Любовный недуг
Анхелес Мастретта


В романе современной мексиканской писательницы Анхелес Мастретты рассказывается об истории семьи Саури на фоне событий конца XIX – начала XX века. Безудержная любовь и революционный мятеж, человеческие и политические страсти – все завязалось в один неразрывный узел. Эту глубокую увлекательную книгу отличает оригинальная манера повествования и яркие, экспрессивные характеры героев.





Анхелес Мастретта

Любовный недуг


Гектору Агилару Камину за беспощадную ясность его мысли и безудержную щедрость его сердца





I


Диего Саури родился на небольшом островке, до сих пор дрейфующем в Карибском море у берегов Мексики. Смелый одинокий островок, бросающий вызов окружающему миру своей палитрой сочных и так удачно подобранных красок. В середине XIX века вся твердая и плавучая земля тех благословенных мест принадлежала штату Юкатан. Острова были покинуты жителями из страха перед постоянными набегами пиратов, взрывавших покой их синего-синего моря. И только после 1847 года они снова стали обитаемыми.

Последнее восстание индейцев майя против белого населения Мексики было, как никогда, долгим и кровавым. Поклоняющиеся таинственному говорящему кресту,[1 - [i] (#_ednref1) По легенде, в середине XIX века, когда белые пришельцы пытались проникнуть на территорию, где жили потомки индейцев майя, крест, вырезанный из ствола огромного дерева, вдруг заговорил. Таинственный голос повелел подниматься на священную войну против белых, в результате «война крестов» распространилась по всему полуострову Юкатан. – Ред.] вооруженные мачете и английскими винтовками, майя объявили войну всем жителям сельвы[2 - [ii] (#_ednref1) Влажные экваториальные леса в Южной Америке. – Ред.] и побережья, которые раньше принадлежали их предкам. Спасаясь от этого кошмара, названного «война рас», несколько семей добрались по морю до белой скорлупы и зеленой сердцевины «Острова Женщин».

Там его новые поселенцы: креолы и метисы, потомки мореплавателей, севших на мель, и их случайных связей, у которых из ценного остались только их собственные жизни, – договорились между собой, что каждый расчистит участок земли и станет его владельцем. Вот так, сражаясь с сорняками и колючками, родители Диего Саури обзавелись куском пляжа с прозрачным песком и длинной полосой земли. В центре они посадили сейбу.[3 - [iii] (#_ednref3) Тропическое дерево с гладким стволом и раскидистой кроной, которое индейцы считали священным. – Ред.] под которой родились потом их дети.

Первое, что увидели глаза Диего, была синева, потому что все вокруг его дома было синим или прозрачным, как в раю. Он вырос, бегая по сельве и кувыркаясь на неистребимом песке у моря, плавая в его ласковых волнах, подобно одной из желтых или фиолетовых рыбок. Он был блестящим, гладким, загорелым, с какой-то необъяснимой жаждой странствий в крови, доставшейся ему от предков. И хотя его родители обрели свою тихую пристань на этом острове, в душе их сына не было покоя. Он не раз слушал бабушкины рассказы о том, что его предки приплыли на Юкатан на собственном бриге, а отец отвечал ей с горделивой насмешкой: «Не удивительно, ведь они были пиратами!»

Кто знает, из какого далекого прошлого к нему это пришло, но юноша, каким стал Диего Саури, каждой клеточкой своего тела хотел видеть горизонт, не окруженный со всех сторон водой. Еще одной истинной его страстью стало знахарство, способности к которому обнаружил в нем отец, когда он в детстве пытался оживить рыбок, пойманных на ужин. В тринадцать лет он помогал принимать самые тяжелые роды своей матери, и с тех пор другие женщины обращались к нему за советом, зная о его ловких руках и абсолютном хладнокровии. У него не было никаких знаний – лишь собственный инстинкт, но он делал свое дело со сноровкой и апломбом жреца майя и с равной верой просил о помощи то Святую Деву, то богиню плодородия Иш-Чель.

В восемнадцать лет он знал все о травах, растущих на острове, и о снадобьях, которые можно из них приготовить, прочитал все книги, попавшие ему в руки, и люто ненавидел одного человека, время от времени совершавшего набеги на остров и привозившего с собой кучу денег, хранящих запах крови и ночных кошмаров. Фермин Мундака-и-Маречага торговал оружием, наживался на нескончаемой войне рас, а отдыхать приезжал на остров, чтобы половить рыбу и покрасоваться перед местными жителями. Этого было достаточно, чтобы Диего считал его своим врагом, но, как лекарь, он знал о нем еще кое-что.

Однажды ночью кто-то привел к его порогу женщину, которую видели с Мундакой в очередной его приезд. Лица было не разобрать, так она была зверски избита, и из ее искалеченного нутра не доносилось даже стона. Диего вылечил ее. Она жила в доме его родителей, пока не стала снова ходить по улицам, никого не опасаясь, и глядеться в зеркало, не вспоминая о случившемся. Тогда он посадил ее на первый же корабль, уходящий с острова. Прежде чем подняться на палубу, она написала на мельчайшем и блестящем песке слово Ah Xoc, что на языке майя означает «акула». Так звали Фермина Мундаку, человека, который продавал майя оружие, а правительству – корабли для борьбы с индейцами. Потом эта бледная запуганная женщина в первый и последний раз открыла рот, чтобы сказать ему «спасибо».

Этой же ночью пятеро мужчин подстерегли Диего, когда он совершал обход своих больных. Они били его, пока он не стал похож на кучу тряпья, потом связали ему руки и ноги и раскрошили ему зубы во рту, посылавшем им проклятия, пока его глаза не закрылись, запечатлев навсегда лик луны, огромный, насмешливый и желтый, как улыбка бога.

Когда к нему вернулась способность что-либо соображать, он услышал плеск воды под полом своей темницы. Он плыл на корабле неведомо куда, однако вместо страха почувствовал любопытство, ведь, несмотря на все его невзгоды, это была дорога в большой мир.

Неизвестно, сколько дней провел он в своей плавучей тюрьме, день сменял ночь до бесконечности, пока он не потерял ощущение времени. Корабль сделал на своем пути по крайней мере пять остановок, когда открылась дверь и рыжий гигант, приносивший ему каждый день несколько сухих корок, сказал, глядя на него со всей жалостью, на которую только был способен:

– So here you are.[4 - [iv] (#_ednref4) Ну вот ты и на месте (англ.). – Ред.]

Here был портом на севере Европы.



Диего вернулся в Мексику через несколько лет с багажом новых знаний и впечатлений, вернулся, словно на встречу с самим собой, и сам себя не узнал. Он говорил на четырех языках, успел пожить в десяти странах, поработать ассистентом у врачей, ученых и фармацевтов, прошел там по всем улицам и обошел все музеи, знал как свои пять пальцев все потаенные уголки Рима и площади Венеции. Но больше всего на свете этот человек, повидавший мир, хотел, чтобы судьба наконец привела его в тихую гавань, где до конца своих дней он под одной и той же крышей будет съедать свою ежедневную тарелку супа.

Ему было всего двадцать семь лет в тот вечер, когда он сошел по трапу и окунулся в мягко обжигающий и такой родной воздух. Порт Веракрус напоминал его родные острова, и он благословил его, хотя земля здесь была темной, а вода – мутной. Ведь если не смотреть под ноги, подумал он, то будет полное ощущение, что ты дома.

Быстрым шагом он прошел через жар и беспорядочный грохот порта, вышел на площадь и направился в портовую гостиницу. Там было много народа, пахло свежеподжаренным кофе и хлебом, табаком и анисом, нее говорили быстро и громко, официанты непрерывно сковали между столиками, и там, посреди всего этого бедлама, его встретили глаза Хосефы Вейтиа.

Диего слишком долго искал свою судьбу, чтобы не понять, что он ее наконец встретил. Оказывается, все эти годы он странствовал по свету, чтобы жизнь вернула его на прежнее место и он нашел свое будущее на той же долготе, где когда-то потерял прошлое. Не раздумывая ни минуты, он подошел к столику, где сидела эта женщина.

Хосефа Вейтиа приехала в Веракрус из Пуэблы вместе с матерью и сестрой Милагрос, чтобы встретить корабль из Испании, на котором должен был приехать ее дядя Мигель Вейтиа, младший брат ее отца, поручившего его заботам свою семью, прежде чем предательски ее покинуть, отойдя в мир иной, когда Хосефе было двенадцать лет, Милагрос – семнадцать, а их мать так и застыла в том неопределенном и неизменном возрасте, что и все женщины, махнувшие на себя рукой.

Дядюшка Мигель Вейтиа жил полгода в Барселоне и полгода в Пуэбле. В каждом из этих городов большую часть времени он проводил в разговорах о делах и проблемах, которые он оставил на прежнем месте. Жизнь его текла спокойно и приятно, как одно долгое воскресенье, а понедельник был всегда далеко за морем.

Как узнало семейство Вейтиа этим вечером, в Испании две недели назад была провозглашена республика, и либеральные взгляды дядюшки не позволили ему уехать в такой радостный момент.

– Кто знает, чем все кончится в Испании, – сказал им Диего Саури, расположившись за их столиком как старый знакомый, и тут же начал им рассказывать о «республиканской лихорадке», охватившей некоторых испанцев, и рассуждать о приверженности большинства из них монархии. – Я не сомневаюсь, что через год они снова захотят вернуть короля, – говорил он страстно, как, впрочем, и всегда, когда речь заходила о политике, но одновременно в его душе шла борьба страстей более материальных, чем его политические пророчества.

Пятнадцать месяцев спустя, в декабре 1874 года, испанцы провозгласили королем Альфонсо XII, а Диего Саури венчался с Хосефой Вейтиа в церкви Санто-Доминго, мирно дремлющей в двух кварталах от центральной площади в благородном городе Пуэбла.




II


Пленники суеты и неразберихи этой жизни, супруги Саури прожили десять лет в мире и согласии, но ни слепой случай, ни судьба не преподнесли им такого неожиданного подарка, как ребенок. Сначала они так были заняты собой, что им некогда было даже задуматься об этом, потому что экстаз их ежедневных слияний был необходим, чтобы успокоить их жаждущую, нетерпеливую плоть. Мысли о ребенке пришли, когда они так хорошо изучили друг друга, что он с закрытыми глазами мог сказать, какой формы и размера был каждый ноготок на ногах его жены, а она знала наизусть расстояние между кончиком носа и губами мужа и могла нарисовать пальцем в воздухе точный контур его профиля. Хосефа знала, что, какими бы ровными ни казались в улыбке зубы Диего Саури, каждый из них имеет свой оттенок, а он знал, что его жена, даже будучи чем-то вроде богини, подчиняющейся лишь законам всеобщей гармонии, страдала ангинами из-за высоко поднятого нёба.

Может, они чего-то еще не знали друг о друге, но не намного больше, чем каждый из нас не знает о самом себе. И вот тогда они стали ждать появления ребенка, который смог бы им открыть все тайны их рода и их желаний. Уверенные в том, что сделали все возможное, чтобы зачать человеческое существо, но не получив никакого результата, они решились на то, что всегда казалось им лишним: начиная с настоя травы, которую Хосефа Вейтиа называла Damiano, а Диего Саури по-научному – Turnern diffusa, и кончая подсчетом дней цикла, чтобы определить «благоприятные дни» Хосефы и утроить усилия своих тел, распалявшихся от такого усердия больше, чем обычно.

Все это они проделывали под наблюдением доктора Октавио Куэнки, с которым Диего подружился в свой первый багряный вечер в Пуэбле и которого с годами полюбил как родного брата.

С того грозного и счастливого майского дня, когда первая менструация застала врасплох раннее отрочество Хосефы Вейтиа, она приходила всегда, когда луна была в последней четверти, так что спустя тринадцать дней Диего Саури закрывал аптеку и в ближайшие три даже не читал газет. Они отрывались от своего созидательного труда только для того, чтобы Хосефа сделала несколько больших глотков отвара, который в течение двух часов готовился из луковиц цветов, похожих на ирисы, торговка травами с рынка называла их Осеoloxоchitl, а Диего – Tigridia Pavonia. Он нашел их научное название и описание их лечебного действия в книге одного испанца, который в XVI веке объехал всю Новую Испанию и составил перечень трав, используемых мексиканцами с давних времен. Его сердце учащенно забилось, когда он прочитал: «Некоторые гаварят, што кагда их пют женщины, они памагают зочатию». После этого он стал полагаться на мудрость индейцев, так как разуверился в искусстве врачей и силе препаратов, которые собственноручно готовил в своей аптеке. Он теперь принимал сам и заставлял принимать свою жену все пилюли, какие только есть на свете, и уже начал уставать от жизни в постоянном ожидании и надежде, отравляющих самые их лучшие дни.

Несколько лет они жили, страдая от того, что их тела, созданные для любви, оказались неспособными к продолжению рода, пока однажды, на тринадцатый день цикла, Хосефа не поднялась рано утром и, когда ее муж открыл глаза, чтобы по зову долга делать ей ребенка, он с удивлением обнаружил, что ее место слева от него на кровати пустует.

– Я больше в эти игры не играю, – сказала она, когда он нашел ее на кухне уже полностью одетой. – Открывай аптеку!

Диего Саури был из породы тех редких мужчин, которые беспрекословно выполняют приказания божественного авторитета, коим для них является собственная жена. Он стал убежденным атеистом после долгих лет изучения религиозных проблем и даже убедил Хосефу, что Бога выдумали сами люди, но ведь оставался еще и Святой Дух, который, как подсказывало ему сердце, обитал в этой даме. Поэтому он оделся и спустился в аптеку на первом этаже их дома, чтобы, вдохнув ее запахи, забыться среди своих колб и весов. Они не возвращались к этой теме несколько дней, но однажды на рассвете, когда в сумрак их спальни стали пробиваться первые лучи, он несмело спросил ее, не хочет ли она заняться этим просто так. Хосефа согласилась, вновь обрела покой, и о ребенке никто больше не заговаривал. Понемногу они пришли к выводу, что так даже лучше.



В 1892 году Хосефа Вейтиа – женщина тридцати с лишним лет, привыкшая держаться очень прямо, как танцовщицы фламенко, – просыпалась каждое утро, имея наготове план, и засыпала вечером только после того, как выполнит его; она всегда совпадала с мужем в час желания и никогда не отказывалась быть его партнером в этой игре наслаждений, в которую столько мужчин играют в одиночку. В ее глубоко посаженных круглых глазах всегда был вопрос, но спокойная складка губ говорила о том, что она не требует срочного ответа. Она укладывала волосы высоко на затылке, открывая гордую шею, которую так любил в середине дня целовать Диего, предвкушая то счастье, которое ждало его ночью. Кроме того, у Хосефы был особый дар уравновешивать избыток слов нехваткой пауз. Их разговоры никогда не умирали. Иногда они продолжались за полночь, как будто супруги только что познакомились, а иногда они просыпались на рассвете, потому что им не терпелось рассказать другому свой сон.



В тот вечер, когда Хосефа обнаружила, что луна уже вдвое больше, чем ей положено быть, когда первое красное пятно на идеальной белизне ее штанишек возвещает начало очередных мучительных месячных, она сказала мужу, что ей страшно. Она не знала ничего более пунктуального, чем агония ее менструации, первый приход которой она пережила в четверть одиннадцатого утра в субботу пятого мая, когда весь город содрогался от пороховых разрядов незадолго до начала военных учений в честь годовщины победы над французскими завоевателями. Когда главный колокол собора хрипло объявил о начале сражения, они с сестрой Милагрос стояли на балконе и размахивали платочками, приветствуя войска и вооруженных ополченцев, которые шли маршем по улицам, чтобы за городом занять свои окопы и высоты. Тогда война была привычным делом, все воспринимали величайшую опасность как гримасу судьбы, кувырок привычного мира, и, как часть этого мира, Хосефа, ощутив струйки крови, бегущей по ногам, не испугалась, а закричала: «Я ранена, но не сдаюсь!»

В тот памятный день луна находилась в последней четверти. С тех пор так было всегда, все двести пятнадцать месяцев, пока однажды Хосефа не поняла, что уже наступило полнолуние, а еще ни одна капля крови не свела на нет ее попытки стать матерью. Вот почему она сказала: «Мне страшно».

Диего Саури поднял глаза и весь погрузился в созерцание своей жены, не реагируя на ее попреки. А она от луны тут же перешла к «газетным вракам», потому что именно из-за них он вот уже три дня совсем ее не слушает, а забивает себе голову демонстрацией против перевыборов президента республики. Диктатор уже правил семь лет, когда Диего начал твердить, что так не может дальше продолжаться, но за следующие девять лет Хосефа не увидела никаких других признаков его скорого падения, кроме предсказаний собственного мужа.

Опасаясь, что ее упрекам не будет конца, если он сейчас же не займется луной, Диего согласился встать со стула и выйти из столовой в теплую июньскую ночь. Огромная луна царила в мире.

– Не зря ей поклонялись древние, – сказал он и почувствовал, как безмятежно прильнуло к нему теплое тело жены.

– Хочешь, чтобы я тебе его сделал? – спросил он.

– Думаю, что ты мне его уже сделал, – сказала госпожа Саури. И она сказала это так томно, что муж снял руку с ее талии, внимательно посмотрел ей в лицо и спросил, какого дьявола он ей сделал.

– Ребенка, – на одном дыхании прошептала Хосефа.



Глядя на абсолютно круглый живот своей жены, Диего Саури всегда утверждал, что внутри она носит мечты о девочке. Хосефа просила его повременить со своими предсказаниями по поводу того, чего нельзя знать наверняка, а он ей отвечал, что ему все было ясно уже с первого месяца и что она зря теряет время и вяжет из голубой пряжи, потому что у них будет девочка и они назовут ее Эмилией в честь Руссо и вырастят ее умной женщиной.

– А разве она станет глупее оттого, что мы ее назовем Деифилия?[5 - [v] (#_ednref5) Деифилия в переводе означает «Дочь Бога». (Здесь и далее примеч. пер.)] – спросила Хосефа, которая хотела назвать дочку в честь своей прабабушки.

– Конечно, ведь она будет полагать, что она дочь Бога, хотя на самом деле она – наша дочь.

– Не будем ничего загадывать наперед. – Таков был последний аргумент Хосефы, которая провела большую часть беременности в опасениях потерять это чудо.

Как истинный житель Карибских островов, Диего Саури привык не спорить о чудесах и всегда поднимал на смех жену с ее страхами. Он выражал сомнения по поводу ее способности не ошибиться и сделать как следует мочку уха и глаза хотя бы приблизительно одинакового цвета. Да и как она могла повлиять на что-то, если ее участие сводилось к роли сосуда?

– Чокнутого сосуда, – сказал Диего Саури, приподнимаясь, чтобы поцеловать жену.

У него были сильные плечи и светлые глаза, под которыми пролегли ранние тени, он был среднего роста, как отец, чей образ Хосефа всегда хранила в памяти, линии его руки были загадочны, а пальцы – умелы и точны. Его движения до сих пор напоминали, что когда-то он был хорошим пловцом, и сейчас он ждал, сгорая от желания, малейшего знака своей жены.

– Не начинай! – почувствовав это, заволновалась Хосефа. – Никакого уважения к ребенку! Ты и так все время входил и выходил его дорогой! Мы ведь можем ему навредить!

– Не будь невеждой, Хосефа! Можно подумать, что ты из глухой деревни, – сказал он, целуя ее снова.

– Да, я деревенская. Но и я не виновата, что ты родился среди дикарей.

– Это майя-то дикари? Да на земли твоей деревни еще не ступала нога человека, а Тулум уже был империей земных богов.[6 - [vi] (#_ednref6) Тулум – один из древнейших городов-государств майя, построенный в стратегических целях как крепость на краю утеса. В Тулуме правили жрецы, наместники бога на земле]

– Майя исчезли много веков назад. Сейчас на том месте только развалины, поросшие лесом, – сказала она, чтобы уколоть самолюбие мужа.

– Это настоящий рай, вот увидишь, – ответил Диего, поднимая жену с плетеного кресла, где она вязала. И подталкивая ее к кровати, начал расстегивать пуговицы на ее рубашке.

Час спустя Хосефа открыла глаза и призналась:

– Да, ты прав, это настоящий рай.

– Правда? – сказал муж, поглаживая ее круглый пульсирующий живот. Потом, приземленный, как все мужчины, он спросил: – У тебя найдется что-нибудь поесть?



Помня слова своего друга, доктора Куэнки, о том, что как только беременная женщина развивает бурную деятельность – жди родов, он и ждал, когда Хосефа пулей прилетела с кухни.

– У меня отходят воды, – сказала она.

Диего вскочил с кровати, чтобы поддержать ее, если она начнет падать, но Хосефа внезапно ощутила спокойствие много раз рожавшей женщины и взяла ситуацию под свой контроль, запретив Диего звать врача.

– Ты мне поклялся, что все сделаешь сам, – напомнила Хосефа.

– Когда я такое говорил? – спросил Диего.

– В первую брачную ночь, – ответила ему Хосефа, чтобы прекратить этот спор и сосредоточиться на той суматохе, которая происходила в ее теле.

Она всегда думала, что эта боль будет как роскошный подарок. В последовавшие за этим часы она поняла, что иногда даже за подарки приходится платить очень дорого и что интимная оргия родов больше напоминает битву, которая, к счастью, забывается за время перемирия.

Через девять часов Диего вложил ей в руки блестящее теплое тельце ребенка.

– Видишь, как я угадал, – сказал он, и из его глаз скатились по щекам две большие слезы, которые он слизнул языком и улыбнулся.

– И у нее все на месте, – ответила Хосефа, осмотрев дочь с благоговением.

– Ты мужественная, как сама Иш-Чель, – похвалил жену Диего, подавая ей вату, смоченную спиртовым раствором марихуаны. Потом поцеловал ее в кончик носа и унес с собой новорожденную девочку. Начинался восход непокорного солнца мексиканских зим. Было семь часов утра двенадцатого февраля. Хосефа закрыла глаза и уснула, вновь обретя покой, утраченный девять месяцев назад.

Ближе к полудню она очнулась, впервые в жизни не сумев досмотреть до конца свой сон.

– Диего, кто такая Иш-Чель? – спросила она, все еще в плену своих грез.

Лучась счастьем, будто она очень молодая бабушка, ее сестра Милагрос подошла к ней и объяснила, что Диего спит, а Иш-Чель – богиня луны, воды и врачевателей у древних майя, а значит, в ее обязанности входит оберегать беременность и роды.

– Ты ее уже видела? – спросила Хосефа.

– Как будто сотканная ангелами, – ответила Милагрос с категоричностью, которая так нравилась Хосефе еще с детства.

На четыре года старше ее, Милагрос подарила ей уверенность в себе, не свойственную их матери, и любовь всех братьев, так и не родившихся в их семье. Она была немного выше ростом и гораздо упрямее Хосефы. У нее были такие же высокие скулы и темная грива волос, она могла улыбаться как ангел и дрожать от ярости как тысяча чертей. Хосефа гордилась своим родством с ней. И хотя все считали их такими разными и не понимали, как они могли ладить, между сестрами существовал давний уговор, и они понимали друг друга с полувзгляда. У Милагрос тоже были глубоко посаженные любопытные глаза, но она не успокаивалась, пока не находила ответа на все свои вопросы, здесь и сейчас она хотела заглянуть во все самые удаленные уголки земли, рассеять все свои сомнения, когда те теснились в ее горле, не давая вздохнуть. Именно поэтому она отказала всем, кто хотел взять ее в жены. Если они не знали ответа на ее вопросы, так зачем же связывать с ними свою судьбу? Главной ее страстью была свобода, а самым любимым пороком – дерзость. Один презрительный взгляд ее глаз, сверкающих роковым блеском, сводил на нет любые аргументы. Она была начитанна, как очень немногие, и эрудированна, как никто другой вокруг. Ей нравилось дразнить мужчин, демонстрируя свои научные познания, и для нее было развлечением заучивать наизусть стихи и ставить перед собой все время новые задачи. Она терпеть не могла вышивать, но была просто волшебницей по части придумывания для себя нарядов и могла, перевесив пару картин, полностью изменить атмосферу комнаты. Она была резка в своих суждениях и критична к чужим, а также сдержанна в проявлении чувств. Легко расставалась со своим добром и могла заворожить кого угодно своими рассказами. Она никогда не скрывала особой привязанности к своей сестре Хосефе и только в ее присутствии могла сложить оружие. Милагрос и Диего Саури любила как брата только за то, что он влюбился в Хосефу с первого взгляда, и могла бы отдать за него жизнь, так же как и за сестру. Кроме того, она разделяла политические верования и фантазии своего зятя и защищала его от Хосефы, которая время от времени пускала в ход свой острый язычок, чтобы покритиковать мужа или воззвать к его благоразумию. В противоположность Хосефе, которая гармонично существовала в этом мире с его законами и предрассудками, Милагрос выходила из себя, если чужое мнение казалось ей неуважительным или не очень разумным. Она никогда не упускала случая ввязаться в идейный спор о Боге, религии, вере, абсолюте и других рискованных темах.

Хосефа смотрела со своей постели, как она подошла к кроватке, где спала ее дочь.

– Судя по дате и часу рождения, твоя дочь – Водолей под сильным влиянием Девы, – сказала Милагрос. – Это означает, что она будет страстной и нежной и в ее жизни будет поровну радостей и печалей.

– Я хочу только, чтобы она была счастлива, – мечтательно сказала Хосефа.

– Она будет очень счастлива, ее жизнь будет освещать прибывающая луна, как в момент рождения. В этом месяце на небе царят Большая Медведица, Волосы Вероники, Процион, Канопус, Сириус, Альдебаран, Эриданская Южная Рыба, Северная Корона, Андромеда, Персей, Алголь и Кассиопея.

– А может, свет стольких звезд сделает ее разумной женщиной, всем сердцем любящей жизнь и умеющей властвовать собой?

– И не только это, – сказала Милагрос, заглянув под прозрачный полог колыбели.

Хосефа попросила ее прочитать заклинание, которое произносилось над всеми женщинами их семьи сразу после рождения.

Милагрос согласилась исполнить эту традицию, чтобы окончательно и по всем правилам вступить в права крестной матери. Она положила руку на голову своей племянницы и произнесла:

– Тебе, девочка, что спишь под защитой Божьей, я желаю никогда не проигрывать, идти по жизни, взяв в ближайшие союзники терпение, познать радость великодушия и душевного покоя тех, кто ничего не ждет, справиться со своим горем и уметь поддержать в беде ближнего. Желаю тебе иметь незамутненный взор, благоразумный рот, чуткий нос, уши, закрытые для сплетен, уместные и недолгие слезы, веру в вечную жизнь и покой, который дает эта вера.

– Аминь! – закончила Хосефа и заплакала.

– А теперь можно мне добавить от себя? – спросила Милагрос.

Она была больше чем просто красивая женщина, потому что могла одеваться как на картинке из «Модного обозрения» и носить самые изящные шляпки от мадам Берт Мансо и одновременно имела в своем гардеробе такую коллекцию индейских женских рубашек с вышивкой, что любая бы позавидовала. Она надевала их в торжественных случаях и гордо шествовала по улице: волосы, заплетенные в косы, и рубашка словно разноцветное знамя. Так она была одета в то утро, и Хосефа, бросив на нее восхищенный взгляд, попросила ее продолжать.

– Девочка, – сказала Милагрос торжественно, как жрица, – желаю тебе безумств, смелости, желаний, нетерпения. Желаю тебе удачи в любви и боли одиночества. Желаю тебе любви к кометам, воде и мужчинам. Желаю тебе ума и находчивости. Желаю тебе иметь любопытный взгляд, нос, помнящий запахи, рот, умеющий улыбаться и проклинать, нестареющие ноги, плач, возвращающий силу духа. Желаю тебе чувствовать время, как его чувствуют звезды, быть стойкой, как муравьи, уметь сомневаться, как храмы. Желаю тебе верить приметам, голосам из загробного мира, словам искателей приключений, спокойствию людей, забывших свое предназначение, силе своих воспоминаний и будущему как обещанию всего, что с тобой еще не произошло. Аминь!

– Аминь! – повторила за ней Хосефа, благословив добрые побуждения и силу воображения сестры.



Под защитой этих заклинаний своей крестной матери Эмилия ела и спала, наслаждаясь первыми месяцами жизни. Отец не рассказывал ей всех газетных ужасов, но каждое утро рассуждал с ней о событиях в мире, о том, что его тревожило или огорчало, обо всех неожиданностях, уверенный, что ее это волнует так же, как и его.

Хосефа уверяла, что девочка еще слишком мала, чтобы интересоваться созданием лейбористской партии в Англии, аннексией Гавайского архипелага Соединенными Штатами, гибелью урожая и падежом скота по всей территории страны. Она ругала мужа, считая, что он нагоняет тоску на ребенка своими рассказами о запрете на бой быков, о том, как не нужно переизбирать губернаторов, или о том, как тратятся сто тысяч песо в месяц на никому не нужные работы по осушению Мексиканской долины. На что Диего возражал, будто она наносит гораздо больший вред, говоря с ней об Англии Шарлотты Бронте и читая ей вслух «Шерли[7 - [vii] (#_ednref7) Роман Ш. Бронте (1849).]».

– Так она быстрее засыпает, – отвечала ее мать.

– Какое ей дело до злоключений Жюльена Сореля? Я, по крайней мере, рассказываю ей о реальной жизни.

– Да, но со всеми подробностями. Бедная девочка должна слушать даже про налоги на табачные изделия. Когда закрыли газету «Демократ», ты ей всю неделю повторял имена уволенных редакторов.

– И это пошло на пользу, – сказал Диего Саури и добавил, обращаясь к дочери: – Наконец-то твоя мать обратила внимание на произвол правительства.

– Я все вижу, но не хочу накалять страсти, чтобы и тебя не посадили вместе с ними.

– А меня-то за что? – спросил Диего.

– Сказать?

– Нет. – И господин Саури пригладил рыжеватые усы, отпущенные в честь рождения дочери.



Хотя они почти не говорили об этом, оба знали, что Хосефа права. Уже больше трех лет в аптеке собирались те, кто в силу веских причин либо давних демократических порывов или просто из тяги к оппозиционерству были против правительства. Они сблизились случайно, затем нашли общий язык, и в конце концов эти встречи превратились в потребность. И вот уже каждый день в аптеке торчал кто-нибудь из завсегдатаев, кто мог в любой момент проехаться в адрес губернатора в присутствии клиентов. Если так и дальше пойдет, то Диего из разряда противников перевыборов перейдет в категорию неблагонадежных, потом опасных сумасшедших, а оттуда и до тюрьмы рукой подать.

– Мы перенесем наши собрания в дом доктора Куэнки, – сказал Диего.

– Слава богу! – ответила Хосефа обрадованно.

– Которому из них?

– Любому, кто навел тебя на эту мысль, – ответила его жена.




III


К 1893 году у доктора Куэнки, помимо пятидесяти четырех лет жизни за плечами, был еще заслуженный и прочный профессиональный престиж. Это было единственное, что согревало его душу со дня смерти его жены, родившей ему двух сыновей. Каждое утро он страдал от ее отсутствия так, словно это был первый день без нее.

Он раньше жил с ней, а теперь с воспоминаниями о ней и с их потомством в доме на окраине города, где начинались кукурузные поля, в семи кварталах от кафедральной площади. В доме было два центра притяжения: его легендарный сад и огромная гостиная, место воскресных собраний. Доктор Куэнка играл на нежной, женственной флейте, что противоречило солдатской жесткости, с которой он шел по жизни. Среди его близких друзей были поэты и музыканты, по воскресеньям они собирались у него, читали свои последние сочинения и музицировали. А вот в течение рабочей недели этот человек был так строг к самому себе и к окружающим, что заслужил уважение даже своих врагов, а его чувство долга и порядка внушало страх его детям и после достижения ими совершеннолетия. Он был очень скуп на слова, поэтому его жена, пока была жива, стала чемпионкой среди жен по расшифровке молчаний, а после своей смерти иногда прилетала, легонько касалась своими ресницами его лба и слушала, как он молчит о своих горестях.

Доктор Октавио Куэнка родился в жарких землях деревни Атсалан с постоянно влажным воздухом. Его отца звали Хуан Куэнка, а его мать с малых лет все знали как Мануэлиту Гомес, дочь священника. Как было известно потомкам, отец Мануэлиты надел сутану во исполнение обета, данного им Святой Деве дель Сокорро однажды вечером во время войны за независимость, когда он, один из креольских лидеров, поднявших восстание против испанской короны под городом Веракрус, забежал в гладильную одного из домов, хозяйки которого сохраняли добрую традицию носить под платьем много крахмальных белых нижних юбок. Они спрятали его за кучей неглаженого белья, среди огромных кринолинов и корзин с кружевными юбками, простынями, полотенцами и наволочками.

Он весь сжался и впервые в жизни задрожал от страха, когда солдаты вошли в комнату и, ругая его последними словами, стали тыкать саблями в кучу белья, за которой он сидел. Он был тогда еще молодым человеком, вдовцом и должен был дожить до старости, чтобы успеть вырастить дочь. Поэтому в тот незабываемый вечер он дал обет Святой Деве, что примет сан, если она спасет его. Когда солдаты ушли из гладильной и его душа вернулась в покинутое ею тело, он снова задрожал, вспомнив свое опрометчивое обещание, ведь он должен был стать священником, а его дочь, Мануэлита, – дочерью священника.

Может быть, чтобы отделаться от этого кошмара, Мануэла вышла замуж за Хуана Куэнку, помещика с либеральными взглядами, смуглой кожей и лучистыми глазами, но такими крупными зубами, что, даже закрывая рот, он не мог их спрятать. Хуан Куэнка владел плодородными землями, реками и огромным количеством скота, поэтому мог жить совершенно независимо, не нуждаясь в помощи Божьей, позволял себе роскошь быть убежденным атеистом и пользовался доверием окружающих, несмотря на торчащие зубы и долгие молчания. Они с Мануэлитой жили тихо, не ссорились и родили десятерых детей. Октавио был третьим и решил стать врачом. Но война, не оставлявшая в покое страну в течение всего XIX века, повлияла и на его судьбу. Так, прямо из университета Халапа он пошел военным врачом в армию Хуареса.[8 - [viii] (#_ednref8) Бенито Хуарес (1806–1872) – мексиканский государственный и политический деятель, национальный герой Мексики.]

Вместе с ним воевал Хакобо Эспарса, его сокурсник. Когда Октавио Куэнка ненароком попал к нему домой, его встретили яркие сочные губы и безжалостный язычок его младшей сестры. Марии Эспарса было тогда два года, и она позволила себе одну из многочисленных домашних вольностей, как, впрочем, позволяла их себе на протяжении всей своей жизни: она сидела на горшке в коридоре посреди гераней и папоротников и сосала леденец на палочке. Почти два десятилетия спустя, многое узнав, побывав на нескольких войнах, считая, что знает все о любви и ее превратностях, Октавио Куэнка встретился с ней в том же коридоре.

– Доктор, женись на мне, наконец, а то ты стареешь, – предложила она.

– У меня сын от другой женщины, и я старше тебя на двадцать лет, – ответил доктор Куэнка.

– Я знаю, – сказала она. – Поэтому и тороплю тебя.



Дверь в дом доктора Куэнки была огромной, из резного дерева, с большим железным дверным молотком, гул которого разносился по саду и коридору, пока не доходил до кухни, где кто-нибудь прерывал свои хлопоты и бежал открывать. Дверь держали закрытой, как и во всех домах Пуэблы, словно хотели отгородиться от окружающего мира. Но можно сказать, что она была всегда открыта, как во всех домах жарких земель: любой, постучавший в эту дверь, имел право войти, найти себе местечко среди деревьев сада, в гостиной около пианино или на кухне перед тарелкой рисового супа.

По дому бегали дети, там каждую неделю собирались взрослые, которым совсем не мешали детские крики. Это было идеальное место для детей раннего, разрушительного возраста и взрослых, вступивших в возраст умных разговоров. Поэтому и еще потому, что эта атмосфера была им очень близка, Саури провели там много прекрасных воскресных дней.



Когда Саури впервые повели в гости свою дочь Эмилию, ей было три месяца и она могла только улыбаться и дрыгать ножками, когда приходила в состояние, которое ее отец называл безудержным наслаждением жизнью. У Хосефы в то воскресенье было такое выражение лица, словно она держит на руках какое-то чудо. Ее муж шел впереди и нес корзинку, обшитую кисеей, и бил ею по ногам тех, с кем здоровался. Возглавлял процессию Сальвадор, первенец семьи Куэнка-Эспарса, одиннадцатилетний мальчик, живой и разговорчивый, он старался заменить Хуану умершую мать и любил отца за себя и за нее. Позади шел, все время пытаясь выяснить, что же это так бережно несет Хосефа, младший сын доктора Даниэль, с глазами цвета зеленого кофе, смотревшими так же насмешливо, как Мария Эспарса. Выполняя ее последнюю волю, доктор Куэнка назвал его Даниэлем и поручил его заботам Милагрос Вейтиа. Мария Эспарса любила Милагрос как подругу, с которой многое объединяет и от которой нет никаких секретов. Поэтому, чувствуя приближение конца, она повторяла как заведенная: «Отдай ребенка Милагрос».

Доктор Куэнка поклялся ей в этом, и, пока ребенок был маленьким, о нем заботилась Милагрос. Но когда он подрос, ему не нужно было менять пеленки и он мог самостоятельно донести ложку до рта, доктор захотел забрать его и воспитать из него мужчину в той же строгости, в какой он воспитывал Сальвадора.

Милагрос тайком проплакала несколько месяцев, ругая его в душе каждый день и придумывая всевозможные предлоги, чтобы оттянуть этот момент.

Из бесед со своей покойной подругой она узнала так много о докторе Куэнке, что с самого начала понимала, что ничего не добьется, открыто выражая свое неудовольствие. Кроме того, она слишком чтила память об усопших, не хотела тревожить их души, поэтому не апеллировала к последней воле Марии, чтобы не ссорить их с мужем через столько лет. Она вернула мальчика, когда ему исполнилось три года, и не захотела даже выслушать слова благодарности его отца.

– Я могу быть его тетей? – спросила она, отпустив руку малыша.

– Это будет честь для нас, – ответил Куэнка, возвращая ей тем самым право влиять на его судьбу.

Пользуясь этим правом и оставаясь для мальчика последним прибежищем, Милагрос больше его баловала, чем воспитывала. В этот день она попросила его быть очень осторожным, потому что в корзиночке была маленькая девочка. В ответ Даниэль дернул за кончик свертка, который несла Хосефа, и улыбнулся Милагрос самой обворожительной улыбкой, какую она видела за всю свою жизнь на губах мужчины.

Хосефа в это время с порога гостиной искала глазами мужа и обнаружила его в центре с корзинкой в руках и политической речью на устах. Она позвала его издалека. Не тронувшись с места, Диего Саури сделал ей жест, чтобы она вошла в гостиную, но Хосефа осталась на пороге, прикидывая, нужно ли ей туда, в эту дымную сутолоку. А в это время младший Куэнка снова дернул за покрывало и открыл взорам окружающих малышку, хотела того или не хотела ее ошеломленная мать.

Поэт Риваденейра, с лицом изящного зверя, выражающим разочарование жизнью, безумно влюбленный в Милагрос Вейтиа, подошел посмотреть на сокровище семейства Саури и обнаружил, что девочка похожа на свою тетю. Он в конце концов понял, почему Милагрос не хотела выходить за него или кого-нибудь еще, но даже если бы он этого не понял, то принял бы это как нечто фатальное, против чего нельзя восстать и от чего нельзя убежать. Поэтому он и не пытался искать другой любви.

Милагрос взяла девочку из оберегающих рук сестры и, подняв ее вверх, пошла с ней по комнате. В ней все было пропитано миром мужчин. Те немногие женщины, которые участвовали в их разговоре, могли это делать потому, что сами захотели походить на них образом мыслей и заблуждениями, и это был для них не самый лучший способ, но единственно возможный, ведь они понимали, что в мир мужчин можно войти, только став похожими на них, все остальное порождает недоверие.

Хосефа Саури, например, при всем умении общаться с мужем наедине, не считала себя допущенной в мир мужчин. Однако это ее совсем не беспокоило, ее представителем в этом мире была ее неутомимая сестра, неуловимая, как ветер, которая предпочла замужеству сомнительную привилегию жить как мужчины.

Мне повезло, что она моя сестра, подумала Хосефа в то воскресенье, когда смотрела, как Милагрос обходит гостиную с ее дочерью на руках, как будто та была куклой, с которой все могут поиграть.

Одежек на ней становилось все меньше, шум в зале все сильнее, когда вдруг все буквально содрогнулось. Это, дернув Милагрос за юбку, растрепанный и яростный, Даниэль Куэнка заорал с такой силой, требуя причитающейся ему доли внимания, что взрослые на мгновение онемели, а игрушка Саури расплакалась.

Доктору Куэнке стало стыдно, он подошел к Даниэлю и, глядя на него с красноречивым укором, потребовал попросить прощения, сухо и таким тоном, как будто сам приносил извинения за то, что у него такой сын.

– Доктор, ему нет еще пяти лет, – напомнила Милагрос Вейтиа, смягчая укор анисом своего дыхания. Потом свободной рукой взяла за руку мальчика, и они обратились в бегство через импровизированную брешь, открывшуюся в толпе мужчин, обремененных книгами, сигарами, французским рапе[9 - [ix] (#_ednref9) Виноградный напиток.] и научными предрассудками.

– Посмотрите на Милагрос, у нее в каждой руке по ребенку, – воскликнул поэт Риваденейра и, вспомнив игру, где выражают свои чувства, используя чужие стихи, спросил у нее, когда она проходила мимо:

– Что ты думаешь, Лусеро, о глубине моего несчастья?

– Не имея мужества, думаю, что позавидовал бы вашему, – ответила ему Милагрос на ходу.

Еще два шага, и она подошла к двери, где ждала ее Хосефа, качая головой. Она сразу протянула ей плачущую девочку и, не выпуская руки Даниэля, прошла с ней в соседнюю комнату. Там Хосефа уселась в кресло и поднесла Эмилию к лицу мальчика, который придвинулся очень близко и, почти касаясь ее лба, попросил у малышки прощения за то, что напугал ее.

– Этого нам только не хватало, четырехлетний соблазнитель, – сказала Милагрос.

Услышав, как она смеется, Даниэль выпрямился, с его лица стерлось выражение удовлетворенного любопытства, он отвернулся и выбежал из комнаты.

Хосефа расстегнула пуговицы на блузке, отправила сестру обратно в гостиную и стала кормить все еще всхлипывающую девочку.



Эта новая для нее церемония доставляла ей удовольствие, она была полностью погружена в нее, когда почувствовала чью-то руку на своей обнаженной груди. Она открыла глаза и увидела Даниэля Куэнку, склонившегося низко над девочкой, приникшей к груди. Когда мальчик понял, что его заметили, он попятился к двери, скрылся за ней и через минуту заглянул в окно из сада. Хосефа уже застегнула блузку и встала с кресла-качалки, делая вид, что не замечает его.

– Все мужчины рождаются такими, – сказала она своей дочери Эмилии, укладывая ее в корзинку. – Они хотят получить всё, но совсем не умеют просить.

Девочка дала себя спеленать, как будто надеялась во сне получить ответ на какую-то загадку. Но ни в одном из своих снов она уже не смогла избавиться от чар, которыми окутали ее собрания в этом доме. В тот день она заразилась мятежным духом его обитателей, и с тех пор ее навсегда лишило покоя брожение умов, царившее в нем по воскресеньям.




IV


Семья Саури занимала часть старинного особняка колониальной постройки, который героически пережил одиннадцать осад города Пуэблы за первые шестьдесят лет XIX века, а также раздел трех его внутренних двориков между тремя отдельными домами. Это было единственное наследство Хосефы Вейтиа и, по тем временам, предмет ее гордости. У особняка была богатая история, но Хосефа знала только последнюю главу. Дон Мигель Вейтиа, брат ее отца, любитель корриды и петушиных боев, владелец книжного магазинчика на улице Итурбиде, однажды жарким апрельским вечером рискнул и поставил на пестрого петуха. Его товарищ по пирушкам и домино, испанец без капли аристократической крови и самый крупный коммерсант в городе в том тысяча восемьсот восемьдесят первом году, упорно подвергал сомнению бойцовские качества этого петуха.

– Эта птица слишком похожа на индейца, – сказал испанец, откусив кончик сигары.

– Поэтому он храбрее других, – ответил ему Вейтиа, который каждый вечер играл в кости с коммерсантом и вел с ним нескончаемый спор, выясняя, какая кровь горячее – индейская или испанская.

– Ты бы поставил на него весь свой магазин с книгами в придачу? – спросил испанец.

– А ты чем ответишь? – задал вопрос дядя Хосефы.

– Своей частью дома Ла Эстрелья, – ответил испанец и достал из сумки нотариальное свидетельство на дом.

Мигель Вейтиа извинился перед испанцем, что не носит с собой бумаги на книжный магазин. Тем не менее они ударили по рукам. Судьба распорядилась так, что индейский петух продержался на четыре секунды дольше, чем рыжий, а испанец был уже пьян в стельку. Никто никогда не выполнял так строго условия пари. Как ни старался дон Мигель отказаться от купчей на дом Ла Эстрелья, его упрямый друг снова и снова совал ее ему в сумку. И Вейтиа в конце концов сдался, решив, что на следующее утро вернет ее астурийцу, когда тот протрезвеет и станет опять сдержанным и благоразумным человеком. К сожалению, для этого честного спорщика следующее утро так и не наступило. Еще до рассвета он ввязался в драку с гораздо более пьяным, чем он, и лучше вооруженным противником.

– Скажите Вейтиа, чтобы он забирал себе дом, – были его последние слова.

Пока Мигель Вейтиа оплакивал своего шумного товарища, он успел забыть о бумагах, засунутых в ящик стола. Но когда его племянница Хосефа влюбилась во вновь прибывшего Диего Саури, этот уважаемый коллекционер маленьких барабанов и эксперт по старинным книгам не нашел лучших хозяев для дома Ла Эстрелья, чем эти юноша и девушка, сгорающие на том костре, угли которого еще тлели в его седеющей памяти. Благодаря этому подарку супружеская чета, составленная Хосефой Вейтиа и бедным аптекарем Диего Саури, начала свое плавание в океане семейной жизни без серьезных экономических проблем. Они еще точно не знали, на что будут жить, но хотя бы знали где.

Род Вейтиа происходил от господина Вейтиа, приехавшего из Испании в 1531 году, чтобы участвовать в строительстве города. И начиная с того первого Вейтиа, осмелившегося пересечь океан, все, кто унаследовал его фамилию, за исключением дядюшки Мигеля, вместе с ней унаследовали и его уверенность, что Пуэбла – это лучшее место на земле, где может жить и умереть человек. Поэтому никто из них не собирался никуда уезжать и никому за триста пятьдесят два года не пришло в голову отправиться в свадебное путешествие настолько далеко, чтобы можно было потерять из вида вулканы. Зная это, Хосефа хранила в тайне их с Диего планы до той поры, когда Святая Церковь наложит на нее обязательство слушаться только своего мужа. Они не смогли найти места поблизости, куда бы уехать в день свадьбы, и поэтому провели первую неделю в полупустом, залитом солнцем доме Ла Эстрелья.

Весь город знал, что восемь дней супруги Саури-Вейтиа вообще не вставали с постели и что Хосефа даже не открыла дверь своей матери, когда эта женщина, образец деликатности, осмелилась прийти на четвертый день, чтобы узнать, живы ли они. Новобрачная вышла на балкон с растрепанными волосами, одетая в белую рубашку, которая была на ее муже в день свадьбы, и во всеуслышанье объявила, что спуститься не может.

После этой сцены никого уже не взволновало известие, что они решили на несколько месяцев отправиться в свадебное путешествие по стране для сбора лекарственных трав. Вся семья была только благодарна, что эта пара чудаков даст им вздохнуть спокойно и привыкнуть к мысли, что нужно их воспринимать такими, какие они есть.

Когда Диего и Хосефа вернулись нагруженные сундуками, над которыми они тряслись, как над сокровищами английской короны, после того, как обошли все горы и долины в радиусе пятисот километров, вся родня встретила их словно самых любимых и долгожданных блудных детей с библейских времен.

Успокоенные таким приемом, Хосефа и Диего поселились в доме Ла Эстрелья и тратили все свое свободное время и деньги, год за годом, на то, чтобы сделать из него настоящую жемчужину, какой он был раньше.



На первом этаже дома Диего Саури оборудовал аптеку, где сверкал фарфор аптекарской посуды и пахло деревом. Вся мебель, от полок, где стояли банки, до прилавка и рабочего стола в лаборатории, была из кедра, а в пузырьках и пахучих коробочках под номерами у Диего хранились средства от любой болезни. Очень скоро он сделал свою аптеку не похожей на все остальные. Там было все, от ангальтской воды против старческой слабости до кокаинового порошка.

Когда Диего жил в Европе, он собирал в маленькие коробочки лучшие лекарства каждой местности. Он помнил формулы приготовления многих из них и знал, что за порошок лежит в каждой коробочке, хотя любой человек не отличил бы его от обычного талька.



К концу века по обеим сторонам коридора на третьем этаже, куда нещадно светило солнце, сплошной стеной стояли горшки с цветами. Эмилия открыла для себя очарование этого освещенного туннеля, как только стала ползать, и в течение нескольких месяцев ее ладони и коленки покрывала мельчайшая пыль, не заметная на мозаичном полу.

В первый раз, когда Эмилия встала на ноги, Хосефы не было рядом. Она увидела, как та стоит, держась за цветочный горшок, с высоко, как у балерины, поднятой головой, и благословила тот час, когда она посадила все эти растения, где, как в диком лесу, так отважно держалась на ногах ее девочка. Эмилия увидела глаза своей матери, услышала тихий голос, зовущий ее, как зовут эквилибриста, который идет по канату, осторожно, чтобы не напугать, и отпустила горшок, чтобы сделать два неуверенных шага до другого, а Хосефа тем временем заливалась слезами счастья.

Диего Саури, ничего не ведая об этом великом событии, находился в лаборатории, смежной с аптекой, и готовил знаменитый зубной порошок генерала Кироги: смесь красного коралла, винного камня, обожженного оленьего рога, талька из Венеции, кошенили и гвоздичной эссенции, вошедший в моду в этом году. Он продавал это снадобье, прилагая к нему антикоммерческую аннотацию, гласившую, что самый лучший зубной порошок – это смесь двух частей измельченной горелой хлебной корки и одной части хины.

За работой Диего Саури любил напевать фрагменты из известных арий. Когда ликующая Хосефа вошла в лабораторию, он как раз был на середине Se quel guerrier iofossi.[10 - [x] (#_ednref10) «О! Как бы я хотел быть этим воителем» (ит). Ария Радамеса из оперы «Аида» Дж. Верди.]

– Она пошла, – объявила ему Хосефа, наклоняясь и ставя на пол девочку, которую она принесла туда на руках. Она держала ее за пояс и предложила мужу встать на колени и позвать к себе Эмилию, чему он воспротивился, в ужасе перед подобным экспериментом.

Хосефа, которую только насмешили его страхи, отпустила дочь, и Диего пришлось нагнуться. Он смотрел на Эмилию в голубом платье. Она стояла в центре его лаборатории, хваталась руками за воздух, и ее ножки в новых ботинках дрожали. Ей не было видно, что там на столах, но она воспринимала это место как мир мужчины в белом фартуке, и этот мир казался ей лучшим из лучших. Диего часто приносил ее сюда, и она, сидя в своем высоком стульчике, наблюдала, как он работает, и слушала, как он поет. Но сейчас она впервые ступила на землю своего отца.

Аптекарь широко раскрыл руки, в каждой он держал по колбе с разными тинктурами. Эмилия, завороженная ярко-фиолетовой, пошла к отцу.

Диего с криком «браво» вложил в неокрепшие руки девочки колбу с флорентийским ирисом и, в восторге от произошедшего чуда, стал обсуждать с женой светлое будущее их дочери.

Его восторженная речь была прервана, когда Хосефа, как всякая женщина, обладающая даром рассеянного внимания, обнаружила, что Эмилия вся лиловая – от челки до мысков белых ботиночек, которые сапожник принес только этим утром.



Вечер застал их в ванной комнате, когда они отмывали Эмилию и переживали первую в их долгой совместной жизни ссору. Наливая воду в двенадцатый по счету таз и вдыхая одуряющий запах душистого мыла, которое поставляли в аптеку Саури из Англии, Хосефа назвала Диего безответственным, а он ее в ответ – чистоплюйкой. Когда к девяти вечера Эмилия заснула, все еще в лиловых пятнах, Хосефа села на пол ванной, куда зашла за ботиночками, и расплакалась. Ванная комната в доме Саури была не совсем обычной. Кроме ванны на львиных лапах и трех фарфоровых кувшинов и такого же рукомойника, Диего установил там резервуар для душа, и они могли мыться в свое удовольствие: чистая вода лилась им прямо на голову, и руки не были заняты.

– Почему цветам должно быть лучше, чем людям, – сказал он Хосефе как-то раз, глядя, как она поливает свой сад-коридор.

Через три дня он сумел уговорить кузнеца, чтобы тот увеличил лейку для цветов в несколько раз. Добрый человек согласился, потому что Саури убедил его, что в случае успеха продаст в своей аптеке десятки этих полезных изделий и будет рекламировать их как последнее слово в профилактике здоровья.

Клиентов у них было меньше, чем ожидалось, но Диего это не очень беспокоило. Он был счастлив, что у него в ванной комнате был душ, синий, как цвет его детства. Хосефа тоже чувствовала себя счастливой, стоя утром под струей воды, напевая вальс и любуясь своим в капельках воды телом, которое так кружило Диего голову.



Когда он вошел, чтобы попросить прощения за то, что дал дочери колбу, Хосефа сидела на полу, все еще в лужах после купания Эмилии.

– Мне не за что тебя прощать, – сказала она с улыбкой, в которую он ее тут же поцеловал, присев на корточки. Потом они пошли спать.

Хосефа прижалась к мужу, обретая душевный покой рядом с таким редким чудом – мужчиной, умеющим просить прощения.



По счастливому стечению обстоятельств они больше не ссорились до того вечера, когда Эмилия вбежала в их спальню, рыдая, как будто ей снова было два года и ей приснился кошмар.

Незадолго до этого они одновременно проснулись, охваченные одним и тем же желанием, и нашли друг друга в темноте, чтобы слиянием горячих тел изгнать дьявола, толкающего их к краю бездны.

Хосефа поцеловала мужа в плечо, словно в благодарность за то, что в спешке не сняла ночную рубашку. Она проворно ее оправила, спросила у дочери, что ей приснилось, и разрешила ей залезть к ним на постель, чтобы обнять ее и успокоить. Эмилия сказала, что не помнит.

– Попытайся вспомнить! – приказал ей Диего резко и враждебно.

В ответ Эмилия снова расплакалась, и Хосефа попыталась погасить раздражение мужа, объяснив, что девочка боится петь и танцевать в доме Куэнки в следующее воскресенье. В ярости от того, что его так резко вернули к реальности, Диего попросил жену не заниматься толкованием эмоций их дочери и потребовал, чтобы девочка рассказала свой сон и как можно быстрее вернулась в свою постель. Тогда Эмилия отважилась сказать, что ей приснился дьявол – хотя Диего тысячу раз объяснял ей, что дьявола не существует, – и в ее сне у него было лицо Даниэля Куэнки, который с издевкой говорил ей: «Нет, я существую». Выслушав ее, Диего упрекнул Хосефу, что девочка общается с людьми, которые говорят с ней о дьяволе, а Хосефа возразила, что дочь напугало лицо Даниэля Куэнки, а вовсе не дьявола. Диего обозвал ее ослицей, на что она заметила, что из них двоих только он ревет как осел.

Утро следующего дня они встретили в разных постелях: впервые за семнадцать лет Хосефа, неожиданно для себя самой, заснула около Эмилии. Последнее, что она запомнила, – это как она чесала ей спинку и смеялась над чертом и Даниэлем Куэнкой. Неизвестно, что ей снилось, но проснулась она от тяжести на сердце. Хосефа встала, стараясь не шуметь, и пошла в свою рабочую комнату на другом конце дома. Там стояло кресло с высокой спинкой, где она шила или вышивала, круглый стол из светлого дуба с кучей бумаг, за которым она учила Эмилию читать, небольшой книжный шкаф и секретер с множеством ящичков, где она хранила все бумаги, начиная с дарственной на дом и кончая счетами из галантерейной лавки и продуктового магазина. Она порылась в одном из ящиков, обитом изнутри тканью, достала чистый листок бумаги и написала: Дорогой, ты прав, черта нет, девочка – не трусиха. Мир! Хосефа.

Когда она вернулась с рынка, на обеденном столе лежал букет свежих цветов и записка на бланке для рецептов: Девочка – трусиха. Ее отец готов сложить к твоим ногам оружие в любой момент. Диего.

Еще до обеда этот договор был заключен на том же месте, где был расторгнут прошлой ночью. Диего вернулся из аптеки, насвистывая, и прямо прошел в спальню. Хосефа, которая узнавала его настроение по походке, пошла за ним, чтобы посмотреть, снял ли он ботинки. Если Диего снимал ботинки днем, это был знак священной войны, если нет, это означало, что он собирается вздремнуть немного, лежа в ботинках прямо на покрывале, по обычаю жителей штата Юкатан. По крайней мере, так думала Хосефа, судившая об обычаях только по своему мужу. Поэтому все, что он делал не так, как в Пуэбле, относилось к его прошлому. И то, что он звал ее «мой салатик» в самые сладкие моменты, служило для нее несомненным признаком его происхождения. Именно так он назвал ее в тот день, когда собирался сложить перед ней свое оружие. На следующий день Эмилия пошла на свою первую репетицию в дом Куэнки.




V


Это было памятное воскресенье.

Хосефа Вейтиа с детства знала, что воскресная одежда должна быть элегантной и что все от мала до велика должны в этот день ходить в своих лучших нарядах. И только среди страхолюдных друзей ее мужа и доктора Куэнки было принято одеваться хуже, чем на неделе.

– В будущем именно так и будет, – сказал ей Диего, доставая из шкафа свой самый старый пиджак. – И именно мы откроем всем дорогу к этой свободе.

– И тут без тебя не обойдутся? – спросила Хосефа. – Диего, пожалуйста, не бери на себя столько. Тридцать сумасшедших не смогут изменить мир.

– Весь мир – нет. Например, не стоит стремиться разгладить складки между бровей некоторых женщин, которые сильно хмурятся в пылу спора, – ответил Диего, надевая пиджак с заштопанным локтем и дыркой на подкладке.

– Я думаю, что через сто лет никто не выйдет на улицу в таком виде, – заметила Хосефа, оставляя без внимания его слова.

– Жаль, что я не доживу, чтобы доказать тебе обратное.

– В этом мы сходимся. Такие люди, как ты, не должны умирать. Но пусть девочка оденется сегодня как надо, – попросила Хосефа.

– Почему ты плачешь? Ведь тебя разодели как куклу, – спросил Диего у дочери, когда увидел ее в платье с оборками и розовой лентой на поясе.

– Именно поэтому, – ответила Эмилия и уткнулась лицом в шторы гостиной, чтобы никто не видел ее слез.

Когда пришло время выходить из дома, она успокоилась и с улыбкой подошла к Диего. Мать оглядела ее с ног до головы, как свой шедевр, и все трое отправились в дом Куэнки.



Милагрос Вейтиа ждала в дверях, когда увидела семейство Саури, не спеша приближавшееся к дому. Рядом с ней стоял десятилетний Даниэль Куэнка, одетый в первые в его жизни длинные брюки и синюю льняную рубашку, доставшуюся ему от брата.

– Они опоздали потому, что наряжали девочку как куклу, – сказал Даниэль.

– Оставь ее в покое, – приказала ему Милагрос, когда Саури были в двадцати шагах от двери. Потом она замолчала, гладя, как трудно идти Эмилии из-за обилия воланов. Почему Хосефа упорно одевает ее именно так? – задавала она себе вопрос, испытывая что-то вроде сочувствия к своей крестнице. Но когда та подошла поближе, Милагрос в который раз смешалась под взглядом ее глаз, двух черных миндалин. Как она была права в то утро, когда родилась эта девочка! Ее глаза говорили о том, что ей никогда не будет дано насладиться собственной наивностью.

– Не торопитесь! – сказала она язвительно, когда Саури уже могли ее слышать. – В конце концов, никто не ждет вас уже два часа.

Диего подошел, чтобы поцеловать ее, она поздоровалась с ним и попросила повесить занавес в гостиной, чтобы придать ей вид театрального зала. Потом она спросила Хосефу, помнит ли она мелодию, чтобы подыграть, когда дети будут петь свою песню, а Эмилию – выучила ли она слова.

Эмилия, почувствовав на себе насмешливый взгляд Даниэля, сказала, что уже забыла слова, но Милагрос, как будто не слышала ничего, велела, чтобы она научила Даниэля, который не знал ни слова из песни. Потом взяла под руку Хосефу и увела с собой.

– Даже дон Порфирио[11 - [xi] (#_ednref11) Порфирио Диас – мексиканский президент в 1877–1880 гг. и в 1884–1911 гг. Установил жестокую диктатуру в стране.] наверняка не такой властный, как ты в роли театрального импресарио.

– Не зови его «дон Порфирио». Это дряхлый, иссохший, злобный старик, творящий произвол.

– Ты не преувеличиваешь?

– Спроси у своего мужа.

– Мне незачем у него спрашивать. Он и так целыми днями говорит то же самое.

– А ты прикидываешься глухой?

– Разумеется. Я не хочу, чтобы его убили за то, что он говорит.

– В этой стране, Хосефа, скоро станут убивать даже немых. Не стоит молчать.

– Не говори так! – попросила Хосефа.

– Как будто я говорю что-то новое, – сказана в ответ Милагрос.



Дети остались около фонтана. У Даниэля была в руке ветка, и он водил ею по земле, не спуская с Эмилии критического взгляда.

– Не смотри на меня так! – сказала она.

– Я и не смотрю, – ответил ей Даниэль, и его глаза были совсем не похожи на те, в ночном кошмаре.

– Я знаю, что выгляжу ужасно.

– Ну, не так уж ужасно, просто ты не можешь бегать.

– Да я тебя обгоню, – пообещала Эмилия.

– Обгони! – крикнул Даниэль и пустился бежать.

Эмилия погналась за ним, не обращая внимания на бесчисленные воланы, в глубь сада и увидела, как он полез по приставной лестнице на огромный ясень. Понимая, что в платье ей не подняться выше первой ступеньки, она сняла его. Под ним осталась крахмальная нижняя юбка, от которой она тоже отделалась. Сбросив на землю ненужные тряпки, девочка влезла по лестнице.

Даниэль смотрел на нее не отрываясь, пока она, тяжело дыша, прислонившись спиной к стволу, устраивалась на ветке. Смотрел на ее красное блестящее лицо, на то, как она болтала ногами в белых чулках до колен, в нарядных ботинках, раскачивающихся туда-сюда, как язык колокола.

– И какие там слова в песне? – спросил он.

		Чтобы скрыть синяк под глазом,
		Должен быть лимон зеленым.
		Чтобы счастье было полным,
		Тайна пусть сопутствует влюбленным.

Эмилия спела, и ее ноги двигались в такт, будто в танце.

Даниэль следил за их движениями зачарованно, как наблюдал за полетом своего воздушного змея. Он отпускал его в высоту, и, когда тот был далеко, но все же повиновался веревке и признавал в нем хозяина, мальчик начинал кричать от восторга, как будто сам летел в небесах.

Эмилия заметила в нем это ощущение полета и перестала петь, чтобы улыбнуться одной из самых своих довольных улыбок. Тогда Даниэль перепрыгнул с ветки на лестницу и слетел по ней на землю в мгновение ока.

– А ты там и оставайся, – крикнул он, посмотрев вверх, и подобрал с земли платье, на которое приземлились его ботинки.

На самой границе сада доктор Куэнка перед смертью жены сделал пруд, а она запустила туда форель. Туда и побежал Даниэль с платьем Эмилии. Там стоял его старший брат Сальвадор с товарищем, он курил сигару, которую они стащили у одного из гостей, и смотрел на него как на неизбежную помеху.

Но Даниэль их даже не заметил. Он на минуту остановился у края пруда, а потом бросил в воду все эти оборки. Это был не лучший способ избежать отправки в интернат, но он не смог отказать себе в удовольствии понаблюдать, как платье плывет по пруду, словно парусный корабль. Поэтому подбросил его в воздух и посмотрел, как оно летит, пока все его воланы, с такой любовью пришитые Хосефой, не опустились на воду. Оно не утонуло, как будто действительно было сделано для того, чтобы плыть по волнам, как корабль, гонимый ветром.

– Вот это да, парень, чье это? – спросил Сальвадор весело.

– Мое, – закричала Эмилия, толкнув в спину Даниэля, и тот отправился вслед за платьем.

Ни Сальвадор, ни его друг не заметили, как она подошла. Но ничто не могло рассмешить их больше, чем эта кричащая девочка, которая вдруг появилась в одном нижнем белье, как полуощипанный кролик, чтобы поквитаться. И хотя Даниэль, вынырнув, сообщил, что обожает купаться, Сальвадор умел различать, когда страдало самолюбие его брата.

Они с другом так хохотали, продолжая дымить сигарой, что Эмилия забыла о своем торжестве и вспомнила, что была без платья. Она почувствовала жгучий стыд перед старшими ребятами и не нашла лучшего выхода, как только прыгнуть в пруд, чтобы спрятать свое замешательство в воду.

Так закончилась в тот день репетиция.

Через некоторое время доктор Куэнка решил, что Даниэлю нужно оторваться от юбок Милагрос Вейтиа, чтобы раз и навсегда подчиниться нормам жизни, которым следовал его отец.

Но Милагрос уговорила доктора подождать, в разговоре с ним напомнив о своих законных правах опекуна, которые передала ей перед смертью Мария Эспарса. Она убедила его не отсылать мальчика никуда, по крайней мере до конца века, и кто знает, какие струны затронула в его сердце эта мольба, но Даниэль прожил в городе еще год, около приемной тетушки, чье горячее заступничество спасало его от последствий его безрассудных поступков.

Только в начале 1901 года встрепанная голова и загадочная улыбка Даниэля Куэнки отправились в колледж для мальчиков под руководством Камило Аберамена, сурового итальянца, эксперта по вопросам воспитания несносных детей.

К тому времени Эмилия и Даниэль из вечных противников превратились в сообщников. По воскресеньям они лазали по деревьям, обменивались камешками, собранными за неделю, плескались ногами в пруду и по очереди чесали друг другу спину. Это придумала Эмилия, чтобы избежать разногласий с другом.

Однажды, когда они мочили ноги в пруду, чтобы уже никогда не вылечить их общий кашель, Даниэль попросил почесать ему затылок.

– Долго?

– Пока я не скажу.

– Нет, – сказала Эмилия. – Я тебе чешу всю спину, но считаю до шестидесяти, а потом мы меняемся.

Даниэлю это показалось справедливым, и они заключили договор.

В последнее воскресенье февраля каждая их игра была сродни какому-то обряду. Обмен камешками прошел быстрее, чем раньше, потому что Эмилии не пришлось показывать одно за другим новые приобретения своей коллекции, чтобы убедить Даниэля отдать ей взамен черный, блестящий, гладкий, как шелк, камешек, который он называл своим амулетом и носил повсюду. Он клал его под подушку перед сном, и это было первое, до чего он дотрагивался, просыпаясь. Они нашли его вместе зимним утром, когда пошли с Милагрос гулять к реке Атойак. Эмилия увидела, как он блеснул среди камней, но потеряла время, показывая пальцем, где он лежит, а Даниэль, проследив за ее пальцем, нагнулся и схватил его.

– Это мой! – закричали они одновременно, но камень был у Даниэля в руках и остался у него на несколько месяцев. Во время обменов Эмилия пустила в ход все – от уговоров до шантажа, но ничего не добилась.

– Подставь руку, – сказал Даниэль, когда они начали обмен в то воскресенье.

Эмилия протянула руку и почувствовала, как камень упал ей в ладонь. Амулет Даниэля блеснул в бледных лучах солнца.

– Ты окончательно это решил? – спросила Эмилия, сжимая камень, будто самую большую драгоценность.

– Пойдем на пруд, – ответил Даниэль, которому с детства было трудно проявлять великодушие.

Они опустили ноги в ледяную воду и стали болтать ими, распугивая рыбок.

– Почесать тебе спину? – спросила Эмилия.

– До шестидесяти, – ответил Даниэль.

Тоненькие пальцы Эмилии побежали по его спине, но считала она медленно, как никогда. Когда она дошла до двадцати, рука Даниэля поднялась к ее спине. Он молчал, Эмилия после двадцати трех тоже перестала считать. Так они и сидели, пока рука Эмилии не упала на землю и она сказала несмело:

– Не хочу, чтобы ты уезжал.

– Почему?

– Обещаю заботиться о твоем камне.

– Он твой, – ответил ей Даниэль.

– Ты там найдешь себе другой?

– Нет, там нет камней, – сказал Даниэль, вытаскивая ноги из воды.

– А девочки там есть?

– Тоже нет.

Они пошли к дому с ботинками в руках и зимним кашлем в горле. Милагрос Вейтиа вышла им навстречу и сделала вид, что она очень недовольна.

– Ну что, два сумасшедших бродячих пса, зачем вы барахтались в воде? – спросила она.

– Мы прощались, – ответила Эмилия, которая у своей матери научилась откровенно рассказывать обо всех печалях своего сердца.

Милагрос отвела их в одну из спален, растерла им ноги спиртом, напоила их настоем душистых трав и рассказала им одну из своих сказок о героях и приключениях. Когда Хосефа пришла за своей дочерью, она нашла Милагрос сидящей на краю кровати и смотрящей с какой-то особой улыбкой на спящих детей.

– Я помогу тебе нести ее, – сказала Милагрос, когда Хосефа начала тормошить Эмилию.

– Пусть просыпается и идет сама.

– Не сегодня, – сказала Милагрос тоном, не допускающим возражений. И Хосефа подчинилась.

Когда они вышли в коридор, Диего Саури увидел, как они идут, соединенные телом его дочери, и еще раз утвердился в своем мнении, что женщины – это лучшее, что есть в этом мире.



В понедельник утром доктор Куэнка и его младший сын уехали в интернат Чальчикомула. «Только так, – говорил себе доктор Куэнка, – если он будет жить рядом со своим братом, в мире, созданном для воспитания мужчин, Даниэль перестанет быть избалованным ребенком, каким его сделала благородная, но несдержанная подруга моей жены».

Милагрос Вейтиа пролежала неделю в постели, говоря всем, что больна гриппом. Хосефа пришла к ней во вторник, чтобы сварить ей суп и дать ей пилюли и микстуру, которые прислал ее муж.

– Чушь какая-то, – сказала ей Милагрос. – Дети промочили ноги, а болею я.

Потом кашлянула пару раз и уткнулась лицом в колени сестры, чтобы оплакать свое сиротство.




VI


А у Эмилии все началось с простуды, а закончилось сильнейшей ветрянкой. Две недели Хосефа только и делала, что мыла ее в паслене черном по несколько раз в день и слушала, как все критикуют методы лечения, изобретенные Диего.

– Ты думаешь, мы правильно делаем? – спросила она у него однажды утром, когда он читал газету «Рехенерасьон» так же сосредоточенно и терпеливо, как читал все новинки из области фармакологии.

– Нет, не думаю, что это возможно.

– Думаешь, останется много отметин?

– Все и так отмечают его неслыханную подлость.

– Диего, я говорю об Эмилии. В данный момент меня не волнует судьба губернатора штата Сонора.

– Я имел в виду губернатора Нуэво-Леон.

– Ты совсем меня не слушаешь. Мне придется пойти работать в какую-нибудь газету, чтобы достучаться до тебя. Устроюсь-ка я в «Импарсьяль».

– Даже не произноси названия этой мерзкой газетенки.

– На Эмилию жалко смотреть, а тебе все равно, – упрекнула его Хосефа, которая не могла сдержать слез при виде дочери. Все ее тело было одной сплошной болячкой. У нее болело горло, чесалась спина, а черты лица исказились, покрытые россыпью белых прыщиков.

– Не переживай, – сказал ей муж. – Через двенадцать дней кожа у нее станет такой же, как прежде.

Хосефа слушала его недоверчиво.

– Никто не купает своих детей.

– Потому что медицина несовершенна, – ответил ей Диего Саури, не отрываясь от газеты. – Все думают, что они правы, пока кто-нибудь не изменит что-нибудь в составе рецепта. Рецепты меняются постепенно. До сих пор некоторые светила лечат кровопусканием.

– Но сейчас именно мы выглядим как варвары.

– Не важно, – изрек Диего. – Для медицины делает больше тот, кто ищет, а не тот, кто делает выводы.

– А разве ты не сомневаешься, когда говоришь мне, как лечить Эмилию?

– Кто не сомневается, ошибается дважды, – ответил Диего.

– Я согласна, при условии, что не останется отметин.

– Их не останется, какой бы из двух методов мы ни применяли. Только моя методика более чистая.

Хосефа согласилась с ним с той иронией, которая обычно проскальзывала в ее тоне, когда муж считал неопровержимым то, что ей самой казалось сомнительным.

Неделю спустя Эмилия смыла последние корочки с болячек синей водой и смогла вернуться в школу, выбранную ее родителями после долгих споров и сомнений.

– Все, что угодно, только не к монашкам, – сказал сеньор Саури, когда пришла пора задуматься об образовании дочери. – Там ее научат только молиться, а речь идет о том, чтобы сформировать личность, разбирающуюся во всех противоречиях современного мира.

– Это в семь-то лет? – спросила Хосефа, и у них начался спор, в результате которого Эмилию отдали в школу строгой и придирчивой старой девы, имевшей за плечами историю запретной любви.

Там преподавали Закон Божий, но дома Саури уверяли Эмилию, что это всего лишь теория, как и любая другая, такая же важная, хотя, может быть, менее верная, чем теория существования многочисленных богов, которую проповедовала Милагрос. Поэтому Эмилия росла, зная, что мать Иисуса была Святой Девой, воплощавшейся во множестве святых дев со множеством имен, и что Ева была первой женщиной, созданной из ребра мужчины, и повинной во всех грехах рода людского, но в то же время она знала о терпеливой богине Иш-Чель, о жестокой Коатликуэ,[12 - [xii] (#_ednref12) В мифологии ацтеков богиня земли и смерти, мать бога солнца.] о красавице Венере, о воинственной Диане, о Лилит, первой непокорной женщине, и о том, как она была наказана.

По вечерам Хосефа учила ее игре на фортепьяно и прививала ей любовь к романам, а Диего безрассудно и неустанно говорил с ней о политике, путешествиях и медицине. В одиннадцать лет доктор Куэнка стал учить ее играть на виолончели. Он был немногословным и требовательным учителем, но девочка полюбила его, потому что и он любил ее как дочь, которой у него никогда не было.



Когда до Пуэблы добрался электроиллюзион Эдисона, билет на сеанс стоил тридцать сентаво и длился он тридцать секунд. Там Эмилия впервые смогла прикоснуться к мечте посмотреть мир, которую неустанно пробуждал в ней отец. Там она в первый раз увидела на экране Северную Африку, Санкт-Петербург, Помпею, Неаполь и Венецию, а детский и горячий голос Диего Саури шептал ей в тишине:

– Когда-нибудь ты должна поехать туда.

Дома, вернувшись из деревянного сарая, который все называли кинозалом, Хосефа выговаривала мужу:

– Так ты выработаешь у Эмилии комплекс неудовлетворенности своей жизнью. Если ты будешь забивать ей голову этими сказками, она вырастет, как дикий цветок, пересаженный из сельвы во двор дома. Я не хочу, чтобы ты говорил ей, что путешествия – это ее судьба.

– А разве я ей это говорю?

– Ты слишком тревожишь ее душу. Мне, например, сорок лет, а я никогда не выезжала из страны. Как она сможет повидать хотя бы треть тех мест, которые ты ей напророчил?

– Она будет жить в другом веке, – ответил Диего, лаская голосом воздух своего дома.



Пока Эмилия росла под защитой этого вольного воздуха, Даниэль Куэнка познавал мир под руководством дона Камило Аберамена, человека анархистской формации, положившего все свои убеждения на то, чтобы воспитать группу мальчиков, отобранных им среди желающих поступить в его отдаленную школу именно по принципу смелости их натуры. Он был уверен, что непокорные дети умнее остальных, и испытывал одновременно гордость и наслаждение, когда учил их размышлять и управлять своими эмоциями, не теряя отваги. Он учил их музыке, латыни и математике, но столько же часов они лазали по горам и преодолевали всевозможные препятствия, готовя свои тела к тяготам жизни.

Каникулы в этой школе, затерянной в пыльной деревушке на склоне вулкана Цитлалтепетль, были в декабре и январе. На это время Даниэль возвращался в отцовский дом и к своим играм с Эмилией.

В одни из таких каникул они вместе впервые увидели море.

Диего Саури, Мануэль Риваденейра, обе сестры Вейтиа и Эмилия сели в поезд на вокзале Пуэблы. Единственный раз в жизни Милагрос согласилась показать всем, что часть своей свободы она иногда отдавала поэту Риваденейре: она пригласила его в путешествие на поезде на побережье после долгих споров с Хосефой.

– Если я его приглашу, ты будешь меня уговаривать выйти за него замуж. А я никогда не решусь на такой рискованный поступок, – сказала она.

Тем не менее утром в день отъезда она явилась в дом Саури в сопровождении Риваденейры и его неиссякаемой эрудиции.

Мануэль Риваденейра был богатым, но очень неприхотливым человеком. Он всегда довольствовался тем, что давала ему жизнь, и не просил ничего сверх того. С тем же смирением он принял отказ Милагрос выйти за него замуж и с той же мудростью сумел остаться рядом с ней без всяких дополнительных объяснений.

Он жил один, но в его жизни бывали такие светлые моменты, какие и не снились ни одному женатому мужчине. Он виделся с Милагрос, когда она этого хотела. Поэтому он ни разу не наблюдал недовольства на лице женщины, без которой он не мыслил своей жизни, или налета скуки в ее улыбке. Он сидел за своими книгами, когда ему этого хотелось, и никуда не торопился. В его доме было тихо, как в церкви.

Поезд тронулся, и от этих новых для нее звуков у Эмилии по телу пробежала теплая волна. Вот оно, первое из тысячи путешествий, о которых мечтал для нее отец!

Почти через два часа они приехали на четвертую по счету станцию, Сан-Андрес Чальчикомула. Когда их вагон медленно подъехал к платформе, Эмилия увидела в окно длинную фигуру и встрепанную голову своего друга. У его ног стоял красный чемодан, с которым он ездил в школу, а на лицо падала длинная прядь медных волос. Увидев их, Даниэль достал из кармана флейту и заиграл что-то собственного сочинения.

– В этом мальчике, как только его оставляют без присмотра, сразу чувствуется дух свободы, – сказала Милагрос, глядя на него в окно и испытывая чувство материнской гордости, хотя она и не была его матерью.

– Сразу чувствуется, что ты его обожаешь, – заметил Риваденейра.

Как только открылись двери, Даниэль влетел в вагон. Шума от него было больше, чем от ярмарочной толпы. Эмилия криком приветствовала его появление. Они, хохоча, обнялись, свалились на пол, и, только когда поезд тронулся, Хосефа смогла усадить их в два соседних кресла, сунув им колоду карт и пакет печенья, чтобы хоть немного успокоить.

Они играли в бриску[13 - [xiii] (#_ednref13) Карточная игра.] и спорили, пока не подъехали к вершинам Мальтрата. Поезд поднимался по очень крутому склону. Мелкий дождик шел над горами, проткнувшими насквозь туман. Долина, по которой они до этого так долго ехали, сменилась ущельем, по его склонам лепились редкие хижины и кое-где сбегали ручейки. Куда ни глянь, везде были только зелень и вода.

Они ехали, петляя по этому пейзажу, пока не уснули, прислонившись друг к другу. Они уже начали замерзать, когда долгий свисток паровоза возвестил об их прибытии в Вока-дель-Монте. Двери вагона распахнулись настежь, и они оказались перед домишком с большим цветным фонарем. С тех пор всегда, когда Эмилии было холодно, она с тоской вспоминала ту ночь возле очага в маленькой станционной гостинице.

На следующий день, когда они приехали в Веракрус, чтобы поселиться в «Отель-де-Мехико», прямо на берегу у мола, около первого в ее жизни моря, Эмилия поняла, что такое тропическая жара и впервые увидела кафе, в котором ее родители полюбили друг друга раз и навсегда.



На следующие каникулы Милагрос провезла их по всему штату Пуэбла. Она показала им долину, где, насколько ей было известно, когда-то творил свою волю бог Солотль,[14 - [xiv] (#_ednref14) Легендарный предводитель племени чичимеков с севера Мексики.] и часами рассказывала им об астрономии, составлявшей часть культа бога, имя которого в переводе звучало как «Небесный странник». Еще она отвезла их в Чолулу, самый крупный культовый центр в долине Анауак, чтобы они поднялись на пирамиду, воздвигнутую в честь бога воздуха Кецалькоатля.

– Это был умный и добрый бог, он научил людей искусству обработки металлов и еще более сложному искусству управлять народами. Когда ему говорили о войне, он затыкал уши, – рассказывала им Милагрос Вейтиа, пока они ехали к храму на трамвайчике, который тащила упряжка мулов.

Прибыв на место, они побежали по склону к вершине пирамиды, где в XVI веке испанцы построили свою церковь на крыше великого храма, проявив неуважение к богу, за которого их приняли первые жители Мексики.[15 - [xv] (#_ednref15) Ацтеки приняли испанцев за Кецалькоатля, потому что незнакомцы были белокожими, приплыли по морю и у них были лошади.]

– Испанцы творили произвол, – сказал Даниэль, любуясь пейзажем с паперти церкви, построенной в честь Святой Девы де лос Ремедиос.

– Их религия и их эпоха толкали их на произвол. Кроме того, сынок, не стоит ругать предков, – ответила ему Милагрос Вейтиа.

– Моими предками были ацтеки, а не испанцы, – возразил Даниэль.

– Вот почему у тебя попка как у тореро? Человек такой, какой он есть, а не такой, каким он хочет быть, – сказала его тетка.

– А ацтеки тоже творили произвол, – заявила Эмилия. Щеки ее горели, а влажная челка завитками падала на лоб. – Когда ты возвращаешься в школу? – спросила она.

– Во вторник, – сказал Даниэль, слегка обнимая ее за плечи, пока они шли к торговке апельсинами.

В то воскресенье впервые в жизни Эмилия попросила о помощи двух богов одновременно. Но ни Кецалькоатль, ни Святая Дева де лос Ремедиос не смогли помешать доктору Куэнке отвезти своего сына обратно в Чальчикомулу.

– Теперь я поняла, почему вы не молитесь ни одному богу, – сказала она спустя некоторое время своим родителям.

– Только теперь? – спросила у нее Хосефа, подняв голову от салфетки, которую вышивала.

– Все равно они ничего не дают, – сказала Эмилия.

– Только жизнь может что-то дать, – вмешался Диего из-за раскрытой газеты, уже четвертой за день. – и она щедра. Часто она дает то, чего у нее не просишь. Но нам все мало.

– А я довольна, – призналась Хосефа.

– Это потому, что ты родилась при полной луне, – сказал Диего.

– А когда я родилась? – спросила Эмилия.

– Ты родилась при электрическом свете, – ответил ее отец. – Кто знает, чего ты захочешь от жизни.



По воскресеньям она скучала по Даниэлю больше, чем в другие дни. Сад семьи Куэнка казался ей таким же бесконечным, как время.

Ее подругу Соль Гарсия никогда не отпускали на «сборища анархистов», как их называли в ее семье. Поэтому, пока взрослые предвкушали приход демократии, Эмилия бродила по дому, как скучающая кошка, или тихонько сидела в плетеном кресле, слушая их разговоры о музыке и политике. Ей нравилось наблюдать за ними издалека, пока они мечтали о будущем и спорили, каким оно будет, словно это зависело от их воли. Милагрос так жестикулировала, что Эмилии и без слов было понятно, что она говорит. Ее движения были как незабываемый танец, присущий только ей, который навсегда остался в памяти Эмилии, в уголке, куда ока складывала только самые приятные воспоминания.



Иногда семья Саури опаздывала на дружеские вечеринки в доме доктора Куэшси, потому что с той же страстью, что и к республиканским идеям, Диего относился к бою быков и задался целью приобщить к нему Эмилию. Это, пожалуй, было единственным, в чем они расходились с Милагрос, называвшей не иначе как живодерней то, что он всегда считал высшим искусством.

В течение всего XIX века проблема боя быков вызывала споры не только в лоне семьи, но и в Конгрессе. В 1867 году президент Хуарес запретил то, что он квалифицировал как «варварское, дикое и глупое развлечение, которое могло бы прийтись по вкусу только деспотичному правительству».

В этом пункте Диего Саури был не согласен с президентом, которого называл «неумолимым и добрым господином Хуаресом». Поэтому, когда Законодательное собрание разрешило корриду, он одним из первых порадовался такому решению.

Во время своей долгой поездки за лекарственными травами, которую они считали свадебным путешествием, Саури познакомились со многими интересными людьми. Их дружба с Понсиано Диасом, первым мексиканским тореро, началась именно тогда, во время тяжелого переезда из Керетаро в Гвадалахару. И когда тореро был посвящен в матадоры на арене Пуэблы, он несколько дней гостил и пил в доме своих друзей. Вскоре он стал знаменитым.

Понсиано Диас был очень простым человеком. Эмилия познакомилась с ним в тот день, когда отец повел ее на корриду в наряде китаянки и с букетом гвоздик в руках.

В середине корриды Диего спустился на арену с дочерью, и она вручила цветы этому потному, усталому человеку в андалузском костюме, которому президент корриды на арене города Пуэблы надел зелено-бело-красную ленту через плечо, как у президента республики.

Эмилия с робкой улыбкой отдала ему гвоздики, а Понсиано, увидевший за девочкой своего друга Диего Саури, не нашел ничего лучше, как взять ее на руки и покружиться по арене.

Он был в лавровом венке, его темный, весь в пятнах костюм пах кровью, как будто он сам – раненый бык.

Мне не люб пройдоха Маццантини, И Четырехпалый тоже плох. А люблю я только Понсиано, Он среди тореро – царь и бог, – пели люди, аккомпанируя танцу их любимого тореро.

Когда Понсиано, поцеловав девочку и поздравив Диего Саури с тем, что у него такая «красивая телочка», снова поставил ее на землю, Эмилия увидела, что ее юбка, расшитая блестками, вся в крови и в земле. Она посмотрела на трибуны, где бесновалась публика, в едином патриотическом порыве славя первого мексиканского тореро, и закусила губу, чтобы не заплакать. С тех пор бой быков вызывал у нее смешанное чувство ужаса и восторга, которое ей трудно было скрыть.

Тринадцать месяцев и два дня спустя знаменитый первый мексиканский тореро умер от так называемой «болезни печени». И только Диего знал, какое количество спиртного стало причиной этой «болезни».

Целая толпа фанатов пришла проводить его в последний путь. Эмилия как раз вошла в столовую, когда ее отец читал репортаж с похорон в одной из газет, раскрытых на столе.

– Почему же не умер другой Диас? – сказал он, и крупная слеза упала в его чашку с кофе.

Порфирио Диас тогда уже двадцать лет правил в Мексике. Двадцать лет, в течение которых превратился из героя-республиканца в диктатора, из-за чего Диего Саури стал считать его своим личным врагом.

Начало светать. Эмилия замерзла. Она была босиком и очень легко одета.

– Я чем-то укололась, – сказала она и показала Диего указательный палец весь в крови.

Отец осмотрел маленькую ранку, высосал из нее кровь и поцеловал дочь.

– Почему ты лижешь мне палец?

– Слюна дезинфицирует. Ты же чем-то укололась.

– Чем? Я же спала.

– Наверное, мама знает, – сказал Диего, когда его жена вошла в столовую, поцеловала их обоих и подтвердила, что девочка чем-то укололась.

– Чем? – снова поинтересовалась Эмилия, все еще под впечатлением от такого внезапного пробуждения.

– Какой-нибудь колючкой. – ответила ей мама и повела одеваться.

– А это не мог быть твой друг Понсиано? – спросила Эмилия у Диего. – Говорят, что мертвые возвращаются.

– Возвращаются, но не так, – успокоил ее Диего Саури и снова уткнулся в свои газеты.



В тот день Хосефа забрала Эмилию из школы пораньше. Ранка на ее пальце оказалась следом от зубов крысы, которую нашли у нее под кроватью.

Дома, вокруг клетки, куда Диего сумел загнать зверька, стояли доктор Куэнка, Милагрос Вейтиа и даже поэт Риваденейра. Все с ужасом разглядывали этого переносчика бубонной чумы и бешенства, но с приходом Эмилии постарались скрыть свою тихую панику и стали здороваться с ней и по очереди рассматривать место укуса, которое она всем демонстрировала.

Доктор Куэнка считал, что еще рано бить тревогу, и Саури решили подержать крысу дома еще восемь дней и понаблюдать за ней. Диего поставил клетку на заднем дворе. Когда через десять дней все увидели, что крыса жива и здорова, стало ясно, что Эмилии ничто не угрожает. К тому времени Диего и его дочь подружились с крысой и каждый день откладывали момент ее казни. Через месяц об этом никто даже не заикался, крыса жила в доме на правах гостя, Диего каждое утро приносил ей морковку, а Эмилия заходила поздороваться с ней, когда возвращалась из школы.

– Это прелестный зверек, – сказал Диего Саури как-то в четверг за обедом. – Я даже начинаю думать, что в ней есть что-то от Понсиано.

– Люди не перевоплощаются в животных. Просто умирают, и все, – заявила Хосефа.

– И что «все»? – спросила Эмилия.

– А кто его знает, дочка, – ответила Хосефа так печально, что у Эмилии мурашки побежали по коже.

– Тетя Милагрос говорит, что люди становятся деревьями, Соль Гарсия – что попадают на небо, сеньорита Лагос – что в ад, в доме доктора Куэнки считают, что души остаются в воздухе, а вы говорите «кто знает».

– Да, так и говорим, – согласилась Хосефа. – Так что я тебя уверяю, что это не Понсиано. Бедняжка, столько всю жизнь трудиться, чтобы потом все думали, будто ты перевоплотился в такое омерзительное животное. Если ей все равно умирать, Диего, дай ей что-нибудь.

– Я ей дам рюмочку портвейна, – сказал Диего, наливая себе бренди. – А ты будешь что-нибудь, Эмилия?

– Правы мои подруги, – сказала Хосефа. – Мы из нее растим очень странную девочку.

– Хуже, если она будет такой же, как все, – заявил Диего.

– Я такая, как все. Это вы не похожи на других родителей, – высказала свое мнение Эмилия и взяла рюмку, чтобы отнести ее крысе. – Если она выпьет, значит, и правда была в прошлой жизни Понсиано, если только мы ее этим не отравим.



Крысе портвейн не понравился, но Диего так к ней привязался, что согласился унести ее из дома только через пятнадцать месяцев, и то для того лишь, чтобы выпустить ее на свободу.

Как-то ранним утром семейство Саури выехало из города на одном из первых в его истории автомобилей. Церемонии придавалось такое значение, что на нее были приглашены Милагрос Вейтиа и Соль Гарсия. Автомобиль одолжил своему другу Диего поэт Риваденейра. Кроме страстной любви к Милагрос Вейтиа, у него имелось и огромное состояние, которое само шло ему в руки, в отличие от этой великолепной, но неблагодарной женщины.

Этот печальный кортеж возглавляла непреклонная Хосефа Вейтиа-и-Ругарсия, как называл Диего свою жену, когда она начинала вести себя как единственный здравомыслящий человек в семье.

Они шли среди лиловых цветов, распускающихся в октябре по всему полю. Диего нес клетку в одной руке, а на другой повисла Эмилия, напевая песенку, которую ее отец любил насвистывать по утрам: Хотел бы я быть рекой, в которой ты купаешься. Они шли к центру равнины.

– Вот здесь, – решила Хосефа, когда они прошли совсем немного.

Диего Саури остановился и поставил клетку на землю.

– Я ее выпущу, – сказала Эмилия и села на корточки, чтобы открыть задвижку на дверце. Не раздумывая ни секунды, крыса выбежала на поле – свой новый дом.

– Прощай, Понсиано, – прошептал Диего, когда она скрылась в зарослях кустарника.

– Понсиано был лучше воспитан, эта даже спасибо не сказала, – заметила Милагрос.

– Ты права, – покорно согласился Диего. – Вы, сестры Вейтиа, всегда правы.

– Даже когда мы доверяемся юкатекам,[16 - [xvi] (#_ednref16) Юкатеки – индейцы в Мексике (Диего родом с полуострова Юкатан).] – вскользь бросила Хосефа, доставшая из корзинки скатерть и пытавшаяся расстелить ее на траве идеально ровно. Стоя против ветра, она уже пять раз поднимала ее и снова опускала, поскольку ее не устраивало, как она ложилась. На шестую попытку она уже не решилась, чтобы избежать шуток сестры по поводу ее стремления все доводить до совершенства.

Сидя на земле, Милагрос наблюдала, как Хосефа расставляет на скатерти тарелки, стаканы, вино, сыр, салат, хлеб, масло и даже вазу с цветами, которые принесли Эмилия и Соль. Милагрос терпеть не могла работу, по традиции считавшуюся женской, она ей казалась чем-то мелким, на что растрачивали свои порывы, достойные лучшего применения, тысячи талантливых людей.

Каждый раз, когда она садилась на этого конька, ее самым страстным собеседником был не кто иной, как Диего. Так что они провели весь день, предсказывая блестящее будущее Эмилии и всем женщинам планеты. Хосефа смеялась над ними, а девочки бегали по полю, то уменьшаясь до размера двух точек на горизонте, то возвращаясь, чтобы поиграть в шашки или позволить себе вмешаться в разговор взрослых.

– Так распределяются обязанности. Он – весь день в аптеке и не жалуется, – услышала Эмилия, делая себе бутерброд с сыром, слова матери.

– Согласна, сестренка, но мне не хочется, чтобы Эмилия воспринимала твой образ жизни как что-то неизбежное и естественное. Она, конечно, твоя дочь, но она еще и моя крестница, и у нее может быть другое будущее.

– Я буду работать в аптеке, – сказала Эмилия, проходя мимо.

– Она будет жить в другом веке, – изрек Диего.

– Мы уже живем в другом веке, – подхватила Милагрос новую тему разговора.

– Благослови тебя Бог, свояченица, очень хочется, чтобы хоть кто-нибудь понял это! – заметил Диего, отпив глоток красного вина.

– Мы понимаем это уже пять лет, а что это нам дало? – поинтересовалась Хосефа.

– Помимо всего прочего, это нам дало то, что губернатора переизбрали на третий срок прямо у нас под носом, – сказала Милагрос.

– А что это меняет? – спросила Хосефа.

– То, чего не видно до тех пор, пока не станет видно, – сказал Диего.

– Твой муж настоящий философ, – засмеялась Милагрос.

– Ты сама начала, – упрекнула ее Хосефа. – Только не нужно говорить о семействе Флорес Магон и о том, чтобы поехать к ним в Канаду.

– Мы не успеем, они вернутся раньше.

– Иx посадят, как только они вернутся, – заметила Хосефа.

– Они сообщат о своем возвращении стрельбой, а не разговорами, – сказал Диего.

– Не пугай Хосефу, – попросила его Милагрос.

– А ты, сестренка, не опекай меня. Восстание – это безумие. Оно обязательно провалится. Как вы этого не понимаете? – сказала Хосефа, повторяя то, что она не уставала повторять: Антиперевыборный клуб[17 - [xvii] (#_ednref17) Антиперевыборный клуб – общественно-политическая организация, выступающая против переизбрания Порфирио Диаса на новый президентский срок.] нужен, но превращать его в группу профессионалов, готовых стрелять в поисках справедливости, – это просто глупо.



Смеркалось. Девочки вернулись из последнего похода. Они все вместе собрали посуду в корзинку.

– Ты упала? – спросил Диего Эмилию.

– Нет, – сказала девочка.

– У тебя кровь на юбке. Кто тебя укусил на этот раз?

– Никто. Где у меня кровь?

– А где же ей быть? – спросила Милагрос. – Всему приходит свой срок.

– Только не говори, не говори мне об этом, – попросила Хосефа, различая приметы быстротечного времени на юбке дочери, в бледности ее детского лица, в ее удивленных глазах, в быстроте, с которой она зажала руку между ног.

– Что со мной? – спросила Эмилия.

– Обычные женские дела, – ответила ее подруга Соль, которая была на год старше и уже давно смирилась с этой туманной фразой и белыми тряпочками, помогавшими ей каждый месяц отвечать на тот же самый вопрос.

Диего Саури почувствовал себя лишним. Он оставил их разговаривать под вечерним небом, на котором уже появились первые три звезды, а сам направился к еще одному чуду: автомобилю своего друга.

Через некоторое время женщины объявили свое собрание закрытым. Пошел дождь. Всю обратную дорогу они пели. Запевала Милагрос:

		Варвара, Пресвятая Дева,
		Ты, что была звездой средь неба,
		Избави нас от молний гнева…

Хосефа не смогла бы сказать лучше.

Она просыпалась несколько раз за ночь, чтобы оплакать эту первую новость ее личного XX века.

– Тебе не нравится смена века? – спросил ее муж.

– Нет, – ответила она, уткнувшись лицом в подушку.

– Такая смена мне тоже не нравится, – сказал Диего, поглаживая ее по спине.




VII


Со сменой века поменялось очень многое, и не только в местах, существовавших, по мнению Эмилии, исключительно в воображении ее отца, как, например, в Панаме, где был подписан договор с Соединенными Штатами на строительство какала, который должен был разделить Америку прямо по талии, или в Англии, где соизволила умереть королева, прожившая целую вечность, или в Японии и России, уже четыре года воевавших между собой, но и в самой Мексике, новости из жизни которой не давали их семье спокойно позавтракать, и даже в Пуэбле, городе, любимом ею, как походка ее матери и безжалостный язык ее тетки.

В условиях мира в стране произошло больше перемен, чем Диего мог представить себе. Двадцать тысяч километров железных дорог протянулись вдоль шахтерских районов и полей, где выращивали хенекен,[18 - [xviii] (#_ednref18) Мексиканская разновидность агавы.] овощи и зерно на экспорт. Возле месторождений золота, серебра, меди и цинка как грибы росли поселки. Английские и американские компании дрались за просто-таки дьявольски богатые нефтяные скважины. Множились текстильные и литейные заводы, фабрики, производящие бумагу, джут, глицерин, пиво, цемент, мыло. И все это в таком неудержимом темпе, что само процветание становилось предвестником грядущей катастрофы.

Где-то в 1904 году в доме доктора Куэнки невинные разговоры о литературе и музыке уступили место неутихающим спорам о минусах этого модернизационного процветания и авторитарности режима, насаждавшего его: на зарплату купить можно было все меньше, страна все больше попадала в зависимость от колебаний американской экономики, железная дорога способствовала обогащению самых богатых, владельцы шахт занимались дискриминацией национальной рабочей силы, прогресс порождал хаос, а в политике царили экспромт и произвол.

Воскресными вечерами поэт Риваденейра открывал свой дневник и записывал по памяти, а она у него была отменная, все, что он услышал в доме доктора Куэнки. Он, как никто другой, знал, кто из завсегдатаев этих встреч был самым здравомыслящим, кто – самым хитрым, кто – самым хвастливым, а кто – самым отважным.

В середине 1907 года в его дневнике появилась запись о возмущении и скорби, вызванных известием о массовых убийствах рабочих в Кананее, на медно-добывающей шахте на севере страны. Эту новость принес собравшимся худой, лысеющий мужчина с горящим взглядом и твердым голосом, сын обедневших владельцев обувной фабрики по имени Ахиллес Сердан. Одни встретили ее яростными криками, другие – каменным молчанием.

Вернувшись домой, Риваденейра кратко описал этот случай, пока ждал, чтобы Милагрос Вейтиа наконец легла в постель, которую они делили, когда ночи были скупы к осколкам их судеб. В это воскресенье доктор Октавио Кузнка лучше всех проанализировал сложившуюся ситуацию. «Это общество, – сказал он печально, – о котором пятьдесят лет назад мы мечтали как о республиканском, демократическом, рациональном и равноправном, на деле является нам сейчас авторитарным, неповоротливым, закрытым, им управляет меньшинство в худших колониальных традициях».

В конце этого года инициативной комиссии из угодливых жителей Пуэблы пришла в голову гениальная мысль преподнести подарок губернатору Маурисио Мартинесу, много лет творившему произвол на государственных землях.

Ломая голову, что бы такое подарить человеку, у которого и так все есть, они придумали вручить ему огромный альбом со словами признательности и подписями всех выдающихся жителей города.

Нашлись добровольцы, разыскавшие этих знаменитостей. Нашлись и десятки на все согласных знаменитостей. Может ли владелец чего угодно, пусть даже хорошей репутации, не положить все, что у него есть, к ногам того, кто охраняет его право собственности?

Подписались все. Владельцы латифундий, которые нельзя объехать за один день даже на поезде, владельцы фабрик, на которых рабочие вкалывали по восемнадцать часов в день, владельцы магазинов и доброго имени. Подписался тот, кто мог, и тот, кто не мог.

Доктору Куэнке альбом принесли уже до краев полный восхвалений и подписей именитых горожан. Никто даже не мог усомниться в человеке таких строгих правил и такой щедрой души, потрясающем диагносте, человеке настолько тонком, что ему было совестно брать плату за свой труд, человеке, единственное чудачество которого состояло в том, что он лечил бедных бесплатно.

Диего Саури пришел к доктору Куэнке с Эмилией, когда тот с улыбкой изучал словесные коленопреклонения своих земляков.

– Что вы думаете по этому поводу, друг мой? – спросил его доктор Куэнка.

– Это просто гнусно! – сказал Диего, заглянув в книгу. – Что вы думаете делать?

– Я уже сделал, – очень просто ответил доктор.

Диего взял альбом, пролистал его и нашел запись, сделанную его другом: Я хочу оставить своим детям в наследство только одну вещь: паралич спины перед лицом тирана.

Диего, улыбнувшись, провел рукой по лицу.

– Но, с вашего позволения, я вырежу это. Вы же не хотите серьезных проблем? Думаю, вам не нужно напоминать, кто такой губернатор.

– Нет, – сказал доктор Куэнка. – Но не будем ничего вырезать. Есть удовольствия, в которых нельзя себе отказывать. Правда, доченька? – спросил он у Эмилии.

Через три дня пришел приказ задержать его и посадить на неделю в тюрьму за пьяный скандал в три часа ночи.

– Но вы же никогда не бывали пьяным! – пришел в ярость Диего Саури.

– Это неплохой аргумент, – сказал доктор Куэнка. – Жалобу подписали трое соседей. Не беспокойтесь, ничего со мной не случится. Вы же видите, как часто попадает в тюрьму Хосе Ольмос-и-Контрерас.

Ольмос был директором газеты «Вое де ла Вердад», и Диего действительно знал, что он садился в тюрьму и выходил из нее так же невозмутимо, как со спиритических сеансов.

И так же вышел из тюрьмы доктор Куэнка восемь дней спустя. У ворот около полуночи его встречали его «воскресные» друзья под предводительством аптекаря Саури, сестер Вейтиа и засыпающей Эмилии.



С тех пор доктор и его друзья были занесены в список неблагонадежных. Ни с того ни с сего два-три друга друзей их друзей захотели посещать воскресные вечеринки, и, поскольку никак нельзя было отказать людям, проявившим такой интерес к искусству, медицине и общению с духами, о которых там так много говорили, эти собрания буквально со следующей недели утратили весь свой политический пафос и удвоили интерес к театру, музыке и другим искусствам, первым и главным из которых было искусство лицемерия.

Они уже не говорили о социальных проблемах и не критиковали правительство, все выглядело безобидно – сплошное пение и декламация, но все, кто должен был что-либо знать, знали это, и все секреты в этом мире заговорщиков хранились ими, как хранятся сокровища.

Даниэль Куэнка, который после окончания школы захотел изучать право, как и его брат Сальвадор, посещал занятия в одном из университетов на юге Соединенных Штатов. Ему не исполнилось еще и двадцати лет, когда он начал ездить по штатам Чиуауа и Сонора, знакомясь с группами либералов, готовыми выступить против диктатуры Порфирио Диаса. Однако по воскресеньям об этом не говорилось ни слова, все лишь интересовались у доктора здоровьем мальчиков и их успехами в учебе.

А в другие дни барабаны, зачехленные по воскресеньям, звали к оружию, и этот клич передавался из уст в уста, из письма в письмо.



Эмилия слышала их бой иногда за спиной, а иногда в своей смышленой и красивой головке девочки-подростка. Ее пятнадцатилетие использовали как повод, чтобы провести в доме Саури первое собрание Антиперевыборного клуба. Такие объединения не только не запрещались, но даже были довольно популярны как безобидное проявление демократизирующей воли правительства. День рождения Эмилии закончился криками: «Да здравствует Родина!» и «Долой авторитарный режим!»

– А этот придурок собирается когда-нибудь вернуться? – спросила она у Милагрос где-то в три часа ночи, опьянев от портвейна, которым ее отец приправлял демократическое ликование.



В следующее воскресенье Эмилия пришла в дом Куэнки с родителями и виолончелью, на которой она пообещала впервые сыграть на публике.

С годами Милагрос Вейтиа поднаторела в постановке всевозможных зрелищ. В тот вечер она не разрешила своей племяннице войти в зал вместе со всеми, а заставила ее пройти по саду и влезть через окно, скрытое за занавесом.

– Так никто тебя не увидит раньше времени.

– Но меня все уже видели, и не раз, – возразила Эмилия.

– Но не такую, как сегодня, – сказала ее тетка.

Милагрос всегда считала свою племянницу особенным созданием. А в тот вечер онa вдруг разглядела в ней какое-то необычное, загадочное очарование. Взросление не испортило ее. У нее был идеальный материнский нос, хотя и с маленькой ямочкой, оставленной ей на память ветрянкой. Милагрос уверяла, что эта маленькая погрешность делала еще более очевидным его совершенство.

– Она так прекрасна, что ей просто необходимо иметь хоть какой-нибудь недоотаток, – сказала она Хосефе, когда та, обеспокоенная, показала ей оспинку.

Ее глаза, которые отец привез для нее с побережья, были темными и большими, как загадка. Еще Милагрос всегда хвалила хорошие пропорции ее лица потому, как считала ее сестра Хосефа, что той доставляло удовольствие видеть в них себя. У Эмилии, как и у Милагрос, были широкие скулы, высокий лоб и четкая линия бровей.

Когда Эмилия была маленькой, говорили, что она не вырастет очень высокой. В ответ на эти предсказания у Милагрос всегда находились очень веские доводы:

– Но ведь духи никогда не разливают в графины, а бриллианты не бывают размером с кирпич.

Но Эмилия опровергла все предсказания и в период с одиннадцати до пятнадцати лет переросла свою тетку, правда не намного.

– Прекрати сейчас же расти, – сказала ей Милагрос в день концерта. – Ты как тропическое растение.

– Ах, тетя! – ответила ей Эмилия, пожимая плечами.

– «Ах, тетя!» Что это за ответ? Никогда так не отвечай! Если не знаешь, что ответить, лучше промолчи.

Эмилия сжала смычок своей виолончели и провела им по струнам. Резкий и строптивый звук стал ответом Милагрос, которая стояла возле занавеса и жестами показывала ей, что нужно сесть на стул в центре сцены.

– Этот ответ гораздо лучше, – прошептала она ей на ухо, прежде чем погасить свет и оставить ее искать стул впотьмах.

Эмилия впервые надела длинную юбку. Ее мама сшила ей костюм из светлого шелка, точно такой же, как на предпоследней обложке журнала мод.

«У нее все еще детская походка», – подумала Милагрос Вейтиа, дергая за шнур, приводящий в движение занавес, и зажигая свет, чтобы начать концерт.

Эмилия даже не посмотрела на тех, кто аплодировал ей, как будто она пела в оперном театре. Она закрыла глаза и заиграла шутливые вариации на темы строгого Баха, которого она разучивала с доктором Куэнкой два раза в неделю в течение последних трех лет.

Ее публикой была группа чудаков, объединившихся в сердце большого города, где ценилось только искусство делать деньги, где из-за войн позабыли о стремлении к гармонии, которое, собственно, и дало жизнь этому городу, где злословили на улицах и молились за глухими стенами домов немилостивому и безграмотному богу.

Ее публика каждое воскресенье творила смелый миф: ангелы никогда не спускались с небес, чтобы прочертить улицы города, – легенда, как всегда, ошибалась, – ангелы рождались на улицах этого города, нужно было только распознать их и постепенно готовить к их крылатой и загадочной профессии.

Эта мечта была полна неисправимого либерального пафоса XIX века, а еще убежденности любого настоящего жителя Пуэблы, каким бы просвещенным и неверующим он себя ни называл, что нельзя лишать город его истории и памяти о тех, чьи имена были тесно связаны с ним до того дня, когда генерал Игнасио Сарагоса победил непобедимую французскую армию в битве при Лорето и Гуадалупе в жаркий день 5 мая 1862.

Пуэбла была Пуэблой, городом ангелов. И если они никогда не летали в ее небе, это означало, что они жили на ее земле. Так, по крайней мере, считали мужчины и женщины, аплодировавшие в то воскресенье Эмилии Саури, словно она уже была ангелом.



Эмилия привыкла к теплому приему, который ей оказывали эти люди, но всегда немного стеснялась их аплодисментов. Закончив играть, она поклонилась, убежала и спряталась за черную ткань, служившую, по мнению Милагрос Вейтиа, превосходным задником.

В маленьком пространстве между нею и выходом в сад стояли и бесшумно ей аплодировали исполнители следующих номеров: поэт Риваденейра в роли церемониймейстера, композитор с гитарой и три женщины в костюмах индейского племени теуанов, которые должны были танцевать под его новую песню, оперная певица, работавшая в городе и принявшая приглашение на моле[19 - [xix] (#_ednref19) Моле – густой соус из чили, помидоров, арахиса, шоколада, миндаля, лука, чеснока, специй.] с кунжутом в обмен на три итальянские арии, пара в костюмах для исполнения «Дуэта с зонтиками» и восьмилетняя девочка, певшая на языке науатль.

Среди них, прямо на своем пути, она увидела повзрослевшего мальчика с заговорщическим выражением на лице, который одновременно и был, и не был Даниэлем из ее воспоминаний. У него была прежняя улыбка, такие же озорные глаза, но когда он обнял ее, и притянул к себе, и прошептал ей на ухо несколько слов, Эмилия испугалась этого нового Даниэля, как чужого. Никогда еще ее душа не уходила так далеко в пятки, как в этот раз.

– Девочка моя, поздороваетесь потом, – прошептала, как будто прокричала, Милагрос Вейтиа. – А сейчас выходи на поклон!

Эмилия снова вышла на сцену и поблагодарила всех низкими поклонами и сдержанной улыбкой.

– У тебя праздничные глаза, – сказал Даниэль, когда она снова оказалась возле него.

– Когда ты приехал? – спросила Эмилия.

– А я и не уезжал, – ответил Даниэль и рукой пригладил себе волосы.



Они не виделись три года и оба изменились, но какое-то странное и давно знакомое чувство сразу связало их тонкими нитями.

– Эмилия, выйди еще раз! – попросила тетушка Милагрос.

– Мне уже не хочется, – ответила ей Эмилия, садясь на корточки, широко улыбаясь и размахивая руками на тот случай, если она ее не слышала.

– Влюбчивая девчонка! – прошептала Милагрос, закрывая занавес, прежде чем пригласить певца занять свое место на сцене.

Ясные звуки грустной музыки начала издавать гитара, струны которой перебирал музыкант, игравший так быстро, что она иногда звучала как арфа. Эмилия и Даниэль стояли голова к голове, чтобы слышать друг друга, пока этот печальный и резкий голос пронзал воздух гостиной.

Они потом не смогли бы вспомнить, о чем говорили, потому что даже не слушали, что говорит другой, а буквально растворялись друг в друге. Даниэль глядел на Эмилию с удивлением человека, видящего, что игрушка превратилась в богиню. У нее были живые глаза девочки, которую он знал, но взгляд был как у опытной женщины, а ее рот, настоящее чудо, – он сразу понял это, – должен был принадлежать только ему. Эмилия не могла поверить, что глаза настороженного зверя, глаза Даниэля из ее детства, стали такими роскошно-ясными. Его руки казались больше, у него были длинные пальцы, и было видно, как бьется кровь в его набухших жилах. Он похудел, словно недоедал, и загорел, как деревенский житель. И из-за того, что он был наконец рядом, Эмилия, как истинная Саури, проронила две слезинки, за что сразу возненавидела себя, как истинная Вейтиа.

– Плакса в небесно-голубом, – сказал ей Даниэль, повторяя слова песни, сопровождавшей их разговор.

– Дурак, – ответила ему Эмилия и вскочила.

– Плакса, и к тому же вздорная, – пропел Даниэль и пошел вслед за ней.

Эмилия выпрыгнула через окно в сад. Он по старой привычке сделал то же самое.

– Ты уже не боишься привидений? – спросил он, отыскав ее в полумраке сада.

– Они не такие страшные, как ты, – ответила Эмилия, отвернувшись, но не двигаясь с места.

– Ты меня боишься? – спросил он, положив ей руки на плечи.

– Да, – сказала Эмилия, продолжая глядеть в темноту, но привычным жестом держась за эти руки, лежащие на ее плечах.

– Я вернулся, чтобы увидеть тебя, – вырвалось у Даниэля.

Эмилия все еще стояла к нему спиной. Она не хотела смотреть на него, но в то же время не могла запретить своим рукам держаться за его руки и своим ушам ловить его слова. Она стояла не двигаясь, слушая его, как шум водопада, который понемногу успокаивал ее.

Что именно он ей сказал – это не важно, мы никогда не запоминаем слова, в конце концов убеждающие нас. Каждому из них по отдельности мы ни за что бы не поверили.

Эмилия поднесла к губам раскрытую ладонь его руки, покрыла ее поцелуями, а потом с силой укусила – вместо ответа этому болтуну, который так долго был вдалеке от нее.

– Ну что, потеряла я сноровку? – спросила она и позволила себя обнять.



Милагрос Вейтиа разъяренной тигрицей бросилась в ночной сад на поиски своих племянников, после того как открыла занавес для предпоследнего номера своего концерта.

Она любила влажную темноту сада, но даже она сегодня не смогла укротить ее. Последним номером должен был выступать Даниэль, и она никак не смогла бы объяснить всем, что он просто-напросто потерялся.

Милагрос увидела их издалека, около дерева, и подумала, что если бы она не была так взбешена, то призналась бы им, что, глядя на них, можно только позавидовать.

– Вы можете мне объяснить, почему вы пренебрегаете своими обязанностями? – окликнула она их издалека, предупреждая о своем приближении. – А ты, Даниэлито, как же быстро ты забыл о революции! Еще вчера ты хотел начать пожар во всей стране, и вот на что ты растратил весь свой пыл. А ты, Эмилия, как ты объяснишь своей матери, где ты нашла грязь, в которой выпачкано твое платье? Ну же, шевелитесь, мы едва успеваем к началу номера этого чертенка, – сказала она, похлопав Даниэля по плечу.

– А что он будет делать? – спросила Эмилия, которая никак не могла представить себе, что ее друг за время своего отсутствия стал певцом или поэтом.

– Он скажет несколько слов, – ответила ее тетка.

– Опять слова? – тихонько удивилась Эмилия.



Даниэль и его брат Сальвадор приехали в Пуэблу, чтобы присутствовать на тайном собрании нескольких антиперевыборных клубов. Они приехали с севера, привезли множество новой информации и были полны нового гнева. Две недели назад они виделись с Рикардо Флоресом Магоном и другими мексиканцами, арестованными в Калифорнии. Возвращались они ка поезде. По дороге делали остановки, чтобы поговорить с другими руководителями повстанцев. В прошлом году не удалась попытка вооруженного выступления против правительства, но, несмотря на то что многие погибли или были арестованы, шла подготовка к новому восстанию. Все это можно было сообщить той разношерстной публике, которая собралась на вечер, ко с целью сбить с толку доносчиков и склонить на свою сторону колеблющихся общей информацией о демократическом движении и его насущных задачах посчитали, что Даниэлю следует выступить с краткой речью.

Эмилии нашлось место только на полу, рядом с Милагрос. Она села на корточки и стала смотреть на Даниэля, почти не слушая его. Ее приводили в восторг его длинные ноги, узкая спина и крепкие плечи. И еще ей очень понравился его голос и колдовской взгляд.



Даниэль начал свою речь неторопливо и торжественно, сказал несколько слов о необходимости изменить общественный строй, чтобы новые люди пришли на смену достойнейшим представителям прошлого. Но понемногу улыбка Эмилии и то, как она завороженно смотрела на него, побудили его рассказать о стране, истерзанной подлостью старых маразматиков, управляющих ею. Даниэль сложился как личность под влиянием идей анархо-синдикализма и социализма, завладевших студенческой аудиторией и многими профсоюзами в Соединенных Штатах. Он был полон веры и огня. Говорил страстно, как солдат, зовущий на битву. Эмилии даже показалось, что она очутилась где-то в другом месте, и ее на самом деле охватил страх, о котором она говорила Даниэлю.

Всего несколько лет назад они ехали на поезде в Веракрус с родителями и тетушкой, ругавшей их, когда они высовывались в окно, чтобы вдохнуть яркую зелень зарослей тростника, совсем недавно они бегали по кромке воды первого в их жизни моря, еще совсем недавно Эмилии казалось, что она знает его очень хорошо, она помнила его тонкие коленки и его руки, толкавшие ее в воду. А прошла уже целая вечность.

Почему мужчины вырастают и становятся такими странными? Почему они так страстно кидаются в политику, которая внушает ей ужас, как и ее матери? Почему он рассказывает одну трагедию за другой, а она, вместо того чтобы заткнуть уши, убежать и спрятаться, сидит тихо и спокойно, как будто он у пруда рассказывает ей о своих подвигах?

Потому, что он вернулся. И это был, казалось, самый весомый аргумент, он угадывался в ее улыбке, заставлявшей Даниэля все более страстно предрекать справедливое будущее стране, которая вдруг и необратимо должна испытать потрясение демократией.

Он еще не сказал ничего, чего бы не было в газетах, чего бы Эмилия не знала от отца, а все уже кричали «браво!», «да здравствует!» и «долой!», и тишина наступила, только когда Ахиллес Сердан, самый радикальный из лидеров антиперевыборного движения, взял слово, чтобы сказать, что сыновья доктора Куэнки – незаменимые борцы за дело свободы.

Только Эмилии не понравилась эта похвала.

– Наверняка дело свободы – где-нибудь в другом месте, – сказала она Милагрос Вейтиа.

Вокруг нее был праздник. Мужчины и женщины, собиравшиеся вместе каждое воскресенье, еще более восторженные, чем всегда, подходили к ней, обнимали, благословляли ее музыку, поздравляли ее родителей с дочерью, которая так незаметно выросла, такая красавица и вызывает у всех такое восхищение.

Эмилия, давно забывшая о виолончели, хотела знать только одно: сколько еще пробудет в городе обманщик Даниэль.

– Он сказал, что вернулся, чтобы увидеться со мной, – рассказала она сестрам Вейтиа.

– Тебе было приятно это услышать? – спросила Хосефа.

– Я думала, он вернулся навсегда.

– Это невозможно, девочка моя. Не обижайся, – попросила Милагрос, – он приедет навсегда, когда все изменится.

– А когда все изменится? – спросила Эмилия.

– Угадывать – это любимая игра твоего отца. А меня не проси! – ответила Милагрос.

– А когда он уезжает?

– Не знаю, но скоро. Спроси у него сама.

– Видеть его не хочу. Пойдем отсюда! – попросила она Хосефу тоном, очень далеким от праздничного.

Прямо из центра небольшой группы людей, расположившихся по соседству с тремя женщинами, где кипел оживленный разговор, до них донесся голос Диего Саури, который, по своей привычке слушать двух людей одновременно, спросил, куда она хочет пойти. Ответа он не получил. Его дочь стояла, сжав губы и гневно глядя на него.

Диего, весь в клубах сигарного дыма, покинул своих слушателей, но сначала закончил обвинительную тираду в адрес президента республики: другой бы скрывал свои зверства, а он их выставляет напоказ. Восстановление порядка – так он называет преступления своей сельской полиции. И как ни в чем не бывало смывается на четырех поездах, полных всякого барахла, открывать новые железнодорожные пути. А ты, Эмилия, и не думай никуда уходить. Иди сюда, дай я тебя обниму. Я горжусь тобой. Такие женщины, как ты, изменят эту страну.

– О чем ты говоришь, папа? – спросила Эмилия, которой было не до торжественных речей.

– О тебе, – сказал он, подходя, чтобы поцеловать ее. – Что с тобой? Ты не довольна? Ты же очень хорошо играла, приехал твой друг Даниэль. Почему же у тебя такое лицо, будто у тебя болят зубы?

– Даниэль приехал, чтобы снова уехать.

– И поэтому ты такая? – спросил Диего, сразу забыв о своих собеседниках, и начал объяснять своей дочери, какую важную работу делает Даниэль на северной границе. – Ты не хочешь иметь друга, который выполняет свой долг?

– Я хочу иметь друга, который бы никуда не уезжал.

Диего поразило, с каким жаром говорила его дочь. Он вообще не хотел думать о том, что она когда-нибудь вырастет, но в ту минуту, услышав ее голос и увидев ее глаза, он понял, что она уже другая, далекая, словно чужая. Его пронзила незнакомая раньше боль: они уже не единое целое. Чтобы она была ближе, пусть даже ненадолго, он обнял ее за плечи и пошел с ней.

Они направились к пруду. Только там Эмилия могла вести серьезные разговоры. Когда отец обнял ее и попытался вызвать на откровенность, она повела его в эту тишину.

Диего и его дочь за всю жизнь ни разу не поссорились. Она так любила отца, что ей ни разу не захотелось ему перечить. Ей казалось, что он всегда прав, что ему всегда приходят в голову самые правильные мысли, а если он в чем-то ошибается, то это такие пустяки, что не стоит ему даже возражать. А Диего находил Эмилию такой же идеальной и прекрасной, как будущее, которое он так любил предсказывать.

Когда они подошли к пруду, прямо из глубины души Эмилии изверглись оскорбления в адрес тех, кто оправдывал будущие беспорядки и перемены, которые она совсем не считала необходимыми. Ее протестующие крики разносились по саду. Диего, присев на одно из деревьев возле пруда, слушал ее, обхватив голову руками.

– Ты и все они, вы хотите начать войну, – сказала Эмилия. – Почему тебе так хочется, чтобы Даниэль уехал и его там кто-нибудь убил? Чтобы было кого оплакивать? Чтобы появился еще один повод ругать правительство? Я все это ненавижу. А этого дурака Даниэля вы даже заставили почувствовать себя важной персоной. Зачем вы его посылаете в Соединенные Штаты? Чтобы его там посадили, как Флореса Магона? Как я это все ненавижу! И вас всех я ненавижу!

Хосефа, которая пошла их искать, услышала голос дочери, доносившийся из глубины сада. Она проскользнула между деревьями и, когда подошла поближе, не смогла удержаться, чтобы не вмешаться.

– Эмилия, что с тобой? – спросила она, появившись незаметно, как призрак, в такой ярости, в какой ее раньше никто не видел. – Что за глупости приходят тебе в голову?

– Не в голову, а в сердце, – сказал Диего упавшим голосом. – Разве ты не понимаешь?

– Очень плохо, доченька! – упрекнула ее Хосефа. – Выходит, отец зря вел с тобой разговоры все эти годы. Ты должна думать о тех, кто страдает.

– А кто подумает обо мне? Даже вам нет дела до того, что со мной происходит.

– Ты говоришь глупости, – сказала Хосефа. – Ты просто устала. Завтра ты будешь думать совсем по-другому, а сегодня проси прощения у своего отца, а не то спать сегодня не ляжешь – не заслужила.

– Не ругай ее, Хосефа. Ей грустно, и, может быть, она отчасти права. Если бы в моих силах было спрятать Даниэля в шкафу и сохранить для нее… – сказал Диего, вставая с дерева. Он сделал жест руками перед лицом, словно отгоняя тоску, и пошел навстречу своей только что повзрослевшей дочери. – Не надо меня ненавидеть, глупышка. Разве ты не понимаешь, что я – единственный в мире мужчина, который всегда будет тебя обожать, ничего не требуя взамен, – сказал он, достав из кармана своего очень старого пиджака платок со своим именем, вышитый Эмилией на уроках рукоделия в пятом классе начальной школы.

Эмилия поблагодарила его полуулыбкой, сверкнувшей поверх бури, бушевавшей в ее глазах. Она обняла отца, который стал напевать ей пиратскую песню, любимую колыбельную его бабушки. Ей не нужно было просить прощения. Пока он пел, она потихоньку собирала осколки разума, который принес ей славу здравомыслящей женщины, пыталась хоть как-то успокоить свой ум и сердце и смириться с тем, о чем знала с тех пор, как доктор Куэнка сидел в тюрьме: дружеский круг, к которому принадлежала ее семья, был обществом вероотступников, правительство считало их своими врагами, и не было другого выхода, ни другой судьбы для них, как только принять участие в заговоре, чтобы свергнуть его.

Из дома ее позвал Данизль:

– Где ты? Я уже должен ехать.

– Возле пруда, – ответила ему Эмилия, спокойная, как море после ухода циклона. – Иди сюда.

– Только не к пруду, ты меня опять столкнешь в воду, – сказал Даниэль, подходя к ним.

Он был в пальто, и Диего заметил нетерпение в его глазах.

– Тебе нужно уезжать прямо сейчас?

– Уже сегодня кто-нибудь донесет, что мы здесь и откуда мы приехали. Я сказал много лишнего.

Будь осторожен, – попросил его Диего.

Прежде чем пойти вслед за мужем, Хосефа поцеловала Даниэля.

На нем было грубое пальто, как у солдат правительственной армии.

– Мне его достала тетя Милагрос, – сказал он Эмилии, когда к его груди прижалась темная грива ее волос.

– Не бросайся на помощь тому, кто этого не заслуживает! – попросила Эмилия, уткнувшись лицом в отворот его пальто.

– Ты потеряла мой камень? – спросил Даниэль.

– Он у меня под подушкой, – ответила Эмилия, пригладив рукой прядь, которая вечно падала ему на лоб.




VIII


– Думай обо мне один раз в день, все остальные мысли обо мне гони от себя прочь! – просил ее Даниэль, а сам пальцем обводил контуры ее лица, словно хотел забрать с собой этот чудесный рисунок. Потом оторвался от нее и бросился бежать.

Войдя в дом, он встретился глазами с Милагрос Вейтиа, подошел и обнял ее.

– Ты меня сейчас сломаешь, мне же не пятнадцать лет, – возмутилась Милагрос.

– Поговори с Эмилией! – попросил он, подмигнув ей и отправился на поиски своего брата.

Сальвадор Куэнка был на четыре года старше, чем Даниэль. Он учился на третьем курсе юридического факультета Чикагского университета, когда туда поступил его брат. С тех пор они оба самозабвенно боролись за воплощение мечты, которая одним представлялась как великая революция, а другим – как волшебный переход к новому строю, который дал бы им право самим избирать правительство, как в любой другой стране, считающей себя современной.

Они были похожи. Сальвадор тоже оставался равнодушным к вещам, он был неугомонным, немногословным, но выразительным, уклончивым и улыбчивым, человеком богатой фантазии и строгого воспитания.

В тот вечер, пока Даниэль оставался с Эмилией и со своими воспоминаниями, пытаясь обрести уверенность в том, что у него теперь есть точка опоры, делающая его в то же время более уязвимым, Сальвадор открыл для себя Соль Гарсия. Он увидел ее в полутьме зала после концерта, когда она вскочила со своего места с криком «Да здравствует!». Потом, когда на сцене зажегся свет, он посмотрел на нее несколько секунд и почувствовал, что за всю свою жизнь не видел более светлого человека.

После речи Даниэля лампа, зажженная в зале, осветила ее всю, и он счел чем-то очень естественным подойти к ней.

– Меня зовут Сальвадор Куэнка, – сказал он, протягивая ей руку. – А вас?

– Соледад Гарсия-и-Гарсия, – ответила Соль, улыбнувшись ему своей прекрасной улыбкой. – Ты брат Даниэля?

– Он мой брат, – сказал Сальвадор.

– А мы с Эмилией как сестры, – объяснила Соль.

– Почему вы как сестры? – спросил Сальвадор.

– Потому что нам так хочется, – сказала Соль.

– Думаю, что это самое законное основание, – признал Сальвадор. – А где ты живешь, на небе?[20 - [xx] (#_ednref20) Соль (исп.) – солнце.]

– Здесь, в Пуэбле, – сказала Соль.

– Почему я тебя раньше не видел?

– Я живу в другой Пуэбле, – объяснила она.

– В какой же? – спросил Сальвадор и жестом пригласил ее присесть в кресло.

Тут Милагрос Вейтиа, у которой внутри прятался особый магнит, втягивающий ее в центр самых сложных ситуаций, подошла и посоветовала Соль самой задавать вопросы.

– А где живешь ты? – спросила Соль, довольная, что не пришлось объяснять, в каком мире живет она.

– В Чикаго. Даниэль уже сообщил об этом всем, он не может долго хранить секреты, – ответил Сальвадор и принялся рассказывать, как трудно им было возвращаться на родину, как ненадолго они могут здесь остаться, каким он видел положение в стране, как нужна организация, которая объединила бы всех недовольных диктатурой, а также обо всех своих ближайших планах.

Соль слушала его так жадно, что Сальвадору захотелось рассказать ей обо всем, чем он занимался помимо учебы. В конце концов он даже рассказал ей, как у него заплетается язык в присутствии других людей, и даже о своих честолюбивых планах на будущее, когда покончат с диктатурой и когда такие люди, как он, смогут жить со спокойной совестью и с большей уверенностью в завтрашнем дне.

Доктор Куэнка напомнил ему, что они должны идти на собрание в дом Ахиллеса Сердана. Сальвадору очень не хотелось расставаться со своей слушательницей. Он протянул свою крепкую руку и в обмен получил нежную ручку Соль и молчаливый взгляд ее ясных глаз. Она была робкой от природы, но никогда еще не чувствовала себя настолько неспособной произнести хоть слово.

– Меня все зовут просто Соль, – сказала она наконец. – Соль и один раз Гарсия.

– Большое спасибо, донья Соль. Только не заводите себе двух мужей.[21 - [xxi] (#_ednref21) По созвучию с названием книги Жоржи Амаду «Донья Флор и ее два мужа».] – попросил Сальвадор на прощание, улыбнувшись ей уголком губ, как все Куэнка.



Когда родилась Соль, ее родители так долго и с таким количеством знакомых обсуждали, как ее назвать, что к моменту крестин все еще не смогли прийти к согласию, и, чтобы избежать конфликтов между собой и обид со стороны остальных родственников, они вручили приходскому священнику список имен, которые с торжественной безответственностью тот выплеснул на ее голову вместе со святой водой из купели.

Таким образом, невинное дитя стали звать Мария де ла Соледад Касильда де ла Вирхен де Гуадалупе де лос Сантос Корасонес де Хесус-и-де Мария.

Это доставило удовольствие ее отцу, считавшему имя Соледад звучным и неотразимым, достойным их дочери; ее бабушке по материнской линии, настаивавшей на том, чтобы девочку назвали тем же суровым именем, которое носила она сама; ее матери, которая, как всякая истинная мексиканка, подвергающаяся опасностям в настоящем и испытывающая страх перед будущим, по любому поводу просила о помощи ласковую и молчаливую Святую Деву Гуадалупе, а также и ее бабушке по отцовской линии, которая не особенно увлекалась общением со святыми, потому что считала глупым просить что-нибудь у людей, может быть и очень заслуженных, но отнюдь не обладавших властью, данной пресветлым Деве Марии и Иисусу, входившими, как всем должно быть известно, в правящую верхушку. Не зря ведь Иисус является членом Святой Троицы, а Мария – Его Матерью.

В результате девочка выросла с двумя именами. Тем, что дал ей отец, и тем, что дала ей мать, всегда хотевшая угодить всем, включая те две половины, на которые она всегда мысленно делила весь мир: Мария Хосе назвала она ее, когда впервые взяла на руки, возвращаясь с обряда крещения, и продолжала звать до того момента, когда девочке исполнилось семь лет и ее повели в школу, где она впервые узнала о записи в ее свидетельстве о крещении. Так она осталась один на один с тем, что ее зовут Соледад,[22 - [xxii] (#_ednref22) Соледад (исп.) – одиночество.] и со строгими монахинями, звавшими ее именно так.

Тогда Эвелия Гарсия де Гарсия, ее мать, которая, благодаря терпению Хосефы, оставалась ее подругой скорее в память о детстве, когда они любили друг друга, чем по сходству характеров и наличию общих интересов, начала брать ее с собой в гости к Саури. Эмилия была первой, кто начал звать ее Соль.

Она никогда об этом не забудет. Она сидела рядом с матерью в одном из мягких кресел, которыми Хосефа обставила гостиную наперекор всем законам традиционной элегантности, но исключительно ради покоя и отдыха постоянных посетителей, когда из сада пришла девочка, краснощекая и сияющая, на два года моложе, но с первого дня взявшая ее под свое покровительство.

– Пригласи Соледад поиграть с тобой, – попросила ее Хосефа, когда она вошла.

– Пошли, Соль. Я покажу тебе свои сокровища, – сказала Эмилия без всяких церемоний.

Они подружились с этого дня и росли вместе, сознавая, что у каждой из них есть то, чего не хватает другой, и что чувствовать себя совершенными они могут, только будучи вместе. Со временем они так много переняли друг у друга, что их несхожесть перестала быть такой уж заметной. Только они знали, что в чрезвычайных обстоятельствах каждая из них опять становилась самой собой.

Поэтому, когда Сальвадор покинул ее после этого странного разговора, во время которого оба не знали, что сказать, а вслед за ним пробежал Даниэль, Соль пошла искать подругу и угадала, не бывая раньше никогда в этом доме, что найдет ее в саду.

Эмилия так и сидела у пруда. Начался мелкий дождик.

– Ты плачешь? – спросила Соль, склонившись к ее лицу.

– Сейчас уже перестану, – сказала Эмилия, достав из кармана тонкий голландский носовой платок. Потом она обняла подругу. Соль ничего не сказала, и они посидели обнявшись, потом обе начали раскачиваться из стороны в сторону.

Эмилия к тому времени перестала плакать и насвистывала песенку в такт их танцу двух обнявшихся медведей.

– Я познакомилась с Сальвадором, – сказала Соль.

– Он тебе понравился? – спросила Эмилия, оборвав свою музыку.

– Да, – ответила ей Соль.

– Бедняжка, – сказала Эмилия и опять стала насвистывать песенку с той же ноты.



Так их и нашла Хосефа Саури: они сидели в обнимку и свистели. Хосефа с Милагрос только закончили приводить в порядок дом Куэнки.

– Вы совсем промокли, – сказала она.

– То, что снаружи, не имеет значения, тетя Хосефа, – ответила Соль, которая знала о ссоре матери и дочери и старалась их примирить.

– Бедненькие мои. Пошли, посмотрим, сможем ли мы сегодня заснуть.

– Никто не спит, если возложил на свои плечи мечту о революции, – сказала Милагрос Вейтиа, подходя к ним.

– Тебе Соль уже сказала, что сразила наповал Сальвадора? – спросила она у Эмилии.

– Она не способна, – ответила та.

– Но я сама это видела.

– Она не способна рассказать об этом, – уточнила Эмилия.

А как он тебе? – заинтересовалась Хосефа. – Твоя мама скажет, что он очень плохая партия.

– В таком случае как ты считаешь, какого я о нем мнения?

– Идеальный мужчина, – сказала Эмилия.

– Почти. К счастью, он вернется так нескоро, что к тому времени я уже буду замужем.

– За кем? – спросила Эмилия.

– За кем-нибудь, – ответила Соль тем тоном, каким она говорила о несбыточных замыслах своей матери.

– Это если ты захочешь, – сказала Милагрос Вейтиа.

– Я захочу, – ответила ей Соль, словно была ясновидящей.

– А пока что пойдемте, или тебя больше не отпустят с нами, – попросила Хосефа, глядя на часы «Ватербари», чей маятник раскачивался в гостиной дома Куэнки.

Добродушная, но не слишком умная, как ее характеризовала Милагрос Вейтиа, Эвелия Гарсия и ее безупречный, но вспыльчивый, как о нем отзывалась сама Эвелия, муж ждали свою дочь у дверей дома на площади Пласуэла-дель-Кармен.

Было начало одиннадцатого, когда четверо женщин приехали туда на машине, которую дал им Риваденейра.

Как только они подъехали, машина даже остановиться не успела, а сеньор Гарсия уже начал кричать. Не соблюдая никаких приличий, он назвал безнравственными сестер Вейтиа и всех, кто участвовал в воскресных сборищах, и упрекнул свою дочь в том, что она совершила, по его мнению, распутство и этим запятнала честь своей семьи и поставила под сомнение свою репутацию порядочной женщины.

– Но мы вам возвращаем ваше сокровище в целости и сохранности, – проворчала Милагрос, припарковав автомобиль.

– Лучше помолчи, Милагрос, – попросила ее Хосефа, видя выражение лица господина Гарсия. И выпрыгнув из машины с необычайной ловкостью, попросила прощения за опоздание.

– Вас нам не за что прощать, мы вас давно знаем, – сказал сеньор Гарсия, жена которого не могла даже пошевелиться от страха. – Как скоро ты выйдешь из машины, Соледад?

– Когда вы будете говорить более спокойным тоном, – сказала Милагрос Вейтиа.

– Я не нахожу это нужным, сеньора, – заявил господин Гарсия. – Соледад – моя дочь и должна меня слушаться. А вы, к счастью, не мои дочери.

– Полностью с вами согласна, жизнь избавила нас от подобного несчастья, – сказала Милагрос.

– Вы должны выпустить из машины мою дочь, иначе я доведу до сведения властей, чем вы занимаетесь на ваших собраниях, – ответил ей сеньор Гарсия.

Соль, сидевшая прямо за Милагрос, тихонько попросила выпустить ее.

– Вы видите, что девочка хочет выйти, – сказала Милагрос сеньору Гарсия. – То же самое произошло на собрании, откуда мы едем. Она хотела уехать раньше, но мы ее не отпустили. Нам хотелось доказать вам, что в любое время суток ей ничего не угрожает, если она с нами, – добавила она.

– Так вы признаете, что она подвергалась опасности? – поинтересовался сеньор Гарсия.

– Да, – сказала Милагрос. – Даже опасности прихода полиции. Любой опасности, которую вы можете себе вообразить.

– Я ничего не воображаю, уважаемая госпожа.

– Простите. Я должна была предположить, что такой человек, как вы, лишен этого порока, – сказала Милагрос, – открывая дверцу, чтобы выпустить Соль.

В тот вечер Милагрос надела одну из своих самых ярких индейских рубашек и была такой очаровательной в ней, что даже воздух вокруг смягчился, когда она ступила на землю. Вид ее стройного тела в обрамлении наряда из вышитой ткани, казалось, усмирил даже сеньора Гарсия.

– В конце концов, ничего ведь не произошло, – сказал он, осматривая свою дочь со всех сторон и одновременно пытаясь вообразить, наверное, первый раз в жизни, из чего, черт побери, сделана Милагрос Вейтиа. Он сразу заговорил другим тоном.

– Где-нибудь наверняка есть мужчина, который волнуется о вас. Может, это твой муж, Хосефа? – спросил он, пытаясь как-то загладить свою грубость.

– Ее муж – человек со сложившимися взглядами на жизнь, – сказала Милагрос, поворачиваясь к нему спиной и садясь в машину, которая рванула с места с невообразимым треском.

Весь день Ансельмо Гарсия провел на своем ранчо, наблюдая, как метят скот большой буквой «Г», начальной буквой его фамилии. Для него это был слишком поздний час, а вспышка гнева отняла у него последние силы. К счастью для матери и дочери, он страшно устал, хотел спать и, не говоря больше ни слова, вошел в дом.



– Бедная твоя подруга, – сказала Милагрос Вейтиа своей сестре по дороге к их дому. – Должно быть, очень утомительно жить с таким человеком. И надо же, она его зовет «солнышко мое». Если он «солнышко», то как она себе представляет черную тучу? Не зря она так боится обречь себя на вечные муки.

– Она боится всего. Я тебе уже сто раз говорила, – ответила Хосефа. – А страх отупляет. Я даже думаю, что от страха умирает больше народа, чем от безрассудной смелости.

– Но страх ведь непроизвольное чувство? – спросила Эмилия.

– Не дай ему себя победить. Тот, кто ничего не боится, – самоубийца, но тот, кто боится всего, – такой же самоубийца.

– Я сейчас боюсь всего, – сказала Эмилия.

– Ты просто устала. Завтра ты почувствуешь себя смелой, – пообещала ей мать, пытаясь утешить. – Ты останешься на ночь, правда, Милагрос?

– Если я вам нужна.

– Ты всегда нужна, – заверила ее Хосефа. Диего еще не вернулся с подпольного собрания, и она решила разобраться в своих мыслях о страхе, чтобы суметь заснуть.

Через два часа она услышала, как Диего поднимается по лестнице. О его приходе возвестил ужасный грохот, потому что в дверях спальни он споткнулся о длинный узкий мешочек с песком, который она клала под дверь, чтобы не дуло.

– Я уже в том возрасте, когда сквозняки опасны, – заявила Хосефа, кладя его туда три месяца назад. И все эти три месяца Диего протестовал против этого, как он называл, «смешного» приспособления, до которого могли додуматься только жители нагорья.

Когда он упал, Хосефа подбежала к нему в одной рубашке, забыв и думать о сквозняках.

– Ты жив? – воскликнула она, увидев, что он лежит на полу, закрыв руками голову и едва сдерживаясь, чтобы не разразиться бранью.

– Что тут происходит? – спросила Милагрос, выходя в коридор и видя, что ее сестра склонилась над телом Диего и шепчет ему что-то на ухо.

Милагрос задрожала от страха. В одну секунду в ее голове пронеслось множество мыслей: за ним гнались? В него стреляли? Неужели он мертв? Будь проклята святая идея революции! Зачем они полезли, куда их никто не звал?




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=249032) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


[i] (#_ednref1) По легенде, в середине XIX века, когда белые пришельцы пытались проникнуть на территорию, где жили потомки индейцев майя, крест, вырезанный из ствола огромного дерева, вдруг заговорил. Таинственный голос повелел подниматься на священную войну против белых, в результате «война крестов» распространилась по всему полуострову Юкатан. – Ред.




2


[ii] (#_ednref1) Влажные экваториальные леса в Южной Америке. – Ред.




3


[iii] (#_ednref3) Тропическое дерево с гладким стволом и раскидистой кроной, которое индейцы считали священным. – Ред.




4


[iv] (#_ednref4) Ну вот ты и на месте (англ.). – Ред.




5


[v] (#_ednref5) Деифилия в переводе означает «Дочь Бога». (Здесь и далее примеч. пер.)




6


[vi] (#_ednref6) Тулум – один из древнейших городов-государств майя, построенный в стратегических целях как крепость на краю утеса. В Тулуме правили жрецы, наместники бога на земле




7


[vii] (#_ednref7) Роман Ш. Бронте (1849).




8


[viii] (#_ednref8) Бенито Хуарес (1806–1872) – мексиканский государственный и политический деятель, национальный герой Мексики.




9


[ix] (#_ednref9) Виноградный напиток.




10


[x] (#_ednref10) «О! Как бы я хотел быть этим воителем» (ит). Ария Радамеса из оперы «Аида» Дж. Верди.




11


[xi] (#_ednref11) Порфирио Диас – мексиканский президент в 1877–1880 гг. и в 1884–1911 гг. Установил жестокую диктатуру в стране.




12


[xii] (#_ednref12) В мифологии ацтеков богиня земли и смерти, мать бога солнца.




13


[xiii] (#_ednref13) Карточная игра.




14


[xiv] (#_ednref14) Легендарный предводитель племени чичимеков с севера Мексики.




15


[xv] (#_ednref15) Ацтеки приняли испанцев за Кецалькоатля, потому что незнакомцы были белокожими, приплыли по морю и у них были лошади.




16


[xvi] (#_ednref16) Юкатеки – индейцы в Мексике (Диего родом с полуострова Юкатан).




17


[xvii] (#_ednref17) Антиперевыборный клуб – общественно-политическая организация, выступающая против переизбрания Порфирио Диаса на новый президентский срок.




18


[xviii] (#_ednref18) Мексиканская разновидность агавы.




19


[xix] (#_ednref19) Моле – густой соус из чили, помидоров, арахиса, шоколада, миндаля, лука, чеснока, специй.




20


[xx] (#_ednref20) Соль (исп.) – солнце.




21


[xxi] (#_ednref21) По созвучию с названием книги Жоржи Амаду «Донья Флор и ее два мужа».




22


[xxii] (#_ednref22) Соледад (исп.) – одиночество.