Мой прадедушка, герои и я Джеймс Крюс В книге «Мой прадедушка, герои и я» прадедушка-поэт помогает правнуку-поэту научиться отличать героический подвиг, совершаемый для спасения людей, от лихачества, бравады, поисков опасности ради самой опасности. Джеймс Крюс Мой прадедушка, герои и я Учение о героизме, со стихами и разными историями Краткое учение о героях и героизме со стихами и разными историями, придуманными на чердаке моим прадедушкой и мною, переписанное на чистовик для развлечения и поучения детей и их родителей Джеймсом Крюсом… Понедельник, в который я, хромая, перебираюсь к моему прадедушке. Речь здесь пойдет о порядке, столь любимом домашними хозяйками, и о творческом беспорядке, столь необходимом поэтам, о том, как даже трусливый Ян Янсен проявил однажды мужество, и о том, что сотня трупов не свидетельствует еще о героизме, доказательством чему может служить пример некоего рыцаря. А также о том, как могут пригодиться обои, если, размотав рулон, использовать их оборотную сторону. Итак, ПОНЕДЕЛЬНИК Когда мне исполнилось четырнадцать лет, прадедушке моему было уже восемьдесят девять. Но он был еще крепок и бодр. Летом он каждое утро спускался к причалу и беседовал с рыбаками, возвращавшимися на остров с уловом. А зимой чинил сети и вырезывал поплавки к веревкам, на которых опускают садки для ловли омаров. Но вскоре после того дня рождения, когда ему стукнуло восемьдесят девять (было это в октябре), с ним случился удар – так ударяет молния в большое старое дерево. Удар не убил прадедушку – он был еще достаточно крепок, – но ему пришлось месяца два пролежать в постели. Когда же доктор разрешил ему встать, оказалось, что ноги его не слушаются. И ему купили кресло на колесах. Сперва прадедушка проклинал эту дурацкую каталку, но понемногу стал к ней привыкать, а потом она и вовсе ему полюбилась. И вскоре он принялся колесить в своем кресле по всей квартире. Это пришлось совсем не по вкусу моей бабушке, у которой он жил. И тогда она призвала на помощь меня – в качестве «успокоительного средства для этого околеселого деда». Дело в том, что я был, во-первых, любимцем моего прадедушки, а во-вторых, его учеником по части сочинения стихов и рассказов. Кроме того, я как раз незадолго до этого натер себе пятку, и на ней получился нарыв (и все из чистого тщеславия: ботинки мне жали, а я молчал). Поэтому я пока не ходил в школу и мог целиком посвятить себя прадедушке. Бабушка, к которой я перебирался, жила в верхней скалистой части нашего острова Гельголанда. И потому мы прозвали ее Верховной бабушкой (другую бабушку, жившую у подножия скалы, в низинной части острова, мы, разумеется, называли Низинной бабушкой). Дня за два до моего переселения – дело было зимой, в декабре, – Верховная бабушка пришла к нам и заявила моей матери, что Старый со своим креслом на колесах перевернул ей весь дом вверх дном. Если так будет продолжаться, придется развесить по всей квартире дорожные знаки. – Пошлем-ка к нему Малого, – сказала она. – Пускай их вместе сочинительствуют. Может быть, в доме наступит наконец покой. (Старый был не кто иной, как мой прадедушка, а Малый – я. Дело в том, что и его и меня – каждого в свое время – прозвали Малышом. А потом, чтобы отличить друг от друга, стали звать Старый Малыш и Малый Малыш. А потом, для краткости, просто Старый и Малый.) Так вот, в одно ясное морозное воскресенье я, хромая из-за нарыва на пятке, приковылял к Старому на Трафальгарштрассе, и он, здороваясь, подмигнул мне: – Женщины постановили, чтобы мы с тобой опять посочиняли вместе стихи, – сказал он. – Ну как, доставим им такое удовольствие? – Еще бы! – ответил я. – А ты помнишь, Малый, когда мы с тобой занимались этим в последний раз? – Да ведь мы этим делом часто занимаемся. – Нет, Малый, я спрашиваю, когда мы с тобой в последний раз всерьёз рифмоплетствовали? – Четыре года назад, прадедушка. Когда Аннекен и Иоганнекен корью болели. – А, верно, верно! Прадедушка поудобнее устроился в кресле на колесах и обратился к своей дочери – моей Верховной бабушке: – Протопи-ка завтра с утра обе каморки на чердаке. Тогда мы будем сочинять стихи, а не вертеться тут у тебя под ногами. – Топить чуланы? – ужаснулась Верховная бабушка. – А ты знаешь, сколько на это угля уйдет? Ты что думаешь, мы – миллионеры? – Ну что ж, – сказал прадедушка, – тогда придется нам писать стихи здесь, внизу. Тут хоть тепло. – Здесь внизу?! – возмутилась Верховная бабушка. – Ни в коем случае! От этих стихов все хозяйство летит кувырком. У меня есть кой-какой жизненный опыт! Можете стихоплетствовать в спальне, на втором этаже. Никто вам не мешает. – В постели хорошо сочиняется, – сказал мой прадедушка. – Но спальни душат любую светлую мысль. Сочинять стихи на втором этаже – это не пойдет. – Не пойдет, – повторил и я. – Все мужчины одинаковы! – проворчала Верховная бабушка. – Завтра вытоплю чердак. Для нас, поэтов, это была полная победа. Упоенные ею, мы отправились на второй этаж – спать. Впрочем, на следующее утро – в понедельник – нечего было и думать о переселении на чердак. Верховная бабушка с помощью четырех соседок превратила великолепный беспорядок, царивший в чуланах, в отчаянно скучный порядок, или, как говорят домашние хозяйки, в уют. Уборка продолжалась до самого обеда. Сперва замелькали веники, тряпки и щётки для натирки пола, потом метелочки для смахивания пыли, потом на чердак поплыли гардины – метр за метром укладывались они в сплошные сборки, – и, наконец, вознеслись целые горы подушек. Мы, поэты, сидели, забившись в угол столовой, в обед без всякого аппетита похлебали наспех приготовленный суп и вздохнули свободно только тогда, когда (около трех часов) Верховная бабушка наконец объявила: – Можете перебираться наверх. Кресло на колесах принесет дядя Яспер. Хромая и ковыляя, вскарабкались мы, Старый и Малый, по крутой лестнице на чердак, под самую крышу. Когда дядя Яспер тащил наверх кресло, пришлось и нам приложить немало усилий – оно еле-еле пролезло между перилами. Но в конце концов и этот Пегас[1 - Пегас – в греческой мифологии волшебный крылатый конь; кто его оседлает, становится поэтом.] на колесах оказался на чердаке, и прадедушка тут же объехал на нем наши новые владения. Чердак изменился до неузнаваемости. Там, где раньше висело белье и сушилась рыба, на полу лежала слегка выцветшая красная дорожка. Она растянулась от самой двери моей каморки с окном на север до самой двери прадедушкиной каморки с окном на юг. – Ага, – сказал Старый, – наконец-то поэтов признали. Их путь устлан коврами. Боюсь только, наши комнаты непригодны для поэзии. Придется уж нам самим навести творческий беспорядок, столь необходимый поэтам. Прадедушка, как всегда, оказался прав. Обе каморки имели такой вид, словно в них устроили выставку мебели. На столах и комодах лежали вязаные салфеточки, окошки были занавешены гардинами с пышными сборками, заслонившими от нас белый свет, на диванах и креслах громоздились подушки, словно в каком-нибудь гареме, да еще каждой подушке был придан легким шлепком вид ушастого зайца. Только одно свидетельствовало об уважении к поэзии и поэтам – выпуски «Морского календаря», сложенные невыносимо ровненькими стопочками. При виде этакой комнатки могла пропасть всякая охота писать стихи. – Где торжествуют домашние хозяйки, там гибнут поэты, – вздохнул мой прадедушка. Он приколесил ко мне в своем кресле, подталкивая колеса руками. Гудящая железная печурка уже обогрела комнату. – Писать мы будем на обоях, Малый, – продолжал прадедушка. – На оборотной стороне. Я только что нашел тут на чердаке целый склад обоев. В углу, за твоей дверью. – Да ведь этими обоями Верховная бабушка собиралась оклеить столовую к рождеству! – На стене видна только лицевая сторона обоев, Малый. И вообще, должен тебе сказать, в жизни не часто увидишь оборотную сторону. Что я мог возразить на такое разумное замечание? Я послушно принес рулон обоев, запер, осторожности ради, дверь и сказал: – Ну, можно начинать. – Вздор! – буркнул прадедушка. И вытащил из заднего кармана своих синих рыбацких штанов два толстых карандаша. – Вздор это – начинать вот так сразу, – повторил он. – Я хочу покурить – это раз. Убери-ка, брат, да поскорее, все подушечки и гардины – это два. А в-третьих, я не умею писать стихи по расписанию. И, в-четвертых, мне нужна идея. Долой гардины и подушки! Да здравствует табак и идеи! Я закинул гардины на карниз, пошвырял все подушки на диван, проковылял по красной дорожке в прадедушкину комнату за трубкой, табаком и зажигалкой, вернулся обратно, запер за собой дверь, улегся на гору подушек и выпятил нижнюю губу. Я и теперь, как когда-то мой прадедушка, выпячиваю нижнюю губу, если мне в голову приходит идея. Наоборот, к сожалению, обычно не получается – как ни выпячивай нижнюю губу, идеи в голову не приходят. Так было и тогда, в каморке на чердаке. Пока прадедушка дымил трубкой, катаясь в своем кресле взад и вперед по комнате, я лежал на горе подушек, глазел через маленькое окошко на соседние крыши, и в голове у меня не было никакой даже самой плохонькой идейки. У прадедушки, судя по всему, дела обстояли лучше. Я вдруг увидел, как его нижняя губа стала медленно выпячиваться. Наконец он решительно поджал ее и, затянувшись, сказал: – Есть, Малый! – Что есть? – растерянно спросил я. – Идея! Пожалуй, даже хорошая идея. Помнишь, как мы с тобой четыре года назад сочиняли разные забавные стихи и истории? Я кивнул. – Ну вот. А теперь, когда мы научились сочинять, давай придумывать всякие истории не просто так, а про серьезные вещи – про жизнь, про людей. – А что можно придумать про людей, прадедушка? У всех людей один нос, два глаза, два уха, один рот и четыре прадедушки. – Но не все люди герои, – сказал мой прадедушка. – Герои, по-моему, все скучные, – поморщился я. – Не нравятся мне эти подвиги Зигфрида[2 - Зигфрид – герой древнегерманского народного эпоса и эпической поэмы XII века «Песнь о Нибелунгах». По преданию, Зигфрид добыл «сокровище Нибелунгов», убив дракона Фафнира. Выкупавшись в крови дракона, Зигфрид стал неуязвимым, а съев его сердце, начал понимать язык зверей.] – как он там всех убивал своим мечом… – Мне тоже не нравятся, – усмехнулся прадедушка. – Я и вообще не считаю Зигфрида героем. Тут я заинтересовался. – Как так? – спросил я. – Разве Зигфрид не герой? – Видишь ли, Малый, есть разные мнения насчет того, что такое герой. Вот мне и пришла идея: давай писать стихи и рассказы про героев. И попробуем разобраться, что это значит – быть героем. Я, например, думаю, что героем можно стать, попав в особенное положение, – нельзя быть героем всю жизнь, с колыбели до гроба. Вот, по-моему, даже Ян Янсен однажды, ну не то чтобы стал героем, но, во всяком случае, проявил настоящее мужество. Услышав это, я рассмеялся – про трусость Яна Янсена на нашем острове ходили легенды. – Это длинная история, Малый! Наберешься терпения? – спросил прадедушка. – Еще бы! – Ну тогда слушай. Прадедушка откинулся на спинку кресла, пододвинул поближе пепельницу, затянулся поглубже и начал свой рассказ. РАССКАЗ ПРО ЯНА ЯНСЕНА И ПРЕКРАСНУЮ ЛЕДИ ВАЙОЛЕТ Ян Янсен был в свое время, в конце прошлого века, предсказателем погоды на острове Гельголанде. Он предсказывал все штормы, предрекал все засухи. Ему были ведомы законы неба и моря, понятны их настроения. Моряки, прежде чем отправиться в плавание, всегда обращались к нему за советом. Рыбаки спрашивали его совета, когда косяки сельдей обходили остров или омары по непонятной причине покидали рифы, на которых селились десятилетиями. А был Ян Янсен человеком маленького роста, и боязливость его вошла в поговорку. Если кому-нибудь не хватало мужества что-нибудь совершить, обычно говорили: «Не веди себя, как Ян Янсен!» Маленький Ян боялся и собак, и кошек, и мышей; он робел перед английским наместником, управлявшим островом, и опасался аптекаря, который не пропускал случая над ним подшутить. Он страшился темноты, а уж если ему случалось выйти с рыбаками в море, когда крепчал ветер, он просто дрожал, как заяц. Зато прекрасная леди Вайолет из Лондона, сестра английского наместника, жившая на острове у своего брата, обладала тем, чего не хватало Яну: смелостью, граничившей с бешеной отвагой. Личико у нее было ангельское, а сердце – львиное. Однажды Ян Янсен увидел с высокого скалистого берега, что леди Вайолет отправилась на лодке в открытое море, хотя на мачте, укрепленной на причале, был поднят черный шар – сигнал надвигающегося шторма. Для самого Яна Янсена этот сигнал был излишним: и на небе, и на море он давно уже видел множество знаков, предвещавших шторм. И потому он озабоченно покачал головой, глядя вслед удаляющейся лодке. Он даже поднял вверх руки, в надежде, что леди поймет его предостережение. Но она не заметила маленького Яна. Резкими ударами вёсел она гнала лодку вперед – все дальше и дальше. «Не будь она так чертовски ловка, я не дал бы за ее жизнь ни полушки, – пробормотал Ян. – Добром это не кончится!» Он глубоко вздохнул и пошел к себе домой попить чаю. Но не прошло и часа, как он снова вышел на берег посмотреть, что сталось с лодкой, потому что очень волновался. Теперь можно было разглядеть вдали на воде только черную точку, а шторм – уж это-то Ян знал наверняка – неминуемо надвигался. Правда, ему удалось разглядеть в бинокль, что леди уже повернула лодку назад и гребёт к острову. «Да что толку? – рассуждал сам с собой маленький Ян. – Шторм уже так близко, а лодка еще так далеко!» Не успел он пробормотать это вслух, как с моря налетели первые порывы ветра. Ян знал, что сейчас разразится шторм небывалой силы – жители острова вряд ли такой и припомнят. Он поспешил домой, натянул резиновые сапоги и брезентовую робу, нахлобучил зюйдвестку, затянул покрепче ремешок под подбородком и торопливо зашагал к причалу. Спускаясь по лестнице, ведущей со скалы в низменную часть острова, он то и дело хватался за перила – ветер сбивал его с ног. Дождь хлестал все сильнее, над морем засверкали первые молнии. Когда маленький Ян добрался наконец до причала, он увидел, что там уже спускают спасательную лодку, а рыбаки кидают монетку, чтобы решить жребием, кому отправляться в море. «Это безумие, – подумал Ян, – шестеро людей рискуют жизнью из-за глупого каприза женщины, у которой к тому же и лодка-то гораздо лучше!» Трусость, вошедшая в поговорку, чуть было не удержала его от того, чтобы высказать это вслух. Но тут вдруг его охватил гнев. Он подошел к рыбакам и громко сказал: – Ехать бессмысленно, ребята! Шторм будет такой, какой бывает раз в сто лет. Та лодка еще может спастись, а ваш тяжелый баркас наверняка пойдет ко дну. Чистое безумие выходить в море! – Мы должны сделать все возможное, Ян, – ответил один из рыбаков. – Наш долг – хотя бы попытаться ее спасти! Другой рыбак попросту оттолкнул Яна: – С дороги, коротышка! Мы отчаливаем! Яна Янсена в эту минуту нельзя было узнать. Он ухватил рыбака за робу и сказал спокойно, хотя стал белым как полотно: – Погляди на море! А ведь это только начало! Если вы перевернетесь, будет шесть утопленников!.. Он выпустил из рук его робу и пошел, шатаясь от ветра, под дождем вдоль причала. Рыбаки переглянулись. Таким они никогда не видели Яна Янсена. Вот уж теперь-то каждому стало ясно, какой он трус. И все-таки что-то в его поведении заставило их задуматься. Когда спасательная лодка отчалила – на пристани тем временем собралась толпа, – море уже разбушевалось вовсю. Валы перекатывали через причал. Небо и море слились. Только чудом спасательной лодке удалось отойти от берега. Еще один раз она показалась вдали, на гребне высоченной волны, и исчезла. Островитяне, собравшиеся на пристани, испытывали страх за гребцов и гордились их мужеством. На Яна Янсена все глядели с презрением. Шторм набирал силу, буря бушевала все неистовей. Толпе пришлось разойтись, потому что море вздымалось все выше и вода уже начала заливать ближние подвалы. Теперь все население острова пришло в движение. С высокого берега многие наблюдали за морем в подзорную трубу. Но густая сетка дождя заслоняла все. Иногда то одному, то другому чудилось, будто он различает вдали лодку. Но всякий раз оказывалось, что это только тень водяного вала. Вскоре спустилась тьма. Зажгли газовые фонари и керосиновые лампы. Стоявшие у причала притихли. И вдруг все закричали в один голос: – Вон они! Лодка вынырнула совсем близко от берега. Она поднялась на волне, потом опустилась вниз и исчезла. – Они не могут пристать! Надо бросить спасательные круги! – крикнул кто-то. В то же мгновение на гребне волны вновь показалась лодка, ее было плохо видно, но все ее заметили. Казалось, до нее рукой подать… И вдруг ее стремительно понесло вместе с пеной прямо на затопленный берег. И раньше, чем отхлынувшая волна успела затянуть лодку обратно в море, все увидели какую-то одинокую фигуру, перепрыгнувшую через борт. Двое рыбаков отважились броситься в воду; но не успели они приблизиться к человеку, борющемуся с волнами, как огромный вал вновь подхватил его и повлек в море. Новая волна опять потащила его за собой к берегу, и на этот раз рыбакам удалось его схватить, прежде чем отхлынувший вал затянул его в свой водоворот. Это оказалась леди Вайолет. Шестерых рыбаков, отправившихся ее спасать, напрасно ждали до самого утра. Только через несколько дней в разных местах побережья вынесло волной их трупы. Неделю спустя всех шестерых хоронили на маленьком кладбище острова. Леди Вайолет от имени своего брата-наместника, находившегося в это время в Лондоне, произнесла надгробную речь. – Вы вышли в море из-за меня, – обратилась она к лежащим в могиле. – Я, играя своей жизнью, не подумала о том, что подвергаю смертельной опасности и вас. Поздно просить прощения. А вам, живые, я скажу, – обернулась она к плачущей толпе, – что это было не геройство, а безумие – выходить в море. В такую бурю, на такой лодке никто не мог бы вернуться назад. Только один из вас – маленький Ян Янсен нашел в себе мужество воспротивиться этому безумию. Он знал обе лодки. Он знал и гребцов. Он считал, что у меня больше шансов на спасение, чем у шестерых спасателей. Шесть жизней за одну – слишком дорогая плата. Он был прав: храбрость должна быть не слепой, а разумной. Давайте же никогда не забывать об этом! Пока прадедушка рассказывал, на чердаке стало темно. Теперь я повернул выключатель, и мы оба зажмурились от яркого света. – Ну, – спросил Старый, – а ты как думаешь насчет Яна Янсена, Малый? – Я думаю, прадедушка, что шестеро рыбаков в спасательной лодке все равно были героями. Они сами понимали, на какую опасность идут. И все-таки вышли в море, чтобы спасти человека. – Может быть, Малый, они понимали это не так хорошо, как Ян Янсен. Если бы они знали наверняка, что у них нет ни малейшей возможности спастись, и все же вышли в море, я назвал бы это отчаянным безрассудством. А безрассудство – это еще не героизм. Я хотел было что-то ему возразить, но в это время послышались шаги на чердачной лестнице. Прадедушка тоже повернул голову и прислушался. А потом сказал: – Запихни-ка поскорее обои под диван, Малый! И отопри потихоньку дверь. Да, и спусти гардины! Как мне удалось исполнить сразу все его указания, я и сам не знаю. И все же мне это удалось. Когда Верховная бабушка переступила порог чулана, мы встретили ее невинными улыбками. Гардины красовались на окне, рулона словно и не бывало. Верховная бабушка принесла нам наверх ужин – бутерброды с колбасой и сыром, редиску и чай. – Хватит вам сочинительствовать, – сказала она и оглянулась, словно ища чего-то. – У вас что же, и бумаги нет? – недоверчиво спросила она. – Может, вы опять пишете на досках, как тогда, четыре года назад? – Мы пишем в воздухе, Маргарита, – улыбнулся прадедушка. – Рассказываем друг другу всякие истории. А если нам понадобится их записать, уж что-нибудь нам да подвернется. Верховная бабушка хотела, видно, ответить что-то очень колкое, но тут вдруг заметила, что я сижу сразу на всех подушках. – Пять женщин проветривали эти подушки, выбивали и клали как можно красивее! – сказала она. – А вы за пять минут что из них сделали? – Лежбище поэтов! – рассмеялся прадедушка. – А что, разве не красиво? Не удобно? – У меня другие представления о красоте и удобстве, – возразила Верховная бабушка, язвительно поджав губы. Вслед за этим она удалилась вместе с карманным фонариком, без которого теперь, когда стемнело, нечего было и думать к нам соваться – на чердаке не было лампочки. За ужином мы с прадедушкой продолжали говорить про Яна Янсена. Я согласился, что маленький Ян, трусливый от природы, на одно мгновение проявил мужество почти героическое: не побоявшись презрения целого острова, удерживал рыбаков от бессмысленной гибели. – Чтобы одержать победу над собой, всегда требуется большое мужество, – сказал прадедушка. – Вот это-то мне и нравится в греческом герое и полубоге Геракле.[3 - Геракл – самый популярный герой греческих мифов, совершивший двенадцать подвигов.] Он, правда, чересчур любил похвастать своей силой и многие подвиги совершил просто из послушания Зевсу,[4 - Зевс – в греческой мифологии царь и отец богов.] но ведь это он избавил людей от стольких страшных бедствий – от Немейского льва, который опустошал все окрестности, от Лернейской гидры, уничтожавшей целые стада, от Стимфалийских птиц, нападавших на людей и животных и разрывавших их медными клювами… – А Зевс что, давал ему такое задание – совершить подвиг, да, прадедушка? – Нет, хуже, Малый. Он приказал ему служить боязливому и слабому царю Еврисфею.[5 - Еврисфей – в греческой мифологии царь Тиринфа и Микен, которому служил Геракл.] И этот жалкий трус придумывал для Геракла опаснейшие поручения, иной раз совершенно бессмысленные. – И Геракл их всегда выполнял? – Да, Малый, всегда! Я даже когда-то описал все его подвиги в шуточных стихах. Кое-что я, правда, шутки ради в них изменил, но в основном держался легенды. А тетрадка эта хранится здесь на чердаке в сундуке, слева за дверью. Достань-ка ее, пожалуйста. Она в черной клеенчатой обложке. Только не забудь захватить фонарик. Я не забыл захватить фонарик, нашел тетрадь, принес Старому, и он тут же начал ее перелистывать. – Ну вот, хотя бы про Цербера,[6 - Цербер – в греческой мифологии свирепый трёхглавый пес, охраняющий выход из подземного царства. Подземное царство Аида в греческой мифологии – царство мёртвых.] адского пса, – сказал он немного погодя. – Пришлось Гераклу спуститься в подземное царство. Для полубога, который привык жить на земле, на свету, приключение не из приятных. Тут надо преодолеть неохоту, да что там неохоту – полное отвращение. Но Еврисфей приказал Гераклу привести адского пса, и тот бесстрашно отправился в царство Аида. Хочешь послушать? – Конечно, хочу, прадедушка. – Ну, так вот! – Старый надел на нос очки, поднял тетрадь к лампе и начал читать: Баллада про Геракла в подземном царстве Геракл был смел и полон сил И, как гласит преданье, Геройский подвиг совершил, Великое деянье. Царь Еврисфей сказал: «Добудь Мне Цербера из ада!» И вот Геракл пустился в путь — «Раз надо, значит, надо». А жил пес Цербер под землей, На том ужасном свете, Где все покрыто черной мглой И фонари не светят. И здесь услышал страшный рев Герой наш в львиной шкуре — Как будто били в сто тазов! — И пес предстал в натуре: Взвился его змеиный хвост, На нем мелькнуло жало И, словно десять тысяч ос, Героя искусало. Но тот, превозмогая боль, За хвост схватил зверюгу — Перевязал, как бандероль, Он пса крест-накрест туго. Аид, с тоской взглянув на пса, Сказал, вздохнув: «Ну что же! Корми собаку по часам, Не раньше и не позже!» «А как же!» – отвечал герой С почтительным поклоном И, пса взвалив, как куль с мукой, Пошел с ним за Хароном.[7 - Xарон – в греческой мифологии перевозчик в подземном царстве.] Минуя села, города, Он пса волок к столице, Людей встречал он иногда, Но все спешили скрыться. Царь Еврисфей, взглянув в окно, Пробормотал невнятно: «Какой прелестный пёсик… Но Тащи его обратно! Пора ему вернуться в ад, А то еще укусит!» И пса Геракл повёл назад, Смеясь: «А царь-то трусит!» Так завершил он подвиг свой, И вот любой сказитель О нём поет, что он герой — Собачий укротитель. Тетрадь в клеенчатой обложке закрылась, и прадедушка сказал: – Конечно, Малый, эта ловля пса была совершенно бессмысленной затеей. Еврисфей придумал ее, чтобы проучить Геракла. Не знаю, геройство ли – выполнять задание, понимая, что это сущая бессмыслица. Я хотел тебе только показать, как этот светлый полубог, победив себя, спустился во тьму царства мертвых. А одержать победу над собой – не так уж мало. – С этого часто начинают герои, – докончил я. – Ого, Малый, – рассмеялся прадедушка, – ты начинаешь читать мои мысли! Но я вижу, ты выпячиваешь губу. Что же пришло тебе в голову? – Я вот думаю, прадедушка: наверно, забавно было бы сочинить какие-нибудь стихи про лжегероев. Когда как следует поймешь, что это не герои, тогда и распознаешь потом настоящих героев. – Мудрое соображение, Малый! Старый пододвинул ко мне свою тарелку, на которой еще лежало два бутерброда, и продолжал: – Давай-ка напишем стихи про мнимых героев – все их считают героями, а они вовсе и не герои. Но сперва съешь-ка мои бутерброды, я ведь знаю твой аппетит. И расстели обои на столе. Уничтожив все, что оставалось на тарелке, я поставил посуду на комод, разложил на столе обои, оборотной стороной кверху, и попросил у прадедушки карандаш. Теперь стол представлял собою прекрасную бумажную гладь. Мы решили начать писать с середины, а стопку «Морских календарей» положить на стол вместо перегородки, чтобы не мешать друг другу. – Про героев, – предупредил меня прадедушка, – обычно сочиняют баллады. Давай уж и мы с тобой держаться этого правила. Я собираюсь написать балладу про наёмного солдата – ландскнехта! – А я тогда напишу про рыцаря! Вскоре мы оба уже сидели с выпяченной нижней губой и поспешно покрывали каракулями обои. Когда я не знал, что писать дальше, я подсыпал угля в печку, некоторое время глядел в огонь, и вот уже мысли мои текли снова. Мы закончили баллады почти одновременно и стали тянуть жребий, кому читать первым. Вытянул я. И начал читать, глядя на обои: Баллада о рыцаре Зеленжуте А ну, скажите, дети, Слыхали кто-нибудь, Что рыцарь жил на свете По кличке Зеленжуть? Кто на него вполглаза Осмелился взглянуть, На землю падал сразу: «Как жуток Зеленжуть!» И всех смятенье брало, И всех кидало в страх: Пылал и сквозь забрало Огонь в его очах. С куриными мозгами, Зато силен как бык, Победой над врагами Он хвастаться привык. Во власти этой страсти Искал он вечно драк, Но быстротечно счастье Задир и забияк. И раз под синим небом Он пал, пронзенный в грудь. Ах, был он или не был, Тот рыцарь Зеленжуть? – Браво, Малый! – воскликнул прадедушка и даже захлопал в ладоши. – Ты здорово докопался до сути. Рыцари такого рода были профессиональными убийцами. И они отлично владели своим ремеслом. Но даже сотня трупов – это еще не доказательство героизма. А теперь послушай-ка мои стихи. Старый водрузил на нос очки и стал читать, заглядывая в другую половину развёрнутого рулона: Баллада о ландскнехте во Фландрии Жил когда-то ландскнехт во Фландрии. Он – ать-два! – обошел всю страну, Всё шагал и шагал по Фландрии, Всё искал и искал войну. Ландскнехт – известное дело: Сражайся и побеждай! «Раз я продал душу и тело, Ты, война, мне денег подай!» Но войны не видать, и все тут! «Как прожить без войны? Как быть?» Он одну лишь и знал работу — Стрелять, колоть и рубить! Может, в Генте война? Может, в Брюгге? Он – ать-два! – обошел всю страну, И на севере и на юге Все искал и искал войну. И, голодный, в злую минуту Он роптал: «Всемогущий бог, Что мне мир! Все одеты, обуты, Только я один без сапог!» А потом наступила осень, А зимой полетел белый пух, В бороде проступила проседь, Он поблек, полинял, пожух. И пришла война через годы, И король своё войско скликал, Но ландскнехту сказали: «Негоден!» Он – ать-два! – еле ноги таскал. «Мне довольствия и продовольствия Больше войны не принесут. Что ж от жизни ждать удовольствия?» Он сказал… и пропал в лесу. Прадедушка снял очки, а я сказал: – Бедный ландскнехт! – Глупый ландскнехт! – возразил мой прадедушка. – Надо уж быть совсем дураком, чтобы в мирное время надеяться на войну, потому что хочешь остаться солдатом. Мечтать о сражениях – это еще не героизм. Мы так увлеклись, что даже не услышали шагов на лестнице. И теперь вдруг увидели дядю Гарри – он стоял на пороге, озадаченный, с недоумением уставившись на обои, разложенные на столе. – Что же это вы здесь делаете? – спросил он. – Сочиняем, – ответил я истинную правду. – А что, трудно это, Малый? Я хочу сказать – быстро это делается или все же требует порядочно времени? – Смотря по настроению, Гарри, – объяснил ему прадедушка. – Вот сейчас мы, например, в настроении. В комнате тут тепло, а на улице мороз. Трубка дымит. Вполне можно сочинять. Не хочешь ли поглядеть, как мы это делаем? – Нет, нет, – чуть ли не с испугом отказался дядя Гарри, – мне велели только собрать посуду и сказать, чтобы вы не засиживались слишком поздно. И потом, нам ведь завтра рано вставать. Катер опять отправляется в Гамбург. – А все-таки мне хотелось бы что-нибудь сочинить для тебя, Гарри. Садись-ка вот сюда на диван. Подушек здесь хватает, садись, садись! Наконец дядя Гарри уступил настойчивым приглашениям прадедушки и бухнулся на гору подушек. – Так, – удовлетворенно сказал прадедушка, – теперь мы с Малым напишем по одному маленькому стихотворению. Для моряка надо, конечно, сочинить что-нибудь про море. – Только с настоящими или ложными героями, – добавил я. – Уж такая у нас сегодня тема. – Баллада – это слишком длинно для дяди Гарри, – возразил прадедушка. – А вот что! Напишем-ка просто про глупость и про мудрость. Ведь иногда так называемые геройские дела на поверку оказываются просто глупостью. Ну, скажем, рыбка плавает под носом у чайки. Она не умнее кошки, прыгающей в воду. – Вот у нас уже два стихотворения! – обрадовался я. – Одно про чайку, а другое про кошку. Чур, я пишу про кошку! – Ничего, быстро Малый соображает, а, Гарри? – рассмеялся прадедушка. Дядя Гарри кивнул молча и немного растерянно, а мы, поэты, тем временем, навострив карандаши, уже углубились в сочинение. Сперва нам было как-то не по себе из-за дяди Гарри, сидевшего на диване и проявлявшего некоторое нетерпение. Но как только первые строчки были написаны, стихи полились сами собой, и когда нетерпеливый дядя напомнил нам, что Верховная бабушка ждет посуду, прадедушка уже закончил свое стихотворение. А тут же вслед за ним и я. Мы сразу же прочли их дяде Гарри. Первым – прадедушка. Он, как всегда, повертел в руках очки и начал: Песня о чайках Видят дети – чайка мчится. Машут дети белой птице. А рыбешки – кто куда! Лишь бурлит-кипит вода. Чайки, чайки, вы какие — Добрые вы или злые? Нам вы, чайки, никогда Не приносите вреда. «Чайки, чайки прилетели!» Но макрели и форели Избегают с вами встреч, Чтобы жизнь свою сберечь! Дядя Гарри, слушавший с чуть приоткрытым ртом, заметил: – Макрели правы! Очень хорошее стихотворение. И со смыслом. – Спасибо за венок, Гарри! – рассмеялся прадедушка. – Послушаем-ка, что настрочил Малый. И тогда я прочел мое стихотворение: Песня о коте и сардине Коту сказала как-то раз сардина, Когда тот кот стоял на берегу: «Подумаешь, мурлыкать у камина, Гонять мышей небось и я могу! Послушай, кот, давай с тобой меняться! Ты в нашей стайке плавай и резвись, А мне наверх хотелось бы подняться, Жить по команде «кис-кис-кис!» и «брысь!», Но кот сардину смерил строгим взглядом И не прореагировал никак: Он молча повернулся к рыбке задом И прочь пошел. Тот кот был не дурак! Дядя Гарри встал и, покачав головой, сказал: – Какие все умности! Просто невероятно! Да еще при таком темпе! Ну ладно, надо мне все-таки отнести вниз посуду. Спокойной ночи! Он составил посуду на поднос и с карманным фонариком в одной руке, а подносом в другой вышел из чулана. В дверях он остановился и, подмигнув, прошептал: – Про обои я ни гугу! За окном совсем стемнело. Свет фонаря падал на соседнюю крышу, выхватывая из темноты несколько черепиц. – По-моему, надо нам последовать совету Верховной бабушки и отправиться спать, Малый, – сказал прадедушка. – Для первого дня мы внесли немалый вклад в героеведение. Мы знаем, что безрассудная смелость – это еще не геройство и что сотня трупов не доказательство героизма. Но зато мы знаем, что требуется большое мужество, а иногда и героизм, чтобы одержать победу над самим собой. Посмотрим, что нам удастся выяснить завтра. А теперь пора на боковую. По правде говоря, мне еще совсем не хотелось спать; но я заметил, что Старого утомило стихотворство. Поэтому я позвал дядю Яспера, и он помог прадедушке спуститься на второй этаж. Вскоре я уже лежал в постели и читал в «Морских календарях» разные баллады, чтобы прийти в балладное настроение и понять, как они пишутся. Когда дядя Гарри, спавший со мной в одной комнате, заснул, я даже сочинил одну балладу и нацарапал ее мелким-мелким почерком на задней обложке «Морского календаря». И, довольный, спокойно уснул. Вторник, в который мы с прадедушкой переселяемся в южную каморку чердака. Речь здесь пойдёт о гражданском мужестве и о хитрости, а одна и та же история будет, не без причины, рассказана дважды; именно здесь становится ясным, что опасности надо глядеть в глаза, а также происходит знакомство с первым истинным героем. Две бабушки, которых я нечаянно подслушал, читают здесь вслух, с выражением, одну знаменитую балладу, и все заканчивается немного грустно. Итак, ВТОРНИК На следующий день мороз усилился. Окно засверкало ледяными цветами. Я умылся в холодной спальне, вернее, слегка поводил по лицу мокрыми пальцами. Катер на Гамбург отходил рано утром, и наши моряки ушли из дому еще до того, как я встал. Наверно, Верховная бабушка опять дала им с собой столько провизии, что ее хватило бы до Южной Африки. Она всегда утверждала, что кто хочет быть здоровым, должен много есть (сама она ела очень мало). Вот и завтрак, который она подала в это утро нам, больным поэтам, был так обилен, что мы еле справились с половиной (а ведь тогда, в четырнадцать лет, я мог без труда умять зараз штук шесть жареных камбал да еще целую гору картофельного салата). И вот, отдохнув за ночь от трудов и наевшись до отвала, мы снова отправились на чердак. Сегодня Верховная бабушка протопила, экономии ради, только прадедушкину каморку, из окна которой было видно море. Здесь стояла оттоманка – не то удлиненное кресло, не то укороченный диван, – на ней можно было примоститься полусидя, полулежа. Этой штукой я тут же завладел – она была точно создана для моей больной ноги. Прадедушка расположился по другую сторону стола в кресле на колесах. От печки тянуло приятным теплом. Как-то само собой возникало балладное настроение. Я перевернул «Морской календарь», на котором записал вчера стихотворение, задней обложкой вверх и сказал прадедушке: – Погляди-ка, что я придумал ночью! Прадедушка, поднося огонь к трубке, ответил: – Небось думаешь, ты один не спишь по ночам, Малый? Погоди-ка минутку! – Раскурив трубку, он неторопливо достал из заднего кармана пустой бумажный кулек, исписанный с двух сторон. – И я не с пустыми руками. Сочинители стихов, видно, вроде светляков. Давай-ка поглядим, не померкнут ли наши рифмы при свете дня! Ну как, начнем с тебя? – Хорошо, – ответил я и прочел ему свою балладу с обложки «Морского календаря»: Баллада про Генри и про его двадцать тёток Бедный Генри, бедный Генри, Двадцать тёток у него. Согласитесь, многовато Для ребенка одного. «Генри!» – с двадцати сторон Раз по двадцать слышит он. Вот шагает Генри в школу. Двадцать теток – как конвой. Забивает гол в футболе — В двадцать глоток визг и вой. Мяч ударит головой — Двадцать теток крикнут: «Ой!» Тётки были так богаты! Целых двадцать у него Паровозов. Многовато Для ребёнка одного. Согласитесь, ни к чему Целых двадцать одному! И покинул двадцать тёток Бедный Генри в двадцать лет. И кричали в двадцать глоток Двадцать теток: «Генри нет!» Слёзы их текли журча В двадцать раз по три ручья. «Как же нам теперь не плакать? — Все вздыхали сообща. — Он ушел в такую слякоть Без галош и без плаща. Завтра он придет домой, Гриппом вирусным больной!» Но, чихая, по дорогам Брел наш Генри без гроша, Восклицая: «Слава богу! Ах, поет моя душа! Как я счастлив, что… апчих!.. Я избави… я избави… Я избавился от них!» Только я кончил читать, как послышалось – да нет, нам это не показалось! – какое-то покашливание. И тут же дверь отворилась и вошла Верховная бабушка. – Я не хотела мешать, вы читали стихи, – сказала она, – пришлось мне выслушать это дерзкое стихотворение за дверью. Если это камешек в мой огород и, по-вашему, хорошо смеяться над тем, что я стираю, штопаю, убираю, готовлю, стелю вам постели и… – Маргарита, – с упрёком перебил ее прадедушка, – ну как можно сравнивать твою заботу о нас со слепой любовью этих двадцати теток! Тетки висели гирей на ногах у Генри. А ты хлопочешь день-деньской, чтобы у нас, так сказать, вырастали крылья. – Крылья… – буркнула Верховная бабушка. – Смех, да и только! Насыпая уголь в печку, она спросила через плечо: – А в чем, интересно, смысл этого стихотворения? – Мы беседуем про героев, Маргарита. – Ах вот как! Про героев? И небось считаете этого Генри героем? А у него просто ветер в голове! – Избалованный Генри навсегда отказался от богатой и легкой жизни, – заметил прадедушка. – Что ожидает его впереди? Скорее всего, голод и нищета – во всяком случае, на первых порах. Такая решимость, Маргарита, кое о чем говорит. Сжечь свои корабли, пойти непроторенным путем – поступок, достойный героя. – У меня иные представления о героизме, – сказала Верховная бабушка, хлопнув дверцей печки. – Семья – это семья! Из семьи не убегают! С этими словами она нас покинула. – Женщины всегда стоят обеими ногами на земле, когда мы витаем в облаках… – со вздохом сказал мой прадедушка. – И все же хорошо, что они есть на свете. – Уж хотя бы из-за жареной камбалы, – поддержал его я (я ее так любил, а Верховная бабушка ее так вкусно готовила). – Теперь твоя очередь, прадедушка, ты ведь хотел прочесть стихотворение – то, что на кульке. – Успеется! – отмахнулся прадедушка. – У меня вот все вертится в голове одна история. Я вспомнил ее, когда ты читал балладу про Генри. Рассказал мне ее один знакомый капитан. По-моему, она нам подходит. Даже наверняка. Только герой этой истории не герой. – Что-что? – Я говорю, Малый, что герой, о котором пойдет речь, не герой этой истории. – Все равно я ничего не понял, прадедушка. – Ладно, потом объясню. А сперва расскажу. Прадедушка пыхнул трубкой, набрал полный рот дыма и начал свой рассказ, выпуская дым тоненькой струйкой. РАССКАЗ ПРО МЕДВЕДЯ НА ПИНГВИНЬЕМ ПИРУ Белый медведь, по имени Балдун, сидел на льдине рядом с тюленем Рикардо и рычал: – На Южном полюсе так р-редко бывают пр-раздники! Хор-рошо, хоть пингвины р-решили устр-роить пир-р! – На пир без фраков не пускают! – пролаял тюлень. – У тебя есть фрак? – Нет у меня фр-рака! – заревел белый медведь. – Вот тебя и не пустят! Но Балдун не сдался. Он потопал к своему двоюродному брату Роберту, который держал дамский салон и завивал белых медведиц. Роберт всегда все знал. – Добудь мне фр-рак! – прорычал Балдун. – На пингвиний пир-р без фр-раков не пускают! – Увы, мой дорогой кузен! – ответил Роберт (как и все дамские парикмахеры, он выражался изящно). – Фрак для медведя? К сожалению, это исключено! И пришлось Балдуну топать к Моржихе – даме, широкоизвестной в узких кругах Южного полюса. – Нужен фр-рак! Посодействуй! – попросил он ее. – На пингвиний пир-р без фр-раков не пускают! – Эх ты, Балдунчик, Балдунчик! – протявкала Моржиха, ласково пошлепав медведя своим ластом. – Ну как ты себе это представляешь – медведь во фраке!.. – Кто хочет, тот добьется! – прорычал медведь. – А я хочу попасть на пингвиний пир-р. На Южном полюсе так р-редко бывают пр-раздники! – Послушай, фрак наверняка есть у лосося господина Людвига. Он на днях приплыл с визитом в наши воды. Не знаю, как насчет фрака, а уж дельный совет он тебе даст непременно. Это такая рыбья голова! И Балдун потопал дальше – искать лосося господина Людвига. Он перепрыгивал с льдины на льдину и все совал морду в воду, высматривая, нет ли где в глубине океана господина Людвига. Но сколько ни искал, нигде его так и не нашёл. Лишь на следующий день Балдун разнюхал в салоне для белых медведиц, где сейчас плавает лосось. (В дамской парикмахерской можно узнать про всё на свете.) Однако объясниться с господином Людвигом оказалось для Балдуна делом нелегким. Лосось с трудом понимал язык Южного полюса. И всё же он дал Балдуну дельный совет: – У вас тут на Южный полюс проводит свой… э… каникулы Большой Каракатица. Он располагает… э… значительным запасом чернил. Он мог бы покрасить ваш… э… белый мех в чёрный фрак. – Гр-рандиозно! – взревел от восторга белый медведь. – Где она, эта Кар-ракатица? – Он обычно спит… э… подводный отель «Тихая гавань». Это надо плыть на юг… э… за третий Тюлений остров. Балдун плюхнулся в воду и поплыл на юг, за третий Тюлений остров. Нырнув вниз головой, он и вправду увидел большую Каракатицу, спавшую в подводной пещере. Балдун растолкал ее и поманил лапой, приглашая всплыть на поверхность для важного разговора. Сгорая от любопытства, Каракатица забурлила всеми своими десятью ногами и вмиг поднялась наверх. – Эй ты, медведь! – высунув голову возле льдины, крикнула она Балдуну, сидевшему на корточках над водой. – Давай! Какой там у тебя важный лазговол? – Пингвины устр-раивают пир-р! – заревел Балдун. – А без фр-раков никого не пускают! А у меня нет фр-рака! А на Южном полюсе так р-редко бывают пр-раздники! – А я пли чём? – удивилась Каракатица (каракатицы не выговаривают букву «р»). – Нет у меня никаких флаков! – Так покр-рась меня своими чер-рнилами! Нар-рисуй на мне фр-рак, Кар-ракатица! – Дело нелегкое! – вздохнула Каракатица. – Вплочем, эта затея мне по нутлу. А ну-ка, ложись плямо на льдину. Спелва я выклашу тебе один бок, потом спину, а потом уж длугой! И Каракатица принялась красить медведя. Она очень старалась и извела на него почти весь запас чернил из своего чернильного мешка. Наконец Балдун был выкрашен – издали и впрямь могло показаться, будто он надел фрак. – Гр-рандиозно, дор-рогая Кар-ракатица! – взревел от восторга Балдун. – Уж теперь-то я отпр-равлюсь на пир-р! – Только не плыгай в воду, а то полиняешь, – предупредила Каракатица, – мои челнила не водостойкие! – Хор-рошо! – радостно рявкнул медведь и, осторожно перешагивая с льдины на льдину, направился в парикмахерскую к кузену Роберту, чтобы тот научил его, как вести себя на пингвиньем пиру. А вечером состоялся пир. Пингвины нарочно велели всем явиться во фраках – чтобы в их общество не затесались всякие там медведи да тюлени. Пингвины и пингвинихи, стоя небольшими группками, болтали на разные темы и поклевывали рыбный салат из небольших ледяных вазочек, расставленных прямо на льдине, но обдуманно и со вкусом. И вдруг, ко всеобщему изумлению, среди них появился белый медведь в безукоризненно сидящем фраке. Отказать ему было невозможно, поскольку он был одет согласно предписанию, но водиться с ним никому не хотелось – ведь медведь и во фраке медведь. Оставалось одно – не замечать его. Когда Балдун подходил к какой-нибудь группке пингвинов и произносил, как велел ему Роберт: «Добр-рый вечер-р, милые пингвинихи! Добр-рый вечер-р, уважаемые пингвины!» – группка немедленно рассеивалась и все пингвины тут же присоединялись к другим кружкам. Так Балдун оказался в полном одиночестве. Огромный, угрюмый, стоял он посреди пингвиньего острова, а пингвины и пингвинихи вокруг него все тараторили, тараторили, тараторили… И тут Балдун рассвирепел. – Хор-роши пор-рядки! – рявкнул он на первого попавшегося пингвина. – Как тут обр-ращаются с гостями?! Не отвечают на пр-риветствия! А еще во фр-раках! – Лично я не имел чести быть удостоенным вашего приветствия, – ответил пингвин. – Но готов поздороваться с вами первым. Добрый вечер! – Добр-рый вечер-р! – буркнул опешивший медведь. Пингвин учтиво поклонился и тут же примкнул к небольшому кружку пингвинов, о чем-то оживленно беседовавших. А Балдун, потеряв всякую надежду повеселиться на пингвиньем пиру, побрел прочь, бухнулся в воду – вода в то же мгновение стала черной, как чернила, – и поплыл, одинокий, без фрака, медведь медведем, к своей родной льдине. Когда Моржиха на следующее утро спросила его, как он провёл время на пингвиньем пиру, он только пробурчал: – Медведь – не пингвин!.. – А ты как думал? – ухмыльнулась Моржиха. – Ведь медведь и во фраке медведь. Затем она поплыла в дамскую парикмахерскую, чтобы посплетничать всласть, как белый медведь вздумал повеселиться на пингвиньем пиру. А Балдун пошёл ловить рыбу. Прадедушка поднес огонь к потухшей трубке, потом сказал: – Капитан, рассказавший мне эту историю, сам видел с корабля эту льдину, а на ней пингвинов и медведя. Ну, теперь понял, Малый, почему герой этой истории – не герой? – Герой этой истории просто медведь, прадедушка. И нельзя сказать, чтобы он держался героем. Хоть он и упорно добивается своей цели. – В том-то и дело, Малый. Не медведь тут держался героем, а кое-кто еще. А кто – ты узнаешь, если я расскажу тебе эту историю сначала. – Еще раз ту же самую историю, прадедушка? – Ну да, Малый, только совсем по-другому. Вот слушай! Он сделал одну затяжку из трубки и начал свой рассказ. РАССКАЗ ПРО ПИНГВИНА И МЕДВЕДЯ Пингвин Педро, как всегда в безукоризненно сидящем фраке, стоял на льдине рядом с пингвинихой Эсмеральдой. – Приемы стали таким редким событием у нас на Южном полюсе, – заметил он как бы между прочим. – То ли дело раньше! Да, светская жизнь… – Уж кому-кому, а мне-то вы можете этого не объяснять, дон Педро, – жеманно ответила Эсмеральда. – Уж кому-кому, а мне понятно, в чем тут тайна. – А нельзя ли узнать, в чём тут тайна, донья Эсмеральда? (Пингвины любят тайны Мадридского двора и церемонно называют друг друга на испанский манер.) – Когда мы, пингвины, устраиваем прием, дорогой дон Педро, на него заявляется всякий сброд. Ведь мы, пингвины, так вежливы! Никогда нельзя знать, не пожалует ли к нам на льдину морж, тюлень, чайка или даже белый медведь. Вот во что превращаются наши приёмы! Скоро нашей колонии, видно, придется совсем отказаться от праздников. (Под колонией донья Эсмеральда подразумевала всё ту же льдину, считая, что она-то и есть центр вселенной.) – Неужели нельзя устроить прием для одних пингвинов? – возмутился дон Педро. – Это было бы крайне невежливо и бесцеремонно, дорогой дон Педро. – Тогда надо объявить, что все должны явиться на приём во фраках. Вот и все, дорогая донья. И вежливость соблюдена, и никто, кроме нас, пингвинов, не посмеет прийти. Ведь одни только мы и носим фраки. Эсмеральда взглянула на Педро, восхищенно приоткрыв клюв, и прошептала: – Гениальная мысль. «Всем явиться во фраках». Воистину гениальная мысль, дорогой дон Педро! Сейчас же побегу и поставлю в известность всех наших пингвинов и пингвиних! Вперевалку заковыляла она, то и дело вспархивая, или, если хотите, запорхала, приковыливая вперевалку, навстречу своим знакомым дамам-пингвинихам, радостно крича на ходу: – Мы устраиваем прием! Всем явиться во фраках. Ну, что вы на это скажете? Потом она подпорхнула к знакомым господам пингвинам и заявила им, многозначительно подмигивая: – На следующий прием всем явиться во фраках! Ну, разве не гениально? Дон Педро и оглянуться не успел, как вся колония была уже в восхищении от его гениального плана. И план этот был тут же воплощен в жизнь. Все жители Южного полюса получили приглашение на приём. В пригласительных билетах любезно указывалось, что явка во фраках обязательна. Таким образом, всем обитателям Южного полюса, кроме пингвинов, было очень вежливо отказано в приеме. Праздник, к которому долго и тщательно готовились, уже с самого начала обещал быть успешным. Дон Педро, подавший столь счастливую идею, оказался героем дня. Но вдруг на льдине, ко всеобщему ужасу, появился белый медведь Балдун. И, как это ни невероятно, во фраке. – Неслыханно! – шипели пингвинихи. – Невиданно! – шипели пингвины. Только один дон Педро сохранял присутствие духа. – Разбиться на группки! – приказал он. – Усиленно беседовать друг с другом! Медведя не замечать! Передайте дальше! Его распоряжение было выполнено: стоило где-нибудь появиться медведю, как пингвины, разделившись на маленькие группки, тут же начинали тараторить еще громче, не обращая на него никакого внимания. О том, как у многих из них при этом колотилось сердце под фраком, медведь и не догадывался. И вдруг Балдун, заглушая их болтовню, взревел: – Хор-роши пор-рядки! Онемев от страха, пингвины искоса поглядывали на это чудовище, рычащее на дона Педро. – Как тут обр-ращаются с гостями?! Не отвечают на пр-риветствия! А еще во фр-раках! У пингвинов в зобу дыхание сперло. Только один дон Педро сохранял присутствие духа. – Лично я не имел чести быть удостоенным вашего приветствия, – вежливо ответил он. – Но готов поздороваться с вами первым. Добрый вечер! Опешивший медведь растерянно буркнул «Добрый вечер!», а дон Педро, учтиво поклонившись, примкнул к небольшому кружку пингвинов и зашептал: – Продолжайте! Продолжайте! И тут вдруг пингвины, ободренные твердостью дона Педро, почувствовали себя хозяевами льдины. Заметив, что медведь растерялся, они тараторили вовсю, не закрывая клювов, то и дело покатываясь со смеху, и даже не удивились, когда увидели, что Балдун, озверев, подошел к краю льдины и бухнулся в воду. – О, дон Педро был на высоте! – восклицали восхищённые пингвинихи. А пингвины с этого дня стали величать дона Педро «кабальеро», что в пингвиньих кругах считается особо почетным званием. Но прославленный пингвин небрежным взмахом крыла отклонял все почести. – С такими типами надо уметь обращаться, – замечал он с тонкой усмешкой. – В трудном положении главное – не растеряться! Прадедушкина трубка еще дымилась, когда он закончил свой рассказ. – Ну, теперь понятно, кто был героем на пингвиньем пиру? – спросил он. – Да уж, конечно, дон Педро, прадедушка. Как станешь на точку зрения пингвинов, это ясно как день. Только мне почему-то не особенно нравится такое геройство. – А ты представь себе на минутку маленького дона Педро рядом с огромным медведем! И все-таки, Малый, мне тоже не так уж нравится его героизм. Потому что дон Педро – это герой своей льдины! Он делит весь мир на тех, кто во фраках, и на прочих. А потом ошарашивает этих прочих своим культурным обхождением. И те, кто во фраках, провозглашают его героем. Не слишком ли много высокомерия и предрассудков в таком героизме? Чтобы воспротивиться предрассудкам, по-моему, требуется еще больше мужества. А ну-ка подбрось угля в печку, Малый! Я соскользнул с оттоманки на пол, прохромал к печке и стал насыпать в нее уголь. И всё не переставал удивляться, как это Старому удалось рассказать дважды одну и ту же историю так весело и забавно. Прямо фокус какой-то! Мне захотелось тоже чем-нибудь его удивить. Поэтому я как можно дольше возился с печкой, а сам тем временем все придумывал одно стихотворение, подходящее к случаю. А потом прочёл его прадедушке: Тот, кто себя и всех своих Считает лучше всех других, А всех других и все другое Вообще считает за дурное, Находит скучным и безвкусным, Нелепым, глупым, мелким, гнусным, Пусть сам избавится от шор И свой расширит кругозор! – Браво, Малый, – рассмеялся прадедушка, – ты чем старше становишься, тем умнее! Случай редкий, но отрадный. – Спасибо за венок! – ответил я. – А теперь ты прочтёшь мне свою балладу, прадедушка? – Баллада – это, пожалуй, преувеличение, – с некоторым сомнением заметил Старый. – Назовем-ка ее лучше балладкой. Он вынул из заднего кармана пустой бумажный кулек, исписанный с двух сторон, и, когда я снова улегся на оттоманку, начал читать: Балладка о мышах «Мышки, мышки, мышки, мышки, — Так стучат часы в углу, — Муррдибурр-котище рыщет Перед норкой на полу!» Из-за черствой черной корки Тут мышонок Удалец Носик высунул из норки. Все! Теперь ему конец. Кошке, кошке, кошке Попадаться на обед Из-за черствой черной крошки, Нет, геройства в этом нет! Прадедушка спрятал в карман исписанный кулек, а я сказал: – Славная балладка, прадедушка! Только ведь в ней говорится о том, в чем нет геройства. – Потому-то, Малый, из нее и становится ясным, в чем геройство. Герой, например, должен уметь взвесить опасность, которой он себя подвергает. Слепо бросаться в опасность, как этот мышонок Удалец, – еще не геройство. Вот мне как раз вспомнилась одна история – про короля и блоху. Я хотел бы ее… Но тут его перебила Верховная бабушка, крикнувшая нам с первого этажа: – К вам гости! А через полчаса – обед! – Ну, значит, я расскажу тебе эту историю после обеда, – вздохнул прадедушка. – Интересно, кто же это к нам пришел? В дверь уже стучали, и вошла, запыхавшись от крутой лестницы, Низинная бабушка – в меховой шапке, с меховой муфтой, в ботинках, отороченных мехом. – Привет, Малыши! Ну и жара тут у вас! – воскликнула она, еле переводя дыхание. Потом положила все свои меха на комод (конечно, кроме ботинок) и, опустившись в кресло, сказала: – Я как раз была тут неподалеку, у вас на горе! Пой Пфлауме продает по дешевке шерстяные носки. Вот и думаю, дай-ка загляну к хромым поэтам! – Мы очень польщены оказанной нам честью, Анна! – с легким поклоном заявил прадедушка. – Мы приветствуем нашу старую Музу! – добавил я. – Я вижу, вы надо мной потешаетесь! – Низинная бабушка смешно надула губы и стала опять такой, какой мы с прадедушкой больше всего ее любим. – Со мной вы всегда только шутки шутите, а вот Верховной бабушке вы читаете стихи! – Заблуждаешься, Анна! Мы не читали ей стихотворения про Генри и его двадцать теток! Она подслушивала под дверью. – Подслушивала? Как нехорошо! – Низинная бабушка, казалось, была очень возмущена. Но мы-то хорошо знали, что она и сама иной раз не прочь подслушать под дверью. Теперь она оглядывалась по сторонам, словно ища что-то, а потом спросила: – Ну и где же оно, это стихотворение? Вы мне его прочтете? Я хотел было ответить: «Ну, конечно!» – но тут вспомнил, что стихотворение записано на обложке «Морского календаря» и ей никак нельзя его показывать – ведь она немедленно сообщит об этом Верховной бабушке. Прадедушка, видно, размышлял о том же. Он поспешно сказал: – Стихотворение про Генри как-то больше подходит для Верховной бабушки, Анна. Ты как-то тоньше! (Низинная бабушка, надо сказать, весила не меньше двух центнеров.) Тебе надо прочитать какие-нибудь более тонкие стихи. Вот, например, про мышку – как она высказала своё мнение прямо в лицо коту. – А ведь и я этого не слыхал! – удивился я. – Ну да, Малый. Вот я и прочту вам обоим. Ну, слушайте! – Старый закрыл глаза, с минутку подумал и стал читать наизусть: Баллада о мышке, прогнавшей кота Вот мышка на съеденье Назначена котом. Застыла без движенья, Не шевельнёт хвостом. А кот мяукнул: «Крошка, Не хочешь ли сплясать, Встряхнуться хоть немножко Да лапки поразмять?» Тут мышка осмелела И, сделав шаг вперед, От гнева покраснела Да вдруг как заорет: «Плясать?.. Перед котами? Как вы могли посметь?! Пусть дрыгают хвостами Трусихи! Лучше смерть!» И так она кричала, Что бедному коту От этих воплей стало Совсем невмоготу. И он, заткнувши уши, Пустился наутек. А всем, кто это слушал, И всем мышам – урок! – Ай да Малыш! – с восторгом воскликнула Низинная бабушка (так она величала прадедушку) и захлопала в ладоши. – У вас еще много таких в запасе? – Хорошенького понемножку, Анна, – сказал прадедушка. – Это относится и к конфетам и к стихам. Но, может быть, Малый (тут прадедушка кивнул на меня) прочтет тебе стишок про медведя и белку. Я написал его несколько лет назад. Ты его еще помнишь, Малый? Я подумал, наспех повторил про себя начало и сказал, что да, помню, могу прочесть. И правда прочел: Медведь и белка Медведь, сильнейший зверь лесной, Топтыгин-Косолапый, На лапку белочке одной Ступил тяжелой лапой. И, не сказавши: «Ой, прости!» — Потопал обалдело В лес, без дороги, без пути (Медведи – знамо дело!). Но закричала белка вслед: «Эй ты, пузатый дядя! В лесу таких порядков нет, Чтоб всех давить не глядя!» Медведь услышал чей-то писк И зашагал потише: «Мне предъявляет кто-то иск? Чего, чего? Не слышу!» Но белка прыг, но белка скок — И с ветки вниз как птица: «Вы отдавили мне носок, Извольте извиниться!» Да как подскочит на сучок И сжала кулачишки. Вот-вот даст по носу щелчок Опешившему мишке! И, изо всех медвежьих сил Взревев от изумленья, Медведь и вправду попросил У белки извиненья. «Ну, так и быть! – она в ответ. — Но помни, Косолапый, В лесу таких законов нет, Чтоб наступать на лапы!» Медведь сказал: «Учту я впредь!» (Что белке было лестно.) Кто смел, с тем вежлив и медведь, Да будет вам известно. Низинная бабушка сперва помолчала, потом тихонько спросила: – Ведь вы настоящие великие поэты? Да, Малыши? – Как бы тебе объяснить, Анна, – отвечал ей прадедушка. – То, что мы хотим сказать, мы можем выразить в стихах. И сделаем это, разумеется, получше, чем Паульхен Пинк, сочиняющий поздравления к свадьбам. Но опять же, разумеется, мы не такие уж великие поэты, как, скажем, Гёльдерлин,[8 - Гёльдерлин Фридрих – немецкий поэт-романтик конца XVIII – начала XIX века.] о котором ты, впрочем, ничего не слыхала. – Это не тот ли господин Гёльдерлин, что часто приезжает к нам на остров туристом, а, Малыши? Такой длинный, черный? Еще в теннис всегда играет! – Да нет, Анна, – рассмеялся прадедушка. – Поэт Гёльдерлин давным-давно умер. И великим поэтам приходится умирать. Низинная бабушка тяжело вздохнула (впрочем, она частенько вздыхала), но тут Верховная бабушка крикнула нам снизу, что пора обедать. Пропустив Низинную бабушку вперёд, мы, нагруженные ее мехами, заковыляли вслед за ней вниз по лестнице на первый этаж. По дороге прадедушка негромко спросил меня: – Ты понимаешь, какого рода героизм описан в обоих этих стихотворениях, а, Малый? – Кажется, это называется «не склонять головы перед сильными мира сего», да, прадедушка? – Да, Малый. Это и так называют. Но есть и название покороче: гражданское мужество. Иногда оно требуется даже в разговорах с твоей Верховной бабушкой. Не успел он прошептать эти слова, как Верховная бабушка уже указала нам наши места за столом. Мы ели солянку из вяленой рыбы, картошки, лука и соленых огурцов. Это блюдо всегда готовили у нас в те дни, когда наш катер отходил в Гамбург. После обеда прадедушка прилег на часок отдохнуть, а я снова взобрался на чердак, решив, что и мне бы неплохо сочинить стихотворение про гражданское мужество. Получалось довольно сносно (солянка – пища не слишком тяжелая), и я записывал строчку за строчкой, как всегда, на обоях. Прадедушка поднялся на чердак уже под вечер. – Обои повысились в цене, – сообщил я ему. – Тут на оборотной стороне появилась новая баллада – про короля и пастуха. Хочешь послушать? – Нет, Малый, сперва уж ты послушай сказочку про короля и блоху, которую я пришел тебе рассказать. И, даже не раскурив трубки, он без всякого вступления начал рассказывать, откинувшись на спинку своей каталки: СКАЗКА ПРО КОРОЛЯ И БЛОХУ Жил когда-то на свете один король, и не было для него ничего ненавистнее клопов и блох. Но в те далекие времена не продавали еще ни порошков, ни жидкости от насекомых и даже самих королей кусали клопы и блохи. Только одного этого короля они почти никогда не кусали. Потому что каждый вечер перед сном он залезал в ванну прямо в мантии и короне. Если какая-нибудь блоха или какой-нибудь клоп заблудились днем в королевских одеждах, то они вмиг выпрыгивали на поверхность воды, и тут-то их и ловил с необычайной ловкостью придворный клопомор. После этого Его Величество мог спокойно идти спать, не боясь ни клопиных, ни блошиных укусов. Молва о короле, которого еще почти ни разу не укусило ни одно насекомое, распространилась среди людей и среди насекомых. И тогда-то одна блоха приняла твёрдое решение искусать этого короля. Решение, можно сказать, героическое, если учесть ловкость придворного клопомора. Ведь для блохи шла речь о жизни и смерти. И все же блоха приступила к делу, а вернее сказать, прискакала и села. Прямо королю на голову. А волосы у короля были густые-прегустые. Целый день сидела блоха у короля на голове без всякого движения. Один раз ее даже чуть было не придавило тяжелой короной, но в последний момент ей кое-как удалось перескочить в королевский чуб. А вечером король, как всегда, залез в ванну в мантии и короне. Вот уж блоха натерпелась страху! «А вдруг, – думала она, вся дрожа, – король окунется с головой?!» Но, к счастью, этого не случилось, и блоха, как говорится, вышла сухой из воды. Не успело Его Величество отпустить придворного клопомора и произнести вечернюю молитву, как блоха, проголодавшаяся за день, выпрыгнула из королевского чуба, поскакала вниз по затылку и, забравшись под королевскую ночную рубашку, досыта напилась королевской крови. Почувствовав укус, король взревел от боли, а придворный клопомор, услыхав его рев, бросился в королевскую спальню и в срочном порядке подверг королевскую ночную рубашку тщательной проверке. Но все было напрасно. Блоха уже вновь сидела в надежном укрытии и даже успела заснуть. Никому и в голову не приходило искать блоху в чубе Его Величества. Целую неделю хитроумная блоха оставалась неуловимой для короля, клопомора и всех специалистов по насекомым, которых король созвал на охоту. А на восьмую ночь она до того расхрабрилась, что поскакала не своим обычным путем, по затылку, а прямо по королевскому носу. На этот раз Его Величество самолично заметил блоху – увидел ее собственными глазами на кончике носа – и, схватив себя за нос, собственноручно поймал нарушительницу. – Ага, попалась, голубушка! – воскликнул король. – Ну теперь тебе несдобровать! Но тут ему пришло в голову, что блоха как бы в некотором роде уже стала особой королевской крови. А закон, как известно, гласит, что любая особа королевской крови имеет право на жительство и пропитание при дворе. – Закон есть закон! – вздохнул король. Он вызвал звонком придворного клопомора и, с гордостью показав ему пойманную блоху, удручённо сказал: – К сожалению, эта блоха – особа королевской крови. Берегите ее. Пусть придворный кузнец выкует ей малюсенькую золотую корону и золотую клетку. Раз в день я буду собственноручно кормить блоху, сунув в клетку мой королевский палец. Выполняйте, что велено! Придворный клопомор, которому отныне было торжественно поручено попечение о блохе, поместил ее временно (пока не будет готова золотая корона и золотая клетка) в спичечную коробочку с дырочками для воздуха. С тех пор коронованная блоха так и живет в королевском дворце, к удивлению и зависти всех насекомых, и проклинает с утра до вечера свой героический подвиг, сделавший ее узницей золотой клетки. Ее демонстрируют всем туристам, а король собственноручно кормит ее раз в день королевской кровью… Прадедушка снова занялся своей трубкой. – Я ищу слово, – пробормотал он, – точное слово, которым можно охарактеризовать подвиг этой блохи. Но оно вылетело у меня из головы. От какого-то старинного названия кавалериста… – Может быть, ты имеешь в виду «гусарство»? – неуверенно заметил я. – Да, Малый, – обрадовался Старый, – именно это слово! Ведь то, что сделала эта блоха, как раз и было гусарством. Для него требуются отвага, смелая выдумка, присутствие духа… – Значит, кто гусарит, тот и герой, прадедушка? – Гм, Малый… – Трубка снова мирно дымила. Тот, кто ведет себя по-гусарски, конечно, кое в чем похож на героя. Он не слепо бросается в опасность. Он оценивает ее, прежде чем ринуться очертя голову. Но ведь эта блоха отважилась на гусарскую выходку, Малый, только чтобы себя потешить. А искать опасности ради самой опасности… Никому от этого никакого толку. – Тогда, может быть, пастух в моей балладе настоящий герой? Хотя и его поступок тоже можно назвать гусарством! – сказал я. – Прочесть? – Ну-ка, ну-ка, прочти! И я стал читать по обоям: Баллада про короля и пастуха Раз король жестокий Петер, Повелитель всей страны, Молвил грозно: «Все на свете Поклоняться мне должны! Потому что я один Полновластный властелин!» Но про те слова прослышал Некий юноша, пастух, И, хоть был беднее мыши, Он при всех поклялся вслух: «Вот, ей-богу, не шучу, Короля я проучу!» Разузнав сперва в лакейской И на кухне при дворце, Что король (прием злодейский!) Носит маску на лице, Крикнул парень: «Я не я, Скину маску с короля!» Изучив искусство лести (Погоди кричать: «Позор!»), При дворе он стал известен, А потом затмил весь двор — Самый преданный из слуг, Королю он первый друг. Говорит он как-то в шутку: «Все ты хмуришься, король! Ну, а хочешь на минутку Я твою сыграю роль? Ну-ка, дай мне свой наряд! Славный будет маскарад!» Их Величество застыло: «И опасно и смешно!» Все же ради шутки милой Раздевается оно И снимает под конец Даже маску и венец. Нарядились. Разве скажешь, Кто король из этих двух? «Эй, держи-ка его, стража!» — Громко крикнул тут пастух. Этим только прикажи! «Эй, хватай его, вяжи!» Злой король сидит в темнице, А в хоромах пир горой, Каждый пьет и веселится. Маску вдруг сорвал герой: «Не король я, господа, Им и не был никогда! Наша доблестная стража Короля взяла в тюрьму. Я ж пастух, не рыцарь даже, Преподал урок ему. А теперь пора мне в путь На коровушек взглянуть!» Но народ освобожденный Закричал: «Ты наш король! Эту маску и корону Вместе с троном взять изволь! Ты и добр и справедлив — Будет наш народ счастлив!» Тут пастух сказал им: «Люди, Если править во дворце Паренек крестьянский будет, То без маски на лице!» Закричали все: «Виват!» — И ударили в набат. Так король жестокий Петер Потерял и трон и двор. Королевством правит этим Наш пастух и до сих пор. Ты о нем не забывай — Маски лживые срывай! Прадедушка только и сказал: – Черт возьми! И больше ничего. Но это «черт возьми!» наполнило меня гордостью. Значит, моя баллада ему понравилась. И он нашёл, что пастух – настоящий герой. – Чтобы срывать маски с великих мира сего, всегда требуется отвага, Малый. А когда человек проявляет еще и находчивость, вот как твой пастух, да при этом рискует жизнью не ради своих интересов, а просто возмутившись несправедливостью, тогда гусарство – уже не гусарство, а благородный поступок. Тогда это героизм. – А герой, прадедушка, обязательно совершает благородный поступок? – Чаще всего, Малый. Старый подкатил к окну и стал глядеть на тёмное море и на цепь фонарей вдоль причала. – Героические поступки, – сказал он, – как вон те огни там, внизу, – маяки в мире, полном несправедливости и произвола. Их свет вселяет мужество в других. Я увидел лицо прадедушки на фоне окна, седые волосы, крупный нос, бороду и подумал: «Может, и Гомер, больше двух тысяч лет назад описавший деяния греческих героев, выглядел вот так же…» Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=285532) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Пегас – в греческой мифологии волшебный крылатый конь; кто его оседлает, становится поэтом. 2 Зигфрид – герой древнегерманского народного эпоса и эпической поэмы XII века «Песнь о Нибелунгах». По преданию, Зигфрид добыл «сокровище Нибелунгов», убив дракона Фафнира. Выкупавшись в крови дракона, Зигфрид стал неуязвимым, а съев его сердце, начал понимать язык зверей. 3 Геракл – самый популярный герой греческих мифов, совершивший двенадцать подвигов. 4 Зевс – в греческой мифологии царь и отец богов. 5 Еврисфей – в греческой мифологии царь Тиринфа и Микен, которому служил Геракл. 6 Цербер – в греческой мифологии свирепый трёхглавый пес, охраняющий выход из подземного царства. Подземное царство Аида в греческой мифологии – царство мёртвых. 7 Xарон – в греческой мифологии перевозчик в подземном царстве. 8 Гёльдерлин Фридрих – немецкий поэт-романтик конца XVIII – начала XIX века.