Лорд Малквист и мистер Мун Том Стоппард Впервые на русском – единственный роман Тома Стоппарда, создателя знаменитых пьес «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», «Берег утопии», «Настоящий инспектор Хаунд», «Травести», «Аркадия», «Индийская тушь», «Изобретение любви» и многих-многих других, автора сценариев к таким фильмам, как «Ватель», «Влюбленный Шекспир», «Бразилия», «Империя Солнца» (по роману Дж. Г. Балларда). Искусный мастер парадоксов, великолепный интерпретатор классики, интеллектуальный виртуоз, склонный пародировать и травестировать реальность, Стоппард на страницах «Лорда Малквиста и мистера Муна» вывел надменного денди, будто перенесшегося в двадцатый век прямиком из восемнадцатого, и его незадачливого биографа с красавицей женой повышенного спроса, ирландца верхом на осле, уверенного, что он Воскресший Христос, и двух ковбоев со своими верными кольтами, устраивающих перестрелку на аллеях Гайд-парка… Том Стоппард Лорд Малквист и мистер Мун Глава первая Dramatis personae[1 - Действующие лица (лат.). – Здесь и далее примечания переводчика.] и прочие совпадения I – Когда сражение превращается в фарс, единственный способ сохранить величие – подняться выше его, – изрек девятый граф (ниже его бушевал фарс сражения). – В день падения Бастилии французский король Людовик XVI вернулся домой с охоты и записал в своем дневнике: Rien.[2 - Ничего (фр.)]Рекомендую вашему вниманию величественность данного замечания, не говоря уж о его космической точности. Он ухватился рукой (в сиреневой перчатке) за дверцу (палисандр, перламутр), меж тем как пара лошадей голубиной масти влекла качающуюся карету вверх по Уайтхоллу, увешанному траурными флагами, и через площадь, пинками взметая мышастых голубей в воздух над пурпурно-белыми ограждениями, возведенными для торжественных похорон…[3 - Здесь и далее речь идет о пышных похоронах Уинстона Черчилля (1874–1965), состоявшихся в Лондоне 30 января 1965 г.] …а Мун, хватаясь за полы воспоминаний, веря, что звучащее в его черепе эхо воспроизводит не интересующий его смысл, кропал маленьким кулачком, борясь с тряской и подхватывая: «комической неточности его замечания», – пока поворот на Кокспер-стрит не поволок его выписывающее арабески перо через страницу. В его кармане подпрыгивала бомба. – Если посмотреть издалека, – продолжил девятый граф, – история мира – ничто. Революция есть лишь банальное усугубление страданий; способность потакать своим слабостям переходит из рук в руки. Но мир не меняет ни своей формы, ни своего направления. Времена года безжалостны, стихии неизменны. На фоне такого постоянства человеческая борьба имеет не больший масштаб, чем копошение насекомых в траве, а уличная резня – не более чем высосанный пауком остов мухи на пыльном подоконнике. Спросите меня, какие перемены произошли на Луне за мою жизнь, и я по собственному опыту отвечу: Rien! Лошади прокладывали путь через запруженный город, а Мун кропал по мере сил. – Я остров, мистер Мун, и когда звонит колокол, он звонит по мне, – вздохнул девятый граф. «Такое постоянство насекомых, – записывал Мун в отчаянии, но не чувствуя вины, – посланных не за тем, по ком звонит колокол и т. д., – каковое сокращение позволило ему запечатлеть следующее предложение целиком: – Если они все так одержимы переменами, пусть начнут переодеваться к обеду». – Великолепно, лорд Малквист! – Искренний друг-знаменитости-Мун. – Так записывайте, милый мальчик, записывайте. – Великолепно, лорд Малквист. – Босуэлловский[4 - От имени Джеймса Босуэлла (1740–1795) – спутника и биографа знаменитого лексикографа Сэмюэла Джонсона (1709–1784).] знай-свое-место-Мун. А девятый граф (энтомологически) смятенно взирал на сражение, разворачивающееся на Ватерлоо-плейс; это напомнило ему… – Быть может, вы не знаете, милый мальчик, во что был обут герцог Веллингтон в битве при Ватерлоо?… – В сапоги, милорд? – Несомненно, но в какие? – В какие сапоги был обут Веллингтон? – тупо спросил Мун. – Именно. – В веллингтоны? – поинтересовался он, чувствуя, что все испортил. Но девятый граф торжествовал. – Нет! – отрезал он. – В малквисты! – и хлопнул тростью по своей затянутой в гладкую кожу икре. – Запишите это, Мун. Четвертый граф носил кожаные сапоги до колен, и они в свое время вызвали немалый интерес. Веллингтону за всю его жизнь в голову не пришло ни одной дельной мысли, касательно сапог или чего-либо еще. Он стал притчей во языцех, присвоив плоды моего семейного гения. На мгновение он горько задумался. Мун записал: «Сапоги семейного гения», а девятый граф как-то невпопад заметил: – Человек, поприветствовавший некоего мистера Джонса словами: «Полагаю, вы герцог Веллингтон», получил ответ: «Да. Не одолжите ли десять фунтов до конца месяца?» Впереди, на дальнем углу Пэлл-Мэлл и Мальборо-роуд, собралась толпа. Пока Мун смотрел, она разрасталась. Он попытался очистить свой разум, но, когда закрыл глаза, толпа умножилась и стала громоздиться по стенам, пока не заполонила город до краев, – масса, притиснутая к стенам, слепые пленники, утрамбованные в заточении города. Он затаил дыхание в безвоздушном центре, а когда открыл глаза, на него навалились здания. Он принялся ритуально опрашивать себя, но не смог согласовать реальное время со временем у себя в голове. Он продолжал опережать себя и терял его, начинал снова и опять терял, как изнуренный человек, который пытается пробормотать молитву, пока не заснул. Он опустил руку в карман пальто и ощупал гладкий корпус бомбы. – Я нахожу, что толп до крайности мало, – сказал девятый граф. – В целом они не имеют ни формы, ни цвета. Мне страстно хочется приложить к ним какую-нибудь эстетическую дисциплину, преобразить их в произведение искусства. Это придало бы смысл их существованию. – Он снова вздохнул. – Итак, описательные заметки… Моя шляпа имеет цвет, который мой шляпник описывает как жемчужно-черный. Жемчужина в моей петлице имеет цвет, который мой ювелир в буквальном переводе со своего родного китайского описывает как поцелованную солнцем капельку росы на ушной мочке девушки, что купается в пруду. Мои ушные мочки – перлы в своем роде. Мой парчовый камзол в стиле эпохи Регентства для игры в клубе – синий, как полночное небо над Флоренцией. Мои перчатки сиреневые, чулки – белые, галстук – светло-голубого шелка, сапоги пошиты вручную из шкур зародышей газели, а трость изготовлена из черного дерева и украшена серебряной гравировкой. Мой малквист чуть менее розов, чем восход, хотя и чуть менее желт, чем закат, и его тянут две серые в яблоках лошади в черной упряжи, коими управляет запахнутый в горчичного цвета полость почтенный кучер, служивший грумом при конюшнях моего отца и обладающий мудрым остроумием кокни, образчики коего непостижимым образом не приходят на ум. Мун снова погрузился в самоопрашиванье. Его рука дописала до «розов, как жемчужина в ухе купающейся красавицы китаянки», когда его память отказала. Толпа на углу, загнанная и освобожденная капризом уличного движения, двинулась было через дорогу, но отступила перед массивной надменностью кареты, запряженной парой лошадей, и Муну пришлось приостановить опрашиванье, чтобы подготовить лицо для признания верности масс, выстроившихся перед ним вдоль улиц; это он проделал, стерев с лица всякое выражение вообще. Девятый граф осматривался без злобы или зависти, но его внимание неосторожно привлек явно вызывающий взгляд мужчины в котелке и с длинными печальными усами. Полная дама рядом с ним, охваченная иным чувством, грузно и неуклюже рванулась из ряда в сторону кареты, размахивая чем-то белым, бросилась вперед, ее рот невнятно выдавал какое-то отчаянное сообщение, и бросила предмет – тугой рулон бумаги с болтающимся концом – в окошко, и тот ударился о стекло, а Мун заметил отчаяние на ее лице, когда ее сбило высокое колесо. Вся его напряженность вырвалась одним непрерывным вздохом. – Если и выбирать время и место для прошений, так перед самым обедом и посреди Пэлл-Мэлл, но и самый скудоумный догадается, что ни то ни другое не годится, – заметил девятый граф, распуская прекрасный золоченый кошель, набитый невероятно сверкающими монетами, и бросая горсть денег на дорогу, где они заскакали прочь, словно перепуганные золотые рыбки. – Слепая курица! Да она спятила! – в ужасе прокричал на козлах кучер, и лошади понесли. – Не теряй голову, О'Хара! – крикнул девятый граф. – Поворачивай на Сент-Джеймс! Мун повернулся посмотреть в заднее окошко. Несколько человек суетились, преследуя монеты. Мужчина в котелке и с печальными усами глупо и безнадежно бежал за каретой. Лента белой бумаги все еще разматывалась поперек улицы. – Она не шевелится, – доложил он. Девятый граф (нумизматических) обследовал одну из монет, проводя ногтем по желтому ребру без насечки и выискивая изъян в гладком золоте, – обнаружив его, он принялся осторожно разворачивать фольгу. – Воспитание, – одобрительно заметил он. – Как сказал актрисе лорд Керзон, дама не шевелится. – И, сорвав золотую обертку, отправил добытый шоколад в рот. * * * Непринужденно сидя в седле, Д. Дж. (Долговязый Джон) Убоище спускался по склону, надвинув шляпу на лоб. В глаза бросались пистолет на левом бедре и краги из толстой кожи, защищающие джинсы, хотя это был не край кактусов. Убоище стрелял с левой руки и выглядел как человек, который прибыл издалека. Гнедая кобыла поскользнулась, Д. Дж. качнулся в седле и пробормотал: – Полегче, парень, полегче, – не переставая шарить глазами. Он похлопал ее правой рукой по шее. Прикинул, что движется на восток, то есть примерно в нужную сторону. Вдруг все его тело напряглось, а глаза сузились, глядя вперед, где в закатном свете появился скачущий в его сторону одинокий всадник. Его губы разлепились в тончайшей улыбке, а левая рука свободно повисла. Он натянул поводья и немного повернул кобылу вправо для удобства стрелковой руки. – Тпру, парень, – пробормотал он, глядя на приближение другого всадника. – Куда направляешься, Джаспер? – спросил Убоище и приказал кобыле: – Тпру, тпру, парень. Джаспер ткнул пальцем на запад. Он старался, чтобы дневной свет бил между его боком и правой рукой. Д. Дж. осторожно кивнул, отпустив поводья. Расстояние между ними сокращалось, ибо кобыла шла вперед. – Тпру, парень, тпру! – приказал он. – Где ты был? – спросил Джаспер. Его глаза были тверды, как ружейные дула. Убоище ткнул большим пальцем через плечо. Он сказал: – Если ты подумываешь заскочить к некой бабенке, я знаю, что она не хочет иметь ничего общего с деревенщиной вроде тебя. – А кобыле: – Да остановись же, тупой ублюдок. Джаспер облокотился на тугую переметную суму, и его губы разлепились в тончайшей улыбке. – Если у тебя есть пушка, нечего палить изо рта, – сказал он, когда кобыла Убоища свела их рядом. Убоище наклонился к нему, положив руку на тугую переметную суму. – Я буду следить за тобой, – пообещал он через плечо. – Меня не так трудно найти! – крикнул в ответ Джаспер. Д. Дж. ослабил поводья, но кобыла по-прежнему шла медленно. Он пнул ее пятками в брюхо и сказал: – Вперед, парень, мы срежем и оставим его позади, помчали. Кобыла покорно поплелась дальше. * * * Из-за колючих зарослей за ней наблюдал лев. Он еще не был уверен, к тому же находился с подветренной стороны. Он припал к земле и не шевелился, только самый кончик хвоста подрагивал в траве. Женщина, спотыкаясь, шла в его направлении, глаза красные, взгляд отчаянный, однажды она чуть не упала. Ее лицо приобрело неестественный багровый оттенок, пересохший рот разинут. Она облизнула губы и снова упала. Стоял вечер, но еще не стемнело. То была белая женщина, не молодая и не старая, в одной туфле. Она уже не понимала, где находится. Ей хотелось пить и спать, но жажда мешала сну одолеть ее. Рот, горло, все ее тело чувствовали себя так, будто никогда в жизни не пили, и теперь годы засухи сжались в ужасающую жажду. Каждый куст был наблюдающим за ней человеком, или все наблюдающие за ней люди были кустами. Она открыла рот, чтобы прикрикнуть на них, но раздался лишь пересохший хриплый всхлип, и она не поняла, что падает, пока земля не вдарила по ней от лодыжки до щеки. Лев лежал в десяти ярдах от нее и ждал, когда она пошевельнется. * * * То был смуглый человек с густыми спутанными кудрями, переходящими в бороду, он боком сидел на осле, из-под его холщового одеяния торчали босые грязные ноги. Тропинка привела его к небольшому озерцу. Человек слез с осла, тщательно вымыл ноги, а затем опустился на колени, чтобы смыть с лица пыль. Он устал и сильно проголодался. Он надеялся отыскать фиговое дерево среди чахлого боярышника, однако пища нашлась только для осла. Он мягко улыбнулся, так как это напомнило ему, что неустанные труды вознаграждают всех тварей Божьих за их ограничения и проверяют на предмет самонадеянности. Он улегся на траву и уснул. Он проспал несколько часов, и, хотя мимо него прошло, глазея, много людей, никто его не потревожил. Когда он проснулся, то замерз. Он забрался на осла и направил его по тропинке, тянувшейся между зеленых лугов. Тропинка превратилась в дорогу, на ней появились люди. Многие удивлялись этой странной стоической фигуре, не смотревшей ни вправо, ни влево, пока осел нес ее вперед. Под самый вечер он добрался до оживленной дороги, которая привела его в сердце города. На улицах оказалось много людей и машин, и ослу иногда приходилось протискиваться среди зевак. Человек не замечал их и казался настолько отрешенным от всего окружающего, что, когда осел остановился посреди оживленного перекрестка, не поднял головы, пока его не привлек рев клаксонов, мечущийся от стены к стене, и оскорбительные выкрики. Человек пнул осла пятками, но животное не шелохнулось. Он похлопал его по шее, издавая ободряющие звуки, – тоже безрезультатно. Человек устало спешился и попытался за уздечку тянуть осла вперед, а затем, передумав, зашел сзади и принялся толкать. Шум окружающего хаоса достиг оглушительной громкости. Осел стоял как вкопанный. Человек отступил и боком ступни пнул его в круп. Осел не двинулся. Человек безумно оглянулся и лягнул осла в гениталии. На одной ножке допрыгал до ослиного переда, шарахнул животное промеж глаз и снова отпрыгнул, сунув правый кулак под левую подмышку. Казалось, толпа обратилась против него. Он стал орать на осла: «Пошевеливайся же, дубина стоеросовая!» – колотя и дубася его по ногам, а осел повернулся и посмотрел на него с христианским смирением. Человек заплакал. Он снова забрался на осла. Деваться, по-видимому, было некуда, и когда произошел несчастный случай, он тихо ронял слезы в ослиную гриву. * * * Джейн сидела на своем, как она его называла на французский манер, туалете, мечтая о несбыточном. Сезон в Лондоне был в разгаре, и стороннему наблюдателю можно было бы простить удивление, что полуобнаженная девушка с волосами, подобными золоту, и изысканными чертами, выдающими благородное происхождение, должна сидеть одна с печалью в сердце. Она глубоко вздохнула, уперев локти в колени и опустив подбородок на руки. Художника восхитили бы ее задумчивая красота, загадочный след грусти в этих широких карих глазах, пленивших не одного поклонника, беглый румянец упругих молодых персей, свободно окутанных тонким шелком халата… – Увы и ах, – вздохнула она. – Какая же я дуреха! – ибо в целом не была склонна жалеть самое себя. Но даже когда она рассмеялась, смех ее звучал фальшиво. Тут ее слух уловил далекий тихий стук копыт, и сердце ее вострепетало. Она приподняла голову, чтобы прислушаться, и мягкий золотой локон коснулся изящной щечки. Копыта приближались. Ее сердце забилось, но она не позволила себе поверить, что это может оказаться он. – Не может быть, – вздохнула она. И все же! Лошадь со стуком остановилась перед домом, и она услышала топот сапог всадника по ступенькам. – Мари! Мари! Посмотри, кто пришел! – громко позвала она. – Да, мадам, – ответила за дверью Мари. – Иду. Казалось, прошла вечность, пока она не услышала голос Мари еще раз: – Это мсье Джонс, мадам! У Джейн перехватило дыхание. Она гордо вскинула головку: – Скажи ему, что меня нет дома! – Да, мадам, – отозвалась Мари из прихожей. Она сидела не шевелясь. По ее юному личику, слишком юному для таких забот, текли горькие слезы, сбегали по точеной шейке слоновой кости и оставляли соленые следы на наливающихся грудях. Ее худенькие плечи задрожали, когда она спрятала в ладонях лицо. – Мадам нет дома, мсье! – услышала она настойчивый голос Мари, а потом его голос, он звал: – Джейн! Джейн! Вдруг он забарабанил в дверь, за которой она сидела. Но она сохраняла гордость. – Я больше не хочу тебя видеть! Уходи, оставь меня в покое, прошу тебя! Я слишком много выстрадала! – Но я хочу тебя, Джейн, хочу! У нее опять перехватило дыхание. Она услышала, как он навалился на дверь. – Я не могу без тебя, Джейн! – кричал он. – Отойди – клянусь, я прострелю замок! В следующий миг прогремел выстрел, разнесший дерево в щепы, и дверь распахнулась. Она холодно взглянула на него, смущенно стоящего в дверях. – Прошу прощения, мэм, я думал… Он попятился, но Джейн больше не могла себя сдерживать. С рвущимся из сердца криком она вскочила – слезы радости струились по ее лицу – и бросилась в его сильные загорелые объятья, позабыв, что ее трусики спущены до щиколоток. Она неуклюже рухнула на коврик у ванной, а тугой рулон бумаги, который она держала на коленях, разматываясь покатился по полу. * * * Значит, ты специально таскаешь с собой эту бомбу, чтобы в кого-нибудь ее бросить? Ну да. Полагаю, этого не избежать. Или не бросить, а оставить – у нее есть часовой механизм. Ее можно оставить, но не думаю, что я так поступлю, когда до этого дойдет дело, вообще-то я подумываю ее бросить. В кого? Не знаю. У меня есть список. Но почему именно… Не знаю. Именно. Ладно, попробуем помедленнее. У тебя что, какой-то мессианский комплекс насчет греха? Нет, не в этом дело, не совсем, разве только это связано с тем, что больше не осталось никого доброго, но это другое, все выходит из-под контроля, становится слишком большим. Я хочу сказать, что я не псих, зацикленный на личностях, – это не месть, это спасение. От чего? Все стало огромным, непропорциональным по человеческим меркам, все прогнило, потому что жизнь… я чувствую, что она вот-вот лопнет по швам из-за ограниченного объема и количества вещей, которые мы в нее наталкиваем, а число людей безумно увеличивается, и никто этого не контролирует, потому что все стало слишком большим. Но как ты объяснишь… Нужен взрыв, чтобы люди в страхе сбавили ход и прервались, остановились и подумали, поняли… все воспринимают это как норму. Когда в пустыне загорается нефтяная или газовая скважина, из песка высоко в небо бьет огненная струя, днем и ночью, неделя за неделей, невероятный богоподобный огненный столп, и единственный способ погасить его – взорвать, устроить большой-большой взрыв, который его потушит, и тогда люди смогут начать все заново. Ты бы не назвал себя психопатом? Нет. Просто я широко смотрю на вещи, на некоторые вещи… Или истеричкой? Я впадаю в истерику оттого, что обладаю тайным знанием, я… Но швырять бомбу… Я не хочу иметь с этим ничего общего – это самооборона, а если я не могу отмежеваться от этого волевым усилием, то, возможно, акт насилия… А вот здесь я купил эти подтяжки… Ммм? – Вон в том магазинчике торговали только подтяжками, – заметил девятый граф. – Разумеется, это было много лет тому назад, в эпоху специалистов. Полагаю, сейчас люди покупают подтяжки в бакалейных лавках вместе с этими жуткими граммофонными записями. II Борясь с невыразимым, Мун снова приостановил самоопрашиванье и увидел, что они безрассудным галопом поднимаются по Сент-Джеймс-стрит. Он слышал, как О'Хара вопит на козлах. По обеим сторонам улицы стояли припаркованные машины и еще больше уставились друг на друга вдалеке, в механической бесконечности, неподвластной человеку, все совершенно одинаковые, словно вылупившиеся из неких чудовищных икринок. Мун попытался отгородить свой разум от сознания того, что он тоже часть громады движущихся частей, которые зависят друг от друга и удерживаются на грани распада лишь благодаря своей инерции. Дышал он судорожно. Он закрыл глаза, и машины стали плодиться, множиться, притискивать людей к стенам, прижимая им колени, и этому не было ни конца ни края, потому что нельзя взять и перестать их делать, потому что сотни тысяч людей останутся без работы, с детьми на руках, без денег, и пострадают владельцы магазинов, бакалейные и обувные лавки, и гаражи, и зависящие от них люди, с детьми на руках, а если они не смогут жить дальше, придется остановить фабрики и нефтеперегонные заводы, и без работы останутся миллионы людей, с детьми на руках, поэтому… Он чувствовал, что скорлупа человеческого бытия истончается до такой степени, что должна где-нибудь лопнуть, и вся его нервная система напряглась в ожидании этого апокалипсического мгновения. Если это произойдет не скоро, ему придется предвосхитить это в микрокосме ради личного освобождения. Успокаивающе тяжелая бомба подпрыгивала в его кармане, а карета выехала на Пиккадилли, необдуманно повернув направо. Приближающийся транспорт был стеной оглушительного негодования, раскинувшейся от тротуара до тротуара, но перепуганные лошади рвались вперед, хотя О'Хара натянул вожжи, и стена раздалась перед ними, проносясь и завывая за окошками. Впереди из-под колоннады «Рица» вышла пошатывающаяся женщина и свернула в ворота Грин-парка, чуть не упав. – Лаура! – крикнул девятый граф. – Возьми себя в руки и иди домой! – И, добавив: – Я не могу остановиться, – сунул голову обратно в карету. Мун увидел, что женщина упала, пройдя несколько ярдов по парку. Из-за куста к ней подкрался длинный желтый зверь вроде горного льва и опустил огромную кошачью голову, чтобы принюхаться к ее волосам. Несколько человек наблюдали за этим. Вдруг лев повернулся и бросился через парк. – Ролло! – радостно воскликнул девятый граф. Он хлопнул Муна по колену. – Вы видели?… Она нашла Ролло. Впереди дорогу заступил полицейский с раскинутыми руками. Когда лошади оказались в десяти ярдах от него, он попытался отпрыгнуть в сторону и исчез. – Думаю, мы кого-то сбили, милорд, – сказал Мун. Он приободрился. – Вечно я сбиваю людей, – посетовал лорд Малквист. – Большинство заявляют, будто знают меня. Это так утомительно. Милый мальчик, – добавил он, – будьте добры, напомните мне позвонить сэру Мортимеру в случае неприятностей. – Что делала эта женщина, милорд? – Не знаю, – устало ответил девятый граф. – Ее интересы кружат ей голову. Примите совет, друг мой, – никогда не женитесь, кроме как с двумя целями: самонаблюдение и соитие. – Это ваша жена? – Я определенно не знаю больше никого, кто может вылететь из «Рица» раньше восьми, не чувствуя себя при этом несколько passе.[5 - Здесь: потрепанным (фр.).] О'Хара, натянув всем весом одну вожжу, заставил карету свернуть направо, на Хаф-Мун-стрит, так что мотоциклист влетел в дверь бюро путешествий, потом налево, на Керзон-стрит, и опять направо, на Парк-лейн, снова против движения, рыдая и умоляя несущихся серых: – Хватит! Ну хватит же! – Я уже начинаю подумывать, – заметил девятый граф, – что О'Хара не годится для такой работы. Похоже, он не ладит с животными. Он что-то крикнул кучеру, но крик бесследно погряз во всеобщем крещендо, когда два такси, не отпуская клаксонов, вписались в автобус. Из последовавшего крошева стекла и стали (цельная, будто вмиг сотворенная картинка – не иначе, Господь приложил руку, подумал Мун) вылетел осел с облаченным в белое всадником на спине. – Какое вопиющее неуважение к жизненной гармонии, – пожаловался девятый граф. – Я оглядываюсь и содрогаюсь от такого беспорядка. Мы живем посреди абсурда, настолько близко к нему, что сами его не замечаем. Но если бы небо превратилось в огромное зеркало, а мы случайно узрели бы в нем самих себя, то не смогли бы взглянуть друг другу в лицо. – Он закрыл глаза. – Раз нет надежды на порядок, элегантно отдалимся от хаоса. Карета и следующий за ней осел свернули направо, на Саут-стрит, и вроде бы направились к тупику на Фарм-лейн, когда оказалось, что он выходит на конюшни. Там – лошади заржали от облегчения – поездка закончилась. Серые встали рядом с третьей лошадью, привязанной к ограде. Осел, уже без всадника, тоже остановился. Мун поднялся с пола кареты и открыл дверцу. Всю его бодрость как рукой сняло, осталось лишь болото эмоциональной тяжести, выраженное в тошноте. Он услышал крик Мари: «Мадам, это мсье!» Но не удивился. Он выбрался из кареты и чуть не упал. – Кто это восхитительное создание? – поинтересовался девятый граф. Мун не ответил. Он шатко взошел по ступенькам, положил руки на плечи Мари и порывисто обнял ее. Когда ей удалось высвободиться, он прошел мимо нее в дом. За ним последовал лорд Малквист, остановившийся, чтобы поднести пальчики Мари к губам. В гостиной на диване лежала голая, за исключением шелкового халата, Джейн. На коленях рядом с ней стоял ковбой и втирал крем в ее левую ягодицу. – Дорогой! – приветствовала она его. – Какой чудный способ приходить домой! Сегодня будет такой романтичный день! – А ковбою сказала: – Чудненько, милый, этого хватит, – и встала, когда в комнату вошел лорд Малквист. – Позвольте представить вам мою жену Джейн, – сказал Мун. – Лорд Малквист. – Очаровательно, – произнесла Джейн. – Простите, что застали меня такой растрепой. – Моя дорогая миссис Мун, если можно так выразиться, нас обоих стоит поздравить. Джейн прыснула. – А это, – она махнула рукой в сторону ковбоя, который поднялся и обиженно уставился на них, – мистер Джонс. – А! – весело сказал девятый граф. – Полагаю, вы герцог Веллингтон! – Плевать мне, чем вы торгуете, отвяжитесь от меня, – ответил ковбой. – Полно, Джаспер, – упрекнула его Джейн, – не ревнуй. Лорд Малквист всегда так одевается, а, ваша светлость? – Это зависит от оказии, миледи. У меня много одежды. Мун отвернулся. Он отнес бомбу наверх, в спальню, и устало сел. Положил бомбу на колени и сгорбился над выпуклым, с плоским дном корпусом в форме граната. Он вдруг почувствовал себя подавленным. Он знал, что самоопрашиванье закончилось неудачей. Попытался пришпилить эмоции к стенке, но ему не хватило слов, чтобы их пронзить. Его самоуверенность осталась непоколебленной – куски в глубине еще сходились, – но он знал, что кончит психом, так как ему не хватает слов, чтобы передать определенную боязнь чего-то столь же реального, как кофейник, но только это не кофейник, у него даже не хватает слов, чтобы это сформулировать. Он мог выбрать растущую опухоль, отделить от нее часть и вынести ее на свет, но она тут же становилась несерьезной. Несомненно, мистер Мун, улицы в определенное время дня становятся довольно людными, но я не вижу никакой причины для беспокойства, даже если вы считаете, что Католическая церковь слишком полагается на метод естественного цикла… (Не в этом дело, не совсем – все расширяется, – а я не знаю никого, кто до конца порядочен или порядочен хотя бы наполовину, а люди этого не знают, потому что непорядочность сейчас в порядке вещей, а искренность не сыщешь днем с огнем, а голод – это статистика, а выгода – бог, а белого носорога уничтожают ради торговли поддельными афродизиаками!) Но, дружище, не можем же мы все швырять бомбы из-за того, что становится все меньше и меньше контроля над все большим и большим количеством людей, а мир сводится к перемещению денег, которые твой разум не в силах отследить, или к любому другому неврозу, которым ты, по-видимому, страдаешь… (А что мне делать?… написать письмо в «Таймс»?) А почему бы и нет? Тебя прочтут влиятельные люди. Можешь начать переписку, попадешь в передовицу, в палате поставят вопрос и постепенно вернутся к меновой торговле, если ты этого хочешь. (Вовсе не это, вовсе не это я хотел сказать. Но когда я сформулирую это в словах, когда я сформулирую это, пришпилю к стене булавкой, когда это будет пришпилено к стене булавкой, то как я начну?…) А как ты осмелишься? (Вот тут он меня поймал. Как я осмелюсь?) И все-таки Мун знал: что-то прогнило. Он удерживал испарения в сложенных лодочкой ладонях, но они не желали кристаллизоваться. У него не хватало слов. Но чем бы это ни было, оно реально, и даже если оно находится внутри его, у него есть бомба, а бомба сулила очищение. Он осмелится. Глава вторая Несколько смертей и уходов I Вскоре он услышал, что кто-то поднимается по лестнице, и в открытой двери скромно мелькнула юбка Мари, но сама она в комнату не заглянула. Мун подождал, пока она не зашла в свою комнату дальше по коридору, а затем, положив бомбу на постель, снял пальто, вышел из комнаты и остановился наверху лестницы. Он слышал веселый визг Джейн, необузданную русскую музыку и ковбойские вопли Джаспера Джонса. Он повернулся и постучал в комнату Мари. – Кто там? – Это я, – ответил Мун. В паузе он представил себе ее: настороженная, хрупкая, пугливая, точно мышка. Он услышал осторожное позвякивание цепочки, и дверь приоткрылась на четыре дюйма, туго натянув цепочку между их лицами. – Да, мсье? – Осторожные глаза зверька над цепочкой. – Мари… – сказал Мун. Она спокойно ждала, и у Муна все внутри обмякло при виде ее серьезной кроличьей мордочки. – Сколько тебе лет? Я хочу сказать, я видел, как ты прошла мимо, и… Она серьезно смотрела на него. – Ты счастлива? – Мсье? – Мари, ты такая славная. Миссис Мун хорошо за тобой присматривает? Мари осторожно кивнула. – Ты такая тихая и ласковая. – Мун барахтался в своем участии к ней и не мог найти слов. – Должно быть, за тобой так приятно присматривать… пожалуйста, скажи мне, если я что-нибудь могу… Банальность этих слов взбесила его. Он наклонился и сжал цепочку зубами. Уголки ее рта чуть дрогнули, но она не улыбнулась. Мун выпустил цепочку. – Откуда ты родом? – мягко спросил он. – Из Парижа? – Мсье? – Откуда ты приехала? – Меня прислало агентство. – Тебе здесь нравится? – Да, мерси бьен, мсье. Благодарю вас, очень. – Я только хочу сказать, – произнес Мун, – я рад, что ты живешь в моем доме, потому что ты такая… простая. – Через минуту ему придется ее съесть. – Я хочу сказать, у тебя такие маленькие грудки и… – («Я вовсе не это хотел сказать».) – Ты так молода, тиха, спокойна, ласкова, тиха и молода – можно мне иногда тебя навещать? Ты будешь со мной говорить? Мари улыбнулась, кивнула и наморщила свой кроличий носик, а Мун улыбнулся ей в ответ. Он вернулся в спальню и сел на кровать. Музыка внизу достигла пика и смолкла, раздались аплодисменты в четыре руки, звучавшие будто заводные. Мимо двери спальни, не заглядывая внутрь, быстро прошла Мари, а секундой позже вошла Джейн, сняла халат и остановилась перед Муном совершенно голая, за исключением кольца с сапфиром, вставленного в пупок. – Дорогой! Что ты сидишь тут и дуешься? Мы праздновали обряды весны! Мун и циклопический живот подозрительно глядели друг на друга. Джейн погрузила пальцы в шевелюру, сжала локоны и пряди цвета всех оттенков меда улыбающимся ртом и выгнулась назад, подставив Муну сапфир и распутный овал бедер. Он наклонился и сжал кольцо зубами. Когда она ловко повернулась, оно отделилось, и он едва успел оценить предложенную ему фантазию, как она ускользнула к зеркалу, мерцая умащенными холодным кремом ягодицами. – Ты не сидишь на моих трусиках? «Так не похоже на домашнюю жизнь нашей дорогой королевы». Он не сидел на ее трусиках. Она подвела губы и глаза, осторожно, как ребенок, у которого на все про все лишь два цвета (розовый и зеленый). – По-моему, твой друг очарователен… почему ты раньше не приводил его домой? – Он мне не друг. Я на него работаю. – Как чудно, дорогой. Я бы тоже не прочь. Он наблюдал, как она прилаживает разные лоскуты материи – чулки, подвязки, кружева, ленточки; резинки, – придающие ее наготе праздничный вид. – Это у тебя с ним была встреча? – Да, – ответил Мун. – Ты ведь не верила, что у меня встреча, а? – Ты будешь работать на него каждый день? По большей части. Это, можно сказать, постоянная работа. Кто бы мог подумать, – сказала Джейн. Она натянула чулок и провела руками по ноге, приобретшей под ее чудодейственным прикосновением карамельный цвет. – Я думала, ты уже совсем отчаялся стать Босуэллом. На это Мун промолчал. – А он тебе платит? – Да. – Что ж, дядя Джексон и того не делал. «Джексон-шмексон», – подумал Мун; иногда он хотел стать иудеем, но имел самое приблизительное представление о том, с чего начать. – Это частично сэкономит мне деньги, доставшиеся тяжким трудом. – Они не твои, – сказал Мун. – Ты зарабатывала не больше моего. – Я просто шучу, дорогой. Она принялась выдвигать и задвигать ящики в поисках чего-то – судя по ее наружности, решил Мун, это лифчик. – Как бы там ни было, мой папочка заслужил их больше, чем твой. С этим не поспоришь. – А как же твоя книга, исследования и все остальное? – Придется работать над ней в свободное время, – напомнил он себе. Джейн задвинула последний ящик и выудила лифчик из корзины с грязным бельем. – Ты много написал, дорогой? – Нет… понимаешь, мне надо подготовить материал. Все дело в том, чтобы подготовить материал. Нет смысла начинать писать, пока материал не подготовлен. Мун, поэкспериментировав с несколькими вариантами первого предложения, очень сильно это чувствовал. Он обнаружил, что обширность избранного им поля скорее успокаивает, чем отпугивает, но это комкало его стиль; он не мог написать ни одного слова без подозрения, что оно может оказаться неправильным, а если он денек выждет, то промежуточный опыт подскажет правильное. Этому не было конца, и Мун в страхе провидел себя чистым писателем, который, не написав за свою жизнь ровным счетом ничего, на смертном одре сочинит единственное предложение, которое будет сутью всего, что он сэкономил, и умрет, не успев его прохрипеть. – Быть может, ты прославишься, когда напишешь свою книгу. – Если меня кто-нибудь не опередит. – (Вот чего еще следовало опасаться.) – С историками такое часто случается. – О господи, неужели? На твоем месте я бы поторопилась. – Да, – согласился Мун и принялся наблюдать за ней всерьез. Ее способ надевать лифчик всегда поражал его и переполнял нежностью. В фильмах и на фотографиях он видел женщин, которые стоят, в нельсоне вывернув руки за спину, и застегивают и расстегивают, нахмурившись и сосредоточившись, будто это некий тест на пригодность для страдающих параличом нижних конечностей. Он никогда не подвергал этот способ сомнению, но когда впервые увидел, как Джейн задом наперед опоясала лифчиком живот – чашки по-дадаистски висели на спине, – застегнула концы спереди, повернула всю конструкцию вокруг тела и подтянула вверх, со щелчком приладив чашки на место, то восхитился изобретательной невинностью, которая десять тысяч лет назад могла дать миру колесо. Щелк-щелк. Джейн повернулась – светло-голубой лифчик с белыми кружевными цветами, пояс для подвязок ему в тон и кремово-карамельные чулки, – очаровательно нахмурилась и уперла в щеку указательный палец, позируя фотографу из «Тэтлера»: «Миссис Джейн Мун гадает, где же она забыла свои трусики». – Ты точно не сидишь на них? – Да. Возможно, на них сидит Джаспер Джонс. «Мне плевать, мне просто плевать». Бомба уютно, словно рождественский пудинг, устроилась у него на коленях. Мун погладил ее. Едва он заметил, что опять остался один, как в комнату вернулась Джейн с трусиками в руках. Она погладила его по голове: – Умница. Как ты догадался? Мун сидел на постели, тикая, словно бомба. «Мне плевать. Мне действительно плевать». Он пытался придумать вопрос, который вберет в себя все вопросы и даст ответ, который будет всеми ответами, но тот получался таким простым, что Мун в него не верил. – Знаешь, – сказала Джейн, – я всегда считала, что запах кожи, лошадей, подмышек и всякого такого – самый мужской запах, но должна сказать, что нахожу пряный аромат прикопченных лимонных деревьев, которым благоухает твой лорд, просто рррос-кошным… я представляю, как меня соблазняют под звуки клавесина. Думаю, это признак зрелости, ты так не считаешь?… То есть я привыкла представлять, как меня ррраздевают на горбу скачущего верблюда. Она весело посмотрела на него. – Я не умею играть на клавесине, – сказал Мун. – Возможно, ты сможешь напевать за ширмой или делать еще что-нибудь. – Да. Она кисло посмотрела на него: – Дорогой, я просто шучу. – Знаю, – сказал Мун. – Знаю. Джейн улыбнулась ему и успокоилась. – Джаспер просто в бешенстве! Думаю, твой лорд очень славный и чертовски прекрасно выглядит, и он очень мило относится к Джасперу. Конечно, он же такой утонченный. Он помогает Джасперу со шпорами. «Шпоры». – Он их неправильно надел и располосовывает себе ноги всякий раз, как делает шаг, но говорит, что предпочитает носить их так. Конечно, он просто упрямится. Мун безнадежно решился: – Кто он, черт его дери, такой и зачем он напялил эту одежду?… И что он делал с тобой?… Джейн, ну почему ты?… Джейн прикусила губу, чтобы сдержать слезы, задрожавшие на грани воспоминаний. – Я упала. Мне было очень больно. Ты бы видел, какой там синяк. – Упала с его лошади? – Споткнулась в ванной. Мне страшно повезло, что поблизости оказался он, а не ты, – укорила она его. «Ну не оказался, ну и что? Девушка падает в ванной, расшибает попку, мужа нет, мимоезжий ковбой помогает натереться. На Старом Западе такое случается каждый день». – Ты удивилась? – Конечно удивилась, я же упала. Помоги мне застегнуть. – Удивилась, что ковбой как раз проезжал мимо. – Глупенький, он не проезжал, он приехал навестить меня. – И много ковбоев приезжает тебя навестить? – Двое. – Не так уж и много. – Вполне достаточно, дорогой. Не передашь мне одну из вон тех конфеток, а то я чувствую себя зефириной. В большой, перевязанной ленточкой прозрачной коробке, размером со шляпную, в бумажных гнездышках слоями лежали конфеты. Мун грязно воспользовался тем, что она потянулась за конфетой, и стиснул ее грудь. – Ты права – ты и впрямь как зефир. Но вышло как-то глупо (видимо, из-за того, что она не придала этому значения), и он подумал, что если бы сжал ее как-нибудь по-особенному, она издала бы звук, похожий на клаксон. – И давно они тебя навещают? – Несколько дней. Бедняжки, они друг друга на дух не переносят. Каждый ответ порождал у Муна такое чувство, будто реальность находится вне пределов его восприятия. Если он делал определенное движение, менял угол своего существования на обычный, логика и абсурд разделялись. Но так он не мог их ущучить. Он осторожно положил бомбу на постель рядом с телефоном. – Что ж, в следующий раз брошу в него бомбу, – сказал Мун. – Нет, не бросишь, – мягко ответила Джейн, скорее предрекая, чем запрещая. – К тому же ты не причинишь ему никакого вреда, пока не шарахнешь по голове. – Ты только это и знаешь. – Дядя Джексон не мог сделать бомбу. – Эту же сделал. – Ну так включи ее. Сам увидишь. – Нет, – сказал Мун. – Не сейчас. Не хочу тратить ее зря. – Ты идиот, и дядя Джексон был идиотом. – Он был мастер на все руки. И в бомбах разбирался. Он ведь был ученый, так? Джейн пренебрежительно взмахнула расческой. – Ну так включи ее, и посмотрим, что будет. – Ничего не будет, – ловко увильнул Мун. – У нее двенадцатичасовой взрыватель. – Меня от этого мутит. Если бы за дядей Джексоном пришли немцы, ты бы увидела, как она работает. – Дядя Джексон был чокнутым. «Вообще-то это правда». – Но он знал о бомбах все. – Ты тоже, – добавила Джейн. «А вот это отсюда не следует». – И ты прекрасно знаешь, – сказала она, – что никогда ничего с ней не сделаешь, так что перестань с ней носиться. Мун тайком улыбнулся, точно анархист, который ждет, когда подойдет процессия. Ему почему-то казалось, что губы Джейн накрашены розовым. Он задумался, оптическая это иллюзия или сверхъестественная. Потом заметил, что ее глаза подведены зелеными линиями, уходящими в углубления ее век. Он почувствовал, что все, угнетающее его чувство порядка, необходимо свести к одному объясняющему фактору. – Он везет тебя на бал-маскарад? – Это было бы здорово. А что, где-то намечается? – Не знаю, – ответил Мун. – Он обещал меня прокатить. – Что, на лошади? – Нет, глупенький, в карете. Мун отступил, чтобы возобновить атаку. – Ты накрасила губы розовым, – обвинил он ее. – А в какой, по-твоему, цвет я должна их красить? Он опять почувствовал себя жертвой чувственного укола адвоката, который сочиняет свои собственные законы на ходу. Но затем, чуть ли не в то же самое мгновение, призма, внутри которой он находился, разбилась; он взглянул ей в лицо – то же самое лицо, розовогубое, зеленоглазое, только теперь совершенно обычное. Его привычность сбивала с толку: губная помада и тени для глаз. Обыденное опять надуло его, заставив видеть абсурдное, а абсурдное водило за нос, прикидываясь обыденным. Он откинулся на постель и закрыл глаза. «Я куплю в цирке списанного морского льва, и его музыкальный нос будет выдавливать нехитрые мелодийки из груди моей дамы. Паарп-пиппип-па-арп-паарп. Малость глуповато, но никаких упреков в ваш адрес, миссис Мун». На улице прогремел выстрел. Как ни странно, стекло в гостиной, казалось, разбилось не после него, но одновременно. – Теперь-то в чем дело? – раздраженно спросила Джейн. Мун поднялся и спустился вниз. На оттоманке в гостиной сидел Джаспер Джонс: штанина джинсов закатана до колена, на икре кровь. Лорд Малквист стоял возле него на коленях и оказывал помощь. Мари было не видать, но протяжный всхлип выдал, что она прячется под диваном. – Милый мальчик, – сказал девятый граф. – Сезон открылся? – Это Убоище, – сказал Джаспер Джонс, скатывая штанину. – Злобная тварь. – Вы ранены? – спросил Мун. – Просто царапина – еще не привык к новым шпорам. Мун подошел к окну. Пуля продырявила один из свинцовых средников, разбив оба стекла. Еще один ковбой неторопливо проезжал мимо дома, засовывая револьвер в кобуру. Мун почувствовал усталость и обиду. Он хотел отмежеваться от того, что, по его ощущениям, было навязываемой ему ситуацией. Он запрется в башне и посвятит остаток жизни лексикографии или, возможно, заползет под диван и зароется лицом в волосы Мари, закупорит ее вздохи своим языком. Под его туфлями похрустывали осколки. Он встал на одну ногу и безуспешно попытался смести их второй. Джаспер Джонс с мрачной улыбкой стоял посреди комнаты и сворачивал самокрутку из папиросной бумаги лакричного цвета. Он втиснул ноги в сапоги со скошенными каблуками (поморщившись, когда задел шпору). Всунул измятую трубочку с висящим из нее табаком в рот – мрачная улыбка приняла ее без изменений – и одернул ремень с кобурой. Управившись с этим, левой рукой он осторожно надвинул шляпу на глаза, выстукивая правой одеревенелые арпеджио по своему кольту. Из самокрутки вываливались волокна табака. На улице слышался неожиданно спокойный голос Убоища: – Тпру, парень, стой, тупая тварюга. – А потом громче: – Выходи, Джаспер, я тебя жду. Джаспер принялся охлопывать себя по всему телу. Лорд Малквист встал и услужливо поднес спичку к Джасперовой самокрутке, которая вспыхнула, как свечка, перед тем как уголек и остатки табака упали на ковер, подав маленькие дымовые сигналы бедствия. Мун вышел мимо них в прихожую. Сверху донесся смелый, горделивый крик Джейн: – Мари, скажи ему, что меня нет дома! Он открыл переднюю дверь. О'Хара все еще сидел на козлах, покуривая коротенькую трубку. Рядом с двумя серыми лошадьми стояла гнедая кобыла Джаспера и мышастый осел. За ослом скорчился его бывший всадник: засунув правый кулак под левую подмышку, он осторожно поглядывал на ковбоя, который медленно проезжал мимо дома, туго натянув поводья. – Тпру, парень, – сказал Убоище идущей иноходью кобыле. – Фертилити Джейн здесь? – спросил он Муна. – Меня зовут Мун, – представился Мун, спускаясь по ступенькам. – Могу я вам чем-нибудь помочь? Он заметил, что люди на улице глазеют на них с порогов и из окон. Он поприветствовал их всех одним кивком. Убоище натянул поводья и крикнул: – Фертилити! Я здесь! Кобыла высоко, чуть ли не вертикально вскинула голову, но невозмутимо двинулась дальше, как будто обозревая начертанный в закатном небе сонет. – Да стой же спокойно, черт тебя дери, во что ты играешь? – А славная у вас кобылка, – успокаивающе сказал ослиный всадник. – Заклинаю тебя, ступай с миром, парень. Убоище посмотрел на него: – Кобылка? – Самая что ни на есть она самая, это как пить дать, ваша честь. – Тогда тпру, девочка, – несколько смущенно сказал Убоище. Но кобыла погрузилась в свои мысли, даже не удостоила осла взглядом, когда проходила мимо. Убоище повернулся в седле, чтобы задать еще один вопрос: – Джонс там с Фертилити Джейн? – А вот этого, сэр, я знать не знаю. О'Хара следил за этим обменом мнениями с яростным недоумением. Его физиономия скукожилась вокруг трубки. Когда он достал ее изо рта, физиономия разгладилась, позволив ему заговорить. – Жиденок, – обвинил он бородатого коротышку. – Никак нет, так-растак. – Думаешь, я не узнаю жиденка? – Тпру, сука! – скомандовал Убоище, но он и кобыла, словно заводные фигурки, обреченные вечно отбивать часы, исчезли из виду. Мун думал было последовать за ними, но в конце концов не нашел для этого никакой причины. Встреча как будто осталась незаконченной – примерно так его мозг подавал ему сигнал незавершенности, когда он откладывал в сторону недоеденный бутерброд. – Это напоминает мне, – возвестил с крыльца девятый граф, – одного критика, который посвятил свою карьеру вынесению одного четкого суждения об искусстве и, по причине своей амбивалентности потратив на это всю жизнь, кончил утверждением, что, на его взгляд, Сара Бернар – величайший одноногий Гамлет в женском обличье всех времен и народов. – Он изящно затянулся турецким табаком, набитым в гелиотропный цилиндрик, и выпустил в сторону заката душистое колечко. – Я вспомнил о нем потому, что впоследствии его осудил за эту поспешную предвзятость Фрэнк Харрис, видевший в роли Гамлета одну исключительно одаренную одноногую даму в Денвере, штат Колорадо. – Он стряхнул сигаретный пепел ослу на голову. – Беднягу на носилках снесли в сумасшедший дом для вконец разочарованных, где он умер, не промолвив больше ни единого слова… Ну, друг мой, и кто же вы? – Воскресший Христос, это как пить дать. – С чего вы это взяли? – спросил девятый граф. Вопрос обрадовал Воскресшего Христа – он не привык к интеллектуальному отпору, – но и удручил своей непрактичностью. – Матерь Божья, ваша честь, вам чего, документы мои нужны? – Документы-шмокументы! Да я жиденка за милю чую! – бесновался на козлах О'Хара. – О'Хара, – укорил его девятый граф, – довольно этой папистской нетерпимости. – Вы ведь католик? – спросил Воскресший Христос. – Да я уже святой католик! – рявкнул О'Хара. – Врать мне, что ли? – Я есмь альфа и омега, – сказал Воскресший Христос. – Так что попридержи язык. В прихожей за спиной лорда Малквиста появился Джаспер Джонс. Расправив плечи, он шел к двери, обманчиво расслабленно покачивая правой рукой на уровне рукоятки кольта. – Ну ладно, Убоище, – крикнул он, – я выхожу! Мун спокойно стоял и сдерживался, закрыв глаза. Он повернулся, чтобы войти в дом. Лорд Малквист пропустил его и сказал Джасперу Джонсу: – Увы, раздался крик, злодей сбежал! – Трус, – сказал Джаспер Джонс и двинулся вслед за Муном. Лорд Малквист задержался лишь для того, чтобы сурово обратиться к миру с верхней ступеньки: – Нет более пустых споров, чем те, которые ведут два тягающихся в своем легковерии апостола дискредитированной веры. Единственный смысл религии – прибежище, а реальна она лишь тогда, когда стремится к искусству; впрочем, это верно и для всего остального. Добрый день. На повороте лестницы появилась Джейн в платье павлиньей расцветки, отделанном золотом вокруг шеи и сбоку до разреза, начинающегося от верха чулка. С криком «Дорогие мои!» она выбросила вперед обнаженные руки и на несколько кадров приостановила фильм своего спуска, чтобы его прочувствовать. Три ее неоплаченных и почтительных партнера по танцам ждали у подножия лестницы, когда можно будет эффектно закрутить ее по сцене. Мун выставил правые ногу и руку, чтобы довершить картинку. Раскатом, словно дельфины, зазвучали скрипки, Джейн с улыбкой спустилась по лестнице, протянула Муну левую руку, и, когда их пальцы соприкоснулись, он злобно подумал: «И тут я проснулся». – Ну и ну, – надула она губы, – мальчики, мне так за вас стыдно: эта пальба – такая глупость. Конечно, с вашей стороны очень мило доказывать свою смелость и рррвущуюся наружу мужественность и все такое, но зачем же быть такими современными? Ах, куда – я вас спрашиваю, ваше преосвященство, – куда же подевалась Романтика! – И смела всех в сторону кумулятивным эффектом своей улыбки, груди и бедра. – Быть может, я и преосвященство, – сказал девятый граф, – но я расстроюсь, если вы принимаете меня за священника со связями. Молю вас, не стесняйтесь воздерживаться от всех титулов, особенно тех, что мешают мне потакать своим слабостям, и окажите мне честь, миледи, называя меня именем, данным мне при крещении, которое есть Фэлкон – граф Малквист. – Фэлкон, граф Малквист! – Фэлкона вполне хватит. – Дорогой Фэлкон, скажите мне, кого вы пристрелили? Она увлекла его в гостиную и захлопнула дверь перед лицом Джаспера. Джаспер исправил эту оплошность, открыл дверь и объявил: – Джейн, теперь ты в безопасности – Убоище убрался отсюда к чертовой матери, наложив от страха в штаны. – Уйди, Джаспер, уйди и пристрели его. Вы двое вечно болтаетесь тут, щерясь друг на друга, но ничего не делаете, – выплыл из гостиной голос Джейн. Джаспер закрыл дверь и удалился, кивнув Муну, усевшемуся внизу лестницы. Он вышел в открытую дверь и с удивлением обнаружил за ней маленького смуглого бородача в белом одеянии. – Простите, ваша честь, сэр, у вас, часом, не сыщется?… – Плевать мне, чем ты торгуешь, – сказал Джаспер Джонс. – Проваливай. – Его глаза были тверды, как тарелки. – Спасением! – крикнул Воскресший Христос. – Я торгую Спасением! Джаспер вышел, а Воскресший Христос вошел. Дружески помедлив, он уселся рядом с Муном. Никто из них не проронил ни слова, но Мун чуть подвинулся. В проеме двери мелькнула пошатывающаяся лошадь Джаспера, сам же он вприпрыжку семенил рядом, поставив одну ногу в стремя. Пошатываясь и подпрыгивая, они исчезли из виду. II Мун улыбнулся Воскресшему Христу. Воскресший Христос покачал головой вверх-вниз, ухмыляясь в бороду. Они сидели на нижней ступеньке. – Ты всегда был Воскресшим Христом? – спросил Мун. – Или… стал им? – Понимаете, сэр, наверно, я был им еще до того, как сам это понял. – А что заставило тебя думать, будто ты – это он? Как это началось? – Понимаете, сэр, я всегда хотел им быть, всегда чувствовал, что могу им быть. Конечно, это было до того, как я узнал о физическом сходстве, понимаете. – О физическом сходстве? – О да. Его картинки в книжках – сплошная надуваловка. Да вы их сами видели – здоровый крепкий парень с голубыми глазищами и соломенными волосами. Чепуха все это. – Ну, разные расы видят Спасителя по своему подобию, – сказал Мун. – Иногда – чернокожим. – Возможно, возможно. Но я вам вот что скажу. Только один человек описал его тогда, понимаете, русский по имени Иосиф, и этот Иосиф написал, на кого он похож: низкорослый смуглый парень ростом пять футов четыре дюйма, с крючковатым носом и сросшимися бровями. Как вам это нравится? Мун изумленно рассматривал Воскресшего Христа. – Ну что, вылитый он? – Чем ты занимаешься? – спросил Мун. – Словом, понимаете, Словом. Проповедую, говорю с людьми. Завтра вот читаю проповедь в соборе Святого Павла. – По приглашению? – Конечно, меня позвали. – О чем проповедь? Воскресший Христос собрал глаза в кучку. – Ну, понимаете… о том, что этот мир лишь тень жизни и всякое такое, то есть мир и все в нем переоценивают, понимаете, из-за того, что это лишь промежуточный этап на пути к Вечной Жизни, понимаете? – Весьма успокаивает, – сказал Мун. – Если можешь на это так смотреть. Он попытался посмотреть на это так, но тут же ощутил, что в его сознание боком вторгается какое-то старое наваждение. Чтобы защититься, он резко сменил ход мысли. – Если ты – Воскресший Христос, – сказал он, – чему у меня нет причин верить и причин сомневаться, значит ли это, что ты – кто-то другой, кого наделили теми же полномочиями, или же тот самый человек, который вернулся? Есть у тебя, к примеру, стигматы? Мун взял правую руку Воскресшего Христа и осмотрел ладонь. Ничего. Он надавил большим пальцем в центр ладони. Воскресший Христос ойкнул и выдернул руку. – Конечно, ты можешь быть просто одним из воров, – сказал Мун. – Или еще каким-нибудь вором, неизвестным. Распинали, знаешь ли, тысячами. Об этом не распространяются, позволяя думать, будто распятие изобрели специально по такому случаю. И опять-таки, это может быть фиброз. Воскресший Христос сидел, засунув правую руку под левую подмышку и упорно бормоча. – К тому же, – сказал Мун, – завтра ты не сможешь там проповедовать из-за похорон. – Могу проповедовать где захочу. Мне нужны только толпы. Толпы – и он почувствовал, что они вновь наводняют его; полости внутри его сжались, пока их края не соприкоснулись, рассылая волны смутных опасений. Барьеры, которые защищали его, пока он их не признавал, сносили друг друга, и его разум, опять застигнутый врасплох, переполнился. Он попытался разделить страхи и разделаться с ними поодиночке, разумно, но не смог. Они были одним и тем же страхом, и он не мог даже разделить причины. Он знал только, что источником всего было множество, ощущение множащихся и ширящихся вещей, людей, автобусов, зданий, денег, взаимосвязанных и распространяющихся, – безжалостный, бесконтрольный, неуправляемый нарост раздувался вокруг него, отказывающийся взорваться и все же не обладающий успокаивающим влиянием бесконечности. В конце концов ему придется взорваться, и Мун годами напряженно этого ждал. Он научился с грехом пополам отстраняться, но потом произнесенное слово, или цифра в газете, или улица с припаркованными по обеим сторонам машинами опять наваливались на него. – У вас, часом, не сыщется краюшки хлеба для странника? Я, сэр, три дня ничего не ел. Мун встал и вместе с Воскресшим Христом прошел через прихожую на кухню. На столе высилась неряшливая пирамида банок с одинаковыми этикетками: ковбой, держащий банку с этикеткой ковбоя, держащего банку с этикеткой ковбоя, и надпись: «Свинина с бобами по-ковбойски». Их было около двадцати. – Свинины с бобами? – Ну, я… э-э… это у свиней раздвоенное копыто? – Не знаю. – Видите ли, сэр, над этим надобно помозговать. Тебе нельзя есть животных с раздвоенным копытом или наоборот? – спросил Мун. – Вот тут я малость запутался, сэр. Но думаю, что от свинины надобно держаться подальше. – Нет, это мусульмане, – сказал Мун. – Ничего с тобой не случится. Все начиналось заново, и он попытался сосредоточиться на банках, но не смог. Свинья, мясники, ножи (кто сделал ножи? мясницкий фартук?), фасовочная фабрика, фасующая миллионы банок, типография для этикеток, печатающая миллионы этикеток, рабочие и прорабы, которые все живут в домах и ездят на автобусах и велосипедах, сделанных другими людьми (а кто следит за кули на плантациях каучука, из которого делают шины?), и все они получают деньги и имеют детей (а кто делает кирпичи для школ, а если никого не смогут найти и все это просто остановится?). Он опять стал потеть и порезал палец. – Ваша честь, этого вполне хватит для пирушки. Он вскрыл пять банок, вывалил содержимое на сковородку, включил и зажег газ, стараясь не думать о большой электростанции на той стороне реки, которая, может, и вырабатывала электричество, но постоянно угрожала его душевному спокойствию, поскольку стояла на реке, чудовищная и ненасытная, потребляя нечто – кокс, или уголь, или нефть, или еще что-то, – потребляя в невообразимых количествах, и все это оставлено на милость миллиона переменных, каждая из которых может как-то подвести, – забастовки, силикоз, шторм на море, нарушенный масштаб, арабский государственный переворот, падение предложения, рост спроса, крушение в Слау, оплошность, допущенная на вечеринке с коктейлями в Британском совете, зуб, заболевший не у того человека не в то время, а люди в любое время без всякой причины (если бы причина имелась, что-то можно было бы сделать) могут решить больше не становиться зубными врачами (с чего, в конце концов, людям хотеть становиться зубными врачами?), и некому будет утихомирить страшную боль в зубах шахтеров с черной блестящей кожей, которые добывают уголь, который грузят на поезд, который терпит крушение в Слау (да, а кто пообещает и дальше доить коров для детей тех, кто делает рельсы для поездов метро, набитых клерками, которые считают зубных врачей чем-то само собой разумеющимся?). Мун плотно закрыл глаза, противясь возвращению усилившегося страха, который он не мог разделить на подвластные ему волокна. Он знал только, что от вида электростанции, или дорожной пробки, или небоскреба, или от мысли о воспоминании об их виде ему сводило кишки. Техническая и человеческая сложность махины балансировала на грани распада и удерживалась лишь благодаря тому, что никто этого не осознавал. Это же очевидно, и Мун не понимал, почему он должен в одиночку нести это бремя. Он понимал только, что это так. Когда в мультике кто-нибудь бежит и срывается с края скалы, то продолжает бежать в воздухе еще несколько ярдов; он падает, лишь посмотрев вниз и осознав это. Мун посмотрел вниз и узрел бездну. Он открыл глаза и узрел лишь пар и дым, пахший подгорелыми бобами. – Сэр, по-моему, они горят. Вы не беспокойтесь, ради меня не надо шибко стараться. Мун снял сковородку с огня, нашел вилку, воткнул ее в бобы и плюхнул сковородку на стол. Воскресший Христос трижды потер руки (видимо, какая-то его личная укороченная версия молитвы) и принялся за еду. – У вас, часом, не сыщется куска хлеба? Мун разыскал хлеб, отломил горбушку и положил ее на стол. Он заметил, что в белый мякиш впиталась кровь. Он забрал кусок хлеба и понес его к раковине, собираясь вырвать запятнанную сердцевину, но, пока он это делал, кровь заляпала корку. Он открыл кран, намереваясь подержать под ним порезанную руку, но понял, что моет хлеб. Он швырнул его в ведро под раковиной и безнадежно уставился в точку, окаймленную в пространстве оконной рамой. Снаружи находилась терраса. В нескольких ярдах от него поле зрения пересекала мраморная балюстрада, ступеньки террасы спускались между каменных урн к длинной зеленой лужайке, уходившей к озеру с островом и беседкой, за которыми высились зеленые холмы. Стиснувшее его напряжение ослабло, отхлынуло и исчезло, равномерно распределившись вокруг его тела. Он отвернулся от окна и сообразил, что его глаза открыты. Мун лизнул руку и посмотрел, как кровь очерчивает порез. Лизнул еще раз, достал платок и перевязал им ладонь. Сделать узелок он не смог, поэтому плотно прижал конец большим пальцем. Воскресший Христос покачал набитой бобами башкой: – А вы тут, стало быть, работаете? – Работаю? Воскресший Христос взмахнул вилкой, словно дирижерской палочкой, и, уложив в один аккорд плиту, раковину, холодильник и шкафчики, повторил: – Работаете. – А, да нет. Я тут живу. – Вы друг. – Вовсе нет, – не поняв, учтиво ответил Мун. Воскресший Христос добродушно ему улыбнулся. Некоторое время он ел в молчании, точнее, в словесном молчании. Наблюдая за ним, Мун понял, что электростанция опять вторгается в его разум. – Стало быть, эта дама – миссис Босуэлл? – Мун. – Странный парень этот Босуэлл, вы не находите? – То есть? – Ну, этот, расфуфыренный, странный он парень. – Его зовут Малквист. Граф Малквист. Понимаете, он лорд. Я на него работаю. – Ваш начальник. – Клиент. Воскресший Христос отпихнул пустую сковородку, вытер одеянием рот, лукаво покосился на Муна и скинул со счетов почти две тысячи лет догм апостола Павла одним наблюдением: – Уж я бы ее повалял по постели, эту дамочку, как ее там… «Это никакая не дамочка, это моя…» – Вообще-то она моя жена, – беззлобно сообщил Мун. – Ваша жена? – Да. Мун наблюдал, как Воскресший Христос пытается уложить эти сведения в свое видение вещей. – Надеюсь, я не обидел вашу светлость? – Ничего страшного. – Это во мне говорил диавол. Искушение, понимаете. Меня все время искушают. – Я не лорд, – сказал Мун. – Меня зовут Мун. Тут его поразила одна мысль. – Как тебя зовут? – Иисус. «Один – ноль в пользу Воскресшего Христа». Славный неудачник Мун улыбнулся ему. Это версия анекдота про «тук-тук». Тук-тук! Кто там? Иисус. Какой Иисус? КАКОЙ Иисус?! Мун любил рассказывать себе анекдоты. Особенно диалогом. – Какой Иисус? – Какой Иисус?! Интонация уязвленного недоверчивостью Воскресшего Христа попала в точку. Но Мун больше любил играть обе роли. – О чем там мелют эти ковбои? – спросил Воскресший Христос. – А что такое? – Странновато это, вы так не считаете? – Неужели? «Конечно-конечно, и ты это знаешь». – Да ты и сам хорош, – парировал он, – разъезжать на осле в таком виде. – А что такое? – спросил Воскресший Христос. – Странновато это. – Не для меня. Возможно, это ответ. Он возьмет его на заметку. «Вся моя жизнь ждет вопросов, на которые я заготовил ответы, и поиск ответа на величайший вопрос… О, не спрашивайте, что это за вопрос, нам пора нанести визит». Мун вышел из кухни, пересек прихожую и открыл дверь в гостиную. В комнате стемнело, но свет был выключен. Джейн раскинулась на диване, поддернув до груди платье, а лорд Малквист склонился над ней, изучая ее живот. Джейн приложила палец к губам, но Муну нечего было сказать. Девятый граф, сообразил Мун, исследовал ее пупок. – Не думаю, что вы – книжный червь, – бормотал девятый граф. – Я бы скорее сказал, что вы экстраверт. – Правда-правда, – согласилась Джейн. – Не думаю, что у вас было слишком счастливое детство, – продолжил девятый граф. – Братьев и сестер я не вижу, но могу ошибаться. – («У меня был старший брат, но он умер», – призналась Джейн.) – Вы бывали за границей и, думаю, побываете еще. – Ну разве он не прелесть? – спросила Джейн. Девятый граф достал тонкий золотой карандашик и вставил заточенный кончик в ее пупок, разглаживая одну из складок. – Да-да… Здесь я вижу некоторую неудовлетворенность – вы считаете, что ваши женские качества недооценивают… Вы щедры, но за свои деньги любите получать сполна… Вы чувствуете, что можете быть настоящим другом для многих, но подозреваете, что большинство ваших друзей мнимы, и бережете себя для нескольких избранных… Я предвижу долгую и насыщенную жизнь. Он выпрямился и вернул карандашик в карман. Джейн подпрыгнула на диване: – Дорогой, это было чудесно. А теперь давайте я изучу ваш. – Дорогая, мне чрезвычайно жаль, но для вас это будет просто еще один пупок. – Я не совсем понимаю, что вы под этим подразумеваете, – надулась Джейн. – Я не совсем понимаю, что я подразумеваю под чем бы то ни было. А, милый мальчик. Записная книжка у вас при себе? Принесите же ее, вы упускаете столько всего интересного. «Мне плевать, мне просто плевать». Джейн встала и одернула платье. – Хорошо, лорд Малквист, – подчинился Мун. Его записная книжка осталась в карете. Он вышел, закрыв дверь, но не успел убрать руку с фарфоровой ручки, как понял, почему его мозг подал сигнал незавершенности. Он вернулся в комнату. – Конечно же нет, миледи, – говорил девятый граф, – без них я буду выглядеть как любой другой. Они вопросительно взглянули на него. Мун не обратил на них внимания. Он опустился на ковер, приник щекой к ворсу и заговорил в темноту под диваном. – Мари. Он видел, что она лежит там. – Все в порядке. Можешь вылезать. Мун поднялся на ноги. – Она очень робкая, – объяснил он. Лорд Малквист похлопал его по плечу тростью черного дерева: – Вы хотите сказать, что это трепетное, похожее на птичку создание до сих пор прячется в подлеске? Мамзель! Вылезайте, враг бежал! Они прислушались. Муну показалось, что он слышит ее дыхание. – Ну же! Маленькая сучка! – сурово сказала Джейн. Она схватила ближайший предмет – фарфоровую овчарку, явно намереваясь швырнуть ее в стену. – Я знала, что в глубине души она вуайеристка, у нее не было никакого права. – Моя дорогая Джейн, мы сидели прямо над ней. Она не могла видеть ничего, что доставило бы ей удовольствие, если только она не любительница ног. – Она подслушивала, – сказала Джейн. – Еcouteuse![6 - Любительница подслушивать (фр.).]Какая восхитительно изысканная утонченность! – Он сделал шаг назад, взял трость наперевес и элегантно обратился к дивану. – Моя дорогая мадемуазель, позвольте мне поселить вас на Сент-Джонс-Вуд за высокими самшитовыми изгородями с личной прислугой и десятью тысячами фунтов в год. Я буду анонимно навещать вас в запряженной двумя лошадьми карете цвета солнца и под зонтиком катать на лодке по Серпентину, пытаясь мельком увидеть вашу подвязку, о да, у нас с вами будет ложа в театре, и в сливовой тьме плюша и страсти я буду кормить вас засахаренным миндалем, увлекая вас в самые укромные уголки и комкая вашу гардению… Овчарка разлетелась о стену над камином, и Мун вышел из комнаты. Передняя дверь все еще была распахнута, снаружи быстро наступал вечер, лишая карету ее окраски. – О'Хара? – Здравствуйте! – Здравствуй. Серые превратились в тени друг друга на стене. – Все в порядке, – сказал Мун. – Что именно? «Вот тут он меня поймал». Мун открыл дверцу кареты и забрался внутрь. Ощупал сиденье, а затем выбрался наружу и попросил у О'Хары огоньку. О'Хара склонился набок. Мун видел его как нечто плотное, размытое на фоне кареты, затененное тенями, – шляпа и плащ, ниспадающий с высоких козел. И тут зажглись уличные фонари, издав слишком высокое для человеческого слуха свиристение. Розовая нить накаливания наполнила их восковую холодность обещанием света. Нога О'Хары коснулась земли, и, когда он повернулся на ней, Мун увидел его лицо, широкое, негроидное, черное. – О'Хара… – Держите. Мун посмотрел на него и восстановил равновесие. Он пытался вспомнить, когда в последний раз видел О'Хару, видел ли он его вообще. У него откуда-то взялся умственный образ лица О'Хары – ирландского, пьяного и жирного. Придумал ли он его сам? В сотый раз его короткая память сыграла над ним еще одну шутку. Его раздражение вылилось в замечание: – Да что ты в этом понимаешь, О'Хара? – Позвольте о растяпе вам поведать. – Что? – О'Хара, спрашиваю я себя, чего ей надо? – Кому? – Видел ли я ее бегущей?… Нет! Мун увидел ее лежащей на Пэлл-Мэлл, скорчившейся, безрукой-безногой, недвижной (Дама не шевелится). Он понял, почему ощутил облегчение. Попытайся она корчиться, и он нес бы ее корчи в своем разуме, пока их не сменят новые демоны. – Не понимаю, – сказал Мун. – И я себя спрашиваю. Может, лунатичка. Возможно, к кому бы это ни относилось. Безумие было основным объяснением личной точки зрения. Он попытался приложить его к дневным предательствам, но они были слишком разными. – Долгий выдался денек, – сказал Мун. – Наверно. О'Хара чиркнул спичкой. Она вспыхнула на фоне черной луны его лица, усталые тигриные глаза сощурились на дымно-желтое пламя. – Спасибо, я не курю. Спичка погасла. Они нерешительно постояли рядом в холодной полутьме. «Искусство вести беседу оставило меня. Я реакционер. Долгий выдался денек. Наверно». – Как тебя зовут, О'Хара, какое у тебя имя? – Абендиго. – Ты новообращенный? – С самого рождения. Мун почувствовал, что попался в сплетение сложных уловок – произнесенных слов, сделанных предложений, совершенных поступков, – которые никуда его не вели. У него отняли инициативу и подталкивали в сторону паники – такое чувство в бесчисленных вариациях появлялось у него и раньше, оно походило… да, когда он был мальчишкой, зимой, в игровой комнате, после футбола, – руки и торс находились внутри толстого вязаного свитера, который был ему слишком мал, и он пытался выбраться из него, но не мог найти рукавов, и куда бы он ни ткнул кулаком, тот упирался в шерсть, и он уставал и не мог найти горло, и он умрет в нем, если не проделает свое собственное, не уничтожит… Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=181289) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Действующие лица (лат.). – Здесь и далее примечания переводчика. 2 Ничего (фр.) 3 Здесь и далее речь идет о пышных похоронах Уинстона Черчилля (1874–1965), состоявшихся в Лондоне 30 января 1965 г. 4 От имени Джеймса Босуэлла (1740–1795) – спутника и биографа знаменитого лексикографа Сэмюэла Джонсона (1709–1784). 5 Здесь: потрепанным (фр.). 6 Любительница подслушивать (фр.).