Вдохновенные искатели Александр Данилович Поповский Александр Поповский известен читателю как автор научно-художественных произведений, посвященных советским ученым. В повести «Вдохновенные искатели» писатель знакомит читателя с образами и творчеством плеяды замечательных ученых-паразитологов. Александр Поповский Вдохновенные искатели Трудно становиться вдохновенным искателем Французский паразитолог Николь, встретившись с Евгением Никаноровичем Павловским в Африке, так обрисовал его: «Я увидел блондина-гиганта с длинными волосами и большой бородой, с видом приветливым, застенчивым и смущенным». Характеристика эта относится к 1914 году, когда «гиганту» исполнилось лишь двадцать девять лет. С тех пор он больше сорока лет продолжает носить военную форму и состоять в Военно-медицинской академии. Здесь он начал свой путь студентом, был ассистентом, доцентом, стал профессором, академиком, генерал-лейтенантом медицинской службы. Три места его постоянной работы отстоят друг от друга на расстояние сотен и тысяч километров: он – начальник кафедры общей биологии и паразитологии в Ленинграде, заведующий отделом паразитологии Всесоюзного института экспериментальной медицины в Москве и сотрудник филиала Академии наук в Душанбе. Евгений Никанорович Павловский написал много книг и учебников, редактирует множество сборников, руководит экспедициями по стране и за пределами ее, ведет значительную переписку, читает лекции, доклады; состоит президентом Всесоюзного общества энтомологов и почетным членом его, председателем Ленинградского паразитологического общества, членом Французской зоологической ассоциации, Лондонского общества тропической медицины и гигиены, членом Алжирского общества естествоиспытателей Северной Африки и членом-корреспондентом Общества патологии экзотических стран. Павловский – почетный член Иранской академии наук. Он возглавляет всякого рода комитеты и комиссии, вплоть до комиссии по фотовыставке любителей из военного ведомства. Еще в отрочестве Павловский обнаружил неистребимую жажду все увидеть и узнать. Восхищенный и взволнованный великолепием природы, он проникся любовью к ней. Маленький гимназист собирает насекомых, коллекционирует их, в равной мере очарованный крошкой мухой дрозофилой, кровососом клещом и подорожной жабой. Много ли человеку в этом возрасте надобно, чтобы принять решение? Увидев под микроскопом червячка, извивающегося в кишечнике мухи, он дает себе слово стать зоологом, разведать все тайны животного мира. О, их немало, этих непостижимых чудес! Что, казалось бы, хорошего в этой назойливой и вредной букашке? Ведь и впрямь ничем не замечательное насекомое. А послушать молодого энтузиаста, муха – седьмое чудо мира. За свой короткий век, в течение лета, она способна обогатиться девятью поколениями внуков и правнуков общей численностью до ста девяноста квинтильонов, то есть буквально заполнить мир. Один взгляд на нее через линзу микроскопа вызывает страх. Она, как вьючное животное, нагружена микробами. Это враг человека, опаснейший переносчик болезней. Бациллы туберкулеза, брюшного тифа, сибирской язвы, дизентерии, холерные вибрионы проходят через ее кишечник, нисколько не утрачивая своей болезнетворности. Эти ужасные микробы хорошо себя чувствуют как в желудке мухи, так и на поверхности ее тела. Свыше шестидесяти видов зловредных бактерий несет это скверное создание на себе: до шестисот тысяч микробов – в условиях естественной среды и до двадцати шести миллионов – вблизи человеческого Жилья. Двадцать четыре дня может брюшнотифозная бацилла развиваться в организме мухи. Неистощима изобретательность природы! Кто бы, к примеру, поверил, что человеческая блоха способна обходиться без пищи сто двадцать пять дней, что клещ выживает после шести лет голодовки, а клоп – даже после семи? Черепахи и крупные змеи голодают до двух лет, а крот, это несчастное, полуслепое создание, не может прожить без пищи и двенадцати часов… – Павловский будет натуралистом, – говорил о нем в гимназии учитель физики. – Взгляните, в каком состоянии физический кабинет, которым он заведует. Мы очень мало, к сожалению, можем ему дать, курс гимназии не позволяет… – Он будет этнографом, – не менее уверенно настаивал преподаватель географии. – Такой страсти к народоведению и интереса к географии я у школьников не наблюдал. Мальчик цитирует Пржевальского, Купера и Елисеева, говорит о них так, словно с ними проделал все их путешествия… Оба учителя были одинаково правы. На первый скопленный полтинник молодой Павловский купил книжку «Анатомия лягушки», а на первые более крупные деньги отправился путешествовать по стране. Юношу действительно волновали повествования Пржевальского и Елисеева. Ему виделись далекие, неведомые страны, влекло к вершинам Тянь-Шаня, к Заполярью, на Кавказ. Упрямый мечтатель воображал себя неутомимым путешественником, подчас самим Пржевальским. «Взобравшись на вершину, с которой открывается далекий горизонт, – мысленно вторил он великому исследователю, – чувствуешь себя свободным… Громадные отвесные скалы, запирающие мрачные ущелья или увенчивающие собою вершины гор, прелестны в своей дикости… Тишина здесь не нарушается ни говором людским, ни суматохой обыденной жизни. Изредка раздается воркованье каменного голубя и пискливый крик клушицы… Проползет по отвесной стене краснокрылый стенолаз, или высоко из-под облаков с шумом спустится к своему гнезду гриф… Внизу на востоке узкой лентой блестит река и, словно алмазы, сверкают многочисленные озера. К западу широкой полосой уходят из глаз сыпучие пески пустыни, на желтом фоне которых, подобно островам, пестреют зеленеющие оазисы…» Какое счастье открывать неведомые земли! Какой простор для познания зоологии, ботаники, астрономии и метеорологии! Есть ли на свете более благородное занятие! Всю жизнь собирал Павловский некогда очаровавшие его книги. Давно стояли у него на полках Пржевальский, Купер и другие; не хватало книги Елисеева «По белу свету». Много лет искал ее ученый, пока не нашел, и совсем недавно. Увидев знакомую обложку в витрине книжной лавки, почтенный академик примчался туда чуть свет, чтобы не упустить желанную находку… Семнадцати лет юноша собрался в путь. Маршрут его лежал по Кавказу, через перевал, и по Крыму. Что удивительно, он оказался на редкость практичным, все обдумано и взвешено, каждая мелочь в поездке учтена до мельчайших подробностей. Он в пути собирает минералы и растения – коллекцию для музея гимназии. Директору это должно понравиться. Всякого рода наблюдения, важные и неважные, вносятся в дневник. Из этого материала он надеется сделать две-три статьи, которые, возможно, удастся напечатать в журнале. Считая за каждую по четвертной, наберется семьдесят пять, а то и больше рублей. Вот и расходы покрыты. Путь через перевал небезопасен, и он первым делом приобретает оружие, – с револьвером в кармане куда приятнее ходить по горам. Юноша бродит по базарам Кавказа, по глухим переулкам, мечетям и церквам. До чего у него жадные глаза! Ничто не ускользает от его внимания. Армянский базар в Тбилиси и древняя архитектура грузинских церквей, рыночные зазывалы, муши – носильщики с обложенной подушками спиной – все замечено, схвачено памятью. «Эти люди, – записал юный этнограф в своем дневнике, – подлинно зарабатывают свой хлеб в поте лица». Его внимание останавливают ишаки, обвешанные корзинами так, что «из-под гор зелени торчат лишь одни уши и хвост осла». Юноша бродит по харчевням, где «царствует смешение языков», с интересом следит за работой оружейников, торговцев, ремесленников и аккуратно отмечает свои наблюдения в блокноте. Любуясь древней крепостью Ананура, видевшей под своими стенами татар, он заносит в дневник глубоко практическое замечание грузина: «Какой толк из того, что Ананура так долго стоит, – право, нам от этого не легче; лес – казенный, земли своей нет, подати плати, сыновей на службу отдавай…» Молодой путешественник серьезно потрудился – и не ошибся в расчетах: статьи из дневника под заголовком «Записки пешехода» были напечатаны в «Русском туристе». Позже он навестит Самарканд, и в «Историческом вестнике» появится его иллюстрированный фотографиями очерк. Чего только в нем нет! Ничего не упустил острый взгляд молодого человека: и ремесленников «под сенью гордо высящихся на площади громадных мечетей», и цирюльника, «которому надобно немного места, так как все инструменты за поясом у него». «Они пускают здесь кровь, – повествует юный наблюдатель, – ловко выматывают на палочку ришту, червя, паразитирующего под кожей узбеков». Студент посещает медресе, фотографирует проповедников на Гегистане, увлекательно рассказывает о великолепной мечети Шах-и-Зинда, приводит красочные легенды и обнаруживает понимание этнографических тонкостей. – Он будет литератором, – настаивал учитель словесности. – Любовь его к природе и интерес к этнографии – это черты будущего художника, которого занимает весь мир, Прочтите его очерк «Дарьял – Крестовый перевал – Млеты», напечатанный в журнале, вникните в смысл этой прекрасной работы… И преподаватель с удовольствием цитировал сочинение своего воспитанника: – «Когда порывистый ветер, ударяясь о горы, стонет, свистит и плачет под грозное рычанье Терека, когда, разрывая тучи в клочья, бросает их по ущелью, разбивает о скалы, когда глаз среди мглы едва различает очертания великанов гор, – тогда Дарьял кажется дорогой, ведущей в ад… Облака принимают форму теней, печально несущихся в подземное царство, и сквозь гул и стенанья страшишься увидеть где-нибудь за поворотом мрачную расщелину с леденящей кровь надписью: «Оставь здесь надежды навсегда!» Молодой человек как будто в самом деле решил стать литератором. Он ищет возможности печататься в журнале «Природа и люди», не прочь стать сотрудником в издании «Вокруг света» или в «Историческом вестнике». Ему легко даются описания природы, сценки из быта, зарисовки, наброски, не ладится только диалог… Окончив гимназию с золотой медалью, Павловский поступает в Военно-медицинскую академию. Не этнографом и не литератором будет он, а военным врачом. Рассчитывал ли таким образом молодой человек разделаться со своими увлечениями, чтобы к ним никогда не вернуться, и направить все силы к единой практической задаче, или он тогда уже понимал, как опасно для человека всю жизнь колебаться между раздирающими его увлечениями, – трудно сказать. Единственно достоверно, что, покидая гимназию, молодой натуралист не расстался с физическим кабинетом и, будучи студентом, все еще продолжал заведовать им. На этой почве случайно, а возможно и не случайно, состоялось его знакомство с человеком, сыгравшим в жизни будущего врача исключительную роль. Встретив как-то в перерыве начальника кафедры зоологии профессора Холодковского, он попросил у него дубликаты насекомых и животных для кабинета гимназии. Ему разрешили их взять. Студент явился в лабораторию, отложил нужные экземпляры и тут заметил у шкафа свободное место за лабораторным столом. – Это место у вас свободно? – спросил студент. – Свободно, – ответили ему. – Можно тут устроиться работать? – поинтересовался молодой человек. – Можно, пожалуйста. – И микроскоп дадите? – Дадим, – согласился зоолог. Так начались его научные занятия. Павловский аккуратно посещал лекции по медицинским предметам, а свободное время проводил в лаборатории: вскрывал лягушек и паразитов, учился делать срезы тканей нервов и мышц. Однажды он обратился к профессору: – Разрешите попросить у вас оттиск статьи об устройстве органов рта у кровососущих насекомых. – А вы на каком курсе? – заинтересовался Холодковский. – На первом. – Ах, вот как, – улыбнулся ученый. – Хорошо, я вам дам, но обещайте мне этим делом заняться. – Каким? – Да вот анатомией вши. Так возникла его первая научная тема. Профессор принес с собою «Библию природы» Сваммердама, издание давних веков. – Прочтите эту книгу, – предложил он своему молодому аспиранту, – она научит вас любить наше дело. У Павловского любви этой было больше чем достаточно. Он уже изучил корифеев русской мысли, знает знаменитых паразитологов, своих и чужих. Тот, кто видел его снующим по ночлежным домам в поисках вшей для лаборатории, упрашивающим сторожей скупить их для него у ночлежников, не мог усомниться в истинных чувствах студента. На втором курсе он разрешает ряд любопытных вопросов. В науке не ясно, чем питается вошь, пьет ли она кровь или капельки жира из сальных желез. Так же не установлено, где именно у самки приемник для спермы. Существование органа предполагается, но никто его ни разу не видел. Прилежный студент решил первую и вторую задачу: он обнаружил механику кровососания у вши и мышечный аппарат, действующий подобно насосу. Ученик нашел также и семяприемник. Учитель в свое время всего этого не разглядел. Молодой Павловский с рвением отдался любимому делу. В короткое время он усвоил анатомию паразита, его биологию и историю развития. Он мог рассказать, что далекие предки человеческой вши были крылаты и снабжены «грызущими ротовыми частями». Наибольший срок жизни самца платяной вши – тридцать два дня, век самки – двумя неделями больше. Головная вошь менее счастлива – она живет только двадцать семь дней. За это время она трижды линяет и успевает дать миру четыре тысячи с лишним вшей. В памятной книжке, куда юноша записывал всякого рода историко-литературные замечания, по этому поводу было отмечено: «При общей вшивости человек обильно покрывается вшами, в расчесах кожи и ранках мухи откладывают яйца, из которых вылупляются хищные личинки. Они разъедают тело и способствуют вшам в их разрушительной работе. Такой несчастный заживо съедается червями и вшами… Так погибли Ирод, Филипп II, Сулла и другие…» Все это было исследовано в академии, в тесном уголке за шкафом… Миновала зима. Будущий врач с грехом пополам сдал медицинские зачеты, чудесно преуспел в лаборатории зоолога, и его снова потянуло на простор. Каникулы он проводит на Кавказе, на ледниках Казбека, в пешем хождении по Военно-осетинской дороге. Тут каждая букашка глубоко занимает его, каждый дом и поселение – источник для наблюдения, познания края и людей. Молодой путешественник снова пишет дневник и готовит статьи, в тайной надежде окупить ими расходы по поездке. На втором курсе профессор зоологии как-то на лекции заметил: – Кожа рыб еще недостаточно изучена; особенно нуждаются в исследовании ядовитые рыбы. Общеизвестно, какие страдания причиняют уколы морского ерша и дракона. – Позвольте, я займусь этой темой, – предложил Павловский ученому. – Отлично, – согласился профессор. – Вы получите командировку на биологическую станцию в Севастополь и во время каникул поработаете там… Этого только и нужно молодому студенту. Уже с начала учебного года его донимала забота, где он достанет денег для разъездов во время каникул. Предложение ученого обеспечивало ему приятное путешествие по Крыму и возможность проделать полезную работу. – Вот вам книжка Линстова, – сказал ему профессор. – Книжка – дрянь, вы когда-нибудь напишете лучшую. Проштудируйте все-таки ее, кое-чему она вас научит. Все лето студент проводит в Севастополе, исследует железы в плавниках морского ерша и дракона, изучает действие их ядов на человека. Очередные каникулы он проводит в Самарканде, командированный на практику в госпиталь. В будущем, 1909 году Павловский окончит академию и получит звание военного врача. Долг обязывает его подумать о своей будущей профессии, хоть немного подготовиться к ней. Между тем в течение двух последних лет его редко видели на лекциях, он дневал и ночевал в лаборатории. Один вид операции мучительно сжимал его сердце, запах хлороформа вызывал тошноту… И здесь, в Самарканде, он все время проводил в лабораториях госпиталя, в хлопотах и размышлениях о рыбке маринке. Эта водная обитательница, очень схожая с карпом, несет в себе ядовитую икру. Кожные железы ее, подобно железам ерша и дракона, таят в себе угрозу для человека. Что замечательно: мясо рыбы съедобно, а икра – настоящая отрава. Как пройти мимо этого спокойно! Одними экскурсиями в биологию маринки дело, конечно, не обошлось. Студент прибыл в Самарканд с фотоаппаратом и твердым намерением запечатлеть на пластинке все горы и ледники Средней Азии. Между делом он собирает скорпионов, чтобы заняться в будущем ими всерьез, и готовит записки для очередной литературной статьи. Работа «Кожные железы ядовитых рыб» закончилась удачно, студента удостоили золотой медали, на которой значилось: «Питомцу в надежде, что он будет заботиться о здоровье граждан». Чудесное назиданье, но Павловский, увы, думал тогда о другом. Год спустя он проваливается со своим конкурсным сочинением по медицине и лишается надежды быть оставленным при академии. В судьбе молодого человека, вынужденного расстаться с медицинской академией и стать младшим полковым врачом, принимает участие его профессор и наставник Холодковский. Трудно сказать, что больше нравилось ученому в Павловском – горячая ли любовь к зоологии или страстный интерес к литературе. Знаменитый профессор сам изведал на себе силу этих влечений. Литературные эксперименты его имели значительный успех. Широко известны его перевод «Фауста» на русский язык и ряд мастерски написанных стихотворений. Павловского прикомандировывают к кафедре зоологии при Военно-медицинской академии сроком на один год. Он ведет практические занятия со студентами и пишет работу «Ядовитые железы членистоногих». Будущий зоолог собирает пауков и многоножек, ос, скорпионов и пчел – готовит диссертацию на первую степень доктора медицинских наук. Сколько планов у него связано с этой работой! Во-первых, он оправдает надежды профессора, своего доброго гения и покровителя. Во-вторых, счастливый исход позволит ему остаться при академии и откроет путь к защите диссертации на степень магистра зоологии, без которой не отделаться от нелюбимой медицины. Для новой же диссертации – «История развития скорпионов» – предстоит совершить поездку в самое логово древнего хищника, в Африку… Надежды и мечты осуществились – Павловский доктор медицинских наук. Двадцати девяти лет его избирают приват-доцентом Военно-медицинской академии, и в 1914 году он направляется в Африку. Год спустя молодого доцента видят в барханах Средней Азии охотящимся за песчаными скорпионами. В декабре 1917 года Павловский защищает в университете диссертацию и добивается степени магистра зоологии и сравнительной анатомии. «Зоолог от ядовитой железы», как его шутя называют товарищи, завершает свой труд, начатый еще на студенческой скамье: выпускает в свет книгу о ядовитых животных. Она объединяет его работы о рыбах, членистоногих и скорпионах. Путь труда и исканий «Наша скромная обязанность, – сказал один из знаменитых зоологов, – вникнуть в хаос, царящий в природе, понять и упорядочить его для самих же себя. Из века в век образуются новые разновидности насекомых и животных, внешне схожих подчас, но глубоко различных по своему составу. Выяснить их подлинную сущность и поделиться этим с другими – истинный долг систематика». В основном это верно. Но сидит иной зоолог в рабочем кабинете, обложенный препаратами, сухими насекомыми, шкурками, набитыми ватой и паклей, и описывает формы организмов, как если бы они были живыми пред ним. Обнаружив на ножке фаланги лишних два-три волоска, систематик объявит находку новым видом и в сухом описании оповестит об этом мир. Понадобится такому ученому составить себе мнение о строении насекомого – он рассечет организм на тончайшие пластинки и с помощью микроскопа и воображения примется гадать, каков объем органов и их расположение, если мысленно соединить эти срезы и воссоздать организм. Творческая натура Евгения Никаноровича Павловского уже с первых шагов не мирилась с бесплодной методикой, его взор обратился к искусству учителя, профессора Холодковского, и предшественников его – русского ученого Брандта и голландца Сваммердама. Эти ученые с помощью примитивных оптических приборов изучали строение таких «презренных существ», как вошь и комар, муха, блоха и гусеница. Орудием вскрытия им служила швейная игла. Этим инструментом извлекались на свет желудок, кишечник, дыхательная трубка, половой аппарат и нервная система насекомого. Восхищенный результатами анатомической работы, Сваммердам наивно писал своему покровителю: «Высокоуважаемый господин! …Я представляю глазам Вашего великодушия в расчленении вши всемогущество руки господней. Вы с изумлением увидите чудо, познаете в маленькой точке мудрость всевышнего… Здесь Вы найдете в одной линии, в одних чертах все строение наиболее искусно созданного в природе животного, как бы воплощенного в одну краткую идею…» Ученые девятнадцатого века, чтобы точнее представить себе органы насекомых, зарисовывали их и поручали гравировать эти рисунки. Подозревая неточность в исполнении мастеров, некоторые научались граверному искусству. К этому забытому методу анатомирования вернулся Павловский. Он не отказывается от микротома и строение тканей будет изучать при помощи срезов. И законсервированные насекомые полезны для работы исследователя, но опыт подсказывает ему, что законы природы следует искать в естественной природе, ее тайны сокрыты в самой жизни. Он анатомирует насекомое, как крупное животное, не делает разницы в приемах процедуры. Одной иголкой прикрепляет верхнюю часть тела, а другой – нижнюю, отдельно извлекает желудок, кишечник и железы, выделяющие слюну. Не легкое дело отделить кожу вши, манипулировать хоботком или сердцем блохи, не нарушая их покрова. Зато какие возможности за этим лежат! Он мечтает о книге «Анатомия насекомых», чтобы грядущие поколения энтомологов, физиологов, биохимиков и медиков черпали из нее идеи по сравнительной анатомии… Увлечение молодого зоолога многим пришлось не по вкусу. Возвращаться к отжившим формам исследования – и где? – в Военной академии медицинских наук! – Отказываясь от современной методики, – предупредил его маститый ученый, – вы рискуете оказаться в шестнадцатом веке. – Что ж, это будет в порядке вещей, – не смутился молодой зоолог. – Говорят, что медицина – змея, кусающая свой собственный хвост; после ряда веков неустанного труда, большой затраты усердия и учености она часто возвращается туда, где была уже столетия и тысячелетия назад. Я, как видите, усердно следую традиции. – Все это так, – уступали ему, – но существует ведь известная последовательность идей. Пройденная стадия не возвращается. – Возвращается, – уверенно возражал он, – но на более высокой ступени. В конце пятнадцатого века врачи останавливали кровь таким сомнительным средством, как свиной и ослиный помет, смешанный с золой. И это творилось спустя две тысячи лет после Гиппократа, величайшего врача древней Греции, предугадавшего основные принципы антисептики, и двенадцать веков после Галена, который останавливал кровь, перевязывая кровоточащие сосуды. – Выходит, что отступления, как вы это сами признаете, не всегда полезны человечеству. – Смотря по тому, – не сдавался молодой энтузиаст, – что считать полезным и вредным. Греки, современники Александра Македонского, были признательны ему за его успешный поход против персов. Современные греки могут единственно быть ему благодарны за то, что он перенес на их родину турецкие бобы и огурцы, неизвестные в Греции. Раз ухватившись за старый метод исследования, Павловский уже не разлучался с ним. Каких только идей не навеял он молодому ученому. Вот мелькнула у него мысль, на первый взгляд несуразная, – исследовать моль, которая питается шубным мехом и шерстью, и гусеницу пчелиной моли, живущую в ульях пчел и питающуюся воском. Разве не любопытно, как умудряются они из такого скудного вещества извлекать все необходимое для питания? Некоторые жуки и клещи довольствуются распадающимися костями, остатками хрящей разложившихся трупов. Гусеница-древоточица вгрызается в древесину и удовлетворяется ее грубой клетчаткой. Своими пищеварительными соками она делает то же, что и мы в лаборатории, действуя на дерево серной кислотой. Разве не интересно установить, как удается насекомым превращать древесину, шерсть или воск в ткани и жиры? Нельзя ли изучить их ферменты, овладеть тайной этих процессов? И труда тут понадобится немного: дать биохимику десяток желудков и слюнных желез насекомых, самому потрудиться – и природа секретов, возможно, будет раскрыта. Почему бы в самом деле не попытаться? У молодого исследователя множество планов, головокружительных предположений. Организм пчелиной моли действует убийственно на коховскую палочку, искусственно введенную в нее. Кто поручится, что тут не кроется тайна победы над туберкулезом? Пчела, как известно, не испражняется в продолжение зимнего времени. Изучая с биохимиком ферменты ее пищеварительного тракта, Павловский убедился, что действия их зимой, когда организму угрожают размножившиеся кишечные микробы, отличаются новыми защитными свойствами. Кто знает, сколько пользы может принести человеку эта естественная антисептика, будучи открытой и изученной до конца!… Недавно еще мечтавший создать анатомию насекомых, молодой зоолог ухватывается за новую идею: разработать с биохимиком физиологию пищеварения насекомых – исследовать процессы, текущие в живом организме. Практическая мысль уводит Павловского в сторону от недавнего увлечения африканскими скорпионами и ядовитыми рыбами – к микробиологии и медицине. Его деятельность многообразна. Ему приносят клещей, переносчиков различных болезней, чтобы решить, несут ли они в себе заразное начало, благополучен ли район по инфекции. Задача решается сравнительно легко: он извлекает из насекомых желудки и слюнные железы и вводит этот материал подопытным животным под кожу. Дальнейшее покажет, заболеют ли животные и какие именно из них: те ли, которым привили растертый желудок, или те, которым ввели слюнную железу. Сразу же выяснится, заражены ли насекомые и где именно, какие сидят в них микробы. Можно это решить и по-иному: ввести под кожу целиком растертых клещей, как практикуется вообще, – но зачем затемнять картину болезни причинами постороннего свойства? Мало ли какие бактерии могут случайно гнездиться в клеще, которых кровосос передать не способен. Замечательный метод анатомии насекомых, способствовавший раскрытию химических процессов, текущих в организме, оказался полезным и для микробиологии. Общеизвестно, что чумная блоха, вследствие закупорки у нее поджелудка размножившимися микробами, срыгивает при повторном сосании крови, заражая таким путем человека чумой. По этому признаку различают зараженную блоху от здоровой. В сомнительных случаях впрыскивают подопытному животному растертую блоху и выжидают результатов прививки. Ответ задерживается, тогда как ждать иной раз невозможно. Для массовой же проверки, когда надобно исследовать тысячи блох, метод вовсе оказывается непригодным. Старый способ препарирования творит в руках молодого паразитолога чудеса. За полторы-две минуты Павловский извлекает желудок блохи, и под микроскопом выясняется окраска его; беловатый оттенок всегда означает присутствие чумных бацилл в насекомом. И еще один шаг сделал зоолог к медицине. На месте укуса, где укол хоботка дал доступ под кожу раздражающему веществу насекомого или ввел в кровь человека разводку микробов, возникает обычно реакция. Организм откликается на болезненное воздействие своеобразным ответом. «Можно ли, – спрашивает наш зоолог себя, – реакцию эту усилить или ослабить, поддержать этот механизм защиты? Нельзя ли также изучить свойства веществ, с помощью которых насекомое вызывает раздражение и зуд, кровоизлияние и нагноение на коже?» Или еще так. Бывает нередко, что виновник укуса не выяснен – он оставил жгучий след и исчез. Между тем от того, какое именно насекомое или членистоногое совершило нападение, может зависеть определение болезни. Нельзя ли так изучить все реакции кожи на укусы насекомых и клещей, чтобы по одному виду их угадать кровососа? Чудесная идея, еще одна попытка приблизиться к медицине! Зоолог пускает в ход испытанную методику препарирования: исследует и изучает бобовидные слюнные и подкововидные железы насекомых, объем которых в общем меньше половины макового зерна; из каждой железы он делает эмульсию, остальное довершает специалист по кожным болезням. Врач прививает материал добровольцам, наблюдает и регистрирует результаты. Двадцать лет длилось сотрудничество зоолога и дерматолога. Были обследованы сорок видов насекомых и клещей, сосущих кровь человека и животных, и ответы организма на укусы каждого вида подвергались изучению. Медицина получила ряд верных симптомов, обогатилась новым материалом для диагностики. Работа произвела серьезное впечатление в научных кругах. О ней писали повсюду, отмечая интересную технику ученого и метод его препарирования. Клещ – носитель возвратного тифа Красноармейцы – малярийные разведчики, обследовавшие месторождение комаров, явились к своему командиру, военному врачу Москвину, и не без смущения ему доложили: – Узбеки не уступают, упираются и стоят на своем… «Не комары, – говорят они, – а клещи нас кусают… От них все несчастья и болезни». – Вы бы им объяснили, что так не бывает, – ворчал врач, неизвестно на кого сердясь: на малярийных ли разведчиков или на упрямых узбеков. – Надо им растолковать, что они ошибаются. Пусть осушают болота, уничтожают личинок и принимают хинин. – Не помогает, – уверяли его бойцы. – Все узбеки указывают на клещей. «Не в болоте, – говорят они, – зло, а в кибитке». Сами поглядите, мы вот принесли их. Малярийные разведчики высыпали из пробирки клещей. – Мы набрали их в домах; прячутся в щелях, как клопы. Глупо думать, конечно, что малярию переносят клещи, – но чем же в таком случае болеют узбеки? В крови больных Москвин нередко встречал спирохеты. Неужели тут смешивают возвратный тиф с малярией? Впрочем, не мудрено – эти болезни так схожи между собой. По внешней картине их не различишь. Эпидемические вспышки возникают в одно время – осенью и весной; приступы лихорадки одинаково коротки; вначале длятся день, два, затем ограничиваются часами. Больные, возможно, и правы: то, что принималось за малярию, есть нечто совершенно другое. Но откуда здесь взяться возвратному тифу? Местные виды клещей – безобидные твари, и человека они не кусают. Истинные виновники болезни, известные науке и практикам, не гнездятся в жилых помещениях; одни из них в Средней Азии паразитируют на курах, а других здесь не сыщешь, нет их в этом краю. Вопрос, занимавший Москвина, имеет свою небольшую историю. В 1912 году русский врач в Персии Джунковский предположил, что домовые клещи вызывают там у людей своеобразную форму возвратного тифа, отличную от европейской, распространяемой, как известно, не клещами, а вшами. Исследователь определил вид членистоногого и описал спирохету, вызывающую заболевание. Позднее выяснилось, что болезнь такого же рода наблюдается и в Средней Азии, хотя персидский клещ, которого Джунковский принял за переносчика, не водится там. Десять лет спустя русский исследователь Латышев, с именем которого мы встретимся еще, решил проверить, клещи ли именно и какие передают в Средней Азии возвратный тиф. В доме, где заболел один из членов семьи, он собрал клещей и, в целях самозаражения, дал им присосаться к руке. Исследователь заболел возвратным тифом. Такова предыстория. Клещи, доставленные красноармейцами Москвину, не относились к виду, указанному Джунковским. Совершенно очевидно, что клещи, обитающие в жилищах узбеков, безвредны. Как врач и специалист, он, Москвин, будет настаивать на этом. Повторилось то же самое, что с кожной болезнью, известной под названием «дерматобия». Исследователи тогда разошлись во мнениях с коренным населением – жителями Африки. Оказывая помощь туземцам, врачи в каждом случае находили личинки мух под кожей больных, а жители утверждали, что не мухи, а комары вызывают у них эту болезнь. Не может же комар, возражали ученые, откладывать яйца мухи в ваши раны. С другой стороны, было необъяснимо, каким образом личинки попадают под кожу человека. У этой мухи нет жала, которое открыло бы ей дорогу в ткани. И что еще верно: эта муха действительно не преследует людей, не кусает и даже не садится на них. Между тем туземцы были правы: переносчиком болезни оказался именно комар. Хищная муха принуждает его служить ее целям. Она приклеивает свои яйца к брюшку комара, добивается этого борьбой и насилием. Достигнув зрелости, личинки спешат оставить оболочку яйца и устремляются в ранку в тот момент, когда комар погружает свой хоботок под кожу человека. Там они отныне будут обитать, Всего любопытней, что муха приклеивает свои яйца именно самке, – самец-комар, как известно, крови не пьет и на человека не нападает. Исследователи болезни дерматобия счастливо решили задачу. Менее удачно решалась она Москвиным. Каждый день приносил ему новые сомнения, затруднения и неожиданности. В один и тот же день заболели красноармейцы – малярийные разведчики, и в крови у них нашли спирохеты возвратного тифа. За неделю до болезни они жили в Гузаре в глинобитном жилище и ночью подверглись укусам клещей. Красноармейцы собрали их, чтобы показать командиру-врачу, и Москвин убедился, что они не похожи на тех, на которых ссылался Джунковский. Смущенный неудачей, Москвин пробовал заражать клещами животных, вызывать у них возвратный тиф, и, не добившись успеха, отправил клещей в Ленинград. Пусть маститые ученые разберутся, что тут произошло. Так случилось, что клещи, заразившие малярийных разведчиков, перекочевали к начальнику кафедры общей биологии и паразитологии Военно-медицинской академии Евгению Ника-норовичу Павловскому. Слава об ученом, который наметил новый путь в зоологии и решительно сблизил ее с медициной, прочно утвердилась в стране. К нему обращались за советом и помощью врачи и студенты, любители природы, исследователи, учителя. Ему посылали насекомых с просьбой определить род их и вид, несут ли они в себе заразное начало, надо ли их избегать и опасаться. Врач Латышев из Средней Азии прислал фотографию руки с присосавшимися к ней клещами: нельзя ли проверить род кровососов по снимку? Другой врач в Средней Азии собрал клещей в отделении военного госпиталя, где содержались тифозные больные, и отправил насекомых в Ленинград. То же сделал неизвестный студент. Прибыла и посылка Москвина. Павловский ответил ему благодарностью, послал исследователю литературу и наставления, как продолжать изыскания. Вскоре прибыл и сам Москвин, прикомандированный к Военно-медицинской академии. Он привез материалы и живых клещей для работы. В предварительных сообщениях Москвина, напечатанных позже в научных журналах, было немало интересных вещей. В них подробно описывались эксперименты, рассказывалось, как истина не давалась неопытным рукам, – ничего лишнего, ни слова преувеличения, автор был строг и правдив, – и все же статьи эти неполно отражали действительность. Сухие строки ученых суждений бессильны были отразить душевную тревогу и сомнения исследователя. Восстановим это событие в истинном его виде. Прибыв в Ленинград, Москвин сразу же взялся за работу. Не доверяя своих клещей термостату, он разместил их в пробирках по пять и десять в каждой и восемь месяцев неизменно, носил их на груди. В кармане френча клещам было тепло, и исследователь не сомневался в их благополучии. Москвин принес с собой груз тяжелых сомнений и разочарований – плоды первых его неудач. Павловский это заметил, но не подал виду. Он выслушал приезжего, долго и подробно расспрашивал его и осторожно заметил: – Бы, надо полагать, допустили ошибку. Ведь вы могли ошибиться, не так ли? – Странный вопрос. Конечно, мог, ведь это со всяким бывает. – Вот и прекрасно, – обрадовался ученый, словно именно этого и ждал. – Исследователь не должен бояться ошибок. Оглянешься назад, вспомнишь, что утверждали знаменитости прошлого, и не знаешь, чему больше удивляться – самоуверенности ли этих ученых или легковерию их современников. Ошибки делали все – и великие и малые. «Одержимые геморроем, – утверждал Гиппократ, – не подвержены ни воспалению легких, ни чирьям, ни проказе». Чудесное обобщение, не правда ли? В девятнадцатом веке холеру объясняли изменениями в электричестве или в магнетизме воздуха и земли, а гигиенист Петенкофер, чтобы опровергнуть Коха, открывшего холерную бациллу, торжественно проглотил пробирку ядовитых вибрионов, порцию, достаточную, чтобы угробить сто тысяч человек. Ученый случайно не заболел и все же ошибся. Это были не слишком безупречные рассуждения. Москвин мог бы возразить, что ошибки предков не утешение, а назидание для потомков. Находить самооправдание в чужих неудачах так же неосмотрительно и бесполезно, как пытаться лечить электричеством, не включая при этом тока. Ученый ободряюще взглянул на сотрудника и продолжал: – Надо много и упорно трудиться, работать не покладая рук – только так одолевают ошибки. Наука требует пота и сил. Нужно так шевелить руками и мозгами, чтоб быть вправе сказать словами крестьянина, обвиненного в волшебстве: «Вот мои орудия колдовства – мотыга и плуг; пролитые капли пота я не могу уже представить в свидетели…» Физиология учит, что всякая деятельность нервов сопровождается сжиганием их составных частей, то есть самих нервов. Не будем же с вами их жалеть. Задача, стоявшая перед Москвиным, заключалась в немногом: надо было решить, переносят ли клещи возвратный тиф в Средней Азии, какой именно вид для человека опасен. Одно присутствие в членистоногом заразного начала еще не служит доказательством, что оно способно его передать. Нет такого опасного микроба, которого муха разновременно не заключала бы в себе, однако укусы ее никого еще не заразили. Здравый смысл подсказывал начать с эксперимента над мышами, заразить животное укусом клеща. Путь верный, слов нет, но ведь именно это Москвину до сих пор и не удавалось. Продолжать в Ленинграде бесплодные опыты, начатые в Средней Азии, еще раз признать свою несостоятельность? Не в правилах Павловского навязывать сотрудникам форму работы, надоедать им опекой, но на этот раз почему-то он повел себя иначе. – Начнем с белых мышей, – предложил он, – будем собирать факты, чтобы создавать из них идеи. Ученый не оставлял уже помощника без поддержки. Тень его незримо следовала за Москвиным, за каждым его шагом. Павловский присутствует на всех экспериментах, внимательно наблюдает за тем, Что происходит вокруг Москвина. Вот к стойке подвязали подопытную мышь, удалили с ее спинки шерсть и на розовое тельце опрокинули пробирку с клещами. Часть маленьких хищников тут же присосалась; некоторые медлят, как бы примеряясь, с чего начать; учитель спешит прижать их к телу животного, подсказать экспериментатору выход. Другой партии мышей ввели под кожу растертых клещей, третьим – жидкость, выделяемую клещами, четвертым – то и другое. – Теперь наберитесь терпения, – говорит Павловский исследователю, – время принесет с собой ответ. Прошло десять дней. Мыши нисколько не изменились: спали, резвились и аккуратно поедали свой рацион. На двенадцатый день начались перемены: животные сделались вялыми, забивались в угол, клетки и дрожали в ознобе. На местах укусов появились расчесы, шерсть ерошилась и выпадала – сначала на мордочке, потом на голове. Обнаженная, кожа покрывалась рубцами, животные хирели и погибали. Опыт как будто проходил успешно, а экспериментатор терялся в догадках, метался и в отчаянии не находил себе места. Было отчего потерять равновесие: ни в крови, ни в органах павших мышей он не находил спирохет. Что бы это значило? Куда девались микробы, погубившие животных? Неужели мыши болели чем-то другим? Клещи не были заражены возвратным тифом? Или прав был Джунковский: только так называемые персидские клещи способны заразить человека? Павловский угадал состояние помощника и осторожно заметил ему: – Не надо отчаиваться, мы дорвемся до истины. В нашем деле ничто не дается легко. Из Средней Азии была выписана партия клещей, вспоенная кровью больных возвратным тифом. Пять растертых насекомых из вновь прибывших кровососов, изученные под микроскопом, оказались как бы нафаршированными микробами тифа. Этой кашицей заразили белых мышей. Прошла неделя, другая, и, к удивлению экспериментатора, эти подопытные зверьки не заболели. Вот когда положение осложнилось. Мыши не заболели. Что бы это значило? Многолетними опытами ученые Европы установили, что белые мыши подвержены персидскому возвратному тифу. То обстоятельство, что возбудитель болезни не обнаруживался в организме зараженных животных, ставило под сомнение самый характер заболевания и способность клещей быть переносчиком его, иначе говоря – опрокидывало свидетельства коренного населения и малярийных разведчиков, дорого поплатившихся за него. – Ничего страшного, – спокойно резюмировал ученый, – мыши, видимо, не подвержены клещевому возвратному тифу. Спирохета не выживает в их организме. Попробуем другой эксперимент. Легкость, с какой учитель усомнился в утверждениях авторитетов и не обмолвился о возможной ошибке ученика, искренне растрогала последнего. – Сознайтесь, что вы сейчас не прочь развязаться со мною, – сказал ему в ту пору Павловский, – махнуть рукой на клещей и вернуться к своей медицине. Должен вас предупредить, что это уже невозможно. Физик Паскаль всю жизнь носил вшитую в одежду бумагу. Это было торжественное обещание бросить физику и всецело отдаться религии. Вы понимаете, как бесплодны подобного рода намерения. Бумагу нашли у него после смерти. Тот, кто увяз в науке, из нее уже не выбирался. Паскаль умер философом и математиком. Через несколько дней Павловский вызвал к себе Москвина. – Отправляйтесь в Среднюю Азию, заразите клещей кровью больных возвратным тифом и привезите нам побольше крови и клещей. Мы поставим наши опыты шире. Москвин вернулся в Ленинград с богатым уловом: спирохеты прочно сидели в трехстах клещах. Еще раз в лаборатории белые зверьки подверглись нападению насекомых, и снова опыты закончились ничем – клещи были бессильны против мышей. Тогда им на смену явились собаки, кошки и овцы, морские свинки и кролики. Клещи правили тризну. Они пили кровь тех и других. Исследователи терпеливо отсчитывали дни и регистрировали свои неудачи. Дошла очередь до морской свинки. Сто двадцать клещей, битком набитых спирохетами, присосались к животному и заразили его. На девятые сутки у свинки поднялась температура – и начался возвратный тиф. Спирохеты кишели у нее в крови. Уязвимым оказался и кролик – картина его страданий напоминала во многом течение болезни у человека. «Теперь мы решим, – сказал себе Павловский, – где именно у клеща гнездится зараза и какими путями она передается человеку». Были пущены в ход препарирование и микроскоп. Ученый потрошил переносчиков и вводил морским свинкам кашицу из отдельных органов клеща. Результаты не заставили себя долго ждать: материал из желудка и яичника, сосудов крови и кишечника клеща вызывал у животного заражение, но всего вернее и быстрее действовала его слюнная железа. Именно здесь была главная квартира врага. Совершенно очевидно: клещ, прежде чем присосаться к животному, впрыскивает ему слюну, богатую спирохетами возвратного тифа. – Мы установили, – мог наконец сказать ученый сотруднику, – что в естественных условиях Средней Азии находятся клещи, зараженные самой природой. Как это ни странно, опасность коренится в воспетой поэтами натуре, далеко от городов с их тлетворным влиянием. В связи с этим разрешите процитировать вам автора «Эмиля» – Жан-Жака Руссо, его суровое суждение об истоках современных болезней. Он вынул из кармана памятную книжку, открыл загнутую страничку и прочитал: – «…Природа не знает этих злейших врагов человеческого счастья; почти все они созданы нами и являются печальным плодом противоестественных отношений нашей среды. Можно сказать, что история гражданских обществ есть в то же время история человеческих болезней…» Рискованное, скажете, утверждение? Не спорю. Наш опыт говорит о другом. За литературным экскурсом беседа повернула в свое прежнее русло. – Как вы полагаете, – спросил ученый, – можем ли мы считать наше дело законченным? Считать работу над возвратным тифом оконченной? Конечно, нельзя! Во-первых, неясно, почему мыши, обычно подверженные возвратному тифу, в условиях лаборатории не заражались. Совершенно неизвестно, какой вид клещей переносит болезнь: тот ли, на который ссылается Джунковский, или другой, заразивший малярийных разведчиков в Средней Азии и морских свинок здесь. Павловский уже, видимо, над этим подумал, вопросы для него решены. – Джунковский, – объясняет он Москвину, – вероятно, ошибся. Указанные им клещи не переносят возвратного тифа. Нас заражает тот вид, который заразил наших животных и красноармейцев в Средней Азии. Однако не в этом теперь уже дело, работа не окончена по более веской причине… Учитель и сам любил крепко подумать и тому же учил своих учеников. – Не хотите ли вы сказать, – отозвался догадливый помощник, – что не все еще сделано, нужен эксперимент на человеке? – Вы не ошиблись. В бывшей Максимилиановской больнице врачи лечат паралитиков прививкой возвратного тифа. Направьтесь туда и поставьте несколько опытов. Больным поможете и задачу решите. Работа Москвина была перенесена в больницу. Три прогрессивных паралитика, укушенных клещами, вскоре заболели возвратным тифом. Клещи оказались способными передать человеку заразу. Труд исследователя был завершен. – Мне все-таки неясно, – сознался учителю Москвин, – почему наши мыши не заражались? Неужели Андерсон и Николь ошибались, утверждая, что мыши подвержены возвратному тифу? – В данном случае, – заметил ученый, – они были правы. Мыши подвержены африканскому и персидскому возвратному тифу и слабо реагируют на среднеазиатский. Наша спирохета решительно отличается от других. Мы, строго говоря, открыли новую болезнь, еще не известную никому… Этнограф вытесняет биолога Павловским овладела неспокойная мысль: он должен обследовать границы распространения злополучного клеща – переносчика возвратного тифа, предупредить об опасности всех лечащих врачей, которые принимают эту болезнь за малярию. Такой огромной работы ему одному не проделать, он привлечет себе в помощь других. Ученый с пятью своими помощниками отправился в Среднюю Азию. В последних числах мая 1928 года экспедиция прибывает в Ташкент, и тут начинается ее горячая деятельность. В Среднеазиатском университете Павловский читает лекцию «О современных взаимоотношениях между зоологией и медициной»; в Ашхабаде другую – «Очередные задачи паразитологических исследований в Средней Азии»; в городе Душанбе, столице Таджикистана, – третью, на общую тему; тут же четвертую – о среднеазиатской экспедиции; пятую – общему собранию членов профсоюзов «О животных – вредителях здоровья человека в Таджикистане». В перерывах между лекциями он совершает поездки по кишлакам, делает обширные записи литературного характера. «Дорога в Ромит, – напечатал он потом в биологическом журнале свои впечатления, – каменистой тропой ведет через отрог, упирающийся в реку, с подпертыми карнизами на обрывистых скалах, частью заложенный у основания скалы прямо в реке, переход которой вброд невозможен, а через колеблющиеся мосты – тяжел и опасен…» Увлеченный панорамой, ученый продолжает на страницах журнала: «…Ромит оказался живописно расположенным горным кишлаком, лежащим на стыке трех узких горных долин…» Все это понадобилось автору, чтобы сообщить об одном случае слоновой болезни в этом районе. У железнодорожного полустанка Репетек, «в стране чудесных барханов и сыпучих песков Каракумов», занятия ученого получили новое направление. Он весь уходит в охоту за скорпионами; ловит змей, извлекает их ядовитые железы и перекрестно заражает этими ядами тех и других. Он трудится настойчиво, страстно, словно за этим лишь приехал сюда. «Условия жизни, – пишет автор в этой статье, – довольно трудные здесь… Питьевой воды нет, воду привозят поездом в цистернах со станции Чарджуй. Туда же приходится посылать за провизией, но некоторые лишения и неудобства с лихвой покрываются обилием материала для изучения и своеобразной подлинной красотой места – моря застывших песчаных волн». В нем словно проснулась его давняя страсть к путешествиям, неутолимая жажда везде побывать, все узнать и увидеть. Он искренне верит, что Каракумы – животворный источник для научных исканий. Есть ли более плодовитое, более радующее сердце место на свете! Кругом кишит жизнь, сколько простора для наблюдений, для фотографирования и зарисовок! Раскладывай палатку, готовь препараты и работай. Члены экспедиции с тоской глядели на барханы, не спешили соглашаться, что пустыня счастливейшее место на земле, и страстно рвались от этого благополучия прочь. В Таджикистане с новой силой обнаружилась энергия ученого, его страстный интерес к вещам и природе, жажда все разглядеть, ничего не пропустить мимо. Никто не видел его ни минуты без дела, спокойно сидящим на месте. Двигался ли он по улицам кишлака, бродил ли по горам или сидел у себя в лаборатории – руки его, словно заведенные, продолжали охотиться за насекомыми. Проворно мелькали пробирки, рассованные у него по карманам, принимая то мушку, то комара, неосторожно севших ему на руку или легкомысленно попавшихся на глаза. До того как отправить в пробирку жука, он изучит его норку, обследует подстилку, поковыряется в ней. Он не знает усталости и, должно быть, не верит в нее. Только что экспедиция прибыла сюда, проделав далекий, утомительный путь. Стоит мучительный зной, ни ветерка, ни струйки свежего воздуха. Надо бы отдохнуть, а ему не сидится. Захватив свой сачок и фотоаппарат, ученый пускается в дорогу. В военном костюме и сапогах, он будет часами бродить по горам и не скоро вернется в лагерь. В сумке у него пустые пробирки, бутылочка спирта, ватка, смоченная в хлороформе, и пинцет. Исполненный любопытства ко всему, что ползает и летает, он не пройдет мимо дупла, чтобы не осмотреть его, присядет у норки неведомого зверька и будет там вылавливать насекомых. Страстный охотник не скоро устанет бродить и вернется домой лишь поздно ночью. Тут он займется своим материалом, приведет его в порядок, рассортирует, учтет и только потом согласится поужинать. Картина не очень изменится оттого, что с ним рядом будут сотрудники. Маршрут все равно будет трудным и сложным, и не всякий поймет, почему, например, они бродят по горам, когда предмет их исканий в долине. «Когда я был студентом, – вдруг вспомнит он, – я заметил на Зеравшане нечто крайне занятное. Хорошо бы подняться туда. Ледник очень доступный, взобраться не стоит большого труда». Он сегодня же готов потянуть своих спутников туда, немедленно повести к Зеравшану. Не все ли равно, сейчас или позже, если рано или поздно предстоит там побывать. Наблюдая за занятиями спутников и не выпуская пробирок из рук, ученый будет следовать своему направлению. Вот он остановился у древнего мазара – места захоронения киргизов – и на старых могилах ищет клещей. У мечети его внимание привлек самый храм. Он осмотрел здание, мысленно сравнил резную работу с той, которую встречал в Бухаре, поковырял пальцем мозаику стен, заодно сфотографировал всех нищих вокруг мечети и выудил на надгробье огромного ядовитого клопа. По ту сторону храма много могил, – легко ли пройти длимо, не осмотрев их? Он приподнимет плиту, заглянет под нее и наловит в пробирку комаров. Когда придет время расставаться с замечательным местом, снова скажет свое слово фотоаппарат: гора, где воздвигли святилище, и кладбище вокруг этого святилища будут запечатлены на фотопленке. В долине Павловского привлекла нора дикобраза. Хорошо бы узнать, кто еще, кроме зверя, в ней обитает. Он встает на колени и руками выгребает землю из норы. Какой богатый улов! Чего только здесь нет: и клещи, и мухи, и москиты… Дальше, у болота, ему попалась жаба. В лаборатории он снимет кожу и отдаст ее сотруднику. – Собирайте и сушите эти шкурки, – советует он ему, – они пригодятся нашим фармакологам. У речки он ловит ядовитых жучков, фотографирует берега и роется в иле – наслаждается природой и трудом. Миновал день. Все возвращаются. Ученый принес богатую добычу, все собрал и все снял, заставил себя и других поработать. Как это похоже на былого гимназиста, некогда бродившего по Кавказу с тетрадью в руках, увлеченного то видом горной вершины, то развалинами храма, работой ремесленника на шумном базаре, зрелищем невиданного жука. По-прежнему ли сильна у него тяга к новым местам, разъездам и путешествиям? Так ли сильна, что порой затмевает творческую цель его жизни? «Да, безусловно», – скажут одни, наблюдавшие близко Павловского. Какое-нибудь озеро или складка в горах способны его отвлечь от чрезвычайно важного дела. Какой, к примеру, толк в его фотографиях и зарисовках? Вот он заснял свадебный кортеж и самую свадьбу, – так ли это важно для паразитологии? Или чему, например, служит коллекция уборных, заснятых им в различных кишлаках? Иначе думают другие. Они видели его в кибитках туркменов и таджиков: засучив рукава, он с пинцетом в руках выслеживал переносчиков болезней, искал их в скотных дворах, в свинарных помещениях, в стенах домов, в щелях полов, в мусоре и отбросах хозяйства – всюду, где только враг мог гнездиться. Собрав домашний сор и сухой навоз в кибитке и в скотнике, ученый часами просеивал этот мусор до последней пылинки. Когда поиски не давали результатов, вдохновенный искатель приходил в жилье ночью, ложился на разостланную на земле простыню и, зажигая время от времени свечу, собирал на себе насекомых. Он рылся в хламе и грязи на смрадных задворках скотных дворов, не гнушаясь и не брезгая ничем. В жилищах таджиков его действительно интересовал не один только переносчик болезней. Домашняя утварь, убранство и мебель, ковры и предметы хозяйства занимали его не меньше. Заметив нечто новое в бытовой обстановке, необычную ли дверь, удивительный замок или причудливого вида строение, он спешил с фотоаппаратом к новинке. Обнаружив под кроватью клеща, он тут же вытягивал книжку из кармана, набрасывал план всего помещения и отмечал звездочкой место находки. Все было так, здесь нет ни слова преувеличения. И как можно утверждать, что это не важно для дела? В течение долгого времени ему приходилось видеть в различных местах Средней Азии шершней. Аппарат и карандаш запечатлели их. Вот несутся эти насекомые над рынком, садятся на дыни, на другие продукты питания. Вот они снова над кучей отбросов. Шершни на нечистотах выгребной ямы. Опять они на продуктах питания. Из разрозненных наблюдений стало очевидно, что шершни – возможные переносчики человеческих болезней. Много раз ему встречались в деревне колодцы, и если обстоятельства позволяли, он охотно фотографировал их. Как будто праздное дело. Тем важнее находки, обнаруженные в них. В одном потонули копрофаги – жуки, питающиеся человеческими нечистотами; в другом плавали мертвые шершни; в третьем мухи и осы слоем лежали на поверхности воды. Каждая капля в колодце могла стать источником заразы, занесенной сюда насекомыми. Фотография запечатлела еще один путь передачи человеку болезней. Пусть говорят что угодно, он будет по-прежнему изучать переносчика с фотоаппаратом в руках, рыться в хламе и мусоре, исследовать места обитания насекомых, снимать и зарисовывать каждую мелочь, чтобы вернее описать наблюдаемые факты, суметь показать их на докладе, в музее. Знать одну лишь биологию и строение клеща – не слишком ли это мало? Наука требует знания бытовой обстановки и жизни народа, в сердце которого находится враг… Фотографирование стало частью нового метода, изучение среды – его основой. Давняя страсть к разъездам и путешествиям не оставила Павловского, но теперь эта страсть служила науке. Каждая новая область, невиданный край были единственно тем интересны, что в них мог быть открыт новый вид переносчика, зараженного в естественной среде, и, возможно, выявлен путь передачи возбудителя человеку. И фотографирование, и склонность к литературе, и этнография вошли в паразитологию, вошли и сочетались с ней. Природа клеща Продолжая свои исследования, Павловский открыл три новых вида переносчиков возвратного тифа и твердо решил найти границы их распространения, открыть очаги болезни в людских поселениях и девственной природе. Экспедиции в поисках зараженных клещей следовали одна за другой. Ученый едет в Армению, один из помощников направляется в Туркмению и в районе реки Мургаб заболевает возвратным тифом. Враг проявил себя раньше, чем был обнаружен. Второй помощник обследует необитаемую область полуострова Мангышлак на восточном берегу Каспийского моря и в трехстах пятидесяти километрах от человеческого жилья заболевает тифом. Вернувшись из Мангышлака в Ленинград, помощник впрыскивает морской свинке десять кубиков собственной крови и вызывает у животного тиф. В Фергане и в Кара-Калпакии, на Западном Памире, в центральном и горном Таджикистане, в Киргизии и южном Казахстане, вдоль персидской и афганской границ, ниже и выше уровня моря – всюду был обнаружен спирохетоноситель – клещ. Переносчиков возвратного тифа – болезни, принимаемой за малярию, – оказалось не один, а четыре вида. В несколько лет была обследована вся Средняя Азия – область, равная по площади Германии и Франции, вместе взятых, изучены все уголки гористой и труднодоступной страны. Размах и объем проведенной работы поражают. Ведь помощников у Павловского было в ту пору всего лишь десять – двенадцать человек. Как это ему удалось? Вот один из примеров стиля его работы. Две студентки, изучавшие млекопитающих в обстановке естественной среды, набрели у села Петровского, вблизи Соленого озера, на пещеру. Они расставили здесь ловушки для обитателей нор и подверглись нападению голодных клещей. Девушки заболели и слегли. Незадолго до того прочитав как-то в журнале обращение Павловского, в котором он просил посылать ему живых и мертвых клещей, они исполнили его желание и привезли их ему. Весть о том, что студентки теперь заболели, заинтересовала ученого. Он выяснил, что их болезнь сопровождается приступами, несколько отличающимися от малярии, что вливание сальварсана не повлияло на клиническую картину, что население вокруг Соленого озера давно страдает такой малярией, которая не поддается лечению хинином. – Поезжайте в Петровск, на Северный Кавказ, – сказал Павловский двум своим помощникам, – и привезите оттуда клещей. Мы, кажется, открыли новый очаг возвратного тифа. В статье, посвященной результатам поездки в Петровск, ученый, верный своему правилу, не упускает случая рассказать о селе, окруженном «высокими холмами, вытянутыми вдоль», о том, что для склонов увалов «характерны каменистые обнажения – выходы пластов осадочных пород… Часть склонов покрыта густой злаковой разнотравной растительностью. К югу от села возвышается Куцай-гора… Южный склон, обращенный к Соленому озеру, образует две ступени, края которых имеют каменистые обнажения. На нижней ступени образовался навес, под которым находится пещера…». Доставленные из Петровска клещи выдали тайну болезни студенток: в слюнных железах членистоногих гнездились спирохеты возвратного тифа. Северный Кавказ оказался неблагополучным по так называемому среднеазиатскому возвратному тифу. Сообщение вызвало у ученого новое подозрение; он обращается в Тбилиси к знакомой ассистентке, недавно выполнившей работу в его лаборатории, с просьбой собрать для него клещей. Она находит их за пределами грузинской столицы и передает находку Павловскому. Он не обманулся в своих ожиданиях, некоторые клещи оказались спирохето-носителями. Привлекая к работе все новых и новых помощников, возбуждая в них интерес к переносчику болезни, он и сам энергично выслеживает его. «Сообщите по адресу: Всесоюзный институт экспериментальной медицины, – пишет он врачам Закавказской федерации, – встречалась ли вам болезнь, внешне напоминающая возвратный тиф, но с несколько своеобразной клинической картиной?…» В ответ на это последовало множество «да»; нечто подобное действительно наблюдалось. Не распознанная врачами болезнь была клещевым возвратным тифом. Так, завязывая переписку с врачами и учеными, студентами, лаборантами и учителями, с малознакомыми и незнакомыми людьми, со всеми, кому близки интересы науки паразитологии, кто в силу своей профессии соприкасается с природой, ученый просит присылать ему клещей, направлять их как можно больше. Не так легко увлечь людей на работу, которая их мало волнует, подчас на труд, богатый испытаниями и опасностями. – Я не подготовлен к вашим задачам, – скажет ему иной учитель или врач. – Как можно заниматься паразитологией, не будучи связанным с ней? Этот довод не нов. Павловский успел уже привыкнуть к нему. – Вы не первый, мой друг, в таком положении, – убеждает он собеседника. – Известные вам Кювье, Линней и Ламарк, Сент-Илер, Дарвин и наш Павлов готовились к духовному званию и, так же как вы с паразитологией, мало были связаны с биологией. Я никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь из них счел свою карьеру неудачной. Наоборот, Кювье не без гордости как-то сказал Наполеону: «Ваше величество, все завоевания Александра Великого были утрачены после его смерти, а творения Аристотеля (заметьте, тоже биолога) читаются нами поныне…» Павловский не склонен преуменьшать стоящих на пути трудностей. – Мы часто идем навстречу опасности, лезем в самое пекло, уподобляясь подчас птичке трохилус, которая пробирается в пасть крокодила, чтобы поживиться пищей, застрявшей у хищника в зубах. Нам приходится воевать с предрассудками, вступать в сражения с людьми, которым желаем всяческого благополучия. Мы не пионеры на этом пути, паразитологам приходилось всегда очень туго. Когда ученый Китазато сообщил своим современникам, что чуму переносят блохи, пьющие кровь больных крыс, он был бессилен против осакских купцов, считавших крыс гениями-хранителями их богатств – закромов с рисом… Павловский добивался своего, ему уступали. Когорта помощников множилась и ширилась. Посылки шли в Ленинград сплошным потоком, прибывали отовсюду, со всех концов страны. Павловский выявлял переносчиков и регистрировал новые районы распространения возвратного тифа. Из какого же источника черпают клещи заразное начало? Где резервуар спирохет? Совершенно очевидно, что клещевой возвратный тиф – болезнь животных, обитающих в норах в тесном соседстве с членистоногими. Укушенные звери становятся источником, из которого клещи вместе с кровью заглатывают болезнетворное начало. Так, на Западном Памире в крови крыс сплошь и рядом обнаруживаются спирохеты возвратного тифа. Такую роль в других местах играют дикобразы, ежи и летучие мыши. Экспериментальным путем, в лаборатории, круг животных, подверженных возвратному тифу и способных быть резервуаром, выявился шире. В него вошли собака, барсук и шакал. Были основания допустить, что звери служат источником болезнетворной спирохеты, но факты неожиданно подсказали иное. Поправку внесла лаборатория, она отвергла предположения на этот счет. Началось с того, что Павловский занялся изучением клеща, его развития и превращений. Работу кроме него проводили два помощника – военный врач в Средней Азии и ассистентка в Ленинграде. Летом 1933 года самка, напившись крови животного, отложила яйца, из которых в свет явилась партия личинок. Крошечные, с полмиллиметра, прожорливые и бойкие, они были совершенно бесцветны. Глаз с трудом различал их, и казалось, что этих крошек не сохранить. С ними было немало хлопот. Пришлось в колбу просунуть смятую бумагу, куда они забивались, как в темную щель. Кормить их было трудно, почти невозможно. Не без опасения, что они разбегутся, пробирку опрокидывали на брюшко морской свинки. Хищники присасывались к выбритой коже, наливались кровью и приобретали алый цвет. Теперь их было легче уже различать. Зато воспитывать эту ораву становилось труднее; тетрадь наблюдений пестрела признаниями не очень веселого свойства: «Клещ потерялся, при проверке не обнаружен…», «Свинка, на которой кормили клещей, – читаем мы дальше, – пала в ночь с понедельника на вторник…» Недели через три после первого кровососания из личинок выводились бесполые существа, так называемые нифмы. Такие же прожорливые, немного большие по размеру, с дополнительной парой ног, они вылезали из шкуры, линяли, как змеи. После каждой порции крови, полученной от свинки, маленькие хищники меняли свой облик, сбрасывали тесные покровы, но сохраняли заразу, впитанную с кровью еще в стадии личинок. До шести раз повторялось это превращение, шесть раз клещи сбрасывали шкурку, если в свое время получали кровь. Жизненный цикл зависел от возможности своевременно найти жертву. Нет крови – и перемена отодвигалась. Клещ выживал и после шести лет абсолютного голода. В живучем кровососе обитала не менее живучая спирохета. Ни превращения, ни голод хозяина не ослабляли ее. Она оставалась спутником клеща в течение всей его жизни и в ряде случаев переходила к его потомству. Ученый решил основную задачу: о резервуаре – источнике зла. Им оказался сам клещ – долго живущий, устойчивый хранитель спирохеты в своем организме. Выяснив с Москвиным вкусы и склонности хищника, его нерасположение к запахам скипидара, керосина и дегтя, особенно к мяте, раствор которой в пропорции один к двумстам тысячам все еще отпугивает клеща, ученый решил основную задачу – о защитных средствах против переносчика клещевого возвратного тифа. Об удивительных способностях Полины Андреевны Петрищевой Число помощников Павловского с каждым днем возрастало. Они откликались со всех концов страны. Из далекого оазиса Кара-Калы, у иранской границы, на имя ученого прибыла посылка с клещами. Прислала ее заведующая тропической станцией Полина Андреевна Петрищева. Молодая женщина сообщала, что собрала множество комаров и москитов и нуждается в консультации ученого. Нельзя ли ей приехать, чтобы под его наблюдением закончить свой труд? Она могла добавить, что едет в Ленинград неохотно, город нисколько не прельщает ее, так как из всех уголков великого Союза считает самым привлекательным пустыню Каракумы, где собрала своих насекомых. Молодая охотница могла бы сообщить, что она, искусанная москитами, ходит с распухшим лицом, много претерпела от них и все-таки с интересом изучает этих кровососов. Они переносят лихорадку папатачи, пендинскую язву и, возможно, многое другое, и все-таки эти создания, столь ничтожные, что едва их различишь, глубоко волнуют ее. Вслед за посылкой прибыла и сама заведующая станцией. С ней был легкий, но весьма замечательный груз: сто тысяч комаров и столько же москитов, банки с Личинками тех и других. Эти вещественные доказательства ее неутомимости свидетельствовали также о замечательном открытии. Таких москитов никто еще не видел. Она выловила их в норах и пещерах диких зверей, за десятки километров от человеческого жилья. Она не могла этот груз – плод жестокого труда и огромных усилий – доверить почтовому ведомству и захватила его с собой. Вскоре стал прибывать менее ценный багаж; шел он обильными посылками. Материал не умещался на отведенном столе. Павловский смотрел на груду комаров и москитов, шутливо декламируя: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» Два месяца днем и ночью готовила она препараты, тысячами просматривала их под микроскопом, чтобы по построению глотки, ротовой полости и семенного мешочка определить вид насекомого. С такой энергией и настойчивостью мало кто трудился в этой лаборатории. Павловский снабжал ее литературой и всячески помогал. Когда работа была окончена и составлена карта обитания насекомых в Кара-Калинском районе, Петрищева сообщила ученому, что вчерне у нее готова статья о москитах, – нельзя ли напечатать ее? – Посмотрим, что вы сделали, – многозначительно заметил ученый. – Позвольте раньше познакомиться с вашим трудом. Это была удивительная, во всех отношениях необычная статья. В ней шла речь о Туркмении, и автор ее, патриот, счел своим долгом несколько скрасить печальную правду о климате страны. В ней ни слова о том, что пески Каракумов почти целиком покрывают край. Зато о климате сказано, что он подобен субтропикам, а по излучаемому солнечному свету край не уступит самой Калифорнии. Простим автору его увлечение, упомянем кстати, что преимущества солнечной Туркмении, отмеченные им, в такой же мере свойственны пустыне Сахаре… Статья начиналась предупреждением, что, кроме автора, в работе принимали участие малярийные разведчики – рабочие-туркмены, санитарка и лекпом. Установив круг соавторов и перечислив их имена, ученая приступила к рассказу о том, какими путями и ухищрениями был достигнут богатый улов. Больше всего она охотилась с помощью лампы. Темной ночью садилась во дворе лаборатории и собирала москитов, налетающих на свет. Привлеченные огнем, насекомые ударялись о стекло, обжигались и падали на смазанную маслом бумагу. Уцелевшие самки жестоко мстили охотнице, оставляя на ее теле кровавые следы. Была у нее также механическая ловушка, не очень мудреная, но действовавшая верно и хорошо. Обычный ящик из-под мыла обивали изнутри смазанной маслом бумагой и внутрь его ставили зажженную лампу. Маленькие хищники облепляли бумагу и не выбирались уже больше наружу. Первые находки москитов вдали от жилья, в недрах дикой природы, молодая исследовательница сделала, бродя по пещерам обрывистых берегов реки Сумбари, по глинистым увалам, окаймляющим Сумбарскую долину, обследуя навесы и трещины в холмах. Тут она заметила несколько черепах, укрывшихся от палящего зноя в норах. Приблизившись к ним, охотница увидела нечто поразившее ее: в норах гнездились москиты, их здесь было немало. «Удивительная вещь! – недоумевала Петрищева. – Одомашненные насекомые – москиты, жизнь которых так связана с жильем человека, в норах диких зверей? Что это – исключение из общего правила или указание на какую-то закономерность?» Она хотела уже проследовать дальше, но заметила рядом норы грызунов и в раздумье приблизилась к ним. Животных там не было, они где-то охотились. «Неужели и их поджидают москиты? – подумала она. – Что, если проверить?» Она зажгла выгоревшую от солнца траву и направила дым в отверстие нор. Оттуда показались москиты. Среди них были самки с ярко-красным брюшком, недавно напившиеся крови, и некоторые – с яичниками, полными яиц… Тема о расселении комаров по району уступила место другой – обитанию москитов в условиях естественной среды. С упорством, присущим не многим, охотница устремилась к новой задаче. Она бродила по горным пещерам, где обитают лишь гекконы и летучие мыши, шла по следам дикобраза к логову его, по заброшенным штольням каменоломен и рудников. Сто тринадцать искусственных гротов, множество нор грызунов и ежей обследовала она и всюду встречала одну и ту же картину: москиты селились возле животных, чтобы питаться их кровью и размножаться в норе. Неутомимая искательница находила этих кровососов в норах серого варана – обитателя оврагов и ущелий. Каракумов, степного удава и очковой змеи, в трещинах скал под грудой камней, в пещерах и гротах полупустыни. Жертвами москитов были сизоворонка, обитательница обрывистых берегов рек, полуразрушенных дувалов и старинных заброшенных крепостей, горный голубь, гнездившийся под навесами скал, ласточка, населяющая лёссовые пещеры, каменная куропатка, персидская шурка и удод. Отважная охотница следовала за москитами в логово волка, персидской лисицы, степной хищной кошки – и всюду находила их. Там, где не удавалось найти москитов на месте, развешанные по норам листы липкой бумаги подтверждали пребывание их здесь. Статья Петрищевой была напечатана Павловским. Она понравилась ученому, увлекла его богатством и новизной фактов. Три новых вида москитов нашла смелая охотница, – наука не забудет этой услуги. Что важнее всего, молодая ученая изменила все представления о насекомых-кровососах, по-новому объяснила связь их с природой. Москиты – спутники зверей и лишь случайные сообитатели человека! Кто посмел бы это сказать до нее? И до чего разнообразен этот Кара-Калинский район, какое обилие видов насекомых! И клещей там, вероятно, не меньше. Близость Ирана, несомненно, обещает встречу с переносчиком возвратного тифа. Так случилось, что Павловский направился с экспедицией в Кара-Калу. Был 1931 год. На месте, в Туркмении, искательница еще раз удивила ученого. Она водила его по нехоженым тропам, по гротам и норам неведомых зверей, в логово волка, где были развешаны ее «липучки». Она одинаково умела сидеть на коне, на осле, на верблюде, носиться верхом по ущельям и головокружительным вершинам, умела лазить по пещерам; не задумываясь о том, с кем встретится там, просовывала руку в расщелину, где ее могли поджидать скорпион и змея. Что еще поразило ученого – это богатая аппаратура тропической станции, столь не похожая на лабораторию далекой окраины. Оптические приборы и инструментарий вызывали невольное восхищение. – Неужели все станции у нас так оборудованы? – спросил он Петрищеву. Она пожала плечами и уклончиво ответила: – Не знаю, я не была у других. Позже ученый узнал об этом несколько больше. Полину Андреевну пригласили в Ашхабад сделать доклад о проведенной в оазисе работе. Восхищенные специалисты воздали должное ее таланту и предложили ей службу в столице Туркмении. Она отказалась. У нее не все еще закончено в Кара-Кале; кое-какие планы лишь в стадии завершения. В Ашхабаде, несомненно, приятней, чем в оазисе, затерянном где-то в песках. Куда лучше жить -в культурной столице, чем в далекой, неведомой глуши, но, видимо, время не подоспело, надо еще подумать. – Чем же в таком случае, – спросили ее, – мы вам можем быть полезными? Она не стала задумываться и быстро решила: – Оборудуйте мне хорошую лабораторию. Ничего другого мне не надо. Экспедиция покидала Кара-Калинский район. Перед отъездом Павловский поблагодарил гостеприимную хозяйку и пригласил ее ассистенткой к себе в Ленинград. – Я могу предложить вам, – сказал он, – постоянное место в Военно-медицинской академии. Будете изучать москитов. Такому приглашению позавидовали бы многие столичные специалисты, но Петрищева от него отказалась. – Я не в силах расстаться с этим краем, – сказала она. – По правде говоря, Кара-Кала мне больше нравится, чем Ленинград. Кара-Кала состояла из двух-трех десятков глинобитных домов, нескольких кибиток, крытых кошмами, с населением, из которого только трое понимали ее язык. Селение находилось в семидесяти километрах от железной дороги и в трехстах от ближайшего города. Кругом свирепствовала малярия и встречалась пендинская язва. В «счастливом оазисе» с мая до октября не бывало ни облачка, жара достигала сорока с лишним градусов по Цельсию. Край был суров, но Петрищеву ничто не страшило. Она умела работать, мириться с лишениями и страстно любила свое дело. Этому искусству научила ее жизнь, полная испытаний и радостного стремления к знанию и труду. Она родилась у многосемейных и бедных родителей в селе Мордовской Липовке, от матери-мордовки и русского отца. Из сельской школы девушке не было дальше пути. До ближайшего города сто километров, – кто пошлет ее в гимназию, жить в чужом городе на готовых хлебах? Да и как посмотрят на это в деревне? Не было еще случая, чтобы из Мордовской Липовки вышел ученый человек. Ее оставили дома – вести хозяйство и нянчить детей. Сельская учительница обратила внимание на способную девочку и стала подучивать ее. В семье наконец решили ее отправить к дальним родственникам в Поволжье учиться. – Езжай, дочка, – напутствовал девочку отец, – учись за меня, отца малограмотного, и за неграмотную мать. Четырнадцатилетняя Петрищева дает частные уроки и платит из своего маленького заработка за стол и учение. Не всегда она сыта, не всегда тепло одета, зато успешно кончает среднюю школу и поступает в университет. Революция облегчает ее трудную жизнь, стипендия позволяет ей оставить частные уроки и проводить больше времени в занятиях. В университете заметили талантливую студентку и пригласили ее ассистенткой по кафедре микробиологии. Так, на втором курсе она становится педагогом для студентов своего и первого курсов. В 1923 году ей вручают диплом об окончании университета. Ее путь предначертан – она будет преподавать биологию. Девушка работает в школе, но не прерывает научных исканий в университетской лаборатории. Шесть лет спустя ее премируют поездкой на курсы подготовки паразитологов, и ее учительской деятельности приходит конец. Узнав из газет, что Кара-Калинскому району нужна заведующая тропической станцией, Петрищева спешит отправиться туда. Два года спустя она заканчивает работу об эпидемиологии малярии рай-она, о комарах и москитах, населяющих его. Вся ее жизнь была как бы школой, где труд и лишения живут рядом с любовью к науке и знанию. Удивительно ли, что в Кара-Калинском оазисе, среди суровой пустыни, она могла себя чувствовать лучше, чем в Ленинграде? Павловский уехал, и снова Петрищева осталась одна. На время нагрянули невеселые думы, закралась тоска. Опять вокруг унылые горы и мертвая песчаная степь. Когда еще заглянет сюда кто-нибудь? Ведь тут подолгу никто не бывает… Так в сомнениях и раздумье прошли первые дни. Затем вмешалось всеисцеляющее время, потянулись заботы, радости и горести любимого труда, и снова она вернулась к счастливым будням. Время от времени Петрищева навещала Ленинград, привозила Павловскому клещей и москитов для исследования. Из Кара-Калинского района она перешла в Ашхабадский тропический институт, изучая и собирая здесь насекомых Туркмении. В 1933 году ученый снова предлагает ей переехать в Ленинград, и Петрищева на этот раз соглашается. Время, правда, для этого неподходящее: не закончена работа по обследованию мест расположения комаров по Средней Азии, неясна роль москитов в распространении болезни пендинской язвы. Пастухи ей говорили, что в горах, вблизи нор дикой песчанки, на них нападала мелкая мушка, отчего у многих открывались раны на теле. Над этим следовало бы хорошенько подумать, тут, возможно, сокрыта тайна пендинки… Но Полина Андреевна еще вернется сюда. Холодный Ленинград, туманный и облачный, не пришелся Петрищевой по вкусу. Не понравились ни лаборатории, ни здание Военно-медицинской академии, нелепо огромное и з то же время столь тесное, что негде приткнуться, выкроить уголок для себя. Какое безумство, думала она, променять солнце Туркмении на мглу ленинградского неба, обширный мир, полный жизни зверей и насекомых, – на мир чучел животных и птиц! Где ее конь и свобода, бескрайняя пустыня и горы, уходящие в небо? Она находила своих москитов в мавзолее султана Санджара, в развалинах древнего Мерва, под надгробными плитами прославленных батыров. Здесь ее москиты выводятся на подоконнике, откуда видны лишь клочок мертвого неба и крыши, окутанные мглой. Неужели ей придется проводить в этих стенах большую часть своей жизни, возвращаться к прежним радостям лишь в экспедициях, быть гостем у солнца и у гор?… В минуты таких раздумий взволнованная помощница являлась к ученому и с горечью говорила об утраченном счастье и покое. Ей здесь нечего делать и некуда деваться от тоски. – Вы не должны на меня сердиться, Евгений Никанорович, – говорила она ему, – мне не усидеть здесь, я стану вам в тягость, это более чем очевидно. Он вначале пытался отделаться шуткой. – Вы, я вижу, не очень богаты терпением. Позвольте мне в таком случае вам ответить примером. Я, как турист, предпочитаю длинную дорогу короткой. В долгом походе рождается ритм, перестаешь чувствовать тяжесть башмаков и рюкзака, исчезает усталость, ходить становится приятно и легко. Возьмите себя в руки, пошагайте еще с нами, и душевная тяжесть сменится покоем. – Не во времени суть, – возражала она, – мне просто здесь не по себе. – Я понимаю вас, – пробовал Павловский успокоить помощницу, – вас влечет к природе, к прежним местам. Я, как и вы, люблю природу, но ведь мы с вами люди, дело требует жертв, и мы к ним должны быть готовы. Павловский ошибался, они по-разному любили природу. Он мог наслаждаться, радоваться ей, порой забыв о работе, о нужных и важных делах. Солнце он любил за то, что оно греет, горы – за зрелище, открывающееся с их вершин, бурные потоки – за их силу и мощь. Ему легко было оторваться от серьезного занятия и уйти в созерцание причудливого очертания ущелья или далеко вьющегося ручья. Она любила природу за то, что в ней жили звери и птицы, комары и москиты и в норах было множество неведомых тайн. Такие люди одинаково счастливы в пустыне, где почва горит под ногами, и на уровне глетчера, среди вечных снегов, если там водится предмет их исканий и надежд. Палящее солнце, слов нет, неприятно, но если под лучами его живут насекомые, сущность которых так важно узнать, – как это солнце не полюбить? Для нее горы тем хороши, что изобилуют норами и пещерами, в которых москиты проходят свой жизненный путь. Можно по-разному относиться к пустыне, но ей, паразитологу, пустыня милее всякого города и любой из столиц. Они были слишком различны, эти два человека. Ученый мысленно обрушил громы и молнии на головы «москитниц» и «комаристок», склонных привязываться к каждой норе, терять голову по всякому поводу, – и поспешил направить ее в Туркмению. – Поедете в Каракумы, так и быть. На мою долю соберете клещей, а для себя комаров и москитов. Ничего другого не оставалось. Не ждать же того момента, когда отчаяние подскажет ей бежать из Ленинграда к дорогим ее сердцу краям. В глубь пустыни, за потоком Аму-Дарьи Новая экспедиция в Каракумы имела свою предысторию. В 1928 году воды Аму-Дарьи были пущены в пустыню для орошения ее. В течение первого лета десятки миллиардов кубометров воды углубились в пески Келифского Узбоя на пятьдесят километров, в течение второго и третьего лета – на сто двадцать пять. Юго-восточные Каракумы изменили свой облик, покрылись растительностью, заселились людьми; прибрежная полоса обросла тамариском и тростником. Даже движущиеся пески зазеленели. К необозримым озерам и болотам потянулись звери и птицы, к воде пришли лисица, волк и шакал. Стаи уток, гусей и бакланов заполнили пустыню, создавая местами птичий базар. К обводненному участку стекались стада каракулеводческих совхозов, закладывались леса, виноградники. Последующим проектом направление канала изменили, вода получила более выгодный путь. Трассу Келифского Узбоя оставили. Величественный эксперимент гидротехников навел Павловского на мысль заняться вопросом, который все равно встанет потом: не последуют ли комары за водным потоком и не станет ли он тогда очагом малярии? Размножение комаров невозможно там, где нет водоемов для кладки яиц и личинки не могут развиваться. В безводной пустыне нет комаров, они немыслимы там, как немыслимы рыбы вне водного источника. Предстояло решить, какими средствами помешать возникновению очага губительной болезни на землях вновь освоенного края. К этой задаче Петрищева присоединила свою. Келифский Узбой должен был стать ее оружием в борьбе, средством разделаться с учеными-противниками. Ей надоели их бесконечные сомнения, недоверие и расспросы: – Не ошиблись ли вы, Полина Андреевна, – москиты в самом деле живут за счет зверей? – Может быть, насекомых занесло в норы ветром? Ведь бывает и так… – Да нет же, – отвечала она, – вот этих москитов я выловила в норе грызуна, тех, – в логове лисицы, а вот других – среди змей. Вольно было вам держаться далеко от природы, ограничивать свои исследования человеческим жильем. Теперь она проникнет в самое сердце пустыни и оттуда принесет им свой улов. Пусть посмеют потом сомневаться! Маршрут был намечен на месте. Из трехсот человек, заселивших когда-то пустыню, осталось лишь трое. К ним, на метеорологическую станцию, Петрищева держала свой путь. Проводником ей служил колхозник Рахман Джуме, родом афганец, средством передвижения – ослы. От верблюда она отказалась. Он, правда, менее прихотлив, более вынослив, зато сколько с ним в дороге хлопот! На каждой остановке упрашивать гиганта опуститься на колени, затем – подняться и встать, – слишком много церемоний для занятых делом людей. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=176545) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.