Чёртовы куклы Николай Семёнович Лесков Чертовы куклы Главы из неоконченного романа Глава первая В начале истекающего девятнадцатого столетия в одной семье германского происхождения родился мальчик необыкновенной красоты. Он был так хорош, что в семье его не звали его крестным именем, а называли его Фебо-фис или Фебуфис, то есть сын Феба. Это имя так ему пристало, что он удержал его за собою в школе, а потом оно осталось при нем во всю его жизнь. С возрастом оказалось, что при телесной красоте ребенок был осчастливлен замечательными способностями: он прекрасно учился наукам и рано обнаружил дар и страсть к живописи. Отец Фебуфиса занимался крупными торговыми операциями и имел обеспеченное состояние. Он хотел, чтобы сын шел по его же дороге, и потому не был обрадован его художественными наклонностями, но мать ребенка, женщина очень чувствительная и поэтическая, не любила прозаических торговых занятий мужа и настояла, чтобы Фебуфис получил возможность следовать своим художественным влечениям. Мать питала несомненную уверенность, что сына ее ожидает слава, и она отчасти не ошиблась. Отец уступил желаниям сына, поддерживаемым настойчивостью матери, и Фебуфис поступил в высшую художественную школу, сначала в том городе, где жили его родители, а потом перешел для усовершенствования в Рим, где на него вскоре же стали указывать как на самого замечательного из современных живописцев. С течением времени на него обращали внимания больше и больше, и он вскоре стал пользоваться такою известностью, которая уже довольно близко граничила со славою. Были основания верить, что невдалеке его ожидает и настоящая слава. Характер у него был веселый, немножко заносчивый и дерзкий со старшими, но беспечный и общительный в сношениях с сверстниками, между которыми молодой человек имел друзей. Особенно дружны были с ним два молодых живописца, прозванные в своем кружке Пиком и Маком. Оба эти молодые люди были разных национальностей и несходного нрава, но находились в теснейшей приязни и никогда почти не разлучались. За то их и прозвали Пик и Мак – по детской игре: «где Пик, там Мак, – Пик здесь – Мак здесь, – Пика нет, и Мака нет». Мак был крупный брюнет с серьезным, даже несколько суровым и задумчивым лицом, а Пик – розовая белокурая крошка, с личиком из тех, которых зовут «овечьею мордочкой». Мак был мыслитель – его занимали общественные вопросы: он скорбел о человеческих бедствиях и задумывался над служебными целями искусства, а Пик смотрел на жизнь в розовые стекла и отрицал в искусстве все посторонние цели, кроме самой красоты; притом Пик любил и покутить, но только, несмотря на его неразборчивость, он почти никогда не имел удачи, а Мак был само целомудрие и обладал всеми шансами на успехи, но он их не добивался. Пик находил почти всех женщин очень милыми, а Мак смотрел на всех равнодушно и все надеялся когда-нибудь увидеть одну заповедную женщину по своим мыслям. Она должна была обладать красотою духовной более, чем телесною, – во всяком случае она непременно должна была иметь над ним многие нравственные превосходства, особенно в деликатности чувств, в тонком ощущении благородства, чести и добра. Она должна была не отделять его от мира, как любят делать многие женщины, а роднить его с высшим миром. Если случалось, что Пику и Маку нравилось одно и то же, то оно непременно нравилось им с разных сторон. Им, например, обоим нравился Дон Жуан, и они оба оправдывали байроновского героя, но совершенно с различных сторон: Пик находил, что переменять привязанности очень весело, а Мак любил Жуана за то, что он открывал во всех любивших его женщинах обман и не хотел довольствоваться фальсификациею чувства. Несмотря на такое несходство во взглядах, Пик и Мак были, однако, очень дружны: Пик уважал в Маке его думы и даже заботы о служебных задачах искусства, а Мак любил в Пике искренность, с какою он восхищался каждым дарованием, кроме своего собственного. Оба они жили вместе, не богато и не бедно, как жило в то время множество людей их среды. Фебуфиса отыскал Пик и сказал нелюдимому Маку: – Пойдем посмотрим человека с большим дарованием. – В чем же он проявил свои дарования? – Прекрасно пишет. – Что же он пишет? – спросил Мак. – Все. – Все?.. Это много. Пойдем и посмотрим все. – Да, а вот ты можешь научить его выбирать лучшее. Они пошли и подружились сразу. Глава вторая У Фебуфиса не было недостатка в фантазии, он прекрасно сочинял большие и очень сложные картины, рисунок его отличался правильностью и смелостью, а кисть его блистала яркою колоритностью. Ему почти в одинаковой степени давались сюжеты религиозные и исторические, пейзаж и жанр, но особенно пленяли вкус и чувство фигуры в его любовных сценах, которых он писал много и которые часто заходили у него за пределы скромности. В последнем роде он позволял себе большие вольности, но грация его рисунка и живая прелесть колоритного письма отнимали у этих произведений впечатление скабрезности, и на выставках появлялись такие сюжеты Фебуфиса, какие от художника меньших дарований ни за что не были бы приняты. С другой же стороны, соблазнительная прелесть картин этого рода привлекала к ним внимание самой разнообразной публики и находила ему щедрых покупателей, которые не скупились на деньги. Таким образом росло его имя, и он получал такой значительный заработок, что уже не только не требовал никакой поддержки от родителей, но когда отец его умер и дела их пошатнулись, то Фебуфис уступил свою долю отцовского наследства брату и сестре и стал присылать значительные суммы нежно любимой матери. Пик всему этому шумно радовался, а Мак серьезно молчал, или, когда Пик очень надоедал ему своими восторгами и восклицал: – О, до чего он может достичь! Мак отвечал: – До всего; я боюсь, что он до чего хочешь достигнет. – Нет, с кем его можно сравнить? – С Ван-дер-Пуфом, – отвечал Мак. Ван-дер-Пуф было шуточное прозвание для тех, кто, подавал большие надежды с сомнительными последствиями. Пик за это сердился и находил, что Фебуфис похож на Луку Кранаха, которого он очень любит и имеет некоторые его свойства. – В чем же это проявляется? – спрашивал Мак. – В даровании, в смелом характере и в уменье гордо держать себя с великими мира. Мак отвечал, что лучшее уменье держать себя с теми, кто почитает себя великими мира, – это стараться не входить с ними ни в какие сношения. – А если это нельзя? – Ну, тогда быть от них как можно дальше. – Э, брат, это сочтут за робость и унижение. – Поверь, что в этом только есть настоящее величие, которое и они сами чувствуют и которое одно может уязвлять их пустую надменность. – Ну, ты, Мак, ведь аскет. Этак жить, так нельзя будет сделать ничего достойного в мире. А Мак, наоборот, думал, что так только и можно что-нибудь сделать самое достойное. – А именно что? – Прежде всего сберечь свое достоинство. – Ты все о своем достоинстве – все только о том, что для себя. – Нет, сохранение «достоинства» – это не «только для себя», а это потом пригодится и для других. Студию Фебуфиса искали посещать самые разнообразные путешественники, но достигали этого не все, кто хотел. Он допускал к себе только или известных знатоков и ценителей искусства, или людей высокого положения, внимание которых ему льстило и которым он по преимуществу продавал свои картины для их музеев и палаццо, и всегда за дорогую цену. Но и при этом он давал еще много произвола своим художественные прихотям и капризам, очень часто доводимым им до непозволительной дерзости и пренебрежения к сану и светскому положению своих важных посетителей. Он продавал им часто не то, что они желали бы у него приобресть, а то, что он сам соглашался уступить им, всегда с затаенным и мало скрываемым намерением заставить их иметь перед собою сюжет, который мог служить им намеком, попреком или неприятным воспоминанием. Пик находил это прекрасным и художественным, а Мак называл фиглярством. Произведения Фебуфиса были в моде, а притом же тогда было в моде и потворство капризам художников, и потому сколько-нибудь замечательным из них много позволяли. Люди самые деспотичные и грозные, требовавшие, чтобы самые ученые и заслуженные люди в их присутствии трепетали, сносили от художников весьма часто непозволительные вольности. Художников это баловало, и не все из них умели держать себя в пределах умеренности и забывались, но, к удивлению, все это им сходило с рук в размерах, непонятных для нынешнего реального времени. Особенно они были избалованы женщинами, но еще больше, пожалуй, деспотами, которые отличались своею грозностью и недоступностью для людей всех рангов и положений, а между тем даже как будто находили удовольствие в том, что художники обращались с ними бесцеремонно. Такое было время и направление. Фебуфис как первенствовал между собратиями в искусстве, так же отличался смелостью и в художественных фарсах и шалопайствах. У него было много любовных приключений с женщинами, принадлежавшими к самым разнообразным слоям в Риме, но была и одна привязанность, более прочная и глубокая, чем другие. Эта любовь была замечательно красивая бедная девушка-римлянка, по имени Марчелла. Она любила красавца иностранца без памяти и без всякого расчета, а он и ее ценил мало. Он был больше всего занят тем, что с успехом соперничал с модным кардиналом в благорасположении великосветских римлянок и высокорожденных путешественниц или, наскучив этим, охотно пил и дрался кулаками в тавернах за мимолетное обладание тою или другою из тамошних посетительниц. По первой категории подвиги его восходили до дуэлей, угрожавших ему высылкою из тогдашней папской столицы, а по второй дела кончались потасовками или полицейским призывом к порядку, что тоже тогда в художественном мире не почиталось за дурное и служило не в укор, а, наоборот, слыло за молодечество. Глава третья Сказано, что между любовными историями Фебуфиса была одна, которая могла его кое к чему обязывать. Это то самое, что касалось красивой и простосердечной римской девушки по имени Марчелла. Она была безвестного происхождения и имела престарелую мать, которую с большим трудом содержала своею работой, но замечательная красота Марчеллы сделала ей большую известность. Не один Фебуфис был пленен этою красотой – молодой, тогда еще малоизвестный патриот Гарибальди на одном из римских празднеств тоже подал Марчелле цветок, сняв его со своей шляпы, но Марчелла взяла цветок Гарибальди и весело перебросила его Фебуфису, который поймал его и, поцеловав, приколол к своей шляпе. Гарибальди видел это, послал им обоим поцелуй и крикнул: «Счастливого успеха влюбленным!» Сближение их было очень быстро и оригинально. Расположения Марчеллы искали многие, и в числе претендентов на ее руку были и богатые люди: в числе таких был один пармезанец. Марчелла его не любила, но мать ее указывала на свое нездоровье и преклонные годы, требовала от дочери «маленькой жертвы». Марчелла согласилась на жертву и сделалась невестой, но под самый день свадьбы пошла помолиться Мадонне и безотчетно постучалась в дверь Фебуфиса. Сюда привела ее нестерпимая любовь, с которою она напрасно боролась, и она вышла отсюда только через несколько дней и пошла к пармезанцу сказать, что уже не может быть его женою. Но Фебуфис, как многие баловни женщин, не хотел оценить лучше других поступок Марчеллы и скоро охладел к ней, как к прочим. Эта победа только вплела новый листок в его любовные лавры, а Марчеллу познакомила с чувствами матери. Пик был этим смущен, а Мак оскорблен и разгневан: он перестал говорить с Фебуфисом и не стал давать ему руку. – Это слишком уж строго, – говорил Пик. Мак на это не отвечал, но, встретив однажды Марчеллу, сказал ей: – Как ты живешь нынче, добрая и честная Марчелла? – Ты меня называешь доброю! – И честною. – Спасибо; я живу не худо, – отвечала Марчелла. – С тех пор как у меня есть дитя, я работаю вдвое и, представь себе, на все чувствую новые силы. – Но ты исхудала. – Это скоро пройдет. – А ты мне скажи… только скажи откровенно. – О, все, что ты хочешь… Я знаю тебя – в тебе благородное сердце. – Согласись быть моей женой. – Женою?.. Спасибо. Я знаю, что ты благороден и добр… Женою!.. Нет, милый Мак, я уже никогда не буду ничьею женой. – Почему? – Почему? – Марчелла покачала своею красивою головой и отвечала: – Я ведь люблю! Разве ты хочешь, чтобы между нами всегда был третий в помине? Нет, милый Мак, я любила, и это останется вечно. Полюби лучше другую. Но благородство и гордость Марчеллы были подвергнуты слишком тяжелому испытанию: мать ее беспрестанно укоряла их тяжкою бедностью, – ее престарелые годы требовали удобств и покоя, – дитя отрывало руки от занятий, – бедность всех их душила. О Марчелле пошли недобрые слухи, в которых имя доброй девушки связывалось с именем богатого иностранца. К сожалению, это не было пустою басней. Марчелла скрывалась от всех и никому не показывалась. Пик и Мак о ней говорили только один раз, и очень немного. Пик сказал: – Слышал ты, Мак, что говорят о Марчелле? – Слышал, – отвечал Мак, сидя за мольбертом. – И что же, ты этому веришь или не веришь? – Верю, конечно. – Почему же конечно? Ты ведь был о ней всегда хорошего мнения. Мак отошел от мольберта, посмотрел на свою картину и, помедлив, сказал: – Я о ней и теперь остаюсь хорошего мнения. Теперь Пик помолчал и потом спросил: – Разве она не могла поступить лучше? – Не знаю, может быть и не могла. – Значит, у нее нет воли, нет характера? – Ты спроси об этом того, кто устроил испытание для ее воли и характера. – Но она могла выйти замуж? – Не любя? – Хотя бы и так. – Или… быть может, даже любивши другого? – Ну, и все было б лучше. – Может быть, только она тогда не была бы тою Марчеллой, которая стоила бы моего лучшего мнения. – А теперь? – Из двух зол она выбрала то, которое меньше. – Меньше!.. Продать себя… это ты считаешь за меньшее зло? – Не себя. – Как не себя? Неужто этот богач ездит к ней читать с нею Петрарку или Данте? – Нет; она продала ему свое прекрасное тело и, наверное, не обещала отдать свою душу. Ты различай между я и мое: я – это я в своей сущности, а тело мое – только моя принадлежность. Продать его – страшная жертва, продать свою душу, свою правду, обещаться любить другого – это гораздо подлее, и потому Марчелла делает меньшее зло. – Есть еще средство! – заметил Пик. – Какое? – Прекратить свою жизнь. Смерть лучше позора. Мак сложил руки и сказал: – Как? убить себя?.. Женщине убить себя за то, что ее бросили, и бросить на все мучения нищеты свою мать и своего ребенка?.. И ты это называешь лучшим? Нет, это не лучше. Лучше перенести все на себе и… Впрочем, иди лучше, Пик, читай уроки о чести другому, – мы о ней больше с тобою никогда не должны говорить. – Хорошо, – отвечал Пик, – но ты мне никогда не докажешь… – Ах, оставь про доказательства! Я никогда тебе и не буду доказывать того, что для меня ясно, как солнце, а ты знай, что доказать можно все на свете, а в жизни верные доказательства часто стоят менее, чем верные чувства. В отношении Марчеллы Мак имел «верные чувства» и верно отгадывал, что двигало ее поступками. Другие о ней позабыли, – Фебуфис ею не интересовался. Он с той поры имел много других успехов у женщин, которые, помимо своей красоты, льстили его самолюбию, и вообще шел на быстрых парусах при слабом руле, который не правил судном, а предавал его во власть случайным течениям. В характере его все более обозначались признаки необузданности и своеволия. Успехи его туманили. Он становился капризен. – Я хотел бы знать, чего он хочет? – говорил Пик. – А я не хотел бы об этом знать, но знаю, – отвечал Мак. – Чего же он хочет? – Своей гибели, – и она будет его уделом. Глава четвертая Фебуфису было около тридцати лет, когда он сбыл с рук историю Марчеллы и потом в течение одного года сделал два безумные поступка: во-первых, он послал дерзкий отказ своему правительству, которое, по его мнению, недостаточно почтительно приглашало его возвратиться на родину, чтобы принять руководство художественными работами во дворце его государя; а во-вторых, произвел выходку, скандализовавшую целую столицу. Жена одного из иностранных дипломатов при папе уделила Фебуфису какую-то долю какого-то своего внимания и потом, – как ему показалось, – занялась кардиналом. Фебуфис вскипел гневом и выставил у себя в мастерской самую неприличную картину, вроде известной классической Pandora. На этом полотне он изобразил упомянутую красивую даму в объятиях знаменитого в свое время кардинала, а себя поставил близ них вместо сатира, которого отводит старуха со свечкой. Картина эта представлялась забавною и едкою всем, кроме малоразговорчивого Мака. – Твое целомудрие оскорблено моею Пандорой? – спросил его однажды вечером, сидя за вином, Фебуфис. Мак прервал свое долгое молчание и ответил ему: – Да, с этой поры я не перестану жалеть, чем ты способен заниматься. – Способен!.. Как это глупо! Я способен заниматься всем… и я, наконец, не понимаю, почему иногда не позволить себе шалость. – Ты называешь это шалостью? – Конечно. А ты? – По-моему, это низость, это растление других и самого себя. – Так ты видишь здесь один цинизм? – Нет, я вижу все, что здесь есть. – Что же, например? – Задор и вызов на борьбу людей, которых не стоит трогать. – Отчего? Они стоят довольно высоко, и трогать их небезопасно. – Aга! так тебе это доставляет удовольствие? – И очень большое. Мак тихо двинул плечами и, улыбнувшись, сказал: – Я предпочел бы беречь свои силы, чем их так раскидывать. – В таком случае все те, кто желает заслужить себе одобрение властей, имеют теперь отличный случай достичь этого, – стоит только обнаруживать пренебрежение Пандоре. Ты это делаешь? Мак посмотрел на него пристальным взглядом и сказал: – Ты не задерешь меня! Я не ссорюсь из-за пустяков и не люблю, когда ссорятся. Мне нет дела до тех, которые ищут для себя расположения у властей, но мне нравятся те, которые не задираются с ними. – Ну, не хитри, Мак, ты – скрытый аристократ. – Пожалуй, я – аристократ в том смысле, что я не хочу подражать слугам, передразнивающим у себя на застольной своих господ. Я совсем не интересуюсь этими… господами. – Другими словами, ты бережешь себя для чего-то лучшего. – Очень быть может. Фебуфис ему насмешливо поклонился. – Можешь мне и не кланяться, – спокойно сказал ему Мак. И Мак, заплатив свои деньги, ушел ранее других из таверны. Обе выходки Фебуфиса, как и следовало ожидать, не прошли даром: первая оскорбила правительство его страны, и Фебуфису нельзя было возвратиться на родину, а вторая подняла против него страшную бурю в самом Риме и угрожала художнику наемным убийством. Фебуфис отнесся к тому и к другому с полным легкомыслием и даже бравировал своим положением; он ни с того ни с сего написал своему государю, что очень рад не возвращаться, ибо из всех форм правления предпочитает республику, а насчет картины, компрометировавшей даму и кардинала, объявил, что это «мечта живописца», и позволял ее видеть посетителям. В это самое время по Европе путешествовал один молодой герцог, о котором тогда говорили, будто он располагал несметными богатствами. О нем тогда было очень много толков; уверяли, будто он отличался необыкновенною смелостью, щедростью и непреклонностью каких-то своих совершенно особенных и твердых убеждений, с которыми, долго ли, коротко ли, придется посчитаться очень многим. Это делало его интересным со стороны политической, а в то же время герцог слыл за большого знатока и ценителя разнообразных произведений искусства, и особенно живописи. Высокий путешественник прибыл в Рим полуинкогнито из Неаполя, где все им остались очень довольны. Папский Рим ему не понравился. Рассказывали, будто он сказал какому-то дипломату, что «дело попов – молиться, но не их дело править», и не только не хотел принимать здесь никаких официальных визитов, но даже не хотел осматривать и многих замечательностей вечного города. Властям, которые надеялись вступить с герцогом в некоторые сношения, было крайне неприятно, что он собирался отсюда ранее, чем предполагалось по маршруту. Говорили, будто одному из наиболее любимых путешественником лиц в его свите был предложен богатый подарок за то, если оно сумеет удержать герцога на определенное по маршруту время. Это лицо, – кажется, адъютант, – любя деньги и будучи смело и находчиво, позаботилось о своих выгодах и сумело заинтересовать своего повелителя рассказом о скандалезном происшествии с картиною Фебуфиса, которая как раз о ту пору оскорбила римских монахов, и о ней шел говор в художественных кружках и в светских гостиных. Хитрость молодого царедворца удалась вдвойне: герцог заинтересовался рассказом и пожелал посетить мастерскую Фебуфиса. Этим предпочтением он мог нанести укол властным монахам, и от этого одного у него прошла хандра, но зато она слишком резко уступила место нетерпению, составлявшему самую сильную черту характера герцога. Фебуфис входил в круг идей, для него посторонних, и неожиданно получил новое значение. Глава пятая Тот же самый адъютант, которому удалось произвести перемену в расположении высокого путешественника, был послан к Фебуфису известить его, что такая-то особа, путешествующая под таким-то инкогнито, желает завтра быть в его мастерской. Фебуфису показалось, что это сделано как будто надменно, и его характер нашел себе здесь пищу. – Разве ваш герцог так любит художество? – спросил он небрежно у адъютанта. – Да, герцог очень любит искусство. – И что-нибудь в нем понимает? – Как вы странно спрашиваете! Герцог – прекрасный ценитель в живописи. – Я слыхал только, что он хороший покупатель. – Нет, я говорю вам именно то, что и хочу сказать: герцог – хороший ценитель. – Быть ценителем – это значит не только знать технику, но иметь понятия о благородных задачах искусства. – Мм… да!.. Он их имеет. – В таком разе вы повезите его к Маку. – Кто этот Мак? – Мак? Это мой славный товарищ и славный художник. У него превосходные идеи, и я когда-то пользовался его советом и даже начал было картину «Бросься вниз», но не мог справиться с этою идеей. – Бросься вниз? – Да… «Бросься вниз». Гостю показалось, что хозяин над ним обидно шутит, и он сухо ответил: – Я не понимаю такого сюжета. – Позвольте усомниться. – Я не имею привычки шутить с незнакомыми. – «Бросься вниз» – это из Евангелия. – Я не знаю такого текста. – Сатана говорит Христу: «Бросься вниз». Адъютант сконфузился и сказал: – Вы правы, я вспоминаю, – это сцена на кровле храма? – Вы называете это «сценою»? Ну, прекрасно, будь по-вашему: станем называть евангельские события «сценами», ко, впрочем, все дело в благородстве задачи. Обыкновенно ведь пишут сатану с рожками, и он приглашает Христа броситься за какие-то царства… По идее Мака выходило совсем не то: его сатана очень внушительный и практический господин, который убеждает вдохновенного правдолюбца только снизойти с высот его духовного настроения и немножко «броситься вниз», прийти от правды бега к правде герцогов и королей, войти с ним в союз… а Христос, вы знаете, этого не сделал. Мак думает, что у них шло дело об этом и что Христос на это не согласился. – Да, конечно. Это тоже интересно… Но герцог вообще хочет видеть все ваши работы. – Двери моей студии открыты, и ваш повелитель может в них войти, как и всякий другой. – Он непременно желает быть у вас завтра. – Непременно завтра? – Да. – В таком случае лучше пусть он придет послезавтра. – Позвольте!.. Но почему же послезавтра, а не завтра? – А почему именно непременно завтра, я не послезавтра? – Нет, уж позвольте завтра! – Нет, послезавтра! Адъютант молча хлопнул несколько раз глазами, что составляло его привычку в минуты усиленных соображений, и проговорил: – Что же это значит? – Ничего, кроме того, что я вам сказал, – отвечал Фебуфис и, вспрыгнув на высокий табурет перед большим холстом, который расписывал, взял в руки кисти и палитру. Все существо его ликовало и озарялось торжеством в самом его любимом роде: он мог глядеть свысока на стоявшего около него светского человека, присланного могущественным лицом, и, таким образом, унижал и посла и самого пославшего. Адъютант не скрывал своего неприятного положения и сказал: – Я не могу передать герцогу такого ответа. – Отчего? – Он не терпит отказов. – Ну, нечего делать, потерпит. – Он не согласится остаться здесь до послезавтра. – Человек, который так любит искусство, согласится. – Он назначил завтра вечером уехать. – Он сам себе господин и всегда может отсрочить. Адъютант рассмеялся и отвечал: – Вы оригинальный человек. – Да, я не рабская копия. – Без сомнения, герцог может остаться везде, сколько ему угодно, но поймите же, что с ним не принято так обходиться. Ему нельзя диктовать. – Значит, у него есть характер? – И очень большой. – Да, говорят, и я слышал, – это интересно! Так вот мы его испробуем: вы скажите ему, что так и быть, пущу его к себе, но только послезавтра. – Прошу вас, оставьте это, маэстро! – Не могу, господин адъютант, не могу, я тоже – рекомендуюсь вам – человек упрямый. – На что вам его сердить? – По совести сказать, ни на что, но мне теперь взошла в голову такая фантазия, и вы со мною, с позволения вашего, ни черта не поделаете, ради всех герцогов вместе и порознь. – Вы дерзки. – Хотите дуэль? – Очень хотел бы, но, к сожалению, я теперь не могу принять дуэли. – Почему? – Конечно, не потому, что я не желаю вас убить или страшусь быть убитым, но потому, что я состою в свите такого лица, путешествие которого не должно сопровождаться никакими скандалами. – Хорошо, не нужно дуэли, но я вам предлагаю пари. – Какое? в чем оно состоит? – Оно состоит вот в чем: мне кажется, будто я знаю вашего герцога больше, чем вы. – Это интересно. – Да, и я это утверждаю и держу пари, что если вы передадите ему то, что я вам сказал, то он останется здесь еще на день. – Ни за что на свете! – Вы ошибаетесь. – Оставим этот разговор. – А я вам ручаюсь, что я не ошибаюсь; он чудесно прождет до послезавтра, и я вам советую принять пари, которое я предлагаю. – Я желал бы знать, в чем же будет заключаться самое пари? – В том, что если ваш повелитель останется здесь на три дня, то вы без всяких отговорок должны исполнить то, что я закажу вам; а если он не останется, то я исполню любое приказание, какое вы мне дадите. Наши шансы равны, и даже, если хотите знать, я рискую больше, чем вы. – Чем? – Я не буду знать, точно ли вы передадите мои слова. – Я передам их в точности, но, в свою очередь, я могу принять ваше условие только в том случае, если в заказе, который вы мне намерены сделать в случае моего проигрыша, не будет ничего унизительного для моей чести. – Без сомнения. – В таком случае… – Вы принимаете мое пари? – Да. – Это прелестно: мы заключаем пари на герцога. – Мне неприятно, что вы над этим смеетесь… – Я не буду смеяться. Пари идет? – Извольте. – Я подаю вам мою руку с самыми серьезными намерениями. – Я с такими же ее принимаю. Молодые люди ударили по рукам, и офицер откланялся и ушел, а Фебуфис, проводив его, отправился в кафе, где провел несколько часов с своими знакомыми и весело шутил с красивыми служанками, а когда возвратился вечером домой, то нашел у себя записку, в которой было написано: «Он остается здесь с тем, чтобы быть у вас в студии послезавтра». Фебуфис небрежно смял записку и, улыбнувшись, написал и послал такой же короткий ответ. В ответе этом значилось следующее: «Он пробудет здесь три дня». Глава шестая Следующий день Фебуфис провел, по обыкновению, за работой и принимал несколько иностранцев, которые внимательно осматривали его талантливые работы, а втайне всего более заглядывали на Messaline dans la loge de Lisisca, которая занимала большое и видное место. Картина во весь день не была задернута гобеленом, и ее видели все, кто посетил студию. Потом Фебуфис был во всех тех местах, которые имел в обычае посещать ежедневно, но вернулся домой несколько ранее и, запершись дома с слугою, занялся приведением своей мастерской в большой порядок. Семейство желчного, больного скульптора, обитавшее в нижнем жилье, которое находилось под ателье Фебуфиса, очень долго слышало шум и возню от передвигания тяжелых мольбертов. Можно было думать, что художник наскучил старым расположением своей мастерской или ему, может быть, пришла фантазия исполнить какую-нибудь новую затею с Messaline dans la loge de Lisisca. Это так и было. На следующий день догадки нижнего семейства подтвердились и разъяснились: тотчас после ранней сиесты мастерскую Фебуфиса посетил именитый путешественник в сопровождении двух лиц из своей свиты. Один из них был престарелый, но молодящийся сановник, во фраке и с значительные количеством звезд. Он был первый советник герцога по всем делам, касающимся иностранных сношений, и занимал должность начальника этого ведомства. В числе звезд, украшавших его лацкана, были и такие, которых никто другой, кроме его, не имел. Старец носил превосходно взбитый на голове парик, блистал белейшими зубами и был подрисован и зашнурован в корсет. Лета его были неизвестны, но он держался бодро, хотя и вздрагивал точно под ударами вольтова столба. Чтобы маскировать это непроизвольное движение, он от времени до времени делал то же самое нарочно. В существе это была дипломатическая хартия, вся уже выцветшая, но еще кое-как разбираемая при случае. В нем была смесь джентльмена, маркиза и дворецкого, но утверждали, будто в делах он ловок и очень находчив. Другой при герцоге был тот самый молодой адъютант, с которым Фебуфис держал свое пари о «завтра и послезавтра». Сам герцог и оба его провожатые были в обыкновенном партикулярном платье, в котором, впрочем, герцог держался совсем по-военному. Он был представительный и даже красивый мужчина, имел очень широкие манеры и глядел как человек, который не боится, что его кто-нибудь остановит; он поводил плечами, как будто на нем были эполеты, и шел легко, словно только лишь из милости касался ногами земли. Взойдя в atelier,[1 - Мастерскую – Франц.] герцог окинул все помещение глазами и удивился. Он как будто увидал совсем не то, что думал найти, и остановился посреди комнаты, насупив брови, и, оборотясь к адъютанту, сказал: – Это не то. Адъютант покраснел. – Это не то, – повторил громко герцог и, сделав шаг вперед, подал художнику руку. Фебуфис ему поклонился. – А где же это? Фебуфис смотрел с недоумением то на герцога, то на его провожатых. – Я спрашиваю это… то, что у вас есть… – Здесь решительно все, что может быть достойно вашего внимания. – Но было еще что-то? – Кое-какой хлам… пустяки, недостойные вашего внимания. – Прекрасно… благодарю, но я не хочу, чтобы вы со мною чинились: не обращайте внимания, что я здесь, и продолжайте работать, – я хочу не спеша осмотреть все, что есть у вас в atelier. И он начал скоро ходить взад и вперед и вдруг опять сказал: – Да где же, наконец, то? – Что вы желаете видеть? – спросил Фебуфис. – Что? Герцог гневно метнул глазами и не отвечал, а его адъютант стоял переконфуженный, но статский сановник шепнул: – Герцог хочет видеть ту картину… ту вашу картину… о которой все говорят. – Ах, я догадываюсь, – отвечал Фебуфис и откатил подставку, на которой стояло обернутое лицом к стене полотно с новым многоличным историческим сюжетом. – Не то! – вскричал герцог. – Что изображает эта картина? – Она изображает знаменитого в шестнадцатом веке живописца Луку Кранаха. – Ну? – Он, как известно, был почтен большою дружбой Иоанна Великодушного. – А что далее? – Художник умел быть благороднее всех высокорожденных льстецов и царедворцев, окружавших Иоанна, и когда печальная судьба обрекла его покровителя на заточение, его все бросили, кроме Луки Кранаха. – Очень благородно, но… что еще? – Лука Кранах один добровольно разделял неволю с Иоанном в течение пяти лет и поддерживал в нем душевную бодрость. – Хорошо! – Да, они не только не унывали в заточении, но даже успели многому научиться и еще более возбудить свои душевные силы. Я на своей картине представил, как они проводили свое время: вы видите здесь… – Да, я вижу, прекрасно вижу. – Иоанн Великодушный читает вслух книгу, а Лука Кранах слушает чтение и сам пишет этюд нынешней знаменитой венской картины «Поцелуй Иуды»… – Ага! намек предателям! – Да, вокруг узников мир и творческая тишина, можно думать, что книга – историческая и, может быть, говорит о нравах царедворцев. – Дрянь! – оторвал герцог. – Вы прекрасно будете поступать, если будете всегда карать эти нравы. Фебуфис продолжал указывать муштабелем на изображение Кранаха и говорил с оживлением: – Я хотел выразить в лице Кранаха, что он старается проникнуть характер предателя и проникает его… Он изображает Иуду не злым, не скупцом, продающим друга за ничтожную цену, а только узким, раздраженным человеком. – Вот, вот, вот! Это прекрасно! – Это человек, который не может снести широты и смелости Христа, вдохновленного мыслью о любви ко всем людям без различия их породы и веры. С этой картины Кранах начал ставить внизу монограммою сухого, тощего дракона в пятой манере. – Помню: сухой и тощий дракон. – Есть предание, будто он растирал для этого краску с настоящею драконовою кровью… – Да… Но все это не то! – перебил его герцог. – Где же то?! Я хочу видеть вашу голую женщину! – Голую женщину? – Ну да, голую женщину! – подсказал ему старый сановник. – Ту голую женщину, которая вчера была на этом мольберте, – подсказал с другой стороны адъютант. – Ах, вы это называете то?.. – Ну да! – Да, да. – Но вы ошибаетесь, полковник, это ведь было не вчера, а позавчера. – Оставьте спор и покажите мне, где голая женщина? – молвил герцог. – Я думал, что она не стоит вашего внимания, ваша светлость, и убрал ее. – Достаньте. – Она вынесена далеко и завалена хламом. – Для чего же вы это сделали? Фебуфис улыбнулся и сказал: – Я могу быть откровенен? – Конечно! – Я так много слышал о вашей строгости, что проработал всю ночь за перестановкою моей мастерской, чтобы только убрать нескромную картину в недоступное место. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/nikolay-leskov/chertovy-kukly/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Мастерскую – Франц.