Чары Шанхая
Хуан Марсе


Хуан Марсе – один из самых популярных писателей современной Испании – стал известен российскому читателю по книге «Двуликий любовник», выпущенной издательством «Иностранка» в 2001 г. Обладатель престижных международных наград, Марсе в 2005 г. вошел в число финалистов конкурса на премию Сервантеса, которую называют нобелевской премией по литературе испаноязычного мира

Роман «Чары Шанхая» удостоен Европейской литературной премии Аристейон и Национальной премии критики (1994) и экранизирован режиссером Фернандо Труэбой (премия «Гойя», 2002). Герои книги – одинокие романтичные подростки, мечтающие о чуде, и таинственный незнакомец, врывающийся в их тоскливый мир, сумасшедший философ и подпольщик, отправляющийся в Шанхай, чтобы уничтожить нацистского преступника, – все они становятся участниками захватывающих событий, которые происходят то в мрачноватых кварталах Барселоны, то в чарующем Шанхае.





Хуан Марсе

Чары Шанхая


В память Розы де Капафелъ и Берты деЛ'Арбос

Посвящается Кармен из Санта-Фе

А также Хоакине из Эргихуэлы


Истинная ностальгия, самая пронзительная и глубокая, связана не с прошлым, а с будущим.

Я часто тоскую по будущему, иначе говоря, по тем беззаботным дням, когда все устремлялось вперед и будущее было на своем месте.

    Луис Гарсия Монтеро, «Южная луна»




Глава первая





1


– Детские мечты гибнут на языке у взрослых, – заявил капитан Блай, деловито шагая впереди меня в потрясающем воображение обличье Человека-невидимки: бинты на голове, плащ, кожаные перчатки и темные очки.

Я не мог оторвать глаз от его резких причудливых движений. Он направился к киоску, чтобы купить спички, но внезапно замер и жадно втянул ноздрями воздух сквозь марлю, закрывавшую лицо и делавшую его похожим на привидение.

– Откуда-то несет падалью. Впрочем, нет, это что-то другое… Никого не хочу обидеть, но меня не обманешь: пахнет тухлыми яйцами. Не замечаешь?

Старик замер, запрокинул голову и принюхался. Я тоже остановился. Глухой голос капитана подействовал на меня гипнотически – внезапно я почувствовал пустоту в желудке, и меня затошнило.

Так начинается эта история, и я бы очень хотел, чтобы в ней нашлось место для моего отца, чтобы он был рядом и поддерживал меня, тогда бы я не чувствовал себя таким беззащитным, оставаясь один на один с капитаном Блаем, его бредовыми фантазиями и моими собственными мечтами. Но отец домой не вернулся и считался пропавшим без вести. Я вновь представил себе, как он лежит на дне окопа, а снежинки, медленно падая с неба, укрывают его тело… Потом я задумался о загадочных словах старого сумасброда. Я покорно шел за ним следом к киоску на площади Ровира, как вдруг, проходя мимо дома номер восемь, между продуктовой лавкой и аптекой, капитан снова встал как вкопанный и повел чутким носом, прятавшимся под слоем бинтов.

– Неужели ты не чувствуешь этот жуткий смрад, парень? – произнес он. – Должно быть, твой нежный носик, привыкший к церковному ладану да кислому поту сутан, уже не различает обычную вонь!.. – Он осекся и, вытянув шею, засопел, как норовистый конь. – Что же это такое, тухлые яйца или кошачье дерьмо? Нет, пожалуй, тут дело посерьезнее… Пахнет возле подъезда. Я знаю, что это! Это газ! Нищета так не смердит – это воняет газ!

Из подвала и в самом деле несло нищетой, по ночам там прятались бродяги, однако капитан быстро разобрался, что к чему, и заявил, что запах идет не оттуда, а из трещин в тротуаре, сквозь которые пробивалась жалкая, чахлая травка.

Предупредить соседей взялся он сам, поговорил с продавцом из киоска, с аптекарем, с пассажирами на трамвайной остановке, и, хотя все знали, что он всего-навсего старый маразматик, отныне каждый, кто оказывался неподалеку от злополучного подъезда, принюхивался и, к своему ужасу, чувствовал запах газа. Женщины всполошились, кто-то позвонил в газовую компанию.

– Я знаю, в чем дело, – продолжал неугомонный старикан, войдя в таверну на площади, – лопнула труба и вонючий газ вытекает сквозь трещину. Это очень опасно, сеньоры, мы должны обходить это место стороной, а еще лучше – разойтись по домам и не высовывать носа… А главное, ни в коем случае не закуривать рядом с киоском, запомните, ребята.

– И прежде всего, – перебил капитана его приятель сеньор Сукре, обращаясь к местным завсегдатаям, которые слушали разговор и недоверчиво усмехались, – нужно избегать пламенных взглядов, мятежных мыслей и прочей горючей гадости, которая в нас до сих пор сидит. Надо быть очень, очень осмотрительными! И старая торговка каштанами со своей жаровней и змеиным языком тоже весьма опасна. Одно ее гадючье слово, и – бабах! – все мы в аду.

– За собой бы следили, – проворчал водитель трамвая, попивая орухо.[1 - Орухо – крепкий спиртной напиток.] – Ведь это вы жжете газеты за киоском! В один прекрасный день все мы взлетим на воздух вместе с трамвайной остановкой и фонтаном…

– Скажи мне, зануда, а не для того ли мы пришли в этот мир, чтобы нас подняло в воздух и разорвало в клочья? – набросился на него капитан, размахивая руками, будто ветряная мельница, и пританцовывая на засыпанном опилками и оливковыми косточками полу. Бинт на его голове сбился, возле уха торчал неопрятный клок пожелтевшей ваты. – Так что, когда вас разорвет на тысячу кусков, дружище, вы сразу почувствуете себя гораздо лучше!

– Что ж, может, так оно и случится, – проговорил вагоновожатый и, глядя на меня, добавил: – Уводи-ка ты его отсюда, парень. Очень уж надоел.

Прошло две недели, на площади воняло, как и прежде, но, несмотря на жалобы жителей в мэрию и Каталонскую газовую компанию, комиссия не появлялась. Посетители таверны день за днем наблюдали одно и то же: обеспокоенные пешеходы ускоряли шаг, боязливо обходя подозрительный тротуар, а жильцы трехэтажного дома с балконами, заставленными горшками с геранью, проворно шмыгали в подъезд и выскакивали наружу, точно испуганные крысы. Мы же с братьями Чакон демонстративно проходили по самому опасному месту, нас будоражил риск и сознание неминуемой катастрофы.

Как раз в ту пору в моей жизни начался странный, совершенно новый период – я то отчаянно хандрил, то витал в облаках. Я окончил школу, но на работу не устроился; точнее, работу я нашел, но до поры до времени к ней не приступал. С детства я неплохо рисовал, и моя мать, посоветовавшись с одним знакомым ювелиром, сеньором Ольяртом, принялась хлопотать, чтобы меня взяли учеником или посыльным в ювелирную мастерскую неподалеку от дома; в мастерской ей ответили, что пока ученик им не нужен, но понадобится месяцев через десять, сразу после летних отпусков. С тех пор мать внушила себе, что профессия ювелира именно то, что мне нужно, и велела терпеливо дожидаться этого места. Мое увлечение рисованием и любовь к чтению оказали решающее влияние на ее выбор: руководствуясь прежде всего практическими соображениями – учебу оплачивать она не могла, и одной ее зарплаты на двоих явно не хватало – а также чутьем, мать решила направить мою судьбу в ювелирное русло, смутно надеясь, что там хоть как-то пригодятся мои так называемые способности. Однако шло время, а я все никак не мог понять, какое отношение имеет ко мне ювелирное дело – я любил рисовать, читать да гулять по нашему кварталу и парку Гюэль. Других интересов у меня не было.

В таверне на площади близ улицы Провиденсия я встречался с братьями Чакон, моими ровесниками, чьей дерзости и свободе втайне завидовал. Их средства к существованию были весьма скудны, да и перепадало им не часто, зато они сколько угодно могли носиться по городу. Избавившись от школьной рутины гораздо раньше меня, они время от времени нанимались посыльными в таверны и продуктовые лавки, а потому целыми днями торчали на улице. Я так и не узнал, где они жили; скорее всего, в одном из тех обшарпанных домишек на Франсиско-Алегре, неподалеку от улицы Кармело. По воскресеньям они за гроши продавали зачитанные комиксы и потрепанные бульварные романы.

Стоял ноябрь, по маленькой невзрачной площади ветер гнал желтые листья платанов, становилось все холоднее – зима обещала быть суровой. Прохожие ежились и ускоряли шаг, однако непоседливый сеньор Сукре по-прежнему слонялся по улицам, словно сомнамбула, болтая сам с собой. Вел он себя так, словно сомневался в собственном существовании или же боялся в один миг стать призраком, и говорил, что в такие неспокойные ветреные дни ему приходится блуждать по городу в поисках своего потерянного «я». И действительно, мы частенько встречали его на улицах Грасии: заложив руки за спину и понурив голову, он обходил таверны, аптеки, бакалейные магазинчики, глухие пыльные лавки букинистов и крошечные художественные выставки, приставая ко всем подряд, пока кто-нибудь не сообщал ему, кто он таков и где его дом. Мне, Хуану и Финито он жаловался, что у него никак не получается снова стать тем, кем он был прежде, что никто ему не помогает, и иногда хочется послать все куда подальше, смириться с тем, что он – никто, и, преспокойно развалившись на скамейке на площади Ровира, греть под солнышком старые кости. Бывало, сеньора Сукре, удрученного и потерянного, встречали в самых неожиданных уголках квартала. Рассказывали, как однажды он остановился напротив полицейского участка на Травесере и спросил у часового, как его зовут и где он живет, – разумеется, сам сеньор Сукре, а не часовой, – а тот перепугался, позвал на помощь сержанта, и бедняге учинили целый допрос.

– Эй, ребятишки, не будете ли вы так любезны сказать, как меня зовут и где я живу? – Сеньор Сукре остановился в дверях таверны, прервав наше наблюдение за домом номер восемь. – Пожалуйста.

– Вас зовут дон Жозеп Мария де Сукре, а живете вы на улице Сан-Сальвадор, – ответил я машинально.

Немного подумав, он согласился – мои слова показалось ему вполне убедительными, – однако, прежде чем поверить окончательно, на всякий случай спросил:

– А правда ли, что родился я в Каталонии, что я непризнанный художник, старый друг Сальвадора Дали, и что сейчас у меня в кармане ни одного дуро?… – В его глазах мелькнула озорная искорка.

– Да, сеньор. Так все говорят.

– Что поделаешь, – вздохнул он и дружелюбно потрепал по волосам сначала меня, потом Финито Чакона. – Вы воспитанные добрые мальчики и очень помогли старому любопытному бродяге… Спасибо вам.

Желая успокоить сеньора Сукре, а вовсе не для того, чтобы над ним посмеяться, как могло показаться со стороны, Финито добавил:

– А еще вы каждый день приходите на трамвайную остановку поболтать с пассажирами, а потом покупаете в киоске газету и сжигаете ее, сидя на скамейке, иногда вместе с капитаном. А потом отправляетесь в бар.

– Да, верно. Я все понял. Тогда скажи, пожалуйста, что я делаю здесь?

– Сюда вы пришли, – терпеливо ответил Хуан Чакон, – выпить анисовый карахильо,[2 - Карахильо – кофе с молоком, виски или коньяком. Подается в маленьких стеклянных стаканах.] потому что вы пьете его каждый вечер, и посмотреть, не выйдет ли на улицу человек по фамилии Форкат.

– Вы правы, – покорно заметил сеньор Сукре и побрел к стойке. – Все так и есть, ничего не поделаешь.

На той стороне площади на буром фасаде кинотеатра «Ровира» Джесси Джеймс уже целую неделю падал со своего стула в гостиной, сраженный предательским выстрелом в спину, а рядом с ним довольно грубо намалеванная «Мадонна семи лун» выглядывала из-за голых веток окрестных платанов, грозя кому-то ножом; ее блестящие злые глазки внимательно следили, как трамваи поворачивают за угол Торренте-де-лас-Флорес. Но не афиши привлекали в тот вечер внимание столпившихся в дверях бара «Комулада» посетителей, и не нашумевшая авария возле дома номер восемь, и даже не будоражащий воображение взрыв, который мог прогреметь с минуты на минуту, а совершенно иная причина: всем не терпелось увидеть человека, который должен был рано или поздно показаться из подъезда. Поначалу незнакомец вызвал наше любопытство тем, что о нем наперебой говорили взрослые, и – что было странно – раньше мы ничего о нем не слышали; однако вскоре стало известно, что зовут его Нанду Форкат, что он эмигрант, вернувшийся из Франции, где прожил почти десять лет, и что он друг Кима, отца Сусаны. Он приехал всего несколько дней назад, дома его ждали больная старуха-мать и незамужняя сестра. Еще уверяли, что им заинтересовалась полиция; в участке его, конечно же, допросили, но по какой-то неведомой причине, которую никто не мог объяснить, отпустили.

Конечно, тогда нам и в голову не приходило, что такой человек, каким его описывали, не мог существовать в действительности. Равно как и сам Ким, он был вымышленным, воображаемым персонажем, который обретал плоть только в разговорах взрослых, вполголоса споривших о его подвигах и злодействах – каждый судил о нем согласно своим представлениям о жизни. Правда, мы подозревали, что Форкату никогда не стать легендарным героем, подобным Киму, в чьей банде он состоял прежде, а быть может, состоит и до сих пор. У него тут же появилось поровну сторонников и противников: одни считали его интеллигентным, образованным человеком, боровшимся за свои идеалы, благородным анархистом, сыном рыбака, который вырос в Барселонете[3 - Барселонета – портовый район Барселоны.] и сам оплачивал свою учебу, работая официантом; другие – обычным бандитом, грабившим банки и, скорее всего, предавшим своих бывших товарищей, которые теперь, после его возвращения, не замедлят свести с ним счеты, почему он, собственно, и не хочет выходить из дому. Поразмыслив, мы с братьями Чакон пришли к выводу, что нам по душе вооруженный бандит, верный напарник Кима, с которым они горой стояли друг за друга…

В течение четырех дней Нанду Форкат ни разу не показался в дверях и даже не выглянул в окно. Возле подъезда день и ночь пахло газом, и теперь воображение местных жителей возбуждали сразу две опасности, словно газ и преступник заключили зловещий союз. На пятый день к вечеру капитан Блай купил газету «Национальная солидарность» и сжег ее за киоском, неподалеку от подъезда. Две дамы, проходившие мимо, завизжали и бросились со всех ног, однако никакого взрыва не последовало.

В тот же день после обеда, часа в четыре, когда над городом нависли низкие дождевые тучи, появились люди из газовой компании, двое работяг и бригадир, – они разворотили кирками тротуар, и вскоре перед домом номер восемь образовалась внушительная яма. Их работа вызвала на площади оживление: взгляду любопытных открылась сложная система спутанных ржавых труб, похожих на кишки; потом рабочие поставили забор и соорудили мостик – несколько досок, проложенных от ступенек к тротуару, чтобы жильцы могли выходить на улицу. На том деятельность газовой компании завершилась. Все это походило на вредительство: работяги испортили шесть или семь метров тротуара, но выкопанная ими канава оказалась неглубокой и не более двух метров в длину. Тем временем один из рабочих вошел в бар с бутылкой из-под газированной воды, попросил налить в нее красного вина, заплатил и вернулся к своим приятелям, после чего все трое преспокойно уселись на вывороченные плиты тротуара. Остаток вечера они провели со вкусом – попивая вино и лениво разглядывая пассажиров, ожидавших трамвая на остановке возле киоска. Время от времени бригадир сплевывал на груду черной земли, возвышавшуюся над тротуаром, и, сощурив глаза, пристально вглядывался в глубь рва. Когда стемнело, рабочие соорудили небольшую палатку из брезента, спрятали туда инструменты и ушли.

После появления Форката прошло уже дней шесть, но у подъезда по-прежнему ничего не менялось. К инструментам рабочие не притрагивались. Время от времени кто-то из них вставал и заходил в бар справить нужду или наполнить вином бутылку. С посетителями бара они не разговаривали. Как-то раз самый молодой из них, здоровенный мрачный тип в берете, натянутом на уши, вошел в вестибюль кинотеатра, где висели фотографии артистов, и долго разглядывал их хмурым невидящим оком. Время от времени он подходил к киоску и, засунув руки в карманы, пялился на глянцевые обложки подвешенных на прищепках комиксов.

Посетители бара поговаривали, что рабочие ждут какого-то техника из газовой компании, но у нас с Финито Чаконом на этот счет было иное мнение. Миновали суббота и воскресенье, а в понедельник с самого утра рабочие уже были на своем месте. Прошло еще два дня, но все оставалось по-прежнему: посреди улицы зияла разрытая канава, возле которой околачивались без дела трое рабочих, дожидаясь неведомо чего. Завсегдатаи бара недоумевали: черт, все это очень странно, воскликнул один, что-то тут не так, а другой ответил ему, что ничего удивительного нет, просто эти работяги не из Каталонской газовой компании, а из мэрии, ну а кругом все знают, какие они халтурщики и бездельники, эти муниципальные рабочие. «Я бы удивился, если бы они работали», – добавил он, усмехнувшись. Однако нас все это чрезвычайно заинтриговало. Мы находили только одно объяснение: три типа, сидящие возле канавы, не имели никакого отношения ни к газовой компании, ни к мэрии, они и не собирались устранять аварию и не ждали никакого техника – просто они знали, что беглец вернулся, сидит дома и в один прекрасный день выйдет на улицу. А вся их работа была лишь предлогом, чтобы караулить его, не возбуждая подозрений. Зловещая канава могла стать могилой Форката.




2


В четверг утром моросил дождь, земля вокруг канавы намокла, еще больше потемнела и раскисла. В полдень мы слонялись около киоска, осторожно рассматривая тех троих, сидевших на тротуаре, – они передавали друг другу бутылку дешевого вина и почти не разговаривали. Бабушка Соррибес из дома номер восемь вернулась из магазина и попыталась войти в подъезд; осторожно ступив на заляпанные грязью ступени, она поскользнулась и чуть не упала. Из набитой сумки выкатился мандарин и шлепнулся в канаву. Старуха набросилась на работяг:

– Сколько еще будет тянуться эта канитель? Я вас спрашиваю, бездельники! Когда вы наконец закопаете проклятую яму?!

– Как только прикажут, бабуся, – буркнул бригадир. – Скорее всего, придется вырыть ее поглубже.

– Почему же вы не работаете? Лентяи окаянные! – Старуха поднялась по скользким ступеням и вошла в подъезд. – Ужас какой! Что натворили!

– Ничего подобного, сеньора, когда мы пришли, эта вонючая канава уже была, – нагло заявил самый молодой. – И вообще, бабуся, не суйся в чужие дела!

Настало время обеда. Рабочие вытащили банки со снедью, ложки и салфетки. Я должен был отвести домой капитана Блая, но в тот день он наотрез отказался со мной идти, сказав, что за ним придет жена, и я ушел с братьями Чакон, оставив его в таверне с сеньором Сукре. Когда мы проходили мимо рабочих, нас окликнул самый высокий, с бритой головой:

– Эй, ребята! – В руках он держал банку, в которой виднелись слипшиеся комки вареного риса. – Сделайте милость, принесите из бара щепотку соли. Не знаю, о чем сегодня думала моя супружница, но есть это невозможно… Ну-ка, парнишка, сбегай за солью.

Хуан побежал в бар. Мы с Финито поджидали возле канавы, наблюдая, как второй рабочий и бригадир поглощают свои запасы: один – фасоль с треской, другой – чечевицу с беконом. Они быстро работали челюстями, а на их физиономиях было написано уныние. Бригадир нехотя покосился в нашу сторону, но, казалось, нас даже не заметил. У него были водянистые глаза и воспаленные веки, протянутую ему бутылку он брал не глядя. Из канавы несло кошачьим дерьмом. Вернулся Хуан со щепоткой соли, завернутой в клочок бумаги, и бритоголовый рабочий его поблагодарил. И тут Финито, который, казалось, только и ждал подходящего случая, спросил его, почему они так долго копают и до сих пор не нашли трещину в лопнувшей трубе.

– А кто тебе сказал, что труба лопнула? – удивился рабочий, посыпая солью рис.

– Все вокруг это знают.

– Да что ты говоришь? На этой площади одни умники собрались, как я погляжу. Ничего мы не нашли, только череп.

– Череп?

– Ну да, череп. – Бритоголовый переглянулся с товарищами и прибавил: – Череп и несколько костей. Вот мы и перестали копать. Сперва должен приехать профессор… Под этой площадью целое кладбище, полным-полно мертвецов, парнишка. Сотни, тысячи трупов. Это старинные кости, редкие, ценные, понимаешь, дружок? Пусть мои товарищи скажут, если я соврал.

– Нет, он не врет, – кивнул тот, что помоложе.

– А где он, этот череп? – спросил Финито. – Можно посмотреть?

– Ясное дело, нет. Его сейчас изучают.

Мы стояли, разинув рот. Скорее всего, нас разыгрывали, и с минуты на минуту мог раздаться хохот, но рабочие, стуча ложками и то и дело прикладываясь к бутылке, как ни в чем не бывало продолжали жевать.

– Вот почему, – продолжал бритоголовый, – вам казалось, что пахнет газом. На самом деле никакой утечки нет. Так воняют кости, когда их много. И еще в таких местах появляется зеленоватое свечение, словно от фосфора, я не раз видел это на кладбище ночью… А запах у костей и вправду как у газа – это и есть газ, который образуется в покойниках. Ей-богу, все именно так и есть.

Мы молча смотрели на работягу. Нелепое вранье только подтвердило наши подозрения: они явились сюда с секретным заданием, а канава была просто предлогом. Я с любопытством поглядывал то на нее, то на подъезд, как вдруг бригадир уставился на меня своими водянистыми глазами.

– Ты чем-то встревожен, парень? – буркнул он хрипловато.

– Я? Нет, ничем.

Он помолчал, не отводя от меня грустных усталых глаз, потом спросил:

– Испугался?

– Я? С какой стати?

Он опять смолк, словно отчаявшись найти со мной общий язык и недоумевая, чья в этом вина: моя или его. Так, во всяком случае, мне показалось.

– Давай-ка иди домой. Твоя мама, наверное, ждет тебя к обеду. И вы тоже идите.

Я обиделся. Меня задели не слова, а его скучающий, равнодушный взгляд. Он задумался, сокрушенно покачал головой то ли от собственного бессилия, то ли от жалости к себе и чуть слышно пробормотал:

– Черт бы тебя подрал, – и непонятно было, кому предназначались эти слова и что он вспомнил или предчувствовал. Черный кот вскочил на возвышавшийся возле канавы холм и обнюхал темные комья земли, в тот же момент пронзительно заскрипели колеса трамвая, который поворачивал у кинотеатра, и эти звуки эхом отдавались у меня в голове. До сих пор помню глаза этого человека и неожиданно овладевшие мною смущение и неловкость, которые испытываешь, когда с тобой приветливо здоровается прохожий, а ты не можешь вспомнить, кто он такой.

Мы разошлись по домам. Наши подозрения подтвердились: эти типы хоть и казались вполне безобидными, явно имели какие-то тайные намерения. Мы договорились встретиться на площади после обеда и продолжить наблюдение.

К вечеру поднялся сырой порывистый ветер. Он кружил желтые листья вокруг киоска и швырял их в канаву. Я размышлял о молчаливых людях, тщетно пытавшихся согреться в таверне на площади, в бесчисленных кабаках нашего квартала, да и всего города, мрачных бродягах, которые пьют возле стойки или просто стоят, задумчиво глядя на улицу, будто сама судьба загнала их туда, на этот грязный пол, покрытый опилками и плевками. Потом появились Финито и Хуан, и от нечего делать мы некоторое время глазели на голубя, неподвижно повисшего над фонтаном, словно его удерживала невидимая ниточка, как вдруг из подъезда вышел Нанду Форкат: на нем был серый плащ, темные очки, изо рта торчала незажженная сигарета, а на шее красовался галстук в оранжевых и малиновых разводах. Это был высокий широкоплечий человек с крупным волевым подбородком. Он остановился на краю канавы, несколько секунд разглядывал киоск и трамвайную остановку, потом достал зажигалку и прикурил. В этот миг я совершенно забыл, что огонек его зажигалки может поднять на воздух всю нашу площадь: мое внимание было приковано к трем рабочим, которые сидели на скамейке, передавая друг другу бутылку с вином. Заметив Форката, бригадир и бровью не повел, работяги тоже вели себя так, будто никого не заметили.

Прежде чем ступить на дощатый мостик, Форкат заглянул в зиявшую перед ним канаву – его взору предстало переплетение труб и электрических кабелей, изъеденных сыростью, куча мокрых желтых листьев и гнилой мандарин, – затем он быстро обвел взглядом всю неприветливо-пустынную площадь, словно не замечая тех троих, что сидели перед ним на скамейке. Его глаза, спрятанные за темными стеклами очков, всматривались в иное пространство, различая нечто невидимое, доступное лишь его сердцу, – быть может, собственную неудавшуюся судьбу, он как будто не замечал ни киоска, ни трамвайной остановки под свинцово-серым небом в тревожных вечерних сумерках, ни спешащих людей, похожих на тусклые тени, ни посиневших от холода мальчишек в толстых шарфах, перебежавших от чуррерии[4 - Чуррерия – кафе, где подают чурро – крендельки, обжаренные в масле.] к фонтану, ни голубей, что-то клевавших в луже.

Мы не сводили с него глаз, однако, как ни вглядывались в его застывшую фигуру, большие смуглые руки, сжатые губы, не могли подметить признаков тревоги, смятения или растерянности, выдававших измученную совесть. Правда, он показался нам немного настороженным и напряженным, но такое впечатление, вероятнее всего, создавали широкие, слегка покатые плечи и мягкие, кошачьи движения. Наконец он словно перешагнул неведомый порог: сделал пару глубоких затяжек, потом неожиданно вынул сигарету изо рта и бросил в канаву, после чего повернулся к нам спиной и скрылся в подъезде.

Два дня спустя рабочие засыпали канаву землей, прикрыли сверху разбитыми плитками, побросали инструменты в грузовик и уехали. Больше мы их не видели. Вскоре обнаружилось удивительное совпадение: все время, пока тротуар был разворочен, бесстыдно открывая любопытным взорам ржавые трубы и кабели, никто не чувствовал никакой вони, кроме, пожалуй, легкого запашка кошачьего дерьма, исходившего от сырой перекопанной земли, однако едва канаву вместе с ее гнилыми внутренностями засыпали, напротив дома номер восемь снова начало вонять газом. Мало того, зловоние распространялось все дальше и дальше, словно проклятый смрад, впитываясь в одежду и волосы прохожих, переносился на соседние улицы, а потом и в более отдаленные кварталы.




3


Тем временем Форкат, проведя возле больной матери несколько дней, надолго исчез из нашего квартала, чтобы в следующий раз появиться уже весной, при еще более странных обстоятельствах. Его исчезновение было таким же внезапным, как и появление. Говорили, что с нашим городом его связывает только одно – старуха-мать, которую надо похоронить, когда придет ее час.

Вскоре после исчезновения Форката, в первых числах января, кто-то обмолвился, будто бы его видели в Барселонете, где он моет посуду в баре своей замужней сестры, однако в это никто не поверил, поскольку его письма, как и прежде, приходили из Франции, – так по секрету сказал почтальон, заходивший в таверну, – а значит, он снова вернулся в Тулузу.

Примерно тогда же на площади перестали появляться братья Чакон. Теперь их можно было встретить на тротуаре напротив колледжа «Дивино Маэстро», на углу улицы Эскориал, где они продавали комиксы и романы. Как-то в субботу, месяца через три, я увидел их на улице Провиденсия, возле лавки, торгующей вареными бобами. На тротуаре стояли бочки с ароматными маслинами, и братья, засунув руки в карманы, таращили на них глаза и, раздувая ноздри, вдыхали аппетитный запах. Они заметно подросли, но казались еще более грязными и оборванными, чем раньше; застывшие в напряженных позах, братья напоминали охотничьих собак, выслеживающих добычу. Внутри лавки, напротив лотков с фасолью и чечевицей толпились домохозяйки. Я подкрался к братьям, собираясь их испугать, моя рука легла на плечо Финито, и он медленно повернул голову. Внезапно в его неподвижных глазах блеснули белки, он весь затрясся, вскрикнул, повалился на тротуар и принялся колотить руками и ногами. На губах выступила зеленоватая пена. Хуан, его братишка, захныкал и принялся звать на помощь; опустившись на колени, он пытался удержать голову Финито. Их окружили прохожие, из лавки выбежали домохозяйки, и вскоре вокруг братьев собралась целая толпа. Никто не знал, что делать. Из горла Финито вырывались страшные хрипы, какие мне доводилось слышать только в кино, изо рта текла отвратительная зеленая пена; женщины причитали от жалости к беспризорным детям, сетуя на голод и нищету несчастных чарнего,[5 - Чарнего – так называют жителей Каталонии, перебравшихся из Мурсии и Андалусии.] прозябающих в лачугах… Я стоял, парализованный ужасом, но вскоре почувствовал острую жалость – невыносимо было видеть друга в таком плачевном состоянии – перекошенного, дрожащего, словно одержимого бесом. Я присел на тротуар, пытаясь помочь ему выбраться на свет из темного колодца.

– Финито, что с тобой? – кричал я, обхватив руками его взбрыкивающие ноги, как вдруг, по-прежнему истекая слюной и завывая, он хитро мне подмигнул…

Я поднялся на ноги, отошел в сторонку и ожидал, чем закончится эта невероятная сцена, хотя у меня уже появились кое-какие догадки. Хуан сжимал голову Финито обеими руками, словно боясь, что она оторвется, и тот постепенно начал приходить в себя, отполз с середины тротуара и в конце концов с большим усилием сел, прислонившись спиной к стене. Одна из домохозяек отерла с его лица зеленую жижу и заявила, что такие припадки случаются от слабости, что называется, на пустой желудок.

– Сеньора, мы не ели уже пять дней, – захныкал Хуан.

Старушка, жившая напротив лавки, вынесла банку сгущенного молока и протянула голодным ребятишкам. А когда Финито с трудом поднялся на ноги, торговка вареными бобами принесла из лавки целый пакет дымящейся фасоли – килограмма два, не меньше, – подала его Хуану и сказала:

– А ну-ка, ребята, марш домой, обедать.

Хуан попросил меня помочь, вдвоем мы подняли Финито и поскорее смылись под сочувственные причитания сердобольных теток.

Только мы завернули за угол, Финито, как ни в чем не бывало, встал на ноги, улыбнулся и похлопал меня по плечу.

– До чего ж ты бестолковый, – сказал он.

В этот миг я его ненавидел, хотя в глубине души меня мучила зависть: за три месяца, пока мы не виделись, он не только собирал на продажу зачитанные комиксы, но и освоил новый способ зарабатывать на жизнь – разыгрывать припадки, пуская изо рта зеленую пену, тогда как я не выучился ничему, кроме разве что игры на бильярде. На площади Норте братья уселись на скамейку и с аппетитом закусили горячей фасолью, от которой я отказался, а потом, проковыряв перочинным ножиком две дырки в банке со сгущенкой и высосав содержимое, объяснили фокус: прежде чем упасть на тротуар, Финито сунул в рот зеленую акварельную краску и щепотку соды. Оставалось только сделать соответствующую физиономию и пустить в ход актерские способности. Я чувствовал себя полным идиотом – меня одурачили двое неграмотных вшивых чарнего, я поддался на дешевый розыгрыш, и теперь они надо мной издевались, уписывая вареную фасоль со сгущенкой. Я вскочил и умчался прочь, даже не попрощавшись.

В то время я еще не знал, что в конце весны, совсем неподалеку от этого места, на улице Камелий, меня, а также капитана Блая ожидали куда менее безобидные фокусы и розыгрыши.




4


Моя мать работала поварихой в больнице Сан-Пау и обедала там же. Она уходила из дому, когда я еще спал, оставив мне готовый завтрак – как правило, вареный рис, иногда фасоль с треской или принесенные накануне лишние порции. За день она так уставала, что, придя домой, сразу ложилась спать. Мы жили в доме на улице Сардинии, возле площади Санлей, в крошечной квартирке на третьем этаже. Иногда я возвращался домой позже матери – это случалось в те дни, когда я допоздна играл на бильярде в баре «Хувентуд», – и, приоткрыв дверь ее спальни, подолгу всматривался в темноту, пытаясь расслышать хоть какой-нибудь звук – дыхание, шорох простыней, скрип кровати или кашель, желая убедиться, что она уже дома.

Незадолго до появления Нанду Форката и истории с канавой мне поручили непростое дело: присматривать за полоумным капитаном Блаем. Жена капитана донья Конча, наша соседка, договорилась с матерью, чтобы по утрам я гулял со старым психом неподалеку от дома, покуда не подыщу себе работу.

– Не спускай с него глаз, – наставляла меня мать. – Осторожнее с трамваями и машинами и следи, чтобы к нему не приставали хулиганы. Не води его дальше Травесера-де-Грасиа. И не разрешай жечь газеты!

Сеньора Конча давала капитану несколько песет на стаканчик вина, велев мне заходить только в те таверны, где его знали, не ввязываться в пьяные споры и, главное, следить, чтобы старик не разговаривал о политике с незнакомыми людьми, а не то еще сболтнет какую-нибудь глупость и нам придется вызволять его из участка…

– Хорошо, постараюсь, – послушно отвечал я им обеим, матери и сеньоре Конче, а про себя думал: кто сумеет заткнуть рот старому дуралею или заставит его идти туда, куда ему неохота?

Первые дни мне было не по себе. За три года капитан не прошел и ста метров по прямой линии и ни разу не высунул нос из дому. Он прятался в крошечном закутке, где некогда была ванная, пролезая туда через платяной шкаф без задней стенки, за которым скрывалась дверь. За последние годы он сбросил килограммов тридцать, проиграл войну, потерял двух сыновей и уважение супруги, а заодно добрую половину мозгов, которых и раньше-то было не слишком много. Первое время соседи его не узнавали, потому что он так боялся всего на свете, что выходил на улицу в диковинном костюме «пешехода, попавшего под трамвай», – как сам он объяснял в тавернах – «идущего на поправку безымянного пациента Больницы иностранных колоний на улице Камелий, который вышел пройтись и выпить глоточек вина, разумеется, спросив разрешения у медперсонала». При этом он гордо демонстрировал пьяным с утра забулдыгам, которые слушали его разинув рот, широкий плащ, полосатую пижаму, фетровые тапочки и безумную забинтованную голову – эдакое гигантское яйцо из марли и неопрятных клочьев ваты, сквозь которые торчали взъерошенные седые волосы. Прежде костюм довершали темные очки, но к тому времени, как он стал местной знаменитостью и я начал выходить с ним на прогулку, он перестал их носить. Капитан признался, что во время долгого затворничества ему казалось: стоит ему выйти на улицу, и он увидит разрушенные дома, дождь из пепла, горы мебели, домашнего скарба и гробов, мародерство, грабежи и ужасную бурю – молнии, гром, бешеный ветер, хлопающий дверями и окнами, брызги крови на стенах тесных комнатушек, проглядывающих сквозь разбитые фасады домов… Он был уверен, что город безлюден, мертв, опустошен чумой или бомбежками. Вот что он рассказал мне в первый же день, стоя в дверях рюмочной в Гинардо. Разум бедняга потерял на войне, равно как и память.

Будучи простодушным и доверчивым, я первое время терпеливо сносил все чудачества и дикие выходки полоумного старика, но проходили дни, и я научился им управлять. В обмен на мои услуги, а также жалея мою мать, которая гнула спину дни напролет, донья Конча назначила мне вознаграждение – теперь три дня в неделю я обедал у них дома. Донья Конча была болтливой добродушной толстухой с полными губами и длинными, густо накрашенными ресницами. Выглядела она намного моложе капитана. Братья Чакон прозвали ее Бетибу.[6 - От имени героини американских мультфильмов и комиксов 30-х годов Бетти Бул.] Они со старым психом жили на четвертом этаже, прямо над нами, но я всегда думал, что Бетибу одинока, поскольку самого капитана ни разу не видел, только слышал имя – «капитан Блай». Соседи говорили, что Бетибу – вдова. На жизнь она зарабатывала тем, что убирала квартиры в окрестных домах, плела милые кружева на коклюшках, которые охотно раскупали благочестивые послушницы монастыря Лас-Анимас и богатые дамы из нашего квартала, а также искусно штопала и шила. Моя мать ее очень любила – их связывало какое-то дальнее родство, о котором я до поры до времени не знал, и давняя дружба. Навещая бабушку с дедушкой в своей родной деревне в Нижнем Пенедесе, мать привозила домой картошку, постное масло и другую снедь и обязательно посылала меня с корзиной к сеньоре Конче. Чего только не было в этой корзине! Баклажаны, помидоры, сладкий перец, артишоки, грецкие орехи, а то и бутифарра.[7 - Бутифарра – свиная колбаса.] Как-то раз я залез туда, чтобы стащить орех, и вдруг мои пальцы нащупали две сигары, завернутые в газету. Так вот оно что!

– Значит, – спросил я мать, – Бетибу потихоньку курит или угощает этой вонючей дрянью какого-нибудь любовника, сторожа или мусорщика, которые, как говорят, к ней захаживают?

Мать строго на меня посмотрела и, немного подумав, сказала:

– Содержимое корзины тебя не касается, а сеньора Конча – порядочная женщина, но, с тех пор как она потеряла капитана и двоих сыновей, она очень одинока… Надо жалеть ее и поддерживать, а сигары она курит сама, у каждого из нас свои слабости.

Мать меня обманула, и очень скоро я узнал, почему. Несколько раз я побывал у Бетибу дома, но она ни разу не пускала меня дальше прихожей, и я еще не ведал, что покойный капитан Блай и Человек-невидимка, тот странный тип, которого мы несколько раз видели в нашем квартале, – он брел по улице, окруженный стаей мальчишек, кричавших: «Сними свои бинты, Человек-невидимка, мы хотим на тебя посмотреть!» – одно и то же лицо.

Я в этом убедился, когда мать как-то раз отправила меня забрать носки, которые штопала донья Конча. На сей раз она не попросила, как обычно, подождать в прихожей, а пригласила войти. Пока она заканчивала штопку, я прошел в гостиную и сел в кресло. Посреди покрытого клеенкой стола стояла половина арбуза, из его сочной кроваво-красной мякоти торчал нож Бетибу предложила мне кусочек, я сказал, что не хочу (вторую половину того же арбуза я съел дома), как вдруг заметил громадный черный платяной шкаф, старый и очень ветхий, – эдакая темная глыба, возвышавшаяся в углу комнаты и похожая на исповедальню в приходской церкви. «Странно, что его поставили в столовой», – подумал я. По правде говоря, я привык к любой самой причудливой и нелепой обстановке – одно время у нас с матерью жили квартиранты, и мы ютились в тесной комнатушке, заставленной мебелью, – однако мне не доводилось видеть, чтобы подобное чудище красовалось в столь не подходящем для него месте. Я подумал, что шкаф, скорее всего, загораживает пятно или трещину на стене, но покуда я размышлял, дверцы со скрипом распахнулись, чьи-то костлявые почерневшие руки раздвинули съеденные молью костюмы, некогда принадлежавшие покойному, и оттуда по-кошачьи ловко вынырнул капитан Блай – без бинтов, в полосатой пижаме, коричневом плаще и с погасшей сигарой в зубах. Передо мной стоял пришелец из иного, пустынного и дикого мира, где покоились его убитые сыновья, потерянные надежды и навсегда утраченный разум.

– Черт подери! – беззлобно выругался он, словно что-то неожиданно припомнив.




5


Беднягу капитана неотступно преследовали образы и отголоски прошлого; их источник и смысл я со временем научился угадывать. Он замер возле шкафа, к чему-то тревожно прислушиваясь и напряженно вглядываясь в пустоту; должно быть, до него опять донеслось эхо выстрела, прокатившегося некогда по глади Эбро, и он увидел, как его сын Ориоль с вещевым мешком, винтовкой за спиной и полевым биноклем на шее рухнул под копыта коня…

Он смотрел куда-то сквозь меня. Бетибу сосредоточенно штопала носки, не обращая на него ни малейшего внимания. В тяжелой, намокшей от дождя шинели, наброшенной на плечи, капитан зябко ежился в тумане, стелившемся над рекой… Изнутри дверцы шкафа были обклеены молитвами и псалмами.

– Пойду-ка я на улицу, Конча, – тихо сказал капитан, словно заранее знал, что его не услышат. Он достал из шкафа марлю и грязные бинты и добавил как ни в чем не бывало: – Как ты думаешь, где его похоронили?

Донья Конча не ответила и даже не взглянула на него.

– По крайней мере, – продолжал он, – они должны были вернуть нам его бинокль. Теперь такие не выпускают.

– Веди себя нормально, дурень, побойся Бога, – перебила его Бетибу, переходя на каталонский.

– Бога бояться нечего, – ответил капитан. – Он больше в мире не хозяин.

Он посмотрел на меня так, словно только что заметил.

– А ты, мальчик, кто такой? – поинтересовался он и принялся обматывать бинтом голову, вертясь на каблуках, словно волчок, как вдруг снова перенесся туда, на берег Эбро, где однажды завязал на своем испачканном кровью лбу точно такой же длинный грязный бинт: он выпрямился, его раненая голова коснулась брезента воображаемой палатки, стоявшей у реки.

Он высунулся наружу как раз в тот миг, когда Ориоль в бессчетный раз рухнул, сраженный пулей. Кто-то за спиной капитана лежал на носилках и все время стонал, – быть может, это был его второй, семнадцатилетний сын; он тоже сражался на Эбро, заболел тифом и теперь умирал. Капитан выругался и велел ему замолчать:

– Хватит, мальчик! Потерпи!

Его бедный мальчик хотел умереть дома. Наконец он замолчал, и капитан посмотрел на него с сочувствием:

– Вот так-то лучше, – сказал он. – Умирай тихонько, как птичка. Здесь ты умрешь или дома, – какая разница, сынок; но только умирай тихонько, ладно? Не безобразничай.

– Что ты там бормочешь? – проворчала жена.

– Я не с тобой разговариваю, – ответил он. Его горячечная голова вновь задела палатку, он выбрался наружу и ринулся в самую гущу тумана. – В прошлом месяце над рекой просвистели две шальные пули, – продолжал он. – Одна угодила в Ориоля, другая – мне в голову. Эта сукина дочь засела у меня прямо в мозгу, но когда она туда влетела, я, к счастью, ни о чем важном не думал. Так что пойду пройдусь.

Бетибу кивнула. Черные блестящие кудряшки вились вокруг ее гладкого и круглого, словно фарфорового, лба. Она скривила рот в форме сердечка – алый, словно мякоть арбуза. На капитана она по-прежнему не глядела и, возможно, в самом деле не слышала, о чем он говорит, так как почти оглохла; но она знала, что он все еще здесь, в комнате, неуверенно топчется рядом с ней. Обращалась к нему Бетибу исключительно по фамилии:

– Блай, болван ты эдакий, – сказала она на своем безукоризненном каталонском, на каком уже мало кто говорил. – Совсем с ума спятил.

– Дорогая, я пошел гулять, – объявил капитан. – На обратном пути пройду мимо Лас-Анимас и укушу священника. – Он наблюдал, какой эффект произвели его слова на Бетибу, и добавил: – Раз я недобитый большевик, проклятый масон и руки у меня по локоть в крови, буду вести себя как подобает. Прав я или нет, душа моя?

Донья Конча снова ответила по-каталонски – когда-то между собой они говорили только на этом языке. Позже мать рассказала, что однажды, несколько лет назад, во время одной из таких ссор, – а ссорились капитан с женой, разумеется, исключительно по-каталонски, – у него случился удар, он вдруг умолк и рухнул на пол, а когда пришел в себя, у него начало двоиться в глазах, и отныне он изъяснялся только по-испански. Он сам не знал, почему так вышло, но, как ни старался, обратно на каталонский перейти уже не смог. С тех пор он говорил по-испански, а донья Конча, слышала она его или нет, всегда отвечала ему как прежде.

– Хватит чушь нести, – проворчала она.

– Я только предупредил тебя, что иду гулять, что в этом такого? – обиделся капитан. Теперь он говорил громче, и она его слышала. – Я такой тощий, оборванный и страшный, что меня ни одна собака не узнает. Я сущее чудовище, агент Москвы – ну и пусть, в этом костюме пешехода, попавшего под трамвай, никто меня все равно не узнает.

– Будешь ты по-человечески говорить или нет? Бездельник несчастный!

Капитан спокойно застегнул плащ.

– До свидания, киска. Я скоро вернусь.

– Куда тебя черт понес? Псих!

Я так и не узнал, удалось капитану в тот день выйти погулять или нет, потому что ушел первым. Донья Конча наконец заштопала носки, вывернула их на лицевую сторону, ловко орудуя своими маленькими проворными ручками, сложила, подала мне, и я помчался домой.




6


В середине марта братья Чакон перенесли свой лоток с потрепанными комиксами и зачитанными переводными романами на улицу Камелий и теперь стояли на углу возле изгороди, окружавшей сад Сусаны Франк, дочери Кима, которая уже полтора года болела туберкулезом и не вставала с постели. Сусане было пятнадцать. Мы с ней почти не общались. Раньше она частенько играла возле Лас-Анимас с девочками из приюта, и когда прошел слух, что она кашляет кровью, мы не поверили: она всегда была такой здоровой и веселой, жила в чудесном особняке с садом, к тому же поговаривали, что ее отец оставил им с матерью кое-какие деньги. Но, оказавшись одна, рассказывала донья Конча, мать едва сводила концы с концами, ей пришлось продать драгоценности и устроиться на работу, так что по вечерам она работала кассиршей в кинотеатре «Мундиаль» на улице Сальмерон и еще плела кружева – Бетибу приносила ей заказы. Однако, несмотря на все старания, жилось ей несладко, особенно когда заболела дочка; говорили, муж больше не присылает ей из Франции денег, и она, само собой, не брезгует принимать от мужчин известного рода помощь. Сплетни о похождениях сеньоры Аниты выводили Бетибу из себя; она тоже была любительницей посплетничать, но этим слухам не верила, утверждая, что их распустили завистливые соседи.

Сусана целые дни проводила в постели, на полукруглой застекленной террасе, выходившей в сад – самой светлой и веселой части особняка; с улицы было видно, как она лежит среди подушек, а вокруг клубится поднимающийся из кастрюли ароматный пар, который увлажнял воздух на террасе и оседал на оконном стекле. На ней всегда была нарядная сиреневая или розовая сорочка, черные волосы спадали на плечи. Чтобы развлечься, она красила себе ногти перламутровым или вишневым лаком, читала журналы, слушала радио или аккуратно вырезала из газет рекламу кинофильмов. В углу террасы на переносной железной плите, которую топили углем, день и ночь дымилась кастрюля с эвкалиптовым отваром. Кривая труба, словно длинная толстая змея, тянулась под потолком и выходила на улицу через круглое отверстие, аккуратно проделанное в оконной раме.

Я упрекнул братьев Чакон за то, что они разложили свой товар именно на этом углу, – наверняка, чтобы подглядывать за лежащей в кровати Сусаной; но в ответ на мои подозрения Финито возмутился: за кого ты меня держишь, и думать про это забудь, разве ты не знаешь, что она скоро умрет? Угол этот они выбрали вовсе не для того, чтобы подглядывать за Сусаной или поглазеть на Кима, ее отца, – он рано или поздно обязательно вернется – а из других, менее волнующих, но куда более важных практических соображений: этот угол примыкал к рынку, который тянулся на противоположной стороне улицы, прямо за домом Сусаны, вдоль длинной стены, огораживающей футбольное поле. Неподалеку находился колледж, и мимо то и дело сновали дети; кроме того, братья, по очереди отлучаясь, бродили меж овощных рядов, подыскивая случайную работенку – перетащить ящики, убрать мусор или сбегать по поручению. А если ничего не перепадало, Финито валился наземь и изображал свой знаменитый эпилептический припадок. Я отлично знал этот трюк, но зрелище было настолько правдоподобным и убедительным, что вид его судорог и конвульсий, закатившихся глаз и зеленой пены на губах неизменно вызывал у меня ужас. На углу улицы Сардинии была чуррерия, там всегда находилась добрая душа, жалевшая бедного припадочного, и в конце концов он неизменно получал кулек жареных пончиков, а какая-нибудь торговка с рынка угощала его бананами или яблоками.

Не отходя от своего лотка, Хуан и Финито переговаривались с больной девочкой при помощи нехитрого языка жестов, гримас и улыбок, частенько дарили ей комиксы и романы или приносили эвкалиптовые листья для отвара. Иногда мать Сусаны спускалась в сад и посылала кого-нибудь из братьев на рынок за фруктами, в угольную лавку или булочную, а отправляясь вечером на работу в кинотеатр, просила их последить, чтобы в сад не вошел кто-нибудь чужой. Как-то раз, остановившись полистать комиксы, я увидел, как Сусана встала с кровати и, печально улыбаясь, помахала своим стражам рукой.

Однажды в непогожий вечер, когда братьев Чакон прогнал домой густой туман, окутавший город и сделавший сад и особняк едва различимыми, я шел мимо по улице Камелий, как вдруг мне показалось, будто за окном Сусаниной комнаты, возле кровати, кружится розовое пятно: должно быть, Сусана устала лежать и танцевала, обхватив руками подушку. Видение длилось лишь миг, затем она снова легла в постель, но вскоре привстала, и я отчетливо увидел, как ее рука вытерла запотевшее стекло и показалось ее бледное лицо – прижавшись к стеклу, она смотрела на меня с террасы, словно сквозь оболочку прозрачного пузыря. Скорее всего, она меня не заметила: я помахал рукой, но она не ответила на приветствие. Теплый влажный воздух быстро затуманил стекло, и лицо исчезло.




Глава вторая





1


В ту пору, когда капитан Блай еще не спятил окончательно, он попросил меня нарисовать цветными карандашами портрет Сусаны на ее скорбном одре. Этот рисунок ему якобы понадобился для одного чрезвычайно важного дела. Он сообщил, что уже переговорил с ее матерью, сеньорой Анитой, и та ничего не имеет против.

– А ты мог бы нарисовать ее по памяти? – спросил меня капитан.

– Я не умею рисовать по памяти.

– Просто я подумал, может, ты боишься заразиться…

– Нет, конечно! Совсем не боюсь.

– Тогда ты должен поторопиться, не то она умрет.

В тот день капитан выглядел особенно живописно со своей забинтованной головой и в расстегнутом плаще, из-под которого торчала пижама. Он отвел меня в писчебумажную лавку на улице Провиденсия, где купил шесть листов плотной бумаги, объяснив, для чего ему понадобился рисунок. Он решил направить все свои силы на благое дело – собрать подписи жильцов нашего квартала под составленной им петицией, которую намеревался отнести в мэрию. Это была жалоба на преступную утечку газа на площади Ровира, который может вызвать всеобщее отравление, и первыми жертвами станут легочные больные, такие, как бедная Сусана… Но это, добавил он, еще не все: помимо проклятого зловония, к которому тупые и недальновидные люди, должно быть, просто привыкли, есть и другая опасность, не менее грозная – труба целлулоидной фабрики на углу улицы Сардинии. Труба была сложена из красного кирпича, а ее высота, как утверждал капитан, не соответствовала предусмотренному стандартом минимуму. Из трубы день и ночь валил едкий черный дым, который окутывал собою весь квартал. Директора фабрики «Дольч» засыпали письмами с просьбой надстроить трубу, однако никакого ответа добиться так и не удалось, и вот капитан решил перейти к действию: собрать подписи горожан, возмущенных и утечкой газа на площади, и ядовитым дымом из трубы. Это будет гневное письмо, говорил капитан, и под ним должно стоять не менее пятисот подписей. Сусана и ее мать уже подписались. Больная девочка была главным козырем, самым веским аргументом, добавил капитан, потому что у бедняги легкие никуда не годятся, ей нужен свежий воздух, а едкий дым ухудшает ее и без того плачевное состояние.

Эту трубу да и всю фабрику вместе с ее задворками я знал как свои пять пальцев: мы с братьями Чакон не раз перелезали через забор заводского склада и подбирали похожие на разноцветных змей обрывки клеенчатых поясков и бракованные игрушки – целлулоидных рыбок, утят или теннисные шарики. Правда, с тех пор минуло три или четыре года.

– Но письменной жалобы недостаточно, – горячился капитан, – я хочу предъявить этим бездельникам из мэрии нечто более весомое, и вот здесь ты мне можешь помочь. Твоя мама говорит, что ты хорошо рисуешь… Как тебе известно, труба торчит как раз позади дома несчастной девочки, и каждое утро, когда бедняжка просыпается, ее приветствует зловонное черное дерьмо. Я подумал, что вместе с подписями надо послать этим негодяям портрет малышки, которая умирает в своей кроватке, на фоне торчащей в окне трубы. Это подействует сильнее всяких слов…

– А Сусана умирает?

– Пойми, художник, здесь главное – хитрость. На твоем рисунке девчонка должна получиться бледной, тощей, очень грустной, с эдаким фарфоровым лобиком: вытянувшись, она лежит на кровати, глазки у нее закрыты, ручки сложены на груди, дышит она с трудом, вот так, смотри…

– А вы ее видели? – спросил я.

– Вчера мы с женой ее навещали.

– И что, она по-прежнему кашляет кровью?

– Честно говоря, я этого не видел.

– Донья Конча лечит ее отваром из цветков бузины, натирает грудь и спину.

– Ерунда. Отваром из цветков бузины лечат геморрой у епископов и гомиков, это все знают. И не перебивай меня, я поручаю тебе очень ответственное дело, – ворчал капитан, пока мы пересекали улицу Марти. – Запомни, нужен очень трогательный рисунок, от которого все заплачут. И на нем обязательно должен быть виден дым, вьющийся над смертным ложем бедной больной, а позади – проклятая красная кирпичная труба и жуткая черная туча…

– A Сусана согласится, чтобы я ее рисовал?

– Мать обещала ее уговорить. – Капитан достал из кармана плаща мятую сигару. – Завтра с утра пойдешь к ней, скажешь, что от меня, и начнешь портрет. Если понадобится еще бумага, скажи мне. Цветные карандаши у тебя, я думаю, есть.

– Вы хотите, чтобы портрет был цветным?

– Конечно. Сколько времени он у тебя займет?

– Не знаю. Я рисую медленно, для меня это непростая задача.

– Главное, чтобы рисунок получился выразительным… Ну, давай, парень, выше голову! У тебя обязательно получится! Мы еще покажем этим буржуям с их ядовитым дымом и поганым газом!

На площади он на мгновение присел на каменную скамью, взял сигару и разрезал ее пополам перочинным ножиком. Одну половинку спрятал, другую прикурил, сложив ладони домиком и повернувшись спиной к трещине в мостовой, сквозь которую сочился газ.

– На всякий случай, – буркнул он.

Обшитый красной ниткой бинт на его голове потемнел – он не менял его уже как минимум недели две и наверняка не снимал даже на ночь. Замшевые табачного цвета перчатки с белой стежкой, заткнутые за пояс плаща, наоборот, казались безупречно чистыми. Вскоре капитан с рассеянным видом поднялся со скамейки. У меня мелькнула мысль, что он уже так давно носит свой костюм пешехода, попавшего под трамвай, что наверняка позабыл черты собственного лица.

– Пойдем домой, надо наточить карандаши, – скомандовал он. – Живее!

– Но ведь вы собирались в бар…

– И еще: когда завтра отправишься к Сусане, захвати с собой несколько рисунков, чтобы она видела, что ты действительно художник. Вперед, у нас много дел!

В ту ночь я не мог уснуть, думая о страданиях бедняжки, меня терзали всевозможные страхи и сомнения. Казалось, я слышал ее глухой глубокий кашель, исторгавший из легких мириады микробов, видел, как она украдкой сплевывает розовую мокроту в батистовый платок и поспешно прячет его под подушку. На рассвете, когда я погрузился в беспокойную дремоту, меня посетило чрезвычайно яркое видение, превосходившее все мои прежние эротические грезы: я видел, как ее белые, словно снег, груди и охваченные жаром бедра, покрытые мелкими капельками пота, вздрагивают под простыней в беспокойном болезненном сне.




2


На следующее утро я отправился на улицу Камелий, неся под мышкой папку с рисунками. От одной мысли о туберкулезе я чувствовал тоску и упадок сил, словно уже заразился и мне не хватает воздуха. Позади особняка, где жила Сусана, торчала та самая фабричная труба, которую люто ненавидел капитан Блай, – действительно, дым, вместо того чтобы подниматься вверх, валил, как черная пена из разверстой пасти, клубился вокруг трубы, а затем растекался по окрестностям, окутывая близлежащие крыши и сады.

По пути мне попались братья Чакон, которые разложили свой потрепанный товар на тротуаре возле изгороди, окружавшей сад. Остановившись, я немного полистал романы Эдгара Уоллеса из «Библиотеки мистики». У груды комиксов копошились трое мальчишек Менее чем в пятидесяти метрах отсюда находился рынок, и некоторые мамаши, отправившись за покупками со своими детьми, оставляли их возле лотка с комиксами. Я посмотрел сквозь прутья решетки на особняк и в одном из окон увидел Сусану – она лежала в кровати, укрытая поверх сорочки синей пелериной. Глаза у нее были закрыты, голова запрокинута назад, однако она не спала и не похоже, чтобы ей было плохо, – она помахивала рукой, словно вторя ритму мелодии, доносившейся, видимо, из радиоприемника.

Я рассказал Финито и Хуану, что по просьбе капитана собираюсь нарисовать портрет Сусаны. Сначала они не поверили, но потом стали завидовать и даже ревновать. Похоже, братья и в самом деле воображали, что стерегут особняк с больной девочкой и отвечают за все, что происходит в ее саду и доме.

– Ладно, рисуй. Но будь осторожнее, парень, – предупредил меня Финито. – Если заметишь, что она устала, загрустила или глубоко задумалась – сразу же уходи. – Он вынул из кармана несколько заколок для волос и подал мне. – Держи, передай ей от меня. И еще комикс про Рипа Керби,[8 - Рип Керби – персонаж американских комиксов.] обложка совсем новая.

– А ты ее когда-нибудь видел вблизи? – спросил я его.

– Иногда мы к ней заходим. Если она одна.

Каждый вечер, даже в субботу и воскресенье, сказал мне Финито, в половине четвертого мать Сусаны уходила на работу и возвращалась не раньше восьми; она всегда просила, чтобы кто-нибудь навестил дочку, а затем сбегал к ней и сказал, как она себя чувствует. Сеньора Анита не хотела, чтобы Сусана вставала с постели. Впервые братьев позвала на террасу сама Сусана и сама же открыла им дверь, выходившую в сад: погасла плита, и нужно было принести уголь из-под навеса. Иногда они давали ей что-нибудь почитать, приносили листья эвкалипта, которые заваривали в кастрюле, чтобы она дышала целебным паром, или же просто заходили поболтать, когда девочке становилось совсем тоскливо.

– Так что веди себя с Сусанитой как положено, а не то пожалеешь, – добавил Хуан, открывая калитку и пропуская меня вперед. – Входи, недотепа.

За калиткой я увидел маленький запущенный сад. Чахлые олеандры никли возле плакучей ивы, в тенистых сырых уголках гнили лишенные солнца лилии. Интересно, спрашивал я себя, с какой стати двое нищих голодных чарнего с такой самоуверенностью разглагольствуют об этой девочке? И вновь мне пришло в голову, что хотя прошло всего четыре месяца с тех пор, когда всех так перепугала утечка газа и мы с братьями Чакон начали встречаться в баре «Комулада» или в бильярдной «Хувентуд», кажется, минуло много лет.




3


Сеньора Анита вышла ко мне в шелковом малиновом халате, расшитом аистами, ветхом и давно потерявшем вид, с перекинутым через плечо полотенцем и стаканом вина в руке. Она родилась в провинции Альмерия, в маленьком селении, название которого я впервые услышал от капитана Блая: Куэвас-де-Альмансора. Приоткрыв дверь, она в некотором замешательстве посмотрела на меня прекрасными и немного печальными глазами. На вид ей было около сорока, у нее были вьющиеся светлые волосы и маленькое гибкое тело, а таких небесно-голубых глаз я не видел ни разу в жизни. Ее нежное усталое лицо с припухшими веками казалось обиженным и беззащитным.

– Я пришел по поручению капитана Блая, – сказал я. – Насчет рисунка…

В ее глазах мелькнуло недоумение. Потом она улыбнулась:

– Ах да, конечно. Проходи. Только, по-моему, Сусана еще не дала окончательного согласия. Эта девочка себе на уме, понимаешь?

– Я могу прийти в другой раз.

– Нет, что ты, проходи. – Она потянула меня за руку и закрыла дверь. – Не говори капитану Блаю, но эта его выдумка кажется мне бессмысленной затеей… Ладно, по крайней мере девочка немного развлечется, а то вечерами она совсем одна. Как тебя зовут, мальчуган?

– Даниэль.

– Даниэль. Какое прекрасное имя. Если бы Сусана родилась мальчиком, я бы ее назвала именно так… Даниил среди львов! Мне всегда это имя нравилось. Иди по коридору до гостиной, слева увидишь дверь на террасу. Детка, к тебе пришел художник! – крикнула она куда-то в глубь коридора.

Ответа не последовало, и я не двигался с места. Доносившаяся из невидимого приемника музыка смолкла.

– Ну, иди. – Сеньора Анита взяла меня за руку и повела за собой. – Если она встретит тебя не слишком приветливо, не обращай внимания. На самом деле она очень ждет.

Она проводила меня до порога спальни, по-видимому своей собственной, и улыбнулась, предложив дальше следовать одному. Изнутри дом был не так велик, как казалось снаружи. Однако темный коридор, по которому я шел, сбил меня с толку: он был таким длинным, что у меня возникло странное ощущение, будто стены расступились и я проник в какой-то иной мир. Надо мной тянулся покрытый пятнами сырости потолок с облупленной штукатуркой, вдоль стен висели старинные картины в изысканных дорогих рамах и тусклые зеркала в стиле модерн. По пути мне попалось несколько пыльных статуэток из фарфора и мрамора, некоторые изрядно попорченные; я осторожно вдыхал запах старой мебели и запустения. Неожиданно я вспомнил, что родители Сусаны были некогда богаты. Тяжелая мебель красного дерева выглядела громоздкой, мрачной и зловещей. Предметы казались немыми свидетелями разразившейся много лет назад драмы, от которой так и не оправились ни Сусана, ни ее мать.

Проходя дальше по коридору, я все явственнее ощущал аромат эвкалипта и тяжелый, нездоровый запах сырости: этот странный густой дух, который я не встречал ни в одном другом доме, вызвал у меня возбуждение, смешанное с брезгливостью. Я дал себе слово не приближаться к кровати Сусаны. В гостиной я заметил открытый графин с вином, а когда подошел к двери, ведущей на террасу, услышал голос:

– Входи быстрее, пока мама не пришла!

Из кастрюли на плите валил пар, и бледные лучи солнца, проникавшие в окна, тускло, словно сквозь стенки аквариума, освещали придвинутую к стене кровать с железной спинкой и ночной столик с радиоприемником – большой редкостью по тем временам. В противоположном углу террасы стоял раскладной стол, два стула и белое кресло-качалка; на одном из стульев лежала прислоненная к спинке подушка с неоконченным кружевом.

К моему удивлению, больная сидела на краю кровати, подбоченясь, босая, нога на ногу, да к тому же в сорочке, задранной до колен; в волосах виднелась искусственная маргаритка, а плечи закрывала пелерина. В ее фигуре чувствовалась некоторая напряженность, глаза смотрели дерзко и вызывающе, словно изучая мою реакцию. Я не знал, что обезоруживающая небрежность этой замысловатой позы стала итогом многочасовых раздумий перед зеркалом: она решила, что на моем рисунке ей надлежит выглядеть именно так, и теперь от нее исходило такое возбуждение, она излучала такое отчаянное желание нравиться, а уголки ее бледных сухих губ и тонкие крылья носа трепетали так взволнованно и жадно, что она показалась мне самой прекрасной девушкой на свете. Черные волосы обрамляли высокий чистый лоб, покрытый капельками пота, на щеках алели пятна румянца – как выяснилось, она специально щипала их, готовясь к моему приходу. У нее был четко очерченный рот, чуть припухшая, вздернутая к носу верхняя губа казалась тяжелее и крупнее нижней, что придавало лицу немного детское, капризное и в то же время недоброе выражение. Я не заметил ни синевы под глазами, ни худых щек, ни впалой груди, ни какой-то особенной бледности, ни хриплого напряженного дыхания, ни судорожно приоткрытого рта – словом, она совершенно не походила на скорбную туберкулезницу, созданную моим воображением, которая, едва подышав одним со мной воздухом, могла поразить меня болезненным жаром и смертоносным дыханием. На кровати лежали портреты, вырезанные из газет и журналов, ножницы, флакон одеколона, колода карт и черный плюшевый кот с зелеными стеклянными глазами, на чью голову девочка опиралась одной рукой.

– Я тебя знаю, – сказала она. – Тебя зовут Даниэль.

– Правильно.

– Ты тот самый мальчик, который обнаружил утечку газа на площади Ровира.

– На самом деле ее обнаружил капитан Блай.

– А живешь ты на улице Сардинии.

– Да.

– И у тебя нет отца, – добавила она тихо. – Ведь так?

Ее голос звучал тягуче и хрипловато – по-видимому, к голосовым связкам прилипала мокрота, – и я подумал, что у нее, должно быть, высокая температура; в болезненном голосе угадывался жар.

– Так у тебя и вправду нет отца? – повторила она.

– Не знаю.

– Как это ты не знаешь, есть у тебя отец или нет? Ну ты даешь! Ты что, дурачок?

Я заметил, что у нее ухоженные ногти, покрытые вишневым лаком.

– Он не вернулся с войны, – ответил я. – Но мы не знаем, жив он или его убили, никто этого не знает. Может, живет где-то, но у него отшибло память, то есть я хочу сказать, его контузило, и он не помнит про нас и вообще ничего не помнит, вот и не может вернуться… Поэтому я не могу сказать, что у меня нет отца.

Сусана поглядела на меня с интересом и сказала:

– В таком случае это все равно что его нет. Так же как у меня. – Она достала из-под подушки носовой платок, смочила его одеколоном из флакончика и провела по вискам и шее. Платок был безупречно бел. Она внимательно посмотрела на меня и добавила: – Ты немного странный, тебе не кажется?

– Странный? Это почему же? – Я пожал плечами. Она по-прежнему пристально глядела на меня, размышляя о чем-то своем. Затем капризно добавила:

– Разве тебе не сказали, мальчик, что я больна и ты не должен подходить ко мне близко?

– Да, сказали.

– А ты знаешь, чем я больна?

Я ответил не сразу:

– У тебя больные легкие.

– А вот и нет. Не оба легких, а только одно. Знаешь, какое?

– Нет.

– Левое.

Она помолчала, пристально изучая мое лицо. В ее прищуренных глазах блеснул коварный насмешливый огонек, рожденный жаром дремавшей в ней болезни; сколько раз за время нашего знакомства этот взгляд волновал и пугал меня еще больше, чем туберкулез. Однако вскоре я заметил, что Сусана устала. Она закрыла глаза и вздохнула так медленно и осторожно, словно боясь что-то в себе повредить.

– Финито просил передать тебе это, – сказал я, протянув ей заколки и комикс про Рипа Керби, на которую она даже не взглянула.

Она взяла пару заколок и закрепила волосы на затылке и над бледными ушами; в этот миг я заметил на ночном столике фотографию в серебряной рамке – это был Ким, ее отец: полупрофиль, в светлом пальто с поднятым воротником и надвинутой на глаза широкополой шляпе, с кривоватой усмешкой на губах. В его задумчивых глазах угадывалась лукавая искорка.

– А ты и вправду умеешь рисовать? – спросила она.

– Да, немного.

Я отрыл папку и достал рисунки, которые собирался показать. На одном был изображен цветущий миндаль, словно розовое пенное облако, – я нарисовал его с натуры в Нижнем Пенедесе, на двух других – парк Гюэль: керамический дракон на лестнице и волнистая скамейка на площади, а вдалеке – силуэт Барселоны. Рисунки мне нравились сочетанием цветов, но на Сусану они большого впечатления не произвели. Тогда я показал ей картинку, который прихватил на всякий случай: Джин Тирни в зеленом облегающем платье с распущенными волосами сидит в казино возле стойки, вокруг вьется сигаретный дым. Портрет был так себе, я срисовал его с программы какого-то кинотеатра, и получилось не очень похоже, однако ей понравилось.

– Славный рисунок. Какая она красивая! – Она протянула мне папку, вытащила заколки из волос и тихо спросила: – Мама еще в ванной?

– Понятия не имею.

– У нас мало времени. Если мама увидит, что я встала с кровати, у нее случится разрыв сердца. – Она облизнула губы, несколько раз их куснула и ущипнула себя за щеки. – Ну-ка, посмотри на меня. Как я тебе?

Я не знал, что сказать. Она показалась мне настоящей красавицей.

– Хорошо я выгляжу? – настаивала она.

– Я тебя не понимаю.

– Хорошо я смотрюсь вот так, на кровати? Я хочу, чтобы ты нарисовал, будто я уже выздоровела и вот-вот выйду на улицу – с румяными щеками, в туфлях и зеленом платье, которое я пока не надеваю, но как-нибудь обязательно тебе покажу. Никаких ночных рубашек и вязаных пелерин. А в руках я должна что-нибудь держать – зеркало или хорошенькую сумочку, которую мне подарил папа. Как ты думаешь, получится?

Я сказал, что капитан Блай попросил меня нарисовать нечто совершенно противоположное: бледная, печальная Сусана лежит в кровати, а вокруг вьется ядовитый дым из фабричной трубы…

– Конечно, круги вокруг глаз и впалые щеки! Как бы не так! – раздраженно перебила она. – Бедная туберкулезница, которая, того и гляди, умрет, – вот чего он хочет.

– Ну, не совсем так, – возразил я, чтобы как-то ее приободрить. – Я же вижу, что ты почти здорова. Это замечательно, однако капитан хочет, чтобы на рисунке ты была немного другой…

– Я отлично поняла, чего хочет этот чокнутый старик!

Разволновавшись, она переменила свою тщательно продуманную позу. Ей показалось, что послышались шаги матери, и она поспешно улеглась: устроилась на подушках, укрылась простыней и накинула на плечи синюю пелерину. Но никто не вошел.

– Я не хочу, чтобы ты рисовал меня такой, – сказала она, опустив глаза. – Как я лежу и кашляю, словно дурочка. Нет уж, спасибо.

– Ты можешь просто лежать на кровати, как будто отдыхаешь… Не бойся, я не стану рисовать тебя очень бледной. Воткни в волосы цветок, если хочешь. Если бы я собирался подарить этот рисунок тебе, я бы нарисовал так, как тебе нравится.

Сусана медленно покачала головой и посмотрела на меня с любопытством.

– Рисунок нужен не мне. – Она на мгновение задумалась, потом снова оживилась. – Сделаем вот что: можешь нарисовать меня так, как тебе велел капитан, эдакой доходягой, окруженной склянками. Но с одним условием: потом ты нарисуешь меня так, как тебе скажу я. В платье и с прической, которые мне нравятся, яркими красками. Это должен быть портрет веселой и красивой девочки – такой я буду уже очень скоро, всего через несколько месяцев…

– На рисунке для капитана ты тоже будешь очень красивой, вот увидишь.

– Это меня не касается. – Она взяла плюшевого кота и прижала его к груди. – Рисуй меня как хочешь – немощной, бледной, с восковым лицом и горящими от лихорадки глазами; если хочешь, можешь даже нарисовать, как я плююсь кровью. Мне все равно. Но другой рисунок будет моим – я пошлю его отцу, и на нем я должна получиться красивой и здоровой. Понимаешь?

– Да.

– Это будет для него сюрприз.

– Договорились.

– Значит, нарисуешь?

– Надеюсь, у меня получится…

– Конечно, получится. Это будет чудесный рисунок!

– А позади мы тоже нарисуем трубу и дым, которым ты дышишь, как на рисунке для капитана Блая?

Она пожала плечами.

– Мне все равно. Меня не волнуют ни труба с ее мерзким дымом, ни запах газа, ничего, что происходит там, за окном… Ничего.

– Почему?

Ее блестящие глаза смотрели пристально, но мне казалось, что она меня не видит.

– Потому что скоро, очень скоро меня уже здесь не будет, – проговорила она с недоброй улыбкой. – Вот почему, мой мальчик




4


Грустный рисунок, который должен был разжалобить чиновников и чудесным образом спасти больную девочку, а вместе с нею и весь наш квартал от неминуемой смерти, в тот день не получался. Как я ни старался, ни один штрих не ложился на свое место. Тщетно смотрел я на лежащую передо мной Сусану, пытаясь уловить пропорции ее хрупкого нежного тела, казавшегося таким соблазнительным среди подушек и эвкалиптового пара. Словно издеваясь надо мной, Сусана позировала вызывающе – изображала умирающую даму с камелиями, томно возлежа на кровати и свесив ногу. Однако рисунок представлял собой жалкое зрелище. Чтобы не тратить понапрасну дорогую бумагу, я делал наброски в школьной тетрадке, но вскоре отвлекся от портрета и принялся зарисовывать окно, плиту и проклятую трубу, которую, по правде сказать, не было видно с моего места. Однако результат был столь же плачевен. Всему виной перспектива, которую, как я ни старался, передать не удавалось.

– Если ты нарисуешь меня немощной доходягой с запавшей грудью и горящими глазами, это будет уродство, а не рисунок – Сусана взяла со стола колоду карт. – Начни лучше сразу со второго.

– Нет, сперва этот. Капитан попросил раньше, чем ты.

– Ну ладно. – Она развернула колоду веером. Прикрытые картами глаза улыбались. – Сыграем в семь с половиной?

Я отложил карандаш так поспешно, словно он жег мне пальцы.

– Давай.

На второй день моя работа снова почти не продвинулась. К вечеру пошел дождь, и братья Чакон, поспешно собрав товар, спрятались в саду под ивой. Сусана окликнула их, и они вошли через дверь, ведущую прямо на террасу. Финито принес сумку, полную эвкалиптовых листьев, и бросил охапку в кастрюлю, потом грязной исцарапанной рукой достал сломанную расческу и провел ею по волосам – свалявшимся, сальным и черным, как гуталин. Сусана велела обоим братьям отправиться в ванную и вымыть руки, а когда они вернулись, предложила сыграть в парчиси,[9 - Парчиси – настольная игра, напоминающая нарды.] и мы втроем уселись на кровать. Я сидел спиной к ночному столику, на котором стояла фотография Кима, и чувствовал пристальный, сверлящий взгляд Сусаны. Я старательно тряс стаканчик с кубиком, призывая удачу, и осторожно передвигал желтые фишки, однако братья Чакон съедали их одну за другой. На самом деле меня в тот вечер занимали две вещи – легендарный бандит с фотографии и пристальный взгляд, буравивший мне затылок.




5


Когда мать Нанду Форката умерла, все были уверены, что он приедет на похороны. Его с нетерпением ждали со дня на день, однако он так и не появился. Незамужняя сестра Форката, которая ухаживала за старухой, переехала в Барселонету к другой сестре, замужней. Квартиру на площади Ровира она продала, и все решили, что приятель Кима уже никогда не объявится в нашем квартале.

По утрам я по-прежнему сопровождал капитана Блая в его неустанных блужданиях по Барселоне – Грасиа, Перла, Бруникер, Жоан-Бланкес, Эскориал; он поднимался по ступенькам к дверям домов, нажимал на кнопки звонков и требовал подписать петицию, а потом заходил в бары и погребки со зловонными стойками, возле которых околачивались одинокие выпивохи, а мой интерес к отцу Сусаны тем временем возрастал.

– Интересно, – спрашивал я капитана, – когда Ким сошелся с сеньорой Анитой, он уже был красным и его разыскивали? А они в самом деле не захотели венчаться? А правду говорят, что сеньора Анита работала в кабаре под названием «Шанхай» и что Ким познакомился с ней именно там? И что раньше она была горничной, а потом танцовщицей в клубе на Паралело, где выступала голая?…

– Да, черт возьми, – отвечал мне капитан, – у них много чего было, четырнадцатилетнему сопляку, который еще и жизни-то не нюхал, всего за один раз и не объяснишь, тут самое главное не забывать, что для женщин с такими глазами врать и дышать – одно и то же, это все давно знают, о самом же Киме лишь достоверно известно, что он хорошо образован и знатного происхождения – настоящий аристократ из семейства известнейших богачей Сабаделя, текстильных фабрикантов. Анархист – вот кто он такой, если, конечно, он по-прежнему тот, кем был раньше или кем хотел стать, потому что на этот счет у нас с Кончей разные мнения.

Тут капитан остановился возле мальчишек, которые гоняли мяч на улице Легалидад:

– Эй вы, не подходите близко к этой смердящей клоаке, там скопился газ! Я серьезно говорю, сорванцы! Газ уже добрался до этой крысиной дыры, и скоро у вас перестанут расти кости! И не вздумайте бросить туда петарду!

– Эй, Человек-невидимка, разденься, покажись, какой ты есть! – крикнул один из мальчишек, и остальные тут же заголосили, окружив капитана со всех сторон: – Сними бинт, разденься!

– Впрочем, травитесь на здоровье! – Капитан выбрался из толпы мальчишек, потом остановился, грустно покачал головой и добавил: – Это дерьмо уже у них внутри, так что вряд ли они вырастут.

Я снова принялся расспрашивать об отце Сусаны. Похоже, Блай его недолюбливал, хотя ценил за мужество и верил в ходившие о нем легенды. Он рассказал, что еще задолго до того, как превратиться в Кима, героя-подполыцика, в ту пору, когда и здесь, и в Сабаделе все звали его настоящим именем – Жоаким Франк-и-Касабланкас, он уже слыл незаурядной личностью с передовыми взглядами и неукротимым нравом, избравшей собственный путь: будучи без пяти минут инженером по текстилю, он безумно влюбился в хорошенькую горничную, прислуживавшую у них дома, и бежал с ней в Барселону. Тогда отец лишил его наследства, а может, он и сам от него отказался; так или иначе, с семьей он порвал. Аните, матери Сусаны, был в ту пору двадцать один год, она приехала из Альмерии и подрабатывала в домах знатных господ по примеру своей двоюродной сестры, которая в конце концов стала хористкой на Паралело. Это было в начале тридцатых, и Киму с Анитой пришлось несладко. Не найдя работу по специальности, Ким устраивался как мог, перебрав кучу профессий: торговал кофемолками и бритвами, служил администратором в спортзале, импресарио в варьете и даже работал в тайной полиции Женералитата,[10 - Женералитат – правительство Каталонии.] пока наконец не устроился коммивояжером в немецкую компанию, выпускавшую кинопроекторы, – благодаря этой работе он объехал всю Испанию и заработал кучу денег.

– Но все это испарилось, как роса поутру, – продолжил капитан, когда мы свернули на улицу Сардинии и были уже совсем рядом с домом. – Едва он расположился в этом уютном домишке с женой и дочкой, которой было тогда года три, как заварилась эта чертова каша, этот трамтарарам, и все схватились за винтовки… Ну а дальше и рассказывать нечего, парень, – добавил капитан, когда мы медленно взбирались по темной унылой лестнице со скользкими перилами. Я плелся следом, вслушиваясь в его бормотанье, которое вдруг утратило всякое сходство с человеческой речью. Одним словом, в ту пору Ким сошелся с Нанду Форкатом и его шайкой мечтателей о райской жизни. Познакомились они где-то на Арагонском фронте, затем встретились здесь, в Барселоне, и эта дружба вскоре сбила его с толку, заразив утопическими бреднями и анархистскими идеалами, которые должны были изменить мир… а также его собственную судьбу, жизнь его обожаемой Аниты и этой несчастной больной малышки.

Бетибу открыла дверь, и с порога нас встретил аппетитный запах тушеной чечевицы с беконом.

– Живо за стол, – скомандовал капитан, потирая руки. Под недовольным взглядом жены он снял плащ и бинты, вымыл руки и уселся обедать.

Я глядел на его бритую голову, бледную демоническую физиономию с седой бородой, косматыми бровями и глазами испуганной ящерицы, на дрожащую руку, постукивавшую ложкой по скатерти, и на память приходил Буффало Билл,[11 - Буффало Билл (настоящее имя Уильям Коуди, 1846–1917) – знаменитый следопыт и охотник на бизонов. Еще при жизни стал героем дешевых приключенческих романов.] только более домашний и смирный, без серебряной гривы, винчестера и патронташа, но по-прежнему готовый любому задать жару.




6


– Ты любишь кино? – спросила Сусана, раскладывая вырезанные из газет и журналов картинки. И, не дожидаясь ответа, добавила: – Я уже давно ничего не смотрю. Иногда, правда, вижу фильмы во сне. Как-то ночью мне приснился кошмарный сон, и вдруг из тьмы ударил яркий луч света, я проснулась и поняла, что это проектор моего отца… Между прочим, это мой отец устанавливал кинопроекторы «Эрнеман» в кинотеатрах Барселоны, да и по всей Испании.

– По всей Испании? Быть такого не может.

– Ну, почти. – Она задумалась и добавила: – Да, точно, во всех кинотеатрах Испании. А что такого? Это же были самые лучшие и самые современные кинопроекторы.

Сусана была мечтательницей и фантазеркой, она создавала свой собственный мир, прекрасный и совершенный. У нее была целая коллекция буклетов и программок, которые мать каждую неделю приносила из кинотеатра «Мундиаль», она перебирала картинки, раскладывала вокруг себя на кровати, вырезала лица и фигуры, после чего переклеивала их по своему усмотрению, так что герои оказывались в совершенно других фильмах. Ее забавляли причудливые сочетания: на ее аппликациях Шехерезада и Квазимодо неожиданно встречались в «Грозовом перевале», зловещий Хитклиф оказывался на краешке бассейна рядом с Эстер Вильяме в купальном костюме, Сабу летал на ковре-самолете в обществе Чарли Чаплина и Ребекки, а Тарзан карабкался по крыше Нотр-Дама наперегонки с Эсмеральдой и обезьяной Читой. Точно так же и в ней самой светлые ожидания вдруг оборачивались грустными предчувствиями, и действительность отступала под натиском причудливых образов и воспоминаний. Одно из таких воспоминаний было связано с последним приездом отца, который тайно пересек границу, чтобы ее повидать; это случилось почти два года назад, вскоре после того, как она заболела туберкулезом.

– Он вошел в мою комнату на рассвете, не зажигая света, и склонился надо мной. Мама все ему рассказала, и он чуть не плакал… Он ведь не знал, что я больна. Он увидел, что я очень исхудала и ослабла, поцеловал меня в лоб и сказал, что, к сожалению, пока не может взять меня с собой. Конечно, он не прямо так сказал, но я все поняла… – Сусана умолкла, словно что-то припоминая, потом продолжила: – Его ледяные губы не могли оторваться от моего пылающего лба. Представь себе, Дани, я до сих пор чувствую их прикосновение, когда по ночам думаю, думаю и не могу уснуть… «Весной я вернусь за тобой», – шепнул он мне на ухо. Его кожаная куртка пахла дождем, по-моему, он был в берете – я не смогла рассмотреть. Вдруг в саду послышался какой-то шум, и он склонился еще ниже, поднес руку к поясу, словно нащупывая какой-то предмет, и в этот момент я увидела его печальное лицо, но все равно ничего толком не разглядела, хотя знаю, что он красивый, – я видела его на фотографиях, и мама рассказывала… Когда он выпрямился, пистолета у него не было – ни в руке, ни за поясом. Шум не повторился, наверное, это кот спрыгнул с дерева или ветер перевернул горшок с геранью. Он снова меня поцеловал, потом взял мою руку и стоял рядом до тех пор, пока ему не показалось, что я уснула. Мне было так его жалко. – Печально вздохнув, она смолкла и провела языком по спекшимся губам. – А потом он ушел, но оставил письмо, в котором было написано – я слово в слово помню, что там было написано: «Моя дорогая спящая голубка, не бойся ночи, потому что ночь – моя сообщница, я приду за тобой вместе с ней…» Вот что он тогда мне сказал, а потом написал в письме.

Она пообещала, что как-нибудь покажет мне все письма, которые ей написал отец, но так и не показала. Еще она любила вспоминать, как в детстве он поднимал ее одной рукой до самой люстры, висевшей когда-то в столовой, старинной люстры, которая в один прекрасный день много лет спустя разбилась сама собой, – никто до нее даже не дотрагивался, а она разлетелась вдребезги; Сусана отчетливо помнила эту сцену, помнила крепкие отцовские руки, восторг, нежность и чувство защищенности, которые охватывало ее наверху, и еще ослепительный свет хрусталя, и головокружительное приземление, и смех матери. И теперь, особенно в те ночи, когда ей становилось совсем плохо, в груди кололо и она лежала почти без сознания, воспоминания об отце согревали ее, и она ощущала внутри себя слепящий свет люстры, которой в доме давно уже не было, и порыв нежности вновь поднимал ее над жаром, над лихорадкой, над одиночеством, над кошмаром кровавой мокроты и неотвязного предчувствия смерти.




Глава третья





1


Я пересек улицу Камелий, неся под мышкой папку с рисунками и коробку с карандашами «Фабер». Возле изгороди я, как обычно, поболтал с братьями Чакон и уже собирался войти в сад, как вдруг услышал скрип тормозов и обернулся. Была среда, единственный день недели, когда сеньора Анита не работала. Она развешивала белье в саду за ивой, зажав в зубах две прищепки и мурлыча веселую песенку.

Из-за угла улицы Алегре-де-Далт появилась «балилья» с дымящимся радиатором – похоже, шофер ошибся и свернул не в том месте; автомобиль остановился, собираясь развернуться и выехать на нужную улицу, мгновение постоял, однако дверца так и не открылась. Когда же «балилья» дала задний ход и скрылась за углом, на дороге, словно из-под земли, вырос какой-то человек. В одной руке он держал перевязанный бечевкой картонный чемодан, другую сунул в карман брюк. Был он средних лет, наружности несколько потрепанной и в то же время живописной, нижняя челюсть выдавалась вперед, а из-под серой шляпы смотрели умные внимательные глаза. Он не спеша оглядел улицу, затем сад и особняк и наконец, наклонив голову, уставился на свои ботинки. Со стороны могло показаться, что незнакомец только для того и приехал, чтобы, встав посреди улицы, спокойно и вдумчиво оценить плачевное состояние своих бело-коричневых штиблет. В напряженности его сутулых плеч мне почудилось что-то знакомое.

Сперва мне пришло в голову, что это отец Сусаны, но в следующий миг я узнал незнакомца: передо мною был не кто иной, как Нанду Форкат. Он очень изменился, был без темных очков, казался похудевшим и гораздо более растерянным, чем пять месяцев назад, когда впервые возник перед нами на пороге своего дома. Неподвижный и погруженный в себя, он, казалось, никуда не уезжал и теперь, как ни в чем не бывало, снова собирается шагнуть на край канавы, как в тот самый вечер. Как и тогда, он стоял, слегка наклонившись вперед, его взгляд был таким же внимательным и осторожным. Я переглянулся с братьями Чакон: несомненно, они тоже его узнали. Он сделал несколько шагов к дому, а я все стоял у приоткрытой калитки. Неожиданно Форкат подошел ко мне. Он поднял голову и заговорил, но его слегка косящий взгляд сбивал с толку, и мы не поняли, к кому из нас он обращается:

– Здесь живет сеньора Анита Франк?

– Да, сеньор, – ответили мы хором.

Я был уверен, что он видел сеньору Аниту в саду и спросил просто так, из вежливости. Я попятился, и он неторопливо прошел в сад. Мать Сусаны его не заметила. Почему-то я был уверен – они давно друг друга знают, хотя в тот миг ничто не говорило об этом. Позже капитан рассказал, что много лет назад, в те времена, когда донья Анита прислуживала в доме сеньорито Кима и еще не была в него влюблена, она наверняка встречала Форката в каком-нибудь баре на Паралело и даже кокетничала с ним. Некоторое время Форкат смотрел, как она вешает белье, затем неторопливо, но решительно направился к ней через сад, и мне пришло в голову, что он давно готовился к этой встрече.

Я вошел вслед за ним, мне нужно было как-то попасть на террасу. Не доходя до двери, я остановился и увидел, как Форкат, поставив чемодан на землю, снял шляпу и протянул руку сеньоре Аните. Пока он доставал из кармана какое-то письмо, она стояла закрыв лицо руками, удивленная и обрадованная. Я не расслышал его первых приветствий, однако потом он проговорил немного громче, тепло и растроганно:

– Я приехал из Тулузы, привез весточку от Кима.

Охваченная противоречивыми чувствами, не зная, радоваться ей или огорчаться, она ответила не сразу:

– Этого не может быть. Господи! Неужели тебя и вправду прислал этот болтун?

– Да, именно он.

– Но почему… почему он не приехал сам?

– Ты ведь прекрасно знаешь.

– Как он, чем занимается? Неужели помнит, что у него есть семья?

– Конечно, он вас помнит. Вот, возьми.

Он вручил ей конверт без марки, который она поспешно вскрыла, пробежала глазами несколько строк и, узнав почерк, вскрикнула от радости и бросилась на шею нежданному гостю. Но в следующий момент отскочила, смутившись от неумеренного проявления своих чувств, однако очень скоро поняла, что обрадовалась напрасно. В первых же строках муж просил, чтобы она приняла его друга Нанду Форката и разместила его со всеми удобствами, поскольку в Барселоне его ждет одно чрезвычайно важное дело. Чем обернулось пребывание гостя в доме, я узнал очень скоро, однако в тот день, читая письмо Кима, сеньора Анита не догадывалась, что просьба мужа приютить в доме своего друга, оказавшегося в затруднительном положении, положит начало самым приятным событиям ее жизни за много лет. К тому же в конце письма Ким напомнил о своей давней мечте забрать к себе девочку, когда она сможет путешествовать, не рискуя здоровьем; однако о том, чтобы начать с женой новую жизнь за пределами Испании, не говорилось ни слова.

Они немного поболтали в саду, пока она развешивала белье, а чуть позже, когда я уже занялся рисунком, сидя за раздвижным столиком, а Сусана, вне себя от волнения, вертелась в кровати – я сказал ей, что этот человек наверняка привез вести от ее отца, – к нам на террасу, улыбаясь, вошла сеньора Анита, держа под руку Форката.

– Детка, это сеньор Форкат. Твой папа любит его, как брата, – сказала она и поспешно добавила, глядя на него искрящимися голубыми глазами: – И я тоже. Несколько дней он поживет у нас… А этот серьезный мальчик, – она повернулась ко мне, – друг Сусаны, он приходит сюда каждый день, чтобы она не скучала. Его зовут Даниэль.

Гость галантно протянул руку сперва Сусане, потом мне. Он спросил у девочки, как она себя чувствует, и та привстала на коленях, прижав к груди плюшевого кота.

– Хорошо, – сказала она. – Великолепно. С каждым днем все лучше и лучше.

– Правда? – обрадовался Форкат. – Твой папа будет очень доволен, когда узнает об этом.

– Это он вас прислал?

– Да.

– Когда вы его видели? У него все в порядке?

Сеньора Анита ворошила угли в печке. Она ласково велела Сусане лечь и укрыться простыней, а потом сказала:

– Пойду взгляну, что творится в комнате наверху. – Она улыбнулась гостю. – Отнеси туда чемодан. И сними пиджак, здесь очень жарко.

Сеньора Анита взяла пиджак и вышла. Привстав на коленях с котом в руках, Сусана вся дрожала от нетерпения.

– Когда вы его видели? – снова спросила она.

– Примерно месяц назад, – ответил он, сложив руки на груди. Затем мягко улыбнулся и сел в изножье кровати, готовый удовлетворить любопытство Сусаны. – Что еще тебе хотелось бы услышать?

– Я не знаю… О чем он говорил?

– Он мне многое рассказал. Он вернулся из долгого путешествия и собирался опять уехать – ему поручили, скажем так, особое задание.

– А где вы его видели? В Тулузе? – Да. Но он оттуда уже уехал.

– И где он теперь?

– Наверное, очень далеко… Ты же знаешь, каков он, твой отец, у него шило в одном месте. А теперь ложись-ка в постель, мы потом с тобой все обсудим. Я, честно говоря, немного устал с дороги… И укройся, как велела мама.

Я внимательно смотрел на его высокие косматые брови, косящий глаз, неподвижный и безжизненный, – глаз, который ни разу не взглянул прямо ни на одного из нас – ни на Сусану, ни на ее мать, ни на меня, ни на кого-либо другого; холодный, с неподвижным тусклым зрачком, который, казалось, не реагирует на свет и различает какую-то иную реальность, таящуюся за привычными предметами и явлениями, и загадочным образом связанную с прошлым. У Форката было вытянутое, узкое лицо, но самым необычным казалось выражение лица, в котором сочетались шутливое удивление и какая-то комичная, клоунская грусть. Когда же он говорил, внимание собеседника привлекали не глаза и даже не выражение лица, а большой рот, тонкие напряженные губы и великолепные зубы, такие белые и ровные, что выглядели ненастоящими. Остается добавить, что говорил он неторопливо, разборчиво, отчетливо произнося каждый звук, – очевидно, так говорят люди, которым пришлось приспосабливаться к чужой, враждебной среде.

Он встал с кровати – возможно, для того, чтобы избежать дальнейших расспросов Сусаны, – и мельком глянул на мой жалкий рисунок, торопливый неумелый набросок окна и трубы, зловеще маячившей в глубине, позади сада; до сих пор мне так и не удалось более или менее сносно изобразить кровать, плиту и тем более саму Сусану. Он потрепал меня по плечу, но ничего не сказал. Вернулась сеньора Анита и, велев Сусане лечь, укрыла ее; перед этим она взбила подушки и перестелила постель. Ей помог Форкат. взявшись обеими руками, он аккуратно и ловко подтянул матрас. На тыльной стороне его рук отчетливо выступали длинные толстые вены, но больше всего меня поразила кожа: покрытая пятнами, она была похожа на какую-то странную, неведомую карту – одни пятна были желтыми, словно от йода, другие темно-розовыми, будто атласные заплатки, нашитые на кожу. Вероятно, когда-то он обжегся – огнем или кислотой, или, быть может, это следы какой-то загадочной болезни, от которой у него местами сошла кожа. И еще я различил странный запах, похожий на запах вареной цветной капусты, – домашний, уютный и пресный, который никак не вязался с моим представлением о бандитах.

Сеньора Анита повела Форката наверх, чтобы показать комнату, где ему предстояло жить, я вернулся к моим беспомощным каракулям, а Сусана некоторое время лежала, глубоко задумавшись, потом открыла флакончик с лаком и принялась красить ногти. Чуть позже мы услышали, как они разговаривают за дверью в гостиной.

– Тебя ищет полиция? – спросила она.

– Не знаю… Наверное, уже не ищет, – ответил он. – Я играл в этом деле второстепенную роль. Хотя все может быть, но идти мне в любом случае некуда.

Она усадила его, предложила вина и, должно быть, снова достала письмо, потому что мы услышали, как он сочувственно произнес:

– Не читай, не мучай себя. И главное, не теряй надежды…

– Слишком поздно, – ответила она, – я уже не сумею его простить. Я могла бы простить многое – измену, другую женщину…

– По-моему, у него нет других женщин, – перебил Форкат.

– Пускай, но зато есть нечто более страшное, – пробормотала сеньора Анита, и в ее голосе послышалась печаль, которая не оставляла ее ни на минуту, печаль, которая имела над ней больше власти, чем вино.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=181772) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Орухо – крепкий спиртной напиток.




2


Карахильо – кофе с молоком, виски или коньяком. Подается в маленьких стеклянных стаканах.




3


Барселонета – портовый район Барселоны.




4


Чуррерия – кафе, где подают чурро – крендельки, обжаренные в масле.




5


Чарнего – так называют жителей Каталонии, перебравшихся из Мурсии и Андалусии.




6


От имени героини американских мультфильмов и комиксов 30-х годов Бетти Бул.




7


Бутифарра – свиная колбаса.




8


Рип Керби – персонаж американских комиксов.




9


Парчиси – настольная игра, напоминающая нарды.




10


Женералитат – правительство Каталонии.




11


Буффало Билл (настоящее имя Уильям Коуди, 1846–1917) – знаменитый следопыт и охотник на бизонов. Еще при жизни стал героем дешевых приключенческих романов.