Грустное кино
Терри Сазерн


Знаменитый режиссер Царь Борис, лауреат премии «Оскар», задался целью снять по-настоящему хороший порнофильм, с красивыми актерами, шикарными костюмами, классным освещением и сильным сюжетом. К нему присоединяются продюсер-авантюрист Сид Крассман, известный писатель и сценарист Тони Сандерс, а также Анджела Стерлинг, секс-символ киноэкрана, суперзвезда, которая мечтает сняться в серьезном фильме у талантливого режиссера. Расположившись в Лихтенштейне и накачавшись инъекциями витамина В


, съемочная группа приступает к работе над фильмом «Лики любви».

«Грустное кино» – веселый, полный дикой эротики и убийственной сатиры на Голливуд роман скандально известного американского писателя Терри Саутерна.

КНИГА ПРЕДНАЗНАЧЕНА ДЛЯ ЧИТАТЕЛЕЙ НЕ МОЛОЖЕ 18 ЛЕТ!





Терри Саутерн

Грустное кино



Великому Стэнли К.



* * *


Поэзия не есть выражение индивидуальности, она – спасение от индивидуальности; она – не излияние чувств, а спасение от чувств – однако, разумеется, только тот, кто обладает индивидуальностью и чувствами, способен это понять и пожелать от всего этого отстраниться.

    Т. С. Элиот. Священный лес






Часть первая

…Нет, ты врубись…





1


– И тогда она говорит… нет, ты врубись, говорит она… – И он разражается смехом, хриплым, странным смехом, кажется, в четвертый раз с той поры, как завел эту нескончаемую телегу. – …Она говорит: «Послушай, с кем мне тут переспать, чтобы из этой картины убраться?!»

И тут он начинает выдавать финальный смех, тот самый, что быстро переходит в чудовищный кашель. Обычно люди так смеются, прежде чем зарыдать, а он смеется, прежде чем закашляться. Во многих отношениях, впрочем, он считался парнем вполне представительным, одним из самых крутых на поле и т. д. и т. п. – а потому человек семь, что прислушиваются к рассказу, либо смеются вместе с ним, либо кашляют. На самом же деле он просто был любопытной разновидностью авантюриста-кинопродюсера. Сид Крассман его звали. Коренастый волосатый мужик, на ты со всеми «желтыми» СМИ от «Ночных пташек» до «Тамерлана», – «пока они тебе малость муки в кубышку отсыпают», как он слишком уж часто поговаривал. «А вот это ты в кубышку положь, хуесос сраный», – таким обычно бывал находчивый ответ Сида определенным участникам его проектов, нагло обманутым в своих ожиданиях. За этим, как правило, следовал жуткий правый прямой ему в челюсть, а дальше не иначе как смерч рубящих ударов типа каратэ по голове и плечам.

– Что? Мне было больно? – с лукавой ухмылкой отвечал Сид, когда его потом расспрашивали о качестве атаки. – Ясное дело, мне было больно! Ха-ха-ха! Так больно, что я всю дорогу до банка ревмя ревел!

Некоторые воспользовались этим душераздирающем кашлем, чтобы ускользнуть в уголок, где велась более оживленная беседа. Среди них был Лес Харрисон, симпатичнейший сорокатрехлетний вице-президент «Метрополитен Пикчерс», отец которого владел упомянутой киностудией. Леса, или, как его чаще звали, Хрена Моржового, уже порядком достал этот «назойливый неудачник». Так что теперь он просто стоял, потряхивая кубиками льда в пустом бокале и тем самым указывая, что ему (noblesse oblige [1 - Положение обязывает (фр).]), требуется доливка.

Сид чуть ли не с тоской смотрел ему вслед, словно чувствовал, что капитально обосрался, ибо в глубине души надеялся показать Лесу, что обладает определенным родом тайного знания, которое позволяет ему в течение семи минут держать семь человек околдованными – или, по крайней мере, бессловесными. По аналогии это могло относиться и к кинокартине за семь миллионов долларов, на которую Лес способен был раскошелиться. А потому его уход Сида несколько расстроил.

Однако среди оставшихся – пусть даже не по желанию, а просто из-за сонливости и предельно неуязвимого безразличия, – был Борис: Борис, Б., Царь Б., как его по-разному именовали, – кинорежиссер, причем лучший в своей профессии. Из десяти его последних фильмов семь завоевали «Золотого льва» в Каннах, «Золотую пальмовую ветвь» в Венеции, а также прочие награды разнообразных критиков и фестивалей, какие только можно вообразить. Кроме того, они имели бешеный успех в прокате. Гениальность и красота его работ (а также их привлекательность в смысле прибыли) были столь поразительными и неопровержимыми, что в конце концов Борис проник в святая святых самого Голливуда. Да так, что две его последние картины схлопотали столь желанный Оскар. Короче говоря, он был на полном ходу. Если, понятное дело, не считать того, что Борис к этому времени порядком устал.

Несмотря на свои тридцать четыре года, он слишком многое повидал, и все же того, чего искал, пока еще не увидел. Он снял двадцать картин – все они имели отношение к трем вещам, которых не понимал никто. Каждый из фильмов полностью отличался от других, и все же для него все они странным образом были одинаковы – подобно сериям фантастической мыльной оперы, которая никогда не может быть закончена, ибо ее концовку еще никто не написал. Фильмы были связаны (как Борис временами упоминал в своих интервью) с «Большой триадой», или, в более светлые моменты, с «Паршивой шарадой»: Смертью… Бесконечностью… и Происхождением времени. Эта триада, понятное дело, вызывала интересные вопросы – хотя от беспрестанных интервью Борис редко получал что-то помимо сомнительных прозваний «грязный урод», «коммунистический пидор» и, в особенности от впавшего в панику голливудского контингента, «психованный засранец». И все же вконец его истощило не это, а нечто гораздо худшее (в понимании режиссера) – неэффективность его фильмов. Борис чувствовал, что все его исследования, все его искания ни к чему не привели. Взгляд здесь, промельк там, потрясающая шестисотмиллиметровая съемка в бездонной пропасти поразительного абсурда – но ничего такого, о чем можно было бы потрепаться, хотя окружающие его люди только этим и занимались. А теперь, в последние два года, Борис стал катастрофически ленив – он даже не читал книг, не говоря уж о сценариях, ежедневным потоком заполняющих его контору, которую он никогда не навещал.

Хотя его считали режиссером, на самом деле Борис был кинопроизводителем – в традиции Чаплина, Бергмана, Феллини – художником, который несет полную ответственность за свои фильмы, а также полностью их контролирует. Порой, несмотря на всемирную славу, его картины наталкивались на противодействие. Кинотеатры были закрыты для него в Де-Мойне, Альбукерке, Темпле, штате Техас… а в решительном католическом городишке под названием Кабриолет даже выдали ордер на его арест. «Непристойные», «похабные», «аморальные», «порнографические» – таковы были обвинения в адрес его фильмов. Народ на киностудии, понятное дело, посмеивался – какое ему дело до горстки вонючих, помешанных на религии деревенских жлобов («Они додрочатся до усрачки, черт побери!») на всемирном рынке, – и все-таки это заставило Б. сделать паузу. В бездействии последних двух лет он внимательно просмотрел несколько так называемых порнофильмов и нашел их столь трогательно отвратительными, столь целостно лишенными эротики или какого-то сознательного юмора, что теперь временами задумывался, не было ли это в каком-то более глубоком смысле верно и в отношении его собственных работ.

В данный момент Борис думал как раз об этом, не слушая Сида Крассмана, чьи россказни он и так уже слишком хорошо знал. Но тут хозяйка вечеринки, невероятная Крошка Мари, поманила его к себе. Округлив поблескивающие губы, она вставила туда два пальца и яростно, с громким хлюпаньем их насасывала, дико закатывая глаза в монструозной имитации экстаза. Одна лишь гротескность и нежданность такого выверта заставила аппетитную старлетку, которая поблизости болтала с Лесом Харрисоном, разинуть рот и отвернуться.

– Что это, бога ради? – прошептала она.

Но Лес только хихикнул.

– Это наша очаровательная хозяйка, – сказал он, беря девушку под руку, – идем, я тебя с ней познакомлю.

– Чего? – переспросила старлетка, широко распахивая глаза и явно подозревая неладное. Прелестной девушке следовало быть очень осторожной на кутеже в Малибу.

Крошка Мари. На самом деле ее звали Криста Мари, но имя это постепенно изменилось до уменьшительно-ласкательного прозвища – главным образом из-за ее детской, почти птичьей хрупкости. Весила Крошка скудных килограммов тридцать шесть, а росточком была гибких метр сорок с небольшим – причем это когда она стояла, а стояла она нечасто, ибо по большей части словно бы горбилась, ныряла вперед, скользила… двигаясь с причудливой грацией раненого зверька. Грация эта казалась еще более замечательной или, может статься, более понятной, на фоне ее физических недостатков. Сказать правду, Крошка была персоной предельно искусственной – от макушки до кончиков ногтей. В грубой хронологии все это выглядело примерно так: перенесенная в детстве малярия сделала Крошку совершенно безволосой; раковая опухоль начисто лишила ее грудей; и, наконец, она потеряла ногу (левую) в результате автокатастрофы неподалеку от Вильфранш-сюр-Мер, а также глаз (правый) во время невероятного «сражения на дротиках» в одной из пивнух в Сохо. Что у Крошки было на сто процентов подлинным, чистым и целиком ее, так это ее рот. И этот самый рот составлял главную ее прелесть – губы у нее были, как у молодой Риты Хейуорт, что-то среднее между губами Хейли Миллс и Мохаммеда Али; зубы же были теми самыми, что использовались в рекламе зубной пасты «Уайт-плюс», иначе говоря – просто идеальными. При таком положении дел никого не удивляло, что Крошке Мари, в порядке сверхкомпенсации за свои реальные и воображаемые физические недостатки, пришлось развить оральную ориентацию. На то, как ненасытно она орудовала, да еще сверкая при этом единственным фантастическим глазом, было просто изумительно смотреть.

Б. сподобился на искреннюю улыбку – пусть даже она и вышла слабой и несколько озадаченной. Как-то раз, несколько лет тому назад, в момент нездорового любопытства, он и впрямь отправился с Крошкой Мари в постель, желая понаблюдать за ней, так сказать, в полном разоблачении. И теперь тот образ вернулся: она дико ковыляла по комнате, тычась туда-сюда подобно как-то по-особенному раненному зверьку. Крошечная лысая головка поблескивала, костлявая грудка выпирала… Вдобавок ее культя с гладкой шрамовой тканью торчала вперед, имитируя диковинный фаллос, и Крошка вопила во весь голос:

– А ну-ка, Б., вставь мне свою колобаху!

Пока Крошка Мари пробивала себе дорогу сквозь толпу гостей, награждая пинком одного и щипком другого, Лес Харрисон попытался ее перехватить и представить своей очаровательной старлетке.

– Крошка! – воскликнул он, кривя физиономию в ту же фальшивую маску кошмарного экстаза, что и у нее. – Ради долбаного спасения Христа, ты просто должна познакомиться с мисс Пилигрим! Она до смерти хочет у тебя отсосать!

Мисс Пилигрим чудовищно покраснела и отвела широко распахнутые глаза в приступе раздражения и досады.

– Ах, Лестер, как вы можете! – выдохнула она.

– Порядок, Крошка, – нетерпеливо продолжил Лес, не обращая внимания на девушку, – давай же, покажи нам свою штучку!

Однако Крошка Мари понеслась дальше к Б., приостановившись лишь затем, чтобы бросить на парочку застывшую улыбку преувеличенного безумия и радостно возгласить:

– Мою штучку? Которую?!

Крошка достигла группки вокруг Б. и Сида Крассмана как раз в тот самый момент, когда последний завершал очередную студийную историю сомнительного вкуса. На сей раз он в деталях описывал упорную и непрерывную кражу трусиков, танцевальных поясков, леопардов, трико и тому подобного из гримерки одной знаменитой красотки. Драгоценные предметы затем возвращались с вырванной оттуда толстой и идеально впитывающей ластовицей. После того как всевозможные меры безопасности не дали никакого эффекта («не иначе как внутренняя работа» – с кашляющим гоготом сострил Сид), девушку убедили согласиться на пропитку всех важных предметов ее одежды (понятное дело, в нужных местах) стрихнином. Конечным результатом стало то, что съемка сложного эпизода «Толпа и журавль» оказалась внезапно сорвана, когда ничем не примечательный электрик, известный просто как Эл-пострел, метнулся вниз головой с шестидесятифутовых подвесных лесов над съемочной площадкой, врезаясь в самую ее середину. Лицо пострела уже стало лиловым от хватки яда, но его стоячий член по-прежнему кончал, а краешек бежевой вставки из «данскина» все еще торчал меж сине-черных губ в белой пене.

– Что ж, – заметила тогда (если верить Сиду) актриса, одновременно растирая свои огромные, полные слез глаза, – по крайней мере, он не был вшивым пидором! Чего я не могу сказать по поводу кое-кого из тех уродов, что здесь ошиваются! – Это она добавила, с прищуром косясь на своего партнера по фильму – того самого человека, которого публика расценивала как донжуана исключительной пронырливости.

Пока Сид заканчивал свой анекдот, Крошка Мари выделывала курбеты на периферии небольшой группки, снова и снова повторяя бешеную имитацию отсоса и дико при этом гримасничая. На нее, впрочем, отвлеклись лишь один-два члена группки, которые не вполне знали, что она на самом деле такое, а просто думали о ней как о любезной хозяйке – возможно, как о чуточку эксцентричной, но очень важной составляющей части киноколонии в Малибу.

– Soirеe cinеmatique![2 - Киновечер (фр.)]– заверещала Крошка, обращаясь к Борису. – Soirеe du film blue! [3 - Вечер грустного кино (фр.).] – И она с искусной настойчивостью указала на ту часть дома, где располагался просмотровый зал.

– А что, это классно, а, Б.? – сказал Сид, толкая Бориса локтем и бессмысленно ухмыляясь. – У меня уже две недели не стоял!

Борис кивнул.

– Колоссально, – едва слышно ответил он.



Soirеe cinеmatique заключался в просмотре характерно никудышных, тупых порнофильмов. Каждый шел минут десять – ни сюжета, ни звука, ни списка авторов, вообще ничего. Просто уродливые люди в резком, примитивном освещении. Преобладал там мастер-план сзади – или монстр-план, как продолжал орать Сид («Эй, а вот идет монстр-план! Срочно раздать салфетки!»), – где ягодицы какого-то кретина равнодушно вталкивались в «горшочек меда» придурковатой девушки в черных чулках. Правда, смахивал этот горшочек меда скорее на помойную яму. Впрочем, последний порнофильм был на голову выше остальных. Там в главной роли снималась знаменитая техасская стриптизерша, а съемка производилась в полном, хотя и несколько размытом цвете. Съемочной площадкой служил бассейн в Беверли-хиллс, и при желании можно было разглядеть смутную попытку наметить сюжет. Субтитры начинались с такого обмена репликами:



Она (радостно): А как насчет понырять?

Он (с намеком): Я бы не прочь нырнуть в тебя, детка!


Дальше шла срезка к воде, где они плавают нагишом. Затем быстрая срезка к тому, как он сидит на бортике бассейна, а она – по-прежнему в воде, голова наполовину погружена, глаза закрыты – жадно сосет ему член.

– Эй, а вода там как пить дать холодная! – выкрикнул Сид, после чего испустил хриплую отрыжку.

Он (улыбаясь): Мы с тобой, сестренка, должны малость поразвлечься – теперь, когда я знаю, как тебе это по вкусу!

Срезка к спальне, где он трахает ее все в том же старом и дебильном мастер-плане.

Б. раздражала такая пустая трата времени и оборудования.

– Как можно заставить привлекательную девушку выглядеть так паскудно? – недоумевал он.

Сид притворился, что не понимает.

– Привлекательную? Если тебе нужна эта шлюха, ты ее получишь. Эй, Эдди! – вскричал он, обращаясь к своему реальному или воображаемому помощнику, который предположительно организовал бы немедленную доставку, отсос и все такое прочее. Крошка, чувствуя недовольство, тут же подбежала, маня Бориса и Сида за собой.

Из двенадцати доступных в доме спален (еще две были заперты) шесть имели зеркала на потолке над кроватью, а также по стенам вдоль нее. Четыре других содержали в себе скрытые видеокамеры, расположенные в стратегически важных положениях. В двух комнатах отсутствие скрытых камер компенсировали зеркала, изготовленные из дуолитового стекла, – сквозь них можно было наблюдать за происходящим снаружи. «Снаружи» в данном случае – как раз из тех двух комнат, что стояли запертыми. Именно в одну из них повела теперь Бориса и Сида идеальная хозяйка вечеринки – сама впереди, приложив палец к губам в преувеличенной опаске, идет на цыпочках, точно маленькая девочка, крадущаяся по коридору к предрассветной рождественской елке.

Наконец Крошка отперла дверь и, по-прежнему без конца прикладывая палец к губам, провела Бориса и Сида внутрь, где предложила им сесть в имсовские кресла лицом к панели размером с целую стену. Панель оказалась обратной стороной двустороннего зеркала, как раз напротив кровати в соседней комнате. Затем Мари отперла пульт управления и щелкнула каким-то переключателем. Там, сперва как фреска, затем словно на экране «панавижн» с неяркой и романтичной подсветкой сзади, возникли Лес и две совершенно идентичные девчушки лет шестнадцати, светловолосые и ладные как кнопочки. Позу их занятия любовью, пожалуй, легче было бы нарисовать, чем описать. Сам Лес лежал на спине, а девчушки сидели на нем лицом друг к другу – одна накрывала своим влагалищем его член, другая своим – его рот. Кроме этого малышки, сидя прямо, соединились в очень страстном на вид объятии – их тела и рты были сцеплены, точно лечебные банки. Получалась любопытная живая картина, почти как фотоснимок, ибо в этот момент они едва двигались, просто сидели, будто на какой-то экстраординарно-экзотической чайной церемонии. Но затем, по-прежнему в предельно страстном поцелуе с закрытыми глазами, отчего две светлые головки казались одним целым, девчушки начали лениво гладить друг друга. Синхронно двигаясь, они деликатно прослеживали руками контуры лиц, шеи, плеч, грудей, талии, живота и бедер. Из-за их невероятного сходства создавалось впечатление, будто одна девушка гладит свое собственное отражение в неком трехмерном зеркале. Нарциссизм в самом своем надире, и Лес Харрисон внимательно следил за этим действом в зеркале – в том же самом зеркале, через которое за ним наблюдала забавляющаяся троица в соседней комнате. Лицо вице-президента киностудии приобрело поистине причудливое выражение, – наблюдая, он не прекращал работать языком во влагалище, и поэтому вынужден был косить глазами в манере, которая казалась и эксцентричной, и гротескной.

В добавление к прозрачному зеркалу, в комнате для наблюдений имелись звуковые усилители, позволявшие слышать все, что происходило в соседнем помещении. Усилители эти обладали такой мощностью, что малейшее движение, вдох или выдох можно было не просто услышать, а воспринять как достоверный вопль страдания или восторга. Один из микрофонов размещался в ногах кровати точно по центру, так что реальную вязкость толчка, трение влажной оболочки о пенис, входящий в слизистое влагалище и выходящий оттуда, было слышно как никогда. Поначалу звуки эти словно бы не распознавались, но затем, идеально совпадая со всем остальным, становились совершенно безошибочными.

– Ничего себе подхват, – заметил Сид, никогда не упускавший возможности проявить свою компетентность. – Что это, «награ спешиал»?

– Скорее «А-Р семьдесят», – сказал Борис, – с усилителем.

Сид кивнул.

– Нет, ты только послушай! Звук тинейджерской пизденки! Так, как она, ничто на свете не звучит!

Тем временем Крошка Мари, далекая от праздности, металась по комнате, задрав юбку до талии и лягаясь в манере канкана.

– Кто хочет попробовать на вкус мою ягнячью ямку?! – верещала она. – Кто хочет залезть в мой сказочный горшочек меда?

Никто особого желания не проявил, и Крошка, упав на колени перед Сидом, принялась грубо хвататься за его ширинку.

– Да отстань ты! – прорычал он, отталкивая ее прочь. – Дай шоу посмотреть!

Крошка умело перенаправила усилие на бросок к паху Б.

– Ты просто куколка, – нежно сказал Борис, – но, боюсь, я тоже пас.

– Вот пара уродов! Онанисты хуевы! – сердито заревела Крошка, поднимаясь на ноги и исполняя небольшую гневную пляску. Затем она схватила торчащий из стенного держателя микрофон, ткнула кнопку и заковыляла к живой картине за стеклом, вопя что было мочи: – Заеби их, Лес! Ты, пидор, Хрен Моржовый!

Громкость трансляции, судя по всему, была оглушительной. Наслаждающуюся троицу будто приливной волной буквально смело с кровати, после чего они спутанной грудой завозились на полу. Затем Лес вскочил на ноги, прыгая как обезьяна и яростно крича:

– Ты, уродка, сука ебаная! Мы уже почти кончали, я тебе говорю! Мы все уже были вот-вот!

Надо полагать, Лес знал, что его мучительница находится за стеклом, ибо смотрел он именно в том направлении – но не совсем туда, а потому ощущение незримости сохранялось.

– Такой болтовни мы не слушаем! – завизжала Крошка и вырубила усиление на их стороне, тогда как Лес, закрыв уши ладонями от нового звукового удара, опять начал орать (беззвучно, поскольку они его больше не слышали) и носиться по комнате в поисках чего-нибудь потяжелей, чем бы швырнуть в стекло. Комнату, однако, оборудовали с учетом подобных непредвиденных обстоятельств, ибо, изобильно обставленная, она была практически лишена движимой мебели; все там было либо встроено, либо привинчено к полу. Наконец Лес дошел до того, что схватил собственные ботинки и крайне неэффективно их швырнул, да еще и не в тот участок зеркала.

– Мимо, дурачина! – захихикала Крошка. – В молоко! Даже рядом не было!

К этому времени девчушки немного пришли в себя и сидели на полу у дальней стороны кровати, где видны были только их светлые головки и голые плечи. Губы их двигались, девушки что-то говорили Лесу, возможно, пытаясь выяснить, что происходит. Ответ Леса, если таковой состоялся, был, понятное дело, неслышен. Затем вице-президент в полном коллапсе от поражения и уныния осел на кровать. Этого Крошка, похоже, не выдержала.

– Ах, боже мой, – простонала она, – что же мы с ним сделали?

Затем Крошка принялась рвать на себе одежду.

– Я иду к тебе, Лес! – вскричала она. – Иду, мой дорогой!

Щелкнув переключателем на двустороннем зеркале, уродка взмахом руки отперла дверь и бешено вылетела из комнаты, по-прежнему разрывая на себе одеяния и сбрасывая их на бегу.

Какое-то время Борис и Сид сидели, тупо глядя на темную панель.

– Вот оно, похоже, и все, – наконец подвел итог Борис.

Сид хмыкнул и неуклюже поднялся на ноги.

– А знаешь, я бы от того подросткового отсоса не отказался.

Думая о чем-то другом, Б. шел молча, тогда как Сид продолжал рассуждать:

– Интересно, где Лес, дьявол его побери, таких нашел… блин, они точно не еврейки… пожалуй, шведки… терпеть не могу злоебучих шведок. Не считая Бергман, ясное дело, – добавил он, надеясь позабавить Б., который ничем, кроме невразумительного хмыканья, его не удостоил.

Сид посмотрел на Бориса, никак не задетый его отрешенностью. Он вспомнил разговор, состоявшийся у них после премьеры одного из фильмов Б. – простой, горькой и нежной любовной истории… Фильм, исполнительным продюсером которого был Сид, встретил самое бурное одобрение и, помимо всего прочего, был знаменателен поэтичной и весьма смелой (по тем временам) сценой среднего плана в спальне. В этой краткой сцене любовники, сплетенные в обнаженном объятии, видны только выше талии. Мужчина лежит сверху, нежно целуя лицо девушки, ее шею, плечи… и, пока его голова медленно скользит между ее грудей, камера остается неподвижной. Наконец голова ускользает из кадра, предположительно направляясь к горшочку меда, после чего камера движется вверх к закрытым глазам девушки и задерживается на ее лице, пока там нарастает выражение восторга.

Разумеется, фильм встретил противодействие различных кругов в глубинке – включая Нью-Йорк. Петиций хватало в изобилии, и группы бдительных граждан проявили активность, требуя убрать из фильма «этот чудовищный эпизод куннилингуса» (как описал его критик «Нью-Йорк таймс»).

Были предприняты безуспешные попытки стереть основную часть сцены… когда киномеханик, следуя инструкции профсоюза или взятке руководства, делал так, чтобы в решающий момент пленка соскочила с колесика, а затем снова ее заправлял, но уже на несколько кадров (на самом деле – на две сотни футов) дальше.

У ответственных критиков, естественно, уже была наготове подходящая дубина, чтобы защитить фильм. Издатели «Киноведомостей» восхвалили сцену как «tour de force erotique» [4 - Эротический тур-де-форс (фр.).], уникальный в истории современного кинематографа. «Вид и звук» описал ее как «мастерски-эстетичную… чистую поэзию, безупречного вкуса».

Использование в этой связи слова «вкус» вызвало у Б. улыбку.

– Как можно говорить о вкусе, – спросил он у Сида, немного его поддразнивая, – когда камера держит лицо девушки? Кто знает, какой там вкус? Верно, Сид?

От Сида, понятное дело, последовал найгрубейший отклик.

– Чего? – отозвался он, сперва не вполне понимая, но затем закивал, смеясь, кашляя, отплевываясь, хлопая себя по ляжке, энергично почесывая в паху: – Да-да, я знаю, ты даже хотел бы показать того парня после – как он застрявший между зубов лобковый волосок выдергивает, ага? Ха-ха-ха!

– Совсем не обязательно, – нежно и очень искренне сказал Б. – А вот за его головой я бы хотел проследить… когда она пошла вниз, прочь из кадра. Мне следовало это сделать. А так получился компромисс.

Сид вдруг понял, что он это всерьез.

– Что… ты имеешь в виду, показать, как он ей пизду сосет, господи Иисусе?! Ты что, совсем спятил?

Конечно, это было несколько лет тому назад – шесть, если точнее, – и теперь стало частью истории кинематографа. В следующем фильме Б. под названием «Хватит веревки» во время сцены, в которой герой-вуайер прикладывает глаз к трещине в стене, пока в соседней комнате героиня раздевается на жуткой жаре летнего мексиканского полдня, камера, остановив как бы бесцельное блуждание, находит случай помедлить, почти лаская волосы у нее на лобке. До этого в коммерческих фильмах, не считая кинодокументалистики про нудизм, вид лобковой области – «мохнатый эпизод», как это называли, – давался лишь как краткий взгляд, не более чем в семи-восьмикадровом отрезке, никогда крупным планом, а главное, вид этот никогда не фигурировал как часть «романтического» или намеренно эротического эпизода. Понятное дело, киностудия тут же нешуточно взбеленилась.

– Будь оно все проклято, – выл тогда Лес Харрисон, – так ты всю свою карьеру загубишь! И уйма славных парней вместе с тобой в сточную канаву уйдет! – Затем он запинающимся голосом, чуть ли не благочестиво, добавил: – Парней, которые рассчитывали на эту картину, чтобы попасть в общее распределение… семейных парней… с детишками… младенцами…

Тон Леса, естественно, изменился, когда нажим публики переместил фильм из «Литтл Карнеги» в большую сеть кинотеатров «Лоев», ломая всю предрасположенность.

Однако в последний раз это было совсем круто: мужские гениталии. Да, нечто вялое, более-менее допустимое, и все-таки оно было там, на серебряном экране, можно сказать, реальней, чем в жизни.

Этого уже было слишком много даже для тех, кто восторженно приветствовал Б. по мере прохождения им предыдущих вех истории кинематографа. «Н-да, – бухтели они, – на сей раз он слишком уж далеко зашел!»

Но Борис, разумеется, видел дальше всех. Никакой эрекции и никакого проникновения – как объяснить эту небольшую оплошность музе созидательного любовного романа?

С этой точки зрения порнофильмы, которые они только что посмотрели, пусть и невольно, но все же имели больше связи с кардинальными эстетическими вопросами и проблемами, представленными кинематографом дня сегодняшнего, чем фильмы от главных кинопроизводителей, включая самого Бориса. Он сознавал, что свобода выражения и развития в кинематографе всегда плелась в хвосте свободы выражения и развития в литературе, пока, уже в самое последнее время, не стала тащиться в хвосте того же самого еще и в театре. Эротизм самой что ни на есть эстетичной и креативно-эффективной природы изобиловал во всех формах современной прозы – так почему же он не был достигнут или хотя бы серьезно испробован в кино? Не было ли в самой природе эротизма чего-то чуждого кинематографу? Чего-то слишком личного, чтобы поделиться этим с аудиторией? Возможно, единственный подход здесь мог быть сделан с противоположной стороны.

– Послушай, Сид, – спрашивал теперь Борис, – эти фильмы, которые мы только что посмотрели… ты не думаешь, что их можно улучшить?

– Чего? Улучшить? Ты что, шутишь? – Недосказанность, похоже, вечно отталкивала Сида. – Черт, да я лучшую пизду в туристском лагере для пожилых граждан видел! Проклятье, я почти всю дорогу даже толком не понимал, что я смотрю – порнофильм или выставку собак! Ха, жопой клянусь, их можно улучшить! Для начала хоть мало-мальски приличную пизду раздобыть!

– Ну да, а что еще?

– Чего? В каком смысле «что еще»? В смысле – все остальное?

– Как раз об этом я и говорю, – сказал Борис, – обо всем этом в целом. Не только о том, как выглядит девушка – это только один аспект… а кроме того, та рыженькая была совсем даже ничего, она могла бы выйти очень эффектно. Но ее растратили попусту, просто растратили.

Сид больше не мог этого выносить – он швырнул сигарету за ограду балкона и треснул кулаком по ладони, словно признавая этим горестным жестом свое полное поражение.

– Блин, Б., едрена вошь! – процедил он сквозь сжатые зубы. – Вот ты сидишь тут, пока все в мире на тебя работает, и заботишься о том, как бы сделать так, чтобы какая-то вонючая блядь в вонючем порнофильме лучше смотрелась! Да ты что, блин, совсем с ума спятил?!

Таким вот нетерпеливым и разочарованным Сид стал с Борисом. За прошедшие два года он подкатывал к нему с колоссальным числом прибыльных, пусть даже и не совсем оригинальных, сценариев и идей – идей, которые казались уникально подходящими к его гению и престижу мастера… а он только отмахивался. В частности, одним из так называемых «главных проектов» Сида был монументальный «художественно-документальный фильм» под названием «Всемирные проститутки». Этот двадцатичетырехчасовой фильм в десяти сериях предполагалось снять во всех столицах и метрополисах обоих полушарий.

– Если иметь в виду вечно любезную тебе привлекательность для публики, – заявлял тогда Сид, – то у этого ребенка есть все! Секс, путешествия, человеческий интерес! Черт, да мы дадим публике столько злоебучего человеческого интереса, что он у нее из жопы полезет!

Он также заявлял, что тщательнейшим образом изучил проект. «При существенных личных расходах», – всегда добавлял Сид, мостя дорогу к солидному возмещению из первого же аванса, который попадет им в руки. Как ему представлялось, десять серий фильма потребовали бы на съемку порядка двух лет.

– А теперь врубись, – сказал однажды Сид, мрачным взором оглядывая комнату, будто собирался разгласить дату начала Третьей мировой войны. – К тому времени как мы доберемся до выпуска фильма на экран, все сцены с проститутками изменятся – новые шлюхи, новые цены, всякая такая ерундень, – и мы сможем начать все заново! Как с той старой картиной «Причуды»! «Всемирные проститутки – 1968»! «Всемирные проститутки – 1969»! Это же, блин, в заебательский институт превратится!

Какое-то время эта идея, казалось, и в самом деле интересовала Б., но когда отчаянный, перенапряженный Сид («Я взял его, я взял его, я взял Царя Б.!» – заявил он тогда киностудии с колоссальным восторгом и, как после выяснилось, с типичным преувеличением) наконец-таки откровенно на него нажал, Борис отказался.

– Не думаю, что меня очень интересуют проститутки, – почти с грустью признал он. – Не думаю, что я их понимаю.

– Тогда мы возьмемся за пафос, – настойчиво умолял Сид. – Черт, да мы дадим публике столько злоебучего пафоса, что он у нее из жопы полезет!

Но Б. покачал головой.

– Есть у меня догадка, что все проститутки похожи, – произнес он с улыбочкой, которая словно бы предназначалась специально для Сида и мигом вогнала его в глубокую депрессию. Впрочем, Сид был бы ничем, не будь он капитальным жизнелюбом, а потому он быстро выпрыгнул из депрессии, да еще с добавочными «классными штучками».

Но все эти штучки были пока что не для Б. – он искал чего-то другого, чего-то большего – амбициозного, если так больше подходит. И сегодня вечером ему показалось: он это что-то нашел.

– Знаешь, чем я хотел бы заняться? – сказал Борис с заученной неспешностью, когда они с Сидом сидели, развалившись, на омытой луной, исхлестанной волнами террасе громадной гасиенды Крошки Мари, а мимо сквозь свет от свечей и аромат сосен и гардений проплывали или проскакивали девушки, в мини и макси, в леопардовых леопардах, в бикини и шортах. Все они играли в прятки и все хотели, чтобы их нашли или хотя бы заметили – пусть даже всего на одну секундочку. – Я хотел бы сделать один из тех, – Б. кивнул в сторону просмотрового зала. – Один из тех порнофильмов. Сид какое-то время тупо на него поглазел, затем взглянул на погасший косяк у себя между пальцев.

– Эта трава круче, чем я думал, – хмыкнул он, отбрасывая косяк. – Значит, один из тех сделать хочешь?

Борис кивнул.

– Так, значит, очень хорошо, – сказал Сид с какой-то нездоровой иронией. – Лучший режиссер в мире хочет снять порнофильм. Это классно. Да, очень забавно. Я хочу сказать, это по-настоящему весело, правда? Ха-ха-ха… – Ему пришлось преобразовать свой натужный смех в звук болезненной отрыжки.

Борис просто смотрел вперед – в бесконечную звездную ночь и темные воды Тихого океана. Лицо его ничего не выражало, а мысли были где-то далеко.

– Я сегодня с Джоем Шварцманом столкнулся, – уже с какой-то холодной ненавистью продолжил Сид, – так он рассказал мне, как ты то дельце с «Метро» просрал. – Дельце, следовало отметить, которое сам же Сид и предложил и в котором принимал деятельное участие.

Откуда-то из дальней комнаты донесся невероятный жалобный вой экстраординарной солистки «Пластик Оно Бэнд». Борис ничего не сказал, даже вроде бы и не услышал, но по-доброму кивнул этому звуку.

– Ладно, – сказал Сид, приободренный наркотиком до самовыражения. – Ладно, договорились, ты святой! Ты охуительно, заебательски, безумно святой! Ты отвергаешь картину за десять миллионов долларов – «Дантов Ад», а ведь это черт знает какой сценарий, знаешь ты это, ведь правда же знаешь? Итак, ты ее отвергаешь, а на следующий день говоришь о том, чтобы снять порнофильм! Это, скажу тебе, очень забавно, очень находчиво. Еще одна глава в легенде… в «Легенде о Царе Б.», да? Как тебе такое название?

Посредством наркотика и адреналина Сид довел себя до состояния страстного и праведного гнева. Он закашлялся, нашарил у себя в кармане сигарету, с великим неистовством раздавил ее об ониксовую столешницу между ними, откашлялся и собрался было снова заговорить – но появление радостной хозяйки дома сбило его с толку. Крошка Мари принялась выделывать курбеты прямо у них перед носом, крутя задранными юбками своего нового наряда – в заносчивой манере канкана то и дело на миг обнажая черные кружевные трусики и тоненький отрезок матовой ляжки, а также дико вереща:

– Кому тут на завтрак дать отсосать?!

Сид похотливо фыркнул.

– А что там у тебя – сушеная креветка? Ха-ха-ха! – Кашляя и отплевываясь, он хлопал себя по ляжке, пока Крошка в своей сумасшедшей пляске неслась прочь.

– Я должен выяснить, – сказал Борис, едва заметив ее блистательные кренделя, – как далеко можно завести эстетично-эротичное. В какой точке, если такая вообще есть, оно превращается в нечто бессмысленное.

– Тогда у меня для тебя новости, – твердо и лаконично отозвался Сид. – Это уже многие годы делают. «Подпольное кино» – так это называется. Слыхал про такое? Про Энди Уорхола слыхал? У него там все-все показывают – хуй, пизду, всю историю! Это же злоебучая индустрия, черт побери!

Борис вздохнул, качая головой.

– Ничего там у него не показывают, – сказал он мягко, даже грустно. – Как раз это я и пытаюсь тебе втолковать. Там даже не начали ничего показывать. Никакой эрекции, никакого проникновения… ничего. А кроме того, все это чепуха… любительство, вроде того материала, который мы сегодня вечером посмотрели. Плохая игра, плохое освещение, плохая камера, вообще все плохо. В порнофильмах, по крайней мере, можно видеть, как люди реально ебутся… а в подпольном кино все только представляется, предполагается – эрекцию и проникновение там никогда не показывают. Так что подпольное кино вообще в счет не идет. Я вот что хочу выяснить: почему порнофильмы всегда так нелепы и смехотворны? Почему невозможно сделать хотя бы один по-настоящему хороший – знаешь, действительно красивый и эротичный? – Это было сказано с неопровержимым чистосердечием.

Несмотря на действие марихуаны, Сид ответил быстрым машинальным кивком (такому поведению в определенных серьезных обстоятельствах научили его многие годы существования в качестве подпевалы).

– Ну да, – выжидательно протянул он, явно сбитый с толку.

– Я вот что имею в виду, – продолжал Борис. – Предположим, этот фильм был бы сделан в студийных условиях – полнометражный, в цвете, красивые актеры, классное освещение, сильный сюжет… как бы он тогда выглядел?

– Черт, даже представить себе не могу, – признался Сид.

– Я тоже, – сказал Борис и после небольшой паузы добавил: – Мне просто интересно, возможно ли это.

Сид, теперь принимая все это за идеально-абсурдную шутку на его счет – шутку самой Жизни, – не слишком обеспокоился.

– Возможно ли это? Конечно. У тебя камера есть? Тогда ты можешь завтра же начать съемку. Ты сможешь взять… так-так, посмотрим… ты сможешь взять Крошку на главную роль и меня… ха-ха, мы будем работать в кредит… – Он опустил голову, смеясь – на самом деле плача и мрачно думая о бесцельности всей этой болтовни, о том, что Б. все-таки отвергает то дельце с «Метро». – Вот теперь ты, похоже, и впрямь, на хуй, свихнулся, ты это понимаешь? – Последнюю фразу Сид выговорил сквозь приглушенный волосатой ладонью всхлип – и тут как раз прибыла Крошка с предыдущей мини-юбочной старлеткой Леса на буксире.

– У меня здесь для вас свежачок, мальчики! – заорала она. – Дырка в жопе – последнее дело на свете! – И она принялась хвататься за Сидову ширинку.

– Брось, бога ради, – в притворном гневе отозвался Сид, имитируя каратистские удары по ее руке. – Дай мне сперва малость возбудиться!

– Но ты ей нравишься таким, какой есть, – объяснила Крошка с экстравагантным выражением отчаянной невинности, – коренастый, жирный, волосатый, простодушный… жидовская морда!

Демонстрируя озлобленную, усталую терпимость, Сид закрыл глаза.

– Вот это классно, – пробормотал он. – Именно то, что мне сейчас требовалось. Что-то вроде расистской… расистской аллюзии. «Расисткая аллюзия» – так ты это называешь?

– На самом деле, – продолжила Крошка, сверкая глазами в сторону Б., – ее вот этот мистер Царь Педрил больше интересует. – Она припечатала очаровательную старлетку к Борису. – Она говорит, что рада бы ему хуй пососать. Верно, мисс Пилигрим?

– Ах, Крошка, в самом деле! – захлебнулась прелестная девушка. – Ты просто ужасна!

– Ну ладно, – сказала Крошка, которой вдруг все это наскучило. – Короче, вот она – мисс Пенни Пилигрим, если вы можете в это поверить. И она хочет сняться в кино. Так что вперед, мальчики, – проебите ей все мозги. – Она захихикала, игриво – хотя и не совсем – толкнула девушку прямо на них, а затем унеслась прочь.

Сид ладонью стряхнул со своего пиджака пролитую выпивку и пепел.

– Блин, я весь мокрый!

– Ах, простите! – воскликнула девушка и попыталась ему помочь. При этом она так наклонилась, что ее предельно короткая мини-юбка обнажила загорелые бедра и драгоценную, идеально округлую попку, точно подарок, завернутую в голубые как лед трусики с белой окантовкой. Борис потрогал кружевной краешек, а затем похлопал девушку по заднице. Мисс Пилигрим, не меняя положения, повернула к нему голову и мило улыбнулась.

– У тебя чудесная попка, – сказал Б.

– Ах спасибо, сэр. – Девушка выпрямилась, развернулась к нему и сделала аккуратный книксен. Выглядела она лет на шестнадцать: сплошные ямочки, ляжки и свежие грудки, а еще – короткие пушистые волосы медового цвета и сладенькая улыбка.

– Ну что, мочалка, – грубо спросил Сид, – хочешь сняться в порнофильме?

– Я бы хотела сняться в одном из фильмов мистера Бориса Адриана. – Девушка по-прежнему глядела на Б. с выражением, близким к восхищению. – Я хотела бы этого больше всего на свете. Борис улыбнулся и взял ее за руку.

– Ты очень миленькая, дорогуша. Как тебя зовут?

– Пенни. Пенни Пилигрим. Я видела все ваши картины и думаю, что вы самый великий режиссер в мире.

– Погоди, ты еще его нового порнофильма не видела, – проворчал Сид. – С Тейлор и Бартоном. Колоссально. Впрочем, у нас тут небольшая проблема с распространением – проектор в канализационную трубу не влазит.

– А как тебе понравились эти фильмы? – спросил Борис, нежно притягивая девушку в кресло рядом с собой. Теперь она там как следует уселась – сама благопристойность: коленки вместе, руки сцеплены как раз у края мини-юбки. Пенни изобразила осторожное, но определенное отвращение.

– Ах, господи, по-моему, они просто ужасны. Я больше не смогла их переносить после первых двух – я вышла на воздух. Думаю, большинство девушек сделали бы то же самое… кроме, знаете ли, немногих, – добавила она вполголоса, неловко оглядывая террасу, ибо все это время Крошка где-то хихикала и посвистывала, крича: «Поебись со мной, деточка, поебись!»

– Понятно, – сухо сказал Сид. – Видишь ли, вот чего мы собираемся добиться в нашем новом проекте – мгновенного облома аудитории. Это типа такой новый фокус. Вроде того, что было на уме у камикадзе.

Ни Борис, ни девушка никакого внимания на замечание Сида не обратили.

– А была там хоть какая-то сцена, – спросил Б., – которая, знаешь, тебя заинтересовала?

Очевидная искренность вопроса наряду со страстным желанием угодить заставила девушку воспринять все это очень серьезно. Старательно морща лоб, Пенни немного подумала.

– Нет, – наконец призналась она. – Там правда ничего такого не было – разве что та сцена, в которой героиня делала макияж… в самом первом, когда она сидела перед зеркалом, накладывая губную помаду… как раз перед тем, э-э, как случилось… в общем, то, что случилось.

Девушка сказала это с абсолютно правильным сочетанием застенчивости и самоуничижающей улыбки, словно бы давая знать о возможности, по крайней мере в их глазах, своего провинциального невежества – хотя предпочтительно, ясное дело, своей провинциальной невинности.

– Не думаю, что у того черномазого был настоящий член, – сказал Сид. – Думаю, у него был искусственный.

Оба они продолжали его игнорировать.

– А видела ты вообще когда-нибудь в фильмах что-то такое, – продолжал свои расспросы Борис, – что вроде как тебя завело?

Теперь уже девушка, рассчитывавшая на нечто большее, нежели просто понравиться, но в то же время не хотевшая, чтобы о ней подумали всего лишь как о еще одной «тупой шлюшке», оказалась по-настоящему прижата к стене.

– Ну, я не знаю, – начала она, разумеется, по-прежнему улыбаясь, но уже довольно нервозно. – Я хочу сказать, боже мой, я обожаю любовные сцены… то есть, вы знаете, в фильмах, но эти… эти были… просто ужасны.

– А что, если бы они были красивы?

– Простите? – Ее огромные карие глаза еще больше расширились.

– Что, если бы этот фильм был снят с хорошими актерами в красивых костюмах? Все очень романтично. Что, если бы это была работа… настоящего художника?

– Он имеет в виду – маньяка, – пояснил Сид.

– Что, если бы этот фильм имел бюджет в три миллиона долларов? – продолжал Борис. – Как бы он тогда для тебя выглядел?

Девушка перевела взгляд с одного на другого, пытаясь понять, не разыгрывают ли они ее.

– Ах, боже мой, я не знаю, – призналась она. – То есть, вы действительно покажете… ну, все это дело – в смысле, как там входит, выходит, и все остальное… как в тех фильмах, которые мы посмотрели?

– Да, как по-твоему, могло бы это быть красиво? Прелестная девушка нервно сглотнула.

– Ах, боже мой, я… я, правда…

– Или изложим это по-другому, – вмешался вульгарный Сид. – Заинтересовала бы тебя такая вот роль?

– Брось, Сид, погоди минутку, – остановил его Борис. – Я не говорю, что там нельзя будет использовать вставки – я имею в виду, на крупных планах… гм, члена, где будет показано, гм, проникновение… я не говорю, что нельзя будет использовать там дублеров. Я хочу сказать, что еще не продумал всего этого до конца.

Девушка, явно сочувствуя всему, что мог предложить любой из них, была не на шутку озабочена.

– Но как вы потом этот фильм… ну, в смысле, как вы его потом где-нибудь покажете… я хочу сказать, это же противозаконно – подобный фильм, разве не так?

– Да, деточка, – бодро сказал Сид, – но ты упускаешь соль. Пойми, вся идея в том, чтобы потратить три миллиона долларов на фильм, а потом так нигде его и не показать. Ты не находишь, что это в своем роде остроумно?

– Ах, боже мой…

Девушка была уже в полной растерянности, но тут к ней пришло временное избавление в виде покачивающегося из стороны в сторону кумира всех американских дам Рекса Макгайра, который явно напился в дрезину. Рекс одновременно рыдал и смеялся. Хотя представлялось совершенно невероятным, чтобы на нем в такой час был грим, его лицо покрывал столь странный загар, что две струйки слез, казалось, упорно пробивали дорогу вниз по его щекам. В любом случае рыдание – в плане актерского мастерства – выполнялось по высшему классу.

– Привет, ребята, – сказал Рекс похоронным тоном. Споткнувшись, он схватился рукой за ограду террасы. – Знаете, что этот ублюдок Харрисон, этот Хрен Моржовый только что сказал? Ну, прикиньте, что он только что сказал.

– Что ты нажрался как сволочь? – предположил Сид.

Пенни Пилигрим нервно задергалась, думая о том, как отважно говорить такое самому Рексу Макгайру, но последний никак на это не отреагировал.

– Знаете, – спросил он, – про ту ерундовину, которую мы делали? Предполагалось, что она будет трехсторонним совместным производством – то есть, что у меня, у него и у режиссера будут равные права на все. Демократично, правда? Все на доверии, да? Что называется «по рукам», ага? По рукам и ногам. Короче, Хрен Моржовый раздобыл одну вшивую пизденку, которую он хочет использовать в этом фильме, – проверяет ее, она вшивая, а он все равно хочет ее использовать. Мы спорим до упаду, я ее не хочу, Аллен ее не хочет, а он все равно хочет. Наконец мы ему говорим: «Извини, Лес, но тут два против одного. Против тебя то есть». А он только лыбится и головой мотает. «Нет, парни, – говорит он, – тут не два против одного… тут один против нуля». Так что теперь мы собираемся снимать эту вшивую пизденку, и она нам точно весь фильм разъебенит! Как вам такие грязные трюки с хренами моржовыми, а?!

Сид с серьезным видом покачал головой.

– Гувер-стрит сплошь вымощена костями парней, которые думали, что их двое против Хрена Моржового.

– А как зовут ту девушку, – захотела узнать Пенни, – ту девушку, которая все-таки получила роль?

– Как ее зовут? – Рекс взвыл, как раненый Лев Троцкий. – Никак ее не зовут! Ее зовут Вшивая Пизденка – вот как ее зовут! Это ее настоящее имя! Невероятно, не так ли? Я хочу сказать, как это будет смотреться в огнях рампы? – Макгайр повернулся лицом к террасе и театрально взмахнул рукой, очерчивая границы воображаемого экрана. – «Ночная песнь», – торжественно произнес он, – в главных ролях Рекс Макгайр и Вшивая Пизденка!

– Пожалуй, она пойдет первой, – заметил Сид.

– Точно! – в истеричном восторге завопил Рекс. – Это точно!

– Ее имя даже можно было бы сделать названием, – предложил Сид.

– Идеально! – заверещал Рекс, а потом принялся орать во всю глотку: – «Вшивая Пизденка»! «Вшивая Пизденка»! Вот название для нашего фильма!

Люди поблизости озирались, пораженные не столько самим излиянием чувств, сколько одной лишь его громкостью и неистовой интенсивностью. Казалось, этот вопль оповещает о насилии какого-то рода, а затем Рекс и впрямь от души размахнулся и швырнул пустой стакан в ту сторону, где остался Лес Харрисон. Однако он плохо прицелился, и стакан со звоном разбился о деревянный канделябр.

– ВШИВАЯ ПИЗДЕНКА! – проревел Рекс.

– Меня кто-нибудь звал? – визгливо поинтересовалась Крошка Мари, семеня из ниоткуда и сияя ужасающе сладкой улыбкой.

Рекс, который мог ожидать крепкого пинка по яйцам или хотя бы упрека, не был готов к этому – или даже именно к этому решительно не был готов. Он упал на колени, хватая Крошку за ноги.

– Ах, Крошка, Крошка, – всхлипывал Макгайр, – ну почему все в мире должно управляться такими вонючими говнюками? – И он мужественной грудой загорелых мышц распростерся у ее ног. Борис наблюдал за всем эпизодом с выражением озадаченного интереса на лице. Он склонен был думать обо всем на свете с точки зрения панорамирований, углов, крупных планов…

– Врубаюсь, – сказал Б., соединив большие и указательные пальцы руки, получив таким образом прямоугольное подобие видоискателя, сфокусированного на любопытном образе всемирно знаменитой кинозвезды, скомканной грудой валяющейся у ног уродливой калеки.

– Забудь, – вздохнул Сид, – никакого разрешения на демонстрацию он не подпишет.

– О господи, как вы думаете, с ним все хорошо? – испуганно спросила Пенни.

– С ним полный порядок, – заверил ее Сид. – По крайней мере, ничего такого, чего бы не вылечил хороший пинок по репе. – И он поднял ногу, якобы и впрямь собираясь пнуть по физиономии развалившегося на террасе Рекса.

– Ах, боже мой, – вскричала Пенни, заливаясь слезами, – не надо! Пожалуйста, не надо! – Девушка, разумеется, не понимала того, что железный человек Сид ничего такого делать даже не собирался, а он не обидел бы и мухи – в особенности мухи.

Борису пришлось утешать девушку, привлекая ее к себе, улыбаясь и шепча:

– Все в порядке, все замечательно – просто решается маленькое фрейдистское уравнение.

И, ясное дело, Сид Рекса не пнул, лишь притворился, а Крошка упала на знаменитого актера сверху, баюкая его мужественную загорелую голову у себя на руках и с закрытыми глазами бормоча:

– Ах, мой мальчик, мой мальчик, мой драгоценный ебаный-переебаный мальчик.

Тут прибыл Бат Оркин, агент Рекса, сплошь преданность и эффективность. Впрочем, ему хватило смекалки, чтобы казаться слегка смущенным в присутствии Бориса и Сида.

– Я о нем позабочусь, я о нем позабочусь, – продолжал повторять Бат, от всей души надеясь, что здесь не оказалось никаких долбаных фотографов. Поднимая Рекса и уволакивая его с террасы, он не переставал хитровато подмигивать Б. и Сиду.

Пенни все еще была расстроена – хотя, возможно, не так уж и расстроена. Просто она уловила шанс выразить чуточку эмоциональной чувствительности, а также, понятное дело, была совсем не против того, чтобы ее жеманные всхлипы утешал и успокаивал сам Царь Б. Чтобы режиссеру было удобнее это делать, мисс Пилигрим села к нему на колени.

– Вот пидор ебнутый, – пробормотал Сид. – Он такой же сумасшедший, как ты, Б. – не считая того, что он и вправду работает. Извини, но я должен выпить. – С этими словами он встал и поплелся к бару.

– Я отвезу тебя домой, – нежно сказал Борис девушке. – Где ты живешь?

– В клубе киностудии, – ответила Пенни. Так же классно, как Рекс, она плакать не умела, зато это было странным образом куда более привлекательно.




2


На самом деле марихуану она не курила, но боялась это признать, а потому, после того как они прибыли в дом Бориса и устроились на террасе, выходящей на темно-синие мигающие огни Голливуда (каждый огонек, понятное дело, сулил обещание), и Б., не особенно заботясь о том, каким способом получать кайф, закурил косяк, сделал пару затяжек и передал его девушке, Пенни хватило духа взять его и сказать: «Вот классно». Тем не менее она едва сдержала удивление, когда попыталась отдать косяк назад (как, насколько ей было известно, следовало сделать), а Борис только улыбнулся и не взял его. Внезапно Пенни поняла, что влипла по самые уши – ведь теперь он будет думать о ней как о какой-нибудь наркоманке или хиппушке, а вовсе не как о серьезной актрисе.

– Но я подумала, что вы… – начала девушка, беспомощно держа на весу дымящийся косяк, – то есть, я хочу сказать, я на самом деле… в смысле, я вообще-то никогда… – Она запнулась, отведя руку с косяком подальше от себя, словно это было что-то ненавистное, способное разрушить их будущее.

– Не волнуйся, – сказал Борис, забирая у Пенни косяк, – это неважно. – Сделав несколько глубоких затяжек, он положил косяк на пепельницу. – Знаешь… чем ты меня действительно привлекла, – негромко начал он, словно бы думая вслух, – что я нашел в тебе по-настоящему… прекрасным, быть может, даже уникально прекрасным – по крайней мере, на сегодня… и я говорю об этом со всем подобающим смирением и уважением, ибо знаю, что ты должна иметь и другие прекрасные качества… кроме того, я понимаю, что это вполне может быть некая слабость с моей стороны – вернее, не то чтобы слабость… просто это не та вещь, о которой мне нравится говорить, не та вещь, о которой тебе, как мне кажется, хотелось бы услышать… и все же именно эта вещь делает тебя по-настоящему… исключительной – то есть, во всяком случае, для меня… короче, это твоя жопа.

Б. произнес эту длинную тираду с таким терпением, такой интроспективой, почти с детской искренностью, что девушка просто неспособна была принять ее за оскорбление. Все выглядело так, как если бы два искусствоведа обсуждали достоинства некого дрезденского шедевра. Не сподобившись ни на какую иную реакцию, Пенни протянула руку и взяла косяк.

– Что ж… – начала было она, но затем перенаправила этот импульс на новое раскуривание косяка.

– Я думал об этом, – сказал Б. – Я пытался это постичь, я хочу сказать, в эстетическом смысле. Я видел множество колоссальных, чудесных жоп. – Он выражался в объективно-клинической манере, приводя конкретные примеры из целого набора знаменитых красоток, его знакомство с задами которых не могло быть поставлено под вопрос. – Существует ли такое понятие, как «идеальная жопа»? А если так – то что это значит? – Тут Борис повернулся к Пенни, глядя на нее с таким видом, будто он вдруг припомнил, что она там есть. – Не думаю, что здесь можно говорить о гомосексуальности, – сказал он, а она просто посмотрела на него и тупо кивнула. – Я хочу сказать, меня не волнует занятие любовью с девушкой через жопу… понимаешь, ебать ее в жопу – это совсем не то. А вот что это – в этом я не уверен. Я хочу сказать, почему жопа девушки должна быть так эстетически эротична? Быть может, это просто что-то, за что можно подержаться… протяжение другой ее штуки, – ее пизды.

Тут Б. протянул руку к Пенни и изъял у нее потухший косяк.

– Ах, извините. – Она совершенно забыла про траву и теперь немного зарделась.

Борис снова раскурил косяк, сделал глубокую затяжку и уставился на мигающий мир внизу.

Но Пенни была из тех, кто не выносит молчания, – возможно, тут работала подсознательная культурная память радиоконцепции «никакого мертвого эфира».

– Что ж, – пробормотала она. – я просто надеюсь, что, э-э…

Борис снова отдал ей косяк.

– Взять, к примеру, тебя, – сказал он. – Я думаю, в чем тут все дело… это твоя задница была так привлекательна? Ты ведь тогда наклонилась, верно?

Пенни кивнула.

– Но я уверен, ты это сделала не нарочно. Не с тем, чтобы меня спровоцировать.

– О нет, я…

Борис вернул себе косяк.

– Я вовсе не хочу сказать, что ты не могла смутно осознавать происходящее. Я не хочу сказать, что ты нечувствительна, невосприимчива или что-то в таком духе. Я просто имею в виду, что ты вовсе не думала о жопе как о своем лучшем ракурсе.

– О да, да, это правда.

– И все же… это было… – Борис вздохнул, словно от неспособности понять капризы человеческой природы, причем главным образом своей собственной. – Возможно, это было… – приложив ладонь к наморщенному лбу, он искал ответ, – возможно, это было нижнее белье. Возможно, это было что-то совершенно поверхностное. Вот что, давай-ка снова это проделаем. Итак, как я тогда сидел? Ага, я сидел примерно вот так, а ты… ага, ты стояла вот здесь и…

Следуя его директивам, девушка повиновалась как загипнотизированная. Она проворно встала на нужное место, как будто находя свою отметку в большом постановочном номере «Моей прекрасной леди».

– Да, именно так, – сказал Б. – Идеально. Теперь наклоняйся вперед. Не слишком быстро, – напомнил он ей, – не слишком быстро. Так-так, полегче…




3


Когда на следующий день в половине второго зазвонил телефон, Борис уже почти проснулся и понял, что это должно быть что-то важное. Сотрудникам телефонной службы даны были инструкции не пропускать никаких звонков, если только они не от кого-то из его детей. У него их было трое – четырех, шести и восьми лет. Он протянул руку к аппарату, прикрытому – так уж получилось – упавшими туда трусиками – голубыми как лед с белой кружевной окантовкой. Б. не позаботился сбросить их с трубки, пока говорил, а также оказался неспособен оценить иронию разговора с восьмилетним мальчиком (который, на правах старшего, всегда служил инициатором звонков), пока у его щеки оставался тончайший глянец и аромат духов «Арпеж». Однако звонил толстомясый Сид, который, подделав детский голос, просто объегорил бдительную телефонную службу.

– Я врубился, – сказал Сид дрожащим от возбуждения голосом. – То есть теперь я и правда врубился – и это без бэ, Б., Христом богом клянусь!

Борис снова закрыл глаза и выждал секунд пять, просто вдыхая аромат «Арпеж» сквозь голубой глянец, а потом спросил:

– И во что же ты, Сид, такое врубился?

– В картину! В похабную картину за три миллиона долларов, про которую мы прошлой ночью толковали! Я достал деньги, деточка, говорю тебе, я достал деньги!

Борис не ответил, но и не повесил трубку. По-прежнему с закрытыми глазами, он потянулся свободной рукой себе за спину – где эта рука, словно ведомая неким направляющим инстинктом, нашла покой на идеальном заду девушки. Та лежала на животе, и ее попка дерзко выпирала, округлая и сплошь золотистая; два резиновых шара были доведены до идеально точной упругости.

– Ё-моё, – произнес Борис, – это шикарно, Сид.

– Послушай, – сказал Сид, – я сейчас буду.

– Нет, Сид, сейчас не надо.

Сид уже впадал в лихорадку.

– О боже, боже, боже, ты должен мне поверить! Ты должен мне поверить!

Борис нежно положил трубку на ночной столик, но по-прежнему мог слышать, как Сид надрывает глотку – причем в таком тоне, какого Б. еще никогда не слышал:

– Ты взял главный приз, деточка! Ты взял ебаный главный приз!




4


Тем же вечером в шесть часов они встретились в «Поло-Лонж», за боковым столиком, который, согласно распоряжению метрдотеля, был в этот час постоянно зарезервирован для Сида. Договор, между прочим, был таков, что Сид в ответ обеспечит метрдотелю пизду старлетки, позволив ему в выходной день прийти на киностудию и представив его оказавшейся под рукой девушке как итальянского кинорежиссера, «который, возможно, тебя снимет, если узнает получше, – похотливое подмигивание, – понимаешь, о чем я? Рука руку моет. Хе-хе-хе». Подобной же монетой он оплачивая счет из бара долларов на пятьсот.

Когда появился Борис, Сид уже сидел там, потягивая джин-тоник «Рамос» («помогает форму держать»). Оба носили темные очки, отчего Борис выглядел еще более усталым и задумчивым, чем обычно, а Большой Сид, в белом полотняном костюме и зеленой шелковой рубашке, смотрелся просто зловеще.

– Два вопроса, – напряженно сказал он. – Первый: что ты знаешь о Лихтенштейне?

– О Рое Лихтенштейне? – рассеянно переспросил Б., кивая в ответ на приветствие с другой стороны зала.

Сид изобразил гримасу боли.

– Нет, черт побери, о стране! О Лихтенштейне!

Борис пожал плечами.

– Я как-то раз через нее проезжал, если ты это имеешь в виду. Но не припомню, чтобы я там зачем-нибудь останавливался.

– Итак, ты там не останавливался. Что ж, это уже что-то. Значит, это все-таки страна, верно?

– Страна, – согласился Борис. – На самом деле это княжество. Им управляет принц. Я с ним, между прочим, однажды встречался – на Каннском кинофестивале.

– Верно, верно, верно, – сказал Сид, – это суверенное княжество. А теперь позволь мне дать тебе краткий обзор суверенного княжества Лихтенштейн. Итак, оно расположено в живописных Альпийских горах между Австрией и Швейцарией, занимает площадь в шестьдесят четыре квадратные мили, имеет население в семнадцать тысяч… полчаса на реактивном самолете с двумя движками от Парижа, Рима, Берлина, Вены, только назови…

– О каком таком черте ты толкуешь? – перебил Борис.

– Не будешь ли ты так любезен хоть раз в жизни выслушать преданного тебе Сида Крассмана? – взмолился Сид, но тут его на мгновение отвлекла проходящая мимо мини-юбка. – Кстати, забыл спросить. Так ты прошлой ночью в трусы к той девчушке все-таки залез?

Борис вздохнул.

– Да, да, да, – ответил он, как будто все это было слишком уж несерьезно.

– И как она?

– Что ты имеешь в виду под этим «и как она»? Ты что, ни с кем никогда не спал?

– Она хорошо отсасывает?

– Не особенно.

Сид кивнул в знак согласия.

– Такие молодые девчушки, похоже, никогда хорошо не отсасывают. Сколько ей, лет восемнадцать?

– Семнадцать.

– Семнадцать, значит? Жопа у нее классная. Борис кивнул.

– Угу, жопа классная.

– А ты ей пизду сосал?

– Ха. Много знать хочешь.

– А, да брось, блин, сосал ты ей пизду или нет?

– Нет. В смысле, не особо, так, в самом начале.

– Сколько раз ты ей вдул?

– Гм, дай вспомнить… четыре.

– Четыре раза?! Блин, у нее должна быть великая жопа! Господи Иисусе, ты четыре раза ей вдул!

– Ну да. Два раза, когда мы легли в постель, и еще два, когда проснулись.

Сид, похоже, испытал громадное облегчение.

– Значит, когда проснулись. Блин, а я подумал, ты имел в виду четыре раза подряд! Она кончила?

Борис пожал плечами.

– Да, кажется. Она сказала, что кончила.

– А ты сам что, черт побери, не понял?

– Ну да, она кончала.

– Что, всякий раз?

– Черт, да не знаю я, кончала она всякий раз или нет. – Он с любопытством посмотрел на Сида. – А ты что, совсем спятил или как? Что это была за безмозглая болтовня про Лихтенштейн?

– Я сказал, что у меня два вопроса, верно? Итак, второй вопрос: ты Эла Вайнтрауба знаешь? Он кузен Джоя Шварцмана, верно? Еще бы не верно. Чистая правда. Ну вот. А теперь… ты готов? Эл Вайнтрауб близкий друг министра финансов Лихтенштейна.

– Ё-моё, – буркнул Борис. Похоже было, он вот-вот заснет.

– Эл про эту страну все-все знает. Мы всю ночь были на ногах и тогда же до его друга-министра дозвонились…

– Послушай, Сид, – начал было Борис, бросая взгляд на часы, но Сид с мольбой его перебил:

– Пожалуйста, Б., хоть раз в жизни выслушай Сида Крассмана.

– Черт, да не понимаю я, о каком дьяволе ты толкуешь.

– Послушай, Б., прежде чем я пойду дальше, можешь ты мне до четверга одолжить?

– Что?

– Тысячу долларов – только до четверга.

– Ну да, конечно могу.

– Ты никогда об этом не пожалеешь, Б., поверь мне!




5


Лихтенштейн, как выяснилось, имел самый низкий доход на душу населения среди всех стран Западной Европы. Несмотря на альпийское великолепие в плане пейзажа, его относительно недоступное расположение просто, так сказать, не заносило его на карту. Туристы, многие поколения которых эта страна отчаянно старалась привлечь, никогда туда не прибывали. И все же Лихтенштейн имел свой необходимый реквизит: постоялые дворы (живописные), соляные ванны (с пылу с жару), склоны для катания на лыжах (посредственные), казино и оперный театр (закрытые). Там словно бы чего-то не хватало – возможно, чего-то неуловимого. А тем временем то же самое, но чуть более удобное было под рукой – в Сент-Морице, Клостерсе, Кицбюэле, Инсбруке и т. д.

План, разработанный Сидом и Элом Вайнтраубом (другом министра финансов Лихтенштейна), был сама простота – фильм должно было профинансировать правительство Лихтенштейна в ответ на то, что он будет снят в Лихтенштейне и эксклюзивно там показан. Зрители из Лондона, Парижа, Рима, Вены, Женевы, Цюриха – короче, отовсюду – примчатся специальными чартерными рейсами в единственное место, где смогут посмотреть последний фильм величайшего в мире режиссера. Люди всю ночь, а возможно, и дольше будут оставаться на колоритных постоялых дворах с пуховыми пуфами и уютными очагами; они пойдут в оперу, в казино, на лыжные склоны, к оздоровительным ваннам, в магазины, оригинальные и затейливые; они будут наслаждаться живописной альпийской красотой этого места. Очень может быть, что они полюбят Лихтенштейн – его простое очарование, его могучее великолепие, – и эта любовь даже может войти в привычку.




6


– Они хотят десятилетний эксклюзив на картину, – примерно неделей позже говорил Сид.

Борис кивнул. Его совершенно не волновало, где будут показывать картину, ему просто хотелось ее снимать.

– И позволь я тебе еще кое-что скажу, – хитровато добавил Сид. – Знаешь, с кем я сегодня разговаривал? С Эйбом Беккером. Ты ведь не знаешь, кто такой Эйб Беккер, верно?

– Тот монтажер в «Метро»? – предположил Борис.

– Эйб Беккер, – почти скупо произнес Сид, – сводный брат Никки Хилтона. Знаешь, что он сказал? Он сказал, что если дельце выгорит, Конни отгрохает там во-от такой «Лихтен-Хилтон»! – Резкий щелчок пальцами. – Магазины тоже, целый пассаж. Они классно наживутся – и Эйб это знает, можешь мне поверить! – Последнее он добавил с ноткой возмущения в голосе, как будто считал, что они могли бы и его туда подключить.

Прибыла официантка, и внимание Сида мгновенно переключилось на ее обнаженную грудь. Они сели за поздний ланч – примерно в четыре часа дня – в ресторане «Шангри-ла Тропикана», специализацией которого были свиные ребрышки и цыплята табака, а также официантки с именами вроде Горшочек Меда, Фигурная Коробочка, Шарик Милосердия и т. п. Сид частенько заходил туда, и знал, что официантки там по пояс голые, но каждый раз это вызывало у него живейший интерес.

– Эй, дорогуша, – сказал он девушке довольно тяжеловесного скандинавского типа, которая постоянно хмурила брови в подозрительном испуге, – ты не знакома с моим другом, всемирно известным кинорежиссером мистером Борисом Адрианом? Я тебе о нем рассказывал.

– Борис Адриан? – Девушка явно была поражена, но затем ее брови еще пуще нахмурились. – Правда? Послушайте, я знаю, что вы заняты в шоу-бизнесе, мистер Кратцман, я уже это проверила. Но некоторые из мужчин, которых вы приводите… по-моему, они просто мерзавцы или что-то в таком роде. Я хочу сказать, мистер Кратцман, у вас очень большое чувство юмора.

– Ну да, а здесь, понимаешь ли, какое дело – мы снимаем рекламные ролики, и я как раз говорил мистеру Адриану, что ты можешь оказаться именно той девушкой, которая подойдет для этой работы. Мы только должны быть уверены в растяжимости соска.

– В чем, в чем?

– Понимаешь, там будет очень крупный план, и мы должны убедиться в том, что линия совершенно точна. Это рекламный ролик общественного обслуживания для Си-би-эс, и он насчет… гм, насчет… ах да, насчет кормления грудью младенцев – понимаешь, чтобы поощрять кормление грудью среди молодых матерей. Не так давно в формулах, гм, молочных смесей обнаружили, знаешь ли, кое-какие очень вредоносные добавки. Это тридцатисекундный ролик – твое лицо, разумеется, показано не будет, только линия, гм, груди. Оплата семь пятьдесят.

– Семь пятьдесят? Семь сотен и пятьдесят?

– Плюс-минус несколько баксов – отчисление профсоюзу, всякие такие дела.

Девушка переводила взгляд с одного на другого.

– Вот так, значит, – с серьезным видом продолжил Сид. – Но мы должны быть уверены насчет линии. Подойди-ка поближе, а, дорогуша?

– Чего? – спросила девушка, немедленно повинуясь. – Какой еще линии?

– Линии соска, – сказал Сид. – Сосок – очень важная часть груди. А теперь просто расслабься. – Одну руку он положил на ее правое бедро, другую на ее левую (голую) грудь и осторожно ее ощупал. – Ну вот, а теперь мы просто проверим…

– Эй, погодите минутку… – начала было девушка, настороженно оглядываясь.

– Нет-нет, все в порядке, – заверил ее Сид, отпуская грудь, но по-прежнему сжимая бедро. – Вот, так-то лучше. – С этими словами он взял из своего бокала полурастаявший кубик льда и принялся массировать им сосок.

Девушка попыталась отстраниться, все еще сдержанно, но довольно тревожно озираясь по сторонам.

– Послушайте, администратор возмутится, если увидит это!

Сид проигнорировал ее замечание и повернулся к Борису.

– Да, вот видите, мистер Борис, здесь имеется вполне удовлетворительная растяжимость, вы согласны? – Тут даже девушка с интересом посмотрела на сосок, который теперь торчал вперед, точно крошечный шутовской колпак. И кое-кто из сидящих поблизости посетителей, обычно пресыщенных, тоже бросал неловкие взгляды на странный спектакль.

– Превосходно, – сказал Сид, – а теперь давай попробуем другой.

– Послушайте, – теперь уже девушка испытывала откровенные опасения, – нельзя ли нам сделать это попозже?

– Ладно, – внезапно сдался Сид и тут же переключил свое внимание на меню. – Как тут у нас сегодня насчет лобкового пирожка в глубокой тарелке?

– Что? – Девушка какое-то время глазела на него, раскрыв рот. – Да уж, некоторое чувство юмора у вас, мистер Кратцман, определенно есть, вы это знаете?

Борис вздохнул и грустно улыбнулся.

– Да, он это точно знает. Наверняка.

В городе и в индустрии, где изобилуют безвкусные остроты, а мужчин mauvaise foi [5 - Недостойного поведения (фр.).]легион, – даже здесь Сид Крассман славился своим навязчиво-агрессивным остроумием и софистикой, всегда с легкой склонностью к гротескно-банальному. К примеру, садясь в такси, он порой ждал, пока шофер спросит «Куда?», после чего отвечал: «Ладно, блин, давай к тебе домой поедем!» И хрипло гоготал. Или, входя в переполненную кабину лифта, Сид мог с колоссальной властностью в голосе произнести: «Полагаю, вам небезынтересно, зачем я вас всех здесь собрал».



– Ну вот, порядок, Царь, так ты к этому готов? – спросил Сид, раскрывая дипломат, который вытащил из-под своего стула. Затем он достал большую белую папку, развязал тесемки и начал через стол передавать Борису цветные снимки одиннадцать на четырнадцать. Почти на всех фотографиях были скорее места, чем люди; городские площади, булыжные улицы, сельские тропки, луга, лесные просеки, речки, озера, хижины, церкви, замки – все явно в европейском стиле, и большинство на впечатляющем фоне снежных гор. Борис молча просматривал снимки, на лице его играла слегка озадаченная улыбка.

– Итак, деточка, вот наша натура! – воскликнул Сид с радостью, которая, как он отчаянно надеялся, станет заразной.

– Откуда ты их взял? – спросил Борис, переворачивая один из снимков, чтобы взглянуть на обратную сторону. Там было напечатано: «Собственность „Крассман Энтерпрайзис Лимитед". Несанкционированное воспроизведение строго запрещено».

Сид взмахнул сигарой, поймал взгляд официантки и жестом потребовал еще коньяку.

– Морти Кановиц слетал на разведку, – непринужденно ответил он.

Борис вернулся к фотографиям.

– Разве ты не говорил мне прошлой ночью, что разорен?

Сид закашлялся и с неловкостью оглядел помещение, а затем решил попробовать уклончивую тактику.

– Скажем так – я просто увидел, как в соседнюю комнату Дик Занук проходит…

Борис устало улыбнулся и продолжил рассматривать снимки.

– Моя тысяча?

Сид испытал огромное облегчение от того, что обман наконец раскрылся и что Бориса это, похоже, не слишком раздражает. Он откинулся на спинку стула и перекатил сигару из одного уголка рта в другой.

– Черт возьми, Б., – с ухмылкой сказал он, – чтобы делать деньги, нужны деньги – разве я не прав?

– Симпатичные картинки, – произнес Борис, отдавая назад снимки.

– Идеальная натура, правда?

– Натура для чего? У меня еще даже сценария нет.

– Сценарий сам к тебе придет, Б., деточка, – самым что ни на есть умоляющим тоном заверил его Сид. – Он к тебе придет – от Голубой Феи Вдохновения!

Общеизвестным фактом было то, что два последних фильма, завоевавшие всевозможные награды, Борис снял на основе «сценариев» не более содержательных, чем пара этикеток со спичечных коробков.

– А деньги? – сухо спросил Б. – Тоже от Голубой Феи?

Сид сунул руку в нагрудный карман пиджака и извлек оттуда что-то вроде сложенной телеграммы.

– Три больших, деточка! И главный приз!

– Три миллиона? Ты шутишь.

– Не-а, – Сид с серьезным видом помотал головой. – Я прошлой ночью с Элом разговаривал – знаешь, он чертовскую промоутерскую работенку там провернул. Просил его телеграфировать подтверждение сделки. И вот оно. – Говоря все это, он продолжал держать листок перед собой.

– А вот это уже колоссально, Сид. – Борис протянул руку за телеграммой.

– Еще только одно, Б., – сказал Сид, не отдавая ее. – Я хотел только объяснить тебе еще одну вещь. Просто техническая деталь – ты сам увидишь в телеграмме, но я хотел тебе сперва про нее сказать, чтобы она особо не портила впечатления. Понимаешь, о чем я?

Борис взглянул на Сида без всякого выражения и медленно опустил руку.

– Не-а. Не понимаю.

– Правительство Лихтенштейна, – серьезным и размеренным голосом произнес Сид, – готово нас финансировать – как в форме кредита, так и наличными – вплоть до суммы в три миллиона долларов…

Тут он замялся, а Борис поспешно выхватил у него телеграмму. Развернув ее, он принялся читать, местами бормоча вслух, почти дословно повторяя сказанное Сидом, пока в самом конце не начал читать вполне внятно и разборчиво:

– «…В комбинированной аккредитации и национальной валюте до максимального эквивалента в три, повторяем, в три миллиона долларов (США) – при условии того, что указанная сумма должным и равным образом будет обеспечена инвестором или инвесторами второй стороны. Точка. Письмо с подробным описанием предложения прилагается. С уважением, Макс фон Данкин, министр финансов, Лихтенштейн».

Борис аккуратно сложил телеграмму и положил ее на стол.

– Где моя тысяча? – холодно осведомился он.

– Брось, Б., погоди минутку, – с подлинной серьезностью отозвался Сид. – Клянусь тебе, я знаю, как достать нужные деньги. Пожалуйста, дай мне шанс объяснить.

Борис вздохнул.

– Валяй, объясняй.

– Давай для начала выберемся отсюда, – предложил Сид. – Я не хочу, чтобы кто-то об этом узнал. – Он тревожно оглядел помещение. – Тут чтецов по губам до ебеней.

Борис посмеялся этой показной или реальной паранойе Сида, и его настроение слегка поднялось. В фойе они встретили ту самую официантку.

– А в чем дело, дорогуша, – участливо спросил Сид, – ты что, простудилась?

– Простудилась? – переспросила девушка, удивленно хмурясь. – Что заставляет вас так думать, мистер Кратцман?

– Ну, не знаю, – простодушно ответил Сид, – просто грудь у тебя так распухла. – И, хрипло гогоча, он протянул руку, чтобы предложить утешение пострадавшему органу.




7


Под громадным, написанным маслом портретом Папаши Харрисона, председателя правления и главного акционера «Метрополитен Пикчерс», сидел молодой Лес. Сидел он за гигантским столом, сгорбившись подобно гонщику, словно стол был неким экстраординарным транспортным средством, способным развивать колоссальную мощь и скорость. Лес сидел, будто встроенный туда, а вокруг него, как на фантастическом приборном щитке, располагались самые разнообразные компоненты, которыми Лес так мастерски оперировал, – телефоны, интеркомы, кассетные магнитофоны, крошечные телевизоры, видеомагнитофоны и миниатюрный кондиционер (западногерманской фирмы «Браун»), который пускал струю воздуха прямо Лесу в лицо, создавая иллюзию реального движения. Лес Харрисон и впрямь ощущал некие вибрации мощи и скорости, а самое главное, загадочной маневренности и сцепления с дорогой, ибо именно здесь он рулил и жал на педали – это и была та игра, в которую он играл.

– У меня для тебя новости, дружище, – тихо говорил Лес в телефонную трубку. – Патриотизм в наше время в сортире. Слишком спорная штука. Нет, даже танцоров нельзя – если только у них контракт с этой киностудией, никак нельзя. Ни один человек, работающий на эту студию, во Вьетнам не летит. Часть того говна может крепко пристать, а кому это нужно? Верно? Верно. Ладно, Марта, после поговорим.

Лес повесил трубку и одновременно другой рукой повернул переключатель интеркома оперативной связи с приемной.

– Порядок, деточка, – сказал он своим обманчиво сонным голосом, – теперь пусть войдут.

Лес подался вперед, упершись локтями в стол: ладони сцеплены, пальцы сплетены, так что его нос покоился на верху сцепленных ладоней, а подбородок – чуть ниже, на вытянутых больших пальцах – стиль Калигулы. Дверь открылась, и в кабинет довольно жеманной прогулочной походкой вошла пара агентов Уильяма Морриса. Когда чьи-то агенты прибывают тандемом, это означает одно из двух: либо старый агент вводит в курс дела молодого, либо агентство считает предстоящую встречу настолько важной, что решает выставить оппонентом команду из двух человек. Последняя работает почти в той же манере, в какой это делают полицейские, – на контрасте: один играет человека разумного, мягкосердечного («Давай дадим ему малость передохнуть, Эл»), тогда как другой («А я говорю, что мы это в „Парамаунт" отдадим») надевает маску плохого парня и полного засранца.

Привлекательность и скрытность подобных тактик против Хрена Моржового, понятное дело, ровным счетом ничего бы не дала и не использовалась теми, кто хорошо его знал. Дело было даже не в том, что Лес Харрисон был так уж невосприимчив к уловкам или не ценил их качества. Просто он вел дела с такой чудовищно властной позиции, что ему трудно было признать уместность чьих-то еще обманов помимо его собственных.

На данный момент киностудия имела в производстве одиннадцать фильмов. Три снимались в Европе, один в Мексике и один в Нью-Йорке. Оставшиеся шесть снимались на месте; из этих шести один был вестерном, один научной фантастикой и один экранизацией бродвейской постановки с двумя действующими лицами. Эти картины имели бюджет порядка миллиона долларов каждая и относились к так называемому «мусору». Их многогнусные функции варьировались от перекрестной параллелизации (то есть манипулирования ценами на производство и прибылями между фильмами-победителями и фильмами-проигравшими) до сдачи в аренду студийных помещений и мощностей (самим себе) при заорбитных ценах (выплачиваемых акционерами) и наконец до формального выполнения обязательств актеров, режиссеров и продюсеров – или, если короче, мухлежа со списанием налогов, а также поддержания гигантской архаичной машины в движении.

Это касалось трех из шести картин, две стояли особняком – вот они-то и были самыми ужасающими. Одна представляла собой девятимиллионодолларовый механизм для Рекса Макгайра под названием «Привет, разбитое сердце», а другой была огроменная картина на шестнадцать с половиной миллионов долларов «Пока она не крикнет» с Анджелой Стерлинг в главной роли, самой высокооплачиваемой красоткой широкого экрана – гребущей по миллиону с четвертью за картину плюс десять процентов кассового сбора по мере его поступления.

В любом случае только эти две последние картины были проектами того сорта, который интересовал Леса, – и он сильно сомневался, что вошедшие в его кабинет агенты Уильяма Морриса имеют на уме что-либо такого калибра. А потому он довольно лаконично ответил на их изобильно-сердечные приветствия: «Привет, Лес, деточка».

– Видел тебя прошлой ночью на Фабрике, – сказал старший, более грузный, плюхаясь на диван с демонстративной расслабленностью.

Лес тут же взглянул на него, поднял брови, словно спрашивая: «Ну и что?» и произнес:

– В самом деле?

– Ну да, ты был там с Лиз и Дикки. Я не стал подходить – я подумал, может, ты там, ха-ха-ха, – тут агент хитровато подмигнул своему напарнику, – может, ты там о деле разговариваешь.

Лес какое-то время продолжал без выражения его рассматривать, а затем подмигнул.

– Понимаю, о чем ты, ха-ха-ха. – Смешок у него, однако, вышел совсем сухим.

– Я был там с Джейни, – торопливо продолжил агент, несколько всем этим смущенный, – с Джейни Фонда и Вадимом. Что за девушка! Ребенка родила, а фигура как была, так и осталась. По-прежнему с ног сшибает!

Лес молча кивнул.

– Скажи, Лес, – радостно вмешался второй агент, указывая на небольшую картину на стене, – это что, новая? – Цель его была в данном случае двоякой: во-первых, произвести впечатление на своего коллегу тем, как хорошо он знаком с кабинетом Леса Харрисона; а во-вторых, быть может, как-то тронуть Леса своим интересом. Впрочем, агент понимал, что последнее в высшей степени маловероятно. Он был достаточно умен и прекрасно понимал, что Лес знает (и знает, что он знает, что Лес знает), что подобного рода вещи: запоминание личных деталей жизни других людей, имен их жен и детей, их вкусов, их слабостей – эти неустанные попытки снискать их расположение – относятся к привычным методам любого агента.

Лес поднял взгляд, чтобы посмотреть, о какой картине идет речь. Помимо портрета его отца в кабинете висело еще шесть полотен – по три на каждой из двух стен. Третья стена сплошь представляла собой окно, а четвертая, у Леса за спиной, была занята исключительно большим Папашей.

– Думаю, ты прав, – сказал Лес. Это был бело-голубой Пикассо, серия «Авиньонские девушки». – Нравится? – Он с улыбкой повернулся к агенту.

– Потрясающе! – Тот восхищенно покачал головой. – Сказочно! Господи, ведь мог же этот парень когда-то писать!

– Я скажу Келли, что тебе понравилось, – пообещал Лес, корябая что-то у себя в блокноте. – Или, по крайней мере, что ты заметил перемену.

Девушка по имени Келли была его личной ассистенткой; еще ее звали Пятничной Чувихой – если, конечно, можно получать тысячу двести долларов в неделю и по-прежнему таковой считаться. В любом случае в число ее обязанностей входила периодическая перемена обстановки в кабинете, включая ассортимент картин, которые она подбирала из семейной коллекции. Келли считала эту обязанность не столько привилегией, сколько необходимостью, ибо сам Лес Харрисон – страдая от недуга, который любопытным, даже пресловутым образом царил на исполнительном уровне Голливуда, – совершенно не различал цветов. А потому он протоколировал замечания по поводу обстановки в своем кабинете примерно так же, как изучал карточки с оценками, заполняемые после предварительных просмотров фильмов… то есть вполне объективно.

– Послушайте, скажите мне одну вещь, – сказал Лес, переводя взгляд с одного агента на другого. – В прошлый раз, когда вы, ребята, здесь были, вот ты носил темные очки, – он указал на младшего, который теперь был без очков, – а ты, – он указал на старшего, который сидел в очках, – не носил. Верно?

Два агента обменялись взглядами. Старший, покачав головой, негромко свистнул.

– Ну и ну, – выдохнул младший.

– Круто берешь, – заметил его напарник. – Черт, ведь это же… два-три месяца тому назад было.

– А как так вышло? – спросил Лес.

– Что? – Младший агент, похоже, удивился, затем слегка обиделся. – А, это… ну, это даже вроде как глупо. То есть это все старик, – он имел в виду главу их агентства, – он сказал, что мы оба одновременно их носить не должны. Это, мол, плохой имидж. Сказал, мы оба в них как привидения. – Он пожал плечами, смущенно улыбаясь своему напарнику. – Сегодня его очередь.

Лес задумчиво кивнул и пристроил подбородок на ладони. Пока он по очереди рассматривал агентов, молодой неловко заерзал, а тот, что был в темных очках, снял их и принялся полировать стекла галстуком, хихикая и бормоча:

– Черт, Лес, ну у тебя и память, господи Иисусе!

Лес, судя по всему, хорошенько подумал, и это замечание порадовало его в какой-то смутной и отстраненной форме – как будто столь замечательная память могла частично компенсировать его дальтонизм.

Затем Лес откашлялся и начал было что-то говорить, но тут загудел интерком, и он нетерпеливо щелкнул переключателем.

– Да, Келли?

– Эдди Райнбек на втором.

– Келли, у меня встреча.

– Это важно.

– Ч-черт, – выругался Лес, щелчком отключая интерком и беря трубку второго телефона. – Скверные новости, скверные новости. Я нюхом чую. Слушаю, Эдди.

По мере того как Лес внимательно слушал, лицо его все мрачнело.

– Ты как пить дать шутишь, – наконец сказал он, а затем тихо, сквозь сжатые зубы процедил: – Эта тупая… безответственная… развратная… пизденка… хуесоска! – Вздох. – Я просто в это не верю. Ладно, Эдди, погоди минутку.

Лес прикрыл трубку ладонью и посмотрел на агентов.

– Извините, ребята, – сказал он, одной рукой указывая на выход; его холодность претерпела метаморфозу Джекила-Хайда, – это просто катастрофа. Мне придется поговорить с вами позже.

Агенты дружно встали, на их физиономиях расплывались улыбки идеального понимания.

– Нет другого такого бизнеса, как шоу-бизнес, да, Лес? – сострил старший агент, от души ему подмигивая.

– Поговорим с тобой позже, Лес, – сказал молодой.

По-товарищески махнув ему, они вышли за дверь. Лес перестал прикрывать трубку.

– Итак, Эдди, что там за чертовщина стряслась?

Эдди Райнбек был на киностудии ответственным за рекламу. Последние два месяца его внимание почти исключительно занимала Анджела Стерлинг и колосс «Пока она не крикнет», рекламой которого он занимался лично. Эдди сумел устроить то, что обещало стать пиар-ходом наипервейшей важности. Посредством искусного чествования и улещения он убедил сенатора штата и контр-адмирала не просто позволить, но даже настоять, чтобы матросы и офицеры, которым предстояло служить на борту недавно подготовленного к плаванию и укомплектованного личным составом линкора «Калифорния», «избрали» будущую крестную их корабля. Народное голосование должно было определить выбор из следующих кандидатур: (1) Доктор Роза Харкнесс, последняя американская женщина – лауреат Нобелевской премии, (2) Миссис Ханна Боув, «Златозвездная мать года», потерявшая всех троих своих сыновей во Вьетнаме, (3) Сторм Роджерс, миловидная жена губернатора Калифорнии и (4) идеальная Анджела Стерлинг.

Главы киностудии (включая Папашу Харрисона) испытывали опасения в отношении возможного результата. («К чему рисковать – кому это нужно?») Однако Эдди был непоколебим, и Лес дал добро.

– Капелька престижа не может нам повредить, – сказал он. – Получится славная история в «Лайф» с фотографией на обложке.

– Да? – спросил Папаша. – А что, если она проиграет?

– Да брось, Папаша, черт побери, голосование у Эдди в кармане. У него там все схвачено.

Старик вздохнул, покачал головой и негромко присвистнул:

– А что, если Эдди ошибается?

Лес улыбнулся – слабо и понимающе.

– Эдди не ошибается, Папаша. Если его голова на рельсах – никогда.

И все же было определенное напряжение, определенная тревога, пока они ожидали результата – и существенное облегчение, когда стало известно, что Анджела выиграла с солидным отрывом, собрав больше голосов, чем три остальные дамы вместе взятые.

Естественно, это прибавило Эдди веса в глазах Леса. Схожим образом дело обстояло и для Леса в отношении Папаши и его нью-йоркской конторы. Одобрительные похлопывания по спине в изобилии сопровождали ожидание великого дня – который наконец-то наступил, и на большом Пирсе-97 в Сан-Франциско при полных парадных регалиях по стойке «смирно» выстроились шесть тысяч матросов и офицеров, тогда как на самой пристани, рассаженная на празднично задрапированной трибуне, невдалеке от украшенной лентами бутылки шипучки, собралась толпа почетных гостей – включая трех адмиралов, мэра Сан-Франциско, губернатора Калифорнии и командующего ВМФ. Среди них, словно в засаде, размещалась армия репортеров и фотографов, а чуть поодаль стояли три пикапа с телекамерами.

Желая по максимуму использовать событие, Лес на целый день закрыл производство фильма «Пока она не крикнет» – следует ли упоминать, что это обошлось киностудии в кругленькую сумму. Исходя из этого, сложно было преувеличить его разочарование и обиду, когда он узнал, что мисс Стерлинг, сказочный объект всех приготовлений, так и не удосужилась там показаться.

Прождав ее больше часа, церемонию решили продолжить, а потому пришлось прибегнуть к замене. Пытаться заменить главную красотку будничной и заурядной было бы просто глупо. Вместо этого с немалой мудростью и дальновидностью выбрали премиленькую семилетнюю девочку с розовым бантом в волосах.

Эта замена могла бы оказаться вполне удовлетворительной, хотя и далекой от идеала, если бы девочка по причине своей нервозности и неопытности не промахнулась, бросая украшенную лентами бутылку в борт корабля. Хуже того, вслед за этим, влекомая инерцией, она потеряла опору и упала с пристани в океанские воды, где чуть было не утонула, прежде чем ее вытащили. Вот так получилось, что и крещение, и спуск корабля на воду потерпели позорное фиаско – худшее, по словам некоторых, за всю морскую историю.

– Я ее убью, – сказал Лес Эдди. – Бог свидетель, я ее прикончу! – Раздались негромкие рыдания. – Это несправедливо, Эдди, это просто несправедливо… хуже того… это оскорбительно, – Лес взглянул на большой портрет, – особенно в отношении Папаши. После всего, что он для нее сделал, эта сука так ему подпиздила. Богом клянусь, Эдди, если бы мы уже восемь недель не работали над картиной и если бы ее не было в каждом долбаном кадре, я бы ей задницу подпалил! Уволил бы ее на хуй! Мне наплевать, как ее там в билетных кассах берут! На хуй с картины! Богом клянусь!

Тут Лес сделал паузу, аккуратно промокнул глаза салфеточкой «Клинекс», медленно качая головой, точно старик в невыразимом горе, и слушая Эдди.

– Да, я знаю, Эдди, я знаю, – тихо сказал он. – Эта пизда нас за яйца держит.




8


Гигантское лепное сооружение лавандовых и темно-золотых тонов на Сансет-бульвар, 11777, окруженное двенадцатифутовой зубчатой стеной и настоящим рвом, было домом Анджелы Стерлинг – возлюбленного секс-символа серебряного экрана и живого цвета, – каждый из последних трех фильмов которой весил больше, чем предыдущий чемпион у билетных касс.

Привлекательность Анджелы Стерлинг для публики была такой невероятной, что невозможно было открыть журнал или газету, чтобы не наткнуться там на еще одну искусно аннотированную главу ее по преимуществу воображаемой жизни, воображаемой – то есть целиком сфабрикованной отделом рекламы киностудии. Там проделали колоссальную работенку – нынешний «показатель количества страниц» Анджелы Стерлинг, по которому судят о подобных материях, был вдвое выше, чем у Джекки Кеннеди во время звездного часа последней (в смысле обнажения).

Приближаться к дому было все равно что приближаться к крупной киностудии. У ворот встречала табличка «Входа нет». Если вас не ждали, большие железные двери так и оставались закрыты, хоть там что. А когда они все-таки открывались, необходимо было пройти через сторожку, где обитали два вооруженных охранника, которые, после установления личности гостя, позволяли опуститься подъемному мосту надо рвом. Традиционно считалось, что естественную безопасность, даруемую рвом, усиливают кишащие в его темных водах людоедки-пираньи. Однако двое мужчин, вооруженные пистолетами, с неизменным возмущением именовали подобные сведения еще одной «студийной чепухой», ибо это подразумевало их неспособность защитить свою киношную принцессу «без кучи проклятых рыбин, вонючих до невозможности!».

Именно через эти порталы и мимо этой бдительной стражи двумя часами раньше проделали путь Борис и Сид. И почти в тот самый момент, когда идеальная мисс Стерлинг должна была спускать на воду линкор, она радостно подписывала письмо с согласием сыграть «одну из романтических ролей», как обозначил это Сид, «в фильме, пока еще не имеющем названия и сценария, который будет срежиссирован Борисом Адрианом и снят в пределах и окрестностях Вадуца, столицы княжества Лихтенштейн, причем основные съемки должны будут начаться через три недели после подписания данного соглашения, датированного 2 мая 1970 года».

Борис тоже расписался, а затем Сид поспешил добавить туда собственную подпись с вычурным завитком, следующую за словом «засвидетельствовано…»

– О боже! – Сияя улыбкой, девушка сжала руки и подняла их к горлу, словно пытаясь поймать экстаз, голубую птицу счастья, в ловушку, прежде чем она упорхнет прочь. – Я даже не думала, что такое может случиться! Я просто не могу в это поверить!

Сид лучился фанатичной улыбкой, складывая бумагу и пряча ее в карман.

– Все в порядке, это случилось, – сказал он, кивая, – можешь не сомневаться.

– Что ж, – выдохнула Анджела, – давайте по этому поводу выпьем шампанского! – И она позвонила служанке.

То, что радость Анджелы в связи с этими неожиданными начинаниями практически равнялась громадному удовольствию Сида, было вполне объяснимо. Несмотря на свое завидное благосостояние, немыслимо-потрясающую красоту и запредельное могущество – или, в стиле резюме, несмотря на свой фантастический «успех», – Анджела Стерлинг на самом деле была девушкой, очень многого лишенной. Двумя годами раньше она пережила бурный и мимолетный роман с одним нью-йоркским писателем, который обратил ее лицом к наличию определенных разнообразных явлений, о существовании которых она раньше даже и не подозревала. Ничего сверхъестественного – просто стандартный букварь Четырнадцатой улицы и ниже, или «сундучок с выкрутасами», как кто-то это назвал: «И цзин», «Живой Театр», Ленни Брюс, «Реалист», «Фац», «Грейтфул Дэд» и так далее, включая модное понятие о том, что фильмы могут и должны быть хорошими.

Дальше Анджела Стерлинг, понятное дело, оказалась в Актерской мастерской – не в качестве полноправного члена (ее бы туда не приняли), а как «почетная гостья из столицы кино», – посещая эту самую мастерскую четыре часа в неделю. Именно там до нее дошло, что она ровным счетом ничего не знает о своей профессии, и это заставило ее остановиться и подумать.

Киностудия («Метрополитен Пикчерс») взбесилась – во-первых, потому что Анджеле вздумалось заинтересоваться такой бредовой ерундовиной, как актерская школа Нью-Йорка, а во-вторых (и это куда более важно), потому что факт ее отвергнутости стал достоянием утренних газет.

Агент Анджелы, Эйб Лис Леттерман, оказался в серьезном замешательстве.

– Послушай, детка, – нежно укорял он ее, – мы берем один миллион долбаных долларов за картину – по-твоему, это раз плюнуть?

– Дело не в этом, Эйб, – пыталась объяснить Анджела. – Просто… ну, просто в жизни есть вещи поважнее денег.

– Да, вот это мне уже нравится, – дымился Эйб. – Так что же нам теперь с ними делать? Резать на куски и класть в холодильник?

Анджела Стерлинг, урожденная Хелен Браун, из района Оак-Клифф города Амарилло, что в штате Техас: в возрасте четырнадцати лет ладная как кнопочка тамбурмажорка в средней школе Джеймса Боуи; в возрасте шестнадцати лет избранная Самой Красивой Старшеклассницей; в возрасте семнадцати лет – мисс Техас; позднее в том же году она приняла поддельный лавровый венок мисс Америки.

И теперь Анджеле стукнуло двадцать четыре, она уже ветеран серебряного экрана и самая высокооплачиваемая актриса за всю историю кинематографа. Но здесь-то как раз и загвоздка: хотя Анджела снялась в семнадцати картинах, она не только ни разу не номинировалась ни на какую награду, но даже едва ли была удостоена хотя бы единственного серьезного критического отклика. До сих пор один-другой доброжелательный обозреватель время от времени ссылался на «определенную природную способность» – сравнивая ее в этом и других («природных») отношениях с покойной Мерилин Монро, – однако реальные похвалы в ее адрес поступали только в виде нескольких тысяч писем от фанатов в неделю… исключительно на языке подростка, дебила и человека сексуально озабоченного. Таким образом, для Анджелы Стерлинг в этой критической точке ее жизни и карьеры перспектива работы с самим Царем Борисом была не чем иным, как спасением.

– Вот что я тебе, Энджи, скажу, – предупредил ее Большой Сид. – Давай пока что держать все в секрете, ага? Киностудия, Лис, Лес Харрисон… – пока не знают, они и не тревожатся. А уж когда время поспеет, мы все это выложим – знаешь, с уймой классной рекламы, как следует. Ага?

– Конечно, – выдохнула Анджела и перевела лучистый взгляд с Сида на Бориса, – как скажете, так и будет.




Часть вторая

Магия объектива





1


Шпили, башни, башенки и заснеженные пики, что составляют сказочный горизонт Вадуца, столицы Лихтенштейна, также разоблачают его совершенный характер пятнадцатого столетия. Застывшее время в застывшем городке… Ближайшим мало-мальски значимым центром является Цюрих, в семидесяти милях к западу. В самом Лихтенштейне никаких аэропортов не имеется. А потому поездка из Цюриха в Вадуц – через горные перевалы на поезде или автобусе – занимает три часа. Следовательно, первым деловым распоряжением «Крассман Энтерпрайзис Лимитед» стал приказ о постройке взлетно-посадочной полосы. Это было выполнено толковым начальником производственного отдела Морти Кановицем и его передовой бригадой, которые подкупом и лестью уломали местную строительную фирму, чтобы та работала круглосуточно в любую погоду, но закончила километровую асфальтовую взлетно-посадочную полосу за сорок восемь часов.

– Ну, как тебе? – не без гордости спросил Сид, когда их чартерная двухмоторная «Сессна» плавно коснулась девственной полосы. – Старина Морги свое дело знает, ara? – Тут он толкнул Б. локтем и подмигнул ему, ясно намекая на то, что на самом деле именно он, Сид Крассман, отвечает за этот важный в их работе шаг.

– А для реактивного самолета она достаточно длинная? – спросил Борис, с сомнением глядя на полосу.

– Ты шутишь? – с великим возмущением, хотя и несколько нервно, вопросил Сид. – Ты что, блин, думаешь, я могу такой ляп допустить?

Борис пожал плечами.

– Мне она кажется короткой.

Сид только отмахнулся.

– А, брось, ты говоришь о «Конкорде», одной из этих больших хреновин…

– Нет, приятель, я о «ДК-девять» говорю. Я говорю примерно о полутора километрах.

Сид с хмурым видом изучал полосу, пока самолет разворачивался и подъезжал туда, где его ждал гигантский шестисотый «мерседес» и три стоящих рядом с ним человека – толковый Морти Кановиц, его верный помощник Линс Мэлоун, и франтоватый художник-постановщик Никки Санчес.

Шестисотый «мерседес» – самый большой автомобиль в мире; лимузин восьми с небольшим метров в длину. На фоне миниатюрной взлетно-посадочной полосы он выглядел странно непропорциональным.

Последовали бурные приветствия, и Борис с Сидом заскочили на обращенное вперед заднее сиденье, расположившись напротив Морти и художника-постановщика, тогда как Липс проскользнул вперед и сел рядом с водителем. Такова была сложившаяся на данный момент иерархия внутри этой крошечной команды.

– Прекрасно выглядишь, – говорил Морти, игриво хлопая Сида по колену. – Вы оба, парни, прекрасно выглядите, Христом богом клянусь!

Морти, невысокий крепыш, тип профессионала из Бронкса, дополнил свой элегантный костюм от Кардена местным головным убором – настоящей тирольской шляпой с двумя яркими перьями. То же самое, разумеется, сделала его тень на переднем сиденье, Липс Мэлоун.

– Я вам точно говорю, – продолжал Морти, – вы, ребята, непременно все здесь полюбите! – Он покачал головой и закатил глаза в стиле Эдди Кантора, указывая на свою шляпу. – Глядите, мы тут уже аборигенами стали!

Сид мрачно уставился на короткую полосу, затем повернулся и хмуро взглянул на Морти.

– Избавься от этой уродской шляпы, будь любезен, – прорычал он. – Ты в ней как пидор хренов!




2


Производственная контора была размещена на верхнем этаже отеля «Империал» – приземистого четырехэтажного здания из коричневого кирпича в самом центре городка.

– Идемте, – говорил Морти с нервным смешком, проводя мрачного, не снявшего темные очки Бориса и Сида, то и дело вытирающего потный лоб, по плохо освещенному коридору отеля, – я вам тут много чего покажу.

Начальник производственного отдела старой закваски, который, так сказать, знал, где его хлеб маслят – или, другими словами, льстивый засранец, – жирный Морти уже зафиксировал их имена рельефными картонными буквами, выкрашенными золотой краской, на всех дверях, мимо которых они теперь последовательно проходили:


СИДНЕЙ К. КРАССМАН


Исполнительный продюсер




БОРИС АДРИАН


Режиссер




МОРТОН Л. КАНОВИЦ


Начальник производственного отдела




ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ОТДЕЛ


Николас Санчес




КОСТЮМЕРНАЯ


Хелен Вробель




БУХГАЛТЕРИЯ


Натан А. Мэлоун

Все комнаты были одинаковыми – обычные номера отеля, не считая того, что там стоял стол с тремя телефонами, а также большая кушетка вместо кровати. Еще одной необычной чертой каждой было наличие молодой, но не слишком изящной девушки в мини-юбке. Все они сидели за пишущими машинками и с готовностью улыбались, когда их представляли: Гретель, Гретхен, Гертруда, Хильдегарда и т. п.

– Откуда ты этих шлюх взял? – спросил Сид, хмурясь. – Я не понимаю, где я – в публичном доме или на выставке собак.

– Поверь мне, Сид, – объяснил Морти, – я мог бы и посимпатичней раздобыть, но сложно было найти шлюх, которые понимали бы по-английски, не говоря уж о «-типаже», черт побери! Тогда я подумал – да что за черт, картина самое главное! Я прав? – И он бросил умоляющий взор на остальных.

– Как там мою зовут? – захотел узнать Сид.

– Грюнхильда! – сообщил Морти с водевильной ухмылкой и подмигнул. – Делает двадцать слов в минуту и лучше всех в городе сосет член!

Сид загоготал, а приободренный Морти, безумно ухмыляясь, решил продолжить:

– Она и глотает тоже, Сид, – как раз как ты любишь, ага?

Сид, придя в превосходное состояние духа и желая заразить им молчащего Бориса, издал насмешливо-укоризненное фырканье.

– «Лучше всех в городе сосет член»! Какой там на хер город? Этот резервуар? – В надежде на положительную реакцию, он посмотрел на Бориса, но тот, похоже, его не услышал, и Сид подумал, что, должно быть, сказал что-то не то. – Но это не значит, что мы в этом резервуаре целого кита в смысле кино не сварганим! – добавил он и толкнул Бориса локтем, набравшись смелости, чтобы настаивать. – Врубаешься, Царь? «Кит»? «Резервуар»? Ха-ха-ха!

Морти, понятное дело, присоединился к смеху – но слишком старательно. Б. смотрел на них, так и не снимая темных очков. То на одного, то на другого, с чем-то вроде невозмутимого сочувствия – так что Морти вдруг поперхнулся и умолк.

– Да, Сид, я врубаюсь, – сказал Борис, а затем с грустной улыбкой добавил: – «Кит», «резервуар». Колоссально. По-моему, я задумался о чем-то другом.

Сид и Морти энергично кивнули в знак понимания, откровенно демонстрируя свое облегчение, но когда Борис снова отвернулся, Морти настойчиво прошептан Сиду:

– Что с ним такое? Он что, под наркотой?

– Черт тебя подери, он думает! – рявкнул Сид. – Ты что, никогда не видел, как кто-нибудь думает?!

Впрочем, эта демонстрация раздраженного нетерпения вышла не слишком убедительной, а потому выражение мягкого участия отразилось на лицах обоих, когда они последовали за Борисом в дверь, помеченную как «СИДНЕЙ К. КРАССМАН. Исполнительный продюсер».

Эта комната, как множество подобных ей по всему миру, везде, где снимается кино, предназначалась для функционирования в качестве нервного центра производства. Вместо трех телефонов там было пять; у одной стены имелась комбинация бара и холодильника; у другой – стереосистема и два телевизора; непомерных габаритов кушетка была накрыта будто бы какой-то разновидностью белого меха и снабжена несколькими мягкими на вид подушками из той же ткани, но разных цветов. На столе, помимо пяти телефонов, часов и прочего необходимого оборудования, стояла небольшая фотография жены Сида в аккуратной рамке.

– Откуда ты, черт побери, ее достал? – спросил Сид, беря в руки фотографию и хмуро ее разглядывая.

Морти засиял улыбкой.

– Я увеличил тот снимок, который сделал на пляже. Помнишь, мы все были на пляже у Эда Вайнера? На Олд-Колони-Роуд?

Сид аккуратно поставил фотографию обратно на стол.

– Боже мой, я эту блядь уже два года не видел, – пробормотал он, а затем бросил Морти: – Но мысль все равно чудесная. Спасибо, Морти.

– Пожалуйста, Сид.

Мгновение в их голосах звучало что-то подобное сентиментальному товариществу – короткоживущий абсурд, если по правде, – пока они поворачивались, чтобы присоединиться к Борису. Тот тем временем разглядывал самую характерную деталь комнаты: большую деревянную доску графика съемки, которая почти целиком занимала одну стену.

– Ну, вот она, – с тяжелым вздохом сказал Сид. Они с Морти почтительно на нее поглазели, а Борис тем временем подошел к окну.

Назначением доски было день за днем прогнозировать график съемки, а затем отражать реальное ее продвижение – все это проделывалось при помощи раскрашенных в радостные тона пластинок, колышков и дисков, которые удобно подходили к щелям и дыркам на ослепительно-белом фоне, как в некой затейливой детской игре. Поскольку никакого графика еще не существовало (сценария, по сути, тоже), доска, все еще пахнущая свежей краской, была пуста – а красные, синие, зеленые и желтые фишки аккуратно группировались в готовности под пустыми рядами белых «окон», пронумерованных от единицы до ста, олицетворяя собой дни грядущие, ненаступившие и непрожитые. Однако это качество свежести заставляло доску казаться невинной, девственной и, что самое главное, оптимистичной.

– Где ты намерен разместить актеров? – спросил Сид.

– Под этим этажом, – отозвался самодовольный Морт, – у нас есть еще два – один для актеров, другой для бригады.

Сид был дико изумлен и раздосадован.

– Ты что, собираешься держать актеров и «обезьян» в одном отеле?! Ты что, совсем с ума спятил?!

Классическое голливудское правило заключалось в том, чтобы актеры жили отдельно от технических работников («обезьян» или «горилл», как их любовно именовали). Предположительно это делалось из опасения, что исполнительницу главной роли до смерти затрахает буйная орда пьяных подсобников и осветителей, капитально сорвав таким образом наиважнейшую дату завершения картины.

– Да уж, приятель, – бушевал Сид, – ты как пить дать из своего долбаного умишки выжил!

– Помилуй, Сид, – умолял Морти, – это же единственный отель в городе, господи Иисусе!

– Что значит «единственный отель в городе»? Этого не может быть, господи, блин, Иисусе!

– Ну ладно, ладно, есть еще два, – скорбно признал Морти. – Но это же настоящие клоповники, Сид! Поверь мне, если мы попытаемся поселить «обезьян» в один из них, тогда они совсем… короче, это будет катастрофа, профсоюз нас убьет.

– Ладно, ладно, – сказал Сид, расхаживая взад-вперед, бурно жестикулируя и явно обдумывая большинство первых проблем производства фильма. – Мы как-нибудь это уладим. Ведь это еще не конец света, верно?

– Верно, Сид.

Указав на один из телефонов на столе, Сид сурово приказал:

– Только найди еще какое-то место, где жили бы «обезьяны», Морти. Усек?

– Усек, Сид. – Морти подошел к столу, взял трубку ближайшего телефона и принялся ловить Липса Мэлоуна.

Сид присоединился к Борису, стоящему у окна, радостно потер ладони, затем обнял его за плечо.

– Ну что, Б., взяли старт и побежали? Верно? Борис рассеянно глянул на него.

– Так ничего не получится, – сказал он.

– Чего?

– Мы не сможем снять фильм, работая в таком месте. Никогда и ни в какую.

Сид внимательно, словно что-то упустил, оглядел комнату.

– Ну да, я согласен, это не Тальберг-билдинг, но черт меня подери…

– Проблема как раз в том, – грустно произнес Б., – что это не Тальберг-билдинг. Ты что, этого не чувствуешь? – Медленным взмахом руки он указал на что-то незримое. – Смерть. Здесь воняет смертью, приятель. Я каждую минуту ожидаю, что вон в ту дверь вползет Джо Пастернак.

Сид бросил быстрый взгляд на дверь, как будто это и впрямь было возможно. Затем он снова посмотрел на Бориса, и паника отразилась в его глазах.

– Послушай… – запинаясь, начал он, – послушай, Б…

У стола Морти вдруг принялся громко и яростно говорить в телефон:

– Где тебя, Липс, черти носят?! Мы тут, блин, пытаемся фильм снимать! А ну в темпе неси свою жопу сюда, у нас проблема!

– Кончишь ты эту еботню или нет? – заревел на него Сид, затем снова повернулся к Борису. – Б… – взмолился он, одну руку простирая к нему, другую прикладывая к сердцу, – что ты со мной делаешь?

Борис кивнул за окно.

– Взгляни вон на ту башню, Сид.

– Чего? – Сид прищурился. – На какую?

– Вон на ту, – сказал Борис с детским возбуждением. – Разве это не фантастика?

В отдалении, за городом, возвышалась темная башенка – очевидно, останки замка.

– Готическая башня, Сид, – вот где должна быть производственная контора. Красота! – Он снова повернулся посмотреть из окна с мягкой улыбкой восторга на лице.

Сид мрачно уставился на него. Позади них Морти по-прежнему на пониженных тонах разговаривал по телефону. Сид вздохнул и медленно повернулся.

– Морти, будь любезен принести свою жопу сюда, у нас проблема.

– Не сходи с места, Липс, – лаконично сказал Морти в телефон. – Свяжусь с тобой минут через пять. – Он повесил трубку и прибежал к окну, нацепляя на физиономию радостное выражение.

– Кановиц по вашему приказанию прибыл! Нет работы слишком маленькой или слишком большой!

– Короче, так. Что ты знаешь вон про ту груду камней? – Сид указал на башню.

– Что я про нее знаю?… Я все про нее знаю. Мы уже обшарили ее на предмет натуры.

– К черту натуру. Скажи, как производственную контору ты ее себе представляешь?

– Шутишь? Это же руины, черт побери!

Сид удовлетворенно кивнул и повернулся к Борису.

– Это руины, Б.

– Прекрасно.

Сид с Морти обменялись вопросительными взглядами, и Сид кивнул Морти. Тот откашлялся.

– Гм… вы, Б., похоже, не понимаете. Ведь там нет никакого, гм, электричества и всякой такой ерунды.

– Поставьте генератор, – сказал Борис.

– Там нет воды.

– Будем пить «Перье». Это вам полезно.

– Б… – произнес Сид с маниакальным спокойствием человека, пытающегося доказать, что Земля круглая, и в конце концов находящего решающий довод, – Б., там нет телефонов.

– А если бы вы знали, через что мы прошли, пытаясь раздобыть эти телефоны! – бешено воскликнул Морти. – Я хочу сказать, там шестимесячная очередь на телефоны. Нам пришлось до самого министра добраться…

– Мы будем использовать полевые телефоны. В диком изумлении Сид и Морт дружно раскрыли рты. Заговорили они почти одновременно:

– Для переговоров с Побережьем [6 - Имеется в виду северо-восточное побережье Северной Америки, от Вашингтона до Бостона, историческое ядро США]?

Борис впервые обернулся, снял темные очки, подышал на стекла и принялся протирать их своей рубашкой.

– Между Вадуцем и Побережьем девять часов разницы во времени, – неторопливо объяснил он, – и любой разговор, который мы будем вести из отеля, будет происходить ночью. Когда здесь ночь, там день. Врубаетесь? Так почему бы вам просто не использовать ваши долбаные чайники?

Он снова надел очки и отвернулся к окну, оставив Сида и Морти в растерянности. Сид пожал плечами.

– Ну что? Башня так башня. Дай ему эту башню.




3


Когда Тони Сандерс, лихой писатель из Нью-Йорка, прибыл в Лихтенштейн, первым пунктом повестки дня стало его оттрахать… по крайней мере так рассудил вульгарный Сид. Для того чтобы оторвать писателя от его романа и переключить на сценарий еще в большей степени аморфного фильма, протащив при этом через полмира, у Сида имелось множество приемов. Помимо обычного умасливания, лести, призывов к верности, дружбе, любви к искусству и обещания твердых семидесяти пяти сотен в неделю туда входило создание вопиющей фикции того, что «обстановочка здесь ништяк, приятель!». Сид ухитрился задействовать для встречи самолета карету скорой помощи, внутри которой сидели две прелестные девушки в одних трусиках и лифчиках. Девушкам дали по сотне каждой заодно с инструкциями «сделать ему как надо» по пути от взлетно-посадочной полосы до городка. В схеме, однако, в последний момент обнаружился изъян, состоявший в том, что карета скорой помощи, единственная в городке, была срочно уведена по какой-то местной надобности, а единственным доступным транспортом оказался катафалк.

Сид поначалу был не на шутку раздосадован необходимостью замены, с серьезным видом замечая, что «не хочет проявлять неуважения». А потому испытал великое облегчение, когда Борис от души расхохотался.

– Да, Сид, вот тебе, блин, шоу-бизнес, – вымолвил Б., вновь обретя способность внятно говорить.

В любом случае Тони Сандерс вылез из столь необыкновенного транспортного средства в прекрасной форме, полностью расслабленный после долгого путешествия. Он вразвалку прошел в комнату, где его ждали Борис и Сид, а также три ведерка с шампанским на столе. Они уже вовсю пили.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=312952) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Положение обязывает (фр).




2


Киновечер (фр.)




3


Вечер грустного кино (фр.).




4


Эротический тур-де-форс (фр.).




5


Недостойного поведения (фр.).




6


Имеется в виду северо-восточное побережье Северной Америки, от Вашингтона до Бостона, историческое ядро США