Испанский жених
Виктория Холт


The Tudor Saga #10
Роман знаменитой английской писательницы Виктории Хольт «Испанский жених» продолжает серию жизнеописаний европейских монархов XVI–XVII веков. Филипп Второй, наследник могущественной империи, вынуждает королев и принцесс исполнять все, к чему обязывает положение императора – как на политическом поприще, так и на брачном ложе…

Судьба Филиппа неразрывно связана с судьбами других ярких исторических персонажей: английской королевы Марии Тюдор, прозванной Кровавой Мери, французской королевы Екатерины Медичи и ее дочери Елизаветы Валуа.

Увлекательный сюжет, интриги и коварство в романе «Испанский жених» и сильные страсти, бушующие в любовном романе В. Хольт «Король замка», несомненно, не оставят читателей равнодушными.





Виктория Хольт

Испанский жених





ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

МАРИЯ МАНУЭЛА





Глава первая


В тот день на главной площади города Вальядолид с утра толпился народ. Крестьяне, что собрались здесь, пришли со всех склонов и долин Сьерра-де-Гвадаррама; кочевые цыгане не поленились проделать путь из таких отдаленных мест, как Толедо. Было много бродяг и нищих, занятых поиском легкой наживы. Они знали, что не уйдут отсюда с пустыми карманами, – да и как иначе, если каждый истинный испанец считал своим долгом нынче оказаться в древней столице Кастилии?

Люди стояли в тени величественного собора Сан-Пабло, но не его внушительный фасад с начертанным на нем завещанием сурового Томаса Торквемада интересовал толпы горожан и приезжих. Не привлекал их внимания и ажурный, как бы парящий в воздухе, купол церкви Сан-Грегорио. Все они взволнованно переговаривались, дыша друг на друга луком – таким же привычным, как палящее полуденное солнце, запах навоза и бычьей крови.

– Ну, когда же? – без конца повторяли один и тот же вопрос. – Ведь уже пора!.. Как вы думаете, у нее будет сын? Испания увидит своего принца?

Они надеялись, что так все и будет – зазвонят огромные колокола соборов Сан-Пабло и Санта-Мария-ла-Антигуа, в городе начнутся пышные торжества, на арены выведут лучших быков, а по улицам пройдут многолюдные процессии с яркими золотыми и лиловыми полотнищами, официальными цветами королевского дома. Каждый сможет напиться дармового вина. Всюду будут танцевать девушки с лилиями и фиалками, вплетенными в волосы, – первые красавицы Кастилии и Андалузии, обольстительные цыганки и еврейки. Вся страна станет веселиться, отмечая рождение нового принца. Вот почему люди с таким нетерпением ожидали этого события. Вот почему вновь и вновь спрашивали друг друга:

– Ну, когда же? Когда?..


* * *

В особняке дона Бернардино де Пиментель, стоявшем неподалеку от собора Сан-Пабло, в одной из комнат сидел молодой человек двадцати семи лет. Освещение в комнате было скудным, мебель почти отсутствовала, но на стенах висели гобелены, часть из которых королева Изабелла выткала во время беременности.

Молодой человек смотрел под ноги, сложив руки на коленях и нетерпеливо покусывая нижнюю губу и поглаживая жидкую бородку. Он настороженно прислушивался. Ему не хотелось заходить в покои супруги до тех пор, пока оттуда не донесется плачь младенца. Там будет много женщин – служанок жены, придворных дам, повитух. Они слишком боятся его, Карла Первого Испанского и Пятого Германского, самого могущественного и самого сурового из всех монархов. Нет, лучше не отвлекать их от той чрезвычайно важной задачи, которую им предстоит выполнить. Как после взятия какого-нибудь города, когда его солдатам нужно дать полную свободу действий.

Он знал, в какое время и как ему следует поступать. Иначе бы перед ним не трепетали в ужасе вся Европа и весь христианский мир.

Он молил Бога послать ему сына – принца, похожего на него самого, великого правителя, сочетающего в себе здоровье и силу Габсбургов с тонкостью и проницательностью испанцев. Сам он был чистокровным фламандцем. Выходец из Фландрии, он иногда чувствовал свою чужеродность в этой стране с населяющими ее смуглыми темпераментными людьми, судьбы которых находились в его полной власти. Полиглот, в совершенстве знавший большинство диалектов своей обширной империи, на кастильском наречии он изъяснялся как иностранец. Его белокурые волосы, румяные щеки и любовь к изысканной пище – все это досталось ему в наследство от Габсбургов. Он обладал неиссякаемым запасом физической энергии, которую с удовольствием тратил на свои нескончаемые военные походы, на рыцарские турниры и на пухленьких немок.

Был он однако человеком неглупым и не тешил себя иллюзиями относительно будущего своей династии. Ему случалось впадать в глубокую меланхолию, отчасти вызванную мыслями о судьбе его потомков. В такие дни он не переставал думать о своей матери, королеве Хуане, влачившей жалкое существование в замке Алькасар-де-Сан-Хуан. Там она целыми неделями и даже месяцами ходила в одних и тех же грязных лохмотьях, не подпускала служанок к своим слипшимся, кишащим паразитами, седым волосам, что свисали длинными спутанными прядями (хотя иногда ей взбредало в голову украшать их драгоценными камнями) и оглашала высокие своды воплями о том, что убьет своего неверного супруга (умершего двадцать лет назад), если тот не перестанет изменять ей с какими-то новыми шестью любовницами. Ее прозвали ведьмой. Не будь она матерью всемогущего властелина Испании, инквизиторы уже давно сожгли бы ее на костре.

Мать императора – сумасшедшая! Такие мысли не улучшают настроения, когда в комнате за стеной с минуты на минуту должен родиться сын императора.

Кроме того, супруга императора, Изабелла, приходится ему двоюродной сестрой, и ее кровь заражена тем же пороком. Сможет ли ребенок избежать их дурной наследственности? Будет ли он здоров духом и телом?

Император чувствовал настоятельную необходимость молиться о его будущем.

– Потушите свет! Потушите свет! – закричала женщина, лежащая на постели.

Над ее изголовьем склонилась донья Леонора де Маскаренхас.

– Мы не зажигали свечей, Ваше Высочество. А окна плотно занавешены, свет через них не проникает.

Леонора, грузная португалка, убрала волосы с лица королевы и вернулась на свой стул возле постели.

– Должно быть, уже скоро, Ваше Высочество. Осталось совсем немного.

Королева Изабелла кивнула. Должно быть, уже скоро. Не могут же эти мучения длиться целую вечность! Ее губы прошептали:

– Господи, пошли мне принца. Пусть мой супруг обрадуется… пусть мой сын будет крепким и здоровым.

Ей предстояло совершить гораздо больше, чем просто родить ребенка, и она это хорошо знала. Вскоре на свет должен был появиться младенец – мальчик, в котором его отец желал видеть будущего властелина мира. Никогда Изабелла не забывала своего высокого призвания. Дочь португальского короля Эммануэля Великого, происходившая от прославленного Фердинанда Арагонского и еще более прославленной Изабеллы Кастильской, она с самого рождения была предназначена в жены мужчине, который от своего отца Филиппа унаследовал множество германских владений – Австрию, Милан, Бургундию, Голландию и Нидерланды; и все это обширное наследство вместе с испанской короной, доставшейся императору от его матери, помешанной королевы Хуаны, должно было перейти к ребенку, никак не желавшему покидать материнское чрево.

За время супружеской жизни Изабелла видела, какая глубокая меланхолия порой овладевала ее дородным супругом. В такие дни она с содроганием вспоминала о судьбе его матери, а в душе задавалась вопросом о том, насколько фанатический пыл великой Изабеллы Кастильской – бабки Карла и матери обезумевшей Хуаны – мог быть следствием порока, общего для всего их древнего рода. Ведь если Изабелла Великая и объединила Испанию, то с помощью своего супруга Фердинанда и святого старца Томаса Торквемада она также привела в действие организацию, по капле выдавливавшую кровь из всех, кто угрожал ее власти. При Изабелле инквизиция из карлика превратилась в монстра. С годами это чудовище изобретало все новые пытки, которых никто не мог избежать.

Но сейчас ей было не до таких мыслей.

Резкая боль пронзила все ее тело, лишив возможности думать о чем-либо другом. Она напряглась, сжала губы. Нельзя кричать! Негоже властелину мира появляться на свет, оглашенный стенаниями его родительницы!

Леонора, в полноте которой было что-то домашнее, успокаивающее, снова склонилась над ее изголовьем.

– Ваше Высочество… не надо терпеть. Это вам не поможет. Кричите, прошу вас. Вас не услышит никто, кроме нескольких женщин, которые любят вас и желают облегчить ваши страдания.

Длинные тонкие пальцы схватили запястье Леоноры.

– Ну, давайте же, дорогая наша. Ну… ну…

Изабелла выдохнула:

– Умру, но не закричу. Не допущу, чтобы мой сын пришел в этот мир, слыша жалобы и стоны своей матери. Леонора, он достоин более торжественного приема…

– Ваше Высочество, он не услышит. Ему нужно будет бороться за дыхание. Он не запомнит вашей слабости. Кричите, кричите! Это поможет вам поднатужиться. Дорогая, тогда роды пройдут быстрее и легче.

Однако лицо королевы уже исказила гримаса боли. Крупные капли пота выступили на лбу, но сжатые губы не испустили ни единого стона. И первым, что услышали в комнате, был плач младенца.

Леонора, не скрывая восхищения, взяла его на руки, а Изабелла откинулась на подушки, обессиленная, но счастливая. Она выполнила свой долг. У испанского трона появился наследник.

Призывно звонили колокола. На улицах и площадях толпился народ. В соборах служились благодарственные мессы. Вся Испания праздновала рождение своего будущего короля. По случаю этого торжественного события в столицу привели отборных быков. На узких подходах к главной городской арене были насмерть задавлены множество людей – очередных жертв давнего мавританского нашествия, во время которого испанцы пристрастились участвовать в излюбленном развлечении своих поработителей. Бой быков уже начался на искусственном озере. Вода в нем уже порозовела от крови, потому что матадоры в лодках старались разъярить животных, протыкая их шкуры пиками и острогами; это был новый вид состязаний, предшествовавший другим, более кровопролитным побоищам. Девушки с цветами в волосах танцевали старые испанские танцы, высоко задирая свои потрепанные юбки и выставляя напоказ обнаженные, но не совсем чистые прелести. Приближались сумерки, когда мужчины и женщины будут заниматься любовью – при свете звезд, прямо под стенами соборов и наглухо запертых жилых домов; многие останутся лежать на земле до самого утра, убитые в драке за бутылку вина или какую-нибудь соблазнительную цыганку. Уже сверкали ножи, возбужденные голоса все чаще срывались на крик. В нарастающем людском гомоне слышались и громкий смех, и бранные оклики. И все это было в честь новорожденного принца.

В самый разгар гулянья в столицу примчался запыхавшийся всадник. Его усталый вид и запыленная одежда говорили о том, что он проделал неблизкий путь и спешил сообщить какую-то важную новость. Ни на минуту не задержавшись у городских ворот, он поскакал прямо ко дворцу, но на рыночной площади его остановила толпа оборванцев.

– Какое-то известие? Что-то случилось?

– Мне нужно видеть императора. Расступитесь, а не то – пеняйте на себя!

Однако сброд, обступивший его, состоял из бродяг, кочевых цыган и мелких грабителей, промышлявших на горных дорогах. Гнев императора едва ли привел бы их в отчаяние. Они вытащили ножи и потребовали сообщить им новость, которую привез гонец. Их действия отличались той же решительностью, с какой они отнимали бы кошелек у путника, встретившегося им на узкой тропе в скалистом ущелье.

Когда всадник наконец поделился с ними своей новостью, они сначала оторопели, а затем перекрестились – все, даже самые закоренелые злодеи – и тревожно посмотрели на небо, ожидая увидеть в нем какой-нибудь знак грядущего возмездия. По прилегающим аллеям и улочкам стала расползаться гнетущая тишина.

– Пресвятая Богоматерь! – шептали мигом протрезвевшие гуляки. – Что же теперь будет? Вряд ли Господь оставит это дело безнаказанным. Святая Дева Мария, сжалься над нами!

Все были подавлены. Еще бы! Оказывается, перед самым рождением принца королевской крови, солдаты императора разграбили город Рим.

Горе им, горе! Ни Святая Богоматерь, ни сам Господь не простят такого кощунства!

Этой новости император Карл ужаснулся не меньше, чем его подданные. Услышав ее, он торопливо перекрестился. Затем пригрозил посадить гонца в чан с холодной водой и сварить на медленном огне, если привезенные им сведения не подтвердятся. Гонцу оставалось лишь покорно склонить голову и поклясться в верности своих слов.

– Ваше Высочество, это правда. Я собственными глазами видел, как все происходило.

– В такое время! – простонал император. – О Боже, в такое время!

Неудачи уже давно преследовали его. В какой-то степени он даже привык к ним. Но слыхано ли, чтобы кому-то не везло, как ему? Святой город разграблен, непорочные монашки выгнаны на римские площади и изнасилованы при всем честном народе. Вот до чего довела тупость этого безмозглого кретина, коннетабля Бурбона, чья солдатня воздерживалась от общения с маркитанками до тех пор, пока не перепилась и не полезла на городские стены. А ведь Бурбон, взбунтовавшийся против французского короля, своего бывшего соверена, считается союзником короля Испании. Следовательно, теперь вся Европа будет говорить, что вояки, совершившие ту гнусность, входили в состав императорских войск.

– И это в такое время! – повторил император. – У меня только что родился сын… вся страна желает праздновать его рождение… и вот, вместо того, чтобы вывешивать алые и золотые флаги, мы должны устлать город власяницами и посыпать пеплом! Нет, этого нельзя допустить. Пусть сегодняшняя весть останется втайне.

Но было уже поздно. С улицы все слышнее доносился ропот многочисленной толпы. Император подошел к окну и увидел людей, собравшихся перед дворцом. Почти все они в страхе глядели на небо – явно ожидали, что Божий гнев вот-вот обрушится на их землю.

Карл отпустил гонца. Ему нужно было обдумать создавшееся положение.

Оставшись один, он некоторое время стоял неподвижно, а затем вдруг лукаво улыбнулся. Папа Римский укрылся в замке Сант-Анджело и таким образом спас себе жизнь. Что ж, пусть он там и остается… пусть станет пленником императора. Нет худа без добра. Императорские войска осквернили священный город, и Небо покарает Испанию как раз тогда, когда эта страна возомнила, что Господь благословил ее, послав новорожденного принца. Увы! такое стечение обстоятельств будет крайне досадно для Испании. Но ведь нельзя забывать и того, что Папа фактически превратился в узника императора, а это уже не так плохо. Коварный Папа Медичи прежде доставлял немало беспокойств Карлу – вот и пусть теперь сам помучается. Генрих Английский склоняет Клемента расторгнуть его брак с Екатериной Арагонской. Екатерина приходится теткой императору Карлу. До сих пор ему казалось, что в угоду Генриху Клемент даст разрешение на этот развод, – однако в нынешних условиях тому придется серьезно поразмыслить, прежде чем отважиться на такой шаг. Теперь Папе предстоит спросить себя, смеет ли он унижать тетку человека, который держит его своим узником.

Карл расхохотался – зычно, как обычно смеялись все Габсбурги. И почти сразу осекся. В последнее время меланхолия покидала его все реже. Она давала знать о себе в минуты самых упоительных наслаждений, подстерегала и в радости и в горе.

Коварный Клемент стал его пленником, но священный город все-таки осквернен, от этого никуда не денешься. Отныне, говоря о разграблении Рима, люди непременно будут упоминать его имя. Пусть даже он не имеет никакого отношения к тому печальному событию.

– Святая Матерь Божья, – взмолился он с таким же пылом, какой проявляли его подданные, собравшиеся под окнами дворца, – сделай так, чтобы это не стало зловещим предзнаменованием в жизни моего сына!

Узнав о случившемся, королева велела принести младенца. Когда приказание было выполнено, она выхватила сына из рук кормилицы и порывисто прижала к себе.

Леонора, глядевшая на нее испуганными глазами, суетливо перекрестила Изабеллу. Ее губы прошептали:

– Пресвятая Дева Мария, заступись за нас. Пусть Божий гнев не падет на этого мальчика. Отведи от него беду, Святая Богоматерь, не дай случиться непоправимому.

По ее щекам текли слезы. Она не переставала думать о злодействе, совершенном в Риме.

Королева Изабелла поглаживала сына по белокурой головке и молилась. Мальчик кричал, требуя молока. Его тельце было маленьким и хрупким, и все с трепетом смотрели на него. В любой день Божий гнев мог обрушиться на них, а как же еще Господь мог их покарать, если не направив удар на этого новорожденного принца?

Однако шли неделя за неделей, и ребенок рос, как положено всякому здоровому младенцу. Постепенно на улицах Вальядолида начали поговаривать, что Господь не собирается мстить за разграбление Рима маленькому Филиппу Испанскому.




Глава вторая


Маленький белокурый мальчик вглядывался своими голубыми глазками в смуглое лицо красивой, хотя и довольно полной женщины, державшей его у себя на коленях. Он любил ее – любил ее мягкую грудь, поцелуи и ласки, которые она ему дарила. Ему нравилось лежать на пухлых, убаюкивающих руках этой женщины, вдыхать исходившие от нее запахи – вина, луковых приправ, аромат ее тела и благовоний, которыми она пользовалась, чтобы устранить эти запахи.

Втайне от всех он любил ее больше, чем кого-либо, – больше, чем мать, и гораздо больше, чем маленькую сестренку, принцессу Марию. Его мать постоянно внушала ему, что он должен быть храбрым и сильным, – для Леоноры же он был не столько принцем Филиппом, наследником испанского и имперского трона, сколько просто мальчиком. С ней ему было хорошо и уютно. Он мог поплакать, прильнув к ее теплой груди; мог рассказать ей о том, как боится всех этих строгих мужчин, которые приходили, чтобы наблюдать за ним и говорить о величии Испании, чьи огромные владения ему предстояло укрепить и умножить; мог показать синяк на ножке или порез на пальчике – тогда она охала от жалости к нему, а потом целовала ушиб или ранку, стараясь уменьшить боль. Она называла его своим маленьким храбрецом, а если он порой всхлипывал и тер глаза, то это всегда оставалось их секретом, потому что никто в мире не должен был подозревать принца Испании в такой ребяческой слабости, как слезы.

Благодаря Элеоноре, в нем смогли ужиться две различные натуры. Наедине с ней он был отзывчивым и добрым малышом Филиппом – каким бы угрюмым и молчаливым ни казался в присутствии важных испанских грандов. Ему недавно исполнилось два года, и он еще ходил в коротеньких штанишках, но все же был принцем самой могущественной христианской державы.

В последнее время ему впервые в жизни довелось испытать муки ревности. Леонора по-прежнему любила его, но теперь она не принадлежала ему одному. Он видел, как теплел взгляд Элеоноры, когда она брала на руки нового ребенка; как она смеялась от удовольствия, когда маленькая Мария хватала ее за палец. «Ты ее любишь больше, чем меня!» – иногда укорял он. Но в таких случаях ее глаза вспыхивали, и она клялась всеми святыми, что это не так. «О нет, нет!.. поверьте, я не совершу такого преступления, как измена моему принцу». – «Но я не хочу быть твоим принцем, Леонора, – отвечал он. – Я хочу быть твоим Филиппом».

Тогда Леонора обнимала его одной рукой и нежно целовала. Какие мысли зреют в этой белокурой головке? – думала она. Многие боялись, что он будет страдать слабоумием. Их опасения не оправдались. Для своего возраста он был вполне рассудителен, разве что быстрой смекалкой не отличался. А вот чем оказался слаб, так это здоровьем – хрупким, тщедушным тельцем.

«Мария еще совсем маленькая, – терпеливо объясняла она, – а такие женщины, как я, не могут не любить маленьких деток. Нас всегда трогает их беспомощность. Такие же чувства я испытывала, когда вы были ребенком. А теперь вы не только ребенок, но и принц.

И, разглядывая этих детей, Леонора мысленно сравнивала их. Мария уже сейчас проявляла темперамент. Целыми днями играла, радостно агукала – не то, что ее брат. Мария пошла в Габсбургов. За нее можно было не тревожиться. Что же касается Филиппа… вот с ним дело обстояло иначе. Его сосредоточенность доставляла удовольствие его матери и государственным мужам, но Леоноре она казалась неестественной. Ей бы хотелось видеть мальчика более жизнерадостным, более веселым и открытым, не раздумывающим сначала: а можно мне улыбнуться? никто не подсматривает? Едва ли такое поведение нормально для двухлетнего мальчика.

Да. Леонора не лгала, когда говорила, что больше любит принца. Она чувствовала, что хоть был он и мальчиком, и будущим повелителем половины мира – все равно не мог обойтись без ее любви, а как сказала сама Леонора, именно беспомощных не могут не любить такие женщины, как она.

Сейчас она обнимала его и рассказывала о том, как вот уже больше года назад, в один из апрельских дней весь блистательный мадридский двор приносил ему официальную присягу. Он слушал внимательно и серьезно, хотя этот рассказ уже не впервые звучал в ее устах.

– Это вам они приносили присягу… вам, мой маленький! Ах, как я вами гордилась! Я стояла, затаив дыхание, а из глаз у меня текли слезы. Вот, думала я, мой малыш, и все самые важные люди почтительно склоняются перед ним и целуют его маленькую ручку… пухленькие пальчики, которые столько раз трогали меня! И все придворные клялись, что признают его своим законным принцем, а когда он возмужает, то пойдут за ним даже на край земли и не щадя жизней будут служить ему.

– Вот так они и говорили? – с задумчивым видом спросил маленький мальчик. – Жалко, что я не мог понять их слов.

– Ах, что вы! Вы смотрели на них так, точно все прекрасно сознаете, но не придаете ни малейшего значения их велеречивым посулам и обещаниям.

– А я плакал, Леонора?

– Вовсе нет! Конечно, вы очень устали от них, да к тому же вас раздражал блеск такого огромного количества бриллиантов на их камзолах… Но держались вы превосходно, уверяю вас! Вы помнили, что вашему великому отцу не хотелось видеть вас плачущим.

– А он был там? Да, Леонора?

– О да – и был, и смотрел на вас так, будто дорожит вами больше, чем всеми своими титулами и владениями.

– А моя мать?

– И она тоже.

– Они очень любят меня, Леонора.

– Разумеется, мой маленький. И не только они! В тот день вы, должно быть, слышали, как кричали люди на улицах. Да, вы не могли их не слышать.

– Но я ведь был еще маленьким, Леонора.

– Все равно. И все равно не плакали. Вы лежали и смотрели на нас своими спокойными голубыми глазами… Ах, вот таким и должен быть настоящий принц!

– А что кричали люди на улицах?

– Как что? «Да здравствует принц. Да здравствует Филипп». А потом жгли фейерверки и затевали бои быков. Было много песен и танцев – давно уже наш город не видал такого веселья… Тот праздник продолжался несколько дней и ночей. И все это было устроено в вашу честь.

– Они правда любят меня, Леонора?

– Правда, любимый.

– Но, Леонора, они ведь любят меня как принца. А ты любишь меня самого – твоего Филиппа.

Он обвил ручонками ее шею и прильнул к груди – не хотел, чтобы она угадала его мысли. Ему нравилось быть принцем. Но лучше всего на свете было оставаться ее маленьким Филиппом.

Мать тоже его любила – но ему хотелось бы не знать всего, из чего складывались ее материнские чувства. Он желал бы не знать, что она любила его, в частности, потому, что он родился мальчиком и не умер – как ожидали все вокруг, – и теперь всегда напоминал ей о том, что она с честью выполнила свой долг перед страной и мужем. Разумеется, она любила его и как своего ребенка, но это не было той простой и чистой любовью, о которой он втайне мечтал.

В отличие от Леоноры, она никогда не баловала его лаской. Встречаясь с ней, он всегда должен был становиться на колени и целовать край ее мантии. Ему приходилось помнить, что дворцовые церемонии были важнее любви – как материнской, так и сыновней.

Она часто говорила о его великом предназначении.

«Ты – принц Испании, никогда не забывай об этом. Даже если у тебя появятся братья, все равно ты будешь наследником короны. Ты обязан больше, чем кто-либо, походить на своего отца».

– Ваше Высочество, почему я никогда не вижу его? – однажды спросил он.

– Потому что он сейчас далеко. Твой отец не только король Испании – он еще и император почти всего остального мира. Это значит, что он не может подолгу оставаться на одном месте. Ему нужно защищать границы империи.

– Ваше Высочество, а почему мой отец владеет почти всеми землями мира?

– Потому что он унаследовал их – как и ты в свое время получишь в наследство все эти владения. Они перешли к нему от его отца и матери. А его отца звали Филиппом – как и тебя.

Мальчику это понравилось. Он захотел побольше узнать о том, другом Филиппе.

– Его звали Филиппом Красивым – он был удивительно хорош собой. Статный, мужественный – многие любили его. Твоя бабка его обожала…

Внезапно она осеклась. Маленький Филипп пытливо посмотрел на мать. Он уже не раз замечал, что взрослые предпочитали не говорить с ним об умалишенной Хуане. Теперь ему хотелось разузнать что-нибудь о тайне, окружающей ее – королеву, от которой его отцу досталась испанская корона. Однако Филипп не стал расспрашивать напрямую. Он уже понимал, что в иных разговорах лучше задавать косвенные вопросы.

– А Филипп Красивый умер, правда?

– Да, и уже давно.

– А моя бабушка… она тоже умерла?

Последовало некоторое замешательство, не укрывшееся от его внимания.

– Да, сынок. Она умерла.

Вот именно, подумала Изабелла, умерла для всего мира. И теперь влачит свое странное существование в далеком замке Алькасар-де-Сан-Хуан, окруженная бывшими слугами, которые уже давно превратились в тюремщиков. Доживает свои жалкие дни, то зажигаясь безумным весельем, то впадая в глубокую меланхолию.

Маленький мальчик не отводил глаз от материнского лица. Он знал, что когда-нибудь выяснит загадку своей бабушки, чье имя оказывало такое странное воздействие на всех, кто произносил его.

– Пожалуйста, расскажите о тех войнах, которые ведет мой отец.

– У твоего отца очень много врагов, сынок. Видишь ли, чем богаче король и император, чем больше у него прав на его владения, тем больше людей завидуют ему. От своего отца – Филиппа, твоего тезки – он унаследовал Австрию, а это значит, что теперь ему приходится постоянно воевать с германскими принцами, которые пытаются отнять у него эту землю. От твоего деда твой отец получил в наследство герцогство Бургундию, как и Милан. Но обстоятельства сложились так, что Францией сейчас правит один злой король, который хочет отобрать их. Поэтому твоему отцу приходится сражаться как с дерзкими германскими принцами, так и с бесчестным французским монархом.

– Но ведь мой отец всегда побеждает.

– Да, твой отец всегда побеждает.

Мальчик чуть заметно поморщил переносицу.

– Почему же он не убьет этих дерзких принцев и этого злого короля? Ведь тогда ему не придется сражаться с ними, и он сможет быть с нами.

– Французского короля он однажды взял в плен и привез в Мадрид. Но короли никогда не убивают королей. Они приходят к какому-нибудь соглашению. Твой отец пытался заключить с Францией мир, который устроил бы их обоих. Но французский король не пожелал подписывать мирный договор – и тогда вернулся во Францию, а его маленькие сыновья стали пленниками твоего отца.

Изабелла улыбнулась. Ее позабавило явное желание сына услышать еще что-нибудь об этих французских принцах.

– Да, – добавила она, – маленькие Франциск и Генрих приехали в Мадрид, чтобы занять в темнице место их отца.

– Ваше Высочество, – стараясь скрыть волнение, тихо произнес Филипп, – а если бы мой отец попал в плен к французскому королю, он бы тоже отправил меня во Францию, чтобы я остался там вместо него?

Это был один из тех моментов, когда в нем обнаруживалась вся его детская несмышленость. Мать с изумлением посмотрела на него.

– Твой отец никогда и ни к кому не попал бы в плен. Во всем мире нет более могущественного правителя, чем он.

Мальчик густо покраснел. Надо же допустить такую непростительную ошибку!

Теперь он уже не мог расспросить о двух маленьких французах, побывавших в плену у его отца. Он знал, что его тетя Элеонора стала их мачехой. Ему было интересно, спрашивали ли они ее – сестру его отца – об их родителе.

Видя его отчаяние, Изабелла несколько смягчилась.

– Твоему отцу досаждает не только король Франции, – сказала она. – На свете существует еще и злой английский король.

Филипп кивнул. Об этом монархе он уже кое-что слышал. Его отец не доверял королю Англии, который доставлял ему множество неприятностей, плохо обращаясь с другой теткой Филиппа, королевой Катариной.

– Когда-нибудь, сын мой, все эти заботы лягут на твои плечи. Да, когда-нибудь… и к тому времени ты должен стать таким же сильным и бесстрашным, как твой отец.

Он и это знал. Их разговоры всегда сводились к этой теме. Ему еще не исполнилось и трех лет, а он уже должен был задумываться о своем будущем наследстве. И все же он не мог понять, почему его отец, если он всегда и всех побеждает, не положит конец этой затянувшейся борьбе с другими королями. Почему не расправится со всеми врагами и не установит вечный мир с соседями? Филипп молчал – ему предстояло еще многое понять в этой жизни.

– Сейчас я расскажу тебе кое-какую историю, – поучительным тоном произнесла его мать. – Не так давно жил на земле один очень плохой человек. Он был монахом, а это значит, что ему полагалось творить добро. Но однажды в него вселился дьявол, и тогда он, этот монах, решил разрушить нашу святую католическую церковь. Филипп, тебе известно имя этого монаха?

Историю о самом плохом человеке в мире ему рассказывали чуть ли не с колыбели. Он знал ее наизусть, а потому с готовностью ответил:

– Мартин Лютер.

Она осталась довольна им.

– А кого он наплодил во всем мире?

Это слово давалось ему с трудом. Но он помнил его и постарался выговорить без ошибки:

– Еретиков.

Она погладила его по головке.

– Да, мой мальчик, этот плохой монах ходил по земле и творил зло до тех пор, пока оно не распространилось по всей Германии, Голландии… Нидерландам. Простые люди слушали его и думали, что он говорил правду, а потом сами начинали порочить нашу веру. Тебе предстоит наказать всех этих еретиков. Ты должен будешь очистить от них весь наш мир, как твои дед и бабка изгнали их из Гранады. Победить ересь нелегко, но к тому времени к тебе перейдет вся сила твоего отца, и на твоей стороне будет все могущество святой инквизиции.

Он улыбнулся, хотя и чувствовал усталость. Разговор о будущем утомил его, сейчас ему хотелось заняться чем-нибудь более приятным. Он не отказался бы немного поиграть, но играть было не с кем, не считая его маленькой сестренки Марии, – а разве мог такой серьезный мальчик забавляться с младенцем?

Поэтому он продолжал слушать свою мать, которая говорила о великих задачах, стоявших перед ним.

Ему исполнилось четыре года – он больше не имел права быть ребенком.

С ним подолгу и очень серьезно говорили о предстоявшей поездке в Авилу.

– Помни, – наставляла его мать, – все будут смотреть только на тебя. Это – важное испытание! Когда ты поедешь по городу, люди будут выкрикивать твое имя. Они будут думать: вот он, наш принц. Вот мальчик, рожденный стать королем и императором. Ты должен не показать ни малейшего страха. Тебе нужно держаться спокойно… с достоинством и гордостью за свое положение. Ах, как жаль, что там не будет твоего отца!

Отец, король, император… Для него это были не более, чем слова. Он даже не помнил, как выглядит этот человек. Отец представлялся ему гигантом, возвышающимся над всеми остальными людьми, распространяющим ослепительное сияние вокруг себя – храбрым, красивым, сильным, – самым великим человеком в мире. Мысли о нем пугали Филиппа, потому что от него постоянно требовали, чтобы он вырос таким, как его отец. Было ли это возможно? Он не отличался ни высоким ростом, ни крепким телосложением – был маленьким и щуплым, даже для своих лет. Порой он не проявлял и достаточного ума, задавал много лишних вопросов.

Ему хотелось бы больше походить на сестру. Той было уже три годика. Она часто и звонко смеялась, иногда без всякой причины, и никогда не задавалась вопросом: а правильно ли я делаю, что смеюсь? Взрослые любили ее. Ей тоже было уготовлено великое будущее, но если она и понимала это, то не придавала значения. Своим беззаботным веселым нравом Мария очаровывала всех, кто видел ее. «Габсбургская порода, – говорили они. – Вся в деда пошла». Ее дедом был тот самый Филипп Красивый, супруг женщины, чье имя произносилось шепотом и чью таинственную историю маленький Филипп никак не мог разгадать.

– Леонора, – однажды спросил он, – а зачем мне ехать в Авилу?

– Чтобы стать взрослым, чадо мое. В Авиле состоится церемония, после которой вы сможете носить мужскую одежду.

– Знаю – потом я уже не буду ходить в коротких штанишках. Но почему эту церемонию нельзя провести здесь?

– Ах, мой дорогой Филипп, вы ведь не простой мальчик, а принц. Многие люди желают увидеть вас. Они хотят сказать: «Он растет, наш будущий повелитель. Теперь он уже не ребенок.». Поэтому им хочется увидеть, как будет проходить церемония. Поверьте, они не успокоятся, пока не увидят ее.

Филипп задрожал. Он терпеть не мог церемоний. И ему было страшно даже подумать о том, что он поедет через весь город верхом на своем маленьком муле, а люди будут смотреть на него и выкрикивать его имя. Он всегда боялся, что они останутся недовольны им – если каким-нибудь образом вызовут у него смех или слезы. Тогда всюду пойдут дурные слухи, и он будет навеки опозорен.

И вот, в один из летних дней они покинули Вальядолид и направились на юг.

Филипп ехал верхом на муле, богато украшенном золотом и драгоценными камнями. Филиппа окружали телохранители, наиболее почитаемые монахи и те знатные придворные, которые не участвовали в военных походах его отца. Следом, на носилках с бархатными балдахинами держали путь королева и ее служанки; среди них была и Леонора с маленькой Марией на руках. Вот бы родиться девочкой, а не наследником испанской короны! – думал Филипп. Эта мысль была совершенно невежественной, и он никому не сознался бы в ней, как и в других своих грехах. Но, с другой стороны, могла ли она не прийти ему в голову, когда они проезжали мимо убогих крестьянских лачуг и каждый крестьянин выходил взглянуть на него, провожая своим странным, долгим взглядом. Иногда он чувствовал, что они готовы выхватить из-под него усеянное драгоценностями седло, потому что им не хватает даже самой обычной пищи и вид чужой роскоши сводит их с ума. Он не мог избавиться от страха перед ними, а это было неправильно, поскольку принц не должен ничего бояться. Он жалел их, и это тоже было недопустимо, ведь принцу нельзя чувствовать ничего, кроме необходимости охранять свое высокое положение.

Рядом с ним ехал подросток – смуглый португалец с гладко зализанными волосами. Филиппа тянуло к нему, потому что у того было веселое выражение лица, а живые черные глаза не теряли достоинства при встрече со взглядом принца. Он держался вежливо, но без заискивания. Филипп спросил, как его зовут.

– Рай Гомес да Сильва, Ваше Высочество.

Он был чистокровным португальцем. Филипп это сразу понял.

– Будь рядом со мной, – сказал Филипп. Рай Гомес ответил:

– Вы очень любезны, Ваше Высочество.

В его глазах вспыхнули озорные огоньки. Казалось, он добродушно подтрунивал над тем, что такого маленького мальчика называют Вашим Высочеством.

У него был смышленый вид. Сколько ему лет? – подумал Филипп. Может быть, тринадцать. Или даже четырнадцать. Почти совсем большой – хороший, очень хороший возраст. Еще не совсем взрослый, но уже достаточно освоившийся в этом мире, чтобы забыть те препятствия на пути к отрочеству, которые так осложняют жизнь Филиппа.

– Смотри, какие голубые горы! – сказал Филипп. – Вон там вдалеке.

– До них еще несколько миль, Ваше Высочество. Когда мы к ним подъедем, наше путешествие будет почти окончено.

Филипп с некоторым замешательством взглянул на подростка. Ему хотелось спросить, что это за горы, но он не должен был показывать своей неосведомленности.

Рай как будто прочитал его мысли.

– Это Сьерра де Гвадаррама, мой принц.

– Ах, да, – торопливо кивнул Филипп. – Сьерра де Гвадаррама.

– Мы приближаемся к ним, а кажется, что они все дальше отступают от нас, – сказал подросток. – Вот так и многое в жизни, Ваше Высочество.

То есть как это? – про себя удивился Филипп. Как это может казаться, что какая-то вещь отдаляется, когда на самом деле она становится ближе? Но он не смел задавать таких вопросов. Слишком уж хорошо ему было известно, что даже в пустяках принц не должен проявлять невежества. Он с достоинством отвернулся и высоко поднял голову, но, когда быстро оглянулся, подросток с прежней улыбкой смотрел на него.

Город Авила был выстроен на небольшом горном плато. Взбираясь на него, они все чаще видели горожан, вышедших им навстречу. Впереди их длинной процессии шли нарядно одетые флагоносцы, костюмы придворной, знати сияли драгоценными камнями и золотыми украшениями, но простолюдины, хоть и были непривычны к такой роскоши, не сводили глаз с утомленного нелегкой дорогой четырехлетнего мальчика. Уставший от долгих часов, проведенных в седле его маленького мула, и мечтавший о мягких ласковых руках доньи Леоноры, он сидел очень прямо и изредка кланялся, отвечая на приветствия жителей Авилы. А те не переставали выкрикивать его имя, и ни один из них не догадывался, как он обессилел и как боялся их.

Перед церемонией двор расположился на отдых. Тогда-то Филипп и подружился с Раем Гомесом да Сильва.

За свои четыре года Филипп еще никогда не заводил таких интересных и полезных знакомств. Рай был прирожденным дипломатом. Он взял на себя заботы по опеке принца, хотя и ни разу не позволил заподозрить, что делал это сознательно.

А какие увлекательные истории он рассказывал! Таких замечательных историй Леонора даже и не слышала. Вернувшись в Вальядолид, Филипп уже сам занимал ее рассказами о великих странствиях и приключениях. Ему часто приходило в голову спросить, может ли Рай остаться с ним во дворце. Мысль о разлуке с другом приводила его в отчаяние. Разумеется, если бы им пришлось расстаться, он постарался бы не показать своего горя – но как же неистово молился о том, чтобы этого не случилось! Порой ему хотелось вознести Богу молитву, стоя рядом с надгробной плитой Томаса Торквемада или возле урны с мощами святого Фомы Аквинского. Иной раз он уже собирался пойти в собор Сан-Висенте, чтобы там поведать Небу о своих страданиях. Ему казалось, что святой Висент, принявший на земле такую мученическую смерть, непременно услышит его голос и заступится за него.

Правда, ни королева, ни Леонора пока не препятствовали визитам Рая. Занятые множеством своих дел, они даже радовались их совместному времяпровождению. Леонора с утра до вечера была занята шумной и требовательной малюткой Марией, а королева с головой ушла в обычные дворцовые хлопоты – принимала послов, ходила на могилы святых и мучеников, раздавала подачки нищим, собиравшимся у ворот дворца, и благословляла разносчиков питьевой воды, которые каждый полдень гнали своих перегруженных мулов по узким улочкам города.

В Авиле Раю разрешали приходить в покои принца, омывать ему ноги и помогать одеваться. Во время всех этих процедур он не переставал разговаривать, и его речь была яркой и экспрессивной.

– Ваше Высочество, вы видели огромные валуны вдоль дороги, по которой мы проезжали?

– Да, – сказал Филипп. – Конечно, видел.

– А знаете, что это такое?

– Валуны, – произнес Филипп спокойно, хотя и с долей недоумения в голосе. Послушать Рая, так на свете все было не тем, чем казалось с первого взгляда.

– Это только так кажется, – подойдя ближе и внимательно посмотрев на принца, сказал Рай. – На самом деле это слезы Христа.

Он даже отступил назад, чтобы понаблюдать за эффектом, который его слова произвели на принца. У того учащенно забилось сердце, но лицо осталось бесстрастным. Глаза выжидательно смотрели на Рая.

– Он жил в Испании… вот здесь, в Авиле. Бродил по горам и долинам, а когда наконец исходил вдоль и поперек всю нашу бедную землю… такую иссушенную зноем, что на ней ничего не растет, то горько заплакал. Он шел, а слезы падали на дорогу и превращались в камни.

– Лучше бы они превратились в реку, – с серьезным видом сказал маленький принц. – Какая польза от тех валунов, если они только затрудняют движение по дороге?

Вместо ответа Рай громко расхохотался. Филипп задумался – стоило ли ему потребовать объяснения этого смеха? Он решил промолчать. Филипп был принцем, но знал, что у всякой дружбы есть свой этикет. Никто, даже принц, не смеет приказывать другу.

– А может быть, Иисус и не ходил по той дороге, – отсмеявшись, проговорил Рай. – Иначе бы Он, уж конечно, не принес дополнительных трудностей на нашу многострадальную землю.

– Мы будем молиться о чуде, – сказал Филипп. – Хорошо бы превратить те валуны в воду. Моему отцу, вероятно, удалось бы это сделать.

Однажды они заговорили о Сиде. До тех пор Филипп не слышал об этом герое; в его жизни был только один герой – его отец.

– Как! – воскликнул Рай. – Ваше Высочество ничего не знает о Сиде?

Его черные глаза засияли. Если Филипп преклонялся перед своим отцом, то для Рая не существовало более великого героя, чем Сид.

Улыбнувшись, он добавил:

– У нас с ним одинаковые имена. Его звали Рай Диас де Бивар, хотя по-настоящему он – Родриго. А позже ему дали прозвище Сид Кампеадор, что в переводе с арабского означает «Несокрушимый Воин». Он освободил Испанию от неверных.

Брови принца сдвинулись к переносице. На лице отразились задумчивость и недоумение.

– Это сделали мой великий дед и моя великая бабка, – надменным тоном произнес он.

– Разумеется, – поспешно согласился Рай. – Но Сид первым добился успеха в борьбе с нашими врагами. Он жил очень давно… задолго до великих Фердинанда и Изабеллы.

– А когда он жил?

– Давным-давно… больше, чем два столетия назад. В те времена все испанцы сражались за свое будущее. А когда ваши дед и бабка поженились, они объединили Кастилию и Арагон – с той поры наша страна и стала по-настоящему великой.

Загадка благополучно разрешилась. Это была история, которой Филиппа учили чуть ли не с пеленок. Но Рай знал очень много рассказов о Сиде. Он часами говорил о любви своего героя к прекрасной донье Ксимене и о том, как Сиду пришлось выдержать несколько кровопролитных поединков, чтобы завоевать ее; говорил о том, как она его любила и как разбито было ее сердце, когда он должен был покинуть свою возлюбленную и отправиться на войну с неверными. От Рая Филипп перенял молитву:



«Tu que atodos guias, vala myo Cid el Campeador».



Этими словами он мог бы молиться и за своего отца. «О заступник рода человеческого, не покидай моего воина и повелителя». Но его отец не нуждался в подобных молитвах, поскольку даже Сид в глазах Бога не был так важен, как император Карл.

Однажды Рай стал рассказывать об уме и хитрости Сида – о том, как, желая собрать деньги для своих солдат, тот велел заполнить песком и камнями несколько пустых сундуков; эти сундуки он отвез испанским евреям и сказал, что в них лежат сокровища, которые ему удалось захватить у мавров; их же он и предложил евреям в залог за необходимую сумму денег. Принц слушал с серьезным видом. Ему казалось, что песок и камни ни для кого не могут представлять большой ценности, но он ничем не выразил своего недоумения. На его месте так поступила бы Мария – он же молча ожидал продолжения рассказа.

Оказалось, что глупые евреи одолжили деньги, не открывая надежно запертых сундуков. Впрочем, они и не смели открыть их – знали, что Сид рассердится, если они позволят себе усомниться в его словах. И вот… тот получил нужные ему деньги, а евреям достались сундуки с никчемными камнями и песком.

Недоумение Филиппа сменилось озадаченностью. Он воскликнул:

– Но… как же Сиду удалось сохранить эти деньги, если он ничего не дал им взамен?

– Он уехал с их деньгами, и когда они все-таки открыли сундуки, то уже ничего не могли поделать.

– Но ведь это же самое настоящее воровство! – возмутился принц. – Он нарушил библейскую заповедь!

Рай изумленно вытаращил на него свои черные, озорные глаза.

– Видимо, я забыл кое-что объяснить вам, Ваше Высочество. Это были евреи… а евреи сами не признают нашей веры.

– Значит, они… еретики? – неуверенно спросил Филипп.

– Еретики и неверные, Ваше Высочество, это одно и то же. Их нужно убивать… пытать, сжигать на кострах… Таков вердикт святой церкви.

Филипп облегченно вздохнул. Все обернулось как нельзя лучше. Итак, честь великого Сида спасена. Да, он украл – но украл у евреев.

И все-таки Писание не говорило: «Не укради… ни у кого, кроме евреев, еретиков и неверных». Он не понимал, почему там не было таких или каких-нибудь похожих слов. Что ж, когда-нибудь он это выяснит.

Рай помог Филиппу снять ночную рубашку. Оставшись без одежды, мальчик смутился. Его тело было слишком худым и бледным. Это стало особенно заметно сейчас – когда он стоял перед рослым и крепким Раем. Филипп почувствовал себя совсем маленьким и беззащитным.

Он сказал:

– Помоги мне одеть мой новый костюм… Честно говоря, я не хочу раздеваться, когда столько много людей будет смотреть на меня.

– Увы, – улыбнулся Рай, – сия чаша не минует ни одного принца, который собирается стать королем.

– Но стоять голым… перед ними всеми! Рай засмеялся.

– Не думайте об этом, Ваше Высочество. Стоите же вы передо мной? Ну а там будет всего лишь несколько сотен глаз вместо двух, вот и все.

– Но… – начал Филипп.

– Вы даже не успеете испугаться, – заверил его Рай. – А когда вас облачат в мужскую одежду, вы сделаете первый шаг на пути к возмужанию.

Филипп промолчал. Он думал о Сиде – то сражавшимся за женщину, которую хотел взять в жены, то дурачившим евреев, которых заставлял довольствоваться сундуками с обыкновенным песком вместо сокровищ. У него появилась мысль, что иным людям от рождения дано совершать великие и славные деяния, тогда как остальным приходится держать при себе все свои страхи и радости, постепенно обучаясь искусству быть не теми, кем они желали бы стать, а такими, какими их должны видеть окружающие.

Наконец в один из жарких июльских дней весь двор выехал в монастырь Святой Анны, где должна была состояться церемония.

В середине процессии ехали королева, ее сын и маленькая дочь. Их окружали солдаты королевской гвардии, без которых принц никогда не покидал пределов дворца. Впереди шествовали монахи и знатные придворные. У тех и других был торжественный церемонный вид.

Вдоль дороги толпилось множество людей. И вновь все глаза были устремлены на Филиппа. Он чувствовал себя маленьким и ничтожным – не таким, каким привык себя считать, находясь в своих дворцовых покоях. Ему очень хотелось поскорей вырасти, стать большим и сильным, как Рай.

Впрочем, Рай ехал рядом с ним. В какой-то мере это придавало ему храбрости. Филипп не смотрел на своего друга, но постоянно ощущал его присутствие. Он то и дело вспоминал слова, которыми тот ободрял его: «Там будет всего лишь несколько сотен глаз вместо двух, вот и все».

Когда процессия приблизилась к монастырю, вперед выехала королева со своей свитой. Завидев ее, монашка, поджидавшая у ворот, громко спросила:

– Кто желает переступить порог нашей обители? Вместо королевы ответила Леонора.

– Донья Изабелла, королева и императрица, а с ней ее отпрыски, Филипп и Мария.

Монашка тотчас поклонилась, и кованые ворота медленно отворились.

В монастыре было тихо и холодно. Филипп со страхом ждал того момента, когда ему придется раздеваться. Он знал, что если ему вдруг станет зябко, то это нужно будет скрыть от посторонних. Ведь если он задрожит, то что же подумают люди о человеке, которому суждено править ими? Нет, он не имеет права на такую слабость.

Вперед вышла настоятельница, молча поклонилась королеве. Когда ей представили Филиппа, она опустилась на колени перед ним, и ее серые глаза, бесстрастно смотревшие из-под капюшона, оказались на уровне его лица.

Затем они прошли в большую залу, где для них была приготовлена обильная трапеза. Филипп сел во главе стола, по правую руку от королевы. Мария, сидевшая рядом с Леонорой, явно не осознавала всей серьезности сегодняшнего события.

– Филипп! – окликнула она его. – Посмотри-ка на меня!

Филипп даже глазом не повел. Мог ли он, наследник императорского трона, обращать внимание на фривольные выходки маленькой, беззаботной девочки, которая никогда не поймет, что такое испанское достоинство и испанская величавость? Леонора снисходительно улыбнулась. В другое время все заговорили бы: «Ах, она вся пошла в Габсбургов. Чего же вы от нее хотите?» Да? Что ж, он тоже хотел бы пойти в Габсбургов. В конце концов, у него с Марией один и тот же отец. Но Филипп родился принцем, а принц, которому предстоит однажды стать королем Испании, должен быть испанцем до мозга костей. И хотя его отец Габсбург, народ Испании желает, чтобы ими правил испанец, а не кто-нибудь иной. Поэтому у Филиппа нет выбора. Он должен быть спокойным и невозмутимым – таким, каким его желают видеть другие.

В любом случае, он хотел сохранить выдержку и хладнокровие сейчас, когда им все больше овладевало чувство страха. Это была его первая большая публичная церемония, и ее устроили специально для него. Если бы не Филипп, все эти суровые взрослые люди не приехали бы в монастырь Святой Анны. И Филипп не имел права делать ничего такого, что не оправдало бы их ожиданий.

Наконец с трапезой было покончено, они вышли из-за стола. Мать взяла его за руку и повела по длинным холодным коридорам. Теперь он особенно отчетливо ощущал их холод – потому что знал, что скоро с него снимут всю одежду. Филипп чувствовал, что не сможет не задрожать. Не сможет повести себя настоящим мужчиной. Он будет дрожать от холода и страха, взрослые станут презирать его, и… и об этом услышит его отец.

Они вошли в часовню – вероятно, самую холодную в мире. Там Изабелла помогла ему взойти на небольшой помост и отошла в сторону. К Филиппу приблизились монахини. Ему не нравились их длинные черные рясы и бледные, бесстрастные лица, наполовину скрытые капюшонами – они были похожи на видения из какого-то ночного кошмара.

У него застучали зубы. Он молился, обращаясь то к Святой Деве, то к святым, то к Сиду: «Помогите мне стать таким, как Сид… и как мой отец».

Монахини касались его своими холодными руками; молча снимали с него одежду; аккуратно разглаживали ее и складывали рядом. Вскоре он остался голым, даже без нижнего белья – щупленький, с белой кожей, перед множеством смуглых взрослых людей.

Он знал, что где-то в этой толпе стояла и Леонора. Внезапно ему захотелось отыскать ее взглядом, подбежать к ней и, уткнувшись лицом в ее мягкую грудь, заплакать, умоляя увести его куда-нибудь подальше от всех этих чужих глаз и вернуть ему прежнюю одежду.

Он потупился и принялся разглядывать пальчики своих худеньких ножек. Никто не должен был догадаться, каких трудов ему стоило сдержать слезы, заставить не дрожать это непослушное тщедушное тельце.

Прошло всего несколько минут, а ему они показались целой вечностью. Но вот чьи-то холодные руки вновь прикоснулись к его обнаженной коже, стали осторожно напяливать нижнюю сорочку. Его поворачивали то в одну сторону, то в другую. На ноги натянули облегающие чулки, поверх надели бриджи – такие, какие носят мужчины. Руки просунули в рукава бархатного камзола, на голову бережно водрузили украшенный пером берет. Он безучастно наблюдал за тем, как белые пальцы монахинь пристегнули к его поясу маленький инкрустированный драгоценными камнями кинжал. От усталости у него ломило в суставах, и все-таки он держался прямо, не позволяя себе расслабиться и все время чувствуя на себе взгляды чужих людей.

Когда Филипп поднял глаза, все вокруг улыбались. Взрослые поздравляли его и друг друга. Они были довольны увиденным – их принц оправдал возложенные на него надежды. Он вел себя так, как и подобает истинному испанцу и будущему властелину христианского мира.

Через три года в жизни Филиппа произошло еще одно большое событие.

Однажды утром во дворец прискакал гонец. Он привез известие о том, что к столице Кастилии приближается испанская армия во главе с императором Карлом.

Несколько дней пролетели, как один миг. И вот наступил тот навсегда запомнившийся Филиппу час, когда он вместе с матерью и маленькой сестренкой вошел в богато украшенный тронный зал и увидел высокого полного мужчину, окруженного многочисленной свитой в роскошных нарядах.

Онемев от волнения, Филипп опустился на колени. То же самое сделали королева Изабелла и маленькая Мария.

Мужчина внимательно посмотрел на него.

– Сын мой! – воскликнул он. – Филипп!

Затем он подошел к мальчику и, видя, что тот продолжал стоять на коленях, радостно добавил:

– Ну, дай же мне взглянуть на тебя! Так, значит, вот ты какой, мой сын? Ведь ты Филипп, да?

Король громко захохотал – как-никак, он был Габсбургом и при желании мог пренебречь испанской церемонностью, – а затем обхватил сына обеими руками и, порывисто подняв с пола, крепко прижал к груди.

Так он держал его довольно долго, но наконец поставил на ноги, и тогда к нему подошла королева с Марией. Марии уже исполнилось шесть лет, а в таком возрасте детям положено соблюдать этикет, однако сейчас ей было не до приличий. Она бросилась на шею отцу, обвила его своими маленькими ручками и не отпускала до тех пор, пока мать не одернула ее. Погладив ее белокурые вьющиеся волосы, император встретился глазами с Филиппом и одобрительно улыбнулся – понял, что его сын может стать как раз тем правителем, которого полюбит народ этой чужой страны.

Между тем в городе уже начались торжества и праздничное веселье. С улицы доносился радостный гул толпы. Через некоторое время Филипп вместе с отцом вышел на балкон, под которым собрались тысячи горожан, дружным скандированием выражавшие свою преданность императорскому престолу. А когда они стали кричать, что не видят маленького принца, отец поднял его высоко над собой, и толпа взревела от восторга.

Вечером было устроено грандиозное пиршество, и хотя император не переставал смеяться и разговаривать с придворными дамами, Филипп то и дело чувствовал на себе его внимательные взгляды. Филипп сохранял спокойствие; молчал, если его ни о чем не спрашивали.

Когда слуги стали укладывать его в постель, в спальню пришел отец. Встав у постели, он взглянул на сына.

– Завтра мы с тобой кое о чем поговорим, – вздохнул он. – Нам нужно многое сказать друг другу.

Филипп хотел было подняться – знал, что ему не следовало лежать в присутствии отца, – но Карл, бережно уложив его обратно в постель, с улыбкой проговорил:

– Не надо церемоний, мы ведь одни. Иногда мы можем побыть просто отцом и сыном. Из тебя, я вижу, сделали настоящего испанского гранда.

– Вы бы этого не хотели, сир?

Карл потупился, а затем легонько сдавил хрупкое плечо сына.

– Ты и не представляешь, как мне приятно видеть тебя. А теперь спи. Завтра нам с тобой предстоит очень серьезный разговор.


* * *

Карл был доволен – оказалось, что его сын неплохо разбирался в сложных перипетиях отцовских походов к границам испанского доминиона. Кроме того, он сразу понял, что если Филипп и не преуспеет в науках, то его проницательный ум с лихвой возместит этот недостаток.

Карл уже начал уставать от военной карьеры. Он не преминул сказать об этом Филиппу.

– Много, много раз я мечтал вернуться к своей семье. Поскорей вырастай, мой сын, – армии нужен более молодой командующий, чем твой отец. Да и в государственных делах не помешает свежий взгляд или даже новая политика.

Когда он усадил мальчика к себе на колени, Филипп не мог не поразиться такой фамильярности, но сейчас они были одни, и поэтому Карл рассмеялся над чопорностью своего сына.

– Сын мой, не нужно всегда казаться таким церемонным. Будь самим собой. Улыбайся. Веселись, пей, наслаждайся изысканными яствами. Хорошие блюда… доброе вино… все это – настоящие, невыдуманные блага нашей жизни, и, поверь, ничто другое не может сравниться с ними. Разумеется, ими пользуются не только великие правители – но ведь это не значит, что мы должны их избегать. Хочешь, открою тебе один секрет? Больше всего на свете я ценю радости семейной жизни. Вот, например… Мне бы очень хотелось, чтобы у тебя и Марии было много братьев и сестер. Но если мужчина всегда находится за границей, то как же у него будет много детей… законнорожденных, признанных народом и Богом? Это невозможно. А когда у императора есть такой чудесный сын, как ты, то его долг состоит в том, чтобы сохранять и приумножать свои владения. Долг! В жизни правителей нет большего проклятия, чем постоянные мысли о нем! Знаешь, что бы я сделал, если бы у меня была свобода выбора? Нет, ни за что не догадаешься. Я бы стал монахом и весь остаток своих дней молил Бога спасти мою душу и души многих других людей – потому что бездомный солдат не может не совершать грехов. Ах, перед тобой стоит великая задача! Я уже вижу грядущую славу Испании. Мы превратили ее в процветающую страну. Думал ли кто-нибудь, что это нам удастся? Сплотить воедино всю эту страну… Андалузию… Арагон… Новую Кастилию… Старую Кастилию… всю! Со всеми ее бесплодными равнинами, непреодолимыми горами и стремительными реками! Понимаешь ли ты, как много уже сделано? Или ты еще слишком молод? Гм, ты производишь хорошее впечатление, кажешься умным, смышленым мальчиком. В самом ли деле ты так умен, сын мой, или просто знаешь, когда нужно держать язык за зубами? Но может быть, в том-то и заключается настоящая мудрость? Да, пожалуй, ты научился молчать. И теперь можешь сказать: «А вот вы, отец, лишены такого дара». – Карл громко расхохотался. – Это верно, природа меня им не наградила. Но как же мне не быть многословным, когда я встретил своего сына… моего дона Филиппа, принца и наследника Испании? Я часто думал об этой нашей встрече. Думал, что скажу тебе, какими советами помогу встать на ноги. Я хочу, чтобы ты учился на ошибках, которые допустил твой отец.

– Сир, вы не допустили никаких ошибок. Карл рассмеялся еще громче, чем прежде.

– Так тебе говорили, да? Браво, браво! Но, надеюсь, ты достаточно умен, чтобы не слушать всех этих сказок. Тебе предстоит выполнить огромную задачу, сын мой, и ты справишься с ней, как никто другой, если будешь читать мысли людей, если будешь понимать тайное значение их льстивых улыбок и лживых похвал. В своей жизни я потерпел много, очень много поражений. Я совершил множество ошибок, и ты не обратишь их себе на пользу, если вслед за моими придворными будешь называть их победами. О да, перед всеми остальными мы будем выдавать их за величайшие подвиги на свете, но наедине друг с другом все-таки будем называть вещи своими именами. Договорились?

– Договорились, Ваше Высочество.

– Ну, а если так, то зови меня отец. В твоих устах это слово мне больше по душе. Филипп, сынок мой, вырастай поскорей. Мне нужна твоя помощь.

Изумленно уставившись в отцовское лицо, Филипп неожиданно для себя сделал одно чрезвычайно важное открытие. Этот император, так просто говоривший о своих ошибках и заблуждениях, сейчас показался ему более великим человеком, чем образ непогрешимого героя, который он составил по рассказам учителей и наставников. Нелегкая борьба этого императора показалась ему более благородной и заслуживающей уважения, чем легкие победы того, другого Карла.

– Да, – продолжил император, – мы превратили Испанию в страну с высоко развитой промышленностью. Простые люди из долин Эльбро и Доуро, Тагуса и Гвадалаквира покидают свои бесплодные земли и переезжают в города. В Севилье изготавливается лучший в мире шелк, в Толедо куются превосходные мечи и доспехи. Нашим колониям мы продаем шерсть и пряжу. Вот видишь, какую огромную пользу приносят Испании наши военные походы и плавания? К нашим владениям примыкают все новые земли, а там мы продаем наш шелк, нашу шерсть, наше вино, наши зерно и кожу. Мы никому не позволяем конкурировать с нами. Новый Свет… Мексика и Перу – они принадлежат нам, и за них мы должны благодарить наших мореплавателей. Величие страны измеряется не только протяженностью и плодородием ее исконной земли, но и богатством присоединенных территорий. А покоренные народы важны и сами по себе – не только потому, что Испания получает от них золото, драгоценные камни и рабов, но еще и потому, что в результате выгадывает торговля. Ты меня понимаешь?

– Да, отец.

– Итак, твоя задача будет состоять в том, чтобы расширить нашу империю и не потерять ни крупицы наших сегодняшних достояний – а ведь многие, очень многие захотят отхватить кусок этого пирога! Бейся насмерть со всеми, кто встанет на твоем пути… как я бьюсь с Францией, Англией и германскими принцами.

– Да, отец.

– И есть еще один враг, борьба с которым будет непримиримей, чем с любым другим, потому что от этой борьбы зависит спасение всего христианского мира. Ты понимаешь, о каком враге я говорю?

Филипп знал ответ.

– О ереси.

Заговорив о своем давнем враге, император вдруг преобразился. Губы перестали улыбаться, в глазах появился холодный блеск.

– Святая инквизиция не останется в стороне от этой борьбы. Она поможет тебе – своими трибуналами, дыбами, раскаленными клещами, колодками и кострами. Тебе придется уничтожать ересь всюду, где увидишь ее. Это твой священный долг. Если ты его не выполнишь, то погубишь свою душу.

– Я знаю, отец.

– Ты должен знать гораздо больше о деле, начатом твоей великой бабкой – той, которую прозвали Изабеллой Католической. Знать, как она привлекла на свою сторону святого монаха Томаса Торквемаду. Досконально знать работу и достижения святой инквизиции.

– Мне уже многое известно, отец.

– Это хорошо. Но тебе не лишне знать еще больше. Пойми, в преследовании еретика никакое усердие не может быть чрезмерным. А когда он предстанет перед священным трибуналом, никакие пытки не окажутся слишком жестокими, никакая смерть не будет чересчур мучительной.

– Понимаю, отец.

– А теперь я хочу поделиться с тобой кое-какими своими тревогами. Видишь ли, некоторые уроки даются тебе достаточно легко, но вот в других… в других – отстаешь от иных принцев Европы. Ты должен бегло говорить по-французски. Кто знает, может быть, я однажды найду для тебя невесту во Франции? Конечно, тебе вовсе не обязательно говорить с супругой на ее родном языке, но ведь это и не помешает, правда? И еще тебе нужно хорошенько поупражняться в латыни. Ты должен свободно изъясняться по-итальянски, по-немецки… да, Святая Божья Матерь, ты должен уметь общаться со всеми своими подданными! Ну, ничего, не вешай нос, сынок. Не твоя вина, что ты не владеешь всеми этими языками. У тебя не было нужных учителей. А это дело поправимое. – Император сжал локоть сына. – Я бы хотел, чтобы эти руки стали более мускулистыми. Да, неплохо бы тебе поскорей окрепнуть. Ты сносно сидишь на муле, но ведь мулы не годятся для сражений. Тебе необходимо стать превосходным наездником. Мы подберем тебе скакуна, который будет достоин испанского принца. Найдем самых лучших наставников. Я покорил полмира – так что же, не разыщу в нем подходящего учителя верховой езды? Ты немногословен, сын мой. «Да, отец… Понимаю, отец…» Слишком уж ты серьезен для своих лет. Ну, да ладно. Теперь ты знаешь, что мне требуется от тебя. Ты справишься, обязательно справишься. Я предрекаю тебе великое будущее, сынок. А сейчас – можешь идти, потом мы еще поговорим.

Филипп встал, с достоинством поклонился и вышел из комнаты. Беседа его утомила, но он старался держаться прямо, вдохновленный мыслями о своем высоком предназначении.

Дон Хуан де Суньега критически осмотрел своего ученика. Когда император представил их друг другу, он повел себя достаточно учтиво – поклонился со всей церемонностью, какую мог ожидать от него Филипп; идя к конюшне, держался на почтительном расстоянии от принца. Но вот они остались наедине, и его манеры резко изменились.

Сейчас этот рослый, крепкий мужчина наклонился и пощупал руку принца.

– Вашему Высочеству придется поднакачать мускулы.

– Если мне будет угодно, я так и сделаю, – надменным тоном произнес Филипп.

– Если Вашему Высочеству угодно ездить верхом и фехтовать, то вы непременно это сделаете, – последовал невозмутимый ответ.

Другой принц на его месте поднял бы стек и изо всех сил ударил бы слугу, осмелившегося проявить такую фамильярность, – Филипп же заколебался. Охваченный холодной яростью, он решил посмотреть, что произойдет дальше.

– А ну-ка, взберитесь в седло, – сказал дон Хуан.

В прошлом этот мужчина был главным комендантом Кастилии и немало времени провел при дворе, а потому должен был знать, с какими словами следует обращаться к принцу. Неужели император не сумел разглядеть в нем грубияна, которому нельзя поручать такую ответственную задачу, как обучение наследника испанской короны? Филипп проигнорировал данный ему приказ. Он стоял неподвижно, и только порозовевшие щеки выдавали его ярость.

– Ну? – с бесстрастным видом произнес дон Хуан. – Ваше Высочество меня слышали?

– Не могу поверить, что ты обращаешься ко мне, – сказал Филипп. – Я не привык, чтобы со мной разговаривали, как с сыном какой-нибудь служанки.

– Что ж, прошу прощения у Вашего Высочества. Но учтите – если мне придется в каждом случае обращаться к Вашему Высочеству, употребляя все положенные титулы, то это, боюсь, значительно затянет обучение Вашего Высочества. А если жизни Вашего Высочества будет угрожать опасность? Скажем, понесет лошадь. Должен ли я буду просить вашего милостивого позволения прийти вам на помощь? Должен ли я буду сказать: «Ваше Высочество, боюсь, ваша лошадь понесла. Не соизволите ли вы дать мне Ваше Всемилостивейшее разрешение оказать вам…»

– Хватит! – оборвал его Филипп. – Мой отец велел тебе обучить меня верховой езде и фехтованию, а также показать мне приемы и трюки, которые позволят мне участвовать во всех состязаниях и турнирах. Но я не желаю выносить твои дерзости, и если ты позволишь себе еще одну такую выходку, мне придется попросить отца, чтобы он подыскал мне нового учителя. Полагаю, ты понимаешь, что мой прежний преподаватель будет сурово наказан.

– Как будет угодно Вашему Высочеству.

Во время урока верховой езды принц разозлился еще больше, хотя об этом никто бы и не догадался, если бы видел его в седле.

«Пятки вниз! Спину держать прямо! Колени сжать! Вы что, хотите свалиться с коня?» Так ли следует разговаривать с будущим властелином половины мира?

– Ну, на сей раз вы избежали падения. А если бы у Вашего Высочества сегодня оказался бы сломанным нос? Хорошенькое вышло бы дельце?

Филипп не ответил – он уже принял решение. А когда урок закончился, этот мужчина имел наглость заметить:

– Вашему Высочеству нужно еще много тренироваться. А то вы держитесь в седле, как какой-то мешок с луком.

Придя к отцу, Филипп сказал:

– Отец, мне требуется новый учитель.

– Новый учитель? Но ведь Суньега – лучший наездник в Испании. Да и в фехтовании ему нет равных. Я не смогу найти для тебя более подходящего учителя, чем он.

– Я не желаю сносить его дерзости. Он разговаривает со мной, как… ну, как с любым мальчишкой, который обучается верховой езде. Он сказал, что я держусь в седле, как мешок с луком.

Карл притянул сына к себе – так близко, что Филипп уловил запах чеснока, шедший из его рта.

– Сын мой, сегодня утром ты и был мальчиком, обучающимся верховой езде. Ведь принц, если он желает стать хорошим наездником, должен брать те же уроки, что преподают простым мальчикам. Я видел, как ты въезжал на конюшню. И знаешь, Филипп, ты в самом деле напоминал мешок с луком.

Мальчик промолчал, но его обычно бледные щеки покрыл яркий румянец. Ему казалось, что он умрет от стыда.

Самообладание этого ребенка не переставало изумлять Карла. Смягчившись, он добавил:

– Послушай меня, сын мой. Если бы Суньега решил угождать тебе и потакать всем твоим прихотям, то он поступил бы, как все остальные придворные, и ты лишился бы верного слуги, не желающего лгать своем господину. Но, поверь, для человека нет ничего хуже, чем не знать правды, – и особенно это опасно в юности, когда еще всякий умеет отличать ложь от истины. Ты умный мальчик, иногда я восхищаюсь твоим умом. Не расстраивайся. Сегодня утром ты занимался верховой ездой, но получил и другой, гораздо более ценный урок. Я знаю, он не пройдет для тебя даром.

Карл не ошибся. Филипп хорошо усвоил этот урок – понял, что из него можно извлечь больше, чем из умения управлять лошадью.

Принц сидел за столом в одной из комнат роскошного саламанкийского дворца и внимательно слушал своего преподавателя, почтенного магистра Хуана Мартинеса Педерналеса. Впрочем, фамилия Педерналес – означающая «кремень» – казалась этому ученому не совсем той, под которой уважающее себя светило науки может предстать перед учениками, а потому он, проявив присущую ему изобретательность, избрал ее латинский вариант и вот уже много лет был известен как «магистр Силезий».

Был он человеком, привыкшим к достатку и предпочитавшим читать лекции в комфортных условиях. Ему доставляла удовольствие уже сама мысль о том, что император назначил его наставником своего сына. Что же говорить обо всем, что сопутствовало такому удачному повороту в его карьере? Разумеется, он благодарил судьбу, избавившую его от необходимости обучать тех бедных студентов, что приходили в университет Саламанки, – вечно голодных, дрожащих от холода, но горевших желанием получить образование и ради него отказываться даже от теплой одежды и сытной пищи.

Саламанка, расположенная неподалеку от португальской границы, была одним из средоточий европейской культуры, и император Карл поступил правильно, избрав этот город в качестве места, где предстояло учиться его сыну. С другой стороны, он не мог допустить, чтобы Филипп проводил время с обычными студентами, пусть даже из богатых семей. Вот почему в распоряжение молодого принца был предоставлен большой особняк, вместивший также всех слуг и телохранителей.

С наследником короны сюда приехал его кузен Максимилиан, которого вскоре ожидали женитьба на Марии, сестре Филиппа, и возвращение в Вену. Был здесь и преданный друг Филиппа – Рай Гомес да Сильва. Эти два подростка учились вместе с принцем, а потому магистр Силезий, уделявший немало времени всем троим ученикам, не упускал случая лишний раз похвалить Филиппа, отличить его прилежание и смышленость.

Филипп слушал с серьезным видом, но его бледное лицо оставалось по-прежнему бесстрастным. Про себя он думал: если бы не опыт общения с Суньега, я бы и вправду вообразил, что могу быть умнее, чем Рай и Макс, хотя на самом деле все обстоит как раз наоборот. Прав был мой отец! Принцу – особенно, если он собирается стать королем – следует больше верить тем людям, которые говорят ему грубости, чем тем, кто превозносит его достоинства.

В то же время, принимая комплименты магистра Силезия, он понимал, что этот почтенный и всеми признанный ученый видит в своем ученике не мальчика, желающего получить необходимое ему образование, а будущего правителя Испании; вот почему Филипп не мог не предпочитать Силезию дона Хуана Суньега, который все еще занимался с ним фехтованием и верховой ездой. Впрочем, отчасти это объяснялось и тем, что физические упражнение привлекали Филиппа меньше, чем лекции по различным отраслям знаний.

Больше других наук его интересовала история Испании. Выезжая верхом вместе с Раем и Максом – обычно эти прогулки совершались инкогнито, – он внимательно всматривался в массивные горные хребты, со всех сторон окружавшие Саламанку, и думал о тех временах, когда этой страной правили сначала римляне, а затем вестготские племена; особенно же часто размышлял над эпохой арабского нашествия. В такие минуты Филипп чувствовал, как в нем закипала ярость, потому что во всей Испании не было такого места, где бы неверные не оставили следов своего пребывания. Имя его великой прабабки, Изабеллы Католической, упоминалось во многих разговорах и почти во всех лекциях магистра Силезия; сидя за столом с книгами, он мысленно клялся избавить мир от еретиков, как Изабелла освободила от них Гранаду.

Рассказывая о той давней поре, магистр Силезий повысил голос.

– Испания превратилась в руины. Ее славные чада полегли в битвах, а уцелевшим пришлось покинуть родину. Благородный испанский язык был забыт, и на всем протяжении наших гор и долин слышалась только чужеземная речь. Всюду хозяйничали темнокожие завоеватели. Их бесчисленные полчища разоряли города, жгли дома, порой вырезали целые селения. Некому было оплакивать убитых и тех несчастных женщин, которых неверные угоняли в рабство.

Филипп слушал, сжав кулаки и стиснув зубы. Он знал, что на протяжении восьми веков мавры почти полностью владели его страной. Только северные и северо-западные горные области не попали под мавританское господство, а во всех остальных местах казалось, что арабы до сих пор живут там – в постройках, напоминавших минареты. Да и в самих людях, в их смуглых лицах и раскосых глазах, проступали черты древних мавров. Арабы и варвары оставили неизгладимые следы своего пребывания в Испании.

Сид был великим героем, но лишь через четыре столетия после него Фердинанду и Изабелле удалось освободить испанцев от их поработителей. Изабелла и Фердинанд разбогатели, разбогатела и Испания, но неизвестно, сколько бы еще продолжалось мавританское владычество, если бы с ними не было святой инквизиции, которую они из карлика превратили во всесильного монстра.

У Филиппа вдруг зачесался язык. Он сказал:

– А теперь у нас появились еретики. Мы должны уничтожить их, как уничтожили мавров и евреев.

Рай чуть заметно усмехнулся. Он хорошо знал своего друга – знал, что под его внешней невозмутимостью скрывался вспыльчивый и совсем не мягкий нрав. Ему было любопытно посмотреть, как великий Силезий станет поддакивать принцу и подливать масла в огонь, бушующий в его душе.

Максимилиан, мечтавший побыстрей отделаться от занятий и начать готовиться к завтрашней охоте, тоже улыбнулся. Вот сейчас, подумал он, этот старикашка рассыплется в комплиментах, превознося ум и проницательность нашего принца. Ну и прекрасно. Это значит, что я могу не слушать. Мавры, евреи, варвары – кого они сейчас волнуют? Какое мне дело до прошлого, когда есть будущее? Пусть себе говорят, а я пока помечтаю – не об этих ветхих преданиях, а о том, что будет… вот хотя бы завтра, на охоте.

– Ваше Королевское Высочество как всегда узрели самую суть. Теперь у нас появились еретики! И мы должны обрушиться на них с такой же силой, с какой некогда сокрушили неверных.

– У нас есть инквизиция, и она поможет нам, – сказал Филипп.

– Совершенно верно, у нас есть святая инквизиция. И за это мы должны благодарить прадеда и прабабушку Вашего Высочества.

Рай внимательно слушал. Он хорошо помнил тех инквизиторов, которых ему доводилось видеть, – монахов в черных балахонах и с широкими масками на лицах. Они приходили в дома глубокой ночью и стучали в дверь. Отпирая им, слуги дрожали от ужаса, потому что в Испании не было такого человека, который не узнал бы их при встрече. Жертву выволакивали из постели; в рот вставляли специальный кляп, изобретенный еще при королеве Изабелле, – приспособление в форме груши, широкую сторону которой можно было увеличить в несколько раз, закручивая встроенный в нее винт. Так людям давали отведать первую часть будущих пыток. А затем вели их в подземные тюрьмы инквизиции.

От этих мыслей Рая бросило в жар. В последние годы он стал ненавидеть жестокость. Его еще никто не упрекал в трусости, но он знал, что никогда не посмеет открыто сказать о своих взглядах на приемы и цели инквизиторов. Ему не нравились методы их работы, всегда совершавшейся под покровом темноты и вдали от посторонних глаз. Кроме того, жертвы инквизиции зачастую были очень богаты, а после вынесения приговора имущество осужденных переходило к судьям и палачам.

Не переставая слушать магистра Силезия, он посмотрел на Филиппа.

Насколько правдивой была та история, которой учили наследника испанской короны? В самом ли деле Изабелла и Фердинанд так заботились о благе Испании, как уверяет магистр Силезий? Евреи были умными и предприимчивыми купцами Испании; когда им выносили смертный приговор, их деньги и земли обогащали католических монархов этой страны. Не в этом ли заключалась главная причина такого быстрого разрастания организации, основанной королевой Изабеллой и монахом Томасом Торквемадой?

Такие мысли были небезопасны, и Рай обрадовался, когда занятие закончилось. Урок, как всегда, завершился неуемными похвалами магистра Силезия в адрес Его Королевского Высочества.

После этого принцу предстояло заниматься фехтованием. Помогая ему переодеваться, Рай улыбался, и Филипп пожелал узнать причину его веселого настроения. Их дружба позволяла им многое, и Рай сказал, что думает о том, как учтив и обходителен Силезий по сравнению с Суньегой, к встрече с которым готовится принц.

– У них разные характеры, – помолчав, сухо произнес Филипп. – Суньега говорит, что думает, а Силезий – то, к чему его обязывает положение.

Рай не мог не изумиться. Оказывается, принц, с серьезным видом принимая комплименты Силезия, не видел в них ничего, кроме лести, – и, с тем же невозмутимым спокойствием выслушивая грубости Суньеги, признавал правоту своего наставника по фехтованию и верховой езде.

Странный мальчик, этот Филипп, подумал он. Совсем еще маленький, а никто не может прочитать его мыслей. Что же будет, когда он вырастет?

Поддавшись искушению, Рай спросил:

– А то, как магистр Силезий преподает историю?.. Вам не кажется, что в его устах она получается такой же приукрашенной, как и оценка вашей… и не только вашей… успеваемости?

Филипп медленно проговорил:

– Я сомневаюсь, что он стал бы льстить моим предкам, как угождает мне. Не знаю… Но в одном можно быть уверенным: в мире полным-полно еретиков… даже в Испании… и у нас не будет ни минуты покоя, пока мы не избавимся от них.

Произнеся эти слова, он сжал кулаки. На его бледных щеках выступил яркий румянец.

– Ваше Высочество, а вы читали сочинения Мартина Лютера?

Филипп в ужасе уставился на Рая.

– Читать Лютера? Но ведь это само по себе – грех!

– Конечно, грех, – поспешно согласился Рай. – Но как же вы можете судить об учении этого человека, если не читали его книг?

– Ты шутишь? В таком случае, у тебя дурной вкус, – насупившись, ответил Филипп.

В эту минуту Рай увидел его в новом свете. На мгновение Филипп предстал перед ним таким, каким тот должен был стать через много лет, – будто на расстоянии вытянутой руки с неуловимой быстротой промелькнул и исчез призрак из будущего. На Рая повеяло зловещим холодом. Он решил впредь не забывать этого впечатления.

– Да уж, шутка и впрямь не из лучших. Простите мне ее, Ваше Высочество.

Филипп улыбнулся, что случалось с ним крайне редко. Он любил этого бойкого португальца, а потому многое прощал ему.

– Тебе нравится шутить, – сказал он. – Я это знаю. И, прищурившись, добавил:

– Это хорошо, что ты позволяешь себе такие шутки, только когда остаешься наедине со мной, а не в присутствии других людей.

– Но я и не желаю шутить в присутствии других! Филипп рассмеялся, что было уж совсем большой редкостью для него. На лице, обычно угрюмом и замкнутом, появилось довольное выражение. Рай был его настоящим другом, а настоящих друзей у него насчитывалось немного. Он ведь знал, что при всей лести, которой его окружали, ему не часто удавалось вызвать в людях искреннюю симпатию.

– Я опоздаю на урок фехтования, – сказал он, – а это значит, что у маэстро Суньеги с самого начала будет плохое настроение. Но все равно, прежде чем идти на занятие, я хочу поведать тебе одну вещь, Рай. Во время разговора с магистром Силезием я поклялся себе в том, что во все будущие века люди будут помнить Филиппа Испанского за его службу Христу. Я сделаю так, что во всем мире останется только одна религия – истинная, католическая. Это моя мечта. Но она исполнится… да поможет мне Бог!

Рай встал на колени, чтобы поцеловать его руку, но Филипп резким движением отдернул ее. Он был взволнован и боялся выдать те чувства, которые сейчас владели им.

Затем принц резко повернулся и быстрым шагом вышел из комнаты.

Оставшись один, Рай задумался. Вот, значит, как? Чтобы запомнили за его службу Христу! Но кто же скажет, какие поступки больше всего угодны Богу? Рай тщетно пытался отогнать от себя воспоминания об инквизиторских трибуналах, о камерах пыток, аутодафе, изувеченных людях в желтых арестантских рубахах – объятых пламенем, корчащихся в предсмертной агонии, но до последнего мгновения взывающих к небесам о заступничестве и об отмщении их мучителям. Слышал он и голоса доминиканцев, стоящих в отблесках костра и сверкающих глазами в прорезях их черных масок. «Во службу нашему Богу… На радость господу Иисусу Христу…» – вот так они пели. А их жертвы, уже скрытые языками огня и дымом, надрывались в последнем крике: «Умираю за Христа!.. Принимаю смерть во славу Бога!»

Рай желал видеть будущее не таким, каким представлял его Филипп, и сейчас у него было очень тревожно на душе. Он чувствовал, что его судьба слишком тесно переплелась с судьбой мальчика, который только что покинул его и пошел на урок фехтования.

Мы оба мечтатели, думал он. Но между нашими мечтами нет ничего общего.

И Леонора снова не выпускала из рук ребенка, которого ей предстояло выкормить. Филипп с интересом наблюдал за тем, как она нянчилась с его сестренкой Хуаной, – вот таким же беспомощным младенцем он и сам был когда-то.

Хуана появилась в результате пребывания императора в Испании. А незадолго до того, как он опять отправился за границу, у королевы Изабеллы родился еще один ребенок. И на этот раз он оказался мальчиком.

Филипп понимал, что рождение брата несколько умаляло его значение в глазах испанцев. В частности, если бы он по какой-либо причине сделался еще более хилым и болезненным, то теперь они не стали бы особенно тревожиться.

Он часто прокрадывался в детскую комнату и разглядывал маленького мальчика в колыбельке, представляя его на своем месте – растущим, крепнущим день ото дня и слушающим наказы императора о том, как лучше всего защищать владения, которые однажды достанутся ему в наследство.

Между тем император все никак не возвращался. Постоянная опасность вторжения французских войск и распространение лютеранства среди германских принцев требовали его присутствия то в одних, то в других местах зарубежного доминиона.

И вот однажды, почти через год после отъезда Карла, Филипп зашел в детскую и застал своего маленького братика лежащим на полу в странной, неестественной позе. Сначала он подумал, что тот играет в какую-то неизвестную ему игру.

– А ну-ка, вставай! – воскликнул он. – Еще вывихнешь себе чего-нибудь, если будешь так извиваться.

Склонившись над малышом, Филипп увидел его искаженное лицо и выпученные, грозящие вылезти из орбит глаза. Трудно было не понять, что с мальчиком что-то не так. Прикушенный язык посинел, по подбородку текли кровь и пена. Крохотное тельце билось в судороге; ручки и ножки были скрючены, пальчики конвульсивно сжимались и разжимались.

Филипп в ужасе отпрянул. Затем закричал, и на его крик прибежала Леонора. Взглянув на малыша, она перекрестилась.

– Нужно как-то помочь ему! – выпалил Филипп. – Что с ним происходит?

– Не прикасайтесь к нему! – закричала Леонора. – В него вселились демоны, они могут выйти наружу… и перекинуться на вас. Похоже, на него наслали порчу. Отойдите, отойдите, Ваше Высочество.

– Но ведь нужно же что-то делать! Посмотри, Леонора, – он откусит себе язык!

– Мы ничем не поможем ему… разве только будем молиться, чтобы святые изгнали из него демонов. Я уже видела его в таком состоянии. Потом это проходит. Когда злые духи устают, они отпускают его… Но с каждым разом он становится все слабее. Уходите! Прошу вас, уходите… а то они выйдут из него и набросятся на вас… они только этого и хотят.

Филипп послушался и вернулся в свои покои. Застав там Рая, Филипп обрадовался. Он рухнул в кресло и рассказал ему об увиденном.

– Я уже давно подозревал, что на свете есть люди, желающие зла мне и моей семье. Кто-то наслал порчу на моего брата.

Рай молчал. Он думал о том, что в стране скоро начнутся поиски этих злодеев. Вероятно, в колдовстве обвинят многих – всех, кого захотят уличить в нем. Большинство из них предстанет перед инквизицией. Их будут пытать до тех пор, пока они не сознаются в преступлении, которого не совершали. А объяснение у случившегося было одно, очень простое. Рай знал его. Не так далеко, в замке Алькасар-де-Сан-Хуан жила женщина, умалишенная. Разве безумие не может передаваться по наследству, как цвет глаз или волос? У Филиппа были такие же голубые глаза и белокурые волосы, как у его отца. Почему же брат Филиппа не мог унаследовать помешательство их бабки?

– О чем ты думаешь, Рай?

Собравшись с духом, Рай сказал:

– Может быть, на него никто не насылал порчу. Он мог родиться с этим пороком.

Лицо принца было по-прежнему невозмутимо. Он внимательно смотрел на своего друга, явно ожидая дальнейших объяснений.

– Он ведь довольно болезненный ребенок, да? – продолжил Рай. – Ну вот, а физические недуги у детей очень часто сопровождаются умственным расстройством. Причем, не всегда можно сказать, какое заболевание повлекло за собой другое. И в любом случае, они оба могут не иметь никакого отношения к колдовству.

– С чего бы это моему брату родиться не таким, как все? Мой отец крепок и силен, ведь так? Мать тоже совершенно здорова.

– Да, но…

Филипп понял. Ему доводилось подслушивать кое-какие пересуды, касавшиеся его бабки. Он знал, что она не умерла. И догадывался, что от него умышленно скрывали тайну ее жизни и местопребывания. Но ему не хотелось признаваться Раю в том, что его не посвящали в эти секреты.

Он попытался пролить немного света на таинственную историю своих предков.

– Ты имеешь в виду мою бабушку?

Рай кивнул.

Филипп тоже решил промолчать. Не пристало принцу задавать будущему подданному вопросы о прошлом своей семьи. Это ему было хорошо известно. И все-таки сейчас он почувствовал, что тень его бабки немного приблизилась к нему.

А когда несколько недель спустя его маленький братик умер, у него появилось впечатление, что эта тень оказалась еще ближе, чем прежде.




Глава третья


Филлипу было двенадцать лет, когда его отец – недавно вернувшийся в Испанию – стал всерьез поговаривать о браке.

– Тебе уже двенадцать лет, сынок. Почтенный возраст для принца. Придется тебя женить.

Филипп растерялся, хотя и не подал виду. Обязанности принца со временем становились все более многочисленными. И вот теперь к ним добавлялись заботы, связанные с началом супружеской жизни.

– У меня есть для тебя превосходная партия, – сказал император.

Филипп молчал. До этого уже были разговоры о различных партиях, и ни один из них так ничем и не закончился. Слишком многое зависело от политики, от перспектив войны и мира. В силу обстоятельств ему могла достаться очаровательная молодая девушка или женщина в три раза старше него. И, каким бы ни оказался выбор, он должен был согласиться с ним. В этом заключалась часть его долга перед страной.

Поэтому он молчал и с трепетом ждал, что еще скажет ему отец.

Император извлек из кармана карту. Так выбирались невесты для женихов, подобных Филиппу.

– Вот наша страна. Вот часть Наварры, которую мы завоевали и присоединили к нашим владениям. Видишь, она граничит со Старой Кастилией. А здесь начинаются отроги Пиренеев, они отделяют нас от продолжения Наварры, где пока что хозяйничают французы. Было бы совсем неплохо, если бы вся территория Наварры принадлежала Испании! Но полностью завоевать ее нам так и не удалось. По ту сторону Пиренеев, как ты знаешь, правит король Наварры, вассал короля Франции. А у этого короля, Генриха Наваррского, есть дочь, которая когда-нибудь унаследует его королевство, потому что у старого Генриха нет сыновей и, надо полагать, уже не будет.

– Она-то и должна стать моей женой? Да, отец?

– Вот именно. Но ты, кажется, не совсем доволен моим выбором?

– Нет… скорее, удивлен. Неужели дочь такого неприметного короля может стать принцессой Испании?

Император положил руку ему на плечо.

– Понимаю твое недоумение, сын мой. Сейчас я все объясню. Да, Наварра не относится к числу больших королевств. Большой ценности оно не представляет… само по себе. Но, видишь ли, Филипп, это королевство – ключ к Франции. Дай мне поставить ногу на клочок вражеской территории, и через некоторое время мы сможем присоединить Францию к нашей империи.

– Понимаю, отец.

Ему очень хотелось расспросить о девушке. Он старался припомнить все, что слышал о Жанне д'Альбре. И не мог задать ни одного вопроса, касающегося его будущей спутницы жизни. Эта сторона брака не имела никакого значения для Испании. Следовательно, не должна была интересовать и его, наследника испанской короны.

Император сказал:

– В общем-то тебе повезло. Твоя невеста могла оказаться женщиной преклонного возраста. Она могла быть и вдовой, и уродиной, на которую ты ни разу не посмотрел бы без содрогания. Но нет! Ей всего лишь двенадцать лет… как и тебе. Должен сказать, она очень хороша собой – видно, пошла в мать, а ведь Маргарита, сестра короля Франциска, слывет первой красавице Франции. И вот еще что, Филипп. Франциск настроен против этого брака. Еще бы ему не противиться! Да, он все дни проводит с поэтами и художниками, развлекается с женщинами в своих зеркальных бассейнах – но уж дураком-то его не назовешь! Он вовсе не желает, чтобы я стоял одной ногой на земле, которую он считает своей собственностью. Не сомневаюсь, у него даже есть намерение отвоевать Испанскую Наварру… Хм! Ну, это мы еще посмотрим! Я открою тебе один секрет, сын мой. Сейчас я веду сепаратные переговоры с Генрихом Наваррским, и тот постепенно склоняется к мысли отдать свою дочь за тебя. Правда, пока что Франциск держит ее в замке Плесси-ле-Тур, почти как свою пленницу… Но ее отец будет рад заключить союз с Испанией. Кто же не мечтает стать отцом испанской королевы? Сын мой, ведь ты – самый завидный жених на свете! Нет такого родителя, который не горел бы желанием видеть свою дочь твоей супругой… конечно, если не считать супруги Генриха, Маргариты, которая живет мыслями и прихотями своего брата. Знаешь, Франциск и Маргарита неразлучны, как два любовника, и кое-кто поговаривает, что они и в самом деле питают друг к другу не только родственные чувства. Впрочем, от этого короля Франции можно еще и не того дождаться.

– А эта девушка… Жанна… – смущенно пробормотал Филипп, – она-то как относится к браку со мной?

– Вне себя от счастья, можешь мне поверить. Еще бы, всего лишь скромная дочка короля Наварры, и вдруг – станет императрицей! Грезилась ли ей такая удача?

– Мне хотелось бы взглянуть на ее портрет.

– Хорошо, я попрошу ее отца, и он доставит тебе такое удовольствие.

– А свадьба… когда она состоится?

– Как только закончатся все необходимые приготовления. Ты ведь уже взрослый мужчина, тебе исполнилось двенадцать лет. Так чего же ждать? – Император пытливо посмотрел на сына. – На этот раз я пробуду в Испании довольно долго – и каждый день буду видеться с тобой. Нам нужно поговорить о государственных делах. Тебе предстоит обучиться кое-каким премудростям управления империей. Я расскажу тебе, как подбирать советников, как использовать их, не допустить, чтобы они использовали тебя. Предупреждаю, они ничем не погнушаются. Будут изо всех сил угождать тебе, льстить, соблазнять женщинами или произведениями искусства. Ты должен заранее знать все испытания, которые выпадут на твою долю.

Филипп кивнул. Он думал: я уже взрослый… у меня будет жена.

Он думал о ней изо дня в день. Но, оставаясь наедине с собой, вел себя вовсе не как взрослый. Иногда он разговаривал с ней – негромко, конечно. Ему было бы стыдно, если бы кто-нибудь услышал его.

– Жанна, моя маленькая Жанна, – шептал он (потому что в его мечтах она была маленькой – меньше, чем он сам; его уязвляло, что многие сверстники и сверстницы были выше него). – Маленькая Жанна, тебе не нужно бояться всех этих торжественных церемоний, важных грандов и нашего пышного двора. Я знаю, что твой отец владеет всего лишь одним небольшим королевством, а ты теперь будешь принцессой Испании – и когда-нибудь станешь ее королевой, – но все равно не бойся, Жанна. Я всегда буду с тобой.

Она непременно окажется черноволосой, думал он (ему хотелось, чтобы был контраст с его белокурыми волосами). У нее будут мягкая кожа, добрые глаза и ласковый, отзывчивый характер. Оставаясь вдвоем, они смогут доверять друг другу все свои самые сокровенные мысли. Он полюбит ее так же искренно, как в раннем детстве любил Леонору.

У него появился новый интерес к прогулкам в дворцовом саду и к верховым поездкам по окрестностям города. Он представлял Жанну своей неизменной спутницей и неразлучной подругой. Он даже внешне изменился – выглядел подтянутым и как будто немного более рослым. Дон Суньега был доволен им: его ученик начал одерживать победы в тренировочных поединках, да и в седле стал держаться более уверенно, чем прежде. Правда, во время занятий он иногда казался слишком рассеянным, но, как говорил магистр Силезий, для принца это было простительно.

Жанна! Его маленькая Жанна! Ему не терпелось увидеть ее. Он думал о том, как будет защищать ее днем и любить ночью. В тишине, лежа в постели, он шептал ей:

– Меня считают чересчур уж спокойным и невозмутимым, но на самом деле я не такой. То есть по натуре я, конечно, холоден… но это только с другими, не с тобой. Иногда мне кажется, что я вовсе не так холоден. Просто принцы должны скрывать свои чувства. А для тебя я всегда буду пылким и любящим.

Так получилось, что за несколько недель Филипп влюбился в маленькую Жанну Наваррскую, которую не видел никогда в жизни.

А затем наступил день, когда рухнули все его мечты и надежды.

Император был в ярости. Он носился по дворцу, и всякий благоразумный человек старался не попадаться ему на глаза. Гнев императора был ужасен. Наконец он послал за своим сыном. Через некоторое время мальчик стоял перед ним – глядя ему в лицо и тщательно скрывая страх.

– Ах, этот негодяй! – кричал Карл. – Этот прощелыга Франциск! Знаешь, что он сделал? Лишил тебя невесты! Выдал эту девочку за Гильома де ля Марка. Он надсмеялся над нами… наплевал на нас. И облапошил ее отца. Он навсегда поссорил меня с герцогом де Клеве – этим Гильомом де ля Марком, – заставил его предать меня, купился на юную принцессу из Наварры… Вот что натворил этот мерзавец!

– Но, отец! – воскликнул Филипп, впервые в жизни не совладавший с чувствами. – Мы не можем этого допустить! Нужно снаряжать армию в поход на Париж! Мы должны увезти ее оттуда!

– Увы, мой сын, эта девочка уже вышла замуж. Ее вынудили. Ах, у нее оказалась завидная сила духа, у этой Жанны. Она могла бы стать достойной королевой Испании. Она сопротивлялась… пошла против воли своего дяди… против матери. Говорят, ее били так, что ее жизнь висела на волоске от смерти. И в конце концов Франциск добился своего. Женил-таки на ней этого изменника де Клеве. Но, клянусь, господин герцог еще пожалеет о своем предательстве!

– Они… они били ее! – закричал Филипп.

– Ее пороли розгами до тех пор, пока не испугались, что убьют. А какая польза от трупа Франциску и тем паче – подлецу Гильому? Они знали, что несчастная девочка никуда не денется от них. Но это злодейство им даром не пройдет! Они у меня получат по заслугам. Пресвятая Богородица! Немедленно выступаю в поход против этого наглеца де Клеве. Он раскается в том, что предал меня и связался с моим врагом.

Так император возглавил карательную экспедицию и отправился на войну со взбунтовавшимся герцогом, а Филипп остался оплакивать возлюбленную, которую никогда не видел и теперь навеки потерял.

Она часто снилась ему – прекрасная и беззащитная, лишенная его заступничества и покровительства. Он просыпался в слезах и почти явственно слышал, как в воздухе свистят розги. Ему казалось, что их неумолимые удары сыплются на его собственное тело.

Жанна! Бедная маленькая Жанна! Как отважно она себя вела! Она письменно засвидетельствовала свое нежелание вступить в брак и отнесла эту бумагу в кафедральный собор, где зачитала ее епископам и прелатам. Она сопротивлялась своему дяде, королю Франциску, пока ее не забили до полусмерти.

Многое ему удавалось утаить от окружающих – но не свое горе. Впрочем, это было к лучшему. Рай, его верный друг и опекун, понял чувства Филиппа и предложил ему кое-какое утешение. Рай познакомил его с женщинами.

Почему так всегда получается, что за одной бедой обязательно приходит другая? Неужели ему было суждено потерять не только девушку, собиравшуюся стать его женой, но и свою мать?

Королева Изабелла лежала в постели, у ее изголовья уже собрались священники и монахи. В углу комнаты сидела заплаканная Леонора. Филипп стоял рядом. Его лицо было бесстрастно, как и положено наследнику испанской короны.

Изабелла ни о чем не жалела. Она смотрела на сына и гордилась им. Ей не в чем было упрекнуть себя. Тринадцать лет назад она приехала из Португалии – все при ней, включая немалое приданое, – чтобы выйти замуж за своего кузена, императора Карла. Их брак не только обогатил Испанию, но и сблизил их страны. С Карлом она была счастлива и прощала ему те не слишком многочисленные измены, что объяснялись длительными разлуками с супругой. При дворе он всегда был уважителен с ней, окружал трогательным вниманием и заботой; она не могла не благодарить такую судьбу, сравнивая ее с жалкой участью двух французских королей, жен Франциска, которым приходилось мириться с безраздельной властью его любовниц, помыкавших двором и своим незадачливым монархом, – сначала это была мадам де Шатобриан, а затем мадам д'Этамп; еще больше торжествовала она, вспоминая о роковой доле английской королевы Анны.

Да, она прожила счастливую жизнь и выполнила свой долг. Этот белокурый мальчик с голубыми глазами и серьезным лицом был ее подарком супругу; кроме него она родила двух девочек. Правда, два других ее сына слишком быстро покинули этот свет, но у Карла остался наследник, Филипп.

В Испании ее любили. Она часто совершала паломничества в святые места; была набожна, заботилась о благе своего народа; давала приют нищим, помогала беднякам, поддерживала инквизицию; изо дня в день ткала чудесные гобелены, которые еще долго после ее смерти будут говорить миру о ее терпении, усидчивости, любви к домашнему очагу.

Теперь она чувствовала, что жить ей осталось уже недолго.

Ее сын подошел к постели и опустился на колени. Его лицо было спокойно, но она знала, что в душе он глубоко переживал расставание с матерью. Может быть, он сейчас думал о тех днях, когда еще совсем маленьким мальчиком играл с крошечным золотым распятием, висевшим у нее на груди? Она вспомнила, что прежде ревновала его к Леоноре, – но в эту минуту была благодарна кормилице за ее привязанность к принцу. Леонора во многом заменила ему мать, а Филипп, при всем желании казаться взрослым, был еще ребенком. Изабелла желала бы присмотреть за ним, пожить хотя бы на несколько лет дольше. Она хотела бы поговорить с супругом о Филиппе. Возможно, у нее сейчас были глупые мысли или даже началось некоторое помутнение рассудка, но она сказала бы: «Не обременяйте его непосильной ношей. Дайте ему немного подрасти и окрепнуть». Когда он был мальчиком, из него старались сделать мужчину. Когда он был младенцем, в нем видели уже мальчика, почти подростка. Его воспитывали в тепличных условиях, а вынуждали быть старше и умнее, чем позволял его возраст.

Она приподнялась, облокотившись на подушки, и попыталась произнести имя своего супруга. «Карл… Карл… – хотела сказать она, – он еще ребенок. Так пусть же веселится, играет себе на здоровье. Пусть научится улыбаться и чувствовать себя счастливым. Не заставляйте его раньше времени становиться королем…»

Кто-то поднес чашу к ее пересохшим губам.

– Ее Высочество, видимо, просит пить.

Она протянула руку к сыну. Он обеими ладонями взял ее, вопросительно посмотрел в затуманенные глаза.

«Филипп… – хотела сказать она, – почаще улыбайся… веди себя как молодой человек».

Он не смог разобрать тех невнятных звуков, которые вырывались у нее изо рта. С трудом сдерживая слезы, он смотрел на свою умирающую мать и чувствовал, что взгляды монахов и священников в черных рясах обращены на него. Ему хотелось броситься к ней и зарыдать, прижавшись к ее жаркой груди.

Но в комнате было слишком много людей с торжественными, суровыми лицами. Своим присутствием они напоминали о том, что сейчас умирала не просто его мать, а Изабелла, королева великой империи, и он был не просто ее сыном, а человеком, который когда-нибудь унаследует все необозримые владения Испании.

Возглавлять процессию предстояло Филиппу. Так решил его отец. Сам Карл удалился в один из монастырей Толедо, чтобы там молиться за упокой души рабы Божьей, Изабеллы. А траурный кортеж тем временем должен был медленно продвигаться через всю Испанию, в Гранаду, где находились могилы Изабеллы и Фердинанда, великих предков Карла и его бывшей супруги.

Еще только заканчивался май, но солнце палило немилосердно. Его слепящие лучи затрудняли и без того нелегкий путь процессии, пролегавший по краям горных склонов и глубоких ущелий. Проезжая через селения, Филипп всюду видел черные полотнища, вывешенные на окнах домов. Такой же материей были покрыты похоронные дроги, за которыми шли монахи в черных рясах и капюшонах; черные перья покачивались над шлемами солдат, над шляпами придворных. Впереди всех этих одетых в траур людей несли серебряное распятие, сверкавшее в лучах майского солнца.

Процессия двигалась на юг. По мосту Пуэрта-дель-Соль они переправились через полноводную Тахо; затем миновали долину реки Гвадиана и по отрогам Сьерра-Морены вышли в долину Гвадалаквира. Крестьяне, встречавшиеся на пути, откладывали в сторону мотыги, распрямлялись и смотрели на траурный кортеж; многие плакали, жалея королеву Изабеллу, и молились о спасении ее души. Филипп с интересом разглядывал подданных королевства, которое ему предстояло унаследовать. По бокам дороги молодые девушки бросали стирать белье и вставали на колени. Погонщики мулов переставали настегивать своих тощих животных и негромко молились о скончавшейся королеве. Порой на глаза Филиппу попадались чумазые цыганята, не желавшие предаваться всеобщей скорби. Они улыбались ему, будто и не знали, что улыбаются не кому-нибудь, а принцу Испании. Видел он и нищих, с завистью рассматривавших драгоценности на его наряде; замечал и алчные взгляды оборванцев, которые в другой ситуации вполне могли оказаться воришками или разбойниками.

Наконец они прибыли в Гранаду – город, где каждый камень хранил следы отступников и неверных. Гроб с телом Изабеллы поместили в капеллу Реаль, рядом с массивными саркофагами, украшенными мраморными барельефами с изображениями Фердинанда и Изабеллы Католической.

Настал торжественный и важный момент. Его величия никто не понимал лучше, чем Филипп. Сейчас он думал о своей прабабке, королеве Изабелле, которая одержала победу над грозным мавританским вождем Боабдилом и тысячам мавров под страхом смерти велела принять христианство.

Он опустился на колени и прислушался к голосам монахов, нараспев читавших слова погребальной мессы. Затем подумал о своем отце, который сейчас молился в монастыре Толедо. И о матери – о том, что уже никогда не увидит ее.

Император велел Филиппу ехать в Гранаду без него. Филипп знал, что означало его распоряжение. Оно значило, что с этого момента он навсегда расстался со своим детством.

Жизнь Филиппа не состояла сплошь из государственных мероприятий и торжественных церемоний. Тем не менее император настаивал на том, чтобы принц по нескольку часов в день проводил с отцом, учась у него премудростям управления огромной испанской империей.

«Мои годы клонятся к закату, – говорил он, – но я не боюсь старости. Я знаю, что через некоторое время ты сможешь взвалить на плечи мою тяжелую ношу».

Порой их занятия доставляли удовольствие Филиппу, но чаше он боялся, что не найдет правильных ответов на все отцовские вопросы. Он мечтал о великом будущем, но не всегда был уверен в своих силах.

Его отец все еще присматривался к нему, пытаясь оценить характер и способности своего сына. Филипп был умен, но слишком уж медленно принимал решения; он боялся совершить неверный поступок; подолгу раздумывал над каждым шагом, даже словом; у него никогда не было мгновенных озарений, присущих гениям. Однако все, что от него требовали, Филипп делал старательно, а это устраивало его отца.

Еще больше император радовался, замечая в принце не по годам развитое чувство ответственности и долга перед страной. Да, со временем из Филиппа мог выйти толк.

Снова и снова Карл рассказывал ему об отношениях между монархом и придворными. «Не доверяй никому, – говорил он. – Никогда не действуй по указке одного советчика. Внимательно выслушивай каждого, кто осмелится высказать свое мнение, тщательно взвешивай его слова. Учти, все твои будущие придворные – лицемеры. Они будут льстить тебе и превозносить любой твой поступок, чтобы добиться твоей благосклонности и получить нужные им привилегии. Они алчны и бессовестны. Знай, они мечтают только об одном – о личной выгоде. Слушай их… но все решай сам».

Филипп с серьезным видом внимал ему и старательно запоминал все его наставления. Больше всего на свете он боялся разочаровать императора. В общем-то, думал Карл, я доволен своим сыном.

И вот, когда ему пришлось в очередной раз покинуть Испанию – а Филиппу тогда исполнилось всего шестнадцать лет, – он назначил сына регентом, посвятив в государственные тайны, которые не доверил бы никому другому. Филиппу предстояло во всех делах консультироваться с советниками, выбранных самим императором, но делать выводы он должен был самостоятельно.

Это было испытание, и, как оказалось, Филипп с честью выдержал его.

Теперь он и в самом деле стал мужчиной, решил Карл. Пора его женить.

Он все еще был сентиментальным юношей, не так давно влюбившимся в Жанну Наваррскую, которую никогда не видел. Теперь он любил другую принцессу и молился о том, чтобы ее не постигла участь ее предшественницы.

У него был серебряный медальон с ее небольшим портретом; он носил его во внутреннем кармане камзола. Портрет изображал темноволосую, черноглазую девушку с пухлыми губками и по-детски округлым личиком. Вот за этот невзрослый, почти инфантильный вид он и любил ее.

В Жанне Наваррской он ошибся. Она обладала завидной силой духа и не так нуждалась в его покровительстве, как эта куколка Мария Мануэла.

Он по двадцать раз в день извлекал из кармана заветную миниатюру и любовался своей будущей супругой. Он и сам порой все еще был ребенком – не мог с утра до вечера думать о государственных делах. Но если ему не позволялось быть ребенком, то позволялось быть любовником. Точнее, именно это от него и требовалось – в числе прочего, разумеется.

«Вот ты какая, Мария Мануэла», – зачарованно шептал он, глядя на ее портрет. «Мария Мануэла». С ее именем на устах он и засыпал и просыпался. «Не бойся, моя маленькая Мария Мануэла. Тебя здесь никто не обидит. Я всегда буду с тобой и, уж конечно, сумею защитить тебя. Тебе останется лишь посмеяться над всеми, кто захочет причинить тебе зло. Мы будем самыми счастливыми королем и королевой, каких только знала Испания».

Он хотел рассказать ей, как ему предложили выбор между ней и Маргаритой, дочерью короля Франции, и как он, всего лишь один раз взглянув на портрет Марии Мануэлы, взмолился о том, чтобы она стала его женой.

Правда, порой в эти приятные мысли вторгался страх. Слишком уж тесные кровные узы связывали их. Ведь она была его двоюродной сестрой не только по отцу, но и по матери. При дворе кое-кто даже поговаривал, что такой брак может быть небезопасен для потомства. Иные смельчаки при этом произносили имя королевы Хуаны, его прабабки. Другие упоминали двоих его братьев, в которых вселились демоны и погубили обоих (второй из них умер той же смертью, что и тот, которого Филипп застал извивавшимся на полу в детской комнате). Довольно странно, говорили они, что Хуана и эти двое мальчиков были одержимы одними и теми злыми духами. Придворные спрашивали друг у друга, будет ли угоден Богу столь тесный брачный союз.

«Папа объявит его кровосмешением, – отвечали те придворные, которых спрашивали. – Император не пойдет против церкви».

Филипп с дрожью вспоминал о всех тех браках, что в свое время устраивались для него. Мог ли он быть уверенным, что его маленькой Мануэле позволят стать супругой наследника испанской короны?

Вот почему его мечты о счастливом супружестве были омрачены ожиданием новых разочарований.

Примат католической церкви, толедский кардинал Табера, привез в Вальядолид новости от Папы.

Молодому влюбленному стоило огромных усилий спокойно сидеть в кресле, в окружении грандов и государственных советников. Ему хотелось вскочить с места и закричать: «Ну, что слышно? Что сказал Его Святейшество? Неужели он посмел пойти против воли моего отца? Неужели она не приедет, и я снова буду в отчаянии? Мария Мануэла все равно станет моей! Клянусь, она все равно будет моей супругой!»

Но он сидел со спокойным выражением лица, сложив руки на коленях, и только побелевшие костяшки пальцев выдавали его волнение.

Великим людям не положено совершать необдуманные поспешные поступки. Поэтому он с бесстрастным видом посматривал то на примата, то на герцога Альбу – одного из тех придворных, от излишнего доверия которым предостерегал его отец. «Это самый бессовестный честолюбец, ханжа и лицемер, – говорил Карл. – Он всеми силами будет стараться найти какой-нибудь подход к тебе. Не позволяй ему вмешиваться ни в один вопрос внутренней политики. Используй его на зарубежной арене – в дипломатии и в войнах. В этих областях он непревзойденный мастер, лучшего на всем свете не сыскать». И вот, глядя на холеное аристократическое лицо Альбы, Филипп думал: но ведь это не вопрос войны и мира, и если вы попытаетесь воспрепятствовать моему браку с Марией Мануэлой, то я не стану слушать вас, дон Фернандо Альварес Толедский, герцог Альба.»

Однако Альба, казалось, и не собирался возражать против брака с португальской принцессой.

– Со стратегической точки зрения, – с глубокомысленным видом заметил он, – этот союз идеален. Полуостров, который занимают Испания и Португалия, превратится в единое политическое образование, а это сулит выгоду не только нашим соседям, но и нам.

Филипп не смог удержаться от улыбки – очевидно, Альба на все смотрел только с военной точки зрения.

Другой советник, маркиз де Гранвиль, которого Карл привез в Испанию из Голландии, поддержал Альбу.

– Испания и Португалия должны сплотиться, – сказал он. – Это в интересах Испании.

Затем со своего места поднялся кардинал Табера. Он поклонился Филиппу и произнес слова, которые принц с таким нетерпением желал услышать.

– Его Святейшество дает формальное согласие на брак Вашего Высочества и вашей двоюродной сестры, Марии Мануэлы…

Дальше Филипп не слушал.

Ему не терпелось достать из кармана медальон и взглянуть на очаровательное личико Марии Мануэлы, которую он собирался сделать самой счастливой королевой в истории Испании.

Весь сентябрь прошел в ожидании их встречи. Изнывая от нетерпения, Филипп каждый день совершал верховые прогулки со своим другом Раем и кузеном Максимилианом. Ему казалось, что разумный правитель обязан почаще бывать среди подданных, но не ставить их в известность об этом. Ведь как же он сможет узнать их настроения, если его появление будет сопровождаться всеми положенными ритуалами и церемониями?

Он смотрел, как собирают виноград и как из него делают вино; однажды ему пришлось спасаться бегством от разбойников, на которых он натолкнулся в горах, забравшись слишком далеко от дома. Подобные приключения привлекали его гораздо меньше, чем Рая и Макса. Он предпочитал делать успехи при дворе, среди своих многочисленных наставников и советников – ибо как раз в это время отец снова назначил его регентом, а сам ненадолго покинул Испанию. Он знал, что императору доставляло удовольствие поручать ему управление империей и что он с каждым разом возлагал на сына все более ответственные задачи. Во дворец каждый день приходили длинные послания от Карла: он доверял Филиппу все государственные секреты и уведомлял его о каждом своем шаге. А все почему? Да потому, что Филипп вступал в полосу зрелости, а Карл неумолимо приближался к возрасту, когда правители больше надеяться на своих наследников, чем на себя.

Филипп гордился отцовским доверием, но порой – особенно сейчас – мечтал о более беззаботной жизни.

Однажды он обратился к Раю с вопросом, который не давал ему покоя и в котором все заметней проявлялось несвойственное ему нетерпение.

– Ну, когда же она приедет? Тебе не кажется, что в Португалии ищут какой-нибудь благовидный предлог, чтобы не пустить ее ко мне?

– Ваше Высочество, неужели вам так хочется поскорей увидеть ее? Но как же вы можете ее любить, если ни разу не видели? – поинтересовался Рай.

– Разве это не мой долг – любить ее?

– Стало быть, это чувство долга, необходимость жениться молодым и родить наследников короны, велит вам стремиться к встрече с ней? Вот чем объясняется такое нетерпение Вашего Высочества?

Филипп отвел глаза. Никто, даже Рай, не смог бы понять его чувств.

В конце октября пришло известие о том, что инфанта Мария Мануэла покинула родину и что ее отъезд сопровождался пышными церемониями, на которых пролили немало слез все их участники и зрители.

В последовавшие несколько ночей Филипп почти не смыкал глаз. Ожидание было слишком мучительным. Ему хотелось действовать, не думая о традициях и ритуалах приема невесты. Он хотел помчаться верхом на коне, доскакать до границы и встретить свою возлюбленную, подобно какому-нибудь древнему герою. В этих мечтах он видел себя не таким, каким был на самом деле, – более рослым и широкоплечим, черноволосым и красивым, как Рай; покрытым неувядающей славой, как герцог Альба; романтичным, как великий Сид.

Если бы он сумел совершить такой восхитительный вояж, то не стал бы сразу представляться ей; он постарался бы очаровать ее своими благородными манерами, своими многочисленными добродетелями… Она не смогла бы устоять перед этим неизвестным рыцарем, спасающем ее от разбойников, сражающимся ради нее в смертельном поединке и предлагающим ей свою руку… Он стал бы для нее просто Филиппом, а не принцем Испании…

Не тут ли было зарыто зерно, из которого вырастали все его мечты? Не хотел ли он, чтобы в нем полюбили его самого, Филиппа? Ах, какие эгоистичные это были мечты! И все же сейчас он не желал ничего иного. До сих пор только Леонора любила его совершенно искренне и бескорыстно. Отец слишком нуждался в его способности когда-нибудь занять трон. Мать видела в нем олицетворение ее исполненного долга перед супругом и королевским домом. Альба, Гранвиль, Табера, герцог Медины Сидонии – все те, кто клялись, что будут служить ему, не щадя своих жизней, – ничуть не заботились о нем самом; они просто выражали свою преданность наследнику испанской короны. Кто из этих людей будет любить его по-прежнему, если с ним что-нибудь случится? Только Леонора. А она порой раздражала его, потому что все еще относилась к нему, как к ребенку.

Никто не мог подарить ему любви, в которой он нуждался, – никто, кроме Марии Мануэлы.

Ему не терпелось увидеть ее; он хотел рассказать ей обо всех своих тяготах, предстать перед ней человеком, которого еще не знал никто, даже Рай и Леонора.

Она снилась ему; с ее именем на устах он засыпал и просыпался. И вот теперь, думал он, его сны станут реальностью. Ему больше не придется шептать воздуху эти сладкие звуки – «Мария Мануэла»; она будет рядом с ним. И он всегда будет нежно любить ее за эти пухленькие губки и детское личико.

Чем больше он думал о ней, тем сильнее ему хотелось действовать, на время позабыв, что он не просто влюбленный юноша, а принц, единственный наследник испанской короны.

Чтобы встретить кортеж из Лиссабона, он выслал к испанской границе послов, которых возглавил герцог Медины Сидонии, самый богатый и знатный человек во всей Андалузии. В свите этого герцога были рабы из Индии, сам факт существования которых свидетельствовал о размахе испанских завоеваний; слуги носили неслыханно роскошные костюмы; что касается самого герцога, то даже носилки, на которых он ехал, украшала инкрустация из чистого золота. Португальцы – и Мария Мануэла в их числе – должны были осознать богатство и могущество Испании.

Филипп не без смущения думал о том впечатлении, какое испанские гранды могут произвести на инфанту. Какие чувства она испытает, сравнив его с этими красивыми, стройными мужчинами? Правда, у него было бы более блистательное окружение и более дорогие наряды, чем у герцога Медины Сидонии. Но мог ли соперничать с ним в привлекательности и обаянии? Если она будет готова к встрече с таким же очаровательным юношей, как Рай Гомес, то не разочаруется ли, увидев своего малохольного принца?

Он сделает все, чтобы она полюбила его. Он отбросит свою застенчивость и нерешительность. Ведь он будет уже не тем Филиппом, которого знали прежде.

В конце концов ему еще не исполнилось и семнадцати лет, у него впереди достаточно времени, чтобы вырасти.

Но мог ли он спокойно дожидаться формальной церемонии встречи? Он был обязан увидеть ее; составить впечатление о ней, прежде чем их официально представят друг другу. Ему очень нужно было получить это преимущество.

Казалось, Рай прочитал его мысли – потому, что однажды с загадочным видом сказал:

– Воображаю, какое искушение я испытывал бы на вашем месте.

Филипп поднял брови. Рай добавил:

– Мне бы хотелось выехать им навстречу… переодетым, конечно… смешаться с толпой… посмотреть на невесту перед тем, как нас познакомят.

Филипп невозмутимо посмотрел на свои руки – только немного покрасневшие щеки выдавали его волнение.

– Я подумаю над этим, – сказал он.

В толпе, собравшейся на главной улице Саламанки, чтобы посмотреть на приезд инфанты из Португалии, стоял молодой человек, окруженный шестью другими. Его бледное лицо наполовину скрывала бархатная широкополая шляпа. Слева от него опирался на изящную тросточку высокий стройный юноша с веселыми черными глазами.

Они видели, как португальскую процессию встретили испанские профессора из университета Саламанки; видели, как к ним присоединились магистраты и судьи в малиновых бархатных плащах и белых туфлях, выглядевшие особенно красочно среди унылого однообразия черных академических мантий и конфедераток. Охраняли процессию солдаты в блестящих шлемах с высокими перьями; крики толпы смешивались со звуками торжественной музыки.

Пройдя через городские ворота, гости вместе со встречающими направились ко дворцу герцога Альбы, где инфанте предстояло провести ночь.

У Филиппа радостно застучало в груди, когда он увидел свою невесту – она оказалась именно такой, какой он ее представлял себе. Ее внешность в точности соответствовала тому милому образу, который был запечатлен на его медальоне. Она ехала верхом на муле, покрытом дорогой парчой; седло сверкало серебряным орнаментом – таким же, как на ее роскошном атласном платье, украшенном живыми цветами с золотой тесьмой. Цветы были и на ее элегантной кастилианской шапочке из пурпурного бархата. Прекрасные черные волосы волнами ниспадали на худенькие плечи.

Он не отводил взгляда от этих густых локонов, от пухленького личика, от больших черных глаз. Так вот она какая – Мария Мануэла, которую он любит. Филипп видел, что она немного напугана торжественным приемом, богатством и великосветским лоском испанских придворных. Вот она какая, его кузина и будущая супруга…

Ему хотелось закричать: «О Мария Мануэла!.. Мария Мануэла, не бойся! Я защищу тебя!»

Затем он задал себе вопрос, кого она боится больше – всех этих чужих людей или своего будущего супруга?

Ах, если бы он мог подойти к ней, растолкать всех, кто сейчас окружает ее! Если бы он мог сказать: «Я разгоню весь этот сброд и увезу тебя отсюда!»

Но такие поступки могли совершать древние герои, а не наследник испанской империи.

Ему стало интересно, что она слышала о нем. Может быть, ее испугали какие-то лживые слухи? Может быть, ей не понравился его портрет, который он послал ей взамен серебряного медальона, лежавшего у него в кармане? На какое-то мгновение обычная нерешительность покинула его. Ведь это был самый важный день в его жизни. Перед ним верхом на муле ехала его будущая жена, а он стоял в толпе зевак, как любой из них. Ему нужно было всего лишь растолкать всех, кто стоял между ним и ею, – и он оказался бы рядом с ней.

Но врожденные привычки диктовали свою волю.

Он оставался на месте и смотрел на увенчанную цветами девушку, передавшую поводья своего мула дону Луису Сармиенто. Тот недавно стал послом Испании в Португалии. Сейчас он вел ее мула к роскошному павильону с балдахином, где ей предстояло принять почести от высших городских магистратов.

Все глаза были устремлены на инфанту, и никто из присутствующих не догадывался, что в толпе народа стоял сам принц, наследник испанской короны.

– Да здравствует инфанта! – кричала толпа.

И если он кричал не громче всех, то никто не вкладывал в эти слова большего восторга, чем ее будущий супруг.

Он стоял рядом с ней, в изысканном наряде и с немного раскрасневшимся лицом; герцог и герцогиня Альба держались чуть поодаль, а архиепископ Толедский справлял брачную церемонию.

В Саламанке царило праздничное оживление. Улицы уже сейчас были запружены народом, а ведь торжествам предстояло продлиться еще несколько дней. Самые знатные люди Испании съезжались сюда, чтобы принять участие в свадьбе и в последующих пиршествах и турнирах. Студентов из университета в честь праздника кормили бесплатно – Филипп понимал, чем можно угодить подданным; для горожан устраивались бои быков, на которые пригласили лучших матадоров из всех уголков Испании.

Стоя перед архиепископом, Филипп чувствовал на себе те взгляды, которые невеста украдкой бросала на него. Ее рука дрожала в его руке. Час назад она впервые увидела его, потому что этикет не позволял им встречаться вплоть до дня свадьбы.

Как он хотел приободрить ее! Бедная маленькая Мария Мануэла! Она была на несколько месяцев моложе его, а ему исполнилось всего только шестнадцать лет. Нежно держа ее за руку, он чувствовал, каким еще ребенком она была. Таким, каким ему никогда не позволяли быть.

Ему сказали, что во дворце герцога Альбы она горько плакала, звала свою мать, вспоминала свой дом, оставшийся в Португалии. Она признавалась, что боится своего кузена Филиппа, ведь ей доводилось слышать, что он никогда не смеется – а в ее Лиссабонском дворце обычно не умолкали веселый смех и шутки.

«Но, – добавил говоривший, – нам все-таки удалось рассмешить инфанту. Видели бы вы, как она веселилась, когда ее развлекали карлики герцога! Обезьянки герцога ее тоже позабавили. Она так громко смеялась над их ужимками, что, казалось, совсем забыла о свадьбе с Вашим Высочеством».

Филипп тогда хотел сказать, что впредь она и без карликов и обезьянок всегда будет в хорошем настроении. Скоро он докажет своей невесте, что рядом с ним ей нечего бояться.

Он хотел крепче сжать ее руку, но не смел показаться невоспитанным. Шла торжественная церемония, а он привык уважать этикет и традиции. И еще боялся сделать что-нибудь непредусмотренное дворцовыми правилами – вдруг она повернется к нему и спросит, что означает то или иное его действие? Это повергло бы его в замешательство, он покраснел бы в присутствии герцога и герцогини.

Церемония была долгой. Невеста выглядела уставшей. Жених видел, что в ее глазах стояли слезы.

Вот тут он уже не смог сдержаться. Он прошептал:

– Осталось совсем немного. Минут пять.

Эти слова он хотел произнести мягким, успокаивающим голосом, но они прозвучали хрипло, почти грубо. Это произошло потому, что он сам переволновался, но откуда ей было знать? Должно быть, сейчас она вспомнила, что ей говорили о нем – что у него строгий характер и что он никогда не смеется. Она покраснела. Поняла, что допустила ошибку, показав ему свою усталость.

Инфанта уставилась в пол, и Филипп понял, что в эту минуту ей очень хотелось вернуться в Лиссабон.

После церемонии начались застолье и многочисленные увеселения.

Когда же нас оставят наедине? – думал Филипп.

Он успел переброситься с ней парой слов – шепотом, потому что не смел говорить о своих чувствах, когда столько людей смотрели на него.

– Мы брат и сестра, – сказал он.

– Да.

– А теперь… еще и супруги.

– Да.

Она боялась ответить что-нибудь не то или не так. Ей говорили, что он очень серьезен и строг. Несмотря на свою молодость – всего на несколько месяцев старше нее, – он уже управлял Испанией. В отсутствие отца, конечно.

Он понял, что она ищет в его словах какой-то скрытый смысл. Ему очень хотелось сказать: «Мне нравится слушать ваш чудесный голос. И смотреть на ваши милые губки…»

Но торопиться не следовало. Впереди у них была целая жизнь.

Затем они танцевали в доме Христобала Хуареса.

– В Испании танцуют не так, как в Португалии, – сказал он.

– Я… я прошу прощения у Вашего Высочества. Я быстро научусь испанским манерам.

Он хотел сказать: «Да, конечно. Но мне нравится португальская манера танцевать. Ведь я люблю вас, моя маленькая Мария Мануэла».

Но он не смел произнести этих слов, и ему казалось, что он никогда не сможет произнести их.

Правда, у него было еще много времени. Он сказал:

– У нас впереди целая жизнь.

И снова увидел, что она испугалась. Неужели ей показалось, что даже в этом замечании был какой-то упрек?

И вот они стали настоящими супругами.

Она уже меньше боялась его. Правда, он не сказал ей всего, что хотел сказать. Ему было слишком неловко. Невозможно, думал он, шестнадцать лет скрывать все свои чувства, а затем в один раз дать им волю. Они были как птицы, которых еще никогда не обучали полету; точнее, им подрезали крылья, чтобы они уже никогда не смогли парить над землей.

Даже, занимаясь с ней любовью, он был стыдлив.

– Не нужно бояться, Мария Мануэла, – говорил он ей. – Это… это необходимо сделать. От нас только этого и ждут.

Казалось, она была благодарна ему за его мягкость, хотя и ожидала чего-то иного. Слишком уж много ей рассказывали о нем. Когда она плакала и просила отвезти ее обратно в Лиссабон, ей сказали: «Вот увидите, он окажется добрым и ласковым. Он холоден и строг, но уж грубым-то никогда не бывает».

Порой она была готова смеяться – в его отсутствие, правда. Ей нравилось лежать на удобной кушетке, угощаться лакомствами и слушать, как служанки говорят об их доме в Лиссабоне; нравилось смотреть на карликов; нравилось, что индийские рабы объясняются друг с другом на своем непонятном языке. Все это забавляло ее.

Но когда появлялся Филипп, принимала смиренный и покорный вид, хотя и не дрожала, как в первый раз, когда он ласкал ее. Она немного выросла и располнела.

Однажды он сказал, предварительно отрепетировав свою речь перед зеркалом:

– Не каждый принц может благословить судьбу за то, что полюбил супругу, которую выбрали для него.

Она по-детски улыбнулась, подарив ему несколько секунд поистине райского наслаждения. Обняв ее за талию, он добавил:

– И уж тем более не всякая принцесса любит принца, за которого ее выдали замуж.

Она с такой благодарностью посмотрела на него, что ему захотелось продолжить этот приятный разговор.

– Так вы любите меня? Да, Мария Мануэла?

– Это моя прямая обязанность, Ваше Высочество.

– И только-то?

Она снова улыбнулась.

– Ах, сначала я боялась вас. Мне говорили, что вы никогда не смеетесь. Да, я и в самом деле не часто слышу ваш смех… Но вы очень добры ко мне, и… и мне уже не хочется обратно в Лиссабон.

Он не забывал, что она еще ребенок, пусть даже их возраст почти одинаков. Император не обсуждал с ней государственных проблем; она не присутствовала на собраниях генералов, архиепископов и важных сановников.

Он часто думал о том доме, где она выросла и где родители с ней, вероятно, нянчились, как со всякой единственной дочерью. Его же в детстве никто не баловал – если не считать Леоноры. Это было к лучшему, потому что избалованным принцам и принцессам труднее приспособиться к жизни, которая им предстоит. Что если бы эта маленькая девочка попала в руки не такого человека, как он? Вот его друг Максимилиан, например, не стал бы терпеть ее детских причуд. Интересно, что думает о ней император? Филипп не мог не вспомнить о короле Франции – тот ведь не удосуживался даже скрывать свою связь с любовницами, которых всегда предпочитал законным женам; не забывал и об английском короле, имевшем привычку обезглавливать своих избранниц. Да, ей повезло, этой маленькой Марии Мануэле, раз она стала супругой Филиппа Испанского.

– Я хочу, чтобы мы были счастливы, – сказал он. – Я хочу любить…

Но говорить о любви было очень трудно. Поэтому он закончил с жалобным видом:

– …любить Испанию.

Когда-нибудь, думал он, я выскажу ей все, что накопилось у меня на душе. Время терпит. Впереди у нас целая жизнь.

Но подолгу оставаться с супругой он не имел права. Он снова стал регентом Испании, потому что даже такое важное событие, как свадьба сына, не могло отменить военные походы императора Карла.

Принц должен был вернуться в Вальядолид и заняться государственными делами.

Они полностью поглотили его. Каждый день ему приходилось читать длинные отцовские послания и принимать участие в заседаниях Тайного Совета; нужно было решать очень много важных проблем, а они должны были отнять уйму времени у человека с таким темпераментом, как у Филиппа.

Ему не терпелось поскорей освободиться и вновь быть с супругой. Он мечтал о том, как они будут ездить верхом – не принц и инфанта, а просто Филипп и Мария Мануэла, двое обычных, ничем не замечательных людей. Ах, каким он был счастливым! Может быть, ему хотелось, как и его отцу, избавиться от всех своих дел и обязанностей? Он не желал сознаваться в этом. Он говорил себе, что всего лишь хочет некоторое время побыть с ней одной, научиться свободному общению с ней, а не облекать свои мысли и чувства в бездушные официальные слова, не бояться показать все благоговение и нежность, которые она пробуждала в нем.

Разве не мог он на несколько месяцев превратиться из государственного человека в любовника? Может быть, ему удастся объяснить свои чувства отцу, когда тот вернется из-за границы. Увы! Оставаясь наедине с собой, он мог сколько угодно представлять себе, как будет говорить о своих переживаниях, – и знал, что сумеет поведать о своей любви лишь в самых холодных словах и выражениях, не подходящих для страсти, о которой нужно было рассказать.

Он знал, что его отец только посмеется над ним. «Ты ведь проводишь с ней немало ночей, сынок. Тут мы не будем тебе мешать. Чем раньше она создаст тебе семью, тем лучше. Но не заходи слишком далеко. Учти, стране нужны наследники, и ты в их числе».

Отцовские насмешки смутили бы его. Он никогда не смог бы сказать: «Я люблю ее совершенной любовью. И испытываю к ней очень много чувств, не одно только физическое влечение. Она моя жена, и когда-нибудь мы будем править Испанией вместе, как Фердинанд и Изабелла. Но, отец, мне нужно нечто большее. Я хочу, чтобы она любила меня… меня, Филиппа… а не принца, не короля, которым я однажды стану. Я хочу всегда быть с ней нежным и заботливым, чтобы она приходила ко мне, когда ей плохо; хочу, чтобы она никогда не боялась меня; хочу, чтобы мы оба были абсолютно счастливы. Мне кажется, что это нам удастся, ведь мы молоды, и я действительно люблю ее. Но мне нужно чаще и дольше бывать с ней. А ей нужно время, чтобы понять меня».

Разве мог он сказать такие слова отцу? Император и сам любил свою супругу, однако это не мешало ему заводить любовниц по всему свету. Карл не увидел смысла в тех идеальных отношениях, которые требовались Филиппу.

Это потому, что я все время был один, думал Филипп. Я жил отдельно от всех. Но теперь все изменилось. Нас стало двое, и мы должны привыкнуть друг к другу. Нам нужно быть нежными, любящими и преданными супругами. Это нужно только нам – моей Марии Мануэле и мне.

От Вальядолида до замка Алькасар-де-Сан-Хуан было несколько миль езды. И вот молодые, как того требовали испанские обычаи, собрались навестить бабку Филиппа, королеву Хуану. Впрочем, Марии Мануэле она тоже приходилась бабкой.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=180235) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.