Символ веры третьего тысячелетия
Колин Маккалоу


Действие происходит в ближайшем будущем.

Третье тысячелетие нашей эры. Человечество в тисках жесточайшего кризиса. Надежда на нового Мессию и спасителя, но… Спасителя губит женщина, которую он любит.





Колин Маккалоу

Символ веры третьего тысячелетия





Глава I


Было слишком ветрено даже для суровых зим Коннеттикута. Когда доктор Джошуа Кристиан свернул на Элм-стрит, ему в лицо ударил холодный ветер, в лицо вонзились ледяные иглы.

Он знал эти места. Хотя все так переменилось с тех пор, когда Элм-стрит была главной магистралью для кварталов черных. Яркие, как оперенье попугая, ткани, гордые люди, всюду смех, дети мчатся на скейтах или роликах – такие чудные детишки, веселые, всегда много веселых детей…Эта улица была идеальным местом для игр!

Возможно, когда-нибудь Вашингтон и власти штатов изыщут средства, чтобы помочь таким северным городам во внутренних областях страны, но пока есть проблемы гораздо более насущные, чем судьба сотен тысяч опустевших улиц. Пока – серая фанера вместо стекол, выцветшая, облупившаяся краска, серая черепица, время от времени срывающаяся с крыш, в стенах трещины… Спасибо, ветер хотя бы нарушил тишину: гудит в проводах, ревет и буйствует в проломах стен, сметает в кучу заиндевелые листья и пустые мусорные баки, грохочет в пустых цистернах возле винного магазина Аби и у бара на углу.

Доктор Джошуа Кристиан вырос здесь, в Холломане. Он не мог, да и не пытался, представить себе, что живет где-нибудь в другом месте. Он любил Холломан. Любил, несмотря на то, что все упоминания об этом городе начинались обязательно с «не»: некрасивый, неразвитый, неперспективный… Это был его дом. Этот город создал доктора Кристиана, чтобы доктор прожил в нем всю жизнь и стал свидетелем его крушения.

Серое, все серое – полдень, ряды домов, стволы оголившихся деревьев, небо. Я вмешался в дела этого мира, и он будет серым. Цвет бесцветья. Облик одиночества. Квинтэссенция беды. О, Джошуа, не одевайся в серое, даже мысленно, не примеряй серое к себе.

Ну вот, уже лучше: теперь он поравнялся с домом, явно обитаемым. И этот дом был отмечен тем же клеймом упадка, что и остальные: отвалившиеся карнизы и притолоки, ни огонька в окнах. Но крыльцо выметено, выполоты сорняки и содран мох, стены обшиты алюминием.



Дома доктора Кристиана стояли сразу за поворотом с Элм-стрит, за ее пересечением с 78-й улицей, милях в двух от центрального почтового отделения, и доктор сам наведывался туда отправить письма и заглянуть в свой абонентский ящик: почтальоны больше не приходили. Дойдя до номеров 1045 и 1047 по Оук-стрит, доктор остановился под ветвями великолепных восьмилетних дубов. Прекрасно: света в окнах нет. Если свет виден с улицы – значит, в дом ворвался холодный ветер.

Его дома не выделялись ничем: серые, стандартные – с отдельным входом со двора. Только они были соединены галереей на уровне второго этажа: в одном жила семья доктора, в другом он принимал больных.

Дорогу он перешел, не глядя по сторонам – зачем, если в Холломане нет машин, и на мостовой намело высокие сугробы.

На сегодня к нему не записался ни один пациент. Можно не рисковать, открывая 1045-й номер. Доктор пошел к 1047-му.

Маленький начес над последней ступенькой, крепкая дверь, открывающаяся наружу. Ключ в замке – и вот он уже в небольшой прихожей, которая служит дополнительной защитой от враждебного внешнего мира. Еще ключ, еще дверь, вестибюль, где он снял и повесил на вешалку свою шотландскую шапочку, отороченную мехом, шарф и пальто, разулся, обул тапочки. Третья дверь – уже не запертая.

Наконец он дома!

Кухня. Мама у плиты – а где же ей еще быть?!

Никто не ожидал, что к шестидесяти годам она превратится в маленькую коренастую тетушку, морщинистую, с толстыми лодыжками. Она и сама громче всех смеялась над этим своим преображением.

– Что такой веселый, Джошуа?

– Я только что сыграл в игру.

Сразу несколько ее детей сделались психологами, и общение с ними не прошло даром. Она умела казаться более проницательной, чем была, умела не выказывать удивления. Вот и сейчас не переспросила: «Игру? Какую игру?» А только справилась:

– Ну, и выиграл?

Он присел на угол стола и, покачивая ногой, взял из вазы, которую она постоянно здесь держала, крепкое золотистое яблоко.

– Это была игра воображения, – тем не менее объяснил он, похрустывая яблоком. – Я попробовал представить себе: а что, если форма в вас не соответствует содержанию? – он улыбнулся. – Что, если за ней кроется старое, некрасивое и утомленное многими годами каторжного труда?

Она поняла и рассмеялась. На щеках появились милые ямочки – как раз на границе между бледноватой кожей и тонким слоем румян на скулах. Из-под ярких, хотя и не знавших никогда помады, губ показались великолепные зубы, синие глаза, чуть туманные от близорукости, засияли из-под длинных ресниц. Ни одной серебряной нити не было в ее прекрасных волосах – длинных, волнистых, густых, цвета зрелой пшеницы, – собранных на затылке в узел.

Он глубоко вздохнул, поражаясь – это поражало его постоянно – что его мать остается самой прекрасной из женщин, каких он когда-либо видел. Сама она об этом не подозревала – по крайней мере, ему так казалось. А теперь ему было уже тридцать два, а ей через четыре месяца исполнится пятьдесят восемь… Замуж она вышла рано. Говорят, она любила его отца, который был много старше ее, – безумно любила. И даже обманула жениха, уверив его, что беременна – чтобы отрезать ему пути к отступлению. Ведь он мог пойти на попятный, испугавшись того, что она так юна. Как славно, что они все-таки поженились!

Отца Джошуа почти не помнил: тот погиб, когда мальчику было всего четыре года. Доктор даже не был уверен, что действительно помнит отца: может быть, только представляет его по рассказам матери? Говорят, Джошуа – копия отца. Зная себя, он часто задавался вопросом: чем же отец мог так увлечь Маму? Очень высокий, худой, с желтоватой кожей, черноволосый и черноглазый, с лицом аскета и орлиным носом… Впрочем, напрасный труд: он не мог смотреть на себя глазами Мамы – глазами, полными любви – самой первобытной, самой чистой. Такой чистой, что он никогда не ощущал ее как груз, принимал ее без вины или страха.

– Где все? – спросил он, пристраиваясь у плиты сбоку, чтобы ей было удобнее разговаривать с ним.

– Еще не пришли из клиники.

– Пожалуй, тебе стоит переложить часть домашних дел на девочек.

– В этом нет нужды, – ответила она твердо. Об этом они спорили постоянно. – Девочки живут в 1045-м.

– Но дом слишком велик, чтобы ты управлялась одна.

– Трудно управляться только детям, Джошуа. А в этом доме детей уже нет.

Голос ее звучал печально, но без упрека. Сделав заметное усилие, она успокоилась:

– Мне не нужно вытирать пыль. Единственное преимущество нынешней зимы. Пыль просто не может сюда попасть.

– Мне нравится твой оптимизм, мама.

– Я попала бы к тебе в пациенты, если бы стала жаловаться на жизнь. Когда-нибудь у Джеймса и Эндрю будут свои дети, тогда и у меня появятся заботы. Ведь у меня одной есть опыт по этой части. Я – из последнего счастливого поколения, которое могло иметь сколько угодно детей. За четыре года замужества я родила четверых. И вас было бы больше, если бы твой отец остался жив. Я – счастливая, Джошуа.

Он не смел сказать то, что хотел: Мама, как же вы были эгоистичны! Четыре ребенка – в то время, когда мир уже стремился к сокращению рождаемости, когда люди задавались вопросом: почему мы у себя в Америке должны жить по-старинке? Теперь четверо ваших детей вынуждены расплачиваться за вашу слепоту и легкомысленность. Вот тяжесть, которая пала на наши плечи: не холод, не нехватка уединения и комфорта в поездах, даже не строгая регламентация всей жизни, столь чуждая истинному американцу…

Дети. Вернее, отсутствие детей.

Задребезжал телефон. Мать взяла трубку.

– Джеймс говорит; если ты свободен, он хотел бы видеть тебя. Пришла миссис Фейн и еще какая-то Паи-Пат.

По галерее Джошуа отправился в 1045-й. Джеймс уже поджидал его в переходе.

– Только не говори мне, что она не справилась. Не поверю, – сказал Джошуа, когда они шли по коридору.

– Справилась.

– Тогда в чем дело?

– Пусть сама расскажет.

Пока Джеймс ходил за миссис Фейн, доктор уселся, но не за массивным столом, в на мягкой кушетке в своем кабинете.

– Что случилось? – спросил он, едва миссис Фейн появилась на пороге.

– Это было ужасно! – ответила миссис Фейн, присаживаясь на дальний конец кушетки. – Началось все прекрасно: девочки были рады увидеть меня после четырехмесячного отсутствия и посмотреть гобелен. Мэри Трингл – надо сказать, она вообще-то молчалива – не может смириться с тем, что я получаю так много за реставрацию каких-то там гобеленов…

– Значит, причина не…

– Отсюда и неприятности?

– О, нет! Все шло прекрасно поначалу. Даже когда я рассказала, что расстроена из-за письма, в котором Второе Бюро по вопросам детства сообщило, что мне в лотерее не повезло.

– Вы говорили, что были у меня?

– Конечно. Вот тут-то и прорвало Сильвию Стрингман. Вы – шарлатан, потому что величайший сексолог мира Матт Стрингман сказал, что вы – шарлатан, и что я влюблена в вас, если хожу к вам на прием. Честное слово, доктор, не знаю, кто из них больше осел – Сильвия или ее ученый муж.

Доктор Кристиан подавил улыбку, внимательно рассматривая пациентку. Она пришла – значит, впервые за последнее время чувствует себя действительно неплохо. Патти Фейн была вождем племени Пат-Пат – клана из семи женщин, которых сдружила классная комната в местной школе. Странный симбиоз, поддерживавшийся, пожалуй, лишь стараниями старшей из них – Патти Фейн, или Патти Дру, как ее звали в те времена. Все семь Пат-Пат были очень разными – по характеру, внешности, национальности, но обрели такое единство, что все вместе направились в Свотмур, разом вышли замуж, одновременно нашли работу в университете Чабб. Шли годы, однако соплеменницы продолжали встречаться примерно раз в месяц, заранее договорившись о месте сбора. Их взаимная привязанность была так неодолима, что теперь их мужья и дети были тоже включены в сообщество, хотя и на правах отдельной группы.

Патти Фейн (доктор мысленно звал ее Пат-Пат I) стала пациенткой его клиники три месяца назад. В глубокую депрессию ее поверг голубой – проигрышный – шар лотереи о Бюро по рождению второго ребенка. Отказ ударил ее больно: Пат было уже тридцать четыре, и БР могло вот-вот просто вычеркнуть ее из списков женщин, стоящих в очереди за разрешением завести второго ребенка. К счастью, он смог справиться с ее депрессией, вскрыв ее причины. Милая, чувствительная женщина, с такими легко работать. Как, впрочем, с большинством пациентов, которых одолевают не мнимые, а вполне реальные беды. У реальных бед есть реальные же корни – их легче выкорчевать.

– Я будто осиное гнездо разворошила, рассказав им, почему у меня был стресс. Скажите на милость, почему женщины так скрывают, что обращаются в БР? Каждый из нас, из Пат-Пат, получал оттуда письма каждый год. Но разве кто-то признался в этом открыто? Боже упаси! Ну почему никому из нас не достается красный шар? Никому из семерых!

– Удача в этой лотерее выпадает одному из десяти тысяч, а вас всего семеро.

– Мы все прекрасно подходим – и по тестам, и с медицинской точки зрения. Все замужем, имеем по одному ребенку, да и наш возраст…

– Все верно. Но судьба – против вас, Патти.

– Все еще – против, – помрачнела она. – Забавно: Марг Келли так и светилась от радости, но никто не поинтересовался, чем она довольна – всех занимала моя беда… Если бы я случайно не услышала разговор тех двух женщин о вас, доктор… не знаю, что бы я сделала с собой…

– Маргарет Келли? – задумчиво переспросил он.

– Она вытянула красный. Он не стал ее перебивать.

– Боже правый! Как быстро она переменилась! Мы, как обычно, пили кофе и вели обычную беседу, как вдруг Синтия Кавалерри – сегодня мы встречались у нее – спросила у Марг, с чего это та выглядит, будто киска у блюдечка со сливками. А Марг порылась у себя в сумочке и достала пачку бумаг – каждый лист с печатью…

Патти помолчала, снова мысленно переживая сцену в доме Синтии.

– Они все замерли. В комнате и так было холодно, а тут как будто морозом дохнуло. Дафна Корник как вскочит с кресла! Вот уж не думала, что она может быть такой стремительной… Раз – и вырвала из рук бедняжки Марг эти бумаги. Дафна! Дафна всегда была с причудами… Эти ее походы в церковь, стремление наставить всех на путь истинный… Мы всегда следили за своими словами в ее присутствии. И вот эта-то Дафна стояла теперь перед Марг и рвала в клочья бумаги, и обвиняла Натана Келли в тайных связях с БР, поскольку он был ректором Чабба и бывшим владельцем «Майского цветка». И вообще заявила, что она – единственная, кто достоин иметь второго ребенка, потому что может воспитать его в страхе и любви к Господу, как воспитала своего Стаси, а Марг и Натан научили своего ребенка неверию, и все мы, остальные, живем в грехе, открыто преступая заповеди, и что наша страна не имела права подписывать Делийский договор и она не понимает, как Бог мог допустить, чтобы его служители оказались главными вдохновителями этого договора. Тут она перешла на отвратительно грубый жаргон – вот уж не ожидала, что Дафна знает такие слова! Она была вне себя и даже не пыталась этого скрывать.

– Интересно, – проронил доктор, почувствовав, что Патти ждет от него какой-нибудь реакции. Потом вскочила Кэнди Феллоуз и напустилась на Дафну: мол, ты кто такая, чтобы критиковать Гуса Роума, величайшего из президентов?! Она кричала, что презирает тех, кто распевает по воскресеньям псалмы, они лицемеры и ханжи и протирают колени в молельнях, чтобы всех обставить и подняться повыше по социальной лестнице… Ну и зрелище было – казалось, Дафна и Кэнди вот-вот вцепятся друг в друга.

– Но этого не случилось?

– Нет! – гордо ответила Патти. – Их остановила я. Я, доктор! Вы можете себе представить? Я растащила их, усадила в кресла и сказала, что теперь мне стыдно называть себя Пат-Пат. Тогда-то и выяснилось, что каждая из нас год за годом обращалась в БР. Я спросила у них: что же постыдного в этом? Какое право они имеют оскорблять Марг? Или Аугстуса Роума, или священников? Пусть запомнят раз и навсегда: всякий вправе попытать счастье в лотерее. Напомнила, что даже Джулия Рич не смогла получить разрешения на второго ребенка. Почему бы нам просто не порадоваться за Марг, не поздравить ее? А Марг я утешила. И спросила: «Похожа я на богоматерь?»

Патти была горда собой.

– Вы прекрасно справились, Патти. Думаю, вам больше не понадобятся мои услуги.

«Я даже не пыталась объяснить подругам, что он для меня сделал, – подумала Патти. – Так они не поймут – это надо испытать… Но почему, почему люди вроде Матта Стрингмана считают для психолога преступлением подводить пациента к мысли о том, что опору он обретет в Боге? Может, они сами себя воображают богатыми?»

– Я привела с собой Марг Келли, – сказала она вслух.

– Зачем?

– Мне кажется, ей нужно выговориться. Только не с Натаном, по-моему, она не представляет себе, какие последствия может иметь появление второго ребенка. По-моему, она думает только о том, что мы должны радоваться за нее.

– Но тогда, Патти, она живет, не видя ничего вокруг.

– Так и есть! Она – жена ректора, обитает в особняке со слугами, ее возит личный шофер, через неделю она обедает в Белом Доме. О том, что происходит в мире, она узнает только от Пат-Пат, а мы живем хоть и скромнее, чем Келли, но значительно лучше большинства. Вот я и подумала, что разговор с вами пойдет ей на пользу.

– Патти, вы сможете ответить мне на один щекотливый вопрос?

– Попытаюсь, – посерьезнела она.

– Если бы Марг Келли спросила у вас, стоит ли ей заводить второго ребенка, – что вы ответили бы ей?

Жестокий вопрос. Но Патти уже пережила те ужасные дни, когда, запершись в своей комнате и уставившись в стену, выбирала самый надежный способ самоубийства.

– Я сказала бы ей: да.

– Почему?

– Она – хорошая мать Гомеру. И у нее много возможностей оградить свою душу от злобы.

– Хорошо. А если бы на месте Марг была Дафна?

– Не знаю. Мне казалось, что я знаю Дафну как свои пять пальцев, но теперь… Я не смогла бы ей ответить.

Он кивнул.

– А если посчастливилось тебе бы самой?

– Думаете, я посоветовала бы себе разорвать письмо из Бюро? Нет, я не настолько глупа… У меня хороший муж, сын учится в школе отлично… Ох, не знаю! Не знаю, смогла бы я решиться!

Доктор вздохнул:

– Проводи меня к Маргарет.

– Но она здесь!

– Я имею в виду – спустись со мной в приемную, чтобы представить нас друг другу. Меня она не знает, а тебе может довериться. Будь мостиком между нами.

– Не очень-то надежен этот мостик…

Джошуа и Патти, держась за руки, спустились в приемную, где в угловом кресле сидела красивая бледная женщина.

– Марг, милая, это и есть доктор Кристиан.

Он молча протянул гостье руки. Она машинально ответила и, кажется, очень удивилась, обнаружив свои ладони в ладонях доктора.

– Можете ничего не говорить, – сказал доктор, улыбнувшись. – Ступайте, и пусть у вас будет ребенок.

Она поднялась и улыбнулась в ответ:

– Так и будет.

Он развернулся и вышел.

…Патти и Марг дошли до пересечения с 78-й улицей, где ходили автобусы и троллейбусы. Их автобус только что ушел.

– Какой необычный человек, – сказала Марг, когда они укрылись от ветра за высоким сугробом возле автобусной остановки.

– Ты почувствовала? Правда?

– Как будто током ударило…



Доктор Кристиан вернулся на кухню к матери. Но продолжить разговор не удалось: пришли его братья с женами и сестра.

Мэри – второй ребенок в семье, единственная дочь. Тридцать один еще не замужем. Так похожа на Маму, но – совершенно некрасива. Будто мамино отражение в кривом зеркале. Угрюмая, замкнутая девочка. Такой она была, такой, вероятно, и останется. С пациентами неизменно любезна, как и полагается секретарше клиники… Может, и нет причин волноваться за нее?

Джеймс, средний из братьев. Тоже похож на мать – и тоже лишь бледная ее копия. Его жена Мириам – рослая, подвижная девушка, энергичная и полная здорового прагматизма; профессиональный терапевт, она оказалась весьма кстати в клинике; и вообще – удачная партия для Джеймса.

Мириам была англичанкой, весьма щепетильной во всем, что касается языка и манер. Семейству Кристиан она внушала нечто среднее между благоговением и страхом – не только своей славой лучшего в мире терапевта, но и талантами языковеда. Излюбленной шуткой Мириам было, перечислив языки, которыми она владеет, добавить: «И американским». Кристианы так любили и уважали ее, что никогда не подавали виду, что задеты ее нетактичностью.

Эндрю… Молод. Красавец. Такой была бы сама Мама, родись она мужчиной, – прекрасна, как ангел и непоколебима, как скала. Почему только Эндрю так безлик, почему все время норовит отступить в тень? Его жена, Марта, специалист по психологическому тестированию, была на семь лет моложе мужа. Домашнее прозвище – Мышка. Очаровательная, как мышка. Проворная, как мышка. Робкая, как мышка. Серенькая, как мышка. Иногда, уступая натиску собственных фантазий, Джошуа представлял себя – ну, если не котом, так парой гигантских ладоней, от хлопков которых мышка, оглушенная, падает замертво.

А все – Мама. Это она собрала великолепную команду специалистов в помощь Джошуа – самому старшему, самому любимому. Да-да, Мама. И даже жен себе его братья выбирали с учетом потребностей их семейного предприятия. Возникла необходимость в квалифицированном терапевте – и женился Джеймс. Понадобился специалист по тестам – ее привел в дом Эндрю. Даже по характерам обе женщины подходили, чтобы встать на следующих за маминой ступеньках семейной иерархии, как их мужья заняли ступеньки пониже Джошуа. Мэри тоже никогда не пыталась протестовать против своей вполне рабской участи, даже когда Джошуа имел на нее большое влияние и пытался бороться с Мамой за лучшую долю для сестры.

Едва там, внизу, появлялись признаки недовольства, Джошуа становился на сторону обделенных, к которым относился, как к собственным детям. Но никакие раздоры не мешали членам семьи получать в конечном итоге удовольствие от работы и от общения друг с другом. И постепенно он, смущенный, но благодарный, смирился с маминым стремлением возвести его на трон главы семейства и общего дела.



Обедали в столовой. Мама сидела в конце овального стола, чтобы быть поближе к кухне, Джошуа – во главе, напротив нее, остальные – по бокам. По заведенному Мамой правилу нельзя было говорить ни о чем важном, пока не подадут коньяк и кофе. К тому же, все они – кроме Мамы – редко выходили из своих рабочих кабинетов и мало знали об окружающем мире. Любые беседы о делах мира, нации, государства или города казались им тягостными.

Ели молча, но с аппетитом: Мама была настоящим кулинаром, и ее искусство могло кого угодно убедить в том, что маленькие радости жизни неистребимы и в нелучшие времена. Впрочем, убеждать в этом приходилось в основном Джошуа, которого мало интересовали даже такие невинные удовольствия плоти.

Кофе и коньяк подавали обычно в гостиную, соединенную со столовой широкой, изящной аркой. Именно здесь становилось ясно, почему первый этаж 1047-го дома производит на гостей неотразимое впечатление.

Стены были обиты белым атласом. Атласные завесы скрывали и проемы окон. Пол выложен белой мозаикой, а стол и стулья стояли на ковриках искусственного меха. Диваны и кресла – бледно-розовое с зеленым – гармонировали со столиками, покрытыми розовым лаком.

И всюду – зелень. Кадушки, горшки и корзины с пышными растениями, одетыми зеленой, розовой, красной, пурпурной листвой. Они то спадали каскадами с белых кубов и кашпо, то вздымались вверх – острые, как шпаги, и на каждом стебле, листке, лепестке – блик солнца. Папоротники и пальмы, орхидеи и кактусы – чего только здесь не было! Большинство из них цвело весной, но цветение продолжалось до середины зимы, и почти весь год дом наполняли садовые ароматы. А зимой иллюзию поддерживала разноцветная листва нецветущих растений.

Сад доктора Кристиана тоже входил в семейный симбиоз. Растения поглощали углекислый газ, люди – кислород, одни поддерживали других. На первом этаже было теплее, чем наверху, где располагались спальни: растения согревали воздух своим дыханием. Впрочем, эта забота о людях была обманчива: люди, в свою очередь, тратили почти всю свою норму электроэнергии и неприкосновенный запас газа на обогрев сада. В гостиной семья проводила все свободное время. По воскресеньям Кристианы ухаживали за растениями: поливали и удобряли, протирали влажной губкой живые листья и удаляли увядшие побеги, лечили захворавших и воевали с вредителями, и делали это с энтузиазмом. Они с удовольствием заменили бы синтетические коврики настоящими мехами, но воскресные наводнения безнадежно погубили бы шкуры… А еще по воскресеньям наиболее стойкие растения, проведшие всю неделю в клинике, возвращались на свое место в гостиной, а на смену им заступали Другие.

Этот день грозил стать самым неприятным для доктора Кристиана: предстояло заполнить кучу канцелярских бланков и отослать в Холломан, Хатфорд и Вашингтон, бросить в топку бюрократического локомотива. И оплатить все счета. И внести записи в бухгалтерские талмуды. Обычно в этот день – День Искупления – он не ходил в клинику. Но конфликт в племени Пат-Пат волновал его.

Мама подала ему кофе, Джеймс – бокал с бренди. Еда, даже приготовленная самой Мамой, всегда была для доктора чем-то необязательным. Другое дело – обволакивающее тепло после кофе с коньяком. Прекрасная прелюдия к послеобеденному сну; традиция, родившаяся совсем недавно – когда люди стали меньше употреблять спиртного перед трапезой.

Их прадед и прабабка с отцовской стороны торговали французским вином и бренди, да и сами любили выпить. В те времена в доме был заложен солидный винный погреб. Конечно, со временем вина портились, особенно с тех пор, как стало невозможным хранить бутылки при нужной температуре. В слишком холодном погребе вина скисали, как если бы их держали в кухонной жаре. Но, хотя ледники оккупировали Канаду и Россию и подступили к самым виноградникам, Франция еще долго ухитрялась производить коньяк, так что Кристианы умудрялись пополнять свои запасы. Вот только расходовать их приходилось экономно.

– Наша Патти была сегодня великолепна, – начал доктор.

– Я так и знала! – воскликнула Мириам.

– Я отпустил ее из клиники.

– Боже! Она говорила тебе, что они с мужем собираются сменить место жительства? Вероятно, «Техас Эй энд Эм» долго уламывала Боба Фейна, но он слишком крепко связан с Чаббом. Янки не доверяют любому месту, не похожему на их Новую Англию. Да тут еще страхи Патти – ведь она первой из Пат-Пат покинет Холломан, – подал реплику Эндрю.

– Довольно редкое явление за пределами кровных связей – женщины, ставящие свою дружбу выше супружества, – вступил Джеймс. – Слава Богу, что одна из них сумела со стороны взглянуть на свою группу. А постоянная перемена места жительства – лучший способ освободиться от предвзятости. Удивляюсь, что ни один из их мужей не догадался до этого раньше.

– Переезд – очень ответственный шаг, за колебания никого порицать нельзя. Они местные уроженцы, здесь их корни, работа, здесь – все, – задумчиво сказала Мэри.

Доктор Кристиан не дал увести себя в сторону от темы:

– Нет, о переезде она мне не говорила. Пусть ей повезет… А у нее были колебания? Боялась разрушить союз Пат-Пат?

– Да, боялась. И открыто признавалась мне в том. Но сейчас преодолела себя. К счастью, выигрыш Маргарет Келли помог увидеть, кто есть кто, и Патти поняла, что этот союз должен был распасться после колледжа… если не после школы.

– Они просто пытались продлить молодость, – сказала Мэри.

– Не так уж весело быть взрослым в наше время.

– Я поступлю, как Патти Фейн, – заявила Марта.

Доктор Кристиан с детства умел концентрировать всю свою волю, чтобы заставить собеседника посмотреть себе в глаза.

– Ай-яй-яй, Мышка! Ты, кажется, терпеть не можешь наших пациентов?

Она смутилась и покраснела:

– А то как же! Разумеется!

– Зачем ты дразнишь ее, Джош? – вступилась Мэри, всегда готовая придти на помощь Марте.

– Вы заметили? Никто из Пат-Пат не говорил подругам о своих ежегодных запросах в Бюро, – задумчиво проговорил Джеймс. – Вот наглядный пример того, как женщины относятся к Бюро.

Ну, Джеймс, Бюро само виновато в том, что выигрыш в лотерее не всегда достается тем, кто особенно остро нуждается во втором ребенке…

Доктор Кристиан хотел бы еще поговорить на эту тему, но тут вмешалась Мама.

– Это Бюро – проклятье для общества! – расплакалась она. – Что знают эти бессердечные негодяи в Вашингтоне о том, в чем нуждается женщина?

– Мама, ну с чего ты взяла, что им об этом ничего не известно? С чего ты взяла, что в Бюро сидят одни мужчины? И даже если так, то почему они должны относиться к женщинам хуже, чем сами женщины относятся друг к другу? Мама, уверяю тебя: там поровну мужчин и женщин… Что толку клясть судьбу? Бюро – это расплата за Делийское соглашение, это воплощение зла, которое принесло нам последнее десятилетие, жестокое и жалкое. Ты должна помнить те времена лучше меня, я ведь был еще ребенком…

– Аугустус Роум продал нас, – процедила Мама сквозь зубы.

– Мама! Мы сами продали себя! Послушать ваше поколение, так можно подумать, будто Делийский договор грянул, как гром средь ясного неба. А ведь Гус Роум и Делийский договор – лишь следствие, причины же надо искать в прошлом. 90 лет назад, когда нас было 150 миллионов и мы находились в расцвете сил и гордыни, – что мы делали? Мы швырялись деньгами – это считалось нашим стилем, национальным характером, а мир ненавидел нас за это. Мы кичились своей наукой и своей промышленностью, и мир ненавидел нас за это. Мы кичились уровнем жизни, какого остальные народы не могли достичь по многим причинам, экономическим и социальным, и мир ненавидел нас за это. Мы вели войны за рубежом во имя свободы и справедливости, а мир ненавидел нас за это – и не только те, с кем мы сражались. Кстати, не сказал бы, что мы всегда воевали бескорыстно, хотя большинство из нас было уверено именно в этом. Мы так верили в праведность своего взгляда на жизнь, в котором агрессивность уживалась с альтруизмом, что не заметили, как низводим идеи в пустой звук, религию – в посмешище, людей – в ничтожество.

Он поднялся с узкого дивана, чтобы размять ноги; листва задрожала, задребезжали цветочные горшки. Все сидели, завороженные громовыми раскатами его голоса. Сестра была испугана и чувствовала себя пристыженной, невестки замерли в восхищении, братья ничего не могли сказать в ответ, а мать – о! мать была в восторге, хотя и сохраняла маску спокойствия. Так было всегда, когда он начинал вдохновенно говорить. Даже в самом тесном кругу, среди тех, кто слышал его изо дня в день, он умел поражать.

– Я не помню, как начиналось третье десятилетие. Зато знаю, что оно принесло людям. Они ждали его наступления, распевая псалмы и готовясь к смерти и Страшному суду. Другие воспевали технически идеальный мир и готовились жить в этом железном раю. Однако, новое тысячелетие принесло боль и бессилие. Жизнь еще более жестока к людям, и чем в какие-либо иные времена. Планета быстро остывала, и никто не знает – почему. Конечно, тут же нашлись мудрецы, готовые порассуждать об атмосферных слоях, перемещающихся магнитных полях, росте солнечной активности и изменении наклона земной оси. Но все это – болтология. Они уверяют, что вот-вот – через какие-нибудь десятки или сотни лет – наберут достаточно данных, чтобы объяснить, почему мы попали в новый ледниковый период. На самом деле знает об этом разве что сам Бог. Единственное, в чем можно быть уверенным – то, что продолжаться наши муки будут довольно долго. Впрочем, с точки зрения вечности одно-два тысячелетия – пустяк… Территория, пригодная для жизни, все сжимается. Вода, вместо того, чтобы напоить нас, превращается в ледовые шапки на полюсах. А населения все еще слишком много, чтобы всем хватило скудных ресурсов. Вот что принесло нам третье тысячелетие. И как мы можем выйти из положения, если даже не умеем объяснить случившееся?

Он пожал плечами и помолчал, чтобы слушатели могли оценить сказанное. Доктор всегда угадывал, где нужно сделать паузу. Продолжал он уже мягче:

– Нельзя сказать, что мы, американцы, были слишком бестактны по отношению к остальному миру. Просто мы забыли, что такое голод. И голодные объединились против нас. Предоставив США право разрастаться, они тем временем создали для себя – в силу необходимости – программу сокращения численности населения. Четыре поколения должны были ограничиться рождением одного ребенка в семье, последующие – максимум двух. Мы одни на планете держались особняком. Затем наступило прозрение. Выяснилось, что мы уже не так богаты, чтобы противостоять остальному миру. Даже в апогее своей славы мы остро нуждались кое в чем – в силе духа. Но откуда было ей взяться, если наш народ выжег себе мозги наркотиками, сердце – сексом без любви, душу – страстью к вещам… Когда европейское сообщество – как мы ни старались это предотвратить – сблизилось с арабским миром, ничего не оставалось, как сесть за стол переговоров в Дели.

– Никогда не поверю, что нам оставалось или подписать договор, или умереть, – проговорила Мама сквозь слезы. – Просто старый Гус Роум продал нас за Нобелевскую премию.

– Мама, ты – как все твое поколение… Неужели ты не понимаешь, что именно вы в ответе за капитуляцию? Да, да, да! А моему поколению досталось собирать по крохам богатство, издавать законы… чтобы возродить то, что было Америкой – было и будет. Вы были отравлены гордыней. Во мне же нет ее, нет ни капли. Почему же я должен судить, прав ли был Гус Роус, отдавая нас на растерзание в Дели вместо того, чтобы ввергнуть нас в войну, в которой нельзя было победить?

Спокойней, спокойней, Джошуа… Он с силой потер пылающее лицо ладонями и потряс головой, стряхивая напряжение. И опять зашагал по комнате – только медленнее. Но глаза его все так же сверкали.

– Почему – я? Разве я судья этому миру? Я – человек из Холломана. Разве Холломан – центр мира? Нет, это всего лишь один из тысячи старых промышленных городов, ставших захолустным. Он еще хранит тепло жилья, но уже ждет гибели – под натиском сначала бульдозеров, потом – лесов. Принято считать, что у нас есть еще в запасе несколько веков, прежде чем ледники заявятся сюда. Времени как раз хватит, чтобы развалины поросли лесом…

Но когда-то… когда-то Холломан обрастал плотью – пишущими машинками и подъемными кранами, скальпелями и клавишами, он строился, учился говорить, обретал знания. Он появился из хаоса и превратил хаос в музыку… Холломан поторапливал третье тысячелетие и сам подготавливал его. Так может быть, и жертвой, и судьей новой эры должен быть именно человек из Холломана?

Трое плакали.

– Мы с тобой, Джошуа, – мягко сказал Джеймс.

– До самого конца, – добавил Эндрю.

– Да поможет нам Бог, – заключила Мэри.



– Иногда, – сказала Мириам, готовясь ко сну, – мне кажется, что он не человек. Не может он быть человеком.

– Мирри, ты же знаешь его столько лет… Как ты можешь так говорить! – откликнулся Джеймс из постели, прижимая к ногам грелку с горячей водой. – Джошуа – самый человечный из всех, кого я когда-либо знал.

– Ну да… нечеловечески человечен… Он становится страшен. Нынешней зимой что-то в нем переменилось.

– Становится он разве что лучше, – сонно пробормотал Джеймс. – Мама говорит, что он вошел в пору расцвета сил…

– Не знаю, кто пугает меня больше – Джошуа или Мама. Я собираюсь потолковать с Мэри… Храни вас Господь, Джимми! Джимми! Слышишь? Обними меня, мне так холодно…



Марта-Мышка с опаской заглянула на кухню: нет ли там Мамы, которая всегда ревниво охраняла свое царство. Каждый вечер Марте приходилось ждать, пока Мама отложит скипетр и державу и удалится на покой. Тогда Мышка, прошмыгнув на кухню, разжигала плиту, чтобы приготовить горячий шоколад, который Эндрю так любил перед сном.

Ей показалось, что большая черная тень на белой стене – это грозная тень Мамы, и сердце ее бешено забилось. Но это Марта стояла у плиты, следя за молоком.

– Не прячься, малышка, – нежно сказала Мэри. – Составь мне компанию. Хочешь, сварю для тебя шоколад?

– Нет-нет, не беспокойтесь!

– Ну, труда это не составит – все равно вожусь у плиты. А почему ты не отправила на кухню Эндрю – для разнообразия? Пусть и он что-нибудь сделает для тебя, а то балуешь его, как Мама.

– Нет-нет! Он… Это я сама… Честно!

– Да что ты так всполошилась, милая Мышка? – улыбнулась Мэри, не отрывая взгляда от вспенивающегося молока. Она всыпала в кастрюлю шоколад, перемешала, выключила газ. Мэри знала, что Марта придет, поэтому молоко вскипятила в расчете на троих. – Хорошая ты, Мышка, – сказала она, протягивая Марте поднос с двумя дымящимися чашками. – Слишком хорошая для нас. И для Эндрю тоже. Наш Джошуа когда-нибудь тебя – ам, и съест!

Кроткое личико Марты засветилось при одном упоминании этого волшебного имени:

– Ах, Мэри, разве он не чудо?

– Конечно, – сказала Мэри устало. – Чудо.

Лицо Марты потускнело:

– Меня часто удивляет… – начала она, но мужество ее на этом иссякло, и закончить Марта не смогла.

– Удивляет – что?

– Вы… не любите Джошуа?

Мэри напряглась. Видно было, что ее бьет дрожь:

– Я ненавижу его.



Мама была очень взволнована. Этой зимой Джошуа в чем-то переменился. Стал более оживленным, деятельным, более уверенным в себе и… скрытным? Зрелость! Пробил его час. Ему тридцать два – как раз тот возраст, когда мужчина или женщина знают, чего хотят и умеют добиться своего. Он очень похож на своего отца, трагически погибшего. О, Джой, почему ты умер так рано? Нет, с Джошуа этого случиться не должно. И не может случиться. Ведь он не только в отца – он и в нее тоже…

Она готовилась ко сну с той же методичностью, с какой занималась всеми домашними делами. Сначала – грелка. Бутылка, доверху наполненная крутым кипятком (что всегда пугало других членов семьи), заворачивалась в сложенное вдвое махровое полотенце. Края полотенца скреплялись булавками. Бутылка занимала свое место в изголовье, примерно на уровне плеч, сверху укладывалась подушка, на нее натягивалось одеяло. В изголовье она держала грелку пять минут, потом передвигала ее на новый участок – и так вдоль всей кровати. Затем она снимала с себя одну за другой многочисленные одежды и натягивала шерстяную ночную рубашку. Холод отвратительно действовал на ее мочевой пузырь, и больше всего она боялась испачкать постель. Самым трудным было скользнуть под одеяло, одновременно повернув подушку нагретой стороной вверх.

А теперь – тепло, тепло, тепло, ТЕПЛО… Самый сладостный миг: погрузиться в тепло. Можно лежать, ни о чем не думать, наслаждаться ощущением того, как тепло просачивается сквозь кожу и плоть – к самым костям. Уже согревались ступни, обутые в вязаные пинетки, а она еще гладила бутылкой простыни, всюду, куда могла дотянуться, укладывала грелку к себе на грудь и придерживала ее там всю ночь. Утром вода еще оставалась тепловатой и годилась для умывания.

Да, он очень вырос за последнее время, вырос духовно. Он – великий человек, ее первенец. Она еще носила его под сердцем, но уже знала: сколько бы детей ни дал ей Бог, этот – единственный. Джошуа должен выполнить свое предназначение – в этом она видела смысл своей жизни и жизни остальных Кристианов.

После смерти мужа ей пришлось очень тяжело. Не из-за денег: семья Джоя была весьма состоятельна, а ей полагалась часть их доходов. Хуже было сознавать, что она, женщина, не заменит детям отца. Правда, потом она нашла выход – переложила роль отца на Джошуа. Еще мальчиком он вступил в круг мужских забот, но никогда не жаловался. Несомненно, это повлияло на его характер.



В небольшой комнате на втором этаже (он делил этот этаж с матерью и сестрой, оставив самый верхний женатым братьям) готовился ко сну доктор Кристиан. Мать укладывала грелку на середину его кровати, но он всегда отталкивал бутылку подальше, в ноги, и спокойно засыпал, не чувствуя холода, даже в тридцатиградусный мороз, хотя порой по утрам и обнаруживал, что его волосы примерзли к подушке. Пижаму и шерстяные носки он надевал, но ночной колпак – никогда. Спал он так беспокойно, что матери приходилось сшивать постельное белье в некое подобие спального мешка, очень узкого, чтобы сын не раскрывался ночью.

Кто-то должен был воззвать к этим обезумевшим от страха и слез людям, заблудившимся в новом мире, на который возлагалось столько надежд. Кто-то должен был крикнуть им: если вы не можете растить детей и хлеб в этом холоде, если Бог ваших храмов не указывает вам пути, наберитесь смелости и начните поиски нового, собственного Бога. Не тратьте времени на жалобы и проклятья в адрес правительства. Позаботьтесь о будущем, о детях, дайте им мечту и веру. Мечту и веру… веру… веру…




Глава II


Снежная крупа заметала улицы, пешеходы опасливо пробирались по скользким тротуарам.

Доктор Джудит Карриол предпочла втиснуться в переполненный автобус. Ей пришлось поднять меховой воротник. Щекам стало жарко, зато воротник защищал от господина, дышавшего ей прямо в лицо. Ей пора было выходить, но мужчина и не думал уступить даме дорогу: с невинным выражением лица он шарил рукой по ее телу, надеясь проникнуть под меховое манто. Автобус начал притормаживать. Она изо всех сил наступила каблуком мужчине на ногу. Он сдержался и не крикнул – только отдернул ногу и отодвинулся. Уже от дверей она обернулась и взглянула на него с насмешкой.

И так всегда: ты должна сама отбивать атаки этих распаленных животных. Обращаться к водителю за помощью бессмысленно: он сделает вид, что ничего не заметил. Может, этот хам последует за ней? Джудит с воинственным видом постояла на остановке, но разбитая колымага уже отчалила, погромыхивая и поскрипывая. Мужчина зло смотрел из окна, их взгляды встретились. Доктор насмешливо отсалютовала. Пронесло!

Департамент окружающей среды представлял из себя большой, хаотично застроенный, участок земли. У главного входа она заметила небольшую толпу. Чувствовалось, что настроены люди агрессивно. Доктор Карриол прибавила шаг, а потом перешла на бег, хотя это и не шло элегантно одетой даме интеллигентной внешности. В очередной раз пролетарии явились, чтобы призвать к ответу тех, по чьей вине – так им казалось – страна скатилась в ледяную пропасть. Что распаляло их на этот раз, прибавляло им решимости? Наркотики? Оружие? Что-нибудь новенькое? Поди узнай… Хотя как раз в этом и заключалась работа, доверенная доктору Джудит лично Президентом: устранять причины, которые приводили недовольных к этому большому приземистому зданию из белого мрамора.

Вход с Кей-стрит был оснащен кодовым замком, который реагировал на голос. Пароль менялся каждый день. Выбирал пароль высокопоставленный шутник, сам Гарольд Магнус, Секретарь Департамента. Пожалуй, он мог бы найти своим способностям и лучшее применение… Как и все специалисты, она недолюбливала этого выскочку, которого Президент посадил в руководящее кресло по соображениям исключительно политическим.

Впрочем, делая собственную карьеру, Магнус не препятствовал в этом своим подчиненным; спасибо и на этом.

– Спустишься в пучину морскую, – сказала она в микрофон, встроенный в стену.

Дверь, скрипнув, отворилась. Чепуха, напрасная предосторожность. Все равно нельзя обмануть электронику, помнящую всех сотрудников по голосам. Кому тогда нужен пароль? Разве что самому Гарольду Магнусу ради удовольствия управлять подчиненными, как марионетками, заставлять этих образованных людей, уставясь в стенку, произносить глупости.

Департамент был создан во второй половине прошлого века. Идея принадлежала Аугустусу Роуму, одному из самых выдающихся политиков, который сумел так сплотить народ, что его четырежды избирали Президентом. Руководил он Соединенными Штатами в один из самых трудных периодов их истории, когда Англия вступила в Европейское сообщество, а весь арабский мир пошел за левыми и встал под коммунистические знамена, так что США пришлось присоединиться к Делийскому договору. Одни считали его предателем родины, другие – ее спасителем. Действительно, в последние двадцать лет страны Западного полушария стали искать близости с США. Впрочем, скептики напоминали, что альтернативы у их соседей просто не было…

Здание Департамента было построено в 2012 году. Это было самое мощное из министерств – и единственное, располагавшее значительными энергетическими ресурсами. Его подвалы были набиты компьютерами, и тепло, выделяемое ими во время работы, использовалось для отопления помещений, чему черной завистью завидовали Государственный, Юридический, Финансовый и все прочие департаменты. Да, тут все было продумано: преобладание белого цвета в интерьерах позволяло улучшить освещенность помещений, низкие потолки экономили тепло, абсолютная звукоизоляция успокаивающе действовала на сотрудников.

Сектор № 4 занимала целый этаж вдоль Кей-стрит; здесь же располагался кабинет Секретаря. Чтобы попасть к себе, Карриол пришлось остановиться перед еще одним микрофоном:

– Спуститься в пучину морскую.

Как обычно, вся секция уже трудилась: доктор Карриол предпочитала задерживаться до ночи, поэтому приходила на службу попозже. Встречаясь с ней, сотрудники здоровались почтительно, без намека на фамильярность. Что ж, она – не только ветеран Департамента, но и глава его мозгового центра. Не удивительно, что доктор Джудит пользуется большим влиянием.

Когда-то над ее личным секретарем все потешались. Еще бы: зваться Джон Уэйн, носить имя образцового киногероя, но говорить писклявым детским голоском и не знать, что такое бритва… Впрочем, он пережил свой позор – а заодно и всех насмешников. Теперь он – один из немногих ветеранов Департамента, фигура в некотором роде священная. Секретарем он был великолепным. Хотя собственно секретарские обязанности выполнял, разумеется, редко, – для такой примитивной работы Уэйн и сам имел секретарей.

Проследовав за Джудит в кабинет, Уэйн ждал, пока начальница снимет все свои меха. Эту роскошь она приобрела по случаю предыдущего повышения по службе. На следующей ступеньке карьеры доктор предполагала обзавестись собственным домом. Сняв манто, Карриол осталась в черном платье, прямом, строгом, без узоров и украшений – она и так выглядела великолепно. Не мило – в том пошлом смысле, который вкладывают в это слово обыватели. Утонченность и особая отстраненность отпугивали от нее даже завзятых сердцеедов. Даже те, до кого она снисходила, назначая им свидания, – даже эти редкие счастливцы бывали наповал сражены ее недосягаемостью. Зеленоватые глаза под тяжелыми веками, пухлые, но четко очерченные губы… Она знала, что сочетание бледности и черноты волос придают ей особое очарование, и умела им пользоваться. Тонкие и длинные руки, изящные кисти, тонкие пальцы с коротко остриженными ногтями, не ведающими лака… Нечто паучье. Впрочем, прозвище ей дали другое: Змея. Может быть, из-за тела – длинного, гибкого, почти лишенного выпуклостей. Или из-за характера?

– Итак, еще один день начался, Джон.

– Да, мадам.

– Вы уже договорились о времени?

– Да, мадам. В четыре в конференц-зале.

– Прекрасно. Не хотелось назначать заранее, в последнюю минуту он мог вмешаться и все испортить.

– Этого не случится, мадам. Все это слишком важно. Шеф ему не позволит.

Она села за стол и стала переобуваться, сменив черные ботинки на черные же лодочки на очень высоком каблуке.

– Кофе?

– М-м-м… Неплохо бы. Есть что-нибудь новенькое к предстоящей встрече?

– Пожалуй, нет. С вами собирается поговорить мистер Магнус, но это не новость… Вы рады, что начальная фаза Исследования закончена?

– Конечно. Мы ждали этого пять лет! Конечно, можно было развернуться быстрее, если бы сразу подключить к этому делу вас, Джон. Да, вы – настоящая находка. Найти такого человека в недрах Департамента – все равно, что наткнуться на золотой самородок где-нибудь в глиняном карьере.

Уэйн потупился, слегка порозовел и пулей вылетел из кабинета.

Джудит сняла трубку зеленого телефона:

– Это доктор Карриол. Миссис Тавернер? Пожалуйста, Секретаря.

Их соединили без лишних слов.

– Мистер Магнус?..

– Я хотел бы повидаться с вами, – его голос звучал печально, почти обиженно.

– Господин Секретарь, я знаю, что все еще главенствует мнение, будто бы Исследование – всего лишь гипотеза. Я согласна – пусть те, кто над вами, думают так и дальше, раз не хотят мне помочь. По крайней мере, до тех пор, пока мы не ткнем их носом в результаты. На это понадобиться несколько месяцев. И предать сейчас огласке ход работ – значит, все испортить. Вы это понимаете?

Сердце ее бешено колотилось. Глупо, как глупо! Разве можно уговорить Гарольда Магнуса?!

– Боитесь, что я перебегу вам дорогу? – усмехнулся ее собеседник. – Так сказать, отрясу все яблони, пока вы выбираете одно яблочко получше… А может, так и надо действовать?

– Чепуха!

– Не скажите… Ладно, будем надеяться, что вторая фаза поиска будет продвигаться быстрее первой. Я хотел бы увидеть конечные результаты еще будучи Секретарем… Что ж, не забывайте держать меня в курсе!

– Конечно, – ответила она вежливо и, повесив трубку, улыбнулась.

Когда Джон принес кофе, она задумчиво смотрела на зеленый телефон, покусывая губу.

– Джон, можете пригласить их.



Уэйн ввел тех, кто ожидал в приемной.

– Доктор Абрахам, доктор Хемингуэй, доктор Чейзен – вы готовы?

Они чинно склонили головы.

– Тогда начните вы, доктор Абрахам. Доктор надел очки. Легкая дрожь в руках выдавала его волнение. Он любил Карриол и был счастлив встретиться с ней хотя бы на совещании – на большую близость он и надеяться не смел.

– Когда я начал работу, в моем списке значилось 33368 человек. После всех тестов и проверок остались три кандидата. Каждого я опишу подробно, без комментариев, и перечислю их в том порядке, который кажется мне более справедливым, – по степени их соответствия идеалу.

Он откашлялся и взял со стола первую папку.

Зашелестели бумагами из своих папок и остальные присутствующие.

– Кандидат номер один – маэстро Бенджамин Стайнфельд, американец в четвертом поколении, из польских евреев. 38 лет, женат, имеет сына. Мальчику около 14, учится в школе. Маэстро – образцовый семьянин и прекрасный отец. Женился в девятнадцать, но два года спустя его первая супруга с ним развелась. Едва закончив музыкальную школу Джулларда, стал распорядителем «Праздника зимы» в Таксане, штат Аризона, и взвалил на себя ответственность за организацию целой серии концертов и шоу, которые вот уже три года транслируются по телевидению на всю страну, пользуясь невероятным успехом у зрителей. По воскресеньям, как вы, вероятно, и сами знаете, он ведет телепередачу, посвященную актуальным проблемам. Причем так умело, что ни разу не дал разгореться эмоциям, которые, казалось бы, неизбежны при обсуждении самых больных тем. Его программа по праву считается лучшей в Штатах. Полагаю, вы уже успели познакомиться с материалами, собранными в ходе наблюдений, поэтому можно и не вдаваться в подробности. Характер и способности маэстро Стайнфельда безусловно позволяют говорить о присутствии у него так называемой «искры божьей».

Прочитав короткое введение на первом листе из папки, доктор Карриол стала рассматривать цветную мужскую фотографию. Вполне обычная физиономия. Массивный череп, резко очерченные твердые губы, большие темные глаза, густая шапка светло-каштановых волос, спадающих на высокий лоб. Она отметила: лицо типичного дирижера. Во всяком случае, типичная дирижерская шевелюра: густая и буйная.

– Возражения есть? – спросила она, глядя на Чейзена и Хемингуэй.

– А первый брак, Сэм? Вы выяснили причину разрыва? – спросила Хемингуэй. Кажется, доктор Абрахам возмутился:

– Конечно же! Развод не бросает ни малейшей тени на репутацию маэстро. Просто его прежняя жена неожиданно открыла в себе… склонность к лесбийской любви. Рассказала об этом мужу, Стайнфильд все понял и, что особенно важно, всячески приободрял ее во время ее первых попыток сойтись с женщинами… попыток отчасти мучительных для нее. Да, о разводе же речь зашла лишь тогда, когда маэстро решил снова жениться. И, напомню, предоставил первой супруге возможность самой подать иск. В противном случае ей нелегко бы пришлось в суде…

– Спасибо, доктор Абрахам. Еще нет возражения? Нет? Прекрасно. Кто же следующий в вашем списке? – спросила Карриол, откладывая фотографию дирижера и открывая другую папку.

– Мэрли Гроссман Шнайдер, американка в восьмом поколении, предки – из немецких евреев. Тридцать семь лет, замужем. Сыну шесть лет, школьник, очень талантливый мальчик. Шнайдер – превосходная мать и супруга. Работает в НАСА – астронавт. Возглавляла космическую миссию Фоэбуса – занималась созданием пилотируемых генераторов солнечной энергии на околоземных орбитах. Автор бестселлера «Усмиренное солнце». Кроме того, она – атташе НАСА по связям с общественностью и президент Общества женщин – ученых Америки. Во время учебы в колледже была известна, как феминистка, инициатор акций протеста против употребления слов типа «билетерша», «официантка», «председательница». Если помните, одно время часто цитировали ее высказывание: «Если нация изберет женщину на самый высокий пост, захочет ли нация, чтобы ею правила Президентша – или ей нужен настоящий Президент?» Ее выступления вообще славились выразительностью и остроумием. Она умела увлечь аудиторию. Как ни странно, эта феминистка очаровывала даже мужчин. И как женщина, и как личность.

«Строгое, красивое лицо, – думала доктор Карриол, разглядывая фотографию. – С твердыми складками у рта – признак выдержанности и твердой воли, присущих астронавтам. Но широко раскрытые серые глаза – глаза гениального мыслителя».

– Возражения есть? Никто не откликнулся.

– А третий?

– Персиваль Тейлор Смит, почти стопроцентный американец. Его предки по отцу прибыли сюда в 1683 году, предки матери – в 1671-м, оба рода – из англо-саксов, белые, протестанты. Ему 42 года, женат, дочери около шестнадцати. Как муж и отец – безупречен. Возглавляет Бюро по общественно-социальной регуляции отношений в Палестрине, штат Техас. Заслуги этого человека феноменальны. В Палестрине никто давным-давно не покушался на самоубийство, а в местных психиатрических лечебницах нет сегодня ни одного пациента с расстройствами на почве изменения условий окружающей среды или перемены места жительства. Обаятельная личность, первоклассный оратор, абсолютно преданный своему делу специалист.

Доктор Карриол посмотрела на фотографию. Честное, открытое лицо, улыбающееся, хотя и утомленное. Сфотографирован в момент беседы. Веснушки на щеках и на носу, трогательно оттопыренные уши, рыжие волосы, голубые глаза, сеть морщинок вокруг рта и глаз – свидетели пережитых горестей и радостей.

– Возражения?

– Палестрина расположена в зоне В, жизнь там более стабильна. Думается, Смиту пришлось легче, чем специалистам из городов зоны С, – сказала доктор Хемингуэй.

– Понятно. Доктор Абрахам?

– Коллега права. Но… Во-первых, даже на фоне зоны В, – показатели Палестрины резко выделяются. Во-вторых, методики, разработанные мистером Смитом универсальны.

– Согласна, – поддержала доктор Карреол. – Спасибо всем. И тебе, Сэм. Теперь можно предоставить слово доктору Хемингуэй. Но прежде спрошу еще раз: может ли кто-то из вас привести существенные возражения против кандидатур, предложенных Абрахамом?

Доктор Хемингуэй подалась вперед, и Абрахам нахмурился: настырность этой маленькой дамы начинала выводить его из равновесия.

– Я заметила, что первые два кандидата – евреи. Вы тоже еврей. Да и ваш шеф – еврей. Это как-то повлияло на ваш выбор?

Доктор Абрахам сдержался, только насмешливо присвистнул:

– Какая наблюдательность! Давайте спросим у доктора Карриол, нет ли у нее особого пристрастия к евреям. Ведь из трех руководителей исследовательских групп, которые у нее в подчинении, двое – евреи: я и доктор Чейзен. Двое против одной бедной Милли!

Доктор Карриол рассмеялась. Смягчилась и доктор Хемингуэй.

– Хватит, Сэм. Спасибо за доклад. Теперь твоя очередь, Милли.

Карриол взяла со стола еще три папки.

– Ну, что ж, – начала миниатюрная дама с личиком, похожим на собачью мордочку. Колкость Абрахама не задела ее: Хемингуэй была из тех, кто обязательно усомнится и обязательно выскажет сомнение вслух. – Каждый член нашей группы вел отбор самостоятельно, а потом мы сравнивали результаты. Так что все три кандидата включены в список в результате большего или меньшего совпадения мнений. Под номером первым значится Кэтрин Уокинг Хос. Ее отец – чистокровный индеец сиу, мать – представительница шестого поколения ирландских католиков, переселившихся в Америку. Двадцать семь лет, одинока, детей нет, замужем не была. Бисексуальна. Несомненно, вы слышали или ее саму, или о ней: она известна как исполнительница народных песен. Очень целеустремлена, всегда в приподнятом настроении. Терпима и оптимистична – здесь у нее самые высокие показатели среди 38 тысяч испытуемых. Ее докторская диссертация по этнологии, вышедшая отдельным изданием, признана выдающимся вкладом в науку. Великолепный оратор, притягательная личность. Она – колдунья. В том смысле, что умеет заворожить публику… Весьма любопытная фигура.

С фотографии смотрела молодая женщина, смуглая, с легкой улыбкой на устах и взглядом ясновидящей.

– Возражения?

– Двадцать семь лет… Слишком молода, – сказал доктор Абрахам. – Ее не стоило даже вносить в список.

– Согласна, – ответила Хемингуэй. – Но компьютер не стер ее имя из своей памяти. Понимаете? Мы несколько раз пытались это сделать, но электронный мозг, похоже, протестовал: данные Хос показались ему ценней сведений о ее возрасте. Почему мы должны считать ее молодость помехой?

– Согласна, – сказала Карриол. – Но ее взгляд… Прежде, чем приступить к более серьезным исследованиям, я хотела бы быть уверенной, что она не употребляет наркотики и психика ее достаточно стабильна. – Она открыла следующую папку. – Итак, ваша вторая находка?

– Марк Гастингс. Американец по меньшей мере в восьмом поколении. Тридцать четыре года, женат, его девятилетний сын – многообещающий спортсмен. Марк заслуживает высшей оценки и как муж, и как отец. Он – защитник «Длиннорогих», команды лиги В, – лучший защитник за всю историю американского футбола и все еще превосходит своих более молодых одноклубников. Другого такого трудяги не найдешь во всем Техасе и Нью-Мексико. Работает с молодежью, создает юношеские клубы, первоклассный оратор, сильная личность. Выполняет обязанности председателя Совета по делам молодежи при Президенте.

«На вид грубоват, – подумала Карриол. – Как обманчивы бывают лица…» Действительно, перед ней был портрет неотесанного простолюдина: приплюснутый нос, массивная челюсть, сросшиеся брови. Какая угроза исходит от него, должно быть, на футбольном поле!.. Но глаза свидетельствовали, что душа этого человека мудра и прекрасна. И, кажется, не чужда поэзии.

– У кого-нибудь есть возражения? Тишина.

– А ваш последний кандидат?

– Вальтер Чарновски, американец в шестом поколении, из поляков. Сорок три, женат, дочери двадцать. Она – студентка-первокурсница в Брауне. Вся группа сошлась на том, что Вальтер заслуживает высочайшей оценки как муж и отец. Вы, разумеется, знаете, что в 2026 году он получил Нобелевскую премию по физике за исследование генерации солнечной энергии в пространстве. Руководит лабораторией Солнца. Но что еще важнее – возглавляет ассоциацию «Ученые – человечеству», первую и единственную, которая смогла преодолеть расовые, религиозные, национальные и идеологические барьеры и создать по-настоящему интернациональное, активно сотрудничающее сообщество ученых. Полагаю, в нем есть «искра божья». Он говорит на восьми языках, и неплохо, дружелюбен и приятен в общении.

Светло-русые волосы с золотистым отливом, янтарные глаза, округлое лицо с намечающимися морщинками, лишь добавляющими обаяния. Карриол никогда не встречалась с Чарновски лично, но всегда считала его самым привлекательным мужчиной из всех известных общественных деятелей.

Доктор Абрахам холодно заметил:

– Я могу, конечно, и ошибаться, Милли, но мне помнится, что профессор Чарновски был одним из авторов петиции «Католики – за свободу», в которой папу Иннокентия призывали отменить энциклику Бенидикта о контрацепции и контроле за рождаемостью.

– У вас прекрасная память, Сэм. Но я не думала, что мы станем сейчас, накоротке, рассматривать и минусы кандидатур. В тексте нашего отчета вы найдете всю необходимую информацию. Добавлю только, что с 2019 года, когда профессор участвовал в этой акции католиков, ничто в его поведении не давало повода усомниться, что ответ папы Иннокентия он воспринял как должно.

– Такое пятно в биографии трудно оставить незамеченным. Тем более, что дело имеет религиозную подоплеку!

– Моя работа, Сэм, – ответила доктор Хемингуэй, взглядом изничтожая оппонента, – состояла в том, чтобы пропустить через компьютер более тридцати трех тысяч кандидатур и выбрать три наиболее достойные, соответствующие заданным параметрам, – она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и нервно побарабанила пальцами по подлокотнику. – Следовало столько предусмотреть! Во-первых, кандидат должен быть американцем по меньшей мере в четвертом поколении по материнской и отцовской линиям. Во-вторых, он должен был быть не моложе тридцати и не старше сорока пяти. В-третьих, если он женат (или замужем), ему полагалось иметь высший балл за исполнение роли супруга и родителя по десятибалльной шкале, которую разработала доктор Карриол. А если нет – быть либо гомосексуалистом, или лесбиянкой, либо бисексуалом – как жена Цезаря, например. В-пятых, его деятельность должна быть связана с публичными выступлениями или работой с людьми. В-шестых, эта деятельность должна носить благотворительный характер по отношению к обществу в целом и к каждому человеку в отдельности, да еще при полном бескорыстии. Седьмое: от него ожидали максимальной привлекательности и психической стабильности. Восьмое: кандидатом мог стать только прекрасный оратор. Девятое: по мере возможности – наличие «искры божьей». Наконец, исключалось официальное служение любому из культов.

Она открыла глаза и взглянула на Абрахама:

– Если судить по этому перечню требований, могу уверенно заявить: я со своей задачей справилась.

– Вы оба справились, – сказала Карриол, пододвигая к себе папки. – Мы ведь вовсе не соревнуемся между собой. Хотя поиск и стал проверкой эффективности наших источников информации, компьютерных программ, методик… Пять лет назад, берясь за эту работу, вы, вероятно, удивлялись, что планируется ухлопать столько времени и средств на какие-то пустяки. Но думаю, что уже через пару-тройку месяцев вы уже начали понимать, насколько непрост и важен наш поиск… У кого-нибудь есть возражения по существу доклада Хемингуэй? Нет? Великолепно. Благодарю вас, Милли. И за то, что знаете назубок все критерии отбора – тоже.

Доктор Хемингуэй вздрогнула, но решила промолчать.

– Доктор Чейзен, ваша очередь.

Доктор Чейзен всегда отличался решительностью и убежденностью, что только усугубляло его сходство с огромным напористым бизоном. Аналитик он был от бога, Карриол переменила его к себе несколько лет назад из Департамента здоровья, образования и благосостояния. Его молчание во время обсуждения предыдущих кандидатур не удивило Абрахама и Хемингуэй: они поняли, что Чейзен просто не услышал имен тех, кто заинтересовал его в списках, предложенных исследователям. Теперь же, получив слово, он без сомнения даст коллегам бой. Впрочем, на лице Моше Чейзена они не смогли прочесть разочарования. Аналитик раскрыл первую из приготовленных им папок.

– Я делал отбор по собственному методу. Это, конечно, не так демократично, Милли, как у вас в группе. Зато – эффективно. Итак, первый кандидат – первый с большим отрывом от остальных – доктор Джошуа Кристиан, американец в седьмом поколении. В нем смешались нордическая, кельтская, армянская и русская крови. Тридцать два года, холост, бездетен, женат никогда не был. Компьютеры располагают исчерпывающей информацией по каждому гражданину нашей страны, тем не менее так и не удалось определить, есть ли у него какие-то предпочтения в области секса. Известно только, что живет он с семьей: мать, сестра, два брата и их жены. Он – глава, можно сказать – отец семейства. Имеет степень доктора философии, полученную в Университете Чабб; там же изучал психологию. Имеет частную клинику в Холломане, штат Коннектикут. Специализируется на «неврозах тысячелетия» – так он это называет. Результаты его методов лечения феноменальны. Он создал нечто вроде… лучшего слова не подберу… да, нечто вроде культа. Усилия своих пациентов он направляет на поиск утешения и исцеления в Боге, пусть даже помимо какого-либо из религиозных учений. Умеет вызвать необычно сильные эмоции, причем – в любой аудитории. Однако главное – что делает его кандидатом номер один (рискну сказать – единственное) удивительная концентрация того, что принято называть «искрой божией». Вы говорили, именно это особенно важно? Тогда лучшего кандидата трудно даже вообразить.

Его слова были встречены гробовым молчанием: доктор Чейзен слишком удивил их своим выбором.

– Я первая выскажу целый ряд возражений, – сказала доктор Карриол. – Никогда не слышала о термине «невроз тысячелетия». Никогда не слышала о докторе Джошуа Кристиане, – Карриол была не только руководителем Сектора № 4 – она еще и считалась одним из ведущих психологов США. – Как вы это объясните?

– Очень просто, мадам. Доктор Кристиан никогда не публиковал своих работ, за исключением докторской, да и то в тезисах. Но я их прочел, прочли и эксперты. Диссертация почти полностью состоит из множества экспериментальных данных: таблицы, графики и очень короткие комментарии к ним. Но эта работа, насколько мне позволяют судить мои познания в соответствующей области, настолько глубока и оригинальна, что стала настольной книгой всех специалистов. Для многих она явилась отправной точкой в их собственных исследованиях.

– Допустим. Но я о нем ничего не знаю!

– И неудивительно. Скорее всего, он просто не стремится быть знаменитым. Он интересуется лишь своей маленькой клиникой. Окружающие относятся к нему одновременно с презрением, насмешкой, удивлением и восхищением. Но работает он очень и очень профессионально.

– Почему же он не пишет? – спросила Хемингуэй.

– Вероятно, ему не нравится это занятие.

– До такой степени, что не может даже размножить материалы своих исследований? В наше-то время, когда это не представляет никакого труда?

– Да.

– Тогда он просто ненормальный, – заметил Абрахам.

– А разве в перечне требований, который так бегло пересказала Милли, сказано, что человек должен быть совершенством в чем-либо помимо семейных отношений? Вы хотите сказать, что у него с головой не в порядке, Сэм?

– Да, а что? – приготовился к обороне Абрахам.

– Джентльмены! – оборвала их Карриол. Она давно вытащила из папки фотографию кандидата, но даже не взглянула на нее, удивленная выбором Чейзена. Теперь она внимательно изучала портрет безвестного психолога. Да, лицо привлекательное. Хотя взгляд, пожалуй, слишком утомленный, даже потерянный. Не красавец: нос, как турецкая сабля… наследство предков-армян? И черное пламя глаз. Лицо, полное аскетической отрешенности, какую встретишь не часто. Интригующее лицо, но… Она пожала плечами.

– А ваш второй кандидат, доктор? Чейзен криво усмехнулся:

– Я же понимаю, что вы задаетесь вопросом: с чьими же мозгами не все в порядке – с мозгами Мойше Чейзена или его компьютера? Успокойтесь. Компьютер тоже исправен. Он выбрал другого кандидата… Сенатор Дэвид Симз Хиллер-седьмой. Комментарии понадобятся?

У всех вырвался вздох. Кто же не знает этого человека?! Вот он, на фотографии – самый обворожительный, самый уважаемый американец, Дэвид Симз Хиллер, сенатор Соединенных Штатов, ему еще только тридцать один, и он слишком молод, чтобы быть Президентом, но можно не сомневаться, что к сорока обязательно станет им. Шесть футов четыре дюйма роста – так что комплекс Наполеона ему не грозит. Прекрасно сложен. Чудесные волнистые волосы, обещающие остаться такими же в старости. Классические, хотя и немиловидные, черты лица. Четкая линия рта, лишенного чувственной припухлости. Глубокие и ясные синие глаза. Строгий взгляд человека умного, решительного, мудрого. Полное отсутствие эгоизма, жестокости, мелочности, упрямства и безразличия к тем, кому не повезло родиться Хиллером. Доктор Карриол отложила снимок.

– Возражения?

– Вы это всерьез, Моше? – спросила Хемингуэй.

– А я бываю несерьезен? Да, у Хиллера-седьмого не обнаружилось ни единого недостатка. Само совершенство!

– Тогда почему вы поставили на первое место какого-то неведомого миру полусумасшедшего психолога из глухомани вроде Холломана, а не лучшего из людей Америки? – голос Абрахама прямо-таки звенел от напряжения.

– Не знаю – почему, – нахмурился Чейзен. – Знаю только, что Джошуа Кристиан – единственный, кто соответствует установленным критериям. По крайней мере, в моем списке претендентов. Я так считаю, и все тут. Прекрасно помню, как пять лет назад ваша уважаемая Джудит, сидя на этом самом месте и давая нам задания, разорялась насчет «искры божией». Она призывала нас использовать самую современную технику и методику, чтобы уловить неуловимое, и утверждала, что в случае успеха мы совершим революцию в науке. Поэтому, закладывая программу в свой компьютер, основным критерием отбора я сделал именно эту «искру божию». Что она такое? Первоначально этим термином обозначали силу, которую Господь давал своим угодникам, чтобы могли увлекать и поддерживать тех, кого обращают в веру. Однако постепенно понятие так опошлилось, что его стали беззастенчиво применять к эстрадным звездам, светским хлыщам и политикам. Но, хорошо зная Джудит, готов поспорить, что она имела ввиду отнюдь не новомодное значение древних слов. Ей, безусловно, ближе их первоначальное толкование. Она умеет смотреть в корень.

Его слушали внимательно. Даже Карриол, выпрямившись в своем кресле, взирала на Чейзена так, будто видела его впервые.

– С тех пор, как зародилась так называемая «массовая культура», то, как человек говорит, как воплощает свои идеи, стало значить не меньше, чем суть его слов и взглядов. Если Бог помогал некоему человеку написать гениальную книгу, Бог же был обязан позаботиться о том, чтобы автор обратился на телевидение, потому что только после соответствующего сюжета в передаче «Час Мэрлин Фельдман» вся интеллектуальная Америка поймет, что Джо Блю – великий писатель. А как часто кандидат в Президенты набирал очки только потому, что в теледебатах с соперником сумел выставить свою программу в более выгодном свете, чем те, кто появлялся рядом с ним на экране? А задумывались ли вы, чем старый Гус Роум перетянул население страны на свою сторону, лишив сторонников Сенат и Конгресс? Дружеской болтовней с телеэкрана! Он посиживал в студии, и простецки поглядывал в камеру, и излагал кредо так по-свойски, что американцы и не сомневались: этот парень говорит от сердца и обращается ко мне и только ко мне. Гус знал, как, каким словом задеть за интимнейшие струны души человеческой.

Чейзен даже поморщился от собственных слов.

– Вы слышали речи Гитлера? Видели на старых кинолентах его выступления, электризовавшие толпу? Потрясающе! Неказистый, инфантильный человечек, дешевый позер… Многие немцы использовали ту же тактику, что и он, тоже обращались к оскорбленному чувству национального достоинства, и рассчитывали на доверчивых недотеп… Но у них не было способности воодушевить слушателей, которой обладал Гитлер. Пусть он был дьяволом во плоти, но дьяволом, воспламененным пресловутой «искрой божией»! Теперь возьмем его лукавого противника, сэра Уинстона Черчилля. Большинство высказываний, приписываемых ему, дошло до нас либо в публикациях других деятелей, либо в устном пересказе. Немного же осталось в этих цитатах собственно Черчилля… Не удивительно, что мы часто представляем себе его как крайне сентиментального господина, любителя пошлых эффектов. Тем не менее Черчилль всегда знал, что, где и когда сказать. Люди только и ждали, что появится деятель, который подчинит их себе – и Черчилль явился. О, он тоже воодушевлял! Ни Гитлер, ни Черчилль не отличались ни красотой или мужским обаянием. Я даже думаю, что общаться с ними было не слишком приятно. И все-таки оба умели очаровать! «Искра божия» помогала святому Франциску Ассизскому приручать диких зверей и повелевать ими…

Теперь посмотрим на эстрадную звезду Игги-Пигги или известного плейбоя Рейала Дилайса. Есть ли в них «искра божия»? Нет, конечно! Оба весьма сексуальны, милы, обоим поклоняются. И все же, когда ветер времени унесет их жизни, никто даже имен таких не вспомнит. Им не дано силы, которая может объединить вокруг них нацию в переломный момент истории. Что же до сенатора Дэвида Симза Хиллера-седьмого… Компьютер выявил в нем некую «искру» – но, я убежден, вовсе не ту, которую ищет наша Джудит. И только доктор Кристиан действительно тот, кто нам нужен.

– Пожалуй, стоило бы сделать перерыв, чтобы мы могли прийти в себя после вашего сообщения, Моше, – сказала Карриол.

– Но… Познакомьте уж нас и с вашим третьим кандидатом.

Чейзен раскрыл последнюю папку.

– Доминик д'Эсте. Американец в восьмом поколении, на четверть негр. Тридцать шесть лет, женат, двое детей, разрешение на второго ребенка за номером ДХ-42-6-084. Девочке – одиннадцать, мальчику – семь. Говорят, Доминик щедро одарен от природы. Набрал высший балл по шкале Карриол, – Чейзен поклонился ей не без насмешки.

Лицо очень приятное. Негритянское происхождение выдают только форма и блеск глаз да еще выражение лица: любопытство и живость характера свойственны этой расе.

– Доминик д'Эсте – астронавт Лаборатории Солнца, специалист по солнечной инженерии, но сейчас исполняет обязанности мэра Детройта. Фанатик всяких технических новинок, которыми напичкал свой город. Получил Пулитцеровскую премию за книгу «Зимой даже солнце умирает». Состоит в Президентском совете по проблемам выживания городов. Ведет популярную дискуссионную телепередачу «Северный город» в воскресной программе Эй-Би-Си. И считается лучшим в стране оратором. После сенатора Хиллера, разумеется.

– Хотите что-нибудь сказать? – обратилась доктор Карриол к присутствующим.

– Только одно: чересчур красив, – ворчливо заметила Хемингуэй.

Остальные усмехнулись. Чейзен вскинул руки, будто сдаваясь в плен.

– Вы не упомянули об одном обстоятельстве… Мне оно известно, потому что я знаю Доминика лично, – вступил в разговор Абрахам, прежде работавший в НАСА. – Мэр д'Эсте – церковный староста. Компьютер об этом не знает?

– Ну, почему же? Знает. И тем не менее, обдумав все хорошенько, и я, и компьютер решили: степень его участия в делах церкви так невысока, что этим обстоятельством можно пренебречь, – тут Чейзен хмыкнул. – Или исключить Доминика потом… на финальном этапе отбора.

Карриол сложила все папки в сторону и отодвинула их на край стола.

– Благодарю вас и поздравляю с успешным окончанием долгой и напряженной работы. Надеюсь, вы уже вернули все данные по группам испытуемых в Федеральный банк данных о населении и изъяли программы из компьютеров?

Все кивнули.

– Если все же решите оставить программы для дальнейшего использования – зашифруйте их так, чтобы никто, кроме вас и меня, не мог понять, о чем речь. Других бумаг, связанных с нашим поиском, у вас не осталось? Тогда копии ваших докладов я пока оставлю у себя. А сейчас, может, перекусим? Джон, будьте добры, – улыбнулась она секретарю, который все это время не переставая строчил в своем блокноте. Он тут же отложил карандаш и поднялся.

Хемингуэй, извинившись, вышла в другую комнату, остальные сидели молча и расслабившись. Оживились они лишь когда Хемингуэй вернулась, а Уэйн вкатил сервировочный столик с чайником, кофейником, чашками, кексами и сэндвичами, вином и пивом и стал расставлять все это перед участниками совещания.

– Выходит, я напрасно не сориентировала свою программу на выявление «искры божией», – вернулась к теме разговора Хемингуэй, откусывая от сэндвича с копченой семгой.

– Не слишком ли большое значение придает Моше этому пункту? – задумчиво подхватил доктор Абрахам.

Все трое посмотрели на Карриол, которая, похоже, глубоко задумалась.

– Это было забавно, весьма забавно, – вздохнув, сказал Чейзен. – Надеюсь, Джудит, второй этап поиска будет еще забавней?

Но Карриол и не думала отвечать на дерзкое замечание. Наконец, она отставила чашку, вернулась на свое обычное рабочее место и взяла со стола ручку.

– Я полагаю, вы не совсем ясно себе представляете – точнее, совсем не представляете – на что будет нацелена вторая фаза исследований. До сего дня я и не хотела, чтобы вы об этом знали – это отвлекло бы вас… Кроме того, я не хотела, чтобы коллектив исследователей распался. Но теперь, когда мы переходим ко второму этапу, – она в упор взглянула на Чейзена, – теперь я объявляю, что отныне доктор Чейзен отстраняется от участия в исследованиях. Вы получите новое задание, Моше. И не потому, что я недовольна вашими результатами. Нет, наоборот, – ее голос чуть потеплел. – Вы прекрасно справились с заданием, Моше. Должна признаться – я просто потрясена.

– Только не говорите, что мы, остальные, не оправдали надежд! – личико Хемингуэй жалобно сморщилось.

– Не волнуйтесь, Милли, и вы были на высоте. Не думаю, что результаты вашей работы пропадут из-за ошибки в выборе критерия, сделанной Моше. Без погрешностей на первом этапе не обойтись. Для чего же нам второй этап, как не для того, чтобы избежать любых случайностей? Я рассчитывала на точность и беспристрастность компьютеров, но Чейзен умудрился и их завербовать. Что ж, не исключено, что на втором этапе его кандидаты будут вычеркнуты из списка, ведь, увлекшись поиском «искры божией», исследователь мог недооценить значения остальных девяти критериев…

– Нет! – хрипло воскликнул Чейзен. Карриол улыбнулась, разряжая обстановку.

– И тем не менее: вторая фаза исследований будет вестись так, как планировалось с самого начала. У нас должно быть девять кандидатов – а не только ваша, Моше, троица.

– Может, проверим остальных шестерых по программе Моше? – предложил Абрахам.

– Можно. Но нужно ли? Это значит, во многом положиться на волю случая и… и Моше.

– Я так понимаю, что вторая фаза работ пройдет уже без участия компьютеров? – спросила Хемингуэй.

– Да, вы останетесь один на один с испытуемыми. Предстоит исследовать совершенно аналогичные реакции человека на другого человека в определенной ситуации. Сегодня – первое февраля. Завтра мы приступим ко второму этапу работы. В нашем распоряжении – три месяца. Первого мая предстоит завершить и этот этап.

Ее руки медленно шарили по столу. Неприятное зрелище: они будто жили сами по себе, отдельно от Карриол, и сами выискивали невидимую жертву… или плели невидимую паутину.

– Группы ваши ликвидируются. Можете известить своих подчиненных о завершении исследований. Просто – о завершении. Никакого намека на второй этап работ. Пусть о нем знают только присутствующие здесь. Три месяца Сэм, Милли и я – вместо Моше – будем продолжать индивидуальные исследования с девятью претендентами. По три кандидата на каждого. Сэм займется группой, отобранной Милли, Милли – с кандидатами Сэма. А я – теми, кого предложил Моше. Люди вы опытные, никаких рекомендаций не понадобится. Завтра Джон даст вам возможность познакомиться с досье на ваших подопечных. Ни выносить папки, ни делать выписки нельзя. Придется напрячь память. Хотя, конечно, по мере надобности вы сможете затребовать досье еще раз. Еще раз напоминаю, – в ее голосе появился металл, – на этой стадии работы становятся еще более секретными. Если кто-нибудь из кандидатов догадается, что попал под наблюдение, превратился в объект исследований, нам придется туго. Большинство из них – значительные персоны, а некоторые обладают и немалой властью. Так что придется быть предельно осмотрительными, понимаете?

– Не идиоты же мы! – обиделась Хемингуэй.

– Конечно, Милли, конечно… Но лучше лишний раз напомнить о предосторожности…

Доктор Абрахам, хмурясь, обратился к Карриол:

– Джудит, наши отделы ликвидируются так внезапно… Как я объявлю своим подчиненным, что завтра они остаются без работы? Они наверняка догадаются, что такие масштабные исследования не могут прекратиться просто так… Боюсь, я уже не успею морально подготовить своих людей к переменам в их жизни.

– Останутся безработными? – вскинула брови Карриол. – Слишком сильно сказано, Сэм! Они – служащие нашего Департамента, таковыми и останутся. Возможно, они будут помогать Моше в его новой работе. Если захотят, конечно. А нет – тогда получат возможность участвовать в других проектах Департамента. Это вас устраивает?

– Меня – вполне. Но хотелось бы все же получить письменное распоряжение о расформировании отдела…

Это не понравилось Карриол. Но она была, как всегда, любезна:

– Как только в Секторе № 4 введут такой порядок – издавать по всякому поводу приказы – я непременно выполню ваше требование.

Абрахам почувствовал, что над его головой собираются грозовые тучи и пошел на попятную:

– Благодарю, Джудит. Извините, если обидел. Это – нервное, поверьте. Проработав пять лет с людьми, всегда стараешься позаботиться о них…

– И все же надо сохранять беспристрастие. Надеюсь, кто-нибудь из ваших сотрудников согласится работать в новой команде Чейзена?

– Что вы! Откровенно говоря, все они были бы счастливы участвовать в этой работе.

– Тогда что же вас беспокоит?

– Ничего, – вздохнул он обреченно. – Ничего.

Доктор Карриол взглянула на него, будто что-то взвешивая, но промолвила лишь:

– Хорошо. Она встала.

– Еще раз благодарю всех вас. Надеюсь, удача не отвернется от вас и впредь. Моше, завтра утром зайдите ко мне. Я уже подобрала для вас интересную работу. Отдел ваш будет расширен. А вы получите шанс блеснуть своими талантами.

Чейзен промолчал. Он знал руководителя Сектора № 4 куда лучше, чем бедняга Сэм. Этой даме лучше не намекать на ее ошибки. Он был разочарован тем, что его отстранили от участия в исследованиях. Каким соблазнительным не оказалось бы новое задание, оно не могло утешить его. И все же он понимал: спорить бесполезно. Коллеги поспешили уйти. В кабинете остались только Карриол и Уэйн. Посмотрев на часы, Джудит вспомнила, что ей предстоит встреча с Магнусом – если тот еще не покинул офис. Уходя, она со вздохом взглянула на исписанный блокнот своего секретаря:

– Джон, бедняжка, придется вам потрудиться, чтобы все это расшифровать!

Уэйн без слов принялся собирать папки с материалами.

Кабинет Секретаря находился этажом ниже. Это просторное помещение при необходимости использовалось и как конференц-зал. Большая приемная уже опустела – было около шести часов вечера. Но секретарь Магнуса еще сидела в своем кабинете. Сотрудников Департамента занимал вопрос: чем занята Хелен Тавернер по вечерам. Казалось, что вся жизнь ее состоит только из занятий танцами и каторжного труда на Гарольда Магнуса. С социальным ее положением тоже ясности не было. Одни утверждали, что она разведена, другие – что овдовела, а кое-кто и вовсе считал, что никакой миссис Тавернер попросту нет на белом свете.

– Добрый вечер, доктор Карриол. Рада вас видеть. Заходите. Он вас ждет. Принести кофе?

– Да, пожалуйста, миссис Тавернер.

Гарольд Магнус сидел за необъятным столом орехового дерева: именно такой он велел найти для своего кабинета. Большое кожаное кресло было развернуто к окну, через которое можно было наблюдать за пустынной Кей-стрит.

Но, едва скрипнула дверь, Магнус развернулся лицом к Кариолл.

– Ну, как, – спросил он нетерпеливо.

– Минутку, сейчас миссис Тавернер принесет кофе.

Он сдвинул брови:

– Черт побери, какой может быть кофе, когда речь идет о таких важных вещах?!

– Это вы сейчас так говорите. А через пару минут обязательно захотите подкрепиться, – она ответила без женской снисходительности к мужскому желанию постоянно демонстрировать свою силу. Она просто констатировала факт. Сила была как раз на ее стороне – сила профессионала, судьба которого мало зависит от политической ситуации.

Она уселась в широкое кресло возле стола.

– Сами знаете, впервые встретившись с вами, я совершил непростительную ошибку, – он любил начинать разговор внезапно, с резкой фразы, не давая собеседнику собраться с мыслями.

Впрочем, доктор Карриол хорошо знала эту тактику. И научилась ей противостоять.

– Какую же?

– Пытался узнать, кто вам покровительствует.

– Как старомодно!

– Чепуха! Времена меняются, но оба мы знаем, что женщина, если хочет добиться положения в обществе, должна пройти через энное количество чужих постелей.

– Смотря какая женщина.

– Допустим. Но я полагал, что вы – из этих самых.

– Почему же?

– Отчасти – из-за вашей внешности. О, есть множество хорошеньких особей, которые умудряются избегнуть этой участи. Но вы-то – не хорошенькая, нет. Вы – очень эффектная и обаятельная. Я же на своем опыте – поверьте, немало, – убедился, что именно такие, как вы, успешно идут по рукам… и по служебной лестнице.

– Но теперь вы свое мнение изменили?

– Конечно, после одного коротенького разговора с вами.

Она устроилась в кресле поудобнее.

– А почему вы решили рассказать мне об этом?

Он ответил ей насмешливым взглядом.

– А, понятно: чтобы указать мне мое место.

– Может, и так.

– В этом нет необходимости. Я свое место знаю.

– Вот и чудесно.

Вошла миссис Тавернер с кофе и двумя графинчиками: коньяк и неразбавленный шотландский виски – настоящая редкость в последние годы.

– Благодарю, – он налил себе кофе и кивнул: – Наливайте сами, доктор Карриол.

Магнус был человек полный, но не тучный, скорее – дюжий. Толстые губы, густые брови, в светлых, цвета соломы, волосах, несмотря на возраст, ни проседи, ни проплешины. Голос, богатый обертонами, которые он мастерски использовал в разговоре. До того, как Тибор Ричи выдвинул его на один из самых важных постов в государстве, Магнус был известным адвокатом, специализировался на делах, связанных с экологическими авариями. Причем с одинаковым рвением защищал и тех, кто загрязняет окружающую среду, и тех, кто выступает в ее защиту, и стал непопулярен во многих кругах. Постепенно он выправил свое положение и завоевал сторонников даже в лагере оппозиции – может быть, потому, что не старался подчеркнуть свою близость к Президенту. Хотя вся его деятельность в Департаменте направлена была на то, чтобы поддержать политику Ричи. Если бы Магнус не развлекался вдобавок изобретением дурацких кодов и паролей, подчиненные, вероятно, назвали бы его лучшим из руководителей за недолгую историю Департамента. Он сидел в этом кресле уже семь лет – с того самого времени, как Тибор Ричи был избран президентом США, и, судя по всему, расстанется с высоким постом не раньше, чем Ричи выедет из Белого дома. Между тем, поправка к Конституции, принятая во времена Аугусто Роума, все еще действовала и не оставляла оппозиции надежд на победу на выборах, намеченных на ноябрь. Следовательно, Магнусу предстояло править Департаментом еще не меньше пяти лет.

Доктор Карриол тоже налила себе кофе. Магнус наблюдал за ней без симпатии. Да, он уважал эту женщину, но она не нравилась ему. Впрочем, ему вообще не нравились женщины: он достаточно натерпелся сначала от матери, а потом и от жены. Прелести секса мало занимали его, он предпочитал хороший стол и выпивку. И упорствовал в своем заблуждении, что такой образ жизни не в пример полезней для здоровья.

Джудит Карриол… Непререкаемый авторитет. Наиболее заметная фигура в Департаменте. Когда пять лет назад она явилась к нему с детально разработанным и серьезно аргументированным планом Исследований (именно так – с прописной!), он без колебаний дал добро. И все равно она вызывала у Магнуса раздражение, почти отвращение. Такая великолепная, такая холодная, такая омерзительно работоспособная – она нарушала его стройную теорию О Презренной Женщине. Господи, как он уставал от общения с ней!

Во всяком случае, так он себя убеждал.

Хотя, честно говоря, поначалу проект Карриол привел его в замешательство. Но он шал, что в Вашингтоне очень интересуются, какие настроения царят в народе. Ни один президент не сталкивался еще с такой степенью разложения нации, даже предшественник Тибора Ричи – Нобелевский лауреат Роум. Старику Роуму удавалось поддерживать единство нации своим обаянием, его преемник в этом был не так силен… Ради подстраховки Магнус познакомил Президента с проектом, предложенным Джудит. Может, энергии Ричи и не хватало, но в дальновидности его сомневаться не приходилось: он дал указание немедленно приступить к делу.

Джудит знала, как Магнус относится к ней: скрывать свои чувства шеф не умел. Но такой начальник ее вполне устраивал: Оба умели стоять на своем, зато и понимали друг друга с полуслова.

– Хиллер, конечно, – сказал Магнус уверенно.

– Да. И еще восемь человек.

– Нам нужен Хиллер.

– Вот что, сэр: если бы сенатор Хиллер был единственно возможным кандидатом, не стоило бы тратить столько времени и денег. Думаете, мы просидели по пять лет только для того, чтобы Хиллер за это время возмужал и подошел к нужному возрасту? Нам пришлось здорово потрудиться. Не бывает задачи сложней – отыскать человека, достойного стать Богом. Даже сравнить не с чем.

– Хиллер, – упрямо повторил Генеральный.

– Мистер Магнус, чтобы вычислить Хиллера, достаточно было бы проанализировать только политических деятелей. А не перелопачивать такую массу данных.

Он понял, что лучше перевести разговор на другую тему.

– Как насчет второй фазы работ?

– Начинается. Я назначила Хемингуэй, Абрахама и… себя. Я заменю Чейзена и поработаю с отобранными им кандидатами.

– И что же стряслось с вашим любимчиком Чейзеном?

– Ничего. Он был в ударе. Но на следующем этапе, боюсь, станет только мешать. Индивидуальная работа – не его конек. Для Чейзена найдется дело: пусть откорректирует методику миграции населения.

– Черт побери! Лишь бы чем-нибудь его занять?

– Допустим. Я разрешила ему сохранить его отдел, да еще передала в его распоряжение людей из группы Хемингуэй и Абрахама. Было бы глупо, обучив людей настоящей работе, бросить их на какие-нибудь никчемные подсчеты расходов и доходов от использования вертолетов для подкормки оленей в Национальном парке… А миграция – подходящая тема, чтобы занять Моше и еще восемнадцать специалистов до самой пенсии.

– Вижу, вы не очень-то верите в отдачу наших программ.

– Я реалистка, сэр.

– Итак, на второй стадии работ будут заняты лишь трое.

– Чем уже круг посвященных, тем лучше. Мы да Джон Уйэн. А там, где Уэйн – там и кавалерия Соединенных Штатов не нужна, – усмехнулась она, вспомнив популярные боевики прошлого.

– Что мне передать Президенту?

– Ну, что мы перешли ко второму этапу Исследований в намеченные сроки. И что первый этап оправдал ожидания.

– Нет, это немыслимо! Он ждет более подробного отчета, Джудит!

Она вздохнула:

– Хорошо. Тогда скажите ему, что сенатор Хиллер, как и предсказывалось, вошел в девятку претендентов, и что из девяти кандидатов семь – мужчины. У одного из кандидатов – двое детей. По разрешению Бюро, конечно. Только двое не обзавелись парой – мужчина и женщина. Трое из девяти связаны с НАСА и, в частности, с Лабораторией Солнца: свидетельство того, сколь значительны успехи астронавтики и какой надежный там персонал. И еще сообщите, что ни одна из кандидатур не встретила серьезных возражений.

– А помимо Хиллера есть еще именитые люди?

– Могу сказать только, что семеро из девяти весьма популярны, в том числе обе женщины. Двое мужчин широкой публике неизвестны.

– И у кого выше шансы?

– Сложно сказать. Я специально отстранилась от отбора в финальную группу. Даже не знаю, кто в список не попал. Я предпочитаю сосредоточится на конечной цели Исследования.

Он кивнул и развернулся к окну.

– Благодарю вас, доктор Карриол. Жду дальнейших отчетов, – проговорил он, обращаясь к своему отражению в тройном стекле, отгораживающем шефа Департамента окружающей среды от окружающей среды – жестокой и холодной.



После разговора с Магнусом Джудит не сразу отправилась домой. Сектор № 4 опустел, и только Джон Уэйн встретил ее за своим столом. Милый Джон!.. Тот, кто хочет, чтобы его сын был непоколебим, как крепостная стена, – пусть назовет его Джоном. Имя многое значит. Карриол верила в особое значение имен. Все женщины, которых зовут Памелами, – сексуальны. Джоны – надежны, как крепостная стена. Мэри – близки к земле. А Джошуа Кристиан?

Маленький сейф, встроенный в тумбу ее стола, был плотно забит папками с досье. Она достала их и разложила перед собой. Сколько копий можно оставить? Сколько нужно уничтожить? Уэйн вошел как раз в тот момент, когда доктор Карриол взялась за папку с надписью «Джошуа Кристиан».

– Садись, Джон. Что ты обо всем этом думаешь?

Весь Сектор № 4 сгорал от любопытства, гадая, чем занимаются наедине их начальница и ее странный секретарь. О них судачили, за ними пытались подглядывать. Однако наедине с Карриол он, хоть и не становился вполне мужчиной, но выглядел гораздо менее бесполым. Только он и она знали, что Джон – единственный, кто, помимо начальницы, имеет доступ к сверхсекретной информации. Даже к такой, которая недоступна самому Гарольду Магнусу.

– Я думаю, что все идет хорошо, ответил Уэйн. – Сюрпризов не так много. Лишь одна кандидатура по-настоящему неожиданна. Если подождете, я представлю отчет.

– Ты уже близок к завершению?

– В общих чертах.

– Спасибо. Пожалуй, не стоит. Я достаточно хорошо помню все, о чем говорилось. Хватит для начала.

Она закрыла глаза, помассировала их кончиками пальцев, затем неожиданно отдернула руки и в упор взглянула на Джона. Это был один из излюбленных приемов Джудит. Очень действенный прием, только не против Джона. Да она и не пыталась его подловить. Просто неискоренимая привычка…

– Старина Чейзен всех переплюнул, правда? Я всегда знала, что Сильвия ему не пара.

– Да, он – молодчина, – согласился Джон. – Соберетесь перебросить его на проблему миграции?

– Да.

– И посмотреть его кандидатов?

– Не доверила бы никому другому, – она не удержалась и зевнула, прикрыв рот ладошкой. – Я так устала… Не принесешь чашечку кофе? Не хочу хлебать какую-нибудь бурду в какой-нибудь кафешке. Лучше здесь задержусь.

– Прикажете подать ужин?

– Ну, это слишком хлопотно. Если что-нибудь осталось после совещания, тогда принеси, пожалуйста.

– Кого первого разложите на молекулы, мадам?

Даже наедине Джон никогда не обращался к ней по имени, да она и не поощряла его и не сподвигала его к этому.

– Что за вопрос? Кто, как не сенатор Хиллер?! Он ведь здесь, в Вашингтоне, – она поежилась. – Бр-р-р! Неужели ты думаешь, что я отравлюсь в Коннектикут и Мичиган к тем двоим, да еще зимой?

Джон криво усмехнулся. Зубы у него были прекрасные, голливудского образца, но широкой улыбки от него еще никто не добился.

– Все равно что Аляска.

– Не совсем, – пожала она плечами. – Пока еще нет…



Она оставалась в офисе, пока не стемнело. Зато теперь она знала содержание всех досье, могла расположить имена и лица по ранжиру, выделив плюсы и минусы каждого. Двух кандидатов она уже отбросила, уверенная в том, что они не пригодятся Тибору Ричи.

Но доктора Джошуа Кристиана не было среди тех, кого она недрогнувшей рукой вычеркнула из списка. И не только в силу его заслуг. «Неврозы тысячелетия» – это, конечно, интересно. Но еще больше заинтересовало ее имя этого человека.

Однако работать с ним, судя по всему, будет нелегко. Диссидент от науки, изгой среди коллег. Практика его невелика – значит, и кругозор узок. Кроме того, не страдает ли он Эдиповым комплексом? В свои тридцать все еще живет с мамочкой и явно не искал даже близости ни с женщинами, ни с мужчинами. Как и большинство ее современников, доктор считала добровольное воздержание куда более трудно объяснимым, нежели любые сексуальные отклонения. Себя Джудит понимала: она была фригидна. Кристиан не похож на человека с холодной кровью. Тогда что за сила помогает ему сдерживать природные инстинкты?

Нагрянуть к нему в клинику, вторгнуться в его жизнь, оглушить потоком информации? Не выйдет, изучая досье, она поймала себя на ощущении, будто это он наблюдает за ней – с недоверием и тревогой. Представиться ему: «Я из Вашингтона»? Наверняка его только отпугнет упоминание о столице: вместилище власти и бюрократического аппарата. Не поможет и посредничество ее знакомых в Чаббе: он не приедет, это ясно. Нужно, чтобы их встреча произошла естественно, как бы сама собой.

Пора было уходить: выйти через центральный подъезд и принять очередную порцию мучений в каком-нибудь жутком троллейбусе. Каждый вечер она уговаривала себя потерпеть. Еще несколько дней – и ее включат в число немногих счастливчиков, которым разрешено приезжать в Департамент и уезжать на машине. Для большинства смертных такая роскошь бывала доступна только во время отпуска, четыре недели в году. Весьма благоразумное и дальновидное установление: об отпуске люди вспоминали как о самом счастливом, самом светлом моменте жизни. Воистину, нынешнее правительство – самое благоразумное и дальновидное в истории страны. Вот только положение страны все бедственней. Потому Америке и понадобились Исследования.

Доктор Карриол жила в Джорджтауне. Очаровательное местечко! Еще до наступления невыносимых холодов она утеплила свой домик из красного кирпича. Пришлось заколотить досками окна, хотя она так любила смотреть на улицу с ровными рядами деревьев и домами старинной постройки.

Два года назад все свободные деньги – да и те, что только планировала заработать с повышением жалованья – она вложила в покупку дома. И до сих пор сидела бы по уши в долгах, если бы не эта рискованная затея с Исследованиями. Выросла идея из азов профессии, а перспективу сулила и Джудит, и всей стране. Возьми Гарольд Магнус дело в свои руки – оно не принесло бы Джудит таких выгод. Но пока ей удавалось так распоряжаться ходом работ, что сам Магнус уже ни за что не смог бы разобраться во всех тонкостях.

Постоянного мужчины в ее жизни не было. Лишь случайные свидания, в которых она искала скорее общения. Потребности в сексе она не испытывала и, если уступала домогательствам, то без интереса: ни отвращения, ни радости, ни привязанности. Вашингтон – идеальный город для вечных любовниц, но неподходящее место для поисков мужа. Да и вряд ли ей кто-либо подошел бы. Замужество отняло бы слишком много сил и энергии, которые нужны ей для работы. Даже постоянный любовник только раздражал бы ее.

Было холодно. Она переоделась в теплый велюровый костюм, натянула толстые шерстяные носки и вязаные тапочки. Пока тушила консервированное мясо с картошкой – грела руки над газовой плитой. За ужином окончательно согрелась. И – спать. Даже если близился восход, она обязательно ложилась спать.




Глава III


В конце января город окутывался туманом и тайной. Двое могли пройти в метре друг от друга, друг друга не заметив. Следы на снегу свивались в замысловатую вязь, складывались в бессмысленный шифр. Вздохи восторга и предсмертные вздохи парили над землей, как облачка влажного дыхания. Туман оседал на тротуары устало, бессмысленно, будто под тяжестью отлетевших и слившихся с ним человеческих душ. Умирали многие.

Одним из тех, кто умер в эти дни, был Гарри Бартоломью. Его застрелили. Он был беден и постоянно страдал от холода. Может, он хуже переносил холод, чем другие. Или просто был слабее. Если бы ему дали возможность выбрать, он отправился бы в Каролину или в Техас, но его жена не могла бросить свою матушку, а та не желала уезжать из Коннектикута. «Янки не должны жить южнее линии Мейсона – Диксона. Так повелось со времен Гражданской войны» – твердила старуха. Он не работал уже с конца ноября и получил бы работу не раньше 1 апреля, Дня Дураков, а приходилось остаться здесь, в холоде. Сварливая, противная старуха, приходилось делиться с ней драгоценными крохами тепла. Ничего не поделаешь: у старухи водились деньжата.

А в результате Гарри сделался преступником: он жег дрова.

Печью Бартоломью обзавелись еще несколько десятилетий назад, когда все без опаски и без сомнения вырубали и жгли леса. Потом власти – сначала федеральные, а затем и местные – наложили запрет. Во-первых, леса быстро редели и исчезали. А во-вторых, холодный влажный воздух так насыщался углекислотой, что превращался в смог, густой, как кисель. Холодный кисель лип к коже, студил кровь в жилах, и люди топили печи все больше и больше, и туман становился все гуще и гуще…

Сначала топить печи запретили в городах и пригородах. Гарри жил в сельской глубинке, в краю холмов и лесов. Уже тогда древесина шла лишь на изготовление бумаги и на строительство. Расход нефти тоже был сведен до минимума, шире пользовались газом. Постепенно новые и новые области объявляли «бездымными». Дрова еще жгли, но все меньше: слишком досаждали защитники природы. Нарушителей беспощадно штрафовали, а то вовсе лишали имущества. И все-таки Гарри продолжал топить печь. Дрожа, прячась – но топил, не в силах расстаться с привычкой.

Теперь туманы окутывали землю уже не всю зиму напролет, как бывало до запрета на печи. И все-таки электростанции и заводы выбрасывали в атмосферу еще много углекислого газа, и порой смог снова сгущался. Для таких, как Гарри Бартоломью, смог был прямо-таки подарком: его тактика умыкания дров была рассчитана именно на такую погоду.

Низкая каменная ограда отделяла участок Гарри от соседнего, которым владела семья Маркусов. Участок Эдди Маркуса был куда больше и весь зарос деревьями: Эдди свои земли не распахивал. Пока вырубку деревьев не запретили, рощи сильно поредели, но потом злоумышленники стали обходить стороной владения главы местного «Комитета бдительности» (Эдди, как и его отец, был активистом движения зеленых). Только не Гарри.

Там, на границе участков, он припрятывал в дыру в стене моток веревки. Там веревка и хранилась до поры до времени. А когда опускались туманы, Гарри пробирался к стене, надежно привязывал веревку и, держа ее свободный конец, крался в рощу. Для скорости он обычно пользовался электропилой, а не топором или ножовкой. Все равно до дома Маркусов было далеко, да и туман приглушал звук пилы. А если Эдди все же что-нибудь услышит, можно быстро унести ноги, – дорогу к забору укажет веревка. К тому же он поставил на пилу глушитель, да еще обматывал ее одеялом. Хороший механик, Гарри всегда имел при себе запчасти и в случае чего быстро отремонтировал бы свое орудие.

Пять лет он безнаказанно пилил деревья на участке соседа. Конечно, Эдди, пусть с опозданием, но обнаруживал пропажу, однако винил в этом другого соседа, с которым был в ссоре вот уже почти два десятилетия. Гарри с удовольствием следил за их все разгорающейся враждой, которая позволяла ему безнаказанно обворовывать Маркуса.

К концу января 2032 года с крыш закапало. Капель обещала раннюю весну, а с нею и спасительные туманы, которых с таким нетерпением ждал Гарри.

Он уходил все глубже и глубже в чащу, разматывая веревку и завязывая на ней узелки, чтобы приблизительно отметить расстояние. Но на этот раз отработанный метод дал осечку: Гарри подошел слишком близко к дому Марков, и Эдди даже через забитые окна услышал звуки пилы.

Эдди схватил старенький карабин и выскочил за порог…

Потом, на суде, Маркус утверждал, что хотел только задержать вора. Он был немногословен, дескать, крикнул невидимке, чтобы оставался на месте, если не хочет, чтобы его подстрелили; потом вроде бы услышал слева от себя осторожные шаги; поднял ружье и…

Гарри был сражен наповал.

Этот случай вызвал много кривотолков в округе, а потом стал известен и на всю страну. Адвокаты, выступавшие на процессе, были великолепными ораторами и искушенными законниками да еще и старыми соперниками. Судья славился остроумием. В присяжные попали самые консервативные янки – из тех, кто упорно отказывался зимой уезжать туда, где теплее. Зал суда заполнили люди, безвыездно жившие в Коннектикуте, страдавшие от холода и упорно не понимавшие, почему правительство не разрешает им погреться у печей.



– Хочу побывать на судебном заседании по делу Маркуса, – сказал доктор Кристиан в один из последних февральских дней за традиционным семейным кофе.

– Джошуа, на улице так холодно, а суд так далеко, – забеспокоилась Мама, не любившая, когда он отлучается из дому, особенно зимой: она не могла забыть о несчастьи с Джоном.

– Мелочи, – бросил Джошуа. Он понимал, что волнует Маму, но решил пойти в суд во что бы то ни стало.

– Я должен быть там, Мама. Да, на дворе холодно, но уже слышна капель – значит, зима к концу. Не думаю, чтобы я попал в пургу.

– Там, в Хатфорде, минимум на десять градусов холоднее, чем у нас в Холломане, – настаивала она.

Он вздохнул:

– Мама, мне необходимо пойти. Такого накала страстей не было давно. Этот случай всколыхнул людей, вынес на поверхность горести и обиды, которые они таили в глубине души. Не забудь: это дело об убийстве. Значит, оно напрямую связано с «неврозами тысячелетия».

– Хотел бы я пойти с тобой, – задумчиво проговорил Джеймс.

– Почему бы и нет?

– Остановить клинику? Нет уж, Джошуа, иди один. Потом расскажешь…

– Собираешься поговорить с Маркусом? – спросил Эндрю.

– Конечно. Если разрешат. И если он захочет. Хотя… Он захочет, я уверен: сейчас он готов ухватиться за любую соломинку, лишь бы выбраться из передряги, в которую попал.

– Ему предъявят обвинение в убийстве, – сказала Мириам. – И наверняка признают виновным.

– Скорее всего. Хотя все зависит от того, как суд истолкует мотивы его действий.

– А как думаешь ты, Джош? Он убил преднамеренно?

– Трудно сказать, не видев человека. Во всяком случае, многие в этом убеждены. Да Маркус и сам признал, что целился из ружья, точно зная, что на мушке – человек. Но я, честно говоря, не знаю. Не уверен, что человек вроде Маркуса может жаждать чьей-то смерти. Конечно, выскочив из дома, он был зол. И – одинок. Один, в тумане… Туман обостряет чувство заброшенности, ощущение тревоги. Нет, я не знаю, Мирри.

– Если не хочешь брать с собой Джеймса, возьми хотя бы меня, – сказала Мэри.

– Нет, я пойду один.

Никому из Кристианов и в голову не приходило, что в мечтах она то и дело уезжает из этого дома, уносится далеко-далеко туда, где потребуются нерастраченная ею способность любить, где нет семейной тирании. Прояви она побольше настойчивости, захлопай радостно в ладоши, как ребенок, которому обещана прогулка, – конечно же, Джошуа взял бы ее с собой. Она же, натолкнувшись на отказ, замолчала и ушла в себя. Пусть, пусть! Вокруг нее тупые, бесчувственные люди, совсем не думающие о Мэри. Бог с ними. Она освободится от них, обязательно освободится.



Автобус тащился долго: водителю то и дело приходилось сворачивать на обочину, чтобы высадить пассажиров, а обочины давно не чистились и заросли сугробами: сил хватало только-только на то, чтобы поддерживать порядок на магистралях между крупными городами да на городских мостовых.

Начнись слушание дела на неделю раньше, дорога была бы в более приличном состоянии. Но оттепель оказалась недолгой: пошел снег, подморозило. Снегопад застал их в Миддлауне и сопровождал до самого Хатфорда. Это тоже не прибавило автобусу скорости. Джошуа удалось снять номер в мотеле неподалеку от суда. Как и в большинстве гостиниц, здесь едва-едва топили и в номерах ртуть термометра поднималась не выше семнадцати градусов, да и то с шести утра до десяти вечера; зато столовую украшал электрический камин с фальшивым поленом. Спустившись в столовую, Кристиан удивился, что здесь так людно, и тут же догадался, что все эти люди приехали в Хатфорд, как и он, из-за суда над Маркусом. Это могли быть журналисты. Он узнал Бенджамина Стайнфельда: маэстро одиноко ужинал за столиком в углу. За другим сидел мэр Детройта Доминик д'Эсте, рядом с ним – бледнокожая брюнетка, лицо которой показалось ему вроде бы знакомым. Идя через зал, он оглянулся на нее. Удивительно: женщина ответила ему приветливой улыбкой и легким поклоном, в которых угадывались готовность и желание познакомиться. Нет, это не ведущая какой-нибудь популярной телепрограммы. Но где-то он ее видел. Вот только где?

Он сел за столик по соседству с д'Эсте и его спутницей. Официантка, явно уже уставшая, с горестной миной подала Кристиану меню. Доктор Кристиан улыбнулся – и лицо ее озарилось радостью. «Какая все же сила заключена в человеческой улыбке! – подумал он. – Но почему тогда, используя улыбку и смех, чтобы исцелить человека, рискуешь навлечь на себя презрение высокоученых психотерапевтов?»

Выбор блюд в мотеле оказался неплох. Как ни странно, доктор Кристиан, остававшийся равнодушный к кулинарным шедеврам Мамы, за пределами родного дома делался почти гастрономом. Особенно в деловой поездке. Все с той же улыбкой он заказал похлебку по-новоанглийски, жареного цыпленка и салат по-русски.

Маэстро Стайнфельд уже пробирался к выходу, на прощание раскланиваясь со знакомыми, но остановился у стола детройского мэра. Мэр представил ему свою спутницу, и маэстро склонился к ее руке. При этом волосы упали ему на глаза. Выглядело это несколько театрально. Особенно когда он резко вскинул голову и роскошная грива вернулась в исходное положение, будто прическа конструировалась искусными парикмахерами специально ради таких впечатляющих дивертисментов. Доктор Кристиан краешком глаза наблюдал за соседями и посмеивался про себя. Принесли похлебку, и он сосредоточился на дымящейся тарелке. От десерта доктор отказался: и без того сытно и вкусно.

– Пожалуйста, только кофе и двойной коньяк, – попросил он и кивнул на заполненные столики. – Многовато сегодня народу у вас.

– Это все из-за Маркуса, – охотно откликнулась официантка.

Хозяйка была безусловно права, когда шепнула, что ей выпало обслуживать самого приятного из постояльцев. Маэстро Стайнфельд был великолепен, но слишком недоступен; мэр д'Эсте напоминал статуэтку – красивую, но неживую; и только этот господин был просто милым человеком. Его улыбка свидетельствовала, что он находит девушку приятной и привлекательной, но на уме у него нет ничего эдакого…

– Им даже меня пришлось кликнуть на помощь, – продолжала она. – Обычно-то я по вторникам выходная.

«Девочка из глуши, – решил доктор. – Этакая простодушная пастушка…»

– Надо же – столько внимания какому-то процессу, – поддержал он разговор.

– Про это напечатают во всех газетах! – заявила она торжественно. – Бедняга! Ему и нужно было всего-то несколько поленьев…

– Но он преступил закон, – в его голосе официантка не услышала осуждения.

– У закона-то сердца нету, мистер.

– Да, это верно. – Он взглянул на ее левую руку. – Вижу, вы замужем. Но работаете?

– Деньги нужны всем, мистер.

– А дети есть? – спросил он, поскольку большинство женщин, имеющих детей, продолжали, как правило, работать.

– Нет. Джонни, мой муж, говорит, что надо погодить. Вот переберемся на юг…

– Что ж, он прав. И когда вы туда собираетесь?

Она вздохнула:

– Не знаю, мистер. Видите ли, Джонни сначала должен подыскать там работу да жилье… Но мы уже подали заявление. Остается ждать.

– А Джонни – он по профессии кто?

– Сантехник. Кристиан рассмеялся:

– Тогда волноваться нечего, ему работа всюду найдется! Машины где только не заменили человека, а вот в канализационных трубах до сих пор мало что смыслят.

Она расцвела в ответ. И долго еще потом рассказывала родным и знакомым, какого милого человека довелось ей встретить однажды в столовой мотеля.

Кофе был великолепен, как, впрочем, и коньяк, и доктор Кристиан повторил заказ. Давно он не испытывал такого удовольствия от обеда – и, соответственно, столь сильного желания увенчать это пиршество доброй сигаретой. Однако курить в зале было запрещено, выходить же на улицу не улыбалось: не лето… Что ж, он вне дома, вне клиники – и это уже само по себе роскошь. На всевозможные симпозиумы он отправлялся нечасто: мало приятного оказаться среди коллег, которые смотрят на тебя пренебрежительно.

Он оставил щедрые чаевые и медленно пошел к выходу, не забыв, впрочем, еще раз взглянуть на брюнетку. Нет, он точно уже встречал ее где-то!

Соседка мэра д'Эсте – доктор Джудит Карриол – размышляла о только что нечаянно подслушанном ею разговоре. Как разговаривал с официанткой этот Кристиан! Обычный набор любезностей – но он умудрился вернуть словам их истинный смысл, и официантка переменилась на глазах. Искра божия? То самое, о чем толковал Моше?

Доминик д'Эсте как раз дошел до кульминационного момента своей речи о программе миграции населения и отстаивал необходимость продолжать государственные разработки программы сезонных перемещений работников… Поскольку от нее требовалось лишь время от времени одобрительно кивать оратору, ничто не мешало размышлениям. Искра божия? Ну, у мэра-то икры этой определенно не водилось. Любезный, обаятельный джентльмен, он делался докучлив и утомителен, оседлав своего конька. Как сейчас, например. Спасибо, что хотя бы не проверяет, слушают ли его!

Сенатор Хиллер понравился ей больше. При помощи вашингтонских знакомых не составляло труда добиться встречи с ним.

Как и ожидалось, сенатор произвел на нее впечатление: энергичный, интеллигентный, предупредительный. Рожденный, что называется, в рубашке, с детства воспитывался в доброй американской традиции бескорыстного служения обществу. И все же, приятно проведя время в его обществе, доктор Карриол вернулась домой с убеждением, что сенатор Дэвид Симз Хиллер-седьмой обожает власть. Его не интересовали деньги – только власть над людьми. Власть ради власти – опасная страсть. И тут прав был Моше: искры божией сенатор был начисто лишен. Казалось, что слышишь напряженный скрип шестеренок в его мозгу: арифмометр, просчитывающий каждый шаг и жест, каждое слово. Не человек, а механизм. О, искра божия – это совсем, совсем другое. Поездкой в Хатфорд она, похоже, убила сразу двух зайцев. Редкое везение – встретиться с доктором Кристианом на нейтральном поле. Хорошо, что Джон Уэйн вовремя организовал слежку за доктором. Стоило тому купить билет на автобус и заказать номер в хатфордском мотеле, как Карриол отправилась туда же.

А вот на встречу с д'Эсте она не рассчитывала. Хотя могла бы сразу догадаться, что процесс Маркуса не, обойдется без мэра: ведь он – ведущий телепередачи «Северный город», а Хатфорд – как раз один из северных городов. Свой первый день здесь она решила посвятить разговору с мэром, с которым ее познакомил его близкий друг Сэм Абрахам. Мэр не имел ничего против: его заинтересовала доктор Карриол. Или, во всяком случае, ее связи в столице.

Ну что ж, теперь с мэром покончено. О мэре можно забыть. До первого мая она может полностью сконцентрироваться на докторе Джошуа Кристиане – последнем и единственном отныне объекте исследований.



На следующее утро доктор Кристиан отправился в суд. Всю дорогу Джудит следовала за ним, сохраняя дистанцию. Подождав, пока он выберет место в зале, села в том же ряду, третьем от конца, только у самого прохода. Народу в зале прибывало, и она потихоньку передвигалась с кресла на кресло – все ближе к своей добыче. Кристиан беседовал с двумя сидевшими перед ним женщинами. Она прислушалась: это были вдова и теща убитого. Только когда публике велели встать, приветствуя суд, он прервал разговор. К этому времени Карриол оказалась уже в соседнем с ним кресле.

Зал был маленький, с хорошей акустикой. Старинная лепнина на балконах, низко висящие люстры, пилястры и ниши в стенах… Великолепная декорация для словесных баталий, яростных и изящных. Но утреннее заседание вышло нудным. Весь вчерашний день сторона ответчика отмалчивалась, а сегодня разразилась потоком незначительных подробностей. Обвинение пробубнило вступительное слово, ужасно длинное и скучное; и зачитал-то его не главный обвинитель, а какой-то мелкий крючкотвор. Публику разморило в тепле, многие начали подремывать. Но доктор Кристиан бодрствовал, внимательно разглядывая лица вокруг. Не обращал он внимания только на свою соседку.

Объявили перерыв. Доктор Карриол повернулась к своему соседу, как по нотам разыграв совершенно правдоподобную сценку: дама собирается отправиться перекусить и хочет узнать, не намерен ли и джентльмен подкрепиться. Дама удивилась и даже слегка вскрикнула, вглядываясь в соседа; на ее лице – то же вчерашнее выражение готовности к знакомству.

– Доктор… Кристиан? Он кивнул.

– Вы меня не помните? Господи, неужели это действительно вы?

Ее глаза… Они напомнили доктору Кристиану пруд в парке Западного Холломана: темные, с янтарным отблеском воды в оправе из зеленой листвы; в глубине вод могло таиться что угодно: затопленные руины дворца… или изголодавшийся крокодил. Он настороженно улыбнулся в ответ, чувствуя, что имеет дело с коллегой.

– Где-то я вас видел, – выговорил он с усилием.

– Батон Руж, два года назад, – напомнила она.

Его лицо прояснилось:

– Конечно! Вы делали доклад, верно? Доктор… доктор Карриол?

– Совершенно верно.

– Хороший был доклад, помню. Социальные проблемы городов зоны С. Помнится, я еще подумал, что у вас великолепная способность трезво оценивать ситуацию, а вот на проблемы духовные вы обращаете внимания меньше… вам не хватает проницательности.

Такая прямота ошеломила ее. На мгновение Джудит даже прикрыла глаза, как от слишком яркого света. Не удивительно, что коллеги не благоволят к этому человеку! А может ли тот, кто одарен искрой божией, быть так резок, если не сказать – груб?

– О, проницательность! Да разве только я лишена этого дара… – заметила она как ни в чем не бывало. – А у вас ее достаточно?

– Думаю, да, – сказал он без тени заносчивости, лишь констатируя факт.

– Ну, тогда, доктор Кристиан, вы просто не можете отказаться перекусить вместе со мной, и за ланчем разъяснить мне, что вам кажется неверным в моем взгляде на проблемы городов зоны С.

И он не отказался.

– Ситуация в этих городах – лишь одно из проявлений того, что я называю неврозами тысячелетия. Но здесь эти проблемы еще острее, чем в зоне В, где люди вынуждены каждую весну переселяться на север, хотя по-прежнему сохраняют любовь к родной земле и отчему дому и изо всех сил стараются продлить их век. Конечно, миграция – производственная необходимость. Не думайте, будто я вас поучаю. Но задумывались ли вы о духовном оскудении жителей этой зоны? Ни духовных связей, которыми сильны жители зоны D, ни чувства национальной общности, как у обитателей канадской зоны Е. В долгие месяцы зимнего безделья разнообразие вносят лишь футбол да хоккей. И еще – право пользоваться машиной во время месячного отпуска на юге. Хлеб, зрелища и право не работать – все, чего требовали древние римляне. И Рим, напомню, погиб. Наши пролетарии более развиты и образованы, чем когда-либо в истории. Им нужна цель в жизни. Но чтобы иметь стремления – необходимы чувства. Окружающая действительность лишает их способности чего-то страстного желать. Они бедны, как церковная мышь, но большинство из них не жаждет коммунистического равенства; это настоящие американцы. Именно по их гордости Делийское соглашение нанесло самый сильный удар. А какие лишения они терпят в быту?! Они чувствуют себя обманутыми, их не радуют даже удобные жилища, выстроенные для них властями: это не подлинная забота о людях, а просто кость, брошенная голодной собаке.

– И в чем же вы видите выход?

– В Боге, – просто ответил он.

– В Боге, – повторила Джудит.

– Судите сами – Последние сто лет люди постепенно теряли веру в Бога. Церкви закрывались – люди перестали считать их местом, где Бог общается с человеком. То одно, то другое вероучение возносилось и расширяло свое влияние, но – ненадолго. Вера все угасала и угасала. Лишь самые крупные Церкви и самые маленькие секты умудряются еще существовать. Они клянут всеобщее образование, растущее благосостояние масс, телевидение и подорванную мораль. Хотя прежде всего Церковь должна была бы сама покаяться – в своей пассивности, в запоздалых попытках обновиться, да и то чисто внешне. Смешно порицать то, в чем люди видят залог своего благополучия. Они не желают слышать обвинения во всех смертных грехах, не желают слышать, что бедным и несчастным остается лишь надеяться на райское отдохновение. Чем больше они имеют, тем больше хотят иметь. И чувствуют, что вправе желать этого. И – в этой жизни. В этой, а не в загробной. Все обманывали их. Церковь, не пытавшаяся даже вникнуть в их нужды и стремления. Правительство, которое ограничивало их свободу и инициативу, запугивало кошмарными картинами ядерной войны. Да, люди должны обратиться к Богу. Но не из страха. А так, как ребенок тянется к матери.

Он тяжело вздохнул.

Угроза ядерной войны исчезла вместе с безответственными правителями. Множество кошмаров, испокон веков довлевших над человечеством, развеялось. Люди хотят жить, а не готовиться к погибели. Мир третьего тысячелетия – мир совершенно новый. В нем не осталось места ни гедонизму, ни нигилизму Мы же пытаемся заставить людей смотреть на мир сквозь призму старых, вышедших из употребления ценностей. Мы зовем их в прошлое, а не в будущее, доктор Карриол.

– То, о чем вы говорите, доктор Кристиан, имеет слишком мало общего с проблемами зоны С. Вы говорите скорее о проблемах общечеловеческих.

– Зона С – это и есть все человечество.

– Но вы – не психолог. Вы – философ.

– Все это – лишь слова, ярлыки. Жаль что слово, ярлык заменяют нам порой истинное понимание. Даже Бога заменяют. Посмотрите: человечество не понимает, почему оно должно поступать так, а не иначе; оно блуждает в духовной пустыне, и нет звезды, которая указала бы ему верный путь.

Она почувствовала радостный озноб. Будто пенная, вольная волна перехлестнула через дамбу, которой разум перекрыл ее душу. Совершенно новое ощущение! Так вот что он делает со своими пациентами… Но как? Его идеи любопытны, но действуют не идеи. Слово? Или взгляд, голос, жест, весь облик Кристиана?.. Когда он говорит, ему веришь. Он заставляет верить в себя. Смотришь ему в глаза, слушаешь его речи – и веришь. Будто он властен над тобой, над твоей жизнью.

– Ладно, вернемся к поколению в зоне С, – сказала она, стараясь сохранять спокойствие, хотя это стоило немалых усилий. – Хотелось бы знать, что думает об этом человек проницательный. Меня серьезно интересуют проблемы миграции населения…

– Хорошо, давайте вернемся к зоне С. Во-первых, переселение людей необходимо организовать иначе.

Она рассмеялась.

– Ну, об этом говорят давно. И все, кому не лень.

– И правильно делают, что говорят. Массовые миграции жителей северных и северо-западных местностей происходили и до того, как власти взялись руководить этим процессом. Началось все еще около 1970 года, когда стало дорожать топливо. Промышленные предприятия возводили все ближе к югу – в Каролине, Джорджии… Возьмем, к примеру, мой родной Холломан. Его погубило не похолодание, не Делийское соглашение и не миграция. Он был мертв уже в начале третьего тысячелетия – за исключением университетского городка. Просто все производства перебрались южней. Промышленные и деловые кварталы опустели еще лет за десять до моего рождения, а я появился на свет в конце 2000-го. Первыми откочевали – вслед за заводами и фабриками – черные и пуэрториканцы. Потом – белые работяги. А за ними – и среднее сословие, американцы итальянского, польского, еврейского происхождения. Большинство направилось во Флориду, часть – в Аризону. Переселенцы помоложе, которые дома не могли пристроиться даже кассирами в супермаркетах, – там нашли работу. Был у меня пациент, старик из Восточного Холломана. Я сам предложил ему подлечиться. Однако со временем, он стал для меня не просто больным, а почти что членом семьи: я не тороплюсь выписывать пациентов из клиники, даже если они уже вполне здоровы, но нуждаются в участии и поддержке. Старик был совсем одинок, вместо сведений о семье в медицинской карточке – одни прочерки. На протяжении пяти поколений его предки жили и работали в Холломане. Он родился году в 50-м, в семье было пятеро детей. В 85-м его отец умер, мать переехала во Флориду, брат – в Джорджинию, одна из сестер живет в Калифорнии, другая – в Южной Африке, третья – в Австралии. Он говорил, что в конце XX века это считалось нормой, и я ему верю.

– Ну и какое же отношение это имеет к проблемам отселения из зоны С?

– Самое прямое. Разъезжаясь по своей воле, люди не видели в миграции ничего противоестественного. Но с планомерным отселением под чутким руководством чиновников они смириться не могут: их лишают возможности выбрать новое место. В прежние времена они просто не подчинились бы такому насилию. Это холода помогают правительству согнать их с насиженных мест. Лишенные выбора, они забывают вкус свободы.

– Но мы вовсе не стремимся ограничить их свободу! – горячо возразила Джудит. – Просто пока это не реально. Вот в будущем…

– Вы меня не поняли. Я вовсе не обвиняю Вашингтон или кого-то еще в жестокости. Понимаю, что это совсем непросто. План переселения неплох – в теории. Но представьте себе, каково это – снова переезжать в апреле обратно на север, если твой сосед северянин, прочно обосновавшийся на новом месте, остается на юге. Самая большая беда жителей зоны С – отсутствие дома. Дом – что это? Где он, если с ноября до апреля я проживаю здесь, а с апреля до ноября – там? У кочевника нет дома… нет, я думаю, что следует просто поставить крест на тех районах, где слишком холодно, закрыть Детройт, Бостон, Чикаго, Буффало… И в короткие сроки переселить людей – прежде всего горожан, крепко привязанных к промышленным предприятиям – на юг, подготовив для них места, где они могли бы пустить корни. И при этом смешать этакий коктейль из жителей разных зон. Когда старые соседи поселяются рядом на новом месте, они вместе с домашним скарбом перевозят сюда и старые раздоры. Глядя на старого знакомца, вспоминаешь о местах, откуда пришлось уехать. Пусть люди начнут все с начала. Они смогут друг друга понять – по всей стране, во всех ее зонах граждане, независимо от положения в обществе, знают, что такое проигрыш в лотерее Бюро, что такое дефицит угля и отсутствие транспорта.

– Тут вы, пожалуй, не избежали кое-каких натяжек… Но мне нравится ваш план, – улыбнулась Карриол.

Он не ответил на улыбку. «Может, у него просто неладно с чувством юмора?» – подумала она. И решила: вряд ли.

– Это не все. Нет, это еще не все, – тихо, как бы сам себе, сказал он. – В некотором смысле коммунисты, пожалуй, сильнее нас: они поклоняются Государственной Власти. Мы свою родину страстно любим, но… не поклоняемся ей. Мы должны обрести Бога, и в нем – центр мироздания. Только не Бога иудеев, лик которого изъеден ветром времени. Одни мыслители развенчивали его, другие возвеличивали вновь, но совершенно напрасно. Это неправильный Бог. Фальшивый. Фальшивая нота появилась давно, еще на стыке еврейской и римской культур. Человек сумел вообразить себе только такого Бога, который на человека же и похож. В Богу же нет ничего человеческого. Бог – это Бог. Я говорю своим пациентам: веруйте! И если не можете верить ни в одну из придуманных до нас концепций, создайте собственного Бога. Главное – поверить уверовать! Если не сможете – не излечитесь.

Доктор Карриол затаила дыхание: перед ней распахнулась ясная, волнующая панорама нового мира. Сам того не зная, Кристиан подсказал ей, что нужно сделать.

– Браво! – она захлопала в ладоши и – непроизвольно – коснулась его рук. – Я буду счастлива, если у вас появится возможность проверить свои выводы на практике, Джошуа Кристиан.

Его поразил этот всплеск эмоций.

– Спасибо, – сказал он неуверенно.

И осторожно освободил запястье от цепких пальцев собеседницы.

В мотеле переставали топить в десять часов вечера. Предполагалось, что в это время постояльцам следует уже быть под одеялами. А если не спят – пусть терпят.

Доктор Карриол расхаживала по своему номеру из угла в угол. Она совершила ужасную ошибку, коснувшись его руки. Она спугнула Кристиана. Он оказался не из тех мужчин, что попадаются на эту маленькую женскую хитрость. «Да он вообще не мужчина!» – думала она раздраженно.

Но к утру раздражение прошло. Если он смог увлечь ее, значит, сможет увлечь и миллионы. Она даже не рассчитывала на такие феноменальные данные кандидата. Конечный результат казался ей теперь непредсказуемым. Кардинальная перестройка всей системы миграции? Какая мелочь! Важен сам Кристиан. В нем – ответы на все вопросы тысячелетия. Он может исцелить людей, избавить их от страданий. И она подарит людям Избавителя. Именно она.

«Надо же было встретить эту женщину, которая умудрилась так безнадежно испортить весь день!» – думал доктор Кристиан, лежа в постели. Поток мыслей то уносил его на стремнину и затягивал в глубину, то выталкивал, задыхающегося, на поверхность, бурля как всегда, помимо его воли. С любопытством и страхом Джошуа снова и снова спрашивал себя: он ли дает жизнь этому бурному потоку? Или тот своими водами спасает его от духовной жажды? А может, и не спасает даже; может, неведомая сила, порождающая поток, лишь использует Джошуа Кристиана как русло?

Он чувствовал, что должен сделать нечто такое… Но что? Целую зиму он посвятил размышлениям о своем предназначении – и безрезультатно.

И вот – эта женщина. Глаза, как жемчужины: красивые, но непрозрачные. Какая загадка и какие разгадки таятся в них? Леонардо да Винчи мог бы писать с нее Джоконду. Впрочем, мы и так видим портрет: портрет Джудит Карриол. Не саму Джудит Карриол, а ее портрет, написанный Джудит Карриол. Продуманы поза и жест (прикосновение тонких пальцев к запястью собеседника), антураж и красочная гамма (фиолетовый костюм, который так не идет к ее глазам, но так удачно оттеняет лицо и руки, придавая коже изысканный опаловый отсвет, а волосам – космическую черноту).

Когда она коснулась его запястья, его охватило смутное предчувствие. Нет, не плотское возбуждение; скорее духовное. Его пронзила (да, пронзила; он чувствовал боль) догадка: эта женщина знает… Он испугался. И теперь не мог заснуть. Почему эта женщина явилась именно нынешней зимой, когда в душе его наметился разлад, когда он был одинок, как никогда? Без сомнений, это Бог подает ему знак…

Немолода – около сорока; он умел различить истинный возраст людей, несмотря на все их ухищрения. Лучше бы она была моложе. Молодость легче отвергнуть, отпугнуть. Неуверенная в собственных силах, молодость ищет в себе самой причины неприязни. Джудит же не проведешь. А он чувствовал: следует бежать, спасаться. Вернуться в Холломан и там ждать, когда его призовут. Может ли судьба явиться к мужчине в женском обличье?

Мама. Хочу к Маме. Хочу к своим. Почему я не взял с собой Джеймса? Или хотя бы Мэри? Одиночество ужасно. Зачем я так радовался, убегая от их любви и преданности?

Дрема туманила глаза, веки сами собой смыкались. Сон, великий целитель, избавь меня от страданий, верни мне покой! И сон смилостивился. Последнее, о чем он успел подумать: я не дам ей похитить мою душу. Любой ценой надо остаться самим собой.

Утреннее судебное заседание оба проспали. Но встречи избежать не смогли, столкнулись около мотеля: он – возвращаясь с прогулки; она – выходя из дверей гостиницы. И замерли: в ее глазах – блеск молодой энергии; в его – тревога, усталость, старость.

– Мне кажется, – сказала она, – вы кое-что забыли. Вы забыли свое сердце – там, в Холломане.

Она начинала тщательно продуманную ею атаку. Этого он и опасался.

– Я бываю счастлив только там, доктор Карриол.

– Трудно в это поверить после того, что вы говорили вчера. Тот, кого волнуют дела всего мира, вряд ли может обрести покой в Холломане.

– Нет! Мне не нужно ни другого дома, ни другой работы.

Она кивнула. Фиолетовый цвет придавал ей загадочность: царица холодного, ясного утра.

– Наверно, это так. И все же я хочу, чтобы вы отправились со мной в Вашингтон. Сегодня же.

– В Вашингтон?

– Я работаю там, Джошуа. В Департаменте окружающей среды. Руковожу Сектором № 4. Хотя это, вероятно, вам ни о чем не говорит.

– Ни о чем.

– Сектор № 4 – мозговой центр Департамента.

– Значит, вы – большой человек, – сказал он, чтобы сказать хоть что-нибудь.

– Так оно и есть. И я очень увлечена своей работой, доктор Кристиан.

Казалось, она даже не заметила, что минуту назад назвала его по имени.

– Слишком увлечена, чтобы принять ваш отказ. Вы ведь хотите отказаться, правда?

– Да.

– Я знаю: вы не женаты, любите одиночество. У вас хорошая клиника, хоть и небольшая; вы – отличный специалист. Я вовсе не пытаюсь лишить вас того, что вы любите. Поверьте. И не собираюсь предлагать вам работу в Вашингтоне, если вас настораживает это.

Глубокий, немного тягучий, спокойный голос – слушая его, доктор Кристиан начал успокаиваться. Страхи минувшей ночи показались ему вздором. Она вовсе не хочет выкрасть его из Холломана!

– Просто я хочу, чтобы вы поехали со мной в Вашингтон и встретились там с одним из моих наиболее уважаемых коллег, Моше Чейзеном. Вы его не знаете да и не слышали о нем – Моше занимается совсем другими, нежели мы с вами, проблемами. Он – аналитик статистических данных, работает в моем Секторе. Изучает особенности миграции. Надо, чтобы вы встретились с Чейзеном, прежде, чем он приступит к новым исследованиям. Понимаете, недавно я поручила ему подумать над тем, как следует реорганизовать переселение граждан. Ваши идеи позволят ему взглянуть на весь круг проблем по-новому. Поедем?

– У меня так много дел в Холломане…

– Но едва ли их нельзя отложить на недельку – иначе вы не выбрались бы в Хатфорд.

– На неделю?

– Всего на неделю.

– Хорошо, доктор Карриол. На неделю согласен. Но – ни минуты больше!

– Благодарю вас! Меня зовут Джудит – я ведь еще не представилась? Пожалуйста, зовите меня по имени. Да и я предпочла бы звать вас – Джошуа.

Они вернулись в мотель.

– Но сначала я должен заехать домой, – сказал он, желая поиграть на ее нервах и, может быть, заставить отступиться от затеи.

– Пожалуйста! Кстати, могу отправиться с вами вместе, – она взяла его под руку. – А потом сядем на ночной поезд до Вашингтона. Ведь Холломан – как раз на той ветке.

– Я не заказывал билет, мест может и не оказаться.

Она рассмеялась:

– Ну, что вы! Для меня билеты всегда найдутся.

Выхода не оставалось, пришлось согласиться.



В автобусе на Холломан доктор Карриол не отрываясь смотрела в окно, скрывая бурную радость победительницы, а доктор Кристиан размышлял о том, что заставило его поддаться на уговоры.

Он терпеть не мог отлучаться из клиники, хотя ничто не требовало его постоянного присутствия там. Она подловила его: почему нельзя смотаться в Вашингтон, если можно выехать на суд в Хатфорд? Не мог же он признаться, что суд над Маркусом – при всей драматичности – был для него чем-то вроде небольших каникул. А вот поездка в столицу, да еще с какими-то научными беседами, никак не похожа на пикничок. Теперь поздно менять решение, она уже не отступиться. Его не покидало ощущение, что эта женщина манипулирует им. Предчувствия никогда не обманывали его: нет, надо во что бы то ни стало избежать поездки в Вашингтон.

Ждать автобуса, чтобы доехать до Оук-стрит, она не захотела, предпочла идти пешком. Но отдать ему свою сумку отказалась:

– Я всегда путешествую налегке. Чтобы не торчать потом в ожидании джентльмена, который поможет даме: напрасная трата времени!

У самого дома он снова заколебался: вечный страх холостяка перед любопытством, с каким Мама встретит гостью. Поэтому привел Карриол в 1045-й, оставил вещи, свои и ее, на черной лестнице, осторожно приоткрыл дверь.

Раньше здесь была кухня, потом ее переоборудовали в приемную… Пусто. Слава Богу! Можно незамеченным пробраться в кабинет.

Но в холле они столкнулись с Эндрю.

– Ты уже вернулся? Что так быстро? – изумился брат.

Тут он заметил женщину за спиной Джошуа. В Холломане женщины так вызывающе не одеваются. Надо полагать, эта леди – из большого и процветающего города.

– Джудит – мой младший брат Эндрю. Дрю, позволь представить тебе доктора Джудит Карриол. Мы вместе были на суде. Доктор Карриол считает, что мне полезней съездить в Вашингтон, чем заниматься делом Маркуса. Она вроде бы хочет подбросить мне небольшую работенку – так, на неделю…

– Доктор Карриол! Я так рад! – красивый молодой человек (не то, что его брат) шагнул к ней с протянутой рукой. – Я вас знаю. Вернее, читал ваши работы. Джеймс, Джеймс!

Шквал приветствий, комплиментов, расспросов. Семья, которая так занимала ее во время чтения досье на доктора Кристиана, была в сборе. Такой удачи она даже не ожидала. Пожалуй, теперь ей удастся выяснить, что связывает Джошуа с домочадцами. Сразу видно: перед ним благоговеют. Как ему удалось не превратиться в законченного эгоиста в такой обстановке? А ведь смог… Вскоре она поняла: он просто не понимает, как всякое его слово, всякий жест воздействуют на окружающих. Его слушают? Да ведь так заведено в доме: Мама возложила на него отцовские обязанности. Мама… Обязательно увидеть эту женщину, о которой довелось столько читать в материалах из папки Чейзена!

Но встретились они лишь через несколько часов, заполненных осмотром пациентов, экскурсией по 1045-му дому, в том числе по кабинету трудотерапии, занимавшему весь верхний этаж.

Карриол сочла клинику Кристианов лучшей из всех, что видела. Дело, которое держится на общесемейной любви к работе и на непререкаемом авторитете главы семейства, обречено на процветание. Поприсутствовав на осмотре пациента, она окончательно убедилась, что в этом доме царит нечто вроде культа, причем больные поклоняются тому же божеству. Все, ради чего специалисты часами просиживают над книгами, доктор Кристиан угадывал сам, интуитивно. И пациенты чувствовали это. Они получали от своего доктора мощный заряд духовной энергии. Даже спустя много лет (убедилась она, побеседовав с его давними клиентами), они не теряют духовной близости с исцелителем. Психолог высшей пробы – тот, кто интуитивно находит дорогу к чужому сердцу и уму. Кристиан умел ощущать всю глубину чужих страданий. Несчастные домочадцы – им доставалось куда меньше, чем посторонним.

«Он без труда покорил бы мир», – думала она, следуя за ним по галерее между домами. – «Если бы захотел. Но он никогда не задумывался, что этот мир принадлежит ему. Может, мир даже создан для него».

Мама пребывала в хлопотах и смятении. Мэри сразу сообщила ей о гостье; сообщила с радостью – и не без преувеличений. Поэтому Мама, обрадованная тем, что сын наконец-то привел в дом избранницу, да еще и коллегу, засуетилась. Карриол поняла, откуда это оживление. Пока ждали обеда (Мама настояла, чтобы они задержались и отобедали), она наблюдала за Мэри. Единственная сестра доктора Кристиана держалась наособицу, в стороне от остальных, и на мамину суету взирала весьма холодно… Осуждая? Стыдясь? «Лицо ее светло – душа ее темна», – подумала Джудит. Не адская тьма, не черная злоба – просто сумерки, в доме, где не зажгли свечу.

И еще Джудит обнаружила, что в досье на Кристиана есть пробелы. Например, там ничего не говорилось о внешнем облике членов семьи. Она смотрела на большую фотографию Джо Кристиана в пластмассовой рамке, светло-зеленой с золотыми крапинками. Эндрю и Джошуа не похожи. Джошуа – копия отца, а не матери. Интересно, интересно…

Оба дома Кристианов очаровательны. Первый этаж 1047-го – что-то вроде джунглей с полотен таможенника Руссо: несуществующая в природе симметрия и стерильность, на пышных растениях – ни одного уродливого или подсохшего по краям листочка. Появись здесь львы и тигры – настоящие, с когтями и клыками, но с райским добродушием на усатых мордах, – путь им обязательно освещала бы та же круглая, пучеглазая луна, которую рисовал Руссо. В этих джунглях нет места смятению души. Эти джунгли – мир будущего. Будущего, которое может создать Джошуа Кристиан.

И Мама. Удивительно! Джудит не ожидала, что Мама окажется такой простодушной женщиной, даже простоватой. А она именно такая. И еще – очень сильная. Энергичная. Совсем не интеллигентная, мягкотелая. Такой к лицу раннее замужество, но не раннее вдовство. Теперь ясно, какое воспитание получил Джошуа Кристиан и почему с юности сделался главой семейства. Мама по наитию, а не по расчету лепила из сына того, кто теперь зовется доктором Кристианом. Ей достался превосходный материал. У четырехлетнего мальчика уже хватало мужского упрямства и мужской сосредоточенности, чтобы стать вожаком стаи. Ничего удивительного, что младшие боготворили брата, а мать была просто в него влюблена. Понятно, почему естественные влечения не затронули его; возможно, страсть не проснется в нем уже никогда. Впервые в жизни Карриол испытывала приступ острой человеческой жалости: бедный, бедный маленький мальчик!

На вокзале, предъявив удостоверение, Карриол купила билеты в купейный вагон: роскошь, которая удостоверяла для Кристиана высокое общественное положение его спутницы. Одно дело – слышать от человека, сколь важен его пост, другое – собственными глазами убедиться в этом. После того, как проводник – без всяких напоминаний, сам – принес им кофе и бутерброды, доктор Кристиан почувствовал, что впервые в жизни получает от поездки настоящее удовольствие.

Но усталость, не покидавшая его, была сильнее. С чего он взял, будто поездка с этой женщиной должна перевернуть всю его жизнь? Так, всего лишь вояж к каким-то программистам, которым следует объяснить, что за статистическими данными, которыми они забавляются на своих компьютерах, – стоят живые люди, их души и плоть, их чувства и привычки. А через неделю – назад в Холломан, в будни. Однако выходило не убедительно. Это женщина (она сидела рядом с ним, хотя для женщины, с которой вас связывает лишь короткое знакомство, естественней было бы выбрать место напротив спутника) что-то скрывает.

Только когда поезд замедлил ход и нырнул в непроглядную темень туннелей за Манхеттеном, доктор Кристиан решился заговорить:

– Помню я как-то читал рассказ об этих туннелях… Поезд попал в какую-то пространственно-временную дыру и целую вечность носился из туннеля в туннель… Сидя здесь, в это можно поверить:

– Это точно.

– Но если представить себе, что это случилось и мы обречены на пожизненное заключение в своем купе, – что бы мы стали делать? О чем говорить? Были бы вы хоть тогда совершенно откровенны со мной?

– Как знать, – вздохнула она.

Карриол повернулась к нему, но в тусклом свете маленькой лампы на потолке лицо спутника казалось таким мертвенно-бледным и отталкивающим, что она снова отвернулась. И улыбнулась, глядя на свободное место напротив:

– А что, было бы очень мило… Не могу представить себе, что есть человек, с которым я хотела бы провести целую вечность… Надеюсь, вы понимаете, что я не имею в виду ничего непристойного.

– Непристойного? О чем вы? Она не ответила.

Если бы мы очень захотели, то могли бы заставить наш поезд нырнуть в такую же пространственно-временную дыру. Бесконечность – она внутри человека. Человек может разрушить границы времени.

Слава Богу, что в этот момент она не смотрела на него. Иначе заметила бы в его глазах растерянность: может, эта женщина умеет читать мысли?

– Вы могли бы сделать это, Джошуа. Могли бы помочь людям отыскать в душах стену непонимания, ими возведенную. И объяснить, как разрушить ее.

– Этим я и занимаюсь.

– Только не в тех масштабах. А как на счет всего человечества?

– Я ничего не знаю о мире за пределами Холломана. Да и знать не хочу.

Он откинулся на стенку сиденья.

Они сидели в тишине – только перестук колес и бесконечная тьма. Вечность темна? Темень вечна? Имя этой тьме – печаль: терпкая и долговечная, как запах мускуса.

Когда поезд въехал под грязные своды станции Пенн, он зажмурился от яркого света: будто в зале, освещенном тысячью канделябров, он предстал перед миллионами любопытствующих, похотливых взглядов.



После Пенна, когда поезд начал двигаться короткими перебежками от остановки до остановки, оба забылись тяжелым сном под перестук колес на стыках, протянув ноги на свободное сидение напротив и склонившись в стороны друг от друга. Проснулись они только от скрежета: колес у столичного перрона и – двери, раздвинутой проводником.

Здесь уже Карриол чувствовала себя как рыба в воде. Она повела своего спутника к автобусной остановке – мимо мраморного Пантеона Героев Америки; доктор Кристиан брел чуть позади.

– Наш департамент недалеко отсюда, сказала она, показывая на север, хотя для него это было пустым звуком. – Только сначала лучше заехать домой: освежимся с дороги.

Мартовское утро выдалось солнечным и теплым; можно было надеяться на раннюю и дружную весну. Увы, вишни еще не зацвели: с каждым годом деревья оживали все позже. «О, небеса, вдохните в них жизнь!» – молча молила она. – «Дайте мне увидеть, как деревья вновь покроются розоватой пеной! Я ведь тоже жертва этого нервоза тысячелетия, о котором говорит этот человек. Или… или – жертва этого человека?»

В доме было свежо: уезжая, она оставила приоткрытым несколько форточек.

– Дом еще не достроен, – извинилась она, приглашая его войти. – Он стоил мне больших денег. Боюсь только, после Холломана обстановка покажется вам неприхотливой.

– Что вы, у вас очень красиво, – искренне ответил он, разглядывая гарнитур «Королева Анна» светлого дерева, кресла и диваны с парчовой обивкой, солнечные блики на коврах.

Они поднялись по светлой, медового оттенка лестнице, прошли через холл, отделанный панелями того же цвета. В спальне стояла только широкая кровать.

– У меня редко бывают гости, поэтому за отделку комнаты для них я еще не бралась. Вам здесь будет удобно? Или предпочтете гостиницу, например, нашу, служебную?

– Мне и здесь нравится, – он поставил на пол чемодан.

– Здесь – ванная.

– Спасибо.

– Похоже, вы устали. Вздремнете?

– Нет, мне бы только принять душ да переодеться.

– Вот и хорошо. А потом – в департамент. Там и позавтракаем. Познакомлю вас с Моше Чейзеном, побеседуете, а вечером где-нибудь поужинаем, она жалобно улыбнулась: – Боюсь, у меня в холодильнике пусто…

И вышла, оставив его в одиночестве.




Глава IV


Мать доктора Кристиана и братья были довольны его знакомством с Джудит; сестра и невестки – наоборот.

Не успел Джошуа уехать в Вашингтон, как в его семье разгорелись страсти. Случилось это в ближайшее воскресенье, когда все с утра пораньше собрались на первом этаже 1047-го дома, чтобы по традиции заняться домашним садом.

Женщины, вооружившись пакетиками для удобрений, корзинками и маленькими ножницами, взялись за подкормку, обрезку сухих веток и листьев; мужчины разматывали полиэтиленовый шланг, устанавливали стремянки, чтобы поливать растения. Полагалось прежде потрогать рукой землю в кадке, чтобы знать, сколько воды потребуется. А после полива – наощупь же – проверить, достаточно ли вылито воды. Каждый куст и цветок имел свой характер и привычки, которым люди старались угодить. Разногласия могли возникнуть только по поводу глянца на листьях: доктор Кристиан недолюбливал этот блеск, полагая его неживым, а Мама любила, чтобы листва сверкала, как начищенная кухонная утварь. «Даже самое совершенное можно усовершенствовать», – говаривала она. На что сын неизменно отвечал: «Нет, Мама, этим мы только губим совершенство».

Сегодня она наконец-то имела возможность без лишних споров навести на листья любезный ее сердцу глянец. Но до этого ли женщине, озабоченной тем, что будет с ее ребенком?

– Говорю вам: это – начало конца, – мрачно пророчествовала Мэри. – Ему и раньше до нас дела не было, а теперь и подавно.

– Ерунда! – отвечала Мама, осторожно рассматривая полузасохший лист филодендрона: можно ли удалить его безболезненно?

– Он уедет, вот увидишь. Он и эта змея нацелились завести большую практику в Вашингтоне. А мы перейдем на положение филиала, – настаивала Мэри, опрыскивая пальму.

– Я тебе, Мэри, не верю, – вмешался Джеймс, поднимаясь на стремянку, чтобы дотянуться до гигантского папоротника. – Почему ты так говоришь о Джошуа? Когда это он забывал о нас?

– Да постоянно!

– И неумно, и несправедливо. Он всего-то уехал на несколько дней в Вашингтон, чтобы побеседовать с одним из специалистов Департамента окружающей среды.

– Со специалистом! – фыркнула Мириам. – Для Карриол это был только предлог, чтобы выманить его отсюда. Честное слово, иногда наш Джошуа бывает так наивен! Почти как ты, Джимми!

Эндрю выходил за электродрелью и кронштейнами для кашпо и вернулся как раз к этому моменту.

– Джимми, дай-ка мне этот цветок: ему явно необходима подпорка и кронштейн нужен другой, – сказал он, забираясь на стремянку. – И почему все наши женщины так ополчились против приятельницы Джошуа? Все эти годы он работал, работал, работал – даже не замечал никого вокруг. Наконец, встретил женщину. Это ведь замечательно!




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=177608) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.