Эротический потенциал моей жены Давид Фонкинос Коллекции бывают разные. Собирают старинные монеты, картины импрессионистов, пробки от шампанского, яйца Фаберже. Гектор, герой прелестного остроумного романа Давида Фонкиноса, молодого французского писателя, стремительно набирающего популярность, болен хроническим коллекционитом. Он собирал марки, картинки с изображением кораблей, запонки, термометры, заячьи лапки, этикетки от сыров, хорватские поговорки. Чтобы остановить распространение инфекции, он даже пытался покончить жизнь самоубийством. И когда Гектор уже решил, что наконец излечился, то обнаружил, что вновь коллекционирует и предмет означенной коллекции – его юная жена. Ее эротический потенциал огромен. По что если ее коллекционирует не только Гектор? Давид Фонкинос Эротический потенциал моей жены Виктору * * * Как же достичь тебя, волна желанья, Что крылья даришь мне…     М. Разум мой тщетно подчеркивает и осуждает диктатуру чувственности.     Луи Арагон Часть первая Некая форма жизни I У Гектора была физиономия героя. В нем чувствовалась готовность перейти к действию, пренебречь всеми опасностями, грозящими всему огромному человечеству, воспламенить толпы женщин, организовать отпуск для всей семьи, побеседовать с соседями в лифте и даже, если он будет особенно в ударе, понять фильм Дэвида Линча. Будь у него икры покруглее, он мог бы считаться чем-то вроде героя нашего времени. И однако же он решил покончить с собой. Таких героев нам, пожалуй, не надо, видали и получше. Некоторая склонность к зрелищности подсказала ему, что можно воспользоваться метрополитеном. Так все узнают о его смерти, и она станет чем-то вроде допремьерного показа разрекламированного фильма, который обречен на провал. Гектор мягко покачивался на ногах, слушая объявления из динамиков, предостерегавшие от покупки билетов в метро у случайных лиц; если самоубийство не удастся, эта информация может пригодиться впоследствии. Ничего не зная о нем, можно было надеяться, что оно не получится, хотя бы чтобы знать, стоит ли полагаться на человеческую внешность. А внешность героя – это просто потрясающе. Тем временем глаза героя начинал застилать туман, пилюли, рассчитанные на усыпляющее действие, были проглочены заблаговременно. Во сне умирается легче. И слава богу, потому что наш Гектор грохнулся в обморок. В его зрачках сквозила пустота Его обнаружили лежащим навзничь в туннеле метро, гораздо ближе к станции «Шатле-Ле-Алль», чем к собственной смерти. Его распростертое тело напоминало выкидыш. Двое санитаров с носилками и наружностью спортсменов, накачанных стимуляторами (впрочем, мы больше не можем полагаться на внешность), избавили его от жадных глаз всех этих рабочих, пришедших в восторг от созерцания человека, которому было еще хуже, чем им. Гектор же думал лишь об одном: провалив свое самоубийство, он обрек себя на жизнь. Его поместили в больницу, где стены только что были выкрашены заново, и, само собой, повсюду виднелись надписи: «Осторожно, окрашено!» Несколько месяцев ему предстояло маяться в отделении для выздоравливающих. Единственное доступное ему там развлечение определилось очень скоро: разглядывать дежурную медсестру, смутно мечтая ласкать ее груди. С этой мыслью он и засыпал, не успевая осознать, что медсестра была уродлива. Он пребывал в состоянии неуклюжести, казавшейся почти мифической. Подобное суждение выглядело суровым; медсестра вполне могла быть чувственной между двумя уколами морфия. И еще там был этот врач, который заглядывал время от времени, как обычно заглядывают на званый вечер. Общение редко затягивалось более чем на минуту, врач появлялся с видом человека, которому очень некогда: если заботишься о своей репутации, такой вид совершенно необходим, а репутация была единственным, о чем сей эскулап действительно заботился. Этот загорелый до неприличия человек требовал, чтобы Гектор высунул язык, дабы прийти к заключению, что язык у пациента красивый. Это было прекрасно – иметь красивый язык, с красивым языком чувствуешь себя лучше, только Гектору от этого было ни холодно ни жарко. Он и сам не знал, чего ждет, он был просто человеком в состоянии глубокой депрессии, стенающим уже в самом горлышке воронки. Ему было предложено позвонить кому-нибудь из родственников или друзей, если, на счастье, таковые имелись (ненавязчиво была также упомянута возможность найма). Оба варианта были отвергнуты путем нелюбезного молчания; что ж, нет так нет. Гектор не желал никого видеть. Точнее говоря, он, как всякий больной, не желал, чтобы кто-либо видел его в подобном состоянии. Он стыдился выглядеть человеческим огрызком, пребывающим между ничтожеством и чем-то еще худшим. Ему случалось звонить по телефону кому-нибудь из друзей якобы из-за границы: этот Большой каньон – просто чудо, какие ущелья, – и вешал трубку, будучи сам Большим каньоном. Медсестра же находила его симпатичным, она даже сказала ему, что он – человек оригинальный. Можно ли спать с женщиной, которая считает тебя оригинальным? Вот в чем вопрос. По идее, нет; можно сказать, что женщины вообще никогда с такими не спят, и все тут. Она проявила интерес к его истории, вернее, к той части его истории, которая была ей доступна, короче говоря, к истории его болезни. Мании, мягко говоря, бывают куда более интересные. Ну сыщется ли на свете женщина, готовая предложить вам свое тело лишь потому, что ей нравится ваша манера являться по первому требованию врача для прививки полиомиелита? О, я просто балдею от вас, мужчина регулярных прививок. Медсестра частенько почесывала себе подбородок. Это происходило в тех случаях, когда она принимала себя за врача; по правде сказать, в данном случае она могла бы вполне справиться с этой ролью. Тут она вплотную приближалась к кровати Гектора. И у нее была очень эротичная манера поглаживать белую простыню – ее ухоженные пальцы напоминали ноги на лестнице, они мерили шагами белизну. Гектора выпустили в начале марта, хотя месяц не имел никакого значения, как, впрочем, и все остальное. Консьержка, возраста которой не мог бы определить уже никто, прикинулась обеспокоенной долгим отсутствием жильца. То самое, знаете ли, притворное беспокойство, какое было в ходу у консьержек в годы немецкой оккупации, да еще в сочетании с таким пронзительным голосом, который, раздайся он вблизи железной дороги, был способен пустить под откос вражеский эшелон. – Месье Баланчи-и-и-ин, как я рада, что вы вернулись! А то уж я так беспоко-о-о-о-илась… Гектор был неглуп: поскольку он отсутствовал несколько месяцев, она просто пыталась выклянчить рождественские чаевые за прошлый год. Не захотев воспользоваться лифтом – главным образом из страха наткнуться на кого-нибудь из соседей и оказаться вынужденным что-то о себе объяснять, он потащился вверх по лестнице. Его громкое дыхание было услышано, и соседи приникли к дверным «глазкам». На его пути открывались двери. И ведь было даже не воскресенье; решительно дом был изнурительно праздным. И непременно найдется какой-нибудь сосед-алкоголик, с которым У вас по жизни не больше точек пересечения, чем у двух параллельных прямых, и который ухитрится затащить вас к себе, исключительно для того, чтобы трижды спросить: «Ну, как дела?» и трижды услышать в ответ: «Ничего дела; у тебя-то как?» Невыносимая фамильярность; когда тебя выписывают из отделения для выздоравливающих, предпочтительнее жить в Швейцарии. Или, того лучше, быть одной из жен в гареме. Чтобы поскорее добраться до своей квартиры, Гектор сослался на боль в печени, и сосед, естественно, отреагировал: «Надеюсь, ты не привез из своих странствий какой-нибудь цирроз?» Гектор чуть растянул губы в улыбке и двинулся дальше. Наконец он отпер свою дверь и нажал на выключатель, чтобы стал свет. В квартире ничто, разумеется, не изменилось. Гектору тем не менее казалось, что прошло несколько жизней; он словно перевоплощался. Пыль следила за квартирой, покуда не заскучала настолько, что принялась размножаться. Как это случалось ежевечерне, стемнело. Он сварил кофе, чтобы бессонница имела естественное объяснение. Сидя в кухне, он слушал, как коты пробираются по водосточным желобам, и не знал, что делать. Он подумал обо всех письмах, которых не получил. Взгляд его упал на маленькое зеркальце, купленное на барахолке; он отлично помнил эту барахолку, и воспоминание повергло его в трепет. Он словно вновь ощутил горячку того дня, когда купил это зеркальце, подобно тому, как чувствуешь запах человека, глядя на его фотографию. Об этом ни в коем случае не следовало думать, с этим покончено; он выздоровел. Он больше никогда не пойдет на барахолку покупать зеркальце. Он поглядел на свое отражение. Собственное лицо после полугодового выздоравливания показалось ему изменившимся. Впервые в жизни будущее представилось ему надежным; разумеется, он ошибался. Однако никто здесь не собирался – пока – разрушать его иллюзии. И прежде чем двигаться вперед, навстречу временам грядущим, можно задержаться на времени прошедшем, причем весьма и весьма несовершенном. II Гектор только что пережил величайшее мгновение своей жизни: именно тогда, когда он менее всего мог этого ожидать, он наткнулся на бейдж «НИКСОН ЛУЧШЕ ВСЕХ!», выпущенный к предвыборной кампании Республиканской партии 1960 года. Тут следует отметить, что после Уотергейтского скандала бейджи избирательных кампаний, связанных с Никсоном, встречались довольно редко. Благородный нос Гектора едва заметно дрогнул, подобно тому, как вздрагивают веки отроковицы, чьи груди растут быстрее, чем следовало. Благодаря этой находке он мог рассчитывать на победу в национальном конкурсе на звание лучшего собирателя бейджей предвыборных кампаний. Это не слишком широко известный факт (и для нас истинное удовольствие поделиться своими познаниями), но действительно существуют конкурсы коллекционеров. Участники этих турниров в качестве оружия используют редкие почтовые марки и не менее редкие монеты, и происходит все это в атмосфере одновременно праздничной и пыльной. Гектор записался на конкурс в категории бейджей, бывшей в этом году в небывалой чести (по причине резкого умножения собирателей значков, которые самым плачевным образом ломали рынок, вследствие чего сторонники чистого искусства сосредоточились на бейджах). И надо было располагать весомыми основаниями, чтобы надеяться пройти хотя бы в четвертьфинал. Гектор не тревожился, сознавая собственное превосходство, и в уютном уголке памяти вновь и вновь переживал сладостный миг своей находки. Он шел, вытянув руки вперед, словно антенны, горячечным шагом, ибо коллекционер – это больной в непрерывном поиске исцеления. Вот уже два дня как он, словно одержимый, метался в абстинентной тоске по бейджу; вот уже полгода как он начал коллекционировать бейджи, и это были полгода безумной страсти, полгода, в течение которых сама его жизнь была не чем иным, как бейджем. Следует неизменно опасаться шведов, которые не блондины. Гектор был невозмутим, зная, что может в любой момент извлечь из ножен бейдж «НИКСОН ЛУЧШЕ ВСЕХ!» и представить его лучистому взору шведа – взору, который напоминал о количестве самоубийств в Швеции. Невозможность сохранить в памяти его имя не позволит нам тем не менее забыть о его великолепных прошлогодних показателях, ибо этот господин стал официальным чемпионом прошлогоднего конкурса коллекционеров бейджей избирательных кампаний. В миру швед был аптекарем в какой-то шведской аптеке. Говорили, что он получил эту профессию по наследству; профессиональная жизнь коллекционеров зачастую походит на слишком большой, не по размеру, костюм. Что же до их сексуальной жизни, то она безмятежна, как двоечник во время каникул. Собирательство – один из редких видов человеческой деятельности, не связанных с желанием обольщать. Собранные предметы становятся крепостными стенами и напоминают лошадиные шоры. Только мухам дано наблюдать вблизи холодную грусть, исходящую от коллекций. Грусть, которая забывается в эйфории соревнования. В такой миг швед забывал само слово «лекарство». Родители, воспитавшие его в любви к шприцу для внутривенных инъекций, для него больше не существовали. Зрители затаили дыхание, это был один из самых напряженных финальных матчей, которые им доводилось пережить. Гектор поймал взгляд поляка, которого победил в полуфинале: чувствовалось, что поражение до сих пор стоит у того в горле комом, который тот никак не может проглотить. Но как он мог хоть на минуту понадеяться попасть в финал со своим бейджем Леха Валенсы? Шведа можно было сбить с толку разве что интеллектуальным превосходством. В зале было тихо. Время от времени швед тер себе виски, ясно, что это уловка с целью дестабилизировать противника, жалкий трюк, которым он хотел достать нашего Гектора. Нелепые попытки, наш Гектор был крепок, как скала, за плечами годы собирательства, он был уверен в своем Никсоне; тому, кстати, наверняка было бы приятно узнать, что некий Гектор одержит победу благодаря ему, Никсону. Конечно, это событие мало что изменит в книгах по истории, и вряд ли его положительная роль в нынешнем конкурсе ослабит отрицательную мощь Уотергейтского дела. И однако же все оказалось не так просто (опасайся шведов, которые не блондины). Мерзавец предъявил бейдж «Битлз». Среди зрителей пробежал смешок, но швед, не проявляя ни малейшей растерянности, разъяснил, что этот бейдж был сделан для избирательной кампании на должность председателя Клуба Одиноких Сердец Сержанта Пеппера – Sergent Pepper Lonely Hearts Club Band. Негодяй, должно быть, что-то пронюхал о Гекторовом сокровище и не нашел лучшего способа защиты, кроме как заморочить голову жюри; этакая шведская сволочь. И его план, похоже, удался, поскольку на лице жюри (состоявшего, по правде говоря, из одного-единственного бородача) появилось подобие улыбки. Гектор возмутился, но сделал это как-то нелепо, потому что возмущаться по-настоящему не умел; он, в некотором смысле, стиснул зубы. И вот чем закончилась эта постыдная пародия на конкурс: уловку шведского пройдохи признали чрезвычайно оригинальной, и Гектор был признан побежденным. Он сумел вынести это с достоинством, нашел в себе силы слегка кивнуть в сторону победителя и покинул зал. Оставшись один, он заплакал. Не из-за поражения – у него уже было столько взлетов и падений, и он знал, что в любой карьере полно таких минут. Нет, он плакал от нелепости этой ситуации: проиграть из-за «битлов», это было просто смешно, вот он и плакал. Нелепость этого мгновения навела его на мысли о нелепости собственного существования, и впервые в жизни он ощутил силу, толкающую его к перемене, силу, позволяющую ему прекратить этот безумный процесс коллекционирования. Всю жизнь он был лишь сердцем, бившимся исключительно в ритме находок. Он собирал марки, дипломы, картинки с изображением кораблей у причала, билеты метро, первые страницы книг, пластмассовые мешалки для коктейлей и цеплялки для маслин, «мгновения с тобой», хорватские поговорки, игрушки «Киндер-сюрприз», бумажные салфетки, рождественские бобы, фотопленки, сувениры, запонки, термометры, заячьи лапки, списки новорожденных, раковины Индийского океана, звуки, которые слышны в пять часов утра, этикетки сыров – короче, он коллекционировал все, и всякий раз с одинаковым пылом. Его существование было проникнуто безумием, с неизбежными периодами чистой эйфории и глубочайшей депрессии. Он не помнил ни единого мгновения собственной жизни, когда бы он чего-нибудь не коллекционировал или чего-нибудь не искал. Всякий раз, начиная собирать очередную новую коллекцию, Гектор был убежден, что она будет последней. И систематически, по мере утоления своей страсти, он обретал в этом утолении истоки новой неутоленности. Он был, в каком-то смысле, Дон-Жуаном предметов. В скобках Последнее сравнение представляется наиболее точным. Подобно тому, как мы говорим о некоторых мужчинах, что они бегают за женщинами, о Гекторе можно было сказать, что он бегал за предметами. Будучи весьма далекими от того, чтобы сравнивать женщину с вещью, отметим все же очевидное сходство, и переживания нашего героя вполне сопоставимы с переживаниями прелюбодеев и вообще всех мужчин, пронзенных ощущением уникальности каждой женщины. По сути дела, это история мужчины, который любил женщин… Несколько примеров: Гектору не раз случалось разрываться между двумя коллекциями; так, посвятив полгода жизни сырным этикеткам, он внезапно оказывался сражен наповал видом случайно попавшейся ему на глаза почтовой марки и был пожираем стремлением бросить все ради этой новой страсти. В некоторых случаях сделать выбор оказывалось физически невозможно, и Гектор целыми месяцами жил в тоске и муках своей двойной жизни. В этих случаях приходилось размещать обе коллекции в противоположных углах квартиры, считаясь с особенностями каждого экспоната, ибо Гектор приписывал этим предметам человеческие свойства и нередко уличал какую-нибудь марку в ревности по отношению к списку новорожденных. Тут, разумеется, речь идет о тех периодах, когда состояние его душевного здоровья оставляло желать много лучшего. Вдобавок каждая коллекция вызывала совершенно различные ощущения. Некоторые, как, например, коллекция книжных страниц, казались более чувственными, чем прочие. То были коллекции особой чистоты, особо дорогие сердцу собирателя, которые, исчезнув, превращались в неиссякаемые источники ностальгических воспоминаний. Иные были более плотскими, их можно было в каком-то смысле назвать коллекциями на один вечер, ибо они затрагивали сферы более грубые и физические; так было, к примеру, с цеплялками для маслин. С цеплялкой для маслин жизнь не построишь. Разумеется, он пытался излечиться, запрещал себе начинать новую коллекцию, пытался постепенно отлучить себя от собирательства; ничто не помогало, это было сильнее его: он влюблялся в какой-нибудь предмет и испытывал непреодолимое стремление коллекционировать подобные. Он читал книги: все они рассказывали о возможности подавить или изгнать вообще свой страх быть покинутым. Некоторые дети, которым родители не уделяют достаточно внимания, начинают коллекционировать, чтобы восстановить душевный покой. Покинутость – как военные времена: боишься, что чего-то не хватит, и начинаешь копить. В Гекторовом случае нельзя сказать, что родители не уделяли ему внимания. Нельзя, впрочем, и утверждать, что он был слишком избалован их вниманием. Нет, их отношение к сыну пребывало где-то на полпути между этими двумя позициями и представляло собой какую-то вечную вялость. Давайте-ка посмотрим. III Гектор всегда был хорошим сыном (мы уже видели, и кое-кто даже оценил по достоинству явную негромкость его самоубийства; был даже некий шик в этой попытке якобы уехать в Америку). Это был хороший сын, заботившийся о том, чтобы его родители чувствовали себя счастливыми, и лелеявший у них иллюзию, будто их отпрыск цветет и благоухает. Перед дверью их квартиры Гектор некоторое время полировал свою улыбку. Глаза его были обведены черными кругами. Но когда мать открыла дверь, она увидела сына не таким, каким он был в этот миг, а таким, каким видела его всегда. Если уподобить наши семейные отношения фильмам, которые мы смотрим из первого ряда (не видя ничего), то родители Гектора смотрели свой, вплотную уткнувшись носом в экран. Вот тут-то и можно было бы выявить связь между потребностью коллекционировать и стремлением как угодно грубо заставить воспринимать себя как существо изменяющееся (попросту говоря – живое). Мы прибережем эту гипотезу на потом. Мы вообще все гипотезы прибережем на потом. Такая позиция, состоявшая в том, чтобы не разрушать миф о цветущем и благоухающем сыне, была сопряжена с различными трудностями и требовала тяжелой работы над собой. Производить впечатление счастливого человека едва ли не труднее, чем быть таковым в действительности. Чем шире улыбался Гектор, тем больший покой нисходил на его родителей; они гордились своим столь счастливым и милым сыном. С ним они чувствовали себя точно так же, как с каким-нибудь домашним электроприбором, презревшим все гарантийные сроки и претендующим на вечную жизнь, причем для своих родителей Гектор был прибором не какого-нибудь там, а немецкого производства. И сегодня ему еще труднее, чем обычно: признание в самоубийстве уже готово сорваться с его посиневших губ, и ему хочется хоть на этот раз не разыгрывать комедию, а просто быть сыном своих родителей и плакать вволю такими огромными слезами, чтобы их поток растворил и унес с собой всю боль. Но ничего не поделаешь, и на лице его снова улыбка, за которой, как всегда, надежно прячется правда. Его родители неизменно питали жгучий интерес ко всему, чем увлекался их отпрыск. Впрочем, «жгучесть» была для них явлением мимолетным, чем-то вроде оргазма улыбки. «Как, ты раздобыл еще одну мыльницу? Потрясающе!..» Вот и все. Энтузиазм их был неподдельным (Гектор ни разу не подверг его сомнению), он, однако, напоминал взлет «американской горки» – за ним тотчас следовало стремительное падение в тишину. Нет, это все же не совсем точно: отцу иногда случалось похлопать его по спине, выражая этим гордость за сына. В такие минуты Гектору хотелось его убить, хотя он и сам не понимал почему. У родителей Гектор ел всегда, даже когда не был голоден (хороший сын). Обед проходил в безмолвии, едва нарушаемом бульканьем супа. Мать Гектора обожала варить суп. Иногда все, что мы переживаем, следовало бы свести к одной-двум деталям. В этой столовой у каждого в ушах неотвязно тикали часы. Звук напольных часов был ужасающе тяжким, а их точность, отражающая точность самого времени, сводила с ума. Визиты к родителям для Гектора прочно ассоциировались с движением маятника, тяжелого от времени, которое им управляло. И еще с клеенкой. Но прежде чем заняться клеенкой, задержимся еще немного на часах. Почему пенсионеры так любят шумные часы? Не способ ли это наслаждаться последними крохами, ощущать, как уходят последние, неспешные мгновения бьющегося сердца? У родителей Гектора можно было прохронометрировать все вплоть до времени, которое им еще оставалось прожить. А клеенка! Просто невероятно, как все эти старики обожают клеенку! Хлебные крошки чувствуют себя на ней замечательно. Гектор любезно улыбался в знак того, что обед был хорош. Его улыбка напоминала препарирование лягушки. Надо было все как следует раздвигать, обладать грубыми привычками и утрировать, как на картине поп-арта. Одна из особенностей поздних детей – отсутствие утонченности, порою даже симпатичное. Матери было сорок два, когда она произвела его на свет, а отцу – под пятьдесят. В каком-то смысле они перескочили через поколение. У Гектора был старший брат, старше него на двадцать лет, то есть очень старший брат. Отсюда можно было заключить, что страсть к собирательству их родителям была совершенно не свойственна. Они задумали породить Гектора (что и дало сюжет для этого повествования, а посему поблагодарим их за проявленную инициативу) в тот самый день, когда Эрнест (вышеупомянутый брат) покинул родительский кров. Не больше одного ребенка под данным конкретным кровом, и, не будь этот принцип нарушен климаксом, у Гектора появился(-ась) бы младший(-ая) брат (сестра) по имени Доминик (Доминика). Такое представление о семье считалось оригинальным и как многое, что считается оригинальным, вовсе таковым не было. Мы находимся в довольно скучной сфере, где требуется время, чтобы разобраться в явлениях. Это превосходит все хвалы в адрес неспешности. В упрощенном виде дело выглядит так: Эрнест родился, осчастливил своих родителей, поэтому, когда он улетел из гнезда, они подумали: «А ведь это было неплохо… Не сделать ли нам еще одного?» Именно так все и было, никаких сложностей. Гекторовы родители никогда не сосредоточивались на двух предметах одновременно. Эрнест, проведавший об их намерениях, был просто в шоке – он все свое детство промечтал о братике или сестричке! Это могло бы показаться чистым садизмом со стороны родителей – запустить в производство нового ребенка именно в тот момент, когда Эрнест покидал их кров, но, зная родителей Гектора, заподозрить их в садизме невозможно, это не их жанр. Раз в неделю Гектор виделся со старшим братом, когда тот приходил есть семейный суп. Вчетвером им было хорошо. За столом царила атмосфера гайдновского квартета, только без музыки. К несчастью, и при брате обед длился не дольше обычного. Эрнест рассказывал о своих делах, и никто не умел задать нужный вопрос, чтобы задержать его еще хоть ненадолго. По части риторического искусства и умения задавать вопросы, способные продлить беседу, семья проявляла определенную бездарность. Мать Гектора, давайте на сей раз назовем ее по имени: Мирей (когда пишешь это имя, создается впечатление, будто мы всегда знали, что ее звали именно Мирей; все, что мы о ней выяснили, ужасно соответствует атмосфере этого имени) не могла удержать слезу всякий раз, когда старший сын уходил. Слеза эта долгое время вызывала у Гектора чувство ревности. Потом он понял, что из-за него не плакали потому, что он жил с родителями и не отлучался надолго: чтобы вызвать слезу, следовало расстаться с ними хотя бы дня на два. Если бы нам удалось подобрать слезу Мирей и взвесить ее, мы узнали бы в точности, когда Эрнест придет в следующий раз, – ну, например, эта слеза тянет на целую неделю! Целая слезища, и в ней, этом пузыре депрессивных жизней, Гектор вновь проецирует себя в настоящее время, в наше время повествовательной неопределенности, дабы оказаться перед страшным разочарованием: теперь, когда он уже взрослый и приходит лакать материнский суп раз в неделю, мать из-за него не плачет. И тотчас эта невесомая слеза превращается в самый тяжеленный груз, который когда-либо ложился на его сердце. Совершенно очевидно: мать больше любит брата. И странным образом, Гектору становится почти хорошо; его нужно понять, ведь впервые в жизни он столкнулся с чем-то очевидным. Нашему герою отлично известно, что его нынешнее ощущение ложно; следует оценить эту трезвость взгляда. Гамма чувств его родителей чрезвычайно ограниченна. Они всех любят одинаково. Это простейшая любовь, которая равно относится и к мочалке, и к собственному сыну. А этот хороший сын, предполагая себя жертвой не-предпочтения, тем самым пытался приписать своим родителям некие коварные намерения, почти что ненависть. Иной раз он даже мечтал, чтобы отец закатил ему пару оплеух; вызванная ими краснота на коже позволила бы ему ощутить себя живым. Было время, когда он подумывал о том, чтобы спровоцировать реакцию родителей, сделавшись проблемным ребенком, но в конце концов так и не решился. Родители любили его, по-своему конечно, но любили. Вот ему и приходилось любой ценой играть свою роль хорошего сына. В скобках – об отце Гектора, чтобы понять, почему его жизнь посвящена исключительно усам, а также краткое изложение теории, согласно которой наше общество построено на эксгибиционизме Время от времени отец вздыхал, и вздохи эти были квинтэссенцией его участия в воспитании сына. В сущности, это было лучше, чем ничего. Отец (да ладно, чего уж там, – Бернар) очень рано отпустил усы. Вопреки тому, что могли бы об этом подумать очень многие, ношение усов для него вовсе не было случайным выбором или проявлением небрежности; нет, его усы были результатом напряженных размышлений и чуть ли не актом пропаганды. Чтобы лучше понять этого Бернара, позволим себе небольшую остановку, просто чтобы передохнуть. Отец Бернара родился в 1908 году и героически погиб в 1940-м. Слово «героически» подобно широкому плащу, под который можно запихать что угодно. Немцы еще не начали наступление, линия Мажино была еще девственно нетронутой, и отец Бернара находился со своим полком на постое в маленькой деревушке на востоке страны. В этой деревушке жила женщина весом в сто пятьдесят два кило, которая рассчитывала воспользоваться пребыванием полка в тех краях. Если обычно мужчины ею не интересовались, то во время войны, при вынужденном воздержании, у нее вполне были шансы на успех, и притом немалые. Короче говоря, отец Бернара решил взобраться на эту гору; там, в простынях, он пренебрег опасностью, и в положении, весь ужас которого мы не смеем даже вообразить, с ним случилось то, что обычно именуется удушьем. Историю эту – тс-с! – семье сообщать не стали, затушевав ее словом «героически». Его сыну было всего десять лет. Бернар был воспитан в атмосфере культа своего героического отца и спал под его портретом, который висел на месте образа Девы Марии. Ежевечерне и ежеутренне он благословлял это лицо, которое заморозила смерть, лицо, где в образе столь пышных усов была явлена сама жизнь. Нам неизвестно, в какой именно момент у Бернара произошел сдвиг в мозгах, в результате которого он оказался на всю жизнь ушибленным отцовскими усами. Он вознес молитву о ниспослании ему растительности на лицо и счел свои первые щетинки священными. Когда же лицу его была оказана честь принять достойные усы, Бернар почувствовал, что стал мужчиной, стал собственным отцом, стал героем. С годами он позволил себе расслабиться и уже не возмущался, обнаруживая пустыри над губами своих сыновей; каждый проживал растительно-лицевую жизнь по собственному усмотрению. Бернар полагал, что в наши дни все мужчины лишились растительности на лице и виной тому уловки современного общества. Он любил повторять, что мы живем в самую неусатую эпоху, какая только может быть. «Наше общество сбривает волосы, это же чистый эксгибиционизм!» – восклицал он. И тотчас после этих словесных всплесков возвращался к своим потаенным мыслям, в которых царила пустота. В годы своего малопрыщавого отрочества Гектор регулярно навещал старшего брата. Он искал у него совета, пытаясь лучше понять родителей. Эрнест говорил, что утвержденной инструкции не существует, если не считать умения делать вид, будто обожаешь мамин суп. Следовало даже без колебаний позволять себе вторгаться в малопочтенную область подхалимажа и очковтирательства в тех случаях, когда хотелось отправиться в гости к приятелю с ночевкой («пожалуй, мамочка, я возьму термос с твоим супом!»). Но у Гектора не было приятелей; по крайней мере таких, к которым хотелось бы завалиться с ночевкой. Его общение с товарищами в основном сводилось к обмену игральными картами на школьном дворе во время переменок. Ему едва минуло восемь, а за ним уже установилась грозная репутация коллекционера. Итак, Гектор просил советов у брата, и вскоре брат стал его референтом по жизни. Не то чтобы он хотел быть похожим на брата, но было похоже на то. Точнее, он смотрел на жизнь брата, говоря себе, что его собственная будет, возможно, такой же. Вся штука была в этом «возможно», ибо будущее представлялось ему весьма неотчетливым, оно было как фотоснимок папарацци, сделанный тайком и второпях. Высокий и сухощавый Эрнест женился на маленькой, рыженькой и весьма аппетитной девушке. Гектору было тринадцать, когда он впервые увидел невесту своего брата, и он даже на мгновение возмечтал, чтобы та взяла на себя его половое воспитание. Он забывал, что наши жизни уподобились романам XX века; иными словами, времена эпических лишений невинности, свойственных XIX столетию, канули в прошлое. До самого дня их свадьбы он неумеренно предавался мастурбации с мыслями о Жюстине. В самом же понятии семьи было нечто священное. Вскоре Жюстина произвела на свет маленькую Люси. Пока родители работали, Гектор часто ходил присматривать за малышкой и играл с ней в куклы. У него не укладывалось в голове, что он кому-то доводится дядей. И во взгляде ребенка он ловил ощущение, что живет какой-то не совсем нормальной жизнью: столкнувшись с невинностью, мы сталкиваемся с той жизнью, которую не проживаем. Гектор изучал право, не проявляя особого прилежания. Его не занимало ничто, кроме коллекций, – ах, если бы коллекционирование могло быть профессией! Он получил место ассистента в адвокатской конторе брата, но не обзавелся дипломом, а посему эта должность могла остаться вершиной его карьеры. В каком-то смысле это обстоятельство приносило ему даже некоторое облегчение, так как избавляло от карьерной гонки и тоскливой необходимости строить, а затем и осуществлять какие-либо планы на жизнь, а главное, от внутренней грызни между всеми этими адвокатами, которым вообще-то следовало бы притупить зубы напильником. Он обратил внимание на то, что успех часто сопутствовал красоте: некоторые из женщин-адвокатов обладали грудями и бедрами, сулившими им самые блистательные процессы. Гектор съеживался на своем стуле, когда они проходили мимо; в этом, разумеется, не было никакой необходимости: они бы не обратили на него внимания, даже будь он двухметрового роста. Так или иначе, женщины занимали его воображение лишь во мраке спальни и лишь по нескольку минут в день. Ему, правда, случалось нарушить верность мастурбации, отправившись для разнообразия к проститутке, но все это не имело для него особого значения. Все эти годы женщины находились в забытом чулане его эмоциональной жизни.[1 - Мы исключаем отсюда шесть дней полупламенной связи с одной греко-испанкой. – Прим. авт.] Он смотрел на них, восхищался ими, но желания не испытывал. Хотя если честно, то, полагая, что не желает женщин, Гектор скорее полагал, что неспособен пробудить желание у них. Он не уставал повторять, что его время было заполнено страстью к коллекционированию; если эта очевиднейшая очевидность и не вызывала ни у кого сомнений, можно было все же биться об заклад, что первая же, кто позарится на его тело, сумеет опрокинуть его в койку. Он благодарил брата за помощь, а брат машинально отвечал: «Должны же братья помогать друг другу». Гектору просто посчастливилось иметь старшего брата, который походил на отца. Вернемся к моменту, когда Гектор поедает свой суп. Он не навещал родителей целых полгода. Они на него не смотрят. Атмосфера невероятно семейная, это просто праздник возвращения. Какое счастье снова его видеть после столь долгого путешествия! «А эти американцы носят усы?» – тревожится Бернар. Как и подобает хорошему сыну, Гектор подробно повествует о потрясающих усах калифорнийцев, светлых и дремучих, как скандинавские водоросли, выброшенные на берег прибоем. Мы были погружены в хорошее настроение, в замечательное настроение, подобное супу, в который можно было накрошить сухарики веселья, и вот именно посреди этого ощущения латентного счастья Гектору в голову пришла мысль, что, возможно, наступил момент сказать друг другу правду. Вернее, это была даже не столько мысль, сколько невозможность более скрывать свою муку. Сердце, раздавленное тяжестью, не могло больше скрывать то, что ему пришлось пережить. Впервые в жизни он будет самим собой и не станет прятаться за костюмом, который ему скроили по неправильной мерке; ему станет легче, он сможет наконец прекратить этот удушливый маскарад. Он встал, и родители оторвали взгляд от своих тарелок. – Я должен… это… кое-что вам сказать… Я совершил попытку самоубийства… и был не в Америке, а в больнице, в отделении для выздоравливающих… После недолгого молчания родители засмеялись, и смех этот был противоположен эротизму. Вот ведь как забавно! Они заливались смехом от счастья, что у них такой добрый и комичный сын, всем Гекторам Гектор, ну просто комик! У этого сына, как бы это сказать, было не все в порядке с правдоподобием. Его поместили в категорию «хороших сыновей», потому что он приходил обедать даже тогда, когда совершенно не был голоден. А хорошие сыновья с собой не кончают; в худшем из случаев они изменяют своим женам, когда те уезжают в отпуск в Оссгор.[2 - Курорт в Ландах, на Атлантическом побережье. – Прим. пер.] Гектор внимательно вгляделся в родительские лица, прочесть там было нечего, это были лица телефонных справочников. Он был осужден оставаться в образе, который они создали. В их взгляде он различал отражение вчерашнего взгляда. И так до бесконечности, связь была замкнута. Мать обожала провожать его до порога, как стюардессы по окончании полета; для полного сходства оставалось только поблагодарить и пообещать впредь пользоваться услугами только этой авиакомпании и никакой другой. Компании супа. Уже внизу Гектор преодолел еще несколько метров и лишь тогда перестал слышать возвещающее смерть тиканье. IV Гектор несом волною, сама волна несома океаном, океан же несом Вселенной; есть отчего почувствовать себя малюсеньким. После того проклятого полуфинала, когда выяснилось, что не следует доверять шведам, которые не блондины, он расплакался от нелепости собственной жизни. Отвращение тем не менее породило некое положительное ощущение: испытав отвращение, можно двигаться дальше. Можно прогрессировать. Гектор отыскал свободную скамейку; в сидячем положении мысли стабилизировались. Драматизм парил вокруг. Гектор видел, как там и сям возникали лица шведов, и, чтобы укрыться от этого стокгольмского круговращения, он закрыл глаза. Никсон был никчемным типом, который вполне заслужил свой Уотергейт. Никсон был тем моментом, хуже которого просто не бывает и когда ты уже на самом дне. Гектор вздохнул, и капитальное решение было принято: прекратить собирательство. Он должен попытаться жить как все нормальные люди и больше не притрагиваться к коллекциям, не копить предметы. На мгновение он испытал неведомое дотоле облегчение, но лишь на мгновение, не больше, так как в следующий миг на него коварным откатом волны нахлынули воспоминания о прежних подобных решениях, которые он так никогда и не осуществил. Обо всех прежних разах, когда он на коленях, в слезах обещал себе прекратить все это и когда всякий раз снова срывался, стоило увидеть монету, потом другую, потом третью. Его вывод был прост: чтобы избавиться от этого проклятия, нужно ничего не собирать, ничего не иметь в двух экземплярах, сосредоточиться со всем пылом души на единственности. На дворе было начало 2000 года, что создавало Гектору осложнения. Он терпеть не мог олимпийских годов, полагая их вредными для тех хилых подвигов, которые мы, грешные, пытаемся совершить. Эта концепция была связана также и с досадой по поводу того, что конкурсы коллекционеров никогда не были признаны олимпийским видом спорта: пускай унижение от шведа – но под солнцем Сиднея. Он пытался чем-то занять свои мысли, чтобы не оказываться в данный момент наедине со своей борьбой. Вернувшись домой, он положил на свой письменный стол календарь. В графу «12 июня» он вписал: «День 1». И торжествующе сжал кулак, словно теннисист после победного удара. После чего он провел вполне приемлемую ночь. И даже видел во сне брюнетку, которая шептала ему на ухо: «Лишь загадайте желание, и все тут!» О трудностях сосредоточения на единственности На следующее утро он совершил свою первую ошибку, включив телевизор. Практически все рекламируемые товары предлагались парами. Использовалась даже формула «два в одном», отчего сердце Гектора начинало трепетать. Он переключил канал и попал на «Телепокупку», где ведущий объяснял, что всего за один дополнительный франк можно получить принтер в придачу к компьютеру; то есть что один франк не что иное, как просто символическая пылинка. В наши дни, чтобы продать один товар, надо предлагать два. Из общества потребления мы превратились в общество двойного потребления. И при покупке пары очков нам всучивали целых четыре набора на каждое время года, словно солнце превратилось в сверхмощную личность, в присутствии которой следовало вооружаться соответственно. В данном конкретном случае четверичного потребления активное подстрекательство к коллекционированию было очевидным и преступным. Поздним утром Гектор явился на работу. С некоторой тоскливостью он поделился своим решением с братом. Эрнест крепко его обнял и не менее крепко расцеловал – он гордился Гектором. В отличие от родителей, которые никогда не осознавали всей серьезности положения, он-то всегда был обеспокоен этой страстью младшего брата: никакой половой жизни, профессиональная держится лишь на братской взаимовыручке («братья же должны помогать друг другу»), и целые часы, посвященные собирательству этикеток от сыра. При своем внушительном росте Эрнест был сентиментален. Он пролил слезинку и, всхлипывая, заверил младшего брата в полной своей поддержке и любви. «Чтобы начать выздоравливать, следует признать себя больным». – Он обожал выспренные фразы. После чего отправился заниматься делом первостепенной важности. Он ведь был одним из директоров «Гилберт Ассошиэйт энд К » (произносить следовало не по-французски – «Жильбер», а именно по-английски: «Гилберт»), компании, основанной в 1967 году Чарльзом Гилбертом, а директора «Гилберт Ассошиэйт энд К » частенько вели дела первостепенной важности. На работе Гектора любили все. Образцовый служащий, который всегда был готов с улыбкой оказать услугу. И если женщины помоложе не обращали на него внимания, то женщины не столь молодые смягчались при виде его, следует признать, действительно красивой физиономии сущего агнца. И потому, когда новость о принятом им решении облетела всю адвокатскую контору, отважного Гектора окружил великий сочувственный ропот. Ведь не раз и не два кое-кому из сотрудников доводилось быть свидетелями приступов собирательской горячки, оставлявшей порою заметные следы. И этот сочувственный ропот в течение дня превратился в демонстрацию солидарности чуть ли не на уровне телемарафона. После обеденного перерыва кто-нибудь то и дело подходил к Гектору, похлопывал по плечу, причем многие сопровождали похлопывание комментариями. Удачи тебе, держись, мы всем сердцем с тобой; мой зять тоже на прошлой неделе бросил курить; моя жена решила отныне отказывать мне в сексуальном удовлетворении – короче говоря, он оказался в курсе всех лишений и терзаний юридического сообщества. Венцом всему стала корзиночка, которую секретарша, почти рыжая и почти пенсионного возраста, поставила на письменный стол Гектора: то были деньги! Сослуживцы решили скинуться, чтобы поддержать его в этом испытании. В Соединенных Штатах обычно сослуживцы скидываются, когда речь идет об операции, которую не оплачивает социальное страхование (отсутствующее у них), и так порою собираются доллары для пересадки почки. В некотором смысле Гектору следовало пересадить новую жизнь. Вечером дома Гектор пересчитал подаренные деньги и решил, что эта сумма была платой за излечение. Сие рассуждение не содержало в себе ни малейшего смысла, но он намеренно прополаскивал мозга измышлениями на грани бреда, только бы не думать о какой-нибудь почтовой марке или цеплялке для маслин. А поскольку он имел привычку считать баранов, чтобы заснуть, выходило нехорошо. Чтобы как-то выйти из затруднения, за бараном последовала лошадь, за лошадью – морской конек, за морским коньком – рыжая белка, и, поскольку в нашу задачу вовсе не входит усыпить читателя, мы на этом прервем перечисление, которое заняло добрую часть ночи. Но если кому-нибудь интересно, последней перед засыпанием Гектора прошествовала выдра. Дни шли без всякого намека на коллекцию, и Гектор уже начинал верить в свою дотоле неиспользованную способность переносить лишения. Его, однако же, предупреждали: «Первые дни всегда самые легкие» (фраза брата, разумеется). Дни эти были тем более легкими, что Гектор нежданно оказался в центре чудеснейшего внимания. Его стремились поддержать, словно кандидата от политической партии, адвокаты старались не просить его дважды в день об одном и том же. Была даже выделена секретарша, которой велели следить за тем, чтобы Гектору не пришлось заниматься слишком уж похожими делами. Гектор становился чем-то вроде королевского дитяти, которого подобало систематически развлекать разными способами. Мы вправе задаться вопросом: откуда вдруг возник такой коллективный энтузиазм? Конечно, Гектор пользовался всеобщей симпатией, но можно ли считать это достаточным основанием? Похоже, что все-таки нет. В сверхсостязательном профессиональном контексте, где все было построено на видимости, слабость одного из сотрудников (не представляющего, уточним, никакой опасности в иерархическом смысле) сводила все тайно-кислые помыслы в единый порыв. Гектор был подобен новому кофейному автомату на шинном заводе: вокруг него ткалось некое социальное полотно. Ну и само собой, все происходившее вокруг Гектора не ускользало от внимания директора по кадрам, которому предстояло вскоре создать теорию, которую сам он считал весьма радикальной: нет ничего лучше Для повышения производительности предприятия, нежели взять на самую незначительную Должность какого-нибудь депрессивного типа. Эта всеобщая любовь, которой окружили его сослуживцы, их участие в его борьбе за исцеление возымели обратное действие: они нарушили душевное равновесие Гектора. Как истинно французский спортсмен, он не выдержал давления – давления, которое состояло в боязни разочаровать болельщиков. Он плакал в уборной, утирая слезы туалетной бумагой, чтобы не шуметь. Он, умевший быть таким напористым и неумолимым в ходе десятков обменов и переговоров, владевший искусством китайского блефа и нейропсихической концентрации, буквально трещал по швам. Он чувствовал себя слабым и беззащитным. И в какой-то момент вдруг показалось, что, для того чтобы изменить свою жизнь, ему следовало по меньшей мере умереть. Гектор ушел с работы раньше времени. На улице его ноги двигались нерешительно, словно любовники при первом свидании. Повинуясь внезапному порыву, он ринулся на почту, откуда вышел с пакетиком самых безобидных марок, испытав на несколько мгновений облегчение. Тотчас же его настиг резкий приступ отвращения, и он выбросил марки в урну. Филателия, бог ты мой, это же худший из видов коллекционирования! Пускай срыв, так хоть на что-нибудь оригинальное! Марки, марки, повторял он непрерывно слово, причинявшее боль. Почему бы заодно и не монеты? Такой срыв был слишком легким и не заслуживал ничего, кроме презрения. Он повернул назад, бросая вызов судьбе и пребывая во власти иллюзии, будто достаточно вернуться обратно, чтобы стереть свои последние действия. Вернувшись в свой кабинет, все еще ощущая марочную тошноту во рту, он не сумел взяться за работу. К счастью, произошло событие. Жеральдина (та самая секретарша, которая могла бы быть рыжей) направилась к нему, по своему обыкновению, покачивая бедрами, что, несомненно, выглядело весьма выигрышно во время представления коллекции «Зима 1954». Гектор видел ее как в замедленной съемке; его женственный рот приоткрылся. V – Добрый день, меня зовут Марсель Шуберт. – Как композитора? – спросил Гектор, стараясь быть общительным, а главное, потому что это было первое, что пришло ему в голову. – Нет, пишется немножко по-другому. И, покончив с этими предварительными репликами, двое мужчин обменялись взглядами, в которых проскользнуло нечто мягкое и задушевное, нечто похожее на очевидность дружбы. Шуберт был неродным племянником Жеральдины. Она тогда отправилась навестить его, так как знала, что племянник в прошлом переболел «коллекционитом» и сумел выздороветь. Таким образом она предложила им встретиться, и Шуберт появился перед Гектором со словами: «Добрый день, меня зовут Марсель Шуберт». Он обладал решающим преимуществом перед Гектором, которое состояло в том, что он не менял коллекции с 1986 года. Это был человек стабильного увлечения, поглощенный страстью, граничившей с рутиной. Он служил в каком-то банке, где выплачивались приличные премиальные, что позволяло Марселю утолять свою страсть. Родители его переехали в Венесуэлу (отец стал послом, поскольку не сумел написать роман до тридцати лет) и оставили ему роскошные шестьдесят пять квадратных метров во втором округе Парижа, в нескольких минутах ходьбы от площади Биржи. В момент крушения Берлинской стены Марсель повстречал некую Лоранс, с которой они с тех пор и строили вполне стабильные отношения. Кое-кто наверняка должен помнить эту Лоранс, поскольку она была нападающей в команде по пинг-понгу и ее выступление на чемпионате мира в Токио произвело немалое впечатление; ну а кто не помнит, вскоре получит возможность с нею познакомиться. Эта пара решила обойтись без детей – выбор не хуже любого другого. Время от времени они приглашали к себе друзей, и обед всегда проходил в чрезвычайно приятной обстановке. Когда вечер особенно удавался, можно было рассчитывать на несколько шуток Шуберта, покуда в кухне шло мытье посуды. То была явно счастливая жизнь. Главная информация, которую сообщил Гектору Марсель, состояла в том, что, оказывается, существуют собрания анонимных коллекционеров. Происходили они по четвергам на втором этаже одного неприметного здания. Консьержка думала, что речь идет о какой-то секте, но, подмазанная должным образом, решила вообще ничего об этом не думать. Гектор внимательно слушал Марселя, впервые он столкнулся с человеком, способным его понять. В следующий же четверг он отправился вместе с ним. Гектор представился восьми присутствующим, и все они выразили ему самое искреннее сочувствие. Он поведал им о том, что вся его жизнь была лишь нелепым чередованием нелепых коллекций. Эта исповедь принесла ему облегчение, однако куда меньшее, чем рассказы других. Цель этих анонимных собраний состояла именно в том, чтобы больше не чувствовать себя в изоляции. Исцеление становилось возможным, как только человек осознавал, что и другие страдают тоже и от того же. В этом и заключалась необычность таких собраний: то, что выглядело вершиной взаимопомощи, было в действительности занятием в высшей степени эгоистическим. Там звучали весьма странные речи: – У меня был довольно длительный период хухулофилизма, который продолжался до марта семьдесят седьмого года, когда я увлекся клавалогизмом. – Неужели ты был клавалогистом? – Да, мне надо было как-то обрести уверенность, уцепиться за что-нибудь. – Это уж получше, чем луканофилия! – Да, очень забавно! Это был типичный образчик бесед, предшествовавших собранию. Затем все рассаживались (кроме одного, который коллекционировал моменты собственного пребывания на ногах), и Марсель вел дебаты. Все говорили по очереди, и наибольшее внимание уделялось тем, у кого в истекшую неделю случился срыв. Это было так мило. По поводу Гектора все согласно считали, что он оправится быстро. Он был молод, и болезнь удалось распознать вовремя. Что же касается прочих, и тут мы имеем в виду прежде всего Жана, совершенно помешанного на миниатюрных паровозиках и зажигалках, то тут уж поделать было практически нечего, и на собраниях он напоминал неизлечимого тяжелобольного, который ищет скорой и легкой смерти. И еще там были два поляка, которые зациклились на коллекционировании появлений двух поляков в романах.[3 - Автор ссылается на собственный роман «Идиотизм наизнанку, или О влиянии двух поляков».] Их случай выглядел просто безнадежным. В тот же вечер Гектор несколько раз отжался от пола, чем немало удивил собственные мышцы. Он уснул на левом боку, и жизнь обещала стать легкой. В последующие дни он неплохо справлялся со своей работой и даже удостоился похвал со стороны начальства, а при виде женских ног сердце его начинало биться чаще. Он навестил секретаршу, без которой никогда не повстречал бы Марселя, и преподнес ей сто сорок две фарфоровых ложечки – остатки соответствующей коллекции. Она была очень тронута, и ее волнение быстро распространилось на весь отдел. И вот уже наступил день второго собрания. Поднявшись со своего места, Гектор с некоторой гордостью объявил, что почти не думал о коллекциях, и это сообщение было встречено аплодисментами. Все радовались чужой радости, вокруг царила атмосфера искренней солидарности. После собрания Марсель предложил Гектору съездить в субботу на побережье поглядеть на море. А заодно и подышать, добавил Гектор. Да, и подышать. Дело в том, что в ближайшие выходные Марсель оставался холостяком, ибо у Лоранс был какой-то конгресс по пинг-понгу, что-то вроде сбора ветеранов-пинг-понгистов, и происходил он в каком-то замке в Солони. В субботу, на берегу моря, Марсель сделался поэтичен. От созерцания морского горизонта его голос воспарял на крыльях. Ты видишь, Гектор, тот кит вдали – это твоя болезнь… и мы вместе, соединив наши умственные способности, сделаем все, чтобы приманить этого кита к берегу… и тогда твоя болезнь станет похожа на кита, выброшенного на сушу. Это было так красиво, что они поели мидий. Марсель даже заказал шампанского, хотя Гектор шампанское недолюбливал. Никогда не следует перечить человеку, который желает продемонстрировать свою общительность. Марсель был из тех, кто громко разглагольствует и хлопает по спине своих друзей; не обладая атлетической статью, Гектор съеживался в моменты этих дружеских проявлений. За десертом Марсель поинтересовался у своего нового друга, как тот представляет себе новую жизнь после коллекций. Тут в разговоре наметился некий оттенок. Гектор не представлял себе ничего, а уж тем более будущее. Однако Марсель настаивал, расписывая славную жизнь с собакой и женщиной. Между прочим, у Лоранс есть симпатичные подружки; надо, правда, иметь склонность к спортсменкам с жестковатой спиной, но они хорошенькие, если хочешь, мы тебя с кем-нибудь из них познакомим. Настоящий друг этот Марсель. Гектору было стыдно за себя, но иногда в его мозгу на мгновение вспыхивали мысли о том, что Марселю, должно быть, до смерти обрыдла собственная жизнь, раз он так рьяно взялся за его, Гекторову. Стыдно и несправедливо, конечно; Марсель был душою чист. Марсель коллекционировал волосы. Женские, разумеется. Как истинный везунчик, он располагал в своей квартире уголком, посвященным его страсти, и взволнованный Гектор был допущен в сие священное место. Чтобы не обижать друга, он даже слегка пережимал, испуская восхищенные «Ах!» и «О!», вполне удачные для новичка в искусстве лицемерия. Он ощущал давление, которое обычно испытывают те, кому приходится выслушивать признания. Следует знать, что настоящего коллекционера можно распознать по явному отсутствию интереса к коллекциям других. С истинно дружеским коварством Марсель хотел испытать на прочность выздоровление Гектора. Первый же экспонат коллекции – «рыжая урожая 1977» – внушал почтение. Гектор подумал, что волосы без самой женщины – все равно что ладонь без руки: следуя магии женских волос, в итоге натыкаешься на ужасную пустоту. Волосы не имеют права вести в тупик. Марсель принялся рассказывать о семидесятых годах, давайте-ка послушаем. Он считал, что ни в какой иной период времени волосы не имели такого значения, как в середине семидесятых. Тут ему было бы трудно возразить: в эти годы действительно носили очень много волос. Наихудшее время для лысых. И пока Марсель развивал свою теорию, Гектор думал о своем отце и его зацикленности на усах. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=328622) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Мы исключаем отсюда шесть дней полупламенной связи с одной греко-испанкой. – Прим. авт. 2 Курорт в Ландах, на Атлантическом побережье. – Прим. пер. 3 Автор ссылается на собственный роман «Идиотизм наизнанку, или О влиянии двух поляков».