаться по течению! Куда донесет вода? Может, до самого Бийска!.. А потом, спохватившись, с яростью принималась копать, и комки из-под ее заступа разлетались во все стороны. Когда стемнело и ребята один за другим положили заступы, староста кружка юннатов Костя Кандыков обошел участок. Анатолий Яковлевич еще с засученными рукавами и с заступом в руке стоял у калитки будущего сада. Руководитель по физкультуре Григорий Трофимович, молодой, щеголеватый, сидел рядом на бревнышке, прислонив свой заступ к ноге. Костя подошел к ним. – Анатолий Яковлевич, а, однако, неладно будет, – сказал он озабоченно. Оба учителя посмотрели на него. – А что же неладно, Кандыков? – Вода далеко. Если весна сухая, поливать нужно как следует. Анатолий Яковлевич пожал плечами: – Ну, что же поделаешь? Можно бы, конечно, из нашего прудика воду брать… – Нет, нельзя, Анатолий Яковлевич. Пруд у нас очень маленький. А мы же хотели туда мальков пустить… – Так что же ты, Кандыков, предлагаешь? – вытирая травой свои испачканные землей желтые ботинки, спросил Григорий Трофимович. – То, что ты сказал, и без тебя известно. И раз выхода нет – значит, придется все-таки брать воду из Катуни. Костя в его голосе почуял чуть заметную насмешку, и легкий румянец появился у него на лице. – А я думал… Может, не из Катуни… – Ну, ну! – живо подбодрил его Анатолий Яковлевич. – Ну, продолжай! Я, кажется, уже понимаю тебя. Ох, парень, ну ясная же у тебя голова! Я уже и сам об этом думал. Ну конечно, конечно, не из Катуни надо воду брать, а из Гремучего! Ведь это ты хотел сказать, да? Узкие черные глаза Анатолия Яковлевича засветились весельем. Он дружески хлопнул по плечу Костю, и Костя улыбнулся: – Да, Анатолий Яковлевич, это. – Ну, ну, как же ты думаешь это сделать? – Я думаю, надо подняться повыше по Гремучему и оттуда отвести к нам ручеек… Арык такой. Чтобы прямо в наш прудик вода бежала… Григорий Трофимович взглянул на Костю с изумлением: – Сообразил! Здорово! Анатолий Яковлевич, веселый и радостный, будто ему только подарили бесценный подарок, воскликнул: – Да мои дети разве что-нибудь не сообразят! Да с моими детьми горы повернуть можно, не то что ручей!.. А на другой день, к вечеру, из школы отправилась делегация за саженцами в город Горно-Алтайск, в знаменитый питомник ученого-мичуринца Михаила Афанасьевича Лисавенко. Ехали трое: Анатолий Яковлевич, староста кружка юннатов Костя Кандыков и его товарищ юннат Вася Манжин, который не чаял поскорее попасть к Лисавенко и посмотреть, как растут яблони. Накануне, собирая Костю в дорогу, мать заботливо наказывала: – Уж раз собрались сад сажать, так смотрите там яблоньки-то с умом выбирайте! А то привезете таких, что у нас и расти не будут, – тогда еще хуже наделаете, народ совсем перестанет верить во все эти затеи. Смотрите не погубите нужного дела! Дело это очень серьезное да не простое… Дело это капризное, тут надо всю душу положить, а не как-нибудь! Это не картошина: сунул в землю – она и растет, ударит мороз по ботве, а она новую ботву даст да и опять растет. Яблоня после мороза новых побегов не дает! А отец, который, отдыхая после трудной плотничьей работы на постройке колхозного двора, сидел около радиоприемника и с трубкой в зубах слушал тихую музыку, с чуть заметной усмешкой покачал головой. – Ребят забавляют, – сказал он, – вот и весь от этого дела толк… Костя поглядел на отца. Костя был очень похож на него: такой же крутой лоб, такие же спокойные голубые глаза с темными ресницами, мягко оттеняющими их голубизну. – Почему ты так говоришь? – На опыте знаю, вот и говорю, – ответил отец. – И я сам, и мой батя – твой дед – с этим делом намучились. Тоже все хотелось яблоньки завести. У деда твоего в Орловской губернии когда-то большой сад был… А здесь, как мы ни старались, – ничего! Другой раз уж и приживется, глядишь, и цвет наберет – хвать мороз! И крышка. Снова посадим, снова вырастим, другой раз даже до осени добережем – возьмет да ударит в августе белым инеем, да по завязям!.. Дед твой прямо слезами плакал – вот до чего! Так и бросил. А дед хороший садовод был и то ничего поделать не мог. Ну, а что же вы сможете? Так, только время да деньги потратите – на том и кончится. Отцовы слова немножко расстроили Костю. Он помнил своего деда, этого неугомонного, терпеливого человека, который всю жизнь воевал с землей и все силы отдал, чтобы покорить ее, но так и не покорил… Наутро Анатолий Яковлевич успокоил Костю. – Наши деды не так брались за дело, – сказал он. – Наши деды не знали Мичурина, и Мичурин не знал их. Орловские яблони не смогли расти на Алтае и сейчас не смогут. А мичуринские смогут. А если бы не могли, то и у Лисавенко сады не цвели бы и яблоки не созревали! Костя выслушал его и сказал: – Все-таки поглядеть бы… Анатолий Яковлевич засмеялся: – Вот это характер! Ничему на слово не верит! – И, похлопав его по плечу, добавил: – Ничего, завтра посмотришь. Тогда, может, поверишь! …Солнце касалось вершины Чейнеш-Кая, когда они спустились к пристани. Кое-кто из ребят дошел с ними до берега и, простившись, побежал домой делать уроки. Чечек не ходила их провожать. Она долго стояла на поваленном дереве над Гремучим ключом. Ей было видно оттуда, как отошел от берега плот, как двинулся он, плавно раздвигая зеленые, еще искрящиеся вечерним блеском волны, и как пристал к тому берегу, озаренному жарким светом заката. Синяя тень Чейнеш-Кая уже одела школу и деревню своим вечерним сумраком. Но на том берегу было еще светло и ясно. И Чечек было видно, как по белому полотну шоссе подошла грузовая машина и, забрав школьных делегатов, умчалась и пропала среди лиственниц и березовых зарослей, неподвижно застывших над шумливой и пенистой рекой. Юннаты ходят по городу Город Горно-Алтайск лежит в долине среди округлых холмов, на самом пороге Горного Алтая. Косте, нигде не бывавшему дальше своего берега Катуни и тайги окрестных гор, Горно-Алтайск показался очень большим и красивым. Он останавливался перед белыми каменными домами банка и почты. Дом Советов, светлый и праздничный, встал перед ним, как дворец из какой-то хорошей сказки. Ему нравилось, что всюду по улицам настланы дощатые дорожки, так что и в дождь можно пройти, не увязая в грязи. Доски эти качались и прогибались под ногой, и обоих друзей – Костю и Васю Манжина – это очень забавляло. К Лисавенко пошли не сразу. У Анатолия Яковлевича были дела в облоно, и он отпустил ребят погулять по городу. Они расстались у Дома Советов, около густого сквера. – Вот этот сквер, между прочим, Лисавенко сажал, – сказал Анатолий Яковлевич. – А раньше тут была пустая луговина. – Один? – удивился Манжин. – Да нет, не один: комсомольцы помогали. Насадили прутиков, а сейчас уже вон какие деревья! Да и по городу пойдете – везде деревья растут. И все они со станции Лисавенко. Вот какой человек живет на свете, ребята! Счастливая судьба у этого человека: пока живет – всем приносит радость, а умрет – его сады будут цвести по всему Алтаю, и люди имя его будут вспоминать с благодарностью. Вот как надо жить, ребята! – Хоть бы посмотреть на него, однако! – сказал Костя. – Сегодня посмотрим, – улыбнулся Анатолий Яковлевич. – Сейчас окончу свои дела в облоно – и пойдем. А вы зря времени не теряйте, зайдите пока в Краеведческий музей – это как раз по дороге на станцию. Костя и Вася Манжин, держась друг за друга, шли по тихим улицам, осененным деревьями. Они удивлялись, что по улицам ходит столько народу: и туда идут, и сюда идут, и когда же, однако, эти люди работают? Они постояли у витрины универмага, полюбовались всякими богатствами, которые были там выставлены, – и обувь, и рубашки, и разная посуда, и всякие портфели, и новенькие, блестящие калоши, и тетради, и краски… Хотели войти в магазин, но не решились, пошли дальше. Проходя по мосту, остановились, поглядели через перила на извилистую речку, мелкую, но бурливую. – Эта река как называется? – спросил Костя у малыша, проходившего мимо. – Улалушка, – ответил мальчик и остановился перед ними. – А вон там – рынок. Летом там мед продают. – А-а, вот это и есть Улалушка… – задумчиво сказал Костя. – Манжин, ты видишь? Вот от этой речки, значит, и город раньше назывался Улала. – А тогда это и не город был, – ответил Манжин, – а так просто, деревня. И грязно тут, говорят, было – ног не вытащишь! Этот же малыш, белокурый, но с алтайским разрезом голубых глаз, проводил их до музея. Костя улыбнулся ему: – Пойдем с нами? Мальчик покачал головой: – Нет. Я уж ходил. Там страшно. В музее никого не было. Товарищи несмело двинулись по безмолвным прохладным комнатам. Шаги в этой тишине раздавались так гулко и голоса звучали так странно, что ребята сразу стали ходить на цыпочках и говорить шепотом. Они поднялись наверх. Манжин, который шел впереди, вдруг остановился, попятился, наступая на ноги Косте. Костя выглянул из-за его плеча, готовый и сам броситься вниз: – Что там? – Фу ты! – смущенно улыбнулся Манжин. – Я думал, что живой! Прямо перед ними, в глубокой нише, стоял шаман. На его плечах висела косматая баранья шуба; на голове, в черных космах, торчали белые перья. Множество полосок из пестрого ситца свешивалось с головы на спину, и на конце каждой полоски висел бубенчик. У ног шамана лежал огромный, обтянутый кожей бубен с изображением какой-то злобной черной рожи. – Значит, вот они какие были!.. – сказал Костя, разглядывая шамана. – Ну и страшный же! – И даже какой-то отвратительный, – поморщился Манжин. – Ну, уж я бы такого никогда в свой дом не впустил. Ну его! Пойдем! Манжин повернулся направо и вдруг отпрянул назад и снова наступил Косте на ногу. В углу сидела женщина в старинном алтайском наряде, в высокой меховой шапке, в длинном чегедеке,[3 - Чегедек – одежда замужней женщины, длинная, до земли, без рукавов; надевается поверх шубы. Чегедек как бы означал рабское подчинение женщины мужу.] с черными косами на плечах. – Что, еще живую увидел? – усмехнулся Костя. – С тобой, оказывается, по музеям ходить нельзя – все ноги отдавишь! Приятели дружно рассмеялись, но ненадолго: прошлое алтайского народа вставало перед ними – темное, тяжелое, мрачное, бесправное… И все грустнее, все тяжелее становилось на душе. И трудно было поверить, что все это когда-то существовало. Манжин возбужденно почесывал затылок, черные глаза его горели – Костя никогда не видел у Манжина таких глаз. – Ты гляди, гляди… – повторял Вася. – Женщину можно было продать, купить… как лошадь или как собаку. Алтайскую женщину, такую же, как моя мать! Через два шага он снова тянул Костю за рукав: – Гляди – ойротский хан угоняет алтайских детей. Он им всем веревки на шею надел – смотри: как собакам! Это все его рабы, он их купил или угнал просто. Это вот и меня мог бы так же сейчас на веревке вести!.. Ах, бедный, бедный алтайский народ, какой же ты был беззащитный! С удивлением стояли они перед странными предметами, которыми алтайцы обрабатывали землю. Вот андазын – деревянный крюк, напоминающий соху. Этот крюк привязывали к седлу верховой лошади и так пахали. А вот сухое дерево с растаращенными сучьями – этими сучьями боронили поле… Мальчики переглядывались, усмехались: на полях в их колхозах они привыкли видеть тракторы с могучими плугами, с боронами и сеялками. Весь музей обойти не успели – Анатолий Яковлевич пришел за ними. Костя, когда они вышли из музея, не сразу опомнился. Солнце, тихие улицы, белый дворец Дома Советов, видневшийся вдали, нежный дымок зелени на деревьях, машина, идущая по улице, – как это все далеко от того, что они только что видели в этих безмолвных комнатах! И долго еще Костя и Манжин не могли стряхнуть с себя раздумья, навеянного мрачным и диким прошлым, которое знали и помнили на Алтае только одни уже старые люди… Они и не заметили, как дошли до окраины города, как свернули на укатанную дорогу, ведущую вверх по отлогому склону. Путь преградили деревянные ворота, но они были открыты. И, войдя в эти ворота, путники наши оказались в каком-то солнечном, чуть тронутом зеленью саду. Костя живо обернулся к учителю: – Анатолий Яковлевич, это мы где? Это мы уже у Лисавенко? – Да, – ответил Анатолий Яковлевич, – это мы у Лисавенко, в Татанаковском логу. Музей был забыт. Костю захватила нежная радость весеннего сада, теплые испарения земли, солнечная тишина и почти ощутимая, беззвучная жизнь просыпающихся, тронувшихся в рост деревьев, кустов, трав… Лепесток яблони Вереница стройных тополей убегала высоко вверх по склону, до самого гребня отлогой горы – защита от холодных ветров. Четкие, правильные ряды деревьев далеко засеяли склоны. Бесчисленные кусты стояли пушистыми шпалерами. И всюду, куда хватал глаз, чернели вскопанные приствольные круги и разлинованные грядами плантации с какими-то посадками. Справа и слева сквозь молодую зелень придорожных кустов поглядывали на дорогу небольшие домики. Костя старался угадать, в который из этих домиков они войдут. Но Анатолий Яковлевич шел мимо них, дальше, к самому большому двухэтажному дому с широким резным балконом. – Здесь Лисавенко живет? – вполголоса спросил Манжин. – Нет, – ответил Анатолий Яковлевич, – он живет вон там, в старом домике. Мы мимо шли. Вон из-за кустов крыша видна, темная такая. Это и есть его «воронье гнездо» – так он свой дом называет. – А здесь что? – А здесь – читай, что на дощечке. На дверях большого дома блестела квадратная дощечка. Манжин и Костя прочли в один голос: – «Горно-Алтайская плодово-ягодная опытная станция М. А. Лисавенко». – А-а, – догадался Костя, – здесь их научные кабинеты! Около дома рабочие вскапывали землю и просеивали ее сквозь железные сита. Костя вопросительно поглядел на директора: – Это для чего же, Анатолий Яковлевич? – Здесь будут клумбы и цветочные грядки. Я в прошлом году заезжал сюда в июле. Вот бы посмотрели, как все цвело! Здесь, около ступеней, – розы: и белые, и красные, и желтые!.. А там, пониже, – пионы, огромные, густые. Тогда, помню, только что прошел дождь. Шапки пионов огрузли, пригнулись к земле. И вот гляжу – будто огромный розовый венок лежит на газоне!.. У Кости загорелись глаза. – Вот бы нам, Анатолий Яковлевич, а? – Посадим и мы, – ответил Анатолий Яковлевич, – все посадим!.. А теперь вы, ребята, подождите, а я зайду к Григорию Ивановичу, к завхозу. Анатолий Яковлевич, поднявшись по деревянным ступенькам, вошел в дом. Костя и Манжин, стоя у края дороги, с любопытством оглядывались по сторонам. – Гляди, а это что за дерево? – сказал Костя, трогая тонкие светлые ветки, низко повисшие над его головой. – Может, ива? – отозвался Манжин. – Ива? А почему такая белесая? – А может, на ней плесень? Один из рабочих, молодой парень, усмехнулся: – «Плесень»! Выдумают тоже! Конечно, это ива. Только ива курайская. Михаил Афанасьич ее из Курайской степи привез. Из этой ивы очень хорошо корзинки плести – вишь, какие ветки? Тонкие, гибкие – как хочешь, так и согнешь. Даже и узлом завязать можно: они у нас часто вместо шпагата идут. А они – «плесень»! Чудаки! – Манжин, давай и мы такую посадим, а? – сказал Костя. – Ты подумай, какое дерево! – Давай посадим, – согласился Манжин, – интересное дерево! – Если вы по саду походите, так еще немало интересных деревьев увидите, – отозвался другой рабочий. – Пожалуй, глаза разбегутся – неизвестно будет, что и сажать! Костя и Манжин переглянулись: – А хорошо бы пройти посмотреть! В это время на крыльце появился Анатолий Яковлевич. Вместе с ним вышел невысокий худощавый завхоз станции Григорий Иванович. Анатолий Яковлевич, словно угадав мысли Кости и Манжина, сказал: – Ребята, я пойду с Григорием Ивановичем подберу саженцы, а вы пока посмотрите сад – Григорий Иванович разрешает. – Позовите из оранжереи Нину, – добавил Григорий Иванович, – она вас поводит. – Да не ловите ворон! – наказал, уходя, Анатолий Яковлевич. – Внимательнее слушайте да получше глядите. Завхоз и Анатолий Яковлевич ушли. Костя и Манжин смущенно оглядывались: «Где оранжерея? Кто такая Нина?» Молодой рабочий, который рассказал им о курайской иве, засмеялся: – Ох и чудаки! Стоят, как телята, боятся шагу ступить! Да вон, в кустах, длинная низенькая крыша – ну там и оранжерея. Отворите дверцу да кликните Нину. Это наша цветочница-практикантка. Да вот она и сама бежит… Нина! Нина! – закричал он. – Подойдите сюда, тут вас спрашивают! Нина, краснощекая, белокурая, в голубой кофточке с засученными рукавами, подошла к ребятам. Она поглядела на них серьезными серыми глазами и, хотя сама была лишь чуть-чуть повыше Кости, спросила с важностью: – Вам что надо, ребятишки? Но, когда она услышала, что ребята хотят посмотреть сад, сразу оживилась. Она вытерла о траву выпачканные землей руки и, кивнув головой, сказала: – Пойдемте. Только уж с чего начинать – прямо не знаю! Ну ладно. Что увидим на пути, про то и буду рассказывать. Пойдемте! Они все трое тихонько пошли по дорожке, испещренной легкой тенью веток. – Вот мы идем по долине, а кругом сад, – начала Нина. – И на этом склоне сад, и на том склоне яблони, груши, сливы, ягодники всякие… Весь Татанаковский лог – сплошной сад. А теперь вы, ребятишки, представьте, что в этом Татанаковском логу ни одного деревца нет, что эти склоны покрыты выбитой, опаленной травой, что тут бродит скот, что через весь лог вьется пыльная тропинка… и что только одна радость и есть здесь – журчит чистый ручей… Ну, представили? – Я – нет! – засмеялся Костя, взглянув на Манжина. – А ты? Манжин, краснея, покачал головой: – Как так сада нету? Это нельзя представить! – Вот вы не можете себе этого представить, – продолжала Нина, – а все это именно так и было. Когда Михаил Афанасьевич приехал на Алтай разводить сады, ему дали здесь четыре гектара земли. Это было в 1933 году. Михаил Афанасьевич пришел сюда – а здесь ни деревца, ни кустика. Голые склоны – и все. А нынче, видите?.. Да, впрочем, сразу-то всего увидеть невозможно. У нас теперь одной площади под разными посадками больше восьмидесяти гектаров занято! Нина водила Костю и Манжина по всему саду, по всем плантациям. Она рассказывала им, как Лисавенко испытывает разные сорта плодовых деревьев, как он их прививает, как скрещивает, опыляет, воспитывает для сурового и своеобразного климата алтайских долин… Как в течение многих лет он собирал и отыскивал местные ягодники и потом испытывал их и опять скрещивал. И уже самые лучшие сорта плодовых и ягодных, самые устойчивые, надежные и плодоносные, рассылал по Алтайскому краю. Хорошо пошли по горным долинам алтайские яблони: «ранетка», скрещенная с «пепин-шафраном», «бельфлёр-китайка», «Ермак – покоритель Сибири»… и множество других сортов, скрещенных с «ранеткой». Таких гибридов у Лисавенко выращено около тридцати тысяч… И ягодники сейчас тоже приживаются в колхозных и школьных садах, особенно выращенные из местных сортов: малина «вислуха», земляника «абориген алтайский», крыжовник «индустрия алтайская»… А новый сорт крыжовника – «мичуринец» – Лисавенко сам вывел. За эти годы около двух тысяч видов и сортов плодово-ягодных растений находилось на изучении на опытной станции. Один только вид черной смородины был собран из четырехсот мест – по всему Северному полушарию собирали эту смородину. А сколько вырастили сеянцев и саженцев, сколько разослали их по всему краю садоводам и юннатам – счету нет! Каждую весну и каждую осень просто рук не хватает рассылать – туда саженцы, туда семена. И яблони им нужны, и сливы нужны, и картошка нужна – лисавенковская, алтайская «алый глазок», – и овощи, и цветы!.. Все отсюда берут: здесь дадут надежные сорта и учтут, какой сорт именно для той местности пригоден, и научат, как сажать и как ухаживать, и поддержат при неудаче, и порадуются, если все будет хорошо. – Вы думаете, кто Михаила Афанасьевича сюда, на Алтай, прислал? – сказала Нина, снова приняв важный вид. – Его сам Мичурин прислал! Мичурин сказал ему: надо победить суровую природу Сибири, надо сделать Алтай жемчужиной сибирского садоводства! Вот Михаил Афанасьевич и заложил здесь нашу станцию. А года через два поехал к Мичурину советоваться. Уж очень ему было трудно тогда – никто не верит, что на Алтае могут расти яблони, денег не дают… Да еще и смеются: «Какое на Алтае яблоко? Картошка – вот наше яблоко!» А Мичурин тогда нашего Михаила Афанасьевича и подбодрил. «Иди напролом, – сказал ему Мичурин, – умей стоять за свое дело!» Тогда Михаил Афанасьевич вернулся в свой Татанаковский лог да и взялся еще крепче за работу. Потом Мичурин о нем писал: «Лисавенко кладет начало истории алтайского садоводства». Вот какой человек наш Михаил Афанасьевич! Поняли? – Поняли, – кивнул головой Манжин. А Костя спросил: – Ведь у него орден есть? – Конечно, есть! – слегка пожав плечами, ответила Нина. – У него и орден Трудового Красного Знамени, и «Знак Почета», и медаль «За доблестный труд», и еще большая серебряная медаль Всесоюзной сельскохозяйственной выставки! А ты как думал? Они бродили по всем склонам, тропкам и дорожкам сада. И еще много необыкновенных деревьев и кустов с неслыханными названиями увидели здесь ошеломленные юннаты: японскую таволгу, пенсильванский ясень, корейский кедр, крымскую сосну, бархатное дерево из дальневосточного Приморья… – А вот поглядите! – сказала Нина и подозвала ребят к невысоким, но очень густым кустам. – Угадайте, что это? – Если бы листья были, я бы узнал, – сказал Костя, – а когда одни почки… – И с листьями не узнал бы! – возразила Нина. – У вас на Катуни таких нет. Это черноплодная рябина! – Черная? – удивился Манжин. – Да, черная. Совсем черные ягоды. И очень крупные и сладкие. Только от них немножко во рту вяжет. Но варенье варить очень даже хорошо. А ягод на них бывает – просто ветки гнутся! Костя и Манжин снова переглянулись: – Нам бы, а? – Да, не мешало бы. Нина засмеялась: – Вам все не мешало бы! Возьмите да посадите – у нас саженцы есть. Тут Манжин тихонько толкнул Костю под локоть. – Кто это? По склону, между бесчисленными кустами чуть зеленеющей смородины, шел невысокий широкоплечий человек. Он шел не торопясь, приглядываясь к кустам. Около некоторых кустов останавливался, легонько трогая пушистые ветки. Нина, заметив устремленные на склон взгляды ребят, обернулась тоже и сразу вся как-то подобралась, серые глаза ее блеснули. – Это он! Костя перевел дух. Это он, это сам Михаил Афанасьевич Лисавенко идет по своему большому саду! Михаил Афанасьевич увидел ребят и неторопливо направился к ним. Ребята слегка оробели, Манжин незаметно попятился за спину товарища. – Гости? – спросил Лисавенко. – Юннаты? – Юннаты за саженцами приехали, – ответила Нина. – Я им сад показывала. Костя встретил взгляд Михаила Афанасьевича – молодые, задорные и чуть-чуть лукавые глаза улыбались ему сквозь большие очки. Косте сразу стало весело от этого взгляда. Он поспешно сдернул со своей головы кепку и, краснея, сказал: – Здравствуйте, Михаил Афанасьевич! – Здравствуйте, Михаил Афанасьевич! – повторил Манжин из-за Костиного плеча и тоже снял шапку. – Здравствуйте, – ответил Михаил Афанасьевич. – За саженцами приехали? Что сажать будете? Манжин подтолкнул сзади Костю: отвечай ты! А Костя, ободренный ласковым голосом и деловым тоном Михаила Афанасьевича, уже без всякой робости ответил: – Яблони хотим посадить. И вишни надо бы. И вот еще, говорят, «виктория» хорошо приживается. – А где сажать будете? – На Катуни. Недалеко от Манжерока. – Хорошо. Надо сорта вам подобрать. Одни приехали? – Нет. Директор наш здесь. Он с Григорием Ивановичем пошел. За саженцами. – Нина, – обратился Михаил Афанасьевич к девушке, – скажите там, чтобы им получше деревца подобрали, посильнее. Юннаты ведь! Нина кивнула головой: – Хорошо. – А вам, юннаты, желаю успеха, – сказал Лисавенко, улыбаясь глазами сквозь очки. – Выращивайте сад. Осенью я к вам приеду, погляжу, как у вас дело идет, как сад растет. – Правда приедете? – спросил Костя. – Правда. Обязательно приеду. Михаил Афанасьевич простился с ребятами и пошел дальше по склону. Костя и Манжин глядели ему вслед, пока нежная зелень кустов и деревьев не заслонила его. – Ну, вы что окаменели? – засмеялась Нина. – Пойдемте саженцы выбирать! – Да-а… – протянул Манжин, надевая шапку. – Са-авсем простой человек! Са-авсем хороший! – Не приедет он к нам, – вздохнул Костя. – Если ко всем ездить… – Вот увидите – приедет! – возразила Нина. – Он юннатов любит. Кому-кому, а уж юннатам всегда самое лучшее даст. И приедет! Он и в Аносинскую школу ездил, и в Чергу. В Черге даже сам яблоньку посадил, «янтарку»!.. Вот увидите – приедет! – Манжин, – попросил Костя, – ты иди туда, на пункт, а я еще немножко похожу по саду. Мне хочется, однако, на эти яблони поближе посмотреть. А ты мне тогда покричишь… Ладно? – Ладно, – согласился Манжин. Нина и Манжин ушли, а Костя вернулся на тот склон, где длинными и стройными рядами стояли яблони. Птицы пели свои весенние песни. Откуда-то издалека доносились голоса рабочих, девичий смех… Но Косте казалось, что он совсем один в этом светлом, полном солнца и радости саду. Он бродил среди яблонь, еще совсем голых, влажных, с набухающими почками цветов. «А что здесь будет, однако, когда они зацветут? – подумал он. – Эх, посмотреть бы!» Вдруг в тихой, защищенной со всех сторон ложбинке, на самом горячем, солнечном припеке, он увидел чудо – раскидистое деревце, все белое, все розовое, благоухающее… Затаив дыхание Костя подошел к нему. Свежие, чистые цветы словно открывались ему навстречу, и среди них, нежно подсвечивая их белизну, топорщились еще не раскрывшиеся розовые бутоны. Деревце стояло торжественное и совсем неподвижное – ни одна веточка его не покачивалась, не дрожала, словно оно боялось уронить хоть один свой снежно-розовый лепесток. «Вот если бы Чечек увидела!.. – подумал Костя. – Ну и заплясала бы!» Он долго стоял перед яблоней, глядел на нее, вдыхал ее прохладный аромат… «У нас тоже будут цвести, – решил он. – Может, не нынче, может, не завтра, но яблони у нас цвести будут!» Мгновенно волшебное видение примерещилось ему: молчаливые зеленые конусы Алтайских гор и среди них бело-розовые сады, уходящие все дальше и дальше, все выше и выше в глубину высокогорных долин… И, словно клятву, он повторил сам себе: – Да. Будут! Издали долетел голос Манжина. Надо возвращаться!.. Что случилось на переправе Ночью расшумелась Катунь. Где-то в верховьях прошли сильные дожди, и Катунь разбушевалась. Утром к переправе раньше всех прибежали Чечек и Мая Вилисова: не едут ли из Горно-Алтайска? Не стоит ли машина на том берегу? – Чечек… Чечек… – вдруг растерянно сказала Мая, – посмотри-ка, а где же плот? Чечек живо обернулась: – Ой! А плота нет!.. Плота не было. Только канат черной полоской висел над кипящей зеленовато-белой водой, и обрывок другого каната, на котором ходил плот, беспомощно качался над волнами. Из-под горы показался старый плотовщик, алтаец Василий. Чечек бросилась ему навстречу. – Дядя Василий, а где же плот? – закричала она. – Что такое – плот утонул? – Сорвало, – ответил Василий, не останавливаясь. Мая тоже подбежала к нему: – Как сорвало? Когда? – Ночью. Катунь разыгралась, плот сорвало. – А как же теперь, дядя Василий? Ведь сегодня Анатолий Яковлич и наши ребята из Горно-Алтайска приедут! Что ж им теперь – на том берегу жить? – Зачем на том берегу жить? – флегматично отвечал плотовщик. – Плот у Манжерока застрял, притащим. – Когда притащите? – Как придется. Через дня три, четыре, пять притащим. – А наши все на той стороне жить будут? – Пусть живут. Много новостей наберут. Будут нам рассказывать… Когда какой-нибудь пассажир возвращался издалека, плотовщик Василий, не выпуская трубки изо рта и глядя куда-то в сторону, в первую очередь спрашивал: – Табыш-бар ба? (Новости есть?) Старик делал вид, что ему это вовсе не интересно, а спрашивает он только из вежливости, однако все в округе знали, что плотовщик Василий до страсти любит всякие новости. – Ой, Чечек! – шепнула Мая, волнуясь. – Он, может, нарочно и плот упустил, чтобы они там побольше новостей набрали! А они вот сейчас приедут, сад привезут – что тогда делать? – Скорей! – крикнула Чечек. – Скорей Марфе Петровне скажем! Ай-яй! Что нам делать? Все яблоньки на том берегу останутся и совсем завянут! Было воскресенье, но ребята уже сновали около школы, собирались кучками, сидели на крылечке, копались в саду – подравнивали ямки, тесали колышки для саженцев… И то один, то другой взбирались на зеленый выступ Чейнеш-Кая и смотрели на тот берег Катуни – не видать ли там машины? – хотя Марфа Петровна сказала, что раньше полудня из Горно-Алтайска ни за что не приедут. Марфа Петровна жила в маленькой белой хатке в глубине школьного двора. Чечек и Мая Вилисова, запыхавшись, влетели во двор, и сразу от двух слов – «Плот сорвало!» – исчезло тихое спокойствие ожидания. Ребята бросили свои дела и гурьбой помчались на переправу. Выбежала из своей хатки Марфа Петровна и, низко покрывшись платком, тоже поспешила на берег. Прибежала Настенька, старшая пионервожатая. Прибежала молоденькая учительница естествознания Анна Михайловна. И все стояли на берегу, глядели на мокнущий в воде обрывок каната, на искристую, пенистую реку, шумящую перед ними… – Лодку бы… – сказал кто-то. – Лодку?.. А где взять? – Надо бы нам лодку себе сделать… – Надо бы! Да ведь сразу-то не сделаешь. – Лодка в Аскате есть! – вспомнила Анна Михайловна. – А в Бийске даже пароходы есть… – добавил физрук Григорий Трофимович, который стоял на пригорке, засунув руки в карманы. Анна Михайловна покраснела, но Марфа Петровна вступилась за нее: – Ну, Аскат немножко поближе, чем Бийск, – сказала она, – но, конечно, тоже далеко – километра три… К Марфе Петровне подошел Федя Шумилин из седьмого класса – сильный, коренастый парнишка. – Марфа Петровна, если сбегать в Аскат, нам лодку дадут? – Попросим, так дадут. Но ведь ее же на плечах нести нужно – разве наша река против течения пустит? Конечно, если ребята какие посильнее соберутся, то и притащить можно. А где мягко – можно волоком… – Пойдем да и принесем! – сказал Федя. – А что, ребята? – Конечно, принесем! – отозвалось сразу несколько голосов. – Три километра – да что ж такого? Идем, ребята! Идем скорее, а то вдруг да наши приедут! За лодкой идти вызвалось сразу человек пятнадцать. Но отобрали шестерых, самых крепких. И они тут же отправились тропочкой по берегу Катуни в Аскат… Много волнений было в этот день. Школьники то бежали на переправу узнать – не пришла ли машина? То лезли на гору посмотреть – не несут ли лодку из Аската? То снова хватали заступы – кому-то показалось, что ямки неровные. То пересчитывали колышки и тесали новые – а вдруг какой-нибудь сломается! Солнце поднималось к полудню. Техничка Христина пришла звать интернатских обедать. Никто не хотел идти. Но Марфа Петровна прикрикнула на них, и все интернатские – и ребята и девочки из дальних деревень, живущие при школе, – вынуждены были бежать в интернат. – А где Чечек? – оглядываясь, спросила Мая. – Девочки, вы не видали Чечек? – Наверно, вперед убежала, – сказала Королькова. А Чечек в это время с уступа на уступ карабкалась на каменистую стену Чейнеш-Кая. Если пойти к Гремучему, тогда переправу видно, а тропку из Аската не видно. Но если взобраться на камень за садом, то тропку видно, но переправа скроется за крышами. Чечек добралась до первой березки, которая приютилась на зеленом выступе огромной скалы, и уселась здесь, обхватив рукой белый ствол. Уселась и улыбнулась: вот отсюда и тропочка видна и переправа! «Бурундук!» – вспомнилось Чечек. – Вот бы сейчас поглядел на меня – наверно, опять сказал бы: «Эх, бурундук!» Она улыбнулась. Тоненькие ручейки бежали в каменистых морщинах Чейнеш-Кая. Над головой высоко-высоко, одна над другой, росли березы. Мышиный горошек развевал над камнями свои кружевные листочки. Прямо перед глазами девочки пробивалась из-под камня маленькая стародубка и словно заглядывала ей в лицо своим птичьим глазком. Прижавшись щекой к прохладной атласной коре березы, Чечек тоненько запела: Я сижу на зеленой траве, А травка растет на камнях. Скоро приедет Кенскин, Яблони нам привезет. Машина бежит по шоссе, Бежит, как железный конь. Машина везет нам сад, Яблоньки нам везет и везет… Полный кузов яблонек нам везет, Машине весело их везти. Полный кузов яблонек нам везет, Полный кузов белых цветов!.. Чечек не спускала глаз с шоссе, которое лежало на той стороне реки. На шоссе было пусто и тихо. Но, взглянув на тропочку из Аската, она уловила какое-то движение среди кустов. Чечек приподнялась и, держась за березу, вся вытянулась в ту сторону. Да, там идут!.. Через минуту она уже, торопливо скользя, срываясь и обдирая коленки, спускалась вниз. Между кустами мелькнул голубой борт аскатской лодки. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=169898) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Туу-Эззи– горный дух в алтайских сказаниях, «Хозяин горы». 2 Эне – мать. 3 Чегедек – одежда замужней женщины, длинная, до земли, без рукавов; надевается поверх шубы. Чегедек как бы означал рабское подчинение женщины мужу.