Джаз в Аляске Аркаиц Кано Аркаиц Кано – звезда новой баскской литературы. Его дебютный роман «Джаз в Аляске» сначала был опубликован на баскском языке, а потом сам автор перевел его на испанский. Подобно знаменитой новелле Кортасара «Преследователь», посвященной Чарли Паркеру, эта книга умудряется сделать невозможное – воплотить в печатном слове красоту и энергию джаза, всю его неподдельную романтику. Аляской пациенты прозвали белую психлечебпицу на окраине Роттердама. Джаз – это то, что умеет делать Боб. Но как быть, если музыку заказывает гангстер? Очень трудно сохранить рассудок, когда притворяешься сумасшедшим, особенно если твоя девушка больше не умирает с тобой в постели. Аркаиц Кано Джаз в Аляске Если в этих страницах есть какая-нибудь мелодия, пусть она будет в честь Горки, который научил нас, что жизнь – это всего-навсего жестокое упражнение на выживание. I. In the train through your eyes[1 - На поезде через твои глаза (англ.).] Лично меня интересует эта другая география. География маковых полей, растущих в мозгу. География поездов, исчезающих в глубине глаз. Реки абсента, замерзающие каждый вечер, чтобы мы катались по поверхности собственного сознания. И тогда все кажется простым. Все и есть просто. Я вижу, что начало и конец накладываются друг на друга, и отправляюсь в путь.     Боб Движение и покой. В этом маленьком помещении космос был представлен двумя элементами: старым проигрывателем, на котором всегда крутился какой-нибудь диск, и свинцовой фигуркой филина, позабытой на полу рядом с проигрывателем. В остальном в комнатенке с желтоватыми стенами и высоким потолком царила почти абсолютная пустота. Окно напоминало несъедобный натюрморт, тоскливо дожидавшийся, пока кто-нибудь вонзит в него зубы: пара замшевых ботинок, собор и железный мост с решеткой ромбиками. Кто-то выставил ботинки сушиться на окно. Подъемный мост и собор тоже смотрелись так, словно их выставили на просушку. Из углов пахло чем-то похожим на гуталин; все чувства переплелись, и казалось, запах гуталина позволяет услышать немые отблески мостовой. Что-то звучало там, снаружи. Там что-то звучало. И не так уж и плохо. Как всегда бывает после дождя, улицы в городе слегка попахивали – чем-то вроде тухлой рыбы. Быть может, параллельные ряды шпал железной Дороги, тянувшейся через весь город, были сделаны из старых ящиков из-под рыбы. Размер, во всяком случае, совпадал. Хотя дождя и не было, но когда иголка шипела в промежутках между песнями, то возникало ощущение ночного дождика. У немых виниловых бороздок было немало общего с мертвыми отрезками времени, которые каждому доводилось пережить. Тонкие кружочки, тонкие кольца на спиленном дереве. По этим бороздкам можно было прочесть прошлое любого человека. Тучи снова завладели небом. Астрономы – ученые и любители, окопавшиеся на улицах со своими телескопами, – скорее всего, уже ругались почем зря в страхе, что облака помешают им наблюдать долгожданное затмение. Клара Миао вышла на улицу. Сам по себе город тоже был громадным диском неправильной формы. При небольшой доле везения ты можешь разобрать названия песен на центральной площади – красном картонном кружочке в центре города (сторона А) – поверхности свежеспиленного дерева. First Tango in Beluna Moon. Или названия улиц, указанные курсивом: Квартал Боливия, Perdido Street.[2 - Имеется в виду не роман Чайны Мьевилл «Perditio Street Station», вышедший по-русски как «Вокзал потерянных снов», а джазовый стандарт Лил Хардин Армстронг «Perdido Street Blues» (1926), по названию улицы в Иовом Орлеане.] Тут уж сомневаться не приходится: город вращается, как пластинка, на своей невидимой оси. Отношение к жизни в точности повторяет ход иглы по диску: первые борозды идут широко, и время протекает неторопливо, потом пара бороздок с шуршанием дождя, и вот тебя уже несет к центру водоворота, диаметр которого безвозвратно уменьшается. Вначале детство, потом противоположность детству – это не старость, а наивное балансирование над последней пропастью. На смену благородству приходит злость, все более жгучая. Это называют опытом. Это, говорят, жизнь. Дыра без дождя. Округлые крышки канализационных люков. Велосипед, который мчится, расплескивая лужи. Жужжание умирающего насекомого, угодившего на высоковольтный кабель. Рука, отрывающая иголку от пластинки. Сторона Б. «Б» – от слова «Белуна». От запаха гуталина никуда не спрячешься. Этот запах ощутим на слух, и он впивается в твои закрытые веки. Что-то звучит. Что-то звучит там, снаружи. Едва только Клара Миао вышла на улицу и зашагала к своей машине, она с болью в глазах убедилась, что джаз-клубы, которые безуспешно пытались подражать клубам с 52-й стрит, никуда не делись: «Beluna Moon», «Iris Club». Вот только Роттердам – не Нью-Йорк. Филин, потерявший ориентацию, всегда возвращается к старому дуплу: подобно тому, как игла проигрывателя порой запинается на одних и тех же песнях, в одних и тех же впадинах на пластинке, – так и обитатели этого города нередко становились пленниками одной борозды, обреченные раз за разом появляться на тех же улицах, в тех же компаниях, вышагивать по той же брусчатке – и, как бы гулко она ни звучала, она все равно оставалась брусчатой. Иголке не хотелось двигаться дальше, и она снова и снова застревала на поцарапанном диске, споткнувшись о, споткнувшись о, споткнувшись о, споткнувшись о нити. Нити, натянутые на контрабасе. Клара Миао решила со всем этим порвать. Колеса велосипедов расплескивают лужи. Снаружи что-то звучит: выстрел прогремел совсем рядом с барабанной перепонкой, оставив после себя неприятный свист в глубине уха. Такой тонюсенький звон, сходный с гудением гибнущего насекомого. Шум, обволакивающий влажные высоковольтные провода. Рука, отрывающая иголку от диска. Сторона Б. Прямо сейчас. «Б» от слова «Белуна». «Б» от слова «Боливия». «Iris Club» был еще одним клубом в том же квартале. Клубом с опущенными жалюзи и закрытыми ставнями, ныне безмолвствующим. Однако есть люди, умеющие читать будущее по радужной оболочке глаза. Вот почему Клара надела черные очки – чтобы ее слегка раскосые глаза не выдали ее ближайших планов. По срезам деревьев читается прошлое. Но будущее читается только по глазам, а по радужной оболочке левого глаза Клары Миао проходят, пересекая белый экран, две параллельные красные ниточки – по вертикали, сверху вниз. Если бы глаз был яйцом, только что разбитым, поделенным на белок и желток, – а в общем-то так оно и есть, ~– тогда две эти красные полоски прошлись бы по белку сверху донизу. Эти полоски были двумя капиллярами, которые сразу и не разглядишь. Причудой природы, трофеем любовников, которые видели, как эти глаза просыпаются по утрам. А еще эти красные параллельные полоски были улицами, которые нужно переходить очень быстро. Или, проще говоря, сейсмографической приметой того, что иголка старого, изношенного проигрывателя портит диск, пытаясь доиграть ускользающую мелодию; или следом от двухколесной ржавой тачки; или даже заброшенной железнодорожной веткой; или частью газетного листа, обведенного тем особым красным шрифтом, когда фразы почти не читаются. Скорее всего, в этих фразах много гласных, поскольку именно гласные делают слова похожими одно на другое, превращают строки в полоски. Такие согласные, как «l» и «t», выглядят словно неустойчивые мачты – не говоря уже про «rr», согнутых раболепных паяцев, или про фатоватых и непокорных «s», которые ломают строй, перегибаясь в талии и исполняя танец живота. Расчет, умеренность – нужно держаться единой линии. Линия существует. Очевидности, барочный педантизм – и все это ради того, чтобы объяснить, что две красные полоски пересекают левый глаз Клары по всей длине. И что эти две полоски вполне могут быть ступеньками, ведущими в маленькую комнатку, которую Боб и Клара снимали в «Nice Katilu», одной из гостиниц квартала Боливия. Как только они туда заселились, сразу же заметили, что лестница, ведущая в их комнату, до безобразия грязна возле перил и незапятнанно чиста рядом со стеной. Уже потом они узнали, что их соседи враждовали между собой, а посему приняли соломоново решение: поделить лестницу пополам при помощи дорожной разметки, так же как на карте по линейке делят африканские колонии. Так вышло, что в подъездах квартала Боливия жильцы мыли только свои участки лестницы. В каждом квартале все по-своему. Только по радужной оболочке можно прочесть будущее и разглядеть намерения человека. Вот почему она надела солнцезащитные очки. Но это было лишено всякого смысла. О том, что Кларе больно, мог догадаться любой, даже тот, кому доступен только шрифт Брайля, – достаточно было уловить дрожание ее губ или просто ощутить подушечками пальцев ее дыхание, чтобы понять: девушка собирается совершить нечто столь же ужасное, сколь и внутренне присущее человеческому естеству. «Затмение из затмений!» – газеты только об этом и писали. Речь шла о приближении солнечного затмения, самого зрелищного на земле за целый век. Единственное, что всех тревожило, – это вечерняя облачность, которая могла помешать наблюдению редкостного явления. «Вот ведь идиотка, – повторяла про себя Клара Миао, – продавцы в киосках всегда запоминают тех, кто расплачивается крупными купюрами». Однако на самом деле продавец газет не придал этому значения и совсем не обратил внимания на странную надпись в верхней части скомканной бумажки: Третий – не синий. Клара выехала с парковки; выбираясь на магистраль, она покосилась на заголовки в газете, которую бросила на соседнее сиденье. Глаза опасного преступника, чья фотография занимала немалую часть первой страницы, по каким-то неясным причинам напомнили ей о запахе гуталина; Клара почти не сомневалась, что человек на снимке – не тот преступник, которого полиция упорно разыскивала на протяжении двух последних недель. Она была уверена, что ищейки всё списали на первого же субъекта с подходящей физиономией, первого, на котором сивушный перегар висит как ожерелье, первого бродягу с подозрительным гноящимся шрамом, первого бедолагу с достаточным количеством клеточек на рубашке – словно требуется всего лишь вписать в кроссворд слово «УБИЙЦА». – Как раз шесть букв, а еще на нем рубашка в клетку. Все совпадает, шеф. – Забирайте. Глаза на газетном фотоснимке напомнили Кларе о маленьком свинцовом филине в гостиничном номере. Пустая комната. Только проигрыватель на дощатом полу. А рядом с ним – маленький филин с голубоватыми глазками. Он не умеет летать, поскольку сделан из свинца. Но этот филин не летал бы в любом случае: ему было предначертано сохранять неподвижность. Клара слепо верила в теории вероятностей, которые сама же и создавала, слепо верила в космическое равновесие. Она в течение многих лет подтверждала свои теории опытным путем. На светофоре горел красный. Клара снова бросила взгляд на заголовки в газете, лежавшей на соседнем сиденье. В Непале потерпел аварию самолет, и больше о нем ничего не известно. Самолеты – приятная тема, чтобы не раздражаться, стоя на перекрестках. Числа, соотношение вероятностей – это точная наука, почти никогда не подводит. Клара всегда полагала, что авиакомпаниям следовало бы нанимать для безопасности своих рейсов людей, Уцелевших в воздушных катастрофах, – чтобы таким образом устранить малейшую вероятность аварии в полете. Такой ход рассуждений казался Кларе неопровержимым: если уж вдруг человеку настолько не повезло, что он попал в аварию на борту самого надежного из существующих транспортных средств, то его невезение должно быть просто непропорционально огромным, чтобы, пережив одну авиакатастрофу, тот же человек погиб в результате другой, притом что вероятность падения самолета составляет один на три миллиона. Теория Клары основывалась на двух обстоятельствах: первое – недопущение фигуры абсолютного неудачника, второе – математические вычисления. Было почти невозможно, чтобы один и тот же человек угодил в две воздушные аварии на протяжении одной жизни. На светофоре загорелся зеленый. Вперед. В эти часы порт выглядел не слишком оживленным. Танкеры неподвижно стояли по обе стороны от устья реки. Нашелся и новый персонаж, который провернул гайку еще на один оборот, продвинув чуть дальше рассуждения о самолетах и вероятностях. Машина остановилась в той точке города, где река выплескивает свои воды в море, и Кларе вспомнилось происшествие, о котором она читала в газетах год назад. Мужчина в пиджаке, с чемоданчиком, тоже дожидавшийся, когда сведут мост, дал ей новый повод отвлечься на мысли о самолетах. В аэропорту Танжера был задержан мужчина с семью килограммами тротила в ручной клади. На допросе он абсолютно спокойно признался, что проносит такой груз не впервые. В его действиях не было никакой злонамеренности. Он не принадлежал к секте исламских фундаменталистов и не собирался угонять самолет, ничего подобного: в его случае речь шла о законе вероятностей, он завел себе привычку брать с собой чемоданчик с тротилом всякий раз, когда покупал билет на самолет. Полицейские оставались в недоумении. Но ведь все было очевидно: террористы любых мастей взрывают самолеты в самый неподходящий момент, но до сих пор не было случая, чтобы в одном самолете оказались сразу два заряда взрывчатки. И вот, по статистике выходило, что при наличии стольких-то самолетов (их ведь много) и стольких-то бомб, пропорционально распределенных между существующими авиарейсами (а бомб, разумеется, гораздо меньше), вероятность наличия двух зарядов на борту практически сводится к нулю. Итак, если ты провозишь с собой подконтрольную взрывчатку – перевозчик тротила подводил свое безупречное рассуждение к логическому финалу, – тогда возможность бесконтрольной бомбы сводится к минимуму. Его тактика была лишь способом обеспечить себе надежный и спокойный перелет. – Кроме того, я оказываю услугу всем остальным пассажирам. Паром уже прошел. Разводной мост опускался потихоньку, как-то устало. Мужчина в соседней машине закурил. Их взгляды на мгновение пересеклись. Потом автомобили разъехались по разным направлениям. Клара Миао представила себе, что эта самая сигарета, прикуренная от спички в ее присутствии, – фитиль, который вскорости разнесет город на тысячу кусков. Нужно бежать отсюда при первой же возможности. Город был пластинкой, которая вот-вот разобьется, – с заезженными бороздками, с подземными тоннелями, с улицами, на которых ты слишком часто появляешься. Однако бегство было всего лишь иным способом вернуться на прежнее место. Это верно. Когда пластинка доигрывает до конца, иголка всегда возвращается к началу. Кларе нравилось сравнивать свои гостиничные апартаменты с космосом. Старый проигрыватель олицетворял собой движение по кругу и ночь. Зато маленький свинцовый филин был воплощением покоя, который должен помочь ей обрести достойную старость. Хотя Клара уже уложила все свои чемоданы, филина она пока не запаковывала. Она унесет фигурку с собой в кармане, словно амулет. Однако вначале следовало завершить то, что уже было начато. Клара припарковалась возле дома, от которого исходило слабое свечение. Вышла из машины и выкинула газету в первую встретившуюся ей урну. Затем в последний раз вошла в «Белуну». «Beluna Moon» – эти два слова значились на флуоресцентной вывеске над входом; сейчас буквы не горели. За стойкой никого не было, какой-то мужчина с молотком в руке чинил площадку для музыкантов. Пианино тоже не было. Или, лучше сказать, хотя оно и стояло на своем месте, для Клары оно было словно мертвое – в отсутствие того, кто раньше так искусно управлялся с его клавишами. Клара никогда не забудет, что ответил ей Николас на вопрос, откуда у него берется такая прыть, когда он садится за инструмент: – Там внутри заперли кота. Я играю только вполсилы, вторую половину работы делает кот. Плотник что есть мочи колотил по дереву. Этот стук делался невыносимым. Плотник ремонтировал площадку» не зажигая света. Все стулья в зале были пусты, и плотник выглядел как один из тех клоунов, которых перестала любить публика, – есть такой отпечаток достоинства на лицах паяцев, которые уже потихоньку лысеют, но все равно не бросают дела, которым занимались всю жизнь. Лицо паяца, на котором под белой краской уже проступают морщинки вокруг глаз; эти глаза, выдающие чрезмерное пристрастие к алкоголю, – вот что делает таких клоунов самыми замечательными на свете. Проснись, Клара, проснись. Клара попыталась не углубляться в подобные рассуждения и еще раз мысленно представила, что ей предстоит сделать. Она все еще не добралась до цели. Ей нужно было оказаться на бороздках городских окраин. На самых длинных бороздках диска, который по временам погружался сам в себя. Все это следовало воспринимать как игру. Вернуться в детство. Именно в тот момент Клара вспомнила сцену из какого-то фильма: – Будь осторожен, приятель. На этих улицах даже тени бродят, не стоят на месте. Настоящие обитатели города – эти жирные пятна, отпечатавшиеся на тротуарах. Если тебе нужно о чем-то договориться, общаться придется с тенями. Эта внезапно возникшая реплика, а еще ряд полупустых бутылок бурбона на барной стойке «Бе-луны» напомнили Кларе о важности света для жизни. Важности светящихся окон внутри и снаружи головы. Клара вышла из бара и снова села в машину» припаркованную во втором ряду. Включила радио и поехала дальше, по направлению от центра. Теперь машина шла медленно, карабкаясь вверх по улице. «Как бы то ни было, если небо немного не расчистится, увидеть что-либо будет непросто… И конечно, мы не устанем напоминать нашим слушателям, что не следует смотреть на затмение невооруженным глазом, вы согласны, доктор?» «Именно так. Объясню понятным для всех языком: некоторые лучи, испускаемые солнцем, вредоносны для сетчатки, поэтому мы советуем надеть розовые или голубые очки – такие используются для просмотра стереокино. Важно подчеркнуть, что обычных солнцезащитных очков будет недостаточно. Вообще-то – говорю, чтобы вас повеселить, – вы также можете воспользоваться рентгеновским снимком сломанного бедра вашей бабушки…» «Сломанного бабушкиного бедра!» «Да, да, я не шучу! Рентгеновские фотоснимки вполне подходят для фильтрации этих вредоносных лучей и в достаточной мере защищают глаза; однако, еще раз повторяю, солнечные очки вас не предохранят…» «Простите, что перебиваю, доктор, но самое время напомнить нашим слушателям, что это эфирное время любезно предоставлено нам супами в пакетиках „Гальо Блай" и что на этой частоте для вас работает радио „Парадиз" – слуховое окно, распахнутое в небо на вашей шкале на отметке восемьдесят восемь и семь…» Солнцезащитных очков было недостаточно. Клара выжала газ и почувствовала за своей спиной мелькание фонарей, которые становились тем ближе друг к другу, чем быстрее мчалась машина. В придорожной канаве, среди грязи и мусора, валялись драные чулки, сорванные с женских ног. Подъезды к городу были усеяны кольцами прозрачного пластика, замерзшими, покрытыми белым паром, – так выглядят теплицы. Опутанный проводами аэропорт тоже располагался неподалеку. Клара Миао выросла возле аэропорта. – Этот аэропорт – самый тихий в мире, – по крайней мере, так нас заверили в агентстве, где мы покупали квартиру. Эту ироническую фразу Клара слышала от своих родителей всякий раз, когда какой-нибудь серебристый самолет будил их посреди ночи, – все просыпались в липком поту, как бывает только в затяжных кошмарах. Взобравшись на холм по серпантинной дороге, Клара резко затормозила, оставив за собой длинный шлейф пыли, которая зависла в воздухе на несколько секунд. Клара припарковалась, не доезжая метров сорока до стены, окружавшей здание, – она называлась Великой Стеной, но Клара Миао об этом не знала – и начала рыться в сумочке, надеясь отыскать свою помаду. Ей всегда хотелось выглядеть как можно привлекательнее в тот момент, когда она совершает нечто важное, – вот почему Клара ужасно рассердилась, обнаружив, что забыла захватить губной карандаш. Клара утешилась тем, что причесалась, глядя в зеркало заднего вида, и – хотя и знала, что этого недостаточно, – надела солнцезащитные очки. Теперь она шла пешком прямо к стене, окружавшей здание, держа в руках бумажный пакет – там лежал револьвер, который она вытащила из багажника. Преодолеть Великую Стену оказалось достаточно просто – Клара лезла наверх по мраморным статуям, оставленным возле стены, сначала вставая на плечи одной фигуры, потом облокачиваясь на голову другой. Она пересекла двор стремительными скачками и без помех добралась до входа в здание. Никто ее не заметил. Прежде чем постучать в дверь, Клара вдруг вспомнила, что забыла запереть багажник, когда доставала пистолет. Но это было не важно. Много времени ей не потребуется. Девушка закрыла глаза и попыталась представить себе засыпающий город за спиной, по ту сторону стены. Несомненно, диск выглядит намного ровнее и привлекательнее в сумерках. Города лучше звучат ночью. Клара снова легонько постучала в дверь. Никто не появлялся. Ожидание превратилось для нее в вечность. Эта пригородная лечебница чем-то напоминала ее талисман – свинцового филина. Маленькую фигурку, которая вскоре будет лежать у нее в кармане, такая тихая и неподвижная и в то же время – свидетельница вращения целого города. И если город – это пластинка, то больница с зелеными дверями была филином, охранявшим сон города. Что за мания, Клара, – ты повсюду видишь филинов. Забудь. И тогда ей все стало ясно. Здесь, в этом городе, раз за разом повторялась одна и та же сцена из ее гостиничной жизни. Конечно же, и филин, и проигрыватель повторятся теперь на громадных подмостках, размеры которых она просто не в состоянии охватить. Внутри глаза филина умещаются другой филин и другой диск, то же самое и с глазами этого нового, маленького филина, и так до бесконечности: тысячи дисков и тысячи филинов, одни внутри других. Так же, как и на этикетке супов «Гальо Блай»: синий петух держит в лапках пакетик моментального супа, тоже фирмы «Гальо Блай», и на нем снова изображен пакетик супа «Гальо Блай», на котором синий петух держит в лапках очередной пакетик, и так далее. Эти супы продаются в упаковках по десять штук. И на упаковке тот же самый рисунок: веселый петух Блай с пакетиком супа в лапках. Но почему же петухи улыбаются? Причины не найти. Не сегодня. В конце концов дверь открылась. Клару легко пропустили внутрь, стоило ей сказать, что она пришла навестить больного, и показать коричневый бумажный пакет, который она держала так, словно внутри была банка варенья. Урок первый: люди никогда не обращают внимания на содержимое емкостей в непритязательной упаковке. Клара покончила со своей работой в мгновение ока. Это оказалось проще, чем она думала. Даже рука не задрожала. Она прошла по коридорам с шахматным полом, вошла в ту самую комнату, которую искала, и увидела всего лишь неподвижную спину своей жертвы, возле окна, в полумгле. Достаточно, чтобы произвести выстрел. Лица жертвы лучше не видеть. Лучше стрелять в силуэт. Она сделала это, не доставая револьвера из бумажного мешка. Призрак-мститель, убивающий банкой варенья. Везение по мелочам. В комнате прозвучал всего один выстрел. Тело тяжело рухнуло на пол, как будто Клара стреляла в большое пресс-папье. Вообще-то Клара всегда считала, что жертвам полагается падать как-то мягче, как-то пластичнее. Однако, по-видимому, любого новоиспеченного убийцу удивляет и сама процедура, и ее последствия. А это оказалось просто. Как выстрелить в глухую стену. Повторит ли она это когда-нибудь? Труднее согрешить лишь однажды, чем не согрешить ни разу. Кларе пришли на память слова священника, которому она исповедовалась в последний раз, уже много лет назад. Клара тогда призналась, что ей нравится кататься на велосипеде без нижнего белья и плавно тереться промежностью о седло. Воспоминание пришлось явно некстати. Клара произвела быстрый подсчет, и ей показалось чрезмерным время, прошедшее с тех пор, когда кто-либо обнимал ее за талию и со сладостной настойчивостью притягивал к себе. Проснись, Клара, проснись! Клара Миао сдернула с вешалки белый халат и надела, не застегивая пуговиц. Вышла через главную дверь, прячась от взглядов медсестер, собравшихся в садике. На выходе из больницы охранник, полулежавший в своем кресле, жадно докуривал сигаретку; он рассеянно проводил Клару взглядом. Он прощался даже не с ней, а скорее с вырезом ее платья, – по крайней мере, об этом свидетельствовало выражение лица старого похабника. Клара в ответ на ходу слегка взмахнула рукой. Она торопилась. Нахлынуло непреодолимое желание как можно скорее выбраться из этого зловещего здания. Клара шла, склонив голову, – видимо, поэтому ее взгляд упал на цветные стереоочки (первая мысль была: чтобы смотреть затмение), а затем на стопку залистанных журналов «Пентхаус» под очками. «Почувствуй эротику в трех измерениях! Как будто сам попадаешь в фотографию!» Длинный заголовок на одном из журналов все поставил на свои места. Какое там затмение – старик прощался с вырезом ее платья. Оказавшись снаружи, Клара тотчас же метнулась к машине, дожидавшейся возле мраморных статуй. Резко тронулась. С яростью набрала скорость. По двум красным рельсам ее левого глаза прокатилась слезинка. Солнечных очков недостаточно. Труднее согрешить лишь однажды, чем не согрешить ни разу. Ее успокоила мысль, что банкнота с надписью «третий – не синий» уже несколько раз успела перекочевать из рук в руки. Образ филина снова не давал ей покоя: старинная больница с поднятыми жалюзи грызла ее печень. «Но ведь у настоящих филинов не бывает продольных полосок на глазах, – подумалось Кларе. – Ясное дело, не бывает». Ей все еще казалось, что больница укоряюще смотрит ей вслед. Клара снова проезжала мимо аэропорта. У нее возникло искушение остаться здесь и улететь без багажа, однако чемоданы были собраны, к тому же Кларе не хотелось хоть что-то оставлять после себя в гостинице. Теперь почти все готово. Заброшенные фабрики. Шоссе с заборами но бокам. Когда Клара второй раз за день переезжала через подъемный мост, она чувствовала себя израненным, окровавленным зверьком во время ночной охоты. Не способным добраться до своей норы. Ей хотелось оказаться далеко. Только никак не Удавалось избавиться от зловония окружавших город теплиц. Клара высунулась из окна и не без труда распознала самолет компании «Макдоннел-Дуглас», рассекавший небо надвое. «Ornithology». Она хорошо разбиралась в самолетах. Когда Клара была совсем еще ребенком и жила с родителями возле самого тихого в мире аэропорта, дедушка-инженер обучил ее различать модели самолетов. Тем временем машина уже ехала по городу, внимание Клары Миао привлек музыкальный магазин. Она непроизвольно выгнула шею, словно пытаясь увидеть кота внутри пианино. Котов не было. Хотя если пианино – это гроб, то внутри, возможно, лежал мертвый кот. И вот наконец гостиница. Клара вставила ключ в замочную скважину. Облегченно вздохнула, убедившись в очевидном: ключ подходил. Всепроникающий запах напомнил ей о том, что нужно сделать в первую очередь: почистить замшевые ботинки, сохнущие на подоконнике, и навсегда покинуть этот город. Когда Клара вошла в гостиную, ей вдруг страшно захотелось прилечь на диванчик и подремать. Не спи сейчас, Клара, не спи! Пластинка, забытая на проигрывателе, продолжала крутиться – с иголкой, застрявшей в одной бороздке, на одной улице, не способной двинуться дальше. Что-то, звучавшее вовсе не плохо, прикрыло ей глаза, и Клара заснула. II. Спрыгнуть никогда не поздно Если что-то идет не так, я испытываю физическую боль и чувствую, что потерялся. Все, над чем я так тщательно трудился, превращается почти что в кошмар. И тогда я думаю только о бегстве.     Жоао Жилберту My throat can't take this sand[3 - Слишком много песка для моей глотки (англ.).]     Тед Хокинс Лунные ульи Во время войны, прежде чем превратиться в психиатрическую лечебницу, это здание было военным госпиталем. И сам дом, и раскидистые сады, и дворик были обнесены бетонной стеной высотой метра в два с половиной. Снаружи, рядом со стеной, стояли брошенные на произвол судьбы десятки мраморных изваяний – покалеченные кто больше, кто меньше. У большинства статуй не хватало рук, у некоторых были ампутированы ноги, другие по странности судьбы оказались гильотинированы. Когда-то раньше эти фигуры служили любимым аттракционом для городской ребятни. Больше всего по вкусу детям пришлись обезглавленные статуи: они смеялись и устраивали представления, высовывая свои головы на место отрубленных. Но вот уже много месяцев дети здесь не появлялись. Необоснованные опасения родителей, боявшихся, как бы ребятишки не поранились, прыгая по камням, заставили взрослых объявить своим отпрыскам, что статуи олицетворяют собой военнопленных, у которых отняли руки и ноги, чтобы отправить на фронт, в помощь мужественным солдатам-союзникам. Время и заброшенность превратили человеческие останки в камень. В камень, который дети своим щекотанием могли бы воскресить. Внутри главного зала лечебницы царил легкий запах лекарств, щелока и ацетилена. Особое ощущение только что вычищенной комнаты. От стен отражался голос телевизионного диктора: «Именно сейчас Нил Армстронг и Эдвин Олдрин выходят из модуля „Аполлона-тринадцать". Нил уже спустился на седьмую ступеньку, а теперь на восьмую… Ему остается всего лишь одна, господа телезрители… Последняя… Дальше, дальше… Он только что ступил одной ногой на Луну и не провалился! Господа телезрители, те из нас, кто полагал, что поверхность Луны – это зыбкая туманность, заблуждались… Невероятно, просто невероятно… Он как будто стоит на прочном валуне… Теодоро X., центральная студия, вы хотите что-нибудь добавить?» «Невозможно поверить, Марио З., мы только что наблюдали не что иное, как первые шаги по Луне, важнейшее достижение человечества, покорение открытого космоса…» Эти слова отдавались эхом повсюду, пока наконец не затерялись среди длинных коридоров, как в горлышке воронки. На реплики дикторов накладывалось дыхание и переговоры астронавтов в скафандрах – они волновались и говорили сбивчиво. На бледных строгих лицах пациентов, сидевших на деревянных стульях вокруг телевизора, отражалось глубокое изумление. Взгляды больных резко меняли направление, словно они одновременно следили за несколькими матчами по настольному теннису. В конце концов долгое молчание прервал тонкий, почти женский голосок: – По Луне? Какого черта, как они туда попали? На гигантской тыкве, запряженной мышами? Вы, конечно, мало в чем разбираетесь, но все же вы не настолько тупы, чтобы поверить в эту байку, верно? – Да ни за что на свете. Меня им не провести. Какая еще Луна? Я там в армии служил – это же Сахара! Да подвинься, Галилео, твоя верблюжья туша не стеклянная! Только поглядите: повсюду дюны. Может, это Алжир? Вы что, не видите – там повсюду песок. Луна? Черта с два тебе Луна! К тому же подумайте сами: если бы они забрались на Луну, как бы мы это увидели по телику? Да ладно, ладно… Даже новую нефтяную скважину так просто никому не покажут. Да найди они на Луне какую-нибудь пещеру – стали бы так с нами откровенничать? Кто-то там ходит за кадром, таскает декорации и заводит динамо-машины. Они что, совсем нас за дураков держат? Во время речи Анатоля Галилео изучал края телеэкрана, недоверчиво присматриваясь к белесому свечению, которое струилось из-под самой рамки. Остальные пациенты пытались силком удержать Галилео от попыток отвинтить заднюю крышку аппарата. – Да ведь пчелки из радио все уши нам прожужжали этим полетом на Луну, этой высадкой на Луну и всей этой фигней. Не может быть, что все вообще неправда. – Ну пожалуйста, не будьте такими наивными! Иди выгляни в окно. Нет, нет – не смотри на меня, а выгляни в окно. – В окно? – Ты видишь там хотя бы одного раздутого идиота, который прыгает по Луне в костюме пчеловода? Да что с тобой? Эти алжирцы вообще заколебали… Что за люди! Кому взбредет в голову в это время отправляться на поиски меда? Да еще в Сахаре! – А что, в Сахаре и вправду водятся пчелы? – Ты что, не желаешь со мной соглашаться? – С тобой – желаю, а вот с пчелами… С пчелами – не желаю. «Маленький шаг для человека, но гигантский скачок для всего человечества, – это были первые слова Армстронга… Вот интересно, он сказал их экспромтом или привез с собой бумажку из дому? Как тебе кажется, Теодоро X.?» – Этот пчеловод – умственно отсталый. Чело-ве-е-ечество – это полный бред. Челове-е-ечество… Что это еще за хренотень? Человечество бросается в ров гонять крокодилов… Человечество перекувыркивается через край котла и тонет в курином бульоне… – Ай какой кусочек! Этот крик раздается из глубины зала. Все смеются и собираются вокруг стола, принюхиваясь к аромату воображаемой индейки, которая только что совершила посадку на его поверхность. – Человечество!.. Как вкусно пахнет! Тебе крылышко или бедро? «Давайте понаблюдаем за реакцией людей на улице. Наша передвижная телестудия расположена в кафе в центре города. Ну и какая там атмосфера, Винсент К.? «Здесь высказывают мнения на любой вкус, Марио З.; секундочку… добрый вечер, это телевидение, мы в прямом эфире. Как вы расцениваете тот факт, что человек высадился на Луну?» «Не знаю, это, наверно, большой исторический факт – то, что кубинцы полетели на Луну, правда? Но в общем-то… Что вы от меня хотите – я сейчас безработный… Кубинские астронавты получат работу, а вот я… Да разве это решит мою проблему? Пользуюсь случаем, чтобы сказать: если у кого-нибудь найдется для меня халтурка, все, что угодно, – стены покрасить, трубы поменять…» «Прежде всего, дорогие телезрители, расставим все по своим местам. На Луне высадились граждане США, а не кубинцы… Кубинцы не высаживались, по крайней мере, нам об этом ничего не известно…» Бывшего боксера Джо Панду, сидевшего в углу, отдельно от всех, происходящее мало заботило. Он выглядел устало. Джо сделал очередную затяжку. По телевизору передавали рекламный ролик «Зеленого креста». Аэрозоль, насекомое, мгновенная смерть – и привет. По другую сторону окна с двойной решеткой из прутьев и колючей проволоки виднелась полная луна. В конце концов, она не выглядела так, словно кто-то по ней расхаживает. И все-таки Джо Панда был абсолютно уверен, что все это правда, что пчелы, живущие внутри телевизоров и радиоприемников, – единственные пчелы, которых не в силах вывести аэрозоль, – не врут и что, вполне вероятно, американцы действительно добрались до Луны. Джо хорошо знал американцев благодаря годам, проведенным в Чикаго, и неплохо разбирался в их повадках. Он подумал, что, если эти парни нацепили на себя маски пчеловодов, значит, тому есть повод. У Джо возникло странное ощущение: он вроде бы расслышал телефонный звонок. Однако когда он резко обернулся, то не увидел в холле ни одного телефона – только красные огнетушители, развешанные по стенам коридора. Красные огнетушители на белых стенах. Огнетушители были того же цвета, что и телефоны, которые эти треклятые доктора от него прячут. Джо глубоко вздохнул. Ацетилен, только что вымытый коридор, морфий, каустическая сода… из всех запахов, окутавших помещение, Джо постарался уловить только запах морфия. Во дворе лечебницы грузовик из прачечной забирал тюки с грязной одеждой – такое случалось раз в неделю. «Он похож на мусоровоз», – решил Джо про себя. И так оно и было: из кузова грузовика выглядывали двое парней в черных рабочих перчатках – точь-в-точь таких же, как у мусорщиков. Теперь Джо смотрел только на перчатки. Морфий, Джо, морфий, морфий. Грузовик подъехал к главному входу: контейнеры, выставленные к больничным воротам, меняли на контейнеры с чистой одеждой. Когда машина скрылась из виду, Джо перенес свое внимание на разговор, продолжавшийся в холле. – А на Аляске? Неужели кто-нибудь считает, что на Аляске тоже есть пчелы? Аляска Начиная с этого дня Аляской стали называть больницу, в которой все они содержались. Там все было настолько белое – и стены в коридорах, и обстановка в палатах: простыни, чашки, тарелки, все без единого рисунка, – что казалось, предметы вообще лишены объема. Все белые часы с белыми стрелками стояли, словно доктора управляли внутренними страхами пациентов, возводя неподвижность в систему. Да разве может быть что-нибудь ужаснее маятника, замершего в своей высшей точке? Безмолвие было таким же белым, как в рассказах Джека Лондона. Белые халаты. Врачи и медсестры, которым передавалась бледность халатов. Только окна лучились зеленью. Одинокое дерево в центре двора помогало определять времена года на этой земле, которая в остальном почти всегда оставалась влажной и серой. Вот уже много лет назад врачи распорядились срубить все деревья вокруг стены, чтобы таким образом применить на практике новаторскую шоковую терапию, заключавшуюся в полнейшей изоляции пациентов от внешнего мира. Как говорили, такой шоковый метод уже был успешно внедрен в Германии, в психлечебнице под названием Дахау. Аляска больше походила на тюрьму, чем на больницу, – по крайней мере, если судить по забранным металлической сеткой окнам и по окружавшей внутренний двор стене высотой два с половиной метра. Время прогулки пациентов тоже было строго ограничено: два часа в день по будням и не больше трех по субботам и воскресеньям. Люди, угодившие на Аляску, ничем не походили друг на друга. Бывший боксер Джо Панда, размышлявший об аэрозолях и мертвых насекомых и с завистью взиравший на рукавицы рабочих из прачечной, был всего лишь одним из пациентов. Там же в конце концов оказался Ji Анатоль. известный как Душитель с Разводного Моста, неудавшийся писатель. Этот человек сделал блестящую военную карьеру на севере Африки и написал мемуары, решив отведать литературной славы, – однако книга его провалилась, что повергло эго Анатоля в самую глубокую из депрессий. Писатель начал с того, что продал свою машину, а кончил тем, что заложил свой дом и сбыл все свое имущество, чтобы иметь возможность скупать собственные книги, которые никого больше не заинтересовали. Анатоль обнаружил недюжинную способность к перевоплощению и всякий раз, заходя в книжный магазин, представал в новом обличье. Он мог появляться в одной лавке до двадцати раз за утро. Двадцать раз войти и выйти – и чтобы никто тебя не признал! Анатоль отбирал магазины для покупки своих книг особым образом: заходил только в те, что предоставляли газетчикам данные о продажах, по результатам которых составлялись списки самых покупаемых изданий. Когда Анатоль оказался в списке, но не смог подняться выше второго места, он окончательно потерял голову и начал душить возле разводного моста тех, кто покупал книги его соперника. Затем он топил свои жертвы в реке, привязав им на шею печатную машинку фирмы «Испано Оливетти» – для утяжеления. В некоторых газетах его прозвали Убийца Испано вследствие этого необычного modus operandi.[4 - Образ действия (лат).]Местная мексиканская община пришла в возмущение, и журналисты были вынуждены изменить прозвище на более политкорректное: Убийца Оливетти. Когда Анатоля арестовали и посадили за решетку, его история попала на первые полосы всех без исключения газет, а его мемуары – здесь, несомненно, сыграл свою роль притягательный подзаголовок, добавленный в издательстве: «Мемуары Душителя с Разводного Моста. Тринадцатое издание» – начали раскупаться нарасхват. Кстати сказать, колоссально повысился спрос и на печатные машинки фирмы «Испано Оливетти». Тюремное заключение и последовавший впоследствии перевод в лечебницу плавно перетекли одно в другое: в камере Анатоль каждую ночь стучал по клавишам несуществующей печатной машинки, так что его возненавидел не только ближайший сосед, – он еще изрядно потрепал нервы обитателям смежных камер. В психлечебнице Убийцу Оливетти принялись накачивать транквилизаторами, от которых он сворачивался калачиком и погружался в глубокий сон. Седобородый старик Галилео был когда-то могильщиком в маленьком городке у моря. В одном из тех городков, где все говорят плохо обо всех и даже не стараются это скрыть. Удрученный тем обстоятельством, что уже много месяцев подряд в городе никто не умирает, боясь потерять работу и стремясь к неукоснительному соблюдению своих обязанностей, могильщик обзавелся здоровой – по его мнению – привычкой каждую пятницу казнить одного из земляков самого преклонного возраста. Когда иссякли запасы одиноких стариков и доверчивых старушек, он перешел на холостяков и вдов. По словам бедняги, другого выхода у него не было. Ему просто приходилось заниматься этим делом до того самого дня, когда его арестовали. На полицейском допросе могильщик разъяснил, что проделывал все это с целью поддержать гомеостатическое равновесие в городке. Что касается прозвища – Галилео, – он получил его за то, что всегда обнаруживал движение в предметах, которые пребывали в абсолютном покое. Обитателям больницы Галилео запомнился своими оживленными беседами с чучелом черепахи: он призывал своего маленького питомца взобраться вверх по отопительной трубе («и не хитри со мной, не придуривайся»), в то время как черепаха оставалась на своем месте, неподвижная как камень. И только он один упрямо утверждал, что стрелки часов на Аляске движутся вперед. Они были настолько неподвижны, что не давали ни малейшего повода для знаменитого «Ерриг, si muove».[5 - «А все таки она вертится» (um.) – крылатое выражение, приписываемое Галилео Галилею.]Только сумасшедший мог с такой яростью доказывать, что эти стрелки вращаются. И все-таки Галилео был местным ветераном и пользовался всеобщим уважением. Трудно было судить о его возрасте, хотя его борода намекала на несколько сотен лет. Откровенно говоря, было бы неправильным называть обитателей Аляски злодеями. Само собой, их не сочтешь и романтиками. Однако последнее все-таки будет ближе к истине. Они были начисто лишены злости – этого качества, необходимого в борьбе за выживание. Это были просто-напросто люди по другую сторону меловой черты, проведенной богами. – Аляска. Нарекаю тебя этим именем до конца моих дней. Но, тебе на беду, еще и до конца твоих дней… Аляска. Белая и холодная. Галилео уловил самую суть. Чай для избранных (Официант в курсе) Он был достопримечательностью. Словно горилла, которая, увидев нас в зоопарке, глядит спокойно и дружелюбно, точно сообщая: ты смотришь на меня и видишь только зверя в зоопарке. Но ведь и я каждый день наблюдаю в зоопарке зверей, подобных тебе. Тебе показывают одного зверя. Я же вижу их сотнями, не выходя из своей клетки: несмотря ни на что, я тебя превзошла. Некоторые приходили в «Белуну», только чтобы его увидеть. В этом предпортовом районе Роттердама, где улицы пропахли мерзостным запахом свежей рыбы, многих удивляло это зрелище: когда Боб Иереги в своей фетровой шляпе причаливал к стойке бара, он заказывал вовсе не джин, как могло бы показаться но блеску в его отполированных алкоголем глазах, – нет, он заказывал чай, а потом садился за отдельный столик в самом темном углу бара. В городе его слава неисправимого выпивохи была известна всем и каждому; для его поклонников связь между его божественной манерой игры и всеми разновидностями загадочных смесей была абсолютно очевидна, и кто угодно побился бы об заклад, что Боб Иереги сейчас закажет двойной коньяк или бутылку винтажного портвейна, которую если уж открыли, то надо выпить целиком – иначе вкус испортится. – Только холодный, пожалуйста. Его почитатели не верили собственным ушам. Чай, да к тому же холодный! Официант отменно соблюдал уважительную дистанцию, столь ценимую Бобом Иереги. Ему подавали чай в серебрёном чайнике, из которого не поднималась привычная струйка пара. Его доставляли прямо на стол, вместе с маленькой чашечкой и всегда без ложки. Тем временем Боб снимал замшевый плащ и размещал на столике шляпу – с тем неподражаемым выражением лица, которое остервенело пытались копировать молодые начинающие музыканты, с той элегантностью, которой все-таки никто так и не овладел в совершенстве. Вот уже два месяца Боб Иереги не пил ничего, кроме холодного чая. Ни пива, ни виски, ни белого вина. «Он отказался даже от воды», – поговаривали злые языки. Чай, и больше ничего. Всякий раз, закуривая свою первую за день сигарету «Голуаз» и заказывая чай в «Белуне», Боб Иереги не мог удержаться от легкой усмешки. «При всем к тебе уважении, ты улыбаешься как настоящий сукин сын», – заметили ему однажды. Чай напоминал Бобу о первом случае, когда он Увидел Пчелок. Когда он в первый раз напился. «Увидеть Пчелок» – так он это называл. Ему было тогда лет четырнадцать. Это случилось на свадьбе одной из сестер Русского. Выпил он не так чтобы много, однако водка есть водка. Когда Боб решил разобраться в происходящем, он начал Видеть Пчелок на покрасневшей оболочке своих глаз: пчелы неожиданно появлялись откуда-то с краю, словно разгоняясь на невидимых трамплинах. Пчелы – это просто такое слово, чтобы как-то их называть: иногда это были комарики, иногда – маленькие недолговечные комочки пыли. В первый раз, когда Боб Увидел Пчелок, именно Русскому – который уже успел сделаться его верным оруженосцем – пришлось волочить его домой. Тщедушный светловолосый Николас с трудом выдержал бы вес Боба и в трезвом состоянии, а уж когда Боб превратился в мертвый груз, Русскому потребовалась Божья и человеческая помощь, чтобы добраться с телом до подъезда и затащить его наверх по лестнице так называемого Дома Игуаны. Когда Николас позвонил и мать Боба открыла дверь, славный малый Николас Голобородько стал похож на перепуганную белку – как и всегда, когда ему приходилось врать. Как только Боб, находившийся в полубессознательном состоянии, услышал объяснения своего друга, больше напоминавшие похождения Рокамболя, его разобрал такой хохот, что он потерял равновесие и скатился вниз по красным ступеням лестницы – по языку Дома Игуаны, – больше всего это походило на сход снежной лавины. – Прошу прощения, сеньора Иереги, боюсь, что сибирский чай как-то неправильно повлиял на желудок вашего сына. На следующее утро Боб очнулся на полу в своей комнате, ничем не укрытый, зато в измятом свадебном костюме и в ботинках. Стоило ему слегка приподняться, затылочной областью его мозга – той самой, что отвечает за поведение и эмоции, – овладел панический страх, что привело к неконтролируемому тремору в позвоночнике. Боб Иереги не осмеливался выйти из комнаты. Часы показывали полпервого дня, но странное беспокойство заставляло Боба еще целых два часа пересчитывать книги на полках в его комнате и складки на оконных шторах, проходиться по гвоздям дверного косяка и, что самое важное, разыскивать, пытаться обнаружить этот проклятый улей, эту колонию немилосердных пчел – а она ведь находилась где-то совсем рядом, если судить по непрерывному жужжанию в его голове. В конце концов Бобу пришлось отказаться от поисков: бездонная дыра, пробуравленная в его желудке, заставила его спуститься вниз к обеду. К изумлению той части его мозга, которая отвечает за поведение и эмоции – а Боб к тому времени уже насадил в этой части целые плантации табака, – домашние обратили на него не больше внимания, чем обычно. – Так, значит, малышка Голобородько вышла замуж. В любой день и ты нас можешь сделать бабушкой-дедушкой. Хорошо вчера повеселились? Отец вовсе не выглядел рассерженным. Когда глаза Боба поймали сообщнический взгляд матери, молодой человек понял, что она ни словом не обмолвилась о вчерашней истории. Что и для нее самой прошедшей ночи как будто и не существовало. Эту ночь следовало похоронить среди маковых плантаций его мозга. Боб вздохнул с облегчением. Было приятно ощущать взгляды поклонников на улице, видеть, как в аптеках иссякают запасы травяного чая – всё разбирают молодые музыканты, видевшие, как Боб его пьет в любое время суток; ему льстило, что все роттердамские трубачи расхаживают в замшевых плащах и подражают его манере игры. Однако все это имело и другую сторону, не столь приятную: Боб Иереги чересчур задержался в этом городе. Наступало время размять ноги, пока не стало слишком поздно. Боб ходил только в те бары, где его знали, в проверенные бары, в которых проверенные официанты надежно хранили тайну серебрёного чайника, – такое сообщничество без панибратства очень нравилось Бобу. Это была одна из тех маленьких радостей внутри мышеловки, одно из тех развлечений, которые Боб изобретал для себя, – не прекращая размышлять, как вырваться из западни. Когда Боб звонил по телефону той, что вот уже много лет была его возлюбленной, Кларе Миао. он обычно играл ей на трубе под сурдинку. Брошенная на кровать телефонная трубка и грузный мужчина, раздувающий щеки в очередном гостиничном номере. Это были его лучшие концерты, только для нее. Клара была поездом в глубине его глаз. Однако выходило так, что поезд в глубине его глаз – не свободен. Клара была замужем за мужчиной, который, как водится, превратился в подозрительного ревнивца, как только они поженились. Однажды, вернувшись домой, муж заметил, что Клара выглядит уж слишком счастливой; отягчающим обстоятельством явилось покрасневшее левое ухо. При виде подобной вспышки счастья, происшедшей во время его отсутствия, муж пришел в ярость. Клара тогда еще не знала, что радость – это сокровище, которое следует ревностно оберегать. Счастье – штука редкая, но все же иногда оно случается. Без всякой видимой причины ты просыпаешься, вдруг обращаешь внимание на белизну зубной пасты и понимаешь, что да, что сегодня – один из тех дней, когда ты чувствуешь прилив необыкновенной энергии, и такое состояние просто немыслимо нести в себе, оно не может продлиться долго, его невозможно сохранить в памяти, чтобы снова вернуться к нему в подходящий момент. Причина такого счастья неизвестна – кто знает, быть может, ты посмотрелся в зеркало с чуть большего расстояния, или не включил радио, или, возможно, у тебя возникло обманчивое ощущение, что сегодня время идет назад, в сторону молодости. Что-то странное происходит в той части мозга, которая отвечает за наше поведение и наши эмоции. Все потому, что плантации табака в твоей голове продвинулись еще на один сантиметр и эта нежданная, странная радость как будто выплеснулась в тот отдел мозга, который отвечает за моторику телодвижений, и теперь ты наслаждаешься небывалой подвижностью своих конечностей. И танцуешь, танцуешь, танцуешь. На кровати, в случайном гостиничном номере. А всего-то – на один шаг дальше от зеркала, чем обычно. Вот только все это – ненормально и недолговечно. И даже неестественно. Потому что форма, которую обычно принимает внутри нас счастье, как правило, не исходит из задней части мозга, а возникает в наименее рассудочном его отделе – во фронтальной части, отвечающей за зрение и распознавание увиденного, и в этом случае радость не может так просто добраться до табачных плантаций, и мы понимаем, что эта фальшивая радость – вовсе не счастье. Однако человек, настроенный обвинять, не разбирает таких тонкостей, он просто швыряет свой упрек в лицо: как ты можешь быть счастливой? Никакого стыда, никакого уважения! Научись быть несчастной, как все… и тому подобное. – У тебя довольный вид. Куда ты ходила с утра? – Да, в общем-то, никуда. Я весь день провела здесь. – Тебе кто-нибудь звонил? – Нет, солнышко, я слушала музыку. У тебя всё или будут еще вопросы? Муж ничего не ответил. Но он помнил о покрасневшем ухе своей супруги – об этом несмываемом пятне измены, верном признаке того, что она разговаривала по телефону, поэтому снял пиджак и применил на практике свои познания в области прикладной электроники: он развинтил трубку на шатком ночном столике – шаткость ночных столиков, еще одна причина безумия и фрустрации, – и прикоснулся указательным пальцем к мембране аппарата. Она была горячей. Никаких сомнений: некто совсем недавно разговаривал по телефону, и этим некто могла быть только его жена. Чудовище было разбужено: оно плоскогубцами вырвало из стены телефонный провод, заперло Клару в одной из комнат и не позволяло выходить в течение трех дней. Стоял сезон ужасных ливней. Сообщение между городами прервалось на три долгих недели. В ту пору намокшие телефонные провода больше не жужжали, как умирающие пчелы. Мертвая труба на разобранной постели, в каком-то гостиничном номере. А потом пришел снег – неожиданно, как и всегда, – и прикрыл старые несчастья другими, новыми, которые поначалу даже не выглядели несчастьями. Боб, в свою очередь, переехал на Восточное побережье и провел какое-то время в Нью-Йорке, играя в таких заведениях, как «Minton's Playhouse», «Birdland» и «Fez Cafe». Он не получал никакого ответа на свои отчаянные воззвания. Наверное, из-за дождя, думал Боб. Наверное, из-за снега. Снежные покрывала, ворующие у нас почту. В один ноябрьский день он бросил в ящик письмо, которое, как он решил, станет последним. И тогда произошло нечто, напугавшее Боба до крайности: в тот самый момент, когда он опускал письмо, из щели вылетела пчела. Пчела внутри почтового ящика! Ей долго пришлось добираться домой, потому что в Нью-Йорке все пути домой долги – в том случае, если они вообще существуют, – и Бобу пришло в голову, что, возможно, именно эта проклятая пчела виновата в том, что Клара не получила ни одного из его посланий. Быть может – скобки открываются, – по странному стечению обстоятельств – сразу же нужно признать, что речь идет о причудливой игре случая, – какой-то одинокий пчеловод умер от холода в Бронксе, в Бруклине или на Лонг-Айленде, замерз в одной из самых длинных бороздок диска. Пчеловод вполне мог выглядеть как старик с антитабачной рекламы, висевшей чуть ли не на всех городских витринах. Дни шли за днями, но до его смерти никому не было дела. Только пчелы из его ульев ощутили утрату. Дело в том, что зимой пчелам полагается пить особый настой, приготовленный из смеси вина, меда и сахара, а без такого настоя их жизням угрожает опасность, а нам угрожает опасность лишиться воска, который нам светит, и меда, который дает нам сладость. Вот почему, еще прежде, чем снег полностью укрыл тело хозяина, пчелы, вероятно, созвали чрезвычайную ассамблею и пришли к суровому решению: собрать пожитки, увязать все в узлы и эмигрировать. Бежать из этого отдаленного района ближе к центру города. Вот какая резолюция была принята пчелиной колонией, самой единодушной из существующих общин. Пчелы – они не принимают скороспелых решений и не бросают ближнего на произвол судьбы. Наверное, прибыв в город, насекомые временно поселились в одном из почтовых ящиков, решив, что теплая атмосфера накопившихся внутри писем послужит им надежным пристанищем. Однако, когда пчелы разместились в ящике, оказалось, что выбраться наружу не так-то просто: им приходилось дожидаться момента, когда прохожий откинет крышку и забросит в щель свое письмо. Скорее всего, по этой причине пчелы сдались перед насущной необходимостью и порешили питаться тем, что находилось в их распоряжении: начинкой писем, среди которых они жили. Итак, они надумали выполнять свое жизненное предназначение, добывая мед из содержимого писем. Пчелам, вероятно, пришлось изучать заголовки, проверять достоинства почтовых марок, штемпелевать конверты и вчитываться в содержание с волнением цензора, не знающего, что его ждет в очередном документе; и вот, из этих альбомных листов и измятых бумажонок – будь то ипотечные счета от банковских компаний, методика изучения русского языка по переписке, натужные ятебялюблю или же искренние атыменялюбишь, которыми обмениваются возлюбленные, – пчелы начали добывать себе пропитание. Вероятно, из этих строчек изымался каждый атом сладости, все шло на изготовление меда. Быть может, пчелы порой даже наталкивались на буклеты цветочных магазинов и предавались ностальгии в своем зимнем изгнании. Тем временем влюбленные кляли почем зря безобразную работу почтового ведомства: даже те немногие письма, которые все-таки попадали в руки адресатов, приходили вскрытые и какие-то липкие. В газетах отделы для «почты наших читателей» были переполнены жалобами: глубокоуважаемый господин редактор, очень хочется поинтересоваться, почему почтальоны не способны помыть руки, как все нормальные люди; господин редактор, мой жених поклялся мне своей матерью – а он ее любит больше всех на свете, после меня, – что писал мне письма дюжинами, а я не получила ни одного. Возможно, так оно и было – почему нет? Это только еще одно предположение. Погибший пчеловод. Кто знает, может, он и походил на того дедушку из яростной антитабачной кампании. Быть может, его свел в могилу мороз, а не табак. Тем не менее на плакатах рядом с портретом покойного всегда размещалась одна и та же фотография: почерневшие, высохшие легкие. «Сутки назад эти легкие еще дышали», – говорилось в подписи под снимком. Кто-то добавил снизу от руки: «Не может быть, плакат висит здесь уже больше недели». Закрываем скобки. Закуриваем сигарету «Голуаз». В Нью-Йорке все еще пили пиво. Хотелось, чтобы это пиво с каждым глотком становилось все горче. Боб внимательно просмотрел «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс», однако не обнаружил никаких странных жалоб в колонке писем к редактору. Боб сделал большой глоток. Ему показалось, что пена на поверхности золотистой жидкости образовала маленькую карту Европы. Пузырьки воздуха, стремительно поднимавшиеся к поверхности стакана, были идеальным контрапунктом к снежным хлопьям, достигавшим поверхности тротуаров окольными путями. Наступили другие времена. Реальность, которая привела Боба в Европу, была проста: по одному концерту каждую ночь, по три тысячи долларов каждый месяц и, при известном везении, сомнительная честь ступить на землю предков. В конце концов, побережье Страны Басков не так уж далеко от Парижа. Однако на деле оказалось, что каждое утро, где бы он ни находился – в любой меблирашке Брюсселя, Рима, Парижа, Осло или Глазго, – стоило ему выжать зубную пасту из тюбика, Боб замечал на этом белом фоне две параллельные красные линии – такие же, как в глазу Клары: два параллельных красных рельса, дорога без шпал. In the train through your eyes. И ничего тут не попишешь. Даже зубная паста напоминала ему о Кларе Миао. О горизонтали ее неугомонного взгляда. Проведя в Европе две недели, Боб перестал чистить зубы. Когда Боб Иереги, стоя перед зеркалом, намыливал щеки пеной для бритья, контраст между этой белой массой и его зубами, которые неуклонно желтели, превращался в серьезную угрозу для непрочной ткани его прошлого – того самого прошлого, которое болит на протяжении трех слогов и состоит только из недавних утрат. Боб открывал рот и нелепо гримасничал перед зеркалом. Любой, кто увидел бы его в такой момент, принял бы за сумасшедшего. А быть сумасшедшим, возможно, не что иное, как выставлять напоказ свои сокровенные чудачества, которые все же больше, чем просто чудачества. В общем-то, сумасшествие – это звуковая дорожка разогнавшейся мысли, пластинка на тридцать три оборота, которую слушают на скорости сорок пять. А нормальные люди – это те, кто умеет противиться искушению и воздерживается от непристойных танцев перед зеркалом лифта, когда в кабине находятся посторонние. Те, кто понимает, что зеркало в лифте отличается от зеркала, к которому подходишь, заперев на замок дверь собственного дома. Чем старше становился Боб, тем больше нравились ему дешевые пансионы, потому что зеркала там меньше, чем в отелях, и не нужно наблюдать собственную изношенность в полный рост. В процессе бритья приходилось поворачиваться, так как в зеркале помещалась только часть лица: ты волен сам выбирать ракурс и встречаться с каким-нибудь конкретным участком бедствия. Каким же таинственным зверьком ты был в своей прошлой жизни, Боб Иереги, если теперь превратился в трубача с улыбкой – при всем надлежащем почтении – распоследнего блядского сына? Холодный чай, и без ложечки. Немало лет прошло с тех пор, как он привык обходиться без чайной ложки. Клара никогда не добавляла сахар в чай или кофе. Это были ее закидоны, ее мании, о которых известно только тем, кто видел, как просыпаются по утрам ее глаза. Она не переносила стука ложечки о края чашки. Она испытывала к чайным ложкам иррациональную ненависть. Если кто-нибудь собирался поднести ко рту чашку чая с ложкой внутри, Клара была способна совершить кошачий прыжок, лишь бы не допустить соприкосновения чашки и рта. У нее всегда возникало одно и то же видение: ложечка превращается в отточенный скальпель и впивается в глаз любителя чая. Нейроны Пуркинье в ее мозгу натягивались, и Клара срывалась на крик, пытаясь предотвратить непоправимое. Чего еще не выносила Клара Миао, так это если кто-то в ее присутствии покусывал металлическую ложечку. Скальпели и ланцеты кусать нельзя. Даже твоими, совершенно желтыми зубами, Боб. Вот какие рассуждения путешествовали по голове Боба Иереги от плантаций табака в мозгу до самых глаз, в то время как сам Боб по глоточку цедил холодный чай в «Белуне». Этот далекий Нью-Йорк с его синими почтовыми ящиками и ульями. Ему стоило просто увидеть чайную ложку, чтобы внутри длинного лабиринта, ведущего от мозга к слезному протоку, начали валиться тысячи доминошных костяшек. Боб слегка смочил губы своим особым чайком, чтобы компенсировать влагу, блеснувшую на глазах. Равновесие прежде всего – вот в чем заключалась его тайна. Поклонникам так никогда и не доведется отведать этого конфиденциального чая – надо же хоть как-то его называть. Они никогда не узнают, что официанты заботливо наливали в чайник на три пальца виски «Кастро скотч». Чайный ярлычок, свисавший из посеребренного сосуда, представлял собой всего-навсего алиби, кандалы на привидении. Вот почему он всегда был холодным – хотя и безо льда, – этот чай, который Боб потягивал каждый вечер. Когда Боб поднес изящную чашку к губам, ему пришла на память фраза из какого-то бразильского фильма. Аромат виски приятно щекотал ноздри. – Пей спокойно и наслаждайся, парень. Виски – лучший друг мужчины. Это как собака, только в бутылке. Именно так чувствовал себя Боб. Как собака в бутылке. Хиндасвинт[6 - Хиндасвинт – король вестготов, правил в 642–653 годах.] Черепаха – тоже один из лучших друзей человека. Черепаху Галилео звали Хиндасвинт, и она была не в бутылке. Она была просто высушена. Черепаха и Галилео нередко появлялись в больничном холле – по четным числам, а также и по нечетным. Обычно они усаживались поближе к батарее. Галилео всегда говорил черепахе одну и ту же фразу: слабо тебе, слабо, кишка тонка взобраться по трубе. Черепаха пребывала в неподвижности, меланхолически глядя на шахматный пол. – Ты какой-то вялый в последнее время, Хиндасвинт. Завтра тебе придется повыше забраться по этой трубе, на самую верхотуру. Завтра тебе никакие отговорки не помогут. Клянусь всеми своими покойниками. А покойников у Галилео было немало, это верно. Потом старик целовал черепаху, с нежностью клал ее на ладонь и смотрел на настенные часы, которые вот уже много лет как стояли, всегда показывая одно и то же время. Впрочем, верно и то, что дважды в сутки они показывали абсолютно точное время; возможно, большего от них не требовалось. Поглядев на циферблат, Галилео вдруг начинал торопиться и поднимался по лестнице в свою комнату со словами: – Поспешай, Хиндас, как бы нам не опоздать. Бумажные самолетики Дождь метал кинжалы в окна «Белуны». Чаёк награждал Боба приятными воспоминаниями. Когда они улетали из Нью-Йорка, в кошельках у них было пусто. Они выложили все до цента на билеты. В довершение всех бед, расплачиваться им пришлось частично и фальшивыми купюрами. Надо сказать, подделка была не очень качественная. Но как только бдительная длинношеяя кассирша решила рассмотреть банкноты на свет – вовсе не для того, чтобы защитить глаза от солнца, – Боб быстро выставил на прилавок футляр с трубой. Футляр представлял и себя, и своего носителя сухим щелчком, звуком «клок», но в то же время он говорил: «Клок, мы музыканты, клок». Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=181740) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 На поезде через твои глаза (англ.). 2 Имеется в виду не роман Чайны Мьевилл «Perditio Street Station», вышедший по-русски как «Вокзал потерянных снов», а джазовый стандарт Лил Хардин Армстронг «Perdido Street Blues» (1926), по названию улицы в Иовом Орлеане. 3 Слишком много песка для моей глотки (англ.). 4 Образ действия (лат). 5 «А все таки она вертится» (um.) – крылатое выражение, приписываемое Галилео Галилею. 6 Хиндасвинт – король вестготов, правил в 642–653 годах.